1. (1) О деяниях римлян от основания Города и до его пленения – сперва при царях, затем при консулах и диктаторах, при децемвирах и трибунах с консульской властью, о внешних войнах и междоусобных смутах – обо всем этом я рассказал в первых пяти книгах; (2) дела эти за крайнею своею давностью неотчетливы и словно едва различимы в отдалении: ведь мало и редко в ту пору случалось прибегать к письменам, хотя только они надежно сберегают память о свершившемся; а если даже и содержалось что в записях понтификов и в других государственных или частных памятных книгах, то большею частью погибло в пожаре Рима. (3) Далее же речь пойдет о предметах, более известных и достоверных: о деяниях мирного и военного времени от второго устроения возрожденного Города, как бы пустившего от старых корней побеги, и пышнее, и плодоноснее прежних.

(4) Так вот, в первое время, кем Город воздвигся, тем и держался; и оплотом этим был первый человек в сенате Марк Фурий, которому лишь по миновании года позволено было сложить диктатуру. (5) Созывать комиции для избрания должностных лиц на следующий год не было доверено военным трибунам, при которых Город был захвачен врагами; власть перешла к интеррексам. [389 г.] (6) Граждане тогда неотступно заняты были работами и трудами по восстановлению Города, а меж тем народный трибун Гней Марций назначил суд над Квинтом Фабием, едва только тот ушел с должности, – за то, что, отправленный к галлам для переговоров, Фабий принял участие в сражении вопреки принятому между народами праву. (7) От суда его освободила смерть, столь своевременная, что многие считали ее добровольной. (8) Междуцарствие началось: интеррексом сделался Публий Корнелий Сципион, а за ним – Марк Фурий Камилл; он назначил военными трибунами с консульской властью Луция Валерия Публиколу повторно, Луция Вергиния, Публия Корнелия, Авла Манлия, Луция Эмилия, Луция Постумия.

(9) Вступив в должность после междуцарствия, они прежде всего позаботились вместе с сенатом о делах божественных. (10) Во-первых, они приказали собрать уцелевшие договоры и законы, то есть законы двенадцати таблиц и кое-какие царские законы: иные из них были даже обнародованы, но уставы о священнодействиях ревниво утаивались понтификами, чтобы страхом богов держать толпу в подчинении. (11) Тогда-то и были обсуждены и определены заповедные дн: пятнадцатый день до секстильских календ, отмеченный двумя поражениями (в этот день у Кремеры пали Фабии, а потом и при Аллии была позорная и гибельная для Города битва), назвали по последнему поражению «аллийским днем» и отметили запретом на все общественные и частные предприятия. (12) Некоторые полагают, что тогда же было постановлено воздерживаться от священнодействий в следующий за идами день, ибо именно в день, следующий за квинтильскими идами, военный трибун Сульпиций не угодил богам своим жертвоприношением и через три дня римское войско, не снискавшее благоволения богов, стало жертвой врага. Говорят, отсюда этот запрет был перенесен и на дни, следующие за календами и нонами.

2. (1) Но не долго пришлось совещаться о том, как восстановить государство после столь тяжелого несчастья. (2) Там вольски, старые недруги, взялись за оружие, чтобы истребить самое имя римлян, а там, в Этрурии, по словам торговых людей, старшины всех племен заключили военный сговор у алтаря Волтумны, (3) и наконец, подоспела новая страшная весть: отпали латины и герники, вот уже почти сто лет после битвы у Регилльского озера никогда не нарушавшие верной дружбы с римским народом. (4) И вот, когда отовсюду встало столько ужасов и обнаружилось, что римское имя страдает не только от ненависти врагов, но и от презрения союзников, (5) решено было защитить государство под тем же водительством, под которым его отвоевали, и назначить диктатором Марка Фурия Камилла. (6) Сделавшись диктатором, он назначил начальником конницы Гая Сервилия Агалу и, закрыв суды, произвел набор младших возрастов; даже стариков, у которых еще доставало силы, он распределил после присяги по центуриям. (7) Набранное и вооруженное войско разделил он на три части. Одну выставил против Этрурии подле Вей, другой приказал стать лагерем перед Римом (8) и во главе ее поставил военного трибуна Авла Манлия, а во главе выступавших на этрусков – Луция Эмилия. Третью часть он сам повел на вольсков и недалеко от Ланувия (это место зовется «У Меция») осадил их лагерь. (9) Вольски начали войну из презрения к противнику, полагая, что почти все боеспособные римляне перебиты галлами, но, едва начав поход, от одного слуха о Камилле пришли в такой страх, что огородили себя валом, а вал – свезенными отовсюду деревьями, чтобы враг нигде не мог подойти к укреплениям. (10) Камилл, приметив это, приказал зажечь внешнюю ограду, а тут как раз поднялся сильный ветер в сторону врагов (11), и он не только раздул пожар, но и ворвался в лагерь языками пламени, помутил врага чадом, дымом, треском горящей древесины, так что захватить вал, обороняемый воинами Вольского стана, римлянам было проще, чем преодолеть пылавшую наружную ограду. (12) Когда враг был рассеян и истреблен, а лагерь взят приступом, диктатор отдал воинам добычу, тем более приятную, чем менее ожидавшуюся, ибо вождь не был склонен к щедрости. (13) Затем, в погоне за бегущими опустошив все Вольские земли, он вынудил вольсков к сдаче на семидесятом году войны. (14) Победителем перешел он из края вольсков в область эквов, которые сами замышляли войну, разбил их войско при Болах, сразу захватив единым ударом и лагерь и город.

3. (1) Вот так обстояли дела в тех краях, где обретался Камилл, водитель римского народа; но с другого края подступала грозная напасть: (2) Этрурия, вооружившись едва ли не вся, осаждала Сутрий, город союзников римского народа. Когда их послы явились в сенат с просьбою помочь в беде, то добились сенатского наказа диктатору в скорейшее время идти на помощь сутрийцам. (3) Однако отсрочка уповательной подмоги оказалась непосильна осажденным в их злосчастии, и вот из-за малочисленности граждан, изможденных трудом, бдением, ранами, вновь и вновь поражавшими одних и тех же, они сговорились с врагом о сдаче и без оружия, кто в чем был, скорбною гурьбою оставляли свои пенаты. Тут-то как раз появился Камилл с римским войском. (4) Когда причитающая толпа бросилась к его ногам и речи старейшин о постигшем город погибельном бедствии стали заглушаться плачем женщин и детей, которые брели вослед изгнанникам, Камилл приказал сутрийцам поберечь слезы; ибо это этрускам несет он горе и плач. (5) Оставив жителей Сутрия с небольшою охраною, приказывает он воинам оставить там же поклажу и иметь при себе только оружие. Итак, с войском, готовым к бою, подходит он к Сутрию, как и думал заранее, в самую удачную пору: все в беспорядке, у стен никакой стражи, ворота настежь и разбредшиеся по городу победители тащат добычу из чужих домов. (6) Так Сутрий был взят второй раз в тот же день: победители-этруски повсюду гибли от нового врага, не имея времени собраться, сомкнуть ряды и взяться за оружие. (7) Когда они – каждый сам по себе – устремились к воротам, чтобы как-нибудь вырваться в поле, ворота оказались закрытыми – об этом заранее распорядился диктатор. (8) Тут иные хватились оружия, иные, кого переполох застал вооруженными, стали созывать своих, чтобы вступить в бой, который и впрямь разгорелся бы из-за отчаяния врагов, если бы глашатаи, разосланные по городу, не выкликнули приказ сложить оружие, щадить безоружных и применять силу только к вооруженным. (9) Тогда даже те, кто изверился в последней надежде и готов был к отчаянному сопротивлению, обрели надежду сохранить жизнь, все сплошь побросали оружие и, безоружные (что было безопаснее), сдались врагу. (10) Столь великое множество пленных ради охраны пришлось разделить, а город еще до ночи был передан сутрийским жителям целым и невредимым, без малейшего военного ущерба, так как его не брали силой, а сдавали по уговору.

4. (1) Камилл триумфатором воротился в Город, победивши разом в трех войнах. (2) Перед колесницей он гнал великое множество пленных этрусков, и при продаже с торгов за них дали столько денег, что их, после того как с матронами расплатились за золото, еще хватило на изготовление трех золотых чаш, (3) о которых известно, что до пожара на Капитолии они с посвятительной надписью Камилла стояли в храме Юпитера у ног Юноны.

(4) В тот же год [388 г.] были приняты в гражданство те из вейян, капенцев и фалисков, которые во время этих последних войн перешли к римлянам; этим новым гражданам были нарезаны поля. (5) Сенат постановил также отозвать из Вей тех, кто, ленясь строиться в Риме, перебрался в Вейи, заняв там пустующие дома. Сперва поднялся ропот недовольных приказом; днем позже для тех, кто не возвратится в Рим, была назначена смертная казнь, сразу превратившая ожесточенную толпу в разобщенных людей, послушных каждый своему страху. (6) А как только в Риме стало многолюднее, там сразу стали строиться – и с помощью государства, которое помогало в расходах, и заботой эдилов, которые следили за этими работами как за общественными, да и сами частные лица ради своей же пользы торопились закончить стройку. Новый город поднялся в течение года.

(7) В конце года состоялись выборы военных трибунов с консульской властью. Избраны были Тит Квинкций Цинциннат, Квинт Сервилий Фидена (в пятый раз), Луций Юлий Юл, Луций Аквилий Корв, Луций Лукреций Триципитин, Сервий Сульпиций Руф. (8) Они повели одно войско в страну эквов (не для войны – те признавали себя побежденными, – но из ненависти, чтобы опустошить их страну и не оставить сил для новых замыслов) и другое – в область Тарквиний. (9) Там были взяты силою этрусские города Кортуоза и Контенебра. При Кортуозе сражения не было: внезапно появившись, римляне захватили ее при первом же кличе и натиске – город был разграблен и сожжен. (10) Контенебра выдержала несколько дней осады, но непрерывный бой, не прекращавшийся ни днем ни ночью, сломил жителей. Ведь римское войско разделилось на шесть частей, которые бились поочередно по шесть часов каждая, а малолюдство осажденных заставляло их выставлять всегда тех же изнуреиных непрерывным сражением граждан; они наконец уступили, и римляне смогли войти в город. (11) Трибунам хотелось забрать добычу в казну, но они запоздали с приказанием, а тем временем добыча уже досталась воинам и отнять ее можно было только ценою ненависти.

(12) В тот же год, чтобы город возрастал не частными только строениями, и Капитолий вымостили каменными плитами – дело приметное и среди нынешнего великолепия города.

5. (1) Уже и народные трибуны, пока граждане заняты были строительством, пытались обсуждением земельных законов собрать побольше людей на свои сходки. (2) Говорили о надеждах на Помптинскую область, которая только тогда, после поражения, нанесенного вольскам Камиллом, стала прочным владением римлян. (3) Жаловались, что области этой знать угрожает гораздо больше, чем прежде вольски: те только делали набеги на нее, пока были силы и оружие; (4) а знатные люди стремятся незаконно завладеть общественными землями, и если эта область не будет разделена прежде, чем они все захватят, то там не найдется места для простого народа. (5) Это не слишком возбудило плебеев, малочисленных на форуме из-за строительных работ и по той же причине лишенных средств и потому не думавших о земле, для освоения которой не было сил.

(6) Государство полнилось благочестием, а после недавнего поражения и вожди стали очень богобоязненны – итак, чтобы возобновить птицегадание, объявили междуцарствие. Интеррексами были один за другим Марк Манлий Капитолийский, Сервий Сульпиций Камерин, Луций Валерий Потит. (7) Последний сразу провел выборы военных трибунов с консульской властью. Избраны были Луций Папирий, Гай Корнелий, Гай Сергий, Луций Эмилий (повторно), Луций Менений и Луций Валерий Публикола (в третий раз). После междуцарствия они вступили в должность.

(8) В тот же год [387 г.] по обету за галльскую войну Тит Квинкций, жрец-дуумвир, освятил храм Марсу. К трибам добавлено еще четыре, составленных из новых граждан: Стеллатинская, Троментинская, Сабатинская, Арниенская – число триб достигло двадцати пяти.

6. (1) Луций Сициний, народный трибун, завел речь о Помптинской области уже при большем стечении народа, притом больше, чем ранее, желавшего получить землю. (2) В сенате было подано предложение начать войну с герниками и латинами, но это отложили из-за заботы о более важной войне, так как Этрурия взялась за оружие. (3) Управление перешло к Камиллу, военному трибуну с консульской властью, и пяти его сотоварищам: Сервию Корнелию Малугинскому, Квинту Сервилию Фидене (избранному в шестой раз), Луцию Квинкцию Цинциннату, Луцию Горацию Пульвиллу и Публию Валерию. (4) В начале года [386 г.] граждане отвлеклись от забот об этрусской войне, так как внезапно явилась толпа беженцев из Помптинской области с известием, что жители Антия взялись за оружие и что латинские города послали свою молодежь на эту войну. (5) Латины утверждали, что это вовсе не общее их решение и что они только позволили охотникам невозбранно воевать, где те захотят. (6) Но уже никакой войной не пренебрегали. Итак, сенат возблагодарил богов, что Камилл в должности, ибо, будь он частным лицом, его пришлось бы назначить диктатором. Сотоварищи же его говорили, что, если явится угроза войны, править всеми делами должен один человек, (7) что они намерены свою власть подчинить власти Камилла и что никто из них не думает, будто понижен в старшинстве, ибо все они признали старшинство этого мужа. Сенат похвалил трибунов, а сам Камилл в смущении поблагодарил. (8) Он сказал, что отныне тяжкое бремя возложено на него римским народом, который избрал его в четвертый раз, великое бремя – сенатом, столь высоко его оценившим, и величайшее – столь для него почетным подчинением товарищей по должности, (9) а потому, если может быть что-нибудь еще добавлено к его трудам и стараниям, он превзойдет себя и приложит все силы, чтобы с таким единодушием высказанное о нем высокое мнение сограждан никогда не изменилось. (10) Что же до войны с Антием, то здесь, сказал он, больше угроз, чем действительной опасности; однако же, по его мнению, следует не только ничего не бояться, но и ничем не пренебрегать, ибо (11) Рим окружен завистью и ненавистью соседних народов и соответственно у государства должно быть больше вождей и больше войска. (12) «Тебя, Луций Валерий,– сказал он,– я решил взять с собою на антийцев как соучастника власти моей и решений. (13) Ты, Квинт Сервилий, выжидай со вторым войском, снаряженным и обученным, и стой лагерем у Города, следя, не взволнуется ли, как это недавно было, Этрурия, или на случай бовых беспокойств, если вдруг подступят латины и герники; я уверен, что ты поведешь дело так, чтобы быть достойным отца, деда, себя самого и твоих шести трибунатов. (14) Третье войско пусть Луций Квинкций наберет из слабосильных и стариков для охраны Города и укреплений. Луций Гораций пусть позаботится о доспехах, дротиках, о припасах и прочем, чего требует военное время. (15) Тебя, Сервий Корнелий, мы, твои сотоварищи, назначаем блюстителем этого государственного совета, стражем благочестия, собраний, законов и всех вообще городских дел». (16) Все поблагодарили его – каждый за свою часть в порученном деле; Валерий, назначенный быть соучастником власти, добавил, что будет чтить Марка Фурия как диктатора, а сам будет при нем как начальник конницы; (17) поэтому, каково общее упование на единовластного полководца, такою же пусть будет надежда и на исход войны. Обрадованные сенаторы радостно восклицали, что обрели добрые надежды на ход войны, на будущий мир и на все течение государственных дел, (18) ибо не будет у государства нужды в диктаторе, если оно имеет должностными лицами мужей, столь единых в душевном согласии, равно готовых повиноваться и повелевать и несущих свою долю в общую славу, а не урывающих каждый только хвалу для себя.

7. (1) Закрыв суды и проведя набор, Фурий и Валерий двинулись к Сатрику, где жители Антия сосредоточили не только вольскских бойцов из вновь подросшего поколения, но и огромные силы латинов и герников, не имевших потерь в людях благодаря долгому миру, и эти новые враги, присоединившиеся к старым, смутили дух римского войска. (2) Когда центурионы доложили Камиллу, как раз в это время ровнявшему строй, что воины в смущении, за оружие берутся вяло, лагерь покидают медленно и неохотно, а кое-где даже слышится: «Каждому придется сражаться с сотней врагов! Этакую толпу и безоружную трудно сдержать, не то что вооруженную!» – (3) то полководец вскочил на коня и, познаменно объезжая боевые порядки, обратился к ним с такой речью: «Что приуныли, воины? Что это за необычная медлительность? Или не знаете вы противника, не знаете меня или себя? Разве неприятель не есть лишь оселок для доблести вашей и славы? (4) Под моим водительством справили вы тройной триумф после тройной победы над этими самыми вольсками, и над эквами, и над Этрурией, не говоря уж о том, что Фалерии и Вейи взяты вами и вами же разбиты в полоненном отечестве галльские полчища. (5) Потому ли ныне не признаете вы меня вождем, что уже не от диктатора, но от военного трибуна услыхали призыв к бою? Но я не домогаюсь этой величайшей над вами власти, и вы должны видеть во мне только меня самого и ничего кроме. Диктаторская власть никогда не придавала мне духа, так же как изгнание его не отняло. (6) Итак, все мы – все те же; и если мы отдадим этой войне то же, что и прежним войнам, давайте и теперь ждать того же исхода. Через миг начнется схватка и каждый сделает, чему научен, к чему привык: вы победите, они побегут».

8. (1) Тут был подан знак к бою, Камилл спешился и, схватив за руку ближайшего знаменосца, потащил его с собой на врага, прикрикивая: «Вперед воин! Вперед со знаменем!». (2) При виде самого Камилла, уже слабого по старости лет для телесных трудов и все же идущего навстречу врагу, все разом с боевым кличем ринулись вперед, возглашая «За полководцем!». (3) Передают даже, что по приказу Камилла знамя было брошено в гущу вражеской рати, чтобы знаменный ряд поспешил его отбить. (4) Тут-то антийцы дрогнули и не только голова их строя, но даже обозники оказались охвачены ужасом. (5) Не столь смущала вольсков сила неприятеля, сколько устрашал их вид самого Камилла, едва являлся он перед ними: (6) ведь, куда бы он ни двинулся, нес он с собою верную победу. Это стало особенно очевидно, когда, поспешно вскочив на коня и схвативши щит пехотинца, он устремился к левому крылу, уже почти разбитому, и одним своим присутствием исправил ход сражения, указав бойцам на победу других частей. (7) Конец дела был уже предрешен, но врагов была такая толпа, что и сами они не могли пуститься в бегство, и убивать их оставалось воинам, уже без того утомленным долгою сечей; однако тут нежданно хлынул ливень и прекратил не столько сражение, сколько верное обретение победы. (8) Тут был дан отбой, и наступившая бестревожная ночь завершила для римлян войну, ибо латины и герники, бросив вольсков, разбежались по домам, стяжав от дурных своих намерений столь же дурную участь. (9) Вольски же, увидав, что брошены они теми, кто уговорил их возобновить войну, оставив лагерь, закрылись в стенах Сатрика. Камилл сперва начал окружать город валом и осаждать по всем правилам военного искусства, (10) но, видя, что те не пытаются вылазками препятствовать работам, понял, что боевого духа у противника меньше, чем думал он, ожидая нескорой победы, и посоветовал воинам не изнуряться долгими трудами, как при осаде Вей: победа уже в руках. Охваченные радостным задором, воины со всех сторон с лестницами кинулись на приступ, и город был взят. Вольски, бросив оружие, сдались.

9. (1) Меж тем мысль вождя устремлялась к большему – к Антию: этот город у вольсков главный, он же и затеял последнюю войну. (2) Но такую крепкую столицу никак нельзя было взять без больших приготовлений, без метательных и иных машин, – и вот Камил, оставив при войске сотоварища по должности, отправился в Рим побудить сенат разрушить Антий. (3) Посреди его речи (богам, думаю, было угодно сохранить долее государство антийцев) вдруг входят послы Непета и Сутрия, прося помощи против этрусков и упомянув, что недолго ждать случая оказать эту помощь. Вот куда вместо Антия обратила судьба усилия Камилла. (4) Действительно, римляне всегда заботились отстоять и сохранить эту область, а этруски, стоило им замыслить что-нибудь новое, старались занять ее, ибо эти места расположены как раз при входе в Этрурию, словно ее врата. (5) Поэтому сенат постановил, чтобы Камилл, оставив Антий, вступил в войну с этрусками и дал ему для того городские легионы, во главе которых был Квинкций. (6) Хотя Камилл предпочел бы испытанное и привыкшее к его власти войско, он нисколько не возражал, только попросил в сотоварищи Валерия. В область эквов на смену Валерию были посланы Квинкций и Гораций. (7) Фурий и Валерий, выступив из Рима в Сутрий, нашли часть города уже взятой этрусками; а в другой части жители, перегородив улицы, с трудом сдерживали вражеский натиск. (8) Приход римской подмоги и знаменитое как среди союзников, так и среди врагов имя Камилла поддержали колеблющихся защитников и дали время ввязаться в битву. (9) Итак, разделив войско, Камилл приказывает сотоварищу с отрядом подступить к крепости со стороны, занятой врагом, – не столько в надежде взять город приступом, сколько ради того, чтобы отвлечь врагов и облегчить ратный труд усталым горожанам, а самому улучить время и войти в город без боя. (10) Лишь только войска, насевшие сразу с двух сторон, осуществили этот замысел, внезапный страх обуял этрусков: они увидели, что и укрепления в осаде и внутри стен враги; тут они в страхе гурьбою бросились вон через те ворота, которые одни оказались неосажденными. (11) Бегущих избивали и в городе, и по полям. Большинство их перебили внутри укреплений воины Фурия. Воины Валерия, более скорые в преследовании, лишь с наступлением ночной темноты положили конец резне. (12) Отбив Сутрий и воротив его союзникам, войско двинулось к Непету, который этруски заняли по условиям сдачи и уже вполне им завладели.

10. (1) Казалось, что взятие этого города потребует большего труда не только потому, что он весь находился в руках врагов, но и потому, что сдан был предателями из самих горожан. (2) Тем не менее было решено отправить посольство к старейшинам Непета, чтобы те отложились от этрусков и предпочли соблюсти договор на верность римскому народу, о котором сами просили. (3) Когда оттуда пришел ответ, что жители ни в чем не властны, что этруски держат стены и охраняют ворота, то сперва горожанам пригрозили разорением полей. (4) Затем, коль скоро клятва при сдаче города оказалась для непетян сильнее союзной клятвы, войско, собрав в окрестностях хворост, двинулось к укреплениям; заполнив вязанками ров, воины приставили к стенам лестницы и с первым же кличем натиском взяли город. (5) Тут же его жителям было приказано, чтобы сложили оружие, а воинам велено было безоружных щадить; этрусков же перебили и вооруженных и безоружных. Потом зачинщиков сдачи города обезглавили; невиновному большинству все возвратили; в городе оставили охрану. (6) Так, отбив у врага два союзных города, трибуны с великою славой воротились с победоносным войском в Рим.

В тот же год от латинов и герников потребовали объяснения и спросили, почему в течение этих лет они, вопреки установленному порядку, не поставляли воинов. (7) От многолюдного собрания обоих народов был получен ответ, что нет в этом общей вины и нет общего замысла в том, что кое-кто из молодежи сражался на стороне вольсков, (8) но они все претерпели наказание за дурной выбор, ибо ни один из них не вернулся; воинов же они не поставляли из-за постоянного страха, внушаемого вольсками: не могут они, сколько ни воюют, справиться с этой напастью, соседствующей с ними бок о бок, с еще новыми войнами сверх тех, какие уже были. (9) Доложенный ответ сенаторы признали достаточною причиной для войны, но время для войны сочли неподходящим.

11. (1) В следующем году [385 г.] при трибунах с консульской властью Авле Манлии, Публии Корнелии, Тите и Луции Квинкциях Капитолийских, а также Луции Папирии Курсоре и Гае Сергии, избранных во второй раз, завязалась тягостная внешняя война и еще более тягостная внутренняя распря: (2) война, к которой добавилось отпадение латинов и герников, была начата вольсками, а распрю против всех ожиданий затеял муж патрицианского рода и доброй славы Марк Манлий Капитолийский. (3) Всех лучших мужей в государстве он высокомерно презирал и одному лишь завидовал – Марку Фурию, столь выдающемуся и почестями, и доблестями. (4) Не мог он спокойно снести, что Фурию нет равных среди должностных лиц, нет подобных в глазах войска, что он превосходит всех и даже товарищи по избранию кажутся при нем не товарищами, а служителями, а между тем (если бы кто-нибудь захотел это правильно оценить!) Марк Фурий не мог бы освободить отечество от осадивших его врагов, если бы прежде он, Манлий, не сохранил Капитолия и Крепости, (5) ведь Фурий напал на галлов во время дележа золота, когда те душою уже чаяли мира, тогда как он, Манлий, отразил их вооруженных и ломящихся в Крепость. И Марку Фурию приходится уделять от славы своей равную долю каждому из воинов, которые вместе с ним победили, его же, Манлия, победе никто из смертных не сопричастен. (6) Распалив душу подобными размышлениями, будучи по некоторому душевному изъяну горяч и необуздан, да притом, заметив, что влияние его среди сенаторов не так велико, как требовала бы, по его мнению, справедливость, (7) он первый изо всех отцов стал угождать народу, стал совещаться о государственных делах с плебейскими должностными лицами, стал обвинять сенаторов в преступлениях, завлекать простой народ внешним своим обаянием, а не советом и так предпочел широкую славу доброй. (8) Не довольствуясь земельными законами, кои всегда были у народных трибунов поводом к смутам, он стал подрывать доверие в ссудном деле, ведь и впрямь, говорил он, стрекало долгов тем острее, что грозит не только нищетой и бесчестьем, – оно страшит свободного человека темницею и оковами. (9) Действительно, задолженность была очень велика из-за строительства – дела, разорительного даже для богачей. В таких-то условиях война с вольсками, сама не легкая и отягченная отпадением латинов и герников, была использована как предлог, чтобы домогаться верховной власти. (10) Однако помыслы Манлия о перевороте лишь побудили сенат назначить диктатора. Итак, избранный диктатором Авл Корнелий Косс назначил начальником конницы Тита Квинкция Капитолийского.

12. (1) Диктатор видел, что более упорная борьба предстоит внутри, а не вне государства; однако то ли из-за спешки с войной, то ли из-за надежды, что победа и триумф придадут силы его диктатуре, но только он набрал войско и двинулся в Помптинскую область, куда, как он слышал, вторглось вольское войско. (2) Не сомневаюсь, что читателям, уже пресыщенным столькими книгами о непрестанных войнах с вольсками, уже приходило в голову то же, что казалось чудом и мне, пересказывающему писателей, более близких к времени событий: откуда после стольких поражений брались воины у вольсков и эквов? (3) Но так как об этом древние молчат, могу ли я сам высказать что-нибудь, кроме собственного моего мнения, которое у каждого в его догадках может быть особым? (4) Правдоподобным кажется, что для возобновления войны использовались все новые и новые поколения молодежи, подраставшие в промежутках, как и ныне, при воинских наборах у римлян; а может быть, войско не всегда набиралось из одних и тех же племен, хотя войну начинало всегда то же самое племя; (5) а может быть, неисчислимое множество свободных людей населяло тогда эти места, где сейчас источник пополнения войск невелик, а римские рабы – единственное спасение от обезлюдения. (6) Во всяком случае, все писатели согласны в том, что, несмотря на недавнее поражение от Камиллова войска, воинство у вольсков было огромное; а еще к ним примкнули латины, герники, кое-кто из жителей Цирцеи и даже римские переселенцы из Велитр.

(7) В тот же день диктатор построил лагерь, а назавтра, совершив птицегадание и заклав жертву, испросил благоволения богов и, радостный, вышел к воинам, которые с первым светом стали, согласно приказу, вооружаться при виде уже выставленного знака к битве. (8) «Воины!– сказал он.– Победа за нами, если боги и их прорицатели что-нибудь видят в будущем. Сложим копья у ног и обнажим мечи, как подобает мужам, твердо уверенным в победе и идущим в рукопашный бой с противником, их недостойным. Итак, я велю: неукоснительно блюсти строй, ни на шаг не сходить с места и твердо встретить натиск врага. (9) А когда, тщетно метнув дротики и копья, они кинутся на вас, неподвижно стоящих, тут пустите в дело мечи; пусть каждый помнит, что боги помогают римлянам и посылают их в бой при счастливых предзнаменованиях. (10) Ты, Тит Квинкций, выжидай и сдерживай конницу до начала схватки, а как увидишь, что рукопашная задержала врагов и строй их дрогнул, тогда добавляй страху конницей и с налету рассеивай боевые порядки противника». И всадники и пехота сражались, как велено: вождь не обманул легионы, а счастье – вождя.

13. (1) Полчища врагов, на глаз сравнив оба строя и полагаясь только на свою численность, безрасчетно вступили в бой и безрасчетно же отступили. (2) Лихие только в метании копий, в кличе и первом натиске битвы, они не сумели устоять перед мечами, рукопашною схваткой, перед видом одушевленного яростью неприятеля. (3) Первые ряды нападавших были отражены, и ужас достиг даже обозных отрядов, а тут добавила страху конница. Боевые порядки нарушились во многих местах, все пришло в движение, и строй уподобился мятущимся волнам. А когда передовые бойцы пали и тут уже каждый начал думать о надвигающейся смерти, враги обратились в бегство. (4) Римляне наседают: пока те отступали сомкнутым строем, преследование было делом пехоты, но когда преследователи заметили, что повсюду вражеские воины бросают оружие и рассеиваются по полям, сразу по данному знаку посланы были конные отряды, чтобы не дать всему множеству разбежаться, покуда пехота медлит, добивая врагов поодиночке: (5) достаточно было дротиками и запугиванием препятствовать бегству, конными объездами держать на месте толпу, пока не подоспеет пехота и не покончит с противником, как положено. (6) Бегство и преследование завершились не раньше ночи; в тот же день был взят и разграблен лагерь вольсков; всю добычу, кроме свободных людей, уступили воинам. (7) Больше всего пленных было из латинов и герников, причем отнюдь не все из простого народа, чтобы счесть их сражавшимися за плату, обнаружились тут и знатные молодые люди – это было явное доказательство помощи от их властей враждебным вольскам. (8) Узнаны были и некоторые из жителей Цирцеи, и поселенцы из Велитр. Все они были отосланы в Рим и, допрошенные старейшинами сената, недвусмысленно изъяснили им, как прежде диктатору, каждый измену своего народа.

14. (1) Диктатор держал войско в лагере, меньше всего сомневаясь, что сенат прикажет начать войну с этими народами, когда страшная внутренняя угроза заставила его поспешить в Рим. Со дня на день разгоралась смута, которую неизменный ее зачинщик делал все более опасной. (2) Уже не только речи, но и дела Марка Манлия, направленные по видимости к пользе народной, однако мятежные, обнаруживали со всей очевидностью, что он замыслил. (3) Однажды увидев, как ведут осужденного за долги центуриона, знаменитого своими подвигами, он посреди форума налетел с толпою своих людей, наложил на него руку и стал кричать о высокомерии сенаторов, жестокости ростовщиков и бедствиях народа, о доблестях и участи этого мужа: (4) «Затем ли я спас этой рукою Капитолийскую крепость, чтобы видеть, как гражданина и моего соратника, словно победили галлы, хватают и уводят в рабство и оковы?» (5) Тут же при всем народе он заплатил заимодавцу и, освободив должника от долга, отпустил на волю, а тот призывал в свидетели богов и людей, чтобы отблагодарили они Марка Манлия, его освободителя и отца римских плебеев. (6) Центурион, сразу же попав в волнующуюся толпу, еще больше увеличил волнение, показывая рубцы ран, полученных им в вейской, галльской и других позднейших войнах. (7) Он говорил, что, пока воевал, пока восстанавливал разоренный дом, он не раз уже выплатил самый долг; но лихва поглотила все, ею он раздавлен; (8) и если он видит белый свет, этот форум и сограждан – это благодаря Марку Манлию; все отеческие благодеяния лишь от него; Марку Манлию он посвятит все оставшиеся свои силы, жизнь и кровь; все, что связано для него с отечеством, с государственными и семейными пенатами, – все это теперь связывает его с одним человеком.

(9) Хотя подстрекаемый этими словами простой люд и так принадлежал одному человеку, Марк Манлий добавил к этому и другое дело, еще более способное возмутить умы. (10) Он назначил к продаже главную часть своего наследственного имущества – поместье под Вейями, объявив: «Квириты, покуда хоть что-то у меня остается, я не потерплю, чтобы кого-либо из вас уводили по приговору суда в кабалу». Это так воспламенило сердца людей, что, казалось, во всем – в праведном и неправедном – они последуют за этим защитником свободы.

(11) Вдобавок у себя дома, совсем как на сходках, он произносил речи, полные обвинений патрициям; не различая, бросает ли он обвинение истинное или ложное, он заявил, что отцами припрятано галльское золото: мало им владеть общественной землею, они еще и не возвращают общественных денег! Если бы эти деньги были налицо, простой народ мог бы освободиться от долгов. (12) Надежда была заронена, и тотчас стало казаться, что совершено постыдное преступление; ведь золото собирали, чтобы всей общиной откупиться от галлов, для того вносили этот налог – и то же самое золото, отобранное у врагов, перешло в добычу немногих. (13) И вот к Манлию подступают, спрашивая, где сокрыта такая огромная кража, а он откладывает ответ, говоря, что скажет, когда придет время. Все думали только об этом золоте, забыв все остальное, так что стало ясно, что если объявленное правдиво, то велика будет благодарность, а если лживо – то велик будет гнев.

15. (1) При таком-то неопределенном положении дел отозванный от войска диктатор прибыл в Город. На другой день, собрав сенат и достаточно узнав настроения, он запретил сенаторам отходить от него и, окруженный этой толпой, поставил кресло в Комиции и послал вестника к Марку Манлию. (2) Вызванный приказом диктатора, Манлий явился на суд с огромной толпою, так как заранее дал знать своим, что предстоит борьба. (3) Как в строю стояли: по одну сторону сенат, по другую – простой народ, обратив взгляды каждый на своего вождя. В наступившей тишине диктатор произнес:

(4) «О если бы во всех других делах я и отцы-сенаторы были так согласны с простым народом, как предстоит, я уверен, согласиться нам в том, что касается тебя и твоего дела, о котором я должен вести розыск! (5) Вижу, ты возбудил в обществе надежду, не нарушая обязательств, погасить долги из галльских сокровищ, якобы сокрытых виднейшими сенаторами. Я не только не стану чинить тебе в этом препятствия, но, прямо напротив, Манлий, прошу тебя: освободи римских плебеев от задолженности и открой нам тех, кто сидит на общинных сокровищах из утаенной добычи. (6) Но, если ты этого не сделаешь, потому ли, что сам ты имеешь долю в этой добыче, или же потому, что навет твой ложен, я прикажу ввергнуть тебя в оковы, я не потерплю, чтобы ты и дальше подстрекал толпу ложной надеждой».

(7) На это Манлий сказал, что теперь ему ясно: диктатор избран не против вольсков, которые лишь тогда враги, когда это выгодно сенаторам, не против латинов и герников, которых ложными обвинениями побуждают взяться за оружие, но против него самого и против римского простого народа. (8) Уже оставив притворную войну, они теперь направляют удар на него, Манлия, уже объявляет диктатор, что даст защиту ростовщикам от плебеев; уже ищет ему вину и гибель за людское благоволение; (9) «Тебя, Авл Корнелий, и вас, отцы-сенаторы,– сказал он,– оскорбляет эта толпа, сопутствующая мне? Что же не уведете ее от меня поодиночке вашими благодеяниями, вступаясь за них, избавляя ваших сограждан от оков, не позволяя уводить их по приговору суда в кабалу. Отчего не поможете чужой нужде из прибытка ваших богатств? (10) Но зачем я вас побуждаю к расходам? Получите оставшиеся долги, только вычтите то, что выплачено в лихву, и толпа вокруг меня уже не будет заметнее толпы вокруг любого другого. (11) Но, спрашивается, почему это я один проявляю заботу о гражданах? Мне нечего ответить, все равно как если бы ты спросил, почему это я один защитил Капитолий и Крепость! Тогда я, как мог, помог всем, теперь буду помогать отдельным людям. (12) Что же касается галльских сокровищ, то это простое в сущности дело непростым делает только ваше дознание. Почему вы спрашиваете о том, что знаете? Почему, если тут нет никакого подвоха, вы приказываете вытряхнуть то, что у вас за пазухой, а не выкладываете этого сами? (13) Чем настойчивее вы приказываете мне обличить ваши обманы, тем больше я опасаюсь, чтобы вы не отняли и зрение у наблюдающих. Итак, не я должен указать вам на вашу добычу, но вы должны быть принуждены ее выложить».

16. (1) Диктатор приказал ему оставить окольные речи и настаивал, чтобы он или доказал справедливость своего обличения, или признал бы себя виновным в облыжном обвинении против сената, в разжигании ненависти разговором о мнимой краже. Когда Манлий сказал, что не будет говорить по настоянию своих врагов, диктатор приказал бросить его в оковы. (2) Схваченный посыльным, он воскликнул: «Юпитер Всеблагой Величайший, царица Юнона и Минерва и другие боги и богини, насельники Капитолия и Крепости, вы ли позволяете врагам утеснять вашего воина и защитника? Эта десница, коею галлы рассеяны от ваших святилищ, ужели ныне будет в цепях и оковах?» (3) Ничей глаз, ничей слух не мог вынести ужас происходящего. Но государство, полностью повинующееся законной власти, установило для себя нерушимое правило: перед лицом диктаторской силы ни народные трибуны, ни сам простой народ не осмелились ни глаз поднять, ни рта раскрыть. (4) Зато известно, что когда Манлий был ввергнут в темницу, то большая часть простого народа облачилась в скорбную одежду, многие отпустили волосы и бороду и угрюмые толпы бродили у входа в тюрьму.

(5) Диктатор справил триумф над вольсками, но триумф больше способствовал ненависти, чем славе; роптали, что добыт он дома, а не на войне, в честь победы над согражданином, а не над врагом; для полноты торжества не хватало только, чтобы перед колесницей вели Марка Манлия. (6) Мятеж был уже совсем недалек. Ради успокоения умов сенат вдруг добровольно, без чьего-либо требования стал щедрым – приказал вывести в Сатрик поселение в две тысячи граждан, назначив каждому по два с половиной югера земли. (7) Толковали, что дано мало и немногим и что это – плата за преданного ими Марка Манлия, так что мера, принятая сенатом, лишь подстрекнула мятеж. (8) Все заметней делалась толпа Манлиевых сторонников в грязных одеждах, со скорбными лицами подсудимых, а когда диктатор справил триумф и сложил с себя должность, то и языки и мысли людей освободились от страха.

17. (1) И вот уже открыто слышались голоса укорявших толпу: «Всегда вы вашей благосклонностью возносите своих защитников на головокружительную высоту, а затем в решающий момент от них отступаетесь. (2) Так погиб Спурий Кассий, звавший народ делить поля, так погиб Спурий Мелий, на свои средства отведший голод от уст сограждан, так выдан врагам и Марк Манлий, который возвращал свободу и свет погрязшим в долгах и задавленным ими гражданам. (3) Простой народ откармливает своих вожаков для заклания! Такое ли наказание должен был претерпеть консуляр, если он не ответил по кивку диктатора? Положим, прежде солгал он и потому тогда не имел, что сказать; но когда и какому рабу наказаньем за ложь были оковы? (4) Неужели на память не пришла та ночь, которая едва не стала последней и вечной для римского имени? Ни зрелище вереницы галлов, взбирающихся по Тарпейской скале? Ни сам Марк Манлий, каким его видели: во всеоружии, в поту и крови, когда он чуть не самого Юпитера вырвал из вражьих рук? (5) И этого спасителя отечества отблагодарили полуфунтом муки? И он, кого вы сделали почти небожителем и, во всяком случае, соименником Юпитера Капитолийского, терпит оковы в темнице, во тьме влачит дни, подвластные произволу палача? В нем одном достало помощи на всех, а у столь многих не нашлось, чем помочь ему одному!» (6) Уже и по ночам не расходилась толпа и грозила взломать тюрьму, когда вдруг получила то, что собиралась вырвать: сенатским постановлением Марк Манлий был освобожден. Но это не покончило с мятежом, а только дало ему вождя.

(7) В те же дни дан был ответ латинам и герникам, равно как и переселенцам из Цирпеи и Велитр; они хотели очистить себя от вины в вольскской войне и просили выдать им пленных, чтобы наказать их по своим законам. Ответ был суровый, особенно переселенцам, так как они, римские граждане, нечестиво злоумыслили против отечества. (8) Не только в выдаче пленных им было отказано, но и в другом (в чем к союзникам все-таки были терпимее): сенат объявил, чтобы они спешили убраться из Города, от лица и с глаз римского народа: их не оградит и посольское право, установленное для чужеземцев, а не для граждан.

18. (1) Мятеж Манлия ширился; к концу года состоялись выборы. Военными трибунами с консульской властью избраны Сервий Корнелий Малугинский (повторно), Публий Валерий Потит (повторно), Марк Фурий Камилл (в пятый раз), Сервий Сульпиций Руф (повторно), Гай Папирий Красс, Тит Квинкций Цинциннат (повторно). (2) В начале года [384 г.] очень удачно и для простого народа и для отцов достигнут внешний мир: для простого народа, так как его не отвлекали набором и он получил надежду одолеть долги, пока имеет такого мощного вождя; (3) для отцов – оттого, что никакие внешние страхи не отвлекали их от целения домашних зол. И вот противостояние обеих сторон стало еще ожесточеннее: до боя было уже недалеко, и Манлий, более решительный и раздраженный, чем прежде, созвав простой народ в своем доме, дни и ночи обсуждает с главарями будущий переворот. (4) В душе, не привыкшей к обидам, гнев разжигало недавнее бесчестье; решимости добавило и то, что диктатор не посмел поступить с ним так, как когда-то Квинкций Цинциннат со Спурием Мелием, а также и то, что ненависти за его заточение не только не избежал диктатор, сложивший власть, но даже сенат не смог ее вынести. (5) Всем этим и возгордясь и озлобившись, он подстрекал и так уже распаленные души плебеев: «Доколе вы еще будете пребывать в неведении своей силы? Ведь по воле природы сознают свою силу даже животные. Сочтите по крайней мере, сколько вас и сколько у вас врагов. (6) Сколько было вас, клиентов, вокруг одного патрона, столько же будет теперь против одного врага. Даже если бы вы сходились один на один, все равно я думал бы, что вы будете ожесточеннее биться за свободу, чем те – за господство. (7) Только начните войну – получите мир. Пусть увидят, что вы готовы применить силу, – они сами уступят вам право. Нужно или дерзнуть на что-то сообща, или все терпеть одиночками. Доколе вы будете присматриваться ко мне? (8) Я-то никого из вас не покину; но и вы смотрите, как бы не покинуло меня мое счастье. Сам я, ваш защитник, как только врагам заблагорассудилось, стал вдруг ничем, и все вы видели, как уводили в оковы меня, который многих из вас спасал от оков. (9) На что надеяться мне, если враги дерзнут против меня на большее? Ждать ли мне судьбы Кассия и Мелия? Вы правильно делаете, что отвращаете это: «Боги того не допустят!», – но ради меня они никогда не сойдут с небес. Пусть лучше они дадут вам отвагу сопротивляться, как давали ее мне, облаченному и в доспех, и в тогу, чтобы я защищал вас от диких врагов и надменных сограждан. (10) Неужели у столь великого народа так мало присутствия духа, что вы всегда довольствуетесь помощью против ваших недругов и спорите с сенаторами только о том, до какого предела им вами повелевать? Не природою так установлено, но давностью узаконена власть над вами. (11) Почему против внешних врагов вы находите в себе столько духа, что полагаете справедливым повелевать ими? Потому что вы привыкли сражаться с ними за господство, а в борьбе против этих людей вы больше испытываете свою свободу, чем отстаиваете ее. (12) Какие бы ни были у вас вожди, какими бы ни были вы сами, до сих пор вы все-таки добивались всего, что требовали, где силою, где вашей удачей. Пора замахнуться на большее. (13) Испытайте только свое счастье и меня, достаточно, я надеюсь, счастливо испытанного. Легче поставите вы повелителя над сенаторами, чем приставили противоборствующих к повелителям. (14) Нужно растоптать диктатуры и консульства, чтобы римский простой народ смог поднять голову. Так будьте же здесь и препятствуйте судам о долгах. Я объявляю себя патроном простого народа; этим именем облекла меня моя забота о вас и верность вам. (15) Чем более почетным и говорящим о власти будет имя, которым вы назовете вашего вождя, тем сильней будет его помощь вам в достижении желаемого». (16) С этого, говорят, начался разговор о царской власти; но далеко ли пошел он и с кем велся, о том внятных известий нет.

19. (1) Но и сенат со своей стороны совещался об уходе плебеев, на сей раз – в частный дом, расположенный к тому же – случайно – внутри Крепости, и об опасности, угрожающей свободе. (2) Большинство кричало, что нужен новый Сервилий Агала, который не стал бы раздражать общественного врага приказом бросить его в оковы, а сразу прекратил бы междоусобие, поразив одного гражданина. (3) Прибегают к решению, более мягкому на словах, но смысл имевшему тот же: да блюдут должностные лица, чтобы от пагубных умыслов Марка Манлия государство не потерпело какого ущерба. (4) Тогда трибуны с консульской властью и народные трибуны (ибо и они, понимая, что один конец будет для их власти и для общей свободы, передались на сторону сената), – тогда все они совещаются, что делать. (5) Никто не представлял себе никакого выхода, кроме насилия и убийства, а это повело бы, конечно, к отчаянной борьбе; но тут вмешались народные трибуны Марк Менений и Квинт Публилий: (6) «Зачем же мы превращаем в борьбу отцов и простого народа то, что должно быть борьбой государства против одного зловредного гражданина? Зачем нападаем мы на плебеев и на него, когда безопаснее, чтобы сами плебеи напали на него так, чтобы он рухнул под бременем собственных сил. (7) Мы намерены призвать его к суду. Что менее любо народу, чем царская власть? Как только эта толпа увидит, что борются не с нею, защитники превратятся в судей; и разглядев, что обвинители – из плебеев, обвиняемый – патриций, а на рассмотрении дело о царской власти, они ни о ком не станут радеть больше, чем о своей свободе».

20. (1) При всеобщем одобрении Марку Манлию назначают день суда. Когда это свершилось, простой народ сперва взволновался, особенно как увидел обвиняемого в скорбной одежде, (2) а с ним – не только никого из патрициев, но даже из родных и близких, даже братьев его Авла и Тита Манлиев. А ведь до того дня не случалось, чтобы в такой беде близкие не сменили бы одежд: (3) когда бросили в оковы Аппия Клавдия, то и Гай Клавдий – его противник, и весь род Клавдиев был в трауре. А тут явный сговор, чтобы сгубить мужа, который первым из отцов перешел к народу.

(4) Что же, когда наступил день суда, было поставлено в вину подсудимому (кроме многолюдных сходок, мятежных речей, щедрот и ложного обличения), что относилось бы собственно к делу о стремлении к царской власти? Этого я не нахожу ни у одного писателя. (5) Не сомневаюсь, что обвинения были немалыми, коль скоро заминка плебеев, отсрочившая приговор, произошла не из-за сути дела, а из-за места, где вершился суд. Это надобно отметить, чтобы знали люди, сколькие и какие подвиги мерзкая страсть царствовать сводит не только к неприятному, но даже к ненавистному. (6) Говорят, он вывел около четырехсот человек, за которых он внес отсчитанные без роста деньги, чье имущество сохранил, кого не дал увести в кабалу по приговору. (7) К тому же он не только перечислил свои военные награды, но и вынес их для обозрения: до тридцати доспехов с убитых врагов, до сорока даров от полководцев, среди которых бросались в глаза два венка за взятие стен и восемь за спасение граждан. (8) И самих этих граждан, спасенных от врагов, привел, а отсутствовавшего среди них Гая Сервилия, начальника конницы, назвал по имени. А когда в своей речи, блистательной по возвышенности предмета, он стал вспоминать в словах, под стать самим подвигам, о том, что совершил на войне, то обнажил грудь, исполосованную рубцами от ран, полученных на войне, (9), и поминутно оглядываясь на Капитолий, призывал Юпитера и других богов в помощь своей судьбе и молил, чтобы тот дух, какой они вдохнули в него на благо римскому народу при защите Капитолийской крепости, – чтобы тот же дух даровали они римскому народу в решительный для него, Манлия, час; и он взывал ко всем и каждому, чтобы судили его, оборотясь к Капитолию и Крепости, чтобы быть лицом к бессмертным богам.

(10) Народ созван был по центуриям на Марсовом поле, и, как только обвиняемый, простирая руки к Капитолию, обратил мольбы от людей к богам, трибунам стало ясно, что, если они не освободят взоры людей, осыпанных его благодеяниями, от этого памятника его славы, справедливые обвинения не найдут места в их душах. (11) Итак, отсрочив день суда, назначили народное собрание в Петелинской роще за Флументанскими воротами, откуда Капитолий не виден. Там наконец обвинение победило, и суд скрепя сердце вынес суровый приговор, нежеланный даже для судей. (12) (Впрочем, некоторые говорят, будто он был осужден дуумвирами, избранными для расследования о преступлении против отечества.) Трибуны сбросили его с Тарпейской скалы: так одно и то же место стало памятником и величайшей славы одного человека и последней его кары. (13) Вдобавок мертвого обрекли на бесчестие: во-первых, общественное: так как дом его стоял там, где теперь храм и двор Монеты, то предложено было народу, чтобы ни один патриций не жил в Крепости и на Капитолии; (14) во-вторых, родовое: решением рода Манлиев определено никого более не называть Марк Манлий.

Такой конец обрел муж, чье имя, родись он не в свободном государстве, было бы прославлено. (15) Вскорости, когда опасности от него уже не было, в народе пожалели о нем, вспоминая только его доблести. Даже явившаяся вскоре чума, за отсутствием других причин для такого несчастья, казалась многим карой за казнь Марка Манлия: (16) Капитолий осквернен кровью своего спасителя, и богам не по сердцу, что почти у них на глазах свершена казнь того, кто их храмы исторг из вражьих рук.

21. (1) За чумой последовал неурожай, молва о том и другом разошлась повсюду, и в следующем году [383 г.] пришла многосторонняя война – при военных трибунах с консульской властью Луции Валерии (в четвертый раз), Авле Манлии (в третий раз), Сервии Сульпиции (в третий раз), Луции Лукреции (в третий раз), Луции Эмилии (в третий раз), Марке Требонии. (2) Кроме вольсков, словно судьбою данных римскому воину для постоянного упражнения в военном деле, кроме жителей Цирцей и Велитр, издавна замышлявших отпадение, и кроме латинов, бывших на подозрении, внезапно возникли еще новые враги – жители Ланувия, самого до той поры верного города. (3) Отцы сочли, что причина тому презрение, порожденное тем, что слишком уж долго оставалось безнаказанным отпадение их сограждан – жителей Велитр, и сенат постановил в скорейшем времени предложить народу объявить им войну. (4) А чтобы простой народ охотнее шел воевать, назначили коллегию пяти для разделения Помптинского поля и коллегию трех для выведения поселения в Непет. (5) Затем уж было предложено народу принять решение о войне; и, вопреки сопротивлению народных трибунов, все трибы приказали быть войне. (6) Войну подготовили в том же году, но из-за чумы не выступили в поход. Это промедление давало поселенцам время упросить сенат, и большинство уже склонялось к отправке в Рим умоляющего посольства; (7) но, как это бывает, угроза обществу сплелась с угрозой отдельным лицам – и зачинщики отпадения от римского народа, испугавшись, что их как единственных виновников выдадут во искупление гнева римлян, отвратили поселенцев от мирных намерений. (8) Стараниями этих зачинщиков не только местный сенат отменил посольство, но они же подбили немалую часть простого народа к грабительским набегам на Римскую область. Эта новая обида перечеркнула все надежды на мир. (9) В этом году впервые возник слух и об отпадении пренестинцев; но сенат столь спокойно ответил обличавшим их жителям Тускула, Габиний и Лабик, чьи поля подвергались набегам, что стало ясно: сенат недостаточно верит этим обличениям, просто не желая, чтобы они оказались правдою.

22. (1) В следующем году [382 г.] Спурий Папирий и Луций Папирий – новые военные трибуны с консульской властью – повели наконец легионы против Велитр, оставив четырех коллег-трибунов – Сервия Корнелия Малугинского (в третий раз), Квинта Сервилия, Гая Сульпиция и Луция Эмилия (в четвертый раз) – для защиты города или на случай какого-нибудь нового движения со стороны Этрурии: там все внушало подозрения. (2) У Велитр произошло сражение с пренестинскими вспомогательными силами, которых было едва ли не больше, чем самих поселенцев. Оно оказалось удачным; близость города и побудила врага поспешить с бегством, и предоставила ему единственное прибежище. (3) От осады города трибуны воздержались: как потому, что дело было сомнительным, так и оттого, что не собирались этой войной уничтожать поселение. С вестями о победе в Рим к сенату посланы донесения, где более резко говорилось о врагах-пренестинцах, нежели о врагах из Велитр. (4) И вот постановлением сената и по приказу народа объявлена была война пренестинцам; а те, соединившись с вольсками, на следующий год взяли приступом упорно оборонявшееся римское поселение Сатрик и гнусно выместили победу на пленных. (5) Римляне тяжело перенесли это и избрали Марка Фурия Камилла военным трибуном в шестой раз, дав ему в товарищи Авла Постумия и Луция Постумия Регилльских и Луция Фурия с Луцием Лукрецием и Марком Фабием Амбустом.

(6) Вольскская война поручена была Марку Фурию Камиллу вне порядка; в помощь ему по жребию достался из трибунов Луций Фурий, не столько во благо государству, сколько ради вящей хвалы сотоварищу, и общественной, так как Камилл восстановил положение, пошатнувшееся от безрассудства Луция Фурия, и личной, ведь Камилл и хотел не столько славы, сколько благодарности товарища за исправленный промах. (7) Камилл уже был в преклонных летах, и на комициях только единогласие народа удержало его от клятвенного отказа с обычной ссылкою на нездоровье; однако в крепкой груди его еще жил бодрый дух, ум его был вполне здрав и, хотя от гражданских дел он почти отошел, войны занимали его. (8) Набрав четыре легиона по четыре тысячи человек и назначив войску на другой же день быть у Эсквилинских ворот, он выступил к Сатрику. Там его ожидали не слишком обеспокоенные завоеватели города, полагаясь на некоторое численное превосходство. (9) Заметив приближение римлян, они тотчас выступили навстречу боевым строем, чтобы ни малой отсрочкой не подвергать свое дело опасности: казалось, что в таких обстоятельствах римлянам ввиду их малочисленности бесполезно будет искусство их замечательного вождя, на которое они только и полагаются.

23. (1) Столь же воодушевлены были и римское войско, и второй вождь: готовность вступить наудачу в сражение сдерживали только разум и власть одного мужа, который, затягивая войну, искал случая разумом помочь недостатку сил. (2) Тем усерднее наступали враги и уже не только развернули строй перед своим лагерем, но вышли на середину поля и, поднося свои знамена почти к самому вражескому валу, выставляли напоказ надменную самоуверенность силы. (3) Римские воины с трудом переносили это, а особенно второй военный трибун Луций Фурий, несдержанный по молодости и нраву, а вдобавок еще заразившийся неосновательной самонадеянностью толпы. (4) Он даже подстрекал без того возбужденных воинов и пытался уменьшить силу влияния своего сотоварища, попрекая его чем единственно мог – старостью, твердя, что войны существуют для молодых, что вместе с телом крепнет или увядает дух, что даже тот, кто привык с ходу, первым натиском брать города и укрепления, (5) из ретивого бойца стал сиднем и вот сидит за валом, теряя время. Надеется ли он на подход своих или на отход вражеских сил? (6) Что это за случай, что за время, что за место, на которые он рассчитывает, чтобы изобретать ловушки? Замыслы старика явно остыли и оцепенели! (7) Довольно он пожил, довольно ему и славы; но как терпеть, что с одним смертным телом дряхлеют силы государства, которому подобает бессмертие?

(8) Такими речами привлек он к себе весь лагерь, а когда повсеместно потребовали битву, сказал: «Марк Фурий, мы не можем сдержать порыв воинов, а враг, ободряемый нашим промедлением, налетает с несносной уже надменностью. Уступи один всем и разреши убедить тебя советом, чтобы ты скорее победил в войне». (9) На это Камилл ответил: все войны до сего дня велись по его единоличному замыслу, и ни сам он, ни римский народ не раскаивался ни в приказах его, ни в удаче. Теперь он знает, что имеет товарища, равного ему по власти и правам и превосходящего его цветом лет. (10) Итак, хотя во всем, что относится к войску, он привык не подчиняться, а повелевать, но ограничивать власть товарища он не может; пусть тот с помощью богов делает то, что считает благом для государства! (11) А для своего возраста он просит снисхождения – не быть в первых рядах; но от обязанностей, какие на войне найдутся для старика, он не уклонится и только молит у бессмертных богов, чтобы случай не дал повод хвалить его благоразумие.

(12) Но не вняли ни люди – спасительному совету, ни боги – благочестивым мольбам. Распорядитель битвы выстроил передовой строй, Камилл разместил подкрепления и поставил мощный заслон перед лагерем, а сам расположился на возвышенности, как зритель, поглощенный исходом чужого замысла.

24. (1) В первой стычке, лишь раздался звон оружия, враг отступил, заманивая, но не устрашась. (2) В тылу врага между строем и лагерем был пологий склон, и, имея народу в достатке, враг оставил в лагере несколько мощных отрядов, выстроенных в полном вооружении, чтобы они ринулись в гущу уже завязавшегося боя, когда противник подойдет к валу. (3) Римлян, слишком увлекшихся преследованием отступающего врага, заманили на опасное место, очень удобное для задуманного нападения. И вот уже страх овладел только что побеждавшими, и под натиском нового врага на покатости склона римский строй дрогнул. (4) Наседают свежие силы вольсков, высыпавшие из лагеря; другие, прекратив мнимое бегство, тоже вступают в бой. Римские воины уже не отступали, а, позабыв о недавнем рвении и давней славе, обращали тыл и в беспорядочном бегстве устремлялись к лагерю, (5) как вдруг Камилл, подсаженный окружающими на коня, быстро двинул навстречу им подкрепления, закричав: «Так вот она, битва, которую вы вытребовали! Кого – человека, божество – кого можете вы винить? Это только ваше безрассудство и ваша трусость! (6) Вы шли за другим вождем, ступайте теперь за Камиллом и победите, как привыкли под моим водительством. Что уставились на вал и лагерь? Ни одного из вас они не примут, кроме как с победой!»

(7) Стыд сначала остановил бегущих; затем когда увидели, что знаменосцы идут на врага в боевом строю, а вождь, не только славный столькими триумфами, но и почтенный летами, появляется среди первых знамен, где наибольший труд и опасность, то каждый бранит себя и других и по рядам проносится в громком крике взаимное ободрение. (8) Другой трибун тоже не стоял сложа руки; Камилл, восстанавливая пеший строй, послал товарища к всадникам, и он, не бранясь (не ему было это делать, ведь сам он был виноват), но перейдя от приказа к просьбам, молил всех и каждого, чтобы отпустили вину ему, виновному в неудаче этого дня: (9) «Хотя товарищ мой не соглашался и противился, я вверился общему безрассудству, а не его благоразумию. При любом повороте вашего счастья увидит Камилл свою славу, но если битва не восстановится, – то я, в довершение беды, судьбу разделю со всеми, а позор будет на мне одном». (10) При нетвердой линии войск признано было за лучшее оставить коней и в пешем строю ударить на врага. И они идут, сверкая оружием, исполнены мужеством, туда, где, как было видно, пешим войскам приходилось особенно худо. Ни вожди, ни воины не дают себе никакой передышки в сражении. (11) Исход был предопределен силой доблести; и вольски, только что отступавшие в притворном страхе, теперь обращаются в настоящее бегство. Немалая часть их была перебита в самой битве и после – при бегстве, а прочие – в лагере, который был взят одним натиском; но пленных все-таки было больше, чем убитых.

25. (1) Когда при переписи пленных опознали нескольких тускуланцев, их отделили от прочих и привели к трибунам, а на допросе они сознались, что сражались по решению общины. (2) Камилл, обеспокоенный опасностью войны со столь близкими соседями, сказал, что тотчас поведет пленных в Рим, чтобы сенаторы не остались в неведении об отпадении тускуланцев от союза; а над лагерем и войском это время пусть начальствует товарищ, если он согласится. (3) Один день послужил тому уроком не предпочитать своих решений лучшим; однако в войске никто, и даже он сам, не думал, что его вину, ввергнувшую общее дело в такую опасность, Камилл снесет столь спокойно. (4) И как в войске, так и в Риме было твердым общее мнение, что война против вольсков велась с переменным успехом, что вина несчастного сражения и бегства – на Луции Фурии, а заслуга счастливого сражения – целиком за Марком Фурием.

(5) После того как пленных ввели в сенат, а отцы-сенаторы постановили преследовать тускуланцев войной и поручили эту войну Камиллу, тот попросил для себя одного помощника; когда же ему разрешили выбрать из товарищей, кого захочет, он, вопреки всеобщим ожиданиям, выбрал Луция Фурия. (6) Такая снисходительность и с товарища его сняла бесчестие, и ему доставила огромную славу. Но войны с тускуланцами не произошло; упорным миролюбием они отвратили римскую силу, которую не могли сдержать оружием. (7) Когда римляне вошли в их пределы, тускуланцы на пути их не снялись с мест, не забросили обработку полей; открыв городские ворота, навстречу полководцам вышли многочисленные граждане в тогах; продовольствие для войска предупредительно подвозилось в лагерь из города и с полей. (8) Камилл, став лагерем у ворот и желая знать, господствует ли внутри стен тот же мирный порядок, какой он видел на полях, (9) вошел в город и увидел, что двери открыты и в отпертых лавках все выложено на виду, а усердные ремесленники заняты каждый своим делом, и школы оглашаются голосами учеников, и улочки полны людей, и среди прочей толпы дети и женщины спешат кто туда, кто сюда, кому куда надобно. (10) Ничто и нигде не походило не только на страх, но даже на удивление. Он осматривал все вокруг, ища взглядом, где же война. (11) Но нигде не заметно было никакого следа припрятанной вещи или, наоборот, вытащенной по обстоятельствам времени; все находилось в таком нерушимо мирном спокойствии, что едва ли, казалось, сюда мог дойти даже слух о войне.

26. (1) И вот, побежденный выдержкой врагов, Камилл приказал им созвать свой сенат. «До сих пор,– сказал он,– только вы одни, тускуланцы, нашли настоящее оружие и настоящую силу, чтобы тем защитить все свое от гнева римлян. (2) Идите в Рим к сенату; отцы-сенаторы рассудят, чего вы более заслужили: наказания за прежнее или снисхождения за нынешнее. Я не стану предвосхищать милость государственного благодеяния, но вы получите от меня возможность молить о милости, а на ваши мольбы сенат даст ответ по своему усмотрению».

(3) Когда тускуланцы явились в Рим и скорбный сенат еще недавно верных союзников появился в преддверии курии, отцы-сенаторы были взволнованы и тотчас же приказали ввести их, уже тут скорее гостеприимно, чем враждебно. (4) Тускуланский диктатор так держал речь: «Когда вы, отцы-сенаторы, объявили нам войну и пришли с войной, то, какими вы видите нас сейчас стоящими в преддверии вашей курии, настолько же вооруженные и подготовленные мы вышли навстречу вашим полководцам и легионам. (5) Таков обычай наш и народа нашего; таким он был и пребудет вечно, разве что когда-нибудь мы примем оружие от вас и за вас. Мы благодарны вашим вождям и войскам за то, что они больше верили глазам, чем ушам, и там, где не было ничего враждебного, ничего такого и сами не сделали. (6) Мира, который мы сохранили, мы домогаемся от вас; молим, да обратите войну туда, где она есть; а мы безоружными испытаем, что может ваше оружие против нас, если должно такое испытание претерпеть. Таков наш дух – да сотворят его боги счастливым и благочестным. (7) Что же касается обвинений, под впечатлением которых вы объявили войну, то (хотя и бесполезно опровергать на словах изобличенное на деле), будь даже они справедливы и признай мы их, мы чувствуем себя в безопасности, когда повинились столь явно. Пусть погрешают против вас, лишь бы вам подобало всегда так наказывать!»

(8) Вот что примерно сказали тускуланцы. Мир они получили тотчас же, а немного позднее и право гражданства. Легионы от Тускула были отведены.

27. (1) Отличившийся рассудительностью и доблестью в вольской войне, удачей в тускуланском походе, тут и там – редким терпением и снисхождением к сотоварищу, (2) Камилл оставил должность по избрании военных трибунов следующего года [380 г.]: Луция и Публия Валериев (Луция в пятый раз, Публия в третий), Гая Сергия (в третий раз), Луция Менения (повторно), Публия Папирия и Сервия Корнелия Малугинского.

(3) Нужны были в этом году и цензоры, особенно из-за неопределенных слухов по поводу долгов; народные трибуны злонамеренно преувеличивали общий итог, а преуменьшали его те, кому выгодно было представлять дело так, будто выплаты страдают более от недобросовестности, чем от несчастья должников. (4) Избраны были цензорами Гай Сульпиций Камерин и Спурий Постумий Регилльский, но уже начатое дело было прервано за смертью Постумия, так как дать цензору другого товарища было противно благочестию. (5) Поэтому Сульпиций отказался от должности; избраны были другие цензоры, но, как оказалось, огрешно и они не исправляли должность; избирать же цензоров в третий раз было бы противно благочестию, коль скоро в этом году боги как будто бы не принимали цензуры. (6) Но народные трибуны твердили, что это – непереносимое глумление над плебеями: просто сенат избегает обнародовать записи, свидетельствующие об имуществе каждого, так как не хочет, чтобы обнаружилась сумма долгов, которая показала бы, что одна часть граждан задавлена другою, а между тем обремененный долгами простой народ толкают навстречу все новым и новым врагам. (7) Повсюду, уже без разбора, ищут войн: гоняют легионы от Антия к Сатрику, от Сатрика к Велитрам, оттуда в Тускул. Уже латинам, герникам, пренестинцам грозят войной из ненависти скорей к гражданам, чем к врагам; лишь бы держать плебеев в войске, не дать им передохнуть в Городе, не дать им на досуге вспомнить о свободе, побывать на сходках, где они могли бы иногда слышать голос трибунов, стремящихся облегчить долги и покончить с прочими несправедливостями. (8) Если в душе простого народа еще сохранилась память об отеческой свободе, он не потерпит, чтобы кто-то из римских граждан был закабален за долги или чтобы назначили набор, покуда обследование долгов и рассмотрение мер по их уменьшению не позволят каждому знать, что его, что чужое, останется ли у него свободным хотя бы тело, или же и оно обречено оковам.

(9) Награда, обещанная за мятеж, тотчас и вызвала мятеж, ибо и к кабале присуждали многих, и сенат из-за слухов о пренестинской войне постановил набрать новые легионы, а тут и тому и другому стали препятствием и помощь трибунов, и единодушие народа: (10) трибуны не позволяли уводить приговоренных должников, а молодежь не записывалась в войско. Сенаторов в это время заботило даже не столько взыскание с задолжавших, сколько набор войска: в самом деле, уже приходили вести о том, что враги вышли из Пренесты и остановились в габийских полях. (11) Но и этот слух еще подстрекнул трибунов к борьбе, а не отвратил от нее; и только война, вплотную придвинувшаяся к самым стенам, смогла погасить мятеж в Городе.

28. (1) Ибо когда пренестинцам сообщили, что в Риме совсем не набрали войска, не назначили никакого вождя, что отцы и простой народ обратились друг против друга, (2) то пренестинские полководцы, усмотрев в этом верный случай, быстрыми переходами, попутно опустошая поля, придвинули знамена к самым Коллинским воротам. (3) Полное смятение настало в Городе. По зову к оружию люди сбегаются на стены и к воротам и, обратись наконец от мятежа к войне, избирают диктатора – Тита Квинкция Цинцинната, (4) а он назначает начальником конницы Авла Семпрония Атратина. Лишь только прошел слух об этом, враги сразу отступили от стен, а римская молодежь беспрекословно подчинилась приказу: столь велик был страх перед диктатурой.

(5) Пока в Риме шел набор войска, враги раскинули стан неподалеку от реки Аллии; опустошая оттуда всю окрестность, они похвалялись между собой, что заняли роковое для римлян место; (6) быть здесь такому же ужасу и бегству, какое было в галльскую войну. Ведь если римляне боятся даже дня, освященного запретом и отмеченного именем этого места, насколько же больше Аллийского дня устрашатся они вновь самой Аллии, памятника такого для них разгрома! Перед глазами у них будут свирепые лица галлов, а в ушах – звуки галльской речи. (7) Так, предаваясь пустым размышлениям о пустых вещах, они вверили свои надежды счастью места. Римляне же, напротив, достаточно знали, что, где бы ни находились враги-латины, это те, кого они продержали сто лет в ненарушаемом мире, победив у Регилльского озера; (8) а место, запомнившееся поражением, скорее побуждало их смыть память об этом позоре, чем внушало страх, будто есть какая-то земля, роковая для их побед; (9) больше того, если бы сами галлы нагрянули на то же место, римляне бились бы так, как некогда в Риме, вызволяя отечество, как на следующий день они бились у Габий, где кончилось тем, что уже ни один враг, который побывал в римских стенах, не вернулся домой с вестью о победе или поражении.

29. (1) С такими чувствами оба войска достигли Аллии. Римский диктатор, увидев перед собою врагов, выстроившихся и изготовившихся к бою, сказал: «Смотри, Авл Семпроний: недаром, полагаясь на счастье места, стали они у Аллии! Да не дадут им бессмертные боги ни более верной надежды, ни более существенной помощи! (2) А ты лучше положись на оружие и на боевой дух и, пустивши коней во весь опор, ударь в середину вражеского строя, а когда они придут в замешательство, я нападу на них с легионами. Будьте с нами боги, свидетели договора, и отметите, как должно и за вас, оскорбленных вероломством, и за нас, обманутых вашим именем!»

(3) Пренестинцы не выдержали ни конного боя, ни пешего. С первым натиском и первым кличем ряды их расстроились, а затем, когда их строй нигде уже не мог устоять, они обратили тыл и, объятые страхом, пронеслись даже мимо собственного лагеря, остановив беспорядочное бегство только в виду Пренесты. (4) Там, собрав разбежавшихся, они заняли место, которое можно было поспешно укрепить, ведь если бы они укрылись в городских стенах, то римляне немедленно выжгли бы поля и, опустошив все вокруг, приступили к осаде. (5) Но когда, разграбив лагерь у Аллии, пришли победоносные римляне, то враги оставили и это укрепление: и вот, не чувствуя себя в безопасности даже тут, заперлись они в стенах Пренесты. (6) Под началом пренестинцев было еще восемь городов – по ним и прошлась война; взяв их один за другим без большого боя, римляне повели войско на Велитры – взяли и их. (7) Тогда подступились к Пренесте, зачинщику войны, – взят был и этот город – не силой, а по условиям сдачи.

(8) Тит Квинкций, победив единожды в битве, взяв силой два вражеских лагеря и девять городов, приняв сдачу Пренесты, возвратился в Рим и, справляя триумф, поместил на Капитолии вывезенную из Пренесты статую Юпитера Императора. (9) Он поставил это приношение между храмами Юпитера и Минервы, в память о своих подвигах укрепив под ним доску; на ней были вырезаны примерно такие письмена: «Юпитер и все боги даровали, чтобы диктатор Квинкций занял девять городов». (10) На двадцатый день после избрания он сложил с себя диктатуру.

30. (1) Затем прошли выборы военных трибунов с консульской властью, причем выбраны были поровну патриции и плебеи [379 г.]. (2) Из отцов – Публий и Гай Манлии с Луцием Юлием; из плебеев – Гай Секстилий, Марк Альбиний и Луций Антистий.

(3) Манлии, которые родовитостью превосходили плебеев, а влиянием Луция Юлия, вне порядка – без жеребьевки, без соглашения с сотоварищами – получили командование в войне с вольсками, о чем сами впоследствии сожалели, как и поручившие им это дело сенаторы. (4) Манлии послали когорты за продовольствием, не произведя разведки; когда же обманом им было сообщено, будто эти когорты окружены, они, даже не задержав мнимого свидетеля, который их одурачил (это был враг-латин, прикинувшийся римским воином), поспешно кинулись на помощь и сами угодили в западню. (5) И пока там, на невыгодной позиции, сопротивляясь только благодаря своей доблести, воины убивали и умирали, враги напали с тыла на римский лагерь, раскинутый на равнине. (6) Вожди по своему безрассудству и неумению загубили дело и там и тут – только доблестью воинов, неизменной и в отсутствие полководца, спасено было то, что осталось от счастья римского народа. (7) Когда донесение об этом пришло в Рим, сперва хотели было назначить диктатора; лишь затем, когда из Вольских земель начали приходить успокоительные вести (выяснилось, что враги не умели использовать победу и выгодный случай), то даже отозвали оттуда войско и вождей, и настал покой, по крайней мере от вольсков. (8) Только под конец года он нарушился, ибо пренестинцы восстали, подбив к этому и племена латинов. (9) В тот же год новые поселенцы были назначены в Сетию по жалобе жителей на нехватку в людях.

Утешением в неудавшейся войне было домашнее спокойствие, которое обеспечили военные трибуны из плебеев, пользовавшиеся среди своих любовью и уважением.

31. (1) Но в самом начале следующего года [378 г.] при военных трибунах с консульской властью Спурии Фурии, Квинте Сервилии (повторно), Луции Менении (в третий раз), Публии Клелии, Марке Горации и Луции Гегании сразу же вспыхнул сильный мятеж. (2) И причиной, и поводом была общая задолженность. Для ее расследования избраны были цензоры Спурий Сервилий Приск и Квинт Клелий Сикул. Но война помешала им заняться делом. (3) Сперва испуганные вестники, а затем и сельчане, бежавшие с полей, дали знать, что легионы вольсков вторглись в римские пределы и повсеместно опустошают поля. (4) Внешняя опасность при общей тревоге ничуть не помешала гражданской смуте; и, напротив того, трибунская власть еще упорнее противилась набору, пока не связала сенат условием, чтобы до конца войны никто не платил бы налогов и не устраивал бы суда о долгах. (5) После такой поблажки простому народу задержки с набором уже не случилось.

Набрав новые легионы, постановили раздельно направить два войска в Вольскую область. Спурий Фурий и Марк Гораций двинулись вправо по берегу моря и к Антию, а Квинт Сервилий и Луций Геганий – влево, в сторону гор и Эцетры. (6) Ни на том, ни на другом направлении враг не попался навстречу. И они опустошали поля – не беспорядочно, как делали это вольски по разбойничьему обычаю, пользуясь раздорами врагов и боясь их доблести, опасливо и суетливо, – это было опустошение правильным войском, в праведном гневе, более тяжкое и своей продолжительностью. (7) Ибо вольски, боясь, как бы тем временем войско не выступило из Рима, совершали набеги на приграничные поля; у римлян, напротив, была даже причина задержаться на вражеской земле, принуждая врага к сражению. (8) И вот, спалив повсюду строения в полях и даже деревни, не оставив ни плодоносного дерева, ни посева, дающего надежду на урожай, уведя добычу – все, что было вне стен, и людей и скот, оба войска возвратились в Рим.

32. (1) Должники получили короткую передышку; но, едва государство почувствовало себя в безопасности от врагов, возобновились многочисленные судебные разбирательства; не только не стало надежды облегчить старую задолженность, но уже появилась и новая из-за налога, учрежденного ради строительства стен из тесаного камня по цензорскому подряду. (2) Простой народ вынужден был склониться под это бремя, ибо не было набора, которому могли бы препятствовать народные трибуны. (3) Уступая влиянию знати, даже пришлось избрать военными трибунами с консульской властью одних патрициев: Луция Эмилия, Публия Валерия (в четвертый раз). Гая Ветурия, Сервия Сульпиция, Луция и Гая Квинкциев Цинциннатов [377 г.]. (4) То же влияние позволило без помехи привести к присяге всю молодежь, чтобы против латинов и вольсков, которые, соединив свои силы, стояли лагерем подле Сатрика, набрать три войска: (5) одно – для защиты Города, другое – чтобы его можно было послать на нежданную войну, если где-нибудь возникнет волнение, а третье, намного более сильное, Публий Валерий и Луций Эмилий повели к Сатрику.

(6) Найдя там войско противника выстроившимся на подходящей местности, они сразу же начали сражение; но хнынувший ливень и сильная буря прервали битву если еще не вполне выигранную, то позволявшую надеяться на успех. На следующий день сражение возобновилось. (7) И довольно долго с мужеством, равным римскому, и таким же счастьем держались главным образом латинские легионы, приобщенные долгим союзничеством к римскому строю. (8) Но брошенная против них конница расстроила их ряды, на нарушенный строй напала пехота – теперь римляне наступали, а враги соответственно отходили: единожды склонив счастье в свою пользу, сила римлян стала необорима. (9) Обращенные в бегство, враги устремились к Сатрику, который был в двух милях, а не к лагерю, но были по большей части перебиты конницей; лагерь взят и разграблен. (10) Из Сатрика ближайшей же ночью после сражения они устремились к Антию походом, подобным бегству; и, хотя римское войско шло почти по пятам, страх оказался проворней, чем гнев, (11) и враги сокрылись за стены прежде, чем римляне сумели потрепать или задержать их замыкающий отряд. Затем несколько дней прошли в опустошении страны: ни у римлян не было достаточного снаряжения для взятия стен, ни у врагов – сил возобновить битву.

33. (1) Тут возник раздор между антийцами и латинами, ибо антийцы, сломленные бедами и укрощенные войною, во время которой они и родились, и состарились, хотели сдаться, (2) а латины, лишь недавно отложившиеся от Рима после долгого мира и оттого более рьяные, с нерастраченным пылом настаивали на продолжении войны. Раздор кончился, как только тем и другим стало ясно, что ничто не мешает каждому из них исполнить задуманное. (3) Латины, уйдя, избавились от соучастия в недостойном, как они полагали, мире; антийцы же сдали город и всю округу римлянам, лишь только удалились эти неудобные свидетели их спасительного решения.

(4) Гнев и ярость латинов, которые не могли ни донять римлян войной, ни удержать вольсков под оружием, нашли выход в том, что они выжгли огнем город Сатрик, свое первое прибежище после несчастной для них битвы; они бросали факелы и в жилые, и в священные строения, пока ни одного здания не осталось в городе, кроме храма Матери Матуты. (5) И даже здесь, говорят, удержало их не собственное благочестие, не богобоязненность, но раздавшийся из храма устрашающий голос, грозивший ужасными бедами, коль приблизят богопротивный огонь к святилищу.

(6) В порыве ярости они понеслись к Тускулу, жители которого не только отложились от общего совета латинов, но даже вошли с римлянами в союз и, более того, приняли их гражданство. (7) Нападение было неожиданным – при незапертых воротах, – и с первым кличем взят был весь город, кроме крепости. Горожане с женами и детьми укрылись в крепости и отправили в Рим вестников – уведомить сенат о своем положении. (8) Без промедления, как и подобало римской верности, к Тускулу было послано войско; вели его военные трибуны Луций Квинкций и Сервий Сульпиций. (9) Они увидели, что ворота Тускула заперты, а латины, чувствуя себя сразу и осаждающими и осажденными, там – обороняют стены, тут – осаждают крепость, угрожают и вместе страшатся. (10) Приход римлян переменил настроения тех и других: тускуланцев обратил от великого страха к безмерному воодушевлению, латинов – от почти твердой уверенности, что крепость они вот-вот возьмут, коль скоро овладели уже городом, к слабой надежде как-нибудь спастись самим. (11) Из крепости возвышают крик тускуланцы; еще громче подхватывает его римское войско. Латинов теснят с двух сторон, и они не могут ни сдержать натиск тускулаяцев, обрушивающихся на них с высоты крепости, ни остановить римлян, подступающих к стенам и ломающих запоры ворот. (12) Сперва с лестницами взяли стены, затем сбили засовы на воротах; и тогда латины, теснимые двумя противниками с двух сторон, не имея уже ни сил для боя, ни места для бегства, все до единого были перебиты. Отобрав у врагов Тускул, войско вернулось в Рим.

34. (1) Насколько удачнее были войны этого года и насколько спокойно все было на границах, настолько в Городе возрастали день ото дня насилия отцов и страдания простого народа. Сама принудительность платежей мешала должникам расплатиться. (2) Когда уже нечего было отдавать из имущества, должники, присужденные заимодавцам, расплачивались с ними потерей доброго имени и телесными муками: платеж замещался карой. (3) И от этого плебеи – не одна мелкота, но и виднейшие из них – настолько пали духом, что не только не добивались наравне с патрициями военного трибуната (а сколько сил положили, чтобы такое было разрешено!), (4) но даже плебейских должностей никто из людей решительных и опытных уже не искал и не получал. Казалось, что должности, какими считанные годы владели плебеи, снова и уже навсегда захватили патриции. (5) Но тут, как бывает, незначительная причина привела к важным последствиям, словно для того, чтобы не слишком торжествовали противники.

У Марка Фабия Амбуста, мужа влиятельного как в своем кругу, так и в простом народе, ценившем его за то, что не презирал он плебеев, были две дочери, старшая замужем за Сервием Сульпицием, младшая – за Гаем Лицинием Столоном, человеком хотя и знаменитым, но из плебеев; уже то, что Фабий не гнушался такого родства, снискало ему расположение простого народа. (6) Случилось как-то, что сестры Фабии сидели в доме Сервия Сульпиция, в то время военного трибуна, и, как обычно, проводили время в разговорах, когда Сульпиций возвратился с форума домой и его ликтор, согласно обычаю, постучал фасками в дверь. Непривычная к этому, младшая Фабия испугалась, насмешив старшую, которая удивилась, что сестра не знает такого обычая. (7) Этот-то смех и уколол женскую душу, податливую для мелочей. Толпа поспешающих следом и спрашивающих, «не угодно ли», показала ей счастье сестрина брака и заставила стыдиться собственной доли, ибо ложному нашему тщеславию претит малейшее превосходство даже в ближних. (8) Когда она, только что уязвленная в самое сердце, расстроенная, попалась на глаза отцу и тот стал расспрашивать: «Здорова ли?» – она хотела скрыть причину печали, не слишком согласную с сестринским долгом и почтением к мужу. (9) Но отец ласковыми расспросами добился, чтобы она призналась: причина ее печали в том, что соединена она с неровней и отдана замуж в дом, куда не войдут ни почет, ни угождение. (10) Утешая дочь, Амбуст приказал ей быть веселее: скоро и она в своем доме увидит такие же почести, какие видит у сестры. (11) Тут он начал совещаться с зятем при участии Луция Секстия, юноши решительного, которому для исполнения надежд недоставало одного – быть патрицианского рода.

35. (1) Повод для задуманных новшеств был очевиден – огромное бремя долгов: только поставив своих людей у кормила власти, плебеи могли бы надеяться облегчить это зло. (2) К осуществлению этой мысли и надо готовиться; ведь плебеи, дерзая и действуя, уже стали на ту ступень, откуда – стоит только приналечь – они могут достичь самых вершин и сравняться с патрициями как в почестях, так и в доблестях. (3) В настоящее время решили они стать народными трибунами, а с этой должности они сами откроют себе путь ко всем другим. (4) И вот, избранные трибунами, Гай Лициний и Луций Секстий [375 г.] предложили законы – все против могущества патрициев и на благо плебеям. Первый закон – о долгах: чтобы, вычтя из суммы долга то, что начислялось как проценты, остаток погашать равными долями три года. (5) Второй – о земельном ограничении: чтобы никто не имел во владении сверх пятисот югеров поля; третий – чтобы не быть выборам военных трибунов и чтобы по крайней мере второй консул избирался из плебеев. Все вместе было огромно, и без ожесточеннейшей борьбы добиться этого было немыслимо.

(6) И вот, когда разом были предложены для обсуждения все блага, непомерная жадность к которым свойственна смертным: земля, деньги и власть, и когда испуганные патриции в страхе суетились на общественных и частных собраниях, то, не умея найти иного средства, кроме права запрета, уже испытанного во многих столкновениях, они против домогательств народных трибунов восстановили их же товарищей. (7) И те когда увидели, что Лициний и Секстий побуждают трибы к голосованию, то, явившись в сопровождении отряда патрициев, не допустили ни чтения предложений, ни всего остального, что предшествует народному голосованию. (8) Такие тщетные собрания созывались не раз, и предложения уже считались отвергнутыми, но Секстий сказал: «Это ничего; коль скоро кому-то нравится, что запрещение имеет такую силу, то этим самым оружием мы и защитим плебеев. (9) Действуйте, отцы-сенаторы, назначайте выборы военных трибунов; уж я сделаю так, что не обрадует вас этот возглас „запрещаю!”, который вы ныне, спевшись с нашими товарищами, слушаете с такой радостью». (10) Не напрасно была брошена такая угроза. Состоялись лишь выборы эдилов и народных трибунов – и никакие другие; Лициний и Секстий, став снова народными трибунами, не допустили, чтобы кто-нибудь избран был на курульные должности. Отсутствие должностных лиц длилось целое пятилетие. Плебеи неизменно избирали тех же двух народных трибунов, а они запрещали выборы военных трибунов.

36. (1) По счастью, все войны затихли, и лишь поселенцы из Велитр, радуясь передышке и отсутствию римского войска, совершали набеги в Римскую область и принялись даже осаждать Тускул. (2) Когда тускуланцы, старые союзники и новые сограждане, очень робко запросили помощи, это устыдило не только отцов, но и простой народ. (3) С разрешения народных трибунов интеррекс устроил выборы; избраны были военные трибуны Луций Фурий, Авл Манлий, Сервий Сульпиций, Сервий Корнелий, Публий и Гай Валерии [370 г.]. Однако во время набора простой народ оказался гораздо менее послушен, чем на выборах. (4) С огромными усилиями набрав войско, военные трибуны выступили в поход и не только отбросили врага от Тускула, но, загнав его в собственные стены, (5) осадили Велитры силами, намного превосходящими те, какими был осажден Тускул. Однако, начав осаду, они не успели взять город: (6) прежде оказались избраны новые военные трибуны Квинт Сервилий, Гай Ветурий, Авл и Марк Корнелии, Квинт Квинкций, Марк Фабий [369 г.]. Но и они не совершили под Велитрами ничего достопамятного.

(7) Внутренние же дела клонились к еще большему разладу; ибо, кроме Секстия и Лициния, предложивших законы (их избрали народными трибунами уже в восьмой раз), открыто стал оказывать им поддержку и придумавший эти законы Фабий, военный трибун, тесть Столона. (8) Сперва из числа народных трибунов против законов возражали восемь человек, а теперь осталось только пятеро, да и те, что почти обычно для изменивших своим, закоснели, твердя с чужого голоса только те причины для запрещения, которые им втемяшили еще дома: (9) большая часть плебеев находится-де под Велитрами в войске; и выборы следует отложить до возвращения воинов, чтобы все плебеи проголосовали за полезное для себя. (10) А Секстий и Лициний с частью товарищей и одним военным трибуном Фабием, уже поднаторев за столько лет в умении влиять на настроения простого люда, на виду у всех донимали то одного, то другого из первейших сенаторов вопросами об отдельных предложенных народу законах: (11) решатся ли они требовать для себя разрешения иметь более пятисот югеров пашни, когда простому народу нарезают по два югера на душу, так что один человек владеет наделом почти трехсот граждан, а человеку из простого народа едва хватает места для крова над головой да для будущей могилы? (12) Что нравится им больше – чтобы опутанные долгами плебеи отдавали свое тело в оковы и на истязания или чтобы они выплачивали долг без роста? Нравится ли им, что осужденных ежедневно уводят толпами с форума, что знатные дома полны узников, что всюду, где живет патриций, – частная тюрьма?

37. (1) Выкрикивая все это, недостойное и прискорбное для слуха, перед людьми, боящимися за себя, народные трибуны при негодовании слушателей, превосходившем их собственное, (2) утверждали, что нет другого способа ограничить отцов в захвате земель и в разорении простого народа ростовщичеством, кроме как избрать второго консула из плебеев – стража их свободы. (3) Уже народные трибуны в пренебрежении, так как их власть подрывает запрещениями собственные же силы; (4) не может быть равноправия, когда у военных трибунов прямая власть, а у народных трибунов лишь право помощи; без доступа к высшей власти плебеи никогда не будут иметь равной доли в государственных делах. И недостаточно, как думают некоторые, если при выборах консулов будут брать в расчет и простой народ: не бывать никому из плебеев вторым консулом, если только это не станет обязательным. (5) Разве уже забыли, что с тех пор, как решили избирать вместо консулов военных трибунов, дабы открыть и плебеям самую почетную должность, за сорок четыре года никто из плебеев не был избран в военные трибуны? (6) Кто поверит, что ныне одно из двух имеющихся консульских мест по своей воле уступят народу те, кто привык занимать все восемь мест при выборах военных трибунов? Разве откроют плебеям путь к консульству те, кто так долго не допускал их к трибунату? (7) Чего не добьешься на выборах своим влиянием, того следует добиваться по закону, надо изъять из состязания соперников второе консульское место и оставить его для плебеев: а пока вокруг него идет борьба, оно всегда будет наградой сильнейшему. (8) Теперь уже нельзя говорить, как обычно говорили раньше, будто среди плебеев нету мужей, подходящих для курульных должностей. Разве более нерадиво и безучастно правят нами после трибуната Публия Лициния Кальва, первого военного трибуна из плебеев, чем в годы, когда военными трибунами были только патриции? Напротив, после трибуната некоторые патриции бывали осуждены, а из плебеев – ни один. (9) Да и квесторов, как и военных трибунов, несколько лет назад начали избирать из плебеев, и ни одним римский народ не остался недоволен.

(10) Плебеям недостает теперь консульства – это оплот и столп свободы. Удастся его достичь, тогда римский народ может быть уверен: цари из города изгнаны и свобода его прочна. (11) В самом деле, с этого дня у плебеев будет все, чем возвеличены патриции: власть и почести, военная слава, родовитость, знатность – многое для собственной пользы, еще больше – чтобы передать детям.

(12) Когда же увидели, что речи такого рода имеют успех, то стали выдвигать новые предложения: чтобы избирать не дуумвиров, а децемвиров по священным делам и чтобы часть их избиралась из плебеев, а часть – из патрициев. Но народное собрание по всем этим вопросам они откладывают до возвращения войск, осаждающих Велитры.

38. (1) Год прошел, прежде чем легионы возвратились от Велитр. Поэтому нерешенный вопрос о законах был отложен до новых военных трибунов; а простой народ избрал вновь тех же народных трибунов, по крайней мере двоих, предложивших законы. (2) Военными трибунами были избраны Тит Квинкций, Сервий Корнелий, Сервий Сульпиций, Спурий Сервилий, Луций Папирий, Луций Ветурий. (3) Тут же в самом начале года [368 г.] борьба вокруг законов обострилась до крайности; и, когда народные трибуны созвали трибы, а сотоварищи внесших законы не смогли помешать им запретом, встревоженные патриции прибегли к двум последним средствам – к величайшей власти и величайшему мужу.

(4) Решили назначить диктатора и назначили Марка Фурия Камилла, а он пригласил Луция Эмилия начальником конницы. Перед лицом этих грозных приготовлений своих противников защитники дела плебеев и сами вооружаются великим мужеством и, назначив народное собрание, зовут трибы к голосованию. (5) Когда диктатор, окруженный толпой патрициев, исполненный гнева и угроз, воссел на форуме, дело пошло обычным порядком – началась борьба среди народных трибунов: между теми, кто предлагал законы, и теми, кто налагал запрещение. Хотя по закону сильней был запрет, но его перекрывало сочувствие народа к самим законам и тем, кто их предлагал. И вот, когда первые трибы сказали «да будет так!», (6) Камилл объявил: «Поскольку, квириты, вами правит уже не власть трибунов, а их произвол и право запрещения, добытое некогда уходом простого народа, вы упраздняете, пользуясь той же силой, какою этого права добились, – я, диктатор, поддержу это запрещение: не столько всего государства ради, сколько ради вашей же пользы, своею властью защищу ваше право помощи, ныне поверженное. (7) Поэтому: если Гай Лициний и Луций Секстий уступят запрещению товарищей, я, как патриций, не вмешаюсь в ход плебейского собрания; но, если, вопреки запрещению, они, как завоеватели, будут навязывать гражданам свои законы, я не потерплю, чтобы трибунская власть губила себя самое».

(8) Когда народные трибуны, пренебрегши предупреждением, ничуть не умерили своего пыла, то Камилл в гневе послал ликторов разогнать плебеев, пригрозив, что, если так продолжится, он приведет всю молодежь к военной присяге и немедля выведет войско из города. (9) Немалый страх он вселил в плебеев, но дух их вождей он только распалил, а не укротил. Тогда, так как дело не двигалось, он отрекся от должности – то ли потому, что был избран огрешно, как пишут некоторые, то ли потому, что по предложению народных трибунов собрание плебеев постановило, что если Марк Фурий сделает что-нибудь диктаторской властью, то быть с него пене в пятьсот тысяч ассов. (10) Думаю, что напугали его скорее дурные знамения при выборах, чем небывалое постановление, – в это заставляет меня поверить как характер самого Камилла, так и то, что тотчас вместо него назначен был диктатором Публий Манлий (11) (а зачем было его назначать для такой борьбы, в которой сам Марк Фурий был побежден?), и то, что тот же самый Марк Фурий опять был диктатором в следующем году (а он бы не мог без стыда вновь принять эту власть, будь она в прошлом году вырвана у него из рук). (12) Кроме того, когда якобы обсуждалась пеня для Камилла, он мог бы или запретить и это предложение, призывавшее его к порядку, или же не мог бы препятствовать даже тем предыдущим предложениям, из-за которых будто бы принято было и это. (13) И наконец: почти что на нашей памяти между трибунами и консулами еще длилась борьба, но диктатура всегда оставалась для нее недосягаема.

39. (1) Когда Камилл уже отрекся от диктатуры, а Манлий ее еще не принял, на созванном трибунами как бы в междуцарствие собрании плебеев выяснилось, какие из внесенных предложений дороже им, а какие – предлагающим законы. (2) Ибо постановления о процентах и земле утвердили, а о плебейском консуле – отвергли; на том оба первых дела и были бы завершены, если бы трибуны не объявили, что спрашивают плебеев обо всех трех сразу. (3) Затем Публий Манлий, диктатор, изменил положение дел к выгоде плебеев, назначив начальником конницы плебея Гая Лициния, уже побывавшего военным трибуном. (4) Я читал, что сенат был этим очень недоволен, а диктатор привычно оправдывался перед сенаторами близким родством с Лицинием и притом утверждал, что власть начальника конницы не больше, чем власть военного трибуна.

(5) Когда назначены были очередные выборы народных трибунов, то Лициний и Секстий притворными уверениями, будто больше не хотят оставаться в своей должности, еще сильней подстрекали народ к тому, чего и на самом деле домогались. (6) Девятый, мол, год стоят они против знатных, словно в строю, подвергая себя великой опасности и не получая ничего взамен от общества; они уже состарились, а вместе с ними – и внесенные ими предложения, и вся сила трибунской власти. (7) Сперва против их законов сражались запретами их же сотоварищей; затем, услав молодежь на войну с Велитрами; наконец, молниями диктаторской власти. (8) Теперь уже не препятствуют ни товарищи, ни война, ни диктатор, ведь он даже дал добрый знак плебейскому консульству, назначив себе начальника конницы из плебеев. Теперь лишь сами плебеи помеха и себе, и своему благу: (9) если б они захотели, хоть сейчас могли бы иметь Город, свободный от ростовщиков на форуме, поля, свободные от незаконных владельцев. (10) Когда же они наконец будут оценивать верную службу подобающей благодарностью, если сейчас из предложений, принимаемых к их же благу, изымают все, что подаст надежду на высокую должность для тех, кто вносит эти предложения? Не совместно с благоразумием римского народа требовать, чтобы его избавляли от гнета долгов, чтобы ему предоставляли землю, которой неправо владеют сильные, а тех, кто для него добился всего этого, оставляют стареть в трибунах, не только без почестей, но даже без надежды на почести! (11) Итак, сперва пусть простой народ сам решит, чего хочет, а затем пусть объявит свою волю на трибунских выборах: если он хочет, чтобы трибуны внесли разом все предложенные требования, пусть народными трибунами изберут их же вновь и они проведут все, что предлагали. (12) Но, если он захочет принять только то, чего желает для себя каждый порознь, тогда незачем и продлевать полномочия, навлекающие лишь ненависть: не нужен, значит, ни им – трибунат, ни плебеям – их законопредложения.

40. (1) Ответом на столь жесткую речь народных трибунов было молчание сенаторов, оцепеневших от негодования, и тогда, (2) как рассказывают, Аппий Клавдий Красс, внук децемвира, движимый больше злобой и ненавистью, чем надеждой переубедить народ, выступил и говорил примерно такими словами:

(3) «Не ново и не неожиданно было бы для меня, квириты, если и теперь я услышу то единственное, чем мятежные трибуны всегда попрекали нашу семью: издавна роду Клавдиев дороже всего в государстве величие сената; вечно они против блага простого народа. (4) Первого не отрицаю и не отпираюсь; с тех пор, как нас приняли сразу и в граждане и в отцы, мы ревностно трудились, чтобы неложно о нас могли сказать: не умалили мы, а скорей возвысили величие тех родов, среди которых вам угодно было нас числить. (5) Да и насчет второго я решился бы, квириты, постоять за себя и своих предков: ни как частные лица, ни будучи в должностях, мы заведомо не совершили ничего худого для простого народа – разве что кто-нибудь сочтет, будто стоять за все государство – значит быть против простого народа (словно этот народ живет в другом городе!); можно неложно повторять: ни дело наше, ни слово не шло вразрез с вашей пользою, даже если шло вразрез с вашим желанием. (6) Но, даже не будь я из семьи Клавдиев, не родись с патрицианской кровью, а будь я просто одним из квиритов, знай я только, что рожден от двух свободных граждан и живу в свободном государстве, – разве мог бы я молчать, (7) когда Луций этот Секстий и Гай Лициний, вечные, милостью богов, трибуны, за девять лет царения забрали себе такую волю, что отказывают вам в свободном голосовании и на выборах, и в принятии законов?! (8) „Вы выберете нас в десятый раз трибунами, – говорит этот, – при одном условии”. Разве это не значит: „то, чего добиваются другие, так нам постыло, что без большой награды мы и брать этого не хотим”? (9) Но что же это за награда такая, за которую мы навек обретем в вас народных трибунов? „Чтобы вы приняли целиком требования наши, – говорит этот, – нравятся они вам или нет, полезны они или бесполезны”. (10) Заклинаю вас, тарквинствующие трибуны, вообразите, что я – простой гражданин и кричу вам из середины собрания: „С вашего милостивого разрешения, можно ли из этих ваших требований выбрать те, какие нам кажутся здравыми, и остальные отбросить?” – „Нет, – говорит этот, – нельзя. (11) О процентах да о землях закон ты примешь (это вас тут всех касается), а насчет чудес в Городе Римском, чтобы Луций Секстий и этот Гай Лициний стали консулами, поостережешься, раз считал это недостойным, да говаривал «упасите боги». Нет уж, или принимай все, или ничего не предложу”. (12) Как если бы кто положил перед заморенным голодом яд и пищу и приказал бы или воздерживаться от жизненно нужного, или к жизненно нужному подмешивать смертоносное. Итак, будь это государство свободным, собрание бы тебе закричало: „Вон отсюда со своими трибунатами и предложениями!” Что же, если ты не предложишь народу что-нибудь приемлемое, так некому уже будет и предложить? (13) Да если бы какой патриций, да если бы какой – уж чего ненавистнее – Клавдий сказал: „Или примите все, или ничего не предложу”, – кто из вас, квириты, потерпел бы такое? (14) Будете ли вы когда-нибудь смотреть больше на суть дела, чем на лица, или же всегда будете внимать всему, что скажет этот трибун, с благосклонностью, а тому, что скажет любой из нас, – с отвращением? (15) „Эта речь, ей-же-ей, совсем не гражданственна”. Почему? А каково их требование, за которое они в такой обиде? Точь-в-точь такое же! „Требую, – говорит этот человек, – чтобы нельзя было вам выбрать в консулы, кого хотите”. (16) Разве не это значит его приказ: одному из консулов быть плебеем, и не сметь избрать двух патрициев? (17) А если бы сейчас разразилась война, такая, как этрусская, когда Порсенна стоял на Яникуле, или хоть как галльская, когда все, кроме Крепости и Капитолия, было под врагами, и консульства захотели бы Марк Фурий, какой-нибудь другой патриций и вот этот Луций Секстий, – вы стерпели бы, чтобы Секстий стал без спору консулом, а Камиллу пришлось бы бороться за избрание? (18) Это ли называется „почести сообща”, когда двум плебеям можно стать консулами, а двум патрициям нельзя? Одного нужно избрать из плебеев, а другого можно не из патрициев? Вот это общность! Вот это товарищество! Мало тебе просто получить долю там, где доли твоей и не бывало, – нет, тебе нужно потребовать долю, а загрести себе все? (19) „Боюсь, – говорит этот, – что если можно избирать двух патрициев, вы не изберете ни одного плебея”. Что же, иначе говоря: „Так как вы не хотите добровольно избрать недостойных, я таки вас заставлю избрать тех, кого не хотите!” (20) Разве это не значит, что плебей, буде он один, станет домогаться консульства наряду с двумя патрициями, не будет даже обязан народу благодарностью и скажет, что сделал его консулом закон, а не голосование?

41. (1) Они ищут почестей, но не домогаются их, а вымогают. Они намерены занять высочайшие должности, вовсе не благодаря за них, даже как за ничтожнейшие; не доблестью, а удобным случаем предпочитают они добиваться почестей. (2) Кое-кому не хочется, чтобы к нему присматривались, да его оценивали; кое-кто среди борющихся соискателей только для себя берет право на бесспорную победу; кое-кто изымает себя из-под вашего суда, кое-кто превращает ваше добровольное голосование в принудительное, голоса свободных – в голоса рабов. (3) Оставим Лициния и Секстия – вы считаете годы их непрерывной власти как годы царей на Капитолии. Но есть ли нынче в государстве такое ничтожество, кому по случаю этого закона дорога к консульству не станет легче, чем нам и детям нашим? Ибо нас вы и при желании иной раз не сможете избрать, а уж этих придется вам избирать поневоле.

(4) Как все это недостойно, о том я сказал достаточно; но „достойно”, „недостойно” – это наши, людские дела; что же сказать о богобоязненности и птицегадании, небрежение которыми, оскорбление которых касаются самих бессмертных богов? По птицегаданию основан этот город, без птицегадания ничто не обходится в войне и при мире, дома и в походе – кто этого не знает? (5) Кто же по заветам предков вершит птицегадания? Конечно, патриции, ибо для плебейских должностей нет птицегадания при выборах. (6) Птицегадания настолько неотторжимы от нас, что не только выборы на любую патрицианскую должность никогда без них народом не вершатся, но и мы сами, без народного голосования, назначаем интеррекса только по птицегаданию; даже частными гражданами мы совершаем птицегадания, которых плебеи не совершают даже и на своих должностях! (7) Так чего же хочет тот, кто, учреждая плебейских консулов, отнимает у патрициев это право совершать птицегадания? Только полного их уничтожения! (8) Пускай они теперь насмехаются над священнодействиями: что, мол, с того, если куры не клюют, если позже вылетят из клетки, если птица дурно закричит – это пустяки! Но предки наши, не пренебрегая этими пустяками, сделали это государство великим. (9) А мы теперь, как будто нам нужды нет ладить с богами, оскверняем все обряды. Что ж, давайте из толпы избирать и понтификов, и авгуров, и царей-жрецов; возложим на первого попавшегося фламинскую шапку лишь бы это был человек; передадим и священные щиты, и святилища богов, и заботу о богах тем, для кого все это запретно. (10) Перестанут при птицегаданиях предлагать законы и избирать должностных лиц; сенат перестанет созывать собрания по куриям и центуриям; Секстий и Лициний, совсем как Ромул и Татий, воцарятся в Городе римлян, так как уже раздают они в подарок не принадлежащие им и деньги, и земли. (11) Как приятно пограбить чужие состояния! И в голову не приходит, что один закон создаст широкие пустоши на полях, изгоняя владельцев, а другой – подорвет доверие, на котором зиждется любое сообщество людей. (12) По всем этим причинам я полагаю, что вам следует отклонить эти предложения. Желаю вам благоволения богов в ваших свершениях».

42. (1) Речь Анция возымела силу лишь настолько, что отсрочила утверждение этих предложений. (2) Избранные в десятый раз, те же трибуны Секстий и Лициний предложили закон о децемвирах по священным делам; десять человек частью должны были избираться из плебеев. Избраны пятеро из патрициев и пятеро из плебеев. После этой ступени дорога к консулату казалась уже проложенной. (3) Довольствуясь этой победой, простой народ, оставив на время даже упоминание о плебейском консуле, уступил патрициям при избрании военных трибунов. Избраны Авл и Марк Корнелии (повторно), Марк Геганий, Публий Манлий, Луций Ветурий, Публий Валерий (в шестой раз).

(4) Когда во внешних делах у римлян длилось затишье (исключая осаду Велитр – дело затяжное, но с уже определившимся исходом), вдруг пронесся слух о галльской войне и побудил государство назначить в пятый раз диктатором Марка Фурия. Он поставил начальником конницы Тита Квинкция Пена. (5) Клавдий пишет, что в тот год с галлами воевали около реки Аниена и что тогда и произошла битва на мосту, где на виду у обоих войск Тит Манлий убил галла, вызвавшего его на единоборство, и сорвал с него ожерелье (6) Но более многочисленные источники заставляют меня думать, что эта битва была позже лет на десять, не меньше. А в тот год, когда диктатором был Марк Фурий, битва с галлами была в Альбанской области. (7) Хотя памятью о прошлом поражении галлы и нагнали великого страху, победа римлян определилась сразу и без труда. Многие тысячи варваров погибли в строю, многие тысячи – по взятии лагеря; (8) прочие разбрелись и, устремившись по большей части в Апулию, обезопасили себя от врага и дальностью бегства, в тем, что страх и блуждания разметали их во все стороны. При единогласии сената и народа диктатору был назначен триумф.

(9) Только он справился с этой войной, как начался мятеж в Городе, еще грознее войны: ожесточеннейшая борьба вынудила диктатора и сенат принять требования народных трибунов. И вот, вопреки знати, проведены были консульские выборы, на которых Луций Секстий первым из плебеев был избран в консулы. (10) Но и этим борьба еще не закончилась, так как патриции заявили, что не утвердят избрания; и дело дошло почти до ухода плебеев из Города и прочих пугающих предвестий гражданской войны, (11) когда наконец удалось благодаря диктатору унять разногласия на таких условиях: знать уступила простому народу, согласившись на избрание плебейского консула, а простой народ – знати, согласившись на избрание одного патрицианского претора, чтобы тот вершил суд в городе.

(12) Так после долгого обоюдного гнева сословия вернулись к согласию. Сенат признал это дело достойным и принял решение о подобающем (как никогда более) воздаянии бессмертным богам: чтобы были устроены Великие игры и к трем их дням был добавлен еще один. (13) А когда плебейские эдилы отказались взять на себя это дело, патрицианские юноши в один голос заявили, что они охотно возьмутся за это в честь бессмертных богов. (14) Все их благодарили, и сенат постановил, чтобы диктатор предложил народу избрать двух патрицианских эдилов, а сенаторы утвердили бы все выборы этого [367 г.] года.