Юная дева Весны медленно превращалась в великую Матерь Природы; люди зовут ее Лето…

Пабло Симон был одет в белую тунику одежду недавно посвященных; на левой руке он носил горизонтальный символ, означавший восприимчивость, основательность и послушание.

Брат Одиннадцатый позвал его к себе, чтобы сообщить важные известия. Наступило полнолуние, и легкий ветерок, спускаясь с гор, наполнял ночь благоухающим ароматом.

— Приветствую тебя, Пабло Симон, а вернее, брат Сто Шестьдесят Третий!

— Приветствую тебя, почтенный брат! Чувствуешь, какой ветер? Ради кого Природа надевает такие наряды? Ее красота становится зрелой, чарующей…

— Она ожидает своего Супруга… чтобы показать ему Сына. Замечал ли ты, что, когда наступает пора цветения, бутоны на ветках и недостроенные птичьи гнезда как будто чего-то ждут?

— Да… Но чего?

— И они ожидают Супруга. Он целует их, отправляется на охоту, а потом возвращается, чтобы познать плод своей любви. Так он завершает царствование Супруги, и венец, который был перевернут, словно амфора, поворачивается обратно и указывает в небо.

— Язык этот весьма неясный, но, хотя его устройство мне не очень понятно, я «чувствую» общий смысл, скрытый в нем. Иногда так говорил брат Иустин… Он будет рад моему посвящению?

— Очень, если ты прошел его по велению сердца, а в этом я уверен!

— Не сомневайтесь; я живу лишь для того, чтобы служить человечеству, следуя универсальной мудрости, безымянной религии безымянного Божества.

— Слова, сказанные тобой, — нектар, из которого ангелы создают мед праведников. Они собирают мед с цветущих душ… Возможно, когда-нибудь ты убедишься, что мои слова — это не просто метафора. Природа едина, мы же дробим ее, а когда в наших руках оказываются ее осколки, плачем, не видя в ней жизни, и проклинаем Бога, создавшего Природу мертвой и пустой. Но запомни, брат, именно мы являемся убийцами Природы. И только мы можем воскресить ее; однажды наука и религия, объединившись, добьются этого. Но прежде необходимо избавиться и от нелепой потребности «увидеть и дотронуться, чтобы уверовать», и от тщеславных мыслей, будто современные исследователи намного превзошли исследователей минувших времен.

Ведь на пиках развития каждого народа были те, кто знал, что Земля круглая, знал о гелиоцентрической системе, о существовании невидимых «анималькулей» и эфирных существ, проходящих такую же эволюцию в эфирной среде, какую рыбы проходят в воде. Часть этих знаний станет общедоступной через пару веков, а часть — немного позже; и тогда ученые посмеются над нашими нынешними мудрецами так же, как те сейчас смеются над учеными, жившими двести лет назад.

— «Какою мерою мерите, такою и вам будут мерить».

— Верно. Что касается религии, она раздроблена на множество частей, внутри каждой из которых существуют тысячи сект. И вместо того, чтобы почитать То, на что указывают разные учителя, будь то Иисус, Мухаммед или Моисей, люди поклоняются «проводникам», будто они смертельно враждующие боги, а не разные воплощения или дети единого Отца. Изучая религии, ты увидишь, что все наставники всех времен учили одному и тому же, различия же возникали из-за исторических и географических особенностей; никто из них не называл себя Богом, а все разногласия между ними — это более поздние вставки, которые неисповедимыми путями возникают в сфере обрядов и ритуалов. Мы уже видим рядом с собой примеры подобного искажения, когда одна из форм религии, например религия мусульман, искажается внесением политических и военных элементов, никак не связанных с ее настоящими задачами. Священнослужитель, которому следует быть чистым, кротким и добрым, как правило, являет собой полную противоположность этим добродетелям. Он такой же продажный, как и обычный человек, он отдает приказы убивать и разрушать, он вмешивается в политику и извергает брань со священного амвона или просто-напросто ведет мирские дела, далекие от той цели, под предлогом которой он занял столь высокий пост. В крупных городах во время аутодафе эти служители религии вместо убийства быков, корриды, убивают предполагаемых еретиков. О, несчастные Учителя! Они созерцают со своей высоты, как извращаются их идеи и как их имена, изначально символизировавшие вселенский мир и гармонию, наносятся на боевые копья и щиты, витают над братоубийственными кострами и служат флагом для армий, убивающих женщин, стариков и детей!

Брат Одиннадцатый умолк, но Пабло Симон знал, что за воспоминание его сковало; мягкая улыбка осветила лицо наставника, а его правая рука едва заметно сделала прощальный жест.

Молодой человек посмотрел, нет ли кого-нибудь поблизости, но вокруг лишь белел мрамор да извивались темные щели мраморных плит. Лунный свет падал почти вертикально, придавая и без того необычному пейзажу воистину впечатляющий вид.

Прошло несколько бесконечно долгих, как показалось ученику, минут, и наконец философ сказал:

— Я хотел сообщить, что с завтрашнего дня ты можешь вернуться к своей работе в приходе и в лаборатории, если ты не против. Мы всё устроили: все будет выглядеть так, будто ты прибыл из отдаленной семинарии. Ты будешь поддерживать тесную связь с ложей и со мной и станешь новым лучом света во тьме, охватившей тысячи юных сердец. Хочешь?

— Я не думал об этом, но, мне кажется, хочу; я очень переживаю за этих юношей, ведь на них давят и делают из них фанатиков. Я бы не смог пребывать в объятиях мудрости, в то время как рядом мой ближний, возможно, истекает кровью… Да, брат! Я всей душой хочу вернуться к этим бедным людям и помогать им, чем смогу! Учить их, что нельзя убивать даже насекомое, не то что человека…

— Ты выбрал очень правильный путь. Одна из труднейших преград для начинающих — ложное представление, будто судьба ближних их уже не касается и что можно учиться и пробуждать духовные силы, избегая всякого общения со своими братьями. Говорю тебе, до тех пор, пока самая последняя душа на пути эволюции не достигнет Царствия Небесного, никто не обретет подлинного счастья. Чем более ускоришь шаги слабых, тем меньше придется потом ждать их… Что ж, завтра ты сядешь в экипаж, который возвращается из упомянутой мной семинарии; все пассажиры, как и прислуга, принадлежат к ложе. Все пройдет гладко.

Брат Одиннадцатый худощавой и сильной рукой дружелюбно похлопал молодого человека по плечу и указал ему на выход из подземелий.

Пабло Симон получил должные наставления, к тому же у него была мощная поддержка среди верховного духовенства, поэтому он справился и с подозрениями отца Педро, и с внезапными допросами Лонгина и вернулся к прежней работе.

Чтобы расширить свою лабораторию, ему пришлось изрядно потрудиться, но все-таки он смог это сделать, а в качестве помощников-подмастерьев с ним работали двое братьев ложи.

Раньше Пабло Симон, следуя материалистической концепции, считал, что металлы — это безжизненные, инертные элементы или чудесные божьи дары, но теперь он узнал их скрытую сторону. Основную часть времени он занимался алхимией, которая была химической наукой будущего, а не лженаукой суеверных людей, как ошибочно будут думать грядущие поколения.

Он узнал, что металлы относятся к группе душ-«эскизов» на пути эволюции и среди них есть существа, продвинувшиеся весьма далеко, а есть и отстающие. Он увидел, что вся Природа пронизана множеством нитей, подобно тому как в рождественском вертепе спускаются сверху и переплетаются веревки, на которых держатся куклы. «Трансцендентные законы» доходят до разных частей разных царств и создают симпатические связи между минералами, растениями, животными и звездами, точнее, духами-хранителями небесных тел. Таким образом, звезды — это материальные проводники совершенных существ, проделавших такой путь эволюции, что человеку понять их не легче, чем кишечной бактерии уловить сущность человека.

Он понял, что минералы тоже рождаются, растут, воспроизводятся, болеют и умирают. Он изучил жизнь металлов, и теперь они казались ему не более «безжизненными», чем животные, ведь животные проявляют жизнь, двигаясь и перемещаясь, а металлы — сопротивляясь внешнему давлению и попыткам сломать их. Он научился распознавать признаки усталости в минералах и рудах: когда металлу дается непосильная для него работа, он почти полностью перестает справляться с ней, и, чтобы восстановить первоначальные свойства, ему нужно дать отдохнуть.

Значительная часть этих знаний в искаженном и разрозненном виде сохранилась в народе, словно остатки воспоминаний о лучших временах.

Каждая новая зима говорила Пабло Симону об эфемерности всего земного, а весна — о вечном возрождении жизни в новых формах.

Во время первых занятий, когда он только стал учеником ложи, ему доверили нечто, что он хранил как величайшее сокровище знания. Это был «универсальный ключ», открывающий многие, если не все, загадки Природы.

В ту пору в городке своими магическими, чудесными исцелениями прославилась одна девушка. И каково же было удивление Пабло Симона, когда однажды ночью в «Руинах» брат Одиннадцатый представил ее как члена ложи.

— Брат, это твоя сестра Ипатия.

— Ипатия? Ты взяла имя мученицы, растерзанной по приказу Кирилла?

— Это имя мне дали старшие братья…

Голос девушки был нежным и необыкновенно мягким, как и она сама. Белая туника и иссиня-черные волосы придавали ее изящному лицу бледный оттенок долин, освещенных ночным сиянием луны. Она являла образ ангельской, а не человеческой чистоты и отражала единство с Богом, которое ощущала.

В ее приветствии было что-то простое и детское. Уходя, брат Одиннадцатый нежно посоветовал ей:

— Ипатия, береги себя! Твое тело — очень хрупкий сосуд, а ему нужно вмещать огонь…

— Конечно, брат! — ответила она и тихо добавила: — Какой он добрый!

— Да, и очень мудрый… Сестра, чем ты занимаешься? Я имею в виду, какую работу ты выполняешь в рамках священной науки? — спросил Пабло Симон.

— Ты не поверишь, брат, но на самые простые вопросы ответить сложнее всего… Я вижу то, что произошло, и то, что должно произойти, словно это корни и крона великого древа, ствол которого — настоящее… Я знаю, ты любознателен, но я испытываю не любопытство, а тревогу…

— Если нынешнюю жизнь ты видишь как результат пройденного пути и как то, что еще предстоит пройти, если ты представляешь ее как еще один след на единственной дороге; если убеждена в том, что ты вечна, что ты — нетленный обитатель эфемерной оболочки, духовное вместилище всей сути, что может тревожить тебя?

— Ах, все то, чего я не знаю, чего не делаю, бесконечное число существ, не ведающих причины своих бед, те, кому я не в силах помочь!

— Брат Одиннадцатый говорил, что познание Закона — это инструмент, которым можно перепилить металлическую решетку страдания…

— Тревожит меня не совсем то, что понимают под страданием. Говорю тебе, сама по себе боль меня не тяготит; меня беспокоит полное неведение ее причин. Люди, пребывая в невежестве, оплачивают одни долги, но тут же создают новые. Я жажду нести людям освобождение; «нечто» взывает ко мне, и я жажду наполниться им… Один или два раза мне удавалось с ним соприкоснуться, но потом я снова падала.

Глаза девушки, которой едва исполнилось пятнадцать или шестнадцать, стали влажными и засияли странными синими огоньками. Вскоре она попрощалась с Пабло Симоном и спустилась в подземелья, а он, неистовый ныряльщик в море тайны, все стоял и стоял у разрушенного портика.

Девушка эта была отмечена каким-то знаком судьбы, и ему никак не удавалось его определить; она была гораздо выше любых эмоциональных проявлений и казалась сверхчеловеческим существом, но в то же время испытывала глубокий священный трепет, что противоречило всякому духу исследования и абстрактного мышления. Пабло Симон чувствовал, что его одновременно и привлекает, и отталкивает эта необычная натура.

Он рассеянно стряхнул с одежды пыль руин и уже направился было в городок, но увидел, что к нему идет брат Одиннадцатый. Тот спросил:

— Что ты думаешь об Ипатии?

— Она очень необычная… совсем не похожа ни на кого из нас. Никак не пойму: ее душа одновременно сильная и слабая, просящая и повелевающая… Не знаю!

— Представляю твое замешательство, оно охватывает всех, кто с ней знакомится. Люди зовут ее Волюспа, она сирота, ее семья была откуда-то с севера, с морей у Северного полюса. Говорят, ее мать была гречанкой, но, поскольку девочка очень рано осталась сиротой, она помнит только свое имя. Мы дали ей приют в доме брата Восемьдесят Восьмого, ты знаешь его под именем Габриэля, он делает оси для повозок, его кузница — на большом холме.

— Я знаю его! Никогда бы не подумал, что он член ложи!

— У него здесь своя миссия. Вернемся к нашей сестре. Дорогой юноша, ты должен знать, что некоторые люди получают посвящение скорее от ангелов, чем от мудрых людей или Учителей. Они не всегда находятся впереди или позади нас на духовном пути, иногда они на том же уровне, что и мы, но при этом кажутся нам странными и даже чем-то отталкивают. Подумай немного вот над чем: не важно, из чего сделаны два параллельных металлических прута, из золота или железа; их положение относительно друг друга никак не связано с тем веществом, из которого они состоят. Так и познание и свершение могут стремиться к одной и той же цели, но пользоваться разными методами и разными инструментами. При человеческом посвящении золото добродетели получают, перерабатывая все неблагородные металлы, то есть преобразуя недостатки в достоинства. Ангельское посвящение уже само по себе дает золото, и борьба идет не за то, чтобы его получить, а за то, чтобы предотвратить его порчу. Все это ограничено определенным отрезком времени, ведь, когда завершится наш этап эволюции, начнутся новые этапы, и они восполнят несовершенство нынешнего. В известной тебе системе формирования есть разные методики, существуют они и внутри ангельской системы, но в ней бывают трудности с использованием ментального проводника, и они обычно в меньшей мере наделены разумом, особенно абстрактным.

— Получается, что ангелы лишены разума?

— В определенной степени да. Но не забывай, что я говорю о том, что для нас является настоящим моментом, ибо в начале этой вселенной разум родился в сердце ангела. Пара намеков из сказанного могут пригодиться для понимания некоторых отрывков из апостола Павла.

— Брат, вы позволите?..

— Спрашивай! Я нахожу в этом радость!

— Мне часто говорили об этой и о других эпохах, которые, если я правильно понял, охватывают много миллионов лет. Почему и каким образом сменяются эпохи? Почему их законы отличаются друг от друга?

Опасаясь, чтобы их, увлеченных беседой, не застал врасплох кто-то чужой, Матео предложил молодому человеку перейти в одну из крипт. Так они и сделали, и внизу, выпив бодрящего травяного отвара, продолжили разговор.

— Слушай, о стремящийся к Свету! Душа Вселенной состоит из «суммы» (термин неудачный, но другого слова не подобрать) душ всех, кто в ней живет, и то же самое можно сказать о твоей душе, только в меньшем масштабе. Чтобы не запутаться, я очень прошу тебя быть предельно внимательным: твоя душа индивидуальна, такой ты ее видишь своим сознанием, именно так ею пользуется духовная искра, приводящая ее в движение. Из понятий «душа» и «дух» люди создали такую путаницу, что считают их одним и тем же. В результате в переводах Библии появляется масса нелепостей; но ты должен научиться различать эти понятия. Я говорю тебе об этом, чтобы ты применял закон аналогии с пониманием. Ты читал Платона и Гомера и поэтому знаешь, что человек пользуется своим телом так же, как в земной жизни пользуется одеждой; износив одну, он выбрасывает ее и приобретает другую.

Так он шлифует себя, стремясь стать «совершенным, как Отец наш Небесный». Шаг за шагом он становится совершеннее, а неисполненные желания одной жизни — это побудительные причины для его способностей и возможностей в следующих жизнях в рамках того, что позволит хорошая или плохая судьба, созданная его собственными действиями на протяжении сотен жизней.

— Простите, что прерываю вас, брат, но историк Диоген пишет, что, по мнению пифагорейцев, дурные поступки человека могут привести к тому, что он перевоплотится в животное. Это правда?

— Диоген был не философом, а хронистом, поэтому он ничего или почти ничего не знал о тайном учении Иисуса Христа, которое тот передал очень немногим. Потом этих немногих травили и гнали толпы прокаженных, нищих и проходимцев, которые и присвоили себе возникшее движение. Никогда ни один пифагореец, посвященный в Мистерии, не стал бы утверждать нечто столь смехотворное с точки зрения философии. Самый испорченный человек лишь в самых исключительных случаях, в одном на сто тысяч миллионов, может на мгновение утратить наследие Прометея — разум, утратить человеческий облик. Жаль, что враги философии борются с ее утверждениями не другими аргументами, а прибегают к издевкам, обману и костру. Но мы удалились от основной цели нашей беседы.

— Ваши объяснения очень полезны для меня, брат Одиннадцатый.

— Хорошо, тогда ты отчетливо увидишь, что, по закону аналогии, раз уж мы прибегли к его помощи, окружающая нас материальная Вселенная, подобно нашему физическому телу, является «кожурой» духовной сущности. Эта космическая кожура периодически умирает, ее миры растворяются в пространстве, а дух свободно парит до тех пор, пока на пути к совершенству ему не потребуется новое тело, и, когда оно будет готово, дух заселит его. И теперь представь на мгновение, что твое прошлое воплощение произошло бы в Египте в эпоху Птолемеев за два-три века до Рождества Христова. Разве ты не оказался бы во власти других обычаев, не ел другую пищу, не поклонялся Богу как-то иначе?

— Так и было бы.

— Перенеси этот образ на масштаб Космоса. Если бы та сущность, чьим проводником является материальная Вселенная, вновь проявилась в другой подобной Вселенной, разве она не изменила бы некоторые свои свойства в соответствии с новым этапом своего эволюционного развития? Если мы будем смотреть на это подобным образом, то сможем говорить лишь о законах, правящих «нашей эпохой», и даже о малых законах, правящих лично нами в рамках великих законов.

— Но Закон один…

— Ты прав, дорогой юноша; как одна и та же вода в разных сосудах приобретает множество форм, так и единый Закон чтит тех, кто его воспринимает и кто движим необходимостью.

Этой ночью ни Учитель, ни ученик не ложились. В душе каждого из нас спит тайна, невероятно соблазнительная нимфа. Проснувшись, она прикасается волшебной палочкой ко всему вокруг, возвращая миру кристальную чистоту и делая нас друзьями всего и вся, но она не переносит мирских интересов и не признает усталости. Она и служанка, и госпожа подлинного философа, того, кто кормится прямо из груди Сфинкса, этого удивительного символа жизни.

Пабло Симон постепенно начинал пользоваться «анкхом», ключом мудрости и осуществления, и одну за другой открывал двери Природы. Твердой волей и правильным знанием он пробуждал свое внутреннее зрение, а его глаза обрели свойство видеть тонкие планы, где живут гномы, ундины, феи, эльфы и все существа, воспоминания о которых сегодня сохранились только в древних священных книгах. От этих воспоминаний остались одни осколки, и сейчас ими пользуются лишь для развлечения детей.

Помимо этих существ, молодой посвященный научился видеть тонкие тела недавно умерших людей, а также световую оболочку и световое излучение всех предметов и всех существ.

Но владение этими умениями требовало полного контроля над собой, чтобы окружавшие его враги не смогли доказать то, что некоторые из них уже начали подозревать, и чтобы он не окончил свои дни на костре.

Однажды ночью, когда осенняя армия безмолвия и уныния наступала моросящим дождем, Пабло Симон задержался в подземельях своей лаборатории. Один из учеников открыл дверь закутанному во что-то и насквозь промокшему человеку.

— Хосе, кто это?

Юный подмастерье алхимика молча указал на лицо вошедшего. И только тогда Пабло Симон вдруг разглядел его.

— Ипатия! Что вы здесь делаете в такое время? Хосе, сними с девушки плащ и принеси успокоительное!

Но та решительным жестом отказалась от помощи и едва слышно произнесла:

— Брат Пабло Симон, простите мое вторжение и мой отказ, но мне придется сразу уйти. Передайте братьям, что очень скоро Ипатия сможет помогать им с неба…

Пабло Симон велел ученикам удалиться и повнимательнее пригляделся к девушке, позволившей себе упасть на стул. Он заметил, что ее широкий плащ скрывал лишь одежду для сна. Она вся дрожала и, похоже, готова была лишиться чувств, поэтому молодой человек, не обращая внимания на слабые протесты, снял с нее плащ, укутал в плед и усадил к огню. Он заставил ее выпить успокоительное и спросил:

— Случилось что-то серьезное? Что довело вас до такого состояния в столь поздний час? Вы пришли одна? Вас что-то напугало?

— Что толку говорить об этом, брат! Рука, выпускающая стрелу, может остановиться, но летящая стрела неизбежно достигнет цели. Завтра на рассвете меня схватят солдаты Святой инквизиции…

— Откуда вы знаете?

— Я «видела» это и «знаю», что меня ждет самая страшная и омерзительная смерть…

— Ипатия, вы очень слабы в последнее время; возможно, это всего лишь галлюцинация…

— Нет… такого рода галлюцинаций у меня никогда не было…

— Тогда вам нужно скрыться! Подождите здесь! Я пойду в «Руины» и посоветуюсь с братом Одиннадцатым!

— Не делайте этого, брат, умоляю вас! Даже если вы все умрете со мной, вы не измените линию моей судьбы. Смерти я не боюсь, меня беспокоят лишь мысли о муках, ведь мое больное тело изменит мне…

— Не будем больше об этом! Дождитесь меня!

С этими словами Пабло Симон поспешно вышел из лаборатории, оставив девушку в обществе Хосе и нескольких слуг.

На обратном пути дождь усилился, а встающее солнце не пробивалось сквозь тучи. Пабло Симона встретил слегка побледневший Хосе.

— Сестра Ипатия сбежала! Она притворилась спящей или действительно уснула, и я оставил ее одну, чтобы принести одеяло, а когда вернулся, ее уже не было…

— Несчастная! Еще одна жертва! Ах, Хосе, когда человечество осознáет свою судьбу, порожденную за несколько последних веков, когда глазам его будущих правителей предстанет вся пролитая кровь, то участь древних религий, в храмах которых сейчас пасется скот, покажется им завидной и блистательной, как свет Солнца…

Пабло Симон сорвал с себя плащ из вощеной парусины и швырнул в угол. В подобные мгновения острое чувство справедливости, энергия, преодолевающая любую преграду, и все еще несовершенный контроль разума и эмоций доводили его до откровенных вспышек гнева, «праведного гнева», от которого несвободны даже те, кого люди считают богами.

Приняв лекарство собственного изобретения, которое помогало с легкостью переносить усталость и нервное напряжение, Пабло Симон сделал невероятное усилие, чтобы снова одеться, и направился в приходское училище. Едва он вошел, как его срочно вызвал к себе отец Педро, который несколько месяцев назад вступил в Священную коллегию. Новое облачение, еще более пышное, чем прежде, делало его фигуру еще заметнее. Он не скрывал неприязни к своему окружению, ведь теперь он жил в гораздо более крупном городе и лишь изредка наезжал в этот глухой университетский городок.

— Пабло Симон, Христа ради, приведи ты в чувство эту ведьму! Никто из врачей не смог… Разве что поможет один из твоих таинственных отваров…

— Мои отвары вовсе не таинственные, монсеньор, вы их видели, как и многие другие люди…

— Такие же несведущие в алхимии, как и я! Их ты можешь провести, но только не меня. Ты знаешь больше, чем кажется. Приведи в себя эту распутницу! Если не сделаешь этого или если убьешь ее, трибунал поджарит твою плоть…

Пабло Симон с огромным усилием овладел собой и осмотрел девушку. Похоже, она не принимала никакого наркотического средства, а просто благодаря своей воле и способностям покинула тело, чтобы отдохнуть и избежать допросов.

Молодой человек попросил послать кого-нибудь к нему домой и взять у его помощника настойку. Когда ее принесли, он налил несколько капель сквозь стиснутые зубы Ипатии и, медленно приподняв одно за другим ее веки, с помощью зеркала осветил глаза. Вскоре девушка пришла в сознание и настороженно огляделась.

— Она очень слаба; позаботьтесь о ней, если хотите видеть ее живой, — прошептал Пабло Симон на ухо Педро, чтобы тот не приказал подвергнуть ее пыткам.

— Ты ее знаешь? — спросил прелат.

— Разумеется; ее зовут Волюспа.

— Или Ипатия? — прозвучал за спиной Пабло Симона сухой голос Лонгина.

Педро барабанил пальцами по животу, что было верным признаком беспокойства. Молодой посвященный повернулся и с холодным спокойствием спросил у сыщика:

— Откуда я могу знать какое-то другое имя, если все называют ее этим?

— Можешь, если ты член ложи… — Лонгин был напряжен, словно охотничья собака.

— От страха у вас начинаются видения! — воскликнул Пабло Симон.

— Не сердись на Лонгина; твоя работа — исследование металлов и элементов, а он расследует дела людей… Лонгин, откуда ты это знаешь? — спросил инквизитор.

— Монсеньор, мачеха этой ведьмы «невольно» открыла мне, что именно таким именем та называла себя в молитвах дьяволу. Вы решите, что я преувеличиваю, но в этом городке сотни заговорщиков: профессора, священники и военные являются членами ложи.

Черные глаза кардинала наполнились страхом, и он истерическим криком выпроводил Пабло Симона. Тот с глубоким поклоном удалился.

Прошел месяц, хлопья снега молчаливо умирали на подоконнике приходского училища, и вот Пабло Симона, поглощенного этим зрелищем, снова вызвали в кабинет директора, который теперь занимал отец Антонио, человек с добрым сердцем, но фанатично служивший инквизиции.

В зале вдоль стен расположились первые лица городка и священники, специально прибывшие сюда из окрестных мест. Во главе стола сидел Педро, а по обеим сторонам от него — Матео, Антонио, Лонгин и еще трое членов суда Святой инквизиции.

Старик на входе, выполнявший обязанности распорядителя церемоний, указал Пабло Симону его место и доложил о его приходе сидевшим за столом.

Пабло Симон стал рассматривать собрание; присутствовавших было не менее пятидесяти, среди них — несколько членов ложи, человек десять-двенадцать. Когда прибыло официальное лицо ордена Святой инквизиции, заседание можно было начинать.

После официальных приветствий новый кардинал сообщил:

— Суд Священной канцелярии инквизиции объявляет колдунью Волюспу, или Ипатию, как назвала она себя в силу своей греховной низости, виновной. С согласия Святой церкви, суд предоставил нам решить, какой смерти она заслуживает, и прочие детали. В этот раз костер не является рекомендованной мерой, поскольку этот обычай казни заблудших представляется нам неэффективным: чем больше сжигается еретиков, тем больше у них появляется учеников, а кроме того, многие горожане начинают ими восхищаться и защищать их. В чем причина этой напасти? Может, дело в нашей чрезмерной мягкости к сотням астрономов, химиков и даже клириков, к тем, кто высказывает суждения, противоречащие святой Библии или тому, как толкует Библию Святая церковь? Вам слово, дети мои!

Ответом ему было глубокое молчание: те, кто не имел большого влияния, говорить боялись, а остальные, прежде чем сказать, долго думали. Но вскоре слово попросил Матео.

— Братья! Для чего мы собрались? Чтобы убить больше людей или чтобы найти способ укрепить Церковь и вернуть в ее лоно отступников? Мы видим, как каждая казнь приносит нам сотню врагов и уводит от нас тысячу друзей. Следовать ли нам и дальше столь неразумным путем? За последние сто лет миллионы верующих на севере Европы, в Малой Азии и Африке откололись от нас; даже в наших странах немалая часть аристократии, девять десятых интеллигенции, половина людей искусства повернулись к нам спиной. Говорю вам как член Церкви: если мы не уйдем с этой гибельной дороги, через пять-десять веков католиков останется совсем немного, но самое печальное, что дискредитирована будет не только Церковь, но и Иисус Христос, и все религиозные формы. Братья, одумаемся! Давайте перестанем сжигать безумцев, больных и тех, кто думает не так, как мы! Приостановите казни, обеспечьте лучшие условия для священников в далеких селениях, пусть даже в городах у нас останется меньше удобств! Пусть солдаты Святой инквизиции преследуют лишь разбойников на дорогах и пиратов, и вы увидите скорое возрождение Церкви!

— Бога ради, святой отец! Если мы последуем этим советам, нас самих сожгут еретики, а мои люди превратятся в обычную армию на службе у экономики, а не у Бога, — запротестовал Лонгин, бледный от сдерживаемого гнева; положение Матео и его слава не позволяли нападать на него в открытую.

— Лонгин, ты по долгу службы знаешь преступников и совершаемые преступления, ответь: разве пилигримов и одиноких священников убивают те, кто присягнул ложе?

— Нет, потому что таких мало!

— Ты знаешь, что это не так, Лонгин; их не так уж мало, во всяком случае, их хватило бы, чтобы убить или ограбить старика. Церковь сама стала для них врагом, но они — не враги Церкви.

По всему залу тут же распространился все возрастающий шум голосов, многие недоумевали, как Матео осмелился сказать такое. Пабло Симон сидел словно прикованный к своему стулу и, стиснув зубы, слушал этого исключительного человека, не сводя с него глаз.

Антонио как директор учебного заведения больше не мог сохранять спокойствие, и сквозь нестройный шум пробился его твердый и страстный голос.

— Я прошу критиков отнестись к отцу Матео терпимо и проявить уважение, ведь пусть я и знаком с ним лишь несколько месяцев, но знаю его как образец христианских добродетелей, которые всем нам могли бы пригодиться. Он чист, мудр и добр, но, как это ни печально, чрезвычайно снисходителен и слишком симпатизирует силам, направляемым врагом Бога. Братья-инквизиторы, я понимаю ваш праведный гнев, но ума не приложу, как может столь почтенный священник, как Матео, советовать сохранять бесстрастие, когда нужно быть предельно строгими и разом проучить всех этих порочных людей. Хотел бы я познакомиться с руководителями этой знаменитой страшной ложи и посмотреть, способны ли они проявить хоть малейшую добродетель и заслуживают ли хоть какого-нибудь прощения. По мне, так лучше сжечь их всех, даже если их станет больше, лишь бы они не оставались на свободе! Посмотрите на эту бедную девочку, Волюспу, которую превратили в Ипатию, жрицу какого-то дьявольского кровавого культа, если судить по этому проклятому имени — Ипатия, символу язычества и идолопоклонства!

Антонио сел, а Матео предпочел проглотить слова, чуть не сорвавшиеся с губ. Долгие часы тянулось совещание, на котором допускалось исходить лишь из одного мнения, и было решено подвергнуть девушку так называемому испытанию водой, поскольку, как говорили многие, свидетельских показаний, подтверждающих, что она связалась с колдовством, было мало. Пожалуй, самая мерзкая и жестокая пытка инквизиции из множества применявшихся ею состояла в том, что обвиняемого связывали, сажали в мешок, затыкали ему рот и бросали в реку или глубокое озеро; если несчастному удавалось несколько секунд продержаться на плаву, ему приписывали магические силы, потом вытаскивали его на берег и отправляли на костер. Если же он сразу тонул, то на этом месте читались молитвы, звучали песнопения, водружались религиозные символы, а когда доставали тело утопленника, следовало погребение по всем канонам, и родственникам торжественно объявляли об успехе операции.

Пабло Симон вышел, до смерти устав от подобного фарса, его разъедал бессильный гнев, он испытывал отвращение к напускному благочестию этих самых настоящих иуд.

Той же ночью, когда в ложе закончились официальные встречи, соответствующие ступени посвящения Пабло Симона, к нему подошел Матео и пригласил в свою келью. Как только они вошли, он сказал:

— Антонио, директор приходского училища, отправляется завтра в соседний город. Я подготовил нападение на его карету, чтобы иметь возможность поговорить с ним. Он человек хороший, но весь, как грязью, облеплен догмами и «авторитетами». Потом ты уедешь за границу: Лонгин с подозрением относится к твоим опытам и, если получит хоть малейшую улику, тут же отправит тебя на костер. Мои связи уже не смогут тебя защитить.

— Брат Одиннадцатый, я не хочу уезжать от вас! Вы ведь тоже в опасности!

— Но мое присутствие здесь необходимо, и мое официальное положение заставит инспекторов Святой инквизиции долго колебаться, прежде чем они решатся меня обвинить. Впрочем, я уже спланировал твое путешествие; рано или поздно его должен совершить каждый ученик…

— И куда вы меня посылаете?

— В Малую Азию, в Индию, возможно, в Китай. Посмотрим… Хочешь присутствовать при беседе с Антонио?

— Конечно, брат!

— Тогда сохраняй спокойствие и жди от меня вестей.

На закате следующего дня человек двадцать пять из членов ложи переоделись в разбойников, вооружились и устроили засаду у большой дороги. Затянутое свинцовыми тучами небо казалось ватным, а рощи, обрамлявшие широкую равнину у подножия гор, смешались со своими тенями и словно выросли. В разрывах туч на небе поблескивали первые звезды, а вдали засверкали еще два огонька, и свет их шел не с неба.

Вскоре карета отца Антонио остановилась перед деревом, лежавшим поперек дороги, и восемь человек из эскорта Святой инквизиции, не оказав большого сопротивления, были взяты в плен. Всех, включая личного секретаря Антонио и пассажира-лиценциата, связали и с кляпом во рту отвели к развалинам заброшенной мельницы.

Там, в комнате, служившей когда-то зернохранилищем, остались только Антонио, Матео, еще один брат из ложи и Пабло Симон. Служителя церкви развязали и предложили ему сесть. Все трое членов тайного общества, лица которых скрывали большие бесформенные капюшоны, были осыпаны упреками и обвинениями со стороны директора:

— Разбойники, нечестивцы! Почему бы вам наконец не ограбить нас и не дать мне продолжить свой путь с миром? Вы уже не щадите солдат Христовых?

— Солдат? Мы не знаем, какой Христос платит вам жалование за службу… Что же касается нечестивцев, то жизнь сама опровергает вас, — воскликнул брат Одиннадцатый, стараясь не рассмеяться при виде изумления на лице собеседника.

— Кто вы? Вы говорите не как военный…

— «Знающие» говорят, что король не разговаривает, как раб, а раб не разговаривает, как король… Отец Антонио, обещаете ли вы не раскрывать наши личности, если мы вам покажемся?

— Если это не принесет вреда Церкви, то пусть будет так.

— Оставьте софизмы: да или нет? Я не глава ложи, но у меня достаточный уровень, чтобы говорить от ее имени… Вы обещаете?

— Да, клянусь никогда не выдавать вас.

— Хорошо… Покажи себя, Пабло Симон!

— Молодой химик! Лонгин был прав! О, сбившийся с пути истинного!

Он бы еще полчаса отчитывал Пабло Симона, если бы, увидев лицо Матео, не онемел от страха, изумления и гнева одновременно. И, прежде чем к нему вернулся дар речи, он вынужден был узнать в третьем человеке в капюшоне преподавателя греческого из собственной семинарии.

— Времени у нас очень мало, отец Антонио. Слушайте меня внимательно, а главное, обдумывайте то, что слышите; я бы не стал понапрасну рисковать жизнями более двадцати человек.

— Говорите!

— Благодарю… Прежде всего, я хочу, чтобы вы знали: то, что говорят о тайных ложах, — сплетни и домыслы. Я не отрицаю, что могут существовать тайные братства, где занимаются черной магией и обезглавливают детей, но у нас нет с ними ничего общего, точно так же как и вы не в ответе за те преступления, которые может совершить христианин, только потому, что он христианин…

— Это клевета!

— Так будут восклицать священники через пять веков, когда их будут обвинять в принадлежности к той же самой Церкви, которая сегодня сжигает стольких невинных людей.

— Сжигают одержимых дьяволом!

— Иисус исцелял бесноватых, а не убивал их! В конце концов, если вы верите, что нежнейшее, загадочное существо, столь чистое и достойное святости, которое через несколько дней умрет в ваших руках, одержимо демоном, то в демоне гораздо больше благочестия, чем в Боге… Многие ли священники могут похвастаться такими добродетелями? Дело не в том, чтобы носить распятие на сердце, а в том, чтобы поместить сердце в центр креста, креста жизни… По сути своей Иисус Христос, которого мы так плохо знаем, не отличается от тех Учителей, которые приходили до него или которые придут в будущем. Если посмотреть беспристрастно, то настоящий христианин должен стремиться к истине через Христа, мусульманин — при посредстве Мухаммеда, и так все остальные. Зачем воевать, если у всех нас один и тот же Бог, если все мы отстаиваем одни и те же истины? Разве не сказал Иисус: «Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора»? Разве единая истина, говорившая его устами, отличается от той, что содержится в книгах одной из восточных религий, тех, что вы критикуете, не зная их содержания: «Какими бы путями ни шли ко Мне люди, я всех их встречаю с распростертыми объятиями»?

Антонио беспокойно вертелся на своей скамье; казалось, внутри него идет невероятная битва. В конце концов он взорвался:

— Все это прекрасно, но Господь наш бичом выгнал торговцев из храма, и именно так мы поступаем с неверными, которые оскверняют христианское общество! Если им не нравится в наших странах, почему бы им не отправиться в другие, мусульманские или протестантские?

— Когда они так поступали, их всегда уничтожали вместе с их покровителями. На протяжении всей истории религиозные и политические системы жили в чудовищном содружестве; политика находится на службе у религии, а религия, увы, — на службе у политики.

— Благодаря этому Церковь создала сообщество наций, объединила народы, которые тысячу лет постоянно воевали.

— Да, объединила, но лишь ради того, чтобы сражаться с другими. Однако еще прежде, чем Церковь заняла свое нынешнее положение, во всем мире — а не только в четвертой его части — правила религия Мистерий; из ее останков вы строите погреба и подвалы и даже кичитесь этим. Таинственные змеи, которых вы видите в Мексике, Индии, Египте или Фракии, в свое время имели гораздо более универсальное символическое значение, чем любое из ныне известных. История, которую вы изучали, пропущена через сито схоластики; так что если вы хотите быть справедливым, «слушайте оба колокола». Стали бы вы читать лишь тех историков, взгляды которых противоположны вашей религии? Почему же для того, чтобы узнать истину, не читать тех, кто рассказывает обо всех обычаях?

— Те, кто, по-вашему, «рассказывает обо всех обычаях», всего лишь поддерживают мнения, враждебные Церкви.

— В этом виновата сама Церковь, которая стала враждебной свободе.

— Вера исключает свободу.

— Но свобода не исключает веру. Вера должна вырастать из подтверждения фактов, она посланница и провозвестница иных, более возвышенных фактов, уравновешивающих первые; вера не противостоит всему разум ному, она не противоположна любому движению вперед и не враждебна тем, кто чувствует, мыслит и любит. Если христианская доктрина обладает силой, почему бы вместо того, чтобы убивать и преследовать всех, кто ее не придерживается, не вступать с ними в спор и не склонять на свою сторону силой истины, с помощью размышлений, благодаря любви и чистоте служителей этого учения? Вырвите с корнем догмы и нелепые утверждения, которые Господь наш никогда не произносил, начните сотрудничать с философией, как бы вы ее ни называли, ради гармонии, стоящей над всеми противоречащими друг другу формами! Брат мой, мир до смерти устал от слов «ты поступай так, но не смотри, поступаю ли так я». Меньше советов, больше примеров! Верить, что падшая женщина, осаждаемая чужим вожделением и собственной нуждой, исправится, выполнив несколько обрядов и прочитав несколько молитв, — это жестокая шутка. Когда, сделав все это, она увидит, что осталась такой же, как и была, ее охватят отчаяние и неверие, и она падет еще ниже. Она чувствует, что все это формальности, что все это обман, ведь тот же самый священник, который отпустил ей грехи, по-прежнему осуждает ее, как осуждают и все благородные дамы из религиозных обществ. Она видит не сострадание, а глумление. Эх, брат Антонио, пожалуй, на всей Земле не сыскать людей более жестоких к себе подобным, чем наши милосерднейшие и утонченнейшие дамы! Сколько всего сокрыто под белыми монашескими покрывалами и скромными пелеринами! Сколько грехов сдерживается не силой добродетели, а отсутствием возможности совершить их, и облачается в ангельские чувства!

— Вы все верно говорите, но священник чувствует себя обязанным порицать грехи, чтобы зло не правило в мире. Отец Матео, не станет ли наше молчание потворствовать всякой безнравственности?

— Я был бы вам признателен, если бы вы не называли меня отцом… Я не ваш Учитель и уж тем более не Отец, живущий на небесах…

— И я тоже был бы признателен, если бы вы не называли меня братом…

Матео грустно улыбнулся, но не оставил своих попыток. Он знал, что сердце клирика было в высшей степени добрым и чистым. Антонио был аскетичен в жизни, полон милосердия, просто он окутал себя догмами, словно бабочка коконом, который вот-вот лопнет.

— Да будет так! Вы мне брат, а не отец, как и я вам. Вот истина; все остальное не имеет значения. Единственный наш Отец — это Бог, а наша единственная родина — это Вселенная.

— А где же «ваша Церковь»?

— Если под этим словом вы подразумеваете религиозную организацию, задача которой — наставлять людей, я скажу вам, что в нее должны входить наиболее продвинутые на пути эволюции существа из каждой группы, самые мудрые и добрые. Это душа всех религий, у которой нет ни политико-религиозно-общественных группировок, ни цвета мантии, по которому отличают «сверхлюдей» или тех, кто «дарует спасение». Напротив, представители этой церкви должны быть скромными и внешне ничем не выделяться, ведь так их дела покажутся еще более важными и великими. Пусть они прежде всего служат Богу, а не изменчивым, как ветер, экономическим и социальным интересам. Если же ваш вопрос касался материального пространства, внутри которого идет служба, я отвечу вам, дорогой Антонио, что это — вся Природа, ведь церкви строят люди, чтобы дотянуться до Бога, но лучшие естественные храмы построило Божественное, страстно желая приблизиться к людям.

— Все это чудесно, но неосуществимо и нецелесообразно, дорогой Матео. Не стоит отказываться от помощи Христа. Если бы мы не были такими, какие есть, то были бы еще хуже… Солнце садится… Лучше отпустите меня, а сами спрячьтесь где-нибудь подальше…

— Пусть ваше сердце не тревожится о моей безопасности или о безопасности моих спутников! Все мы пожертвовали земным существованием во благо человечества, и для нас не так важно, завершится оно через два месяца или через двадцать лет.

— Но какая польза вам или какая польза людям от нашего разговора?

— Большая! Вы, в некотором смысле, сейчас хозяин этого городка, в ваших руках — жизнь Ипатии и сотен таких же, как она. Не поддавайтесь интригам Лонгина и тем более не отступайте под гнетом страха, в котором нас держит монсеньор Педро! Подумайте немного: если вам дорого то, что осталось от изначального послания Христа, то хотя бы в этом университетском городке сражайтесь за то, чтобы остановить моральное разложение и убийства.

— Что там?

— Тихо!

Двое братьев ложи вбежали в помещение.

— Погасите огни и не шумите! У мельницы остановился отряд Святой инквизиции…

— Отпустите меня… Я собью их со следа!

— Тише, Антонио! Мы еще не закончили беседу… Если ваши попутчики попытаются привлечь к себе внимание, их заставят замолчать силой; я вам доверяю и не угрожаю, а прошу вас поспособствовать тому, чтобы все разрешилось мирно и благополучно.

Один из членов ложи нес уже кляп и веревку, но, услышав эти слова, отказался от своих намерений.

Посмотрев в окошко, Пабло Симон объявил:

— Спешились! Идут сюда!

— Сколько их?

— Там очень темно… но не менее тридцати. Что будем делать, брат Матео? Встретим их?

— Умерь свой пыл, Пабло Симон! Кровопролитие — не выход из ситуации… Наверху есть весьма просторный чердак; там, под пустыми мешками, мы спрячем пленников и спрячемся сами.

Дверь мельницы затрещала под ударами, и беглецам пришлось поторопиться и принять дополнительные меры безопасности. Через пять минут все пассажиры кареты, кроме священника, с кляпами во рту лежали связанные под грудой пыльной мешковины, а к их горлу были приставлены огромные кинжалы.

— Мне противны подобные меры, но иначе пришлось бы послать на смерть всех моих людей и, возможно, многих из ваших, — прошептал Матео на ухо отцу Антонио.

Тот беспокойно зашевелился, укрываясь мешками.

В этот момент прочная, но уже старая дверь мельницы с тяжелым грохотом упала, и ее предсмертный крик разнесся по всем углам старинного здания. Бряцание оружия и топот сапог, подбитых гвоздями, слились в одну быстро разраставшуюся волну.

Вскоре один из пленников, страж Святой инквизиции, ударил ногой по бочке и попытался крикнуть. Получив резкий удар рукоятью кинжала по голове, он упал без сознания.

Буквально через мгновение поднялся люк чердака, и из него, окутанный красными сполохами огня, словно глубоководное чудовище, вырос жестокий и кровожадный Лонгин. Вслед за ним появились несколько стражников, вооруженных шпагами. Следователь инквизиции разворошил своим оружием гору щебня, лежавшего на полу, приказал свалить несколько ближайших бочек, а затем воскликнул:

— Пустая трата времени! Крестьяне нам рассказали, что эти нечестивцы уже ушли.

— Сеньор, там, внизу, вино! — закричал стоявший на лестнице солдат.

— Так пейте! Но с первого, кто опьянеет, я сначала сдеру кнутом кожу, а потом посажу его в бочку с солью. Через десять минут выступаем за этими дьяволами!

Сразу после этих слов черная фигура нырнула в отверстие люка, из которого доносилась брань и врывались алкогольные пары и отсветы огня.

Когда толпа инквизиторов удалилась, наполнив пустоту здания тишиной и темнотой, члены ложи спустились и вывели своих пленников. Никто из них, кроме священника, не знал личностей своих похитителей, и их, крепко связанных, с кляпами во рту, оставили на складе мельницы.

— Это место становится опасным, Антонио; я отведу вас в наш «тайный монастырь».

— Почему вы мне доверяете?

— Разве вы не обещали нам ничего не раскрывать? К тому же вам завяжут глаза, так что вы не узнаете, куда мы направляемся, и мы сделаем так, что вы не определите ни расстояния, ни направления.

Маленькие группы людей, тщательно укрытых темными капюшонами, подходили во мраке ночи к «Руинам».

В келье Матео приходскому священнику развязали глаза, и, кроме него и Матео, в комнате остался только Пабло Симон.

— Я думаю, мы недалеко от прихода, — попытался угадать Антонио.

— И что это вам даст? Видите эту лампу?

— Да… от нее идет странный свет, совершенно белый, а фитиль выступает из золотистой жидкости…

— Вы знаете, что это?

— Нет… — монах медленно поднял взгляд и посмотрел на собеседника; в его голосе слышался не ясный страх. — Видимо, это одна из тех дьявольских лампад, что могут гореть веками, и в них даже не нужно подливать масло?

Матео лишь улыбнулся в ответ, а молодой человек рассматривал лампу с широко раскрытыми от удивления глазами, он был таким же бледным, как и озарявший его свет.

— Да, это одна из тех ламп, которым всеобщее невежество приписывает внеземное происхождение, — пояснил наставник. — Но не бойтесь, Антонио; двенадцать лет назад я сам ее сделал, а жидкость в ней на основе золота была дистиллирована руководителем этой ложи. Она создана не волшебством и не лапами дьявола, но мастерством, терпением и самой что ни на есть доброй волей служить человечеству. Наконец, кипрский рыцарь Подокаттар писал о ней в 1566 году в книге «De Rebus Cypriis». Есть и гораздо более древние упоминания у Климента Александрийского, Гермолая, Плиния, Бураттина, Цитезия, Лицета, а также у многих других посвященных в Мистерии разного уровня, которые знали про эти лампы и создавали их. Вам ни о чем не говорит фраза из книги Исход, 27:20: «И вели сынам Израилевым, чтобы они приносили тебе елей чистый, выбитый из маслин, для освещения, чтобы горел светильник во всякое время»? Здесь на подлинный смысл накинуты вуали и добавлены некоторые слова, чтобы запутать исследователя, но, даже если не вступать в полемику на такую деликатную тему, достаточно ясно видно, что великий иудейский Посвященный знал о «вечных лампах» и об их использовании в церемониальной магии.

— Насколько я понимаю, Матео, философы всегда утверждают, что Священные писания искажены везде, где не согласуются с их системами.

— Отсюда можно сделать два вывода, а именно: либо философы обманывают, чтобы подорвать авторитет модных эрудитов, либо же все, что согласуется с философией, было намеренно искажено. Я думаю так же, как и вы: они заинтересованная сторона; почитайте Библию двухсотлетней давности и сравните с современной; а после, увидев степень отличия, представьте себе, что произошло за тысячелетия, в том числе из-за постоянных переводов и копирований, не говоря уже о заявлениях ex cathedra и результатах церковных соборов.

— Но сейчас делается попытка вернуться к изначальной версии Ветхого Завета; богословы многие годы проводят в исследованиях… Они владеют древнееврейским…

— Нет, дорогой Антонио! Используйте свой здравый смысл, осмельтесь подумать!

— Отец Матео! Я вам не погонщик мулов и не кузнец!

— Но предрассудки и предубеждения лишают вас всех преимуществ. То, что происходит, — всего лишь попытка истолковать тексты таким образом, будто Иисус Христос был единственным божественным Учителем и будто бы более ранние тексты, хотя они содержат те же самые учения, — вредные, дьявольские. Если истина, высказанная полторы тысячи лет назад, является благом, разве та же самая истина, высказанная на три тысячи лет раньше, может быть злом только потому, что ее произнес Гермес Трисмегист или Орфей? Можно ли, руководствуясь логикой и справедливостью, утверждать, что младенец Аполлон на руках матери — это «предвосхищенная дьяволом копия» Девы Марии, держащей свое дитя? На чем строится убеждение, что более раннее является плагиатом более позднего, если очевидно, что все наоборот? Вы можете противопоставить моим словам веские аргументы, но небо всегда будет синим, даже если сотня или тысяча напыщенных безумцев будет утверждать, что оно зеленое… Люди не создают истину, они могут лишь открывать ее…

— Прекратите богохульствовать! Умоляю вас, не смущайте мой дух…

— Если ваш дух смущается истиной, изгоните его, ведь тогда это всего лишь плут в королевской мантии. Освободитесь от узурпатора, наведите порядок во дворце, и вы увидите, как пробудится его законный владелец и поспешит заселить дворец.

— Ради Бога, послушайте! Что общего вы находите у совершеннейшего всеобщего Отца, высшего источника добра и справедливости, о котором говорит нам Христос, и языческого Юпитера, окруженного смертоносными лучами и совершающего инцесты со своими дочерьми?

— Столько же общего, сколько у Ю-Питера, вездесущего духовного Отца, причины всех причин, корня всех божеств, объединенного с Юноной, первозданным пространством, его женской противоположностью, и Яхве, каким его описывают библейские легенды, если смотреть лишь на внешнюю сторону. Разве он не является жадным, несправедливым богом, ибо сначала калечит своих детей, а потом карает их за те изъяны, в которых они не виноваты? Разве он не соединяется с ними, заставляя их грешить, ведь он еще и отец, провоцирующий кровосмешение и все виды прелюбодеяния? Разве он не продается и не покупается за подношения, попирая справедливость и мораль? Наконец, разве его имя на древнееврейском не звучит как «самец-самка», будучи сатурнальным образом сексуальных и порочных сил Бездны?

— Наш Господь его так не описывал!

— Он никак его не описывал. Но именно таким он представлен в Ветхом Завете, а вы, зная об этом, утверждаете, что Иисус Христос — его единственный Сын… Этим вы разрушаете дело Христа. Он пришел, чтобы поднять павшую религию, чтобы «исполнить Закон», покоившийся под гнетом самого нелепого формализма, а вы ввергли его новый закон в такое же состояние, прикрыв его невежеством. Нам говорят, что Учителя преследовали за то, что он по субботам исцелял больных. А разве сегодня точно так же не преследуют того, кто работает по воскресеньям, или того, кто дает пищу гонимому еврею, протестанту или простому мыслителю?

— Хватит, хватит, умоляю вас! Мне больно, у меня сердце кровью обливается!

— Пусть обливается, ведь это доказательство того, что вы еще живы! Благодаря боли выковывается духовное самоосознание, и лишь оно позволяет нам становиться лучше и открывать путь Бога… Вы можете спокойно выслушать меня?

— Сейчас я не в силах сохранять спокойствие, но и перестать вас слушать тоже не имею возможности…

— Хорошо… Прежде всего, я не говорю, что Библия. — это нагромождение пустых легенд и всяких глупостей. Так говорят материалисты, но их появление — логичная реакция на навязывание верований, противных логике и разуму. Да, истина живет на страницах этой книги, но она сокрыта под вуалями, спрятана за аллегориями. Иисус признавал, что с непосвященными людьми говорит лишь языком притч и что Таинства Царства Небесного хранит для своих прямых учеников. К сожалению, сегодня внутренними ключами пренебрегли и от этой священной книги оставили лишь труп без души, набор детских сказок, которые смешны и абсурдны, если понимать их буквально… Например, когда Каин убивает Авеля и идет искать себе жену в земле Нод, то какую жену он мог найти, если единственной женщиной в то время была его мать Ева?

— Это библейские Таинства… Лучше молчать о том, чего не знаешь.

— Другими словами, хранить молчание и не учить тому, игнорирование чего может привести к вредным толкованиям. Следует дать возможность каждому толковать эти отрывки сообразно своему уровню и разумению или даже исключать их из публичных изданий.

— Такие же нападки делала и Реформация!

— Эх, Антонио! Реформация и весь этот раскол — лишь начало распада всей колоссальной машины; она выстроена очень хорошо, но ее фундамент стоит на песке. Лишь знание истины делает людей свободными, а разнообразные секты словно соревнуются друг с другом в неведении. Менять одно ярмо на другое бессмысленно, главное — перестать быть волом! Антонио, услышьте мои слова, ибо они возвещают неумолимую реальность фактов. Грядущие века посмеются над библейскими «сказками», над мнимой хронологией, согласно которой люди за полдюжины поколений сократили срок жизни на восемьсот лет, и над нелепым «избранным народом». Исследования в области археологии, физиологии и этимологии развенчают мертвую букву, и в нее будут верить лишь неграмотные люди, в то время как интеллигенция начнет высмеивать Библию и в конечном итоге придет к отрицанию Бога. Когда же мир разглядит за этой мертвой буквой воистину могущественный дух, когда поймет, что эти анналы извлечены и составлены из других источников, которым десятки тысяч лет, когда откроется, что в этой книге все символично и она никогда не содержала никакого зла, а зло было лишь в умах тех, кто ограничивал свободу мысли, — тогда, возможно, будет уже слишком поздно. Тогда голос Божественного в очередной раз обратится к Земле, и наш мир погрузится в забвение, а с ним и многие, многие религии, которые, оставив на страницах истории короткую запись, проложили дорогу для известных нам форм. Платон учит нас, что вещи и явления живут столько же, сколько существует то, с чем они отождествляются; если бы вера отождествляла себя с истиной, она была бы вечной, но от ее внебрачного союза с насилием, интеллектуализмом и порочностью появляются лишь незаконнорожденные дети, которые в скором времени (через каких-нибудь пять или шесть веков) искалечат и в конце концов убьют свою мать, открывая двери страшному атеизму, могильщику всего истинного, всего благого.

— Простите, Матео, я не могу больше думать! Мне нужно отдохнуть, побыть одному!

Голос приходского священника мучительно и неестественно повысился и звучал хрипло — то ли из-за тревоги, то ли от угрызений совести.

Два дня спустя Антонио готовился покинуть катакомбы; его лицо выглядело слегка осунувшимся. Да, непрекращающиеся внутренние монологи принесли ему немало страданий, но на лбу его проступила печать размышлений; огромным усилием ему удалось преодолеть собственную слепоту, и ее место заняло божественное знание, логичное с точки зрения разума и гармоничное по отношению к Природе. Люди перестали казаться ему проклятыми созданиями, игрушками некоего Отца, который, не понимая, как распорядиться своей силой, создал живых существ лишь ради того, чтобы они служили ему и воздавали хвалу. Нет, нет, ужасно было верить в несправедливого Бога, принимать, что он может гневаться, что достойные дела он ценит меньше, чем этикетки с указанием религии, от имени которой эти дела совершаются, — теперь все это прошло, как страшный сон; теперь на его духовном горизонте постепенно занимался рассвет.

Пусть пока в общих чертах, но он познал единый универсальный Закон, который, приспосабливаясь к потребностям каждого из существ, трансформировался во множество гармоничных, цикличных законов, существующих вечно в рамках периода объективного проявления. Теперь он воспринимал Божественное как чудесное средоточие всех душ во Вселенной, увенчанное Непостижимым Безмолвием; он узнал, что степень совершенства существ зависит от них самих, что все существа являются наследниками своих собственных поступков, что «Король» чище и мудрее всех, независимо от того, каким именем называют Божественное и в какую эпоху оно воплощается в теле. Вовсе не обязательно проклинать Анаксагора, Платона, Аристотеля только потому, что они родились до Христа, их добродетели были и в ту эпоху важны, и останутся актуальными десять или двадцать веков спустя. В конечном итоге, воссоединение всех индивидуальных душ в Едином Лоне зависит не от принадлежности к той или иной религии, а от добродетелей и свершений, ведь бессмертное существо шаг за шагом очищает себя, проходя разный опыт и становясь «совершенным, как Отец Небесный», и, прежде чем стать человеком, оно должно было проявиться в других мирах, в царствах минералов, растений и животных.

Антонио боялся, что церковники узнают о его приключении; он чувствовал, что стал другим. Он сам признался в этом братьям, пришедшим проводить его:

— Я уношу внутри себя «нечто» очень большое; я боюсь, что оно прорвется наружу через глаза и…

— Антонио, вы боитесь умереть? — шутливо спросил Матео.

— Вы не знаете, каково сейчас моей душе. Раньше я верил, что инквизиция осуждает одержимых дьяволом животных, не способных испытывать боль; сейчас я знаю, что это люди, у них есть семьи и мечты о семьях, есть планы и надежды. А я помогал убивать их! Скольких детей я сделал несчастными; сколько жен остались одинокими и вынуждены были предаться пороку; сколько преступников насладилось добычей! О, Матео, я не хочу туда возвращаться; позвольте мне стряхнуть с души всю эту грязь!

Вдруг голос его захлебнулся в слезах, он опустился на колени и обнял ноги своего наставника. Тот сразу же поднял его и очень твердо, но одновременно нежно позвал в свою келью. Пабло Симон вместе с двумя братьями остался дожидаться их, он молчал и был глубоко взволнован.

Через несколько минут Матео и Антонио вернулись; последний выглядел невероятно бледным, но уже более спокойным. Один из заговорщиков подал ему повязку для глаз.

— Вам больше не нужно завязывать мне глаза; это мой дом, и ваш идеал теперь стал моим!

— Простите, Антонио, — ответил Матео, — хотя нам позволено рисковать нашими собственными жизнями, мы не имеем права рисковать ложей.

Антонио взял повязку и туго завязал глаза; так скупец запирает сундуки, пытаясь уберечь свое богатство.

Время шло своим чередом, оставляя в мире след прошедших дней. И вот снег снова покрыл саваном голые ветви деревьев; но деревья не умерли, они просто спали.

Все это время Ипатия оставалась в подземной камере, она была на грани смерти, страдала от нервного потрясения и долгих дней внешнего оцепенения. Приходский священник, находясь под влиянием ложи и собственной совести, делал все возможное, чтобы смягчить ненависть инквизиторов.

Пабло Симон с каждым днем становился все молчаливее, и его прогулки за городом становились все длиннее. Он много раз пытался посетить пророчицу, но безуспешно. Она же, в свою очередь, упорно отвергала все попытки спасти ее. Она желала только смерти, но физические, психологические и ментальные мучения, которым она подвергалась, превратили это желание в фарс. Все ее тело сжалось от напряжения, а моральные устои ослабли, точнее пытались ослабнуть, от непристойных разговоров и поступков тех, кто ее окружал. В результате этого кошмара в душе девушки поселился навязчивый страх, который постепенно калечил ее и против ее воли отделял моральные принципы от тела.

Однажды в полдень, когда Пабло Симон проходил мимо внутреннего двора тюрьмы инквизиции, прилегавшего к зданию прихода, сквозь смотровое отверстие двери он увидел какое-то существо, издававшее самые жуткие крики, которые он когда-либо слышал. Какая-то старуха, вся в лохмотьях, с жидкими пепельными волосами, отчаянно пыталась скрыться от солнца, но стражники, вооруженные короткими хлыстами, заставляли ее оставаться под лучами светила. Пабло Симон содрогнулся при виде этого ужасного зрелища и от прянул; потом хотел посмотреть снова, но в эту минуту подошел стражник и велел ему уйти.

— Кто эта старуха? — спросил Пабло Симон, в горле у него все сжалось и пересохло.

— Эта? Ведьма. Она зовет себя Ипатия. У нее очередной припадок.

Тяжелая дверь, закрывшаяся за солдатом, спасла его от двух стальных рук, которые яростно устремились к его горлу.

Только невероятное усилие и все достоинства, обретенные благодаря внутренней дисциплине, к которой он приучался с первых дней в ложе, позволили Пабло Симону уйти без скандала. Сжав зубы так сильно, что кровь заструилась из десен, и пронзив ногтями кожу ладоней, он побрел куда глаза глядят, не чувствуя усталости, словно автомат.

Должно быть, люди, пребывающие в отчаянии, внушают страх и ужас простым и чистым существам в Природе, и птицы, его старые друзья, в смертельном испуге разлетались от его шагов, а тысячи зеленых губ на листьях деревьев, казалось, умолкали при приближении молодого посвященного.

Наконец ноги его подкосились, и он в изнеможении упал лицом в траву. Неизвестно, сколько времени он так пролежал, но, когда сознание к нему вернулось, он увидел, что находится в чудесном кедровом лесу, выходящем к глубокой лощине километрах в десяти от «Руин». Было темно почти как ночью, и небо казалось грозным и мрачным.

Пабло Симон посмотрел на карманные часы и обнаружил, что с момента его ужасного открытия прошло уже больше пяти часов. Он содрогнулся от жестокого воспоминания, словно от ледяного дыхания.

Тишину подчеркивали чудовищные раскаты грома, отражавшиеся эхом от склонов соседних гор. Чтобы защититься от дождя и холода, птицы спешили спрятаться под покровом из опавших листьев и мха. Вся Природа пребывала в ожидании, в молчаливом напряжении. Пабло Симон, захваченный первозданным очарованием этого зрелища, был еще одним из существ, ожидавших бури. Короткие неистовые шквалы срывали верхние ветви деревьев, но те не падали на землю, потому что их более скромные собратья, словно в знак благодарности жертве тех, кто указывал на Небо, поддерживали их и не давали упасть.

«Какой хороший пример для людей! — подумал молодой человек. — Когда падает кто-то, кто составляет передовые отряды высших слоев общества, те, кто стоят ниже, помогают ему… рухнуть еще быстрее! А здесь, в лесу, павшие деревья погибают в древесных объятиях своих братьев».

Его созерцание прервал ослепительный луч молнии, и он увидел, как громадные капли застучали по листьям, по стволам и по земле. Пабло Симон сделал несколько шагов и укрылся под деревом с великолепной кроной. Вокруг него монотонная магическая музыка переходила в «крещендо». Но эта музыка была особой, ведь под музыкой люди понимают гармоничное сочетание звуков, полностью противоположное тишине. А эта музыка напоминала танец души безмолвия, отмечавшей праздник одиночества и очередную встречу с собой, и это был танец словно на цыпочках…

Откликаясь на настойчивый зов капель, из глубины влажных цветов выходили ангелы благоухания. Чары становились глубже и сильнее; кристально чистая вода, скользя по ветвям дерева, журчащим каскадом спускалась по его необъятному стволу. Крупное пятно пены разрасталось среди корней, распространяя столь утонченные и редкостные ароматы, что, поддавшись их гипнозу, Пабло Симон погрузился в состояние сладостной пустоты, благоприятной для самонаблюдения.

Вдруг на занавесе дождя, словно рисунок, стал проявляться какой-то светлый образ, окруженный розоватым ореолом. Пабло Симон, не в силах двигаться и ясно мыслить, мог лишь смотреть и слушать; казалось, он слушал и смотрел одновременно, ведь взаимопроникающие вибрации воспринимаются лучше. Внезапно видение стало четким и ясным, обрело глубину. Это была Ипатия — да, Ипатия стояла перед ним и выглядела очень измученной и уставшей, но улыбалась. Она приблизилась к нему, взяла за руку, и в то же мгновение, не заметив перемещения, Пабло Симон увидел вокруг себя похожий, но в то же время отличающийся пейзаж. Он увидел самого себя в других одеждах — стоящим под огромным деревом рядом с высоким худощавым человеком; облачение этого человека напоминало одежду горных пилигримов…

Когда молодой человек вернулся в свое обычное сознание, он обнаружил, что, как и несколькими минутами раньше, стоит у основания огромного дерева, но почувствовал в себе нечто новое. Он совершил путешествие, и теперь должен найти то место и того человека.

В полночь Пабло Симон пришел в «Руины». Там его ждал Матео, который сообщил:

— Вечером наша сестра Ипатия лишилась разума…

— Это не она, Матео, это физическое тело отделилось от ее души. Она отправится со мной на Восток…

Впервые Матео смотрел на своего ученика с искренним восхищением; к счастью Учителя, его ученик постепенно переставал быть учеником…