На пустыню Гоби опустилась зима; огромные камни казались седыми головами погруженных в раздумья гигантов, за сотни веков засыпанных землей.

После долгого путешествия Сани, кожа да кости, добрался до древнего буддистского монастыря, который еще до прихода Сиддхартхи Гаутамы служил «изначальному буддизму», религии Просветленных. Таинственные обитатели монастыря, почти не показываясь Сани, предоставили ему келью в самой новой пристройке.

Монастырь был построен у большого родника, окруженного плодородными землями; он был обнесен высокой стеной, защищавшей его и в то же время скрывавшей от посторонних глаз его сады. Сады отличались особым великолепием, поскольку монахи еще с доисторических времен владели самыми сокровенными тайнами из жизни растений.

Все чудеса, совершавшиеся адептами в те времена, и непостижимую ауру спокойствия и ментального здоровья, излучаемую ими в мир, описать невозможно. Те, кто не обладал достаточными знаниями, чтобы жить рядом с адептами, и не ведали об этих чудесах, а те, кто знал, должны были строжайшим образом хранить молчание, рискуя забыть то, что им известно, и дать ложные сведения.

Поэтому Сани был тут всего лишь беженцем, он чего-то ждал и не знал наверняка, чего именно и здесь ли оно находится. Он жил рядом с этими мудрецами, но по-прежнему был один, ведь они занимались своими делами.

Его снабдили древним трактатом на санскрите, посвященным эволюции планет, и за его изучением ученик проводил долгие чудесные часы. И малое, и великое испарялось под солнцем истины. С тысячелетних страниц, изготовленных из минеральных волокон, он узнал о теснейшем родстве атомов и миров и об их общих богах. Сколь далеки от таких наук были простые люди, и особенно народ, в лоне которого он родился! «Насколько же, — думал Сани, — люди отстали в знании основных таинств Природы!» Но все же человечество, медленно продвигаясь вперед и думая после каждого шага, что все уже открыто, шло через школу боли к небесному престолу, который оно в свой час обретет. Если бы не войны, гонения и всевозможные жестокости, к нынешнему моменту оно бы прошло гораздо более длинный путь, и прошло в мире и покое…

Эти и многие другие мысли наполняли ум молодого человека. Его жизнь в живом сердце пустыни протекала мирно и гармонично. Он ел и спал в меру, не впадая в крайности «человека-ребенка», играющего в философию. В окружении величественной Природы он был одной из ее частей…

Один из адептов, тот самый, пять лет назад явившийся ему в видении, уделил Сани немало вечеров и рассказал ему значительную часть истории человеческих рас. Хотя анналы человечества охватывали лишь несколько тысяч лет, он знал, что Великая белая ложа хранила память о первых расах гигантов, которых наставляли сами боги. Он познал процесс, в ходе которого все сотворенное «оттачивалось», а формы смягчались и тела становились меньше; все это происходило и с растениями, и с животными, и с людьми. Два континента и соответствовавшие им цивилизации погибли, и точно так же однажды разрушится нынешняя цивилизация; выжили лишь нетронутые земли, ибо они не были еще отягощены грузом причин.

Как рассказал ему адепт, человек не сразу обрел физическое тело; получив «одежду из кожи», он поначалу был гермафродитом. Затем, около восемнадцати миллионов лет назад, произошло разделение полов. С тех пор исчезли две великие расы, два союза цивилизаций: «лемурийская» исчезла в огне, а «атлантическая» — в воде. Нынешней расе суждено исчезнуть снова в огне.

Сани все это знал, ведь изучение «Пира» Платона, Каббалы, Библии и индийских священных книг дало ему предостаточно сведений по этой теме.

Но сколь бледно выглядели эти схематичные представления на фоне детальных познаний адепта! Когда Сани его слушал, в его воображении проносились образы сотен великих империй, подобных римской или мусульманской. Человечество было таким древним, и у него было столько возможностей для развития!

Молодой философ был полон энтузиазма и жил лишь ожиданием посещения этого загадочного, не имевшего возраста человека, черты лица которого каждый день были разными, а голос звучал мягко и нежно, как надежда. Был ли это тот Учитель, которого он ждал? Он ли поможет сделать последний шаг к посвящению, до которого было уже недалеко? Этим ли путем он приблизится к освобождению? Будущее было окутано туманом, а над туманом рисовался таинственный знак неизвестности.

Шел пятый месяц его пребывания в убежище в пустыне, и вот неожиданно наступила весна. У посвященных в это время проходили большие праздники, и группы младших учеников, обходя сады, воскуряли благовония и пели священные тексты.

Сани вспомнил рассказы Платона и Пиндара о Мистериях — в них «мист» слагал магические гимны любви и красоте.

В подобном экстазе он и пребывал, когда к нему подошел его друг адепт и спросил:

— Брат, хочешь поучаствовать в религиозной церемонии, которая пройдет во внешнем храме? Служба начнется, когда тело Нашего Владыки покажется у горизонта.

Не добавив ни слова и не дожидаясь ответа, он с добродушной улыбкой удалился. В тот вечер его черные, слегка раскосые глаза казались еще более крупными и светились исключительно ярко. Золотого цвета туника обладала несравненным достоинством простоты.

Ученик ощутил, как загорелось от этого известия его сердце. Лишь в такой особенный день эзотерическая школа, имевшая весьма строгие правила, могла позволить посвященному низшей ступени, не принадлежащему этой школе, созерцать самую малую из Мистерий. Незадолго до указанного времени Сани направился к большому храму, но, обходя рощицу, встретил адепта, который, казалось, ждал его. Тот пристально посмотрел на Сани и, читая его мысли, сказал:

— Ты знаешь, что, где бы ни исповедовалась религия Мистерий, душа и корень общенародных религий, во всем мире она одна и та же. Так что пусть тебя не удивляет мое приглашение, ведь ты наш брат — в Природе все братья, а кроме того, ты наш брат в оккультных науках. Помни: ты увидишь не больше, чем должен. Хотя тебе будет показано всё, ты этого не увидишь, так что не бойся смотреть.

— О, мудрый, тогда к чему такая скрытность, почему все держится в тайне?

— Потому что непонятное обычно трактуется неверно, искаженно, а все, что человек видит, не будучи внутренне чистым, оставляет после себя страшную для души пустоту. Что дало бы профану созерцание Мистерий? Лишь смятение, а это прямой путь к безумию и безверию. Лучше показать ему то, что ему доступно, и он не «ощутит пустоты» и не наделает ошибок, зато максимально использует свой духовный потенциал; в этом и состоит польза экзотерических религий. Великан не влезет в сандалии карлика, но и карлику не подойдет обувь великана.

— Так и есть; поэтому у таких Учителей, как Будда и Иисус, был круг прямых учеников и гораздо более обширный круг внешних учеников; с последними они говорили лишь языком притч и аллегорий, которые были легки для восприятия и из которых было изъято все научное и философское.

— Ты прав, но сейчас пришло время идти в храм; через несколько мгновений его двери снова закроются.

Едва они переступили порог, как каменные двери начали медленно и неумолимо закрываться.

Глаза Сани не сразу привыкли к сумраку; он находился в помещении, похожем на вестибюль, стены которого были покрыты знаками и образами божеств. Пространство было так насыщено ладаном, что поначалу это подействовало на него усыпляюще, но он приспособился и смог сохранить сосредоточенность. Через некоторое время адепт молча подал знак, и маленькая дверца, скрытая в стене, открыла проход внутрь. Тогда Сани заметил, как из темных углов и ниш помещения появились десять или двенадцать монахов, которых из-за очень скудного света свисавшей сверху лампы можно было принять за статуи медитирующих аскетов.

Большой зал внешнего храма имел форму куба со стороной пятнадцать метров и освещен был так же слабо.

В церемонии чувствовалось простое величие Божественного. Большая статуя Будды стала немым свидетелем приношений, которые совершались недавно посвященными братьями, теми, кто выполнял самую грубую физическую работу в общине. Никогда еще Сани не доводилось видеть такой невозмутимой обезличенности образа Будды. Это свойство ему, западному человеку, казалось очень привлекательным, ведь подобные статуи изображали не Сиддхартху Гаутаму, называемого «Буддой», а вообще всех «будд» (просветленных). Вот почему еще за тысячи лет до рождения Учителя Спокойствия существовала буддийская религия и ее храмы, но это духовное движение постепенно утрачивало силу, пока, наконец, не истощилось совсем, и, когда родился Сиддхартха Гаутама, у этой религии оставалось лишь несколько сотен последователей, скрывавшихся в доисторических храмах в пустыне Гоби и в Гималаях.

Сани был поглощен созерцанием церемонии, и для него, немало изучавшего магию, не было большим удивлением увидеть, как монах поднялся в воздух и зажег одну из боковых ламп на высоте восьми метров от пола. Он был знаком с тайным искусством, с помощью которого можно было заставить силу притяжения Земли оттолкнуть тело и отправить туда, куда укажет его воля; но то, что произошло потом, вызвало его полное восхищение и изумление.

Все ученики, некоторые из которых были еще подростками, один за другим поднимались на ту же высоту и зажигали лампы. Сани умел левитировать, но это требовало определенных усилий, и ему удавалось подняться лишь невысоко, и то не при каждой попытке; обычно он отрывался от пола лишь на несколько сантиметров. Участники же церемонии проделывали все это с кажущейся легкостью, ни у кого не было ни малейшей задержки или затруднения. Когда настал его черед, он в тревоге обернулся к адепту, ожидая, что его освободят от полета, но тот улыбнулся, протянул ему факел и указал на следующую лампу. Сани хотел что-то сказать, но жест адепта заставил его передумать и все-таки сделать попытку.

Через минуту он смог отделиться от пола и проделать в точности то же самое, что и другие.

Ночь он провел в бдении и размышлениях, душа его наполнилась оптимизмом, а сознание сохраняло связь с мирами чистой интуиции. Незадолго до рассвета, когда он позволил себе несколько минут отдыха, перед ним предстало видение, которое всегда возвещало великие события: образ Ипатии. В этот раз ее лицо еще больше, чем обычно, казалось размытым; можно сказать даже, что у нее не было лица. Ее окружал обширный белый ореол, но его очертания были очень нечеткими.

Сани мысленно задал вопрос. Вместо ответа образ поднял руку в прощальном жесте. Он не мог понять смысла этого видения, но чувствовал, что оно было последним.

Нечто очень неопределенное поселилось в его душе, нечто одновременно радостное и грустное; подобное ощущение человек испытывает, покидая свой родной дом, город или страну в поисках новых горизонтов, чего-то лучшего, более подходящего для него. Это земные тревоги, но существам, находящимся в рабстве у материального, у цепи циклических возвращений, они кажутся реальными и ужасающими. Было ли это странное ощущение предчувствием его самого последнего шага вперед, его освобождения от мира страстей, его встречи со своим Я?

Следующие дни показались кандидату в Мистерии сном. Он жил наполовину — жил, храня это «нечто».

Его мудрый друг, адепт, занятый никому не ведомыми таинственными делами, больше не посещал его. Книга с асбестовыми страницами, некогда так увлекавшая его, лежала теперь забытая на полке в келье. Сани ждал не только всеми клеточками тела, его эмоции, ум и душа разделяли эту мучительную радость ожидания.

Кусты, уже покрывшиеся красными цветами, отвечали молчанием на его вопрос; воды пруда были поглощены собственным журчанием; стены храма изобиловали образами прошлого, а в его анналах не было ни намека на будущее. Порой его взгляд поднимался к редким белым облачкам, и он сливался с ними, пытаясь с высоты обозреть бóльшую часть пустыни. Не приближается ли тот таинственный персонаж, который завершит его посвящение?

Лишь звезды говорили ему в своем неизменном сиянии: «Жди; будь упорным и настойчивым; терпение — это испытание вечности». Долгие часы Сани смотрел на звезды, упиваясь чарующим покоем. Но потом к нему вновь возвращалась тревога; для него вся жизнь оказалась накрепко заперта внутри одного-единственного слова: жди!

Дни шли за днями, ночь скользила за ночью, и это неумолимое движение успокаивало его тревогу и наполняло сердце деятельной невозмутимостью. Он возобновил свои космогонические и астрономические исследования, возобновил жертвоприношения, регулярные медитации и «татрак».

Невидимые руки весны не знали покоя, они открывали каждый бутон, покрывали листвой каждое дерево и давали птицам гнезда.

Однажды вечером, когда солнце уже клонилось к горизонту, а взгляд Сани был прикован к пруду, на воду легла какая-то тень. Обернувшись, он увидел адепта. Душа ученика, пребывавшая в цикле великого спокойствия, не удивилась столь необычному визиту. Мудрец приветствовал его легким поклоном и сообщил:

— Брат, тебя ждут на северной границе рощи.

Сани встретил эту новость равнодушно, возможно потому, что не понял всей ее важности; но, когда он встретился взглядом с адептом, его глаза раскрылись от изумления и даже легкого испуга. Лицо адепта было похоже на живую статую, но даже сквозь его невозмутимость просвечивала необычная радость, а при виде изумления, возникшего у молодого человека с Запада, оно даже выразило определенную иронию.

Безмолвный жест адепта заставил Сани тут же устремиться к указанному месту.

Близкое лето добавляло лучам солнца огня и укладывало влажные тени под кроны старых деревьев. Северная граница рощи находилась дальше всего от зданий монастыря, здесь над внешней стеной виднелись ветви высоких растений.

Дорога вывела Сани на прогалину у стены. Спиной к нему под огромной сосной стоял высокий человек, одетый в какую-то коричневую рясу с капюшоном. Ноги Сани, вероятно от легкой нерешительности, слегка шаркали по камням дороги, и незнакомец медленно повернулся. И тогда Сани испытал такое душевное потрясение, что его колени слегка подкосились: это был тот самый человек, которого он увидел в первом видении, показанном Ипатией! И пейзаж был тот же самый! Наконец-то он его нашел!

Его очарованная душа догадалась лишь склонить тело в глубоком поклоне.

— Да пребудет с тобой высшее счастье! Я ждал тебя!

Внешность говорившего была незабываемой. Высокий, с медно-красной от непогоды кожей, с огромными черными глазами, он казался воплощением божества воли и силы духа. Крепкое сложение, орлиный нос, крупный рот с тонкими, едва раскрывающимися губами, твердый квадратный подбородок — все это усиливало первое впечатление.

При этом облик его излучал великую доброту и гармонию, а столь внушительная сила воли смягчалась едва заметной улыбкой. Его скромное облачение дополняли широкий пояс, сумка из кожи и золотой треугольный медальон с изумрудами, висевший на шее. Защитой для ног, покрытых рубцами, служили грубые, изношенные сандалии.

После нескольких мгновений тишины дар речи вернулся к Сани, и он спросил:

— Ты ведь тот, кого я жду, да?

— И да, и нет… Ты ожидаешь освобождения, встречи с Богом; именно это означает вернуться к самому себе, к обитающему в тебе Богу, хотя ты и не осознаешь его. Таким образом, я и тот, кого ты ждешь, — ведь Божественное живет и во мне, — и не тот, потому что твой единственный настоящий Учитель ждет тебя в твоем собственном духе.

— Да, но я интуитивно чувствую, что ты покажешь мне путь. Как твое имя, о мудрый?

— У меня много имен, но на Западе я известен как Джордано Бруно.

— Запад! — повторил Сани, словно во сне. — Как давно мое тело не бывало в тех странах! Сейчас мое воспоминание о Западе словно затянуто пеленой и запятнано кровью. Здесь, в священном покое монастыря, не верится, что где-то на Земле может существовать такая жестокость, какую я помню…

— Похоже, ты сильно страдал там…

— Еще бы! Мои самые близкие и любимые существа были убиты или замучены до потери рассудка. Я возложил весь ладан моей юности на алтарь знания и чистоты, а в ответ мне причиняли боль и преследовали с такой жестокостью, какую не встретишь даже среди самых ядовитых насекомых.

— Ох!.. Но ты можешь больше не жаловаться на них, ведь они тебя уже не ранят; и они не будут жаловаться на тебя, ведь ты уступил им поле боя…

На губах Джордано появилась грустная улыбка, он не отрываясь смотрел на собеседника. Тот очень удивился этим словам, и на поверхности его души медленно проявилось крайне болезненное ощущение — смесь страха и унижения. Он хотел было запротестовать, но его взгляд пал побежденным и искал спасения в траве, растущей у ног. Море противоречивых и беспорядочных мыслей лишило Сани дара речи.

Джордано приветливо похлопал его по плечу и сказал почти шепотом:

— Хорошенько подумай над этим: прошлое ты изменить уже не можешь, но будущее — еще дитя, оно способно на перемены. Увидимся через три дня.

Когда внимание ученика вновь вернулось во внешний мир, мудрец уже ушел; над головой появились первые звезды. На башне большого храма колокол, сделанный из дерева и алхимических металлов, отгонял злых духов.

Сани вернулся в свою келью и в следующие три дня не видел солнца и не притрагивался к пище. И за столь короткое время он понял то, чего не мог постичь за долгие-долгие годы.

Делая первые шаги, каждый ученик считает, что опасны сладострастие, чревоугодие, лень, насилие или догматизм; что стоит ему изгнать их из себя, как он станет просветленным, обретет великую силу, чтобы помогать человечеству, и избежит необходимости перерождаться. Именно так и думал раньше Сани. Но теперь он видел страшное лицо своей ошибки. Он и раньше знал, что, даже когда грубые формы неведения преодолеваются, остаются более тонкие и потому более опасные.

Невидимые, потаенные враги скрываются в лоне каждого действия и каждого бездействия. Труден «узкий путь»! Для стремящегося к Мистериям главное — способность распознавать. Зло, то есть «меньшее благо», переставая быть грубым, становится умным; и то, что хорошо для учащегося, для другого может таковым не являться. Каждый человек, дошедший до такого этапа пути, должен сверяться с самим собой и все меньше зависеть от внешней помощи, будь то помощь Учителей, ангелов или богов. Гармония рождается не из взаимодействия одинаковых элементов, а из игры противоположностей; таким образом, никто не знает о боли стремящегося лучше, чем он сам; в нем находится зло, в нем же и лекарство. Сколько всего он читал и слышал на эту тему! Тем не менее только сейчас он начинал жить этими знаниями. В одной очень древней индийской книге ему встречалась загадочная фраза, которая теперь, после разговора с Джордано, прояснилась для него и казалась блестящей: «Многие смогут войти в Нирвану, но никто не насладится ею до тех пор, пока не дойдет до нее последний из обещанных».

Какое глубокое, какое чудесное значение обрело в его глазах учение Иисуса Христа о милосердии! Теперь оно было не просто словами, обращенными скорее к чувствам, чем к действию, оно стало очевидной и необходимой реальностью.

Как ярко сияло для него теперь и «ненасилие», «уважение ко всем формам жизни», которое советовал Будда! Подобно тому как маленький ключ иногда открывает огромные двери, слова философа с огненными глазами стали для Сани ключами, раздвинувшими темные завесы неведения.

Ведь, по правде говоря, ученик по имени Пабло Симон когда-то превратился в «Сани» лишь для того, чтобы духовно развиться, а затем вернуться в Европу к своим угнетенным и притесняемым братьям и просвещать их, помочь им с победой пройти через долину крови и слез, в которой они очутились. Но, соблазнившись очарованием самосовершенствования, он забыл первоначальную цель своего путешествия, и, если бы на пути не появился мудрый Джордано Бруно, возврата бы уже не было.

Да, он обязан вернуться на Запад! Имеет ли значение его собственное освобождение, когда миллионам братьев запрещается думать, верить, любить?

Многим философам пришлось покинуть родину в поисках личного спокойствия, и поэтому Запад от века Перикла скатился до века костров. Где теперь моральная медицина и психосоматика Гиппократа? Где наука Пифагора и Евклида? Расцветают ли где-то умы, подобные Сократу, Платону или Аристотелю? Утрачены представления о законах циклов, о том, что Земля круг лая, о высшей математике и золотом сечении в архитектуре; захвачены и подменены древние храмы, в которых Божественное мягко спускалось в сердца свободных и чистых женщин и мужчин… Такая картина предстала новому, уже иному Пабло Симону, но выбор он сделал: он возвращается на Запад; с Джордано или в одиночку, но через неделю он должен отправиться в путь.

На рассвете четвертого дня, едва он закончил приношения духу Солнца, как в его комнате появились адепт и Джордано Бруно; внешне они очень отличались, но улыбались совершенно одинаково.

— Я знаю, что ты нас покидаешь… и желаю тебе счастья. Мой брат будет активно направлять тебя в том, что тебе нужно. И да будут боги к тебе благосклонны…

Не сказав больше ни слова, восточный адепт сделал легкий поклон и покинул комнату.

— Я вижу вы легко читаете мои мысли; а значит, даже несмотря на мою ничтожность, между мною и вами есть близость, о мудрые!

— Так и есть. Если ты не возражаешь, мы выйдем завтра на рассвете.

— Много ли времени займет наш путь в Европу?

— Год, может быть меньше.

Двадцать четыре часа показались кандидату в Мистерии одновременно и короткими, и длинными. Ему не терпелось отправиться в путь, но в то же время было немного грустно покидать столь чудесный уголок мудрости и покоя. Восток столько всего ему дал! А его гуру? Возможно, он уже знал о его уходе; мудрый и в высшей степени скромный старец немало трудился над духовным совершенствованием своего ученика и наставлял его на путь служения, правильного действия.

Солнце едва поднялось над горизонтом, когда Пабло Симон, сопровождаемый безмолвным присутствием Джордано, ступил за ворота монастыря.

Ветер пустыни поспешно стирал следы на каменистом песке — так ураганные ветра времени стирают эфемерные следы миров, распознавая их в глубине непреходящей реальности.