Махая тысячью зеленых рук, сосны приветствовали возвращение Пабло Симона в «Руины». Переодетый в монаха-доминиканца, он добрался до тайного входа и подал условный сигнал. Через несколько минут раздался скрип запоров, и он смог приподнять люк.

Полная луна, медленно поднимавшаяся над горизонтом, подчеркивала абсолютную темноту лестницы и первой площадки. Пабло Симон вслух напел слова, служившие для обитателей «Руин» сигналом, но почти в ту же минуту его голова оказалась под тяжелым плащом, и он почувствовал, как его сбили с ног и крепко держат.

Когда плащ сняли, он увидел, что его окружают около дюжины людей в капюшонах, стоящих молча, но с угрожающим видом. В его грудь уперлось острие шпаги, чей-то голос велел ему подняться и идти по коридору в одну из комнат. Там ему предложили стул, оставили с ним пятерых в качестве стражников и потребовали сидеть тихо.

Пабло Симон с улыбкой подчинился, хотя и был несколько удивлен тому, что меры предосторожности стали более строгими, чем пятнадцать или двадцать лет назад.

Незнакомый сильный голос заставил его поднять взгляд.

— Кто ты и откуда знаешь нашу тайну? Говори, и тогда с тобой ничего не случится…

— А если я не буду говорить, вы, видимо, меня убьете? Где брат Одиннадцатый? К чему все это насилие? Ответьте мне, я ваш брат, когда-то в городе меня знали под именем Пабло Симона Фосолето…

— Не пытайся обмануть нас, доминиканец! Ты прекрасно знаешь, что Пабло Симон мертв!

— Хватит уже! Вы встревожены и торопитесь с выводами. Почему бы вам, вместо того чтобы укорять меня, не попросить описать священный символ, отличающий нас? Может ли о нем знать доминиканец?

Решительным движением он взял настольные принадлежности, нарисовал семь знаков и показал их тем, кто его допрашивал.

— Прости, брат! Я вступил в ложу всего пять лет назад. Я не мог тебя узнать и не думал, что ты жив. Здесь все считали, что ты умер в далеких восточных землях… Вынужден тебе сказать, что брат Одиннадцатый три года назад покинул физический мир, оказавшись в руках инквизиторов, которые устроили ему западню.

— Мой дорогой Учитель! Почему я ничего не знал, почему мое сердце не почувствовало его мучений?

— Насколько я понимаю, — сказал еще один член ложи, входя в комнату, — ты выполнял духовную миссию, а он не хотел тебя тревожить и причинять боль… По каким-то скрытым причинам он не позволил нам телепатически общаться с тобой, хотя мы могли… Мало того, старшие братья советовали нам делать вид, что ты умер…

— Вы знаете, что сейчас мой прямой наставник — Джордано Бруно?

— Нет, мы не знали, но Неаполь может гордиться тем, что на его землях родился столь великий человек. Он святой и мудрец… подлинный философ.

— Вижу, что вы им восхищаетесь…

— Дорогой брат, кто из нас не стал бы восхищаться подобным человеком? Но теперь отдохни, поговорим завтра.

Когда Пабло Симон проснулся в своей старой комнате, на него налетел целый рой воспоминаний, но он тут же отогнал их безличным огнем своего сердца.

Весь день он рассказывал братьям из ложи о своих странствиях и слушал новости Запада. Он узнал, к своему огромному сожалению, что религиозно-политические распри, возникшие из-за упадка и искажения веры и распада церкви на соперничающие фракции, по-прежнему порождали кровопролитие во всех странах Европы. Реформация оказалась не в силах разрушить римское папство, но все же была достаточно сильна, чтобы не погибнуть самой, и все более упрочивалась в подвластных ей землях. Поэтому инквизиции были даны высшие полномочия, и теперь единственным сдерживающим фактором, единственным критерием для нее были побуждения ее членов.

Раньше Пабло Симон думал, что так называемая Контрреформация может возродить мораль среди духовенства, теперь же он понял, что лишь некоторые добросовестные католики оставили свой сибаритский образ жизни, но далеко не все. А новое движение стало просто оправданием для того, чтобы разорять целые города, идти с оружием в руках против женщин и детей и сжигать всех свободомыслящих людей, попадавших в лапы инквизиции.

Все эти ужасные потрясения затронули и эзотерические ложи. Освободившись от веры в непогрешимость церкви, многие люди пытались найти убежище в тайных братствах, однако последние очень требовательно относились к моральным и умственным качествам кандидатов, и потому некоторые члены этих обществ, не обладавшие высокой степенью посвящения, создали полуэзотерические организации, которые стали быстро расти, поскольку не требовали от своих последователей больших способностей. Они сохранили форму Мистерий, но под давлением политических и экономических причин потеряли глубину. Так возникли ложи и союзы лож, которые грядущие века будут путать с подлинными эзотерическими школами и центрами.

Через три-четыре века истосковавшееся человечество должно будет вновь обратить свой взор на Восток в поиске ключа, который откроет заржавевшие двери западных религий и оживит истощенные моральные родники, а восточные народы взамен получат материальный прогресс. Так на Земле вновь воцарится божественное равновесие.

Несмотря на мудрость, которая освещала его мысли, Пабло Симон пребывал в мрачном настроении; он решил посетить отца Антонио в приходском училище. Тот, прослужив ложе почти пять лет, отошел от активной работы в ней, но старался, чтобы его душа озарялась лишь светом эклектической мудрости.

Старый священник не слишком удивился визиту чужеземного монаха-доминиканца, молчаливого, сдержанного в движениях, с глубоким и добрым взглядом. Как только их оставили одних, церковник после традиционных приветствий спросил:

— Откуда ты, брат?

— Из родного дома, в который я вернусь через тысячи дней… «В лоне Отца-Матери все дети находятся у себя дома…» Ты еще помнишь герметические учения?

Глаза старика, скрытые за тяжелыми стеклами очков, расширились, а затем сузились в пристальном взгляде. С его сухих непослушных губ сорвались искаженные слова:

— Кто ты?

— Не бойтесь! Я ваш старый друг Пабло Симон, ученик брата Одиннадцатого… Вы меня не узнаете?

Широкая улыбка ученика обезоружила священнослужителя, и тот расслабился и смог поудобнее усесться в своем кресле. Но вскоре его снова сковал страх, и он спросил почти враждебно:

— Ты сошел с ума? Пабло Симон умер… И кто такой этот брат Одиннадцатый?

— Отец Матео… Не бойтесь, брат; в ложе мы с теплом вспоминаем о вас, и я пришел, чтобы выразить вам мое почтение. Если я беспокою вас, уйду без единого слова…

— Нет! Простите сомнения старика, но мы все считали вас умершим… К тому же травля стала такой ужасной, такой сильной, что…

— Вам не нужно извиняться, брат. Насилие применяется так открыто, что все мы в той или иной степени запуганы. Можем ли мы здесь говорить свободно?

— Да… Все, кто мне служит, — люди надежные. Инспекторы инквизиции мною не занимаются, и я наслаждаюсь подлинным покоем… У меня даже есть своя маленькая, разумеется тайная, библиотека с запрещенными книгами… В ней хранятся копии великих философских сокровищ… Ваш визит очень приятен для меня, Пабло Симон. Если у вас есть время, умоляю вас уделить мне пару часов. Я уже давно ни с кем не говорил на эти темы…

— Я вижу, что вы спокойны и учитесь священной науке без затруднений.

— Да, но, правда, обучаюсь я с трудом.

— На Востоке, в совершенном покое, погруженный в метафизические занятия и упражнения, я тоже чуть было не попался в тонкие сети эгоизма. Сейчас у вас есть покой, вы можете учиться, но вы не делаете ничего, чтобы другие люди, бедные и несчастные, смогли воспользоваться такой возможностью. Вы не ведете никого к Мистериям, не делитесь вашими книгами, не сражаетесь с позором и безумием братоубийственных войн, ведущихся во имя догматических предрассудков… О, брат! Мы грешим не только тогда, когда плохо работаем, но и тогда, когда не работаем хорошо…

— А что же мне делать? Я не герой. Я не настолько храбр, чтобы дать себя убить!

Старик бросил свои очки и широкими шагами стал ходить по комнате. Его лиловое от гнева и страха лицо исказила горькая гримаса.

— Никто не просит от вас столь многого! Просто сопротивляйтесь с помощью вашего мнения. Взывайте к справедливости на закрытых встречах; умело объясняйте свое отсутствие на официальных трапезах. Презирайте палачей и доносчиков. Ни один тиран не смог бы играть свои кровавые трагикомедии, если бы не было хора восхваляющих его глупцов и хора трусов, бегущих от него. Хладнокровное молчание и даже явно натянутая улыбка обезоружили бы его, превратили бы его спесь и завывания о всевластии в гротеск. Но вы… вы просто пребываете в покое! В затуманивающем покое, который приносят удовлетворенные чувства, обилие сна и недостаток работы…

— Хватит! Не желаю больше слушать! Дайте мне жить своей жизнью! Моя жизнь принадлежит мне! Какой прок был в смерти отца Матео, какой?

— Возможно, в смерти — никакого; но в жизни, увенчанной такой смертью, смысл был…

— Чушь! Одни безумцы! Стража!

Видимо, отец Антонио обезумел от ужаса, усугубленного угрызениями совести; к счастью, толстые стены и двери заглушили его крики и тревога не поднялась. Вскоре в комнату заглянул секретарь и спросил, не звали ли его, но к тому времени старик немного успокоился, а острый, как нож, взгляд Пабло Симона словно пронзал его разум, призывая к благоразумию.

— Да, отец Хуан, я звал вас, чтобы вы проводили этого брата к выходу… Брат, приходите сюда еще раз через два дня. У нас будет больше времени для беседы, и потом вы сможете немедленно покинуть страну.

Пабло Симон молча поклонился и, прикрыв, насколько возможно, лицо, позволил вести себя по коридорам, которые были ему так знакомы. На улице, оставшись один, он направился в сторону старинной церкви, до которой было километра два, соблюдая предосторожности против слежки.

На какое-то мгновение ему показалось, что все пропало, ведь отец Антонио полностью потерял контроль над собой; правда, чуть позже тот осознал, что опасность грозит как ложе, так и ему самому. Священник, человек с изнеженной натурой, не отличавшийся отвагой, при этом обладал хорошим чутьем и боялся тех осложнений, которые могли принести его старые, пусть даже недолгие, отношения с братством из «Руин».

Долгая прогулка, наблюдения за людьми и напряженные размышления привели к тому, что до «Руин» Пабло Симон добрался измотанным физически, эмоционально и умственно.

Во время следующего визита, о котором было условлено, отец Антонио принял его в своем кабинете, но попросил ничего не говорить, пока они не пройдут в келью, комнату, где он жил. Она находилась в южном крыле огромного здания. Ее убранство отличалось роскошью и удобством, хотя помпезности в нем не было. Через высокое узкое окно, закрытое прочной решеткой, пробивалось солнце и свежий воздух с гор.

Отец Антонио устроился в кресле, а другое кресло предложил ученику. Его лицо выражало усталость и болезненную покорность. Шли минуты, но Пабло Симон все не мог начать разговор — взгляд его собеседника блуждал среди далеких горных ущелий и был крайне рассеянным.

— Брат Антонио, давайте не будем зря терять времени. Что вы хотели мне сказать?

— Столько всего!.. Но зачем? Вы живете в другом мире, в нем нет моих радостей и страхов, в нем другие надежды и заботы. Мы оба знаем, что истинно верующих учат мертвой букве, измененной и искаженной относительно подлинного учения Иисуса Христа, и знаем, что действия инквизиции стали чудовищными… И вы верите, что столько бед можно исправить? Я — нет, по крайней мере, не в ближайшие пять-десять веков…

— Все не так! Уже есть признаки того, что разные христианские секты смогут мирно сосуществовать, а еще через три четверти века к этому придут все религии. А те, кто понимают лишь боль и смерть, будут стерты с лица земли, и на смену им придут другие, новые, подобно тому, как меняются формы единого и неизменного знания, которым живем мы, философы.

— Не будьте фантазером… Через сто лет во всей Европе не останется ни единого философа!

— Если это случится, догматизм и невежество доведут ее обитателей до жизни в пещерах, и тогда другие народы, обладающие религиями, философскими братствами и научными школами, займут ее земли и создадут новую цивилизацию. Но такие радикальные средства не потребуются. Наши народы смогут восстать против абсурдных моральных утверждений, таких как идея вечного наказания за ошибку, которая была совершена на Земле не столько по злому умыслу, сколько в силу врожденной слабости; они смогут выступить против преступных организаций, а отрицать это — значит утверждать, что у них нет ни разума, ни духовного света. Раскрой глаза, брат! Встань и иди!

— Горе мне! Горе вам, Пабло Симон! Священный огонь мучеников снедает ваше сердце, а мою душу сковывает дым страха; но и вас, и меня, и всех раздавит эта адская машина.

— Вы не испугаете меня этими страшными картинами! Мы проживаем Возрождение, и оно достаточно мощно, чтобы стряхнуть паразитов со спины человечества. Современная наука сломает детские догмы о геоцентрической системе. История и право сметут предрассудки о том, что современные религиозные символы являются чем-то оригинальным, а человек появился не более шести тысяч лет назад.

— Бросьте эти чудачества! Подумайте о настоящем: по стране ходят десять тысяч инквизиторов, а их стражники прошли отличную подготовку. Тайные агенты есть повсюду — вплоть до лупанария в Ватикане; возможно, тайный агент — я, возможно — вы, возможно — высший руководитель тайных братств. Здесь вам не Тибет, Пабло Симон!

— Если мы уступим еще хоть немного, воцарится настоящий ад! Отец Антонио, если каждый будет делать свое дело и следовать учениям Христа, зло и невежество неминуемо падут.

— Каким учениям? Копии на арамейском языке, хоть как-то близкие к оригиналу, были уничтожены как апокрифы, и даже если что-то осталось, никто не знает, где оно хранится. Дошедший до нас Новый Завет — это греческая компиляция, созданная примерно в IV веке и за тысячу лет менявшаяся раз двадцать.

— Уничтожено не все. Благодаря тому же Евангелию от Иоанна исследователи могут убедиться, каким заблуждениям учат обывателя. К тому же вспомните, что это Евангелие было действительно написано гностиком первых веков, и в его диалогах немало эзотерической мудрости; в нем изложены основные законы, которые мы знаем…

— Очень приятно вести с тобой беседу, Пабло Симон, но тебе опасно находиться в городе… Я не шутил, когда сказал секретарю о твоем путешествии за границу.

— Вы говорите о доминиканце, но не о враче, крестьянине, солдате или торговце, в которого я могу превратиться, если вы меня вынудите…

— Перестаньте нести вздор! Инквизиция…

— Хватит об этом! Она меня не страшит, и, если проявить немного воли, вас она тоже не будет волновать! В руках этих подлецов сошла с ума Ипатия, были убиты брат Одиннадцатый и отец Иустин, и за последние двадцать лет погибли сотни других людей. Вот работа инквизиторов… работа трусов!

— Держите себя в руках! Имейте хотя бы уважение к моим сединам!

— Мудрый Фалес из Милета учил, что седины говорят о возрасте, а не о мудрости… Я уважаю вас, но у меня нет причины игнорировать трусость и невежество, охватившие полмира… Если вы обосновались в этой его половине, тем хуже для вас. Кроме того, я не склоняюсь перед физическим возрастом, политическим положением или знатностью рода; я склоняюсь лишь перед мудростью, а на физическом плане — перед слабым, которому моя сила поможет подняться; и никогда не ищу расположения богатого, сильного или опасного человека.

— Мне не нравится ваше поведение… Вы не имеете права корить меня! Да, я трус, но быть храбрецом в наше время — это безумие!

Пабло Симон подошел к священнику, тот стоял спиной к окну и в ужасе смотрел на него. Лицо Пабло Симона походило на маску безмятежности, а его глаза стали еще мягче и добрее, не потеряв страшного магнетизма пристального взгляда.

— Слушайте меня внимательно, отец Антонио, брат Триста Двадцать Первый или как вам будет угодно… Тела многих несчастных в этом городе погребены в подземных клетках инквизиции; помогать им чем только можно и избегать новых несправедливых арестов — ваш долг. Если вы предпочитаете действовать в одиночку, действуйте; если нет, я предлагаю вам сотрудничество и покровительство ложи.

— Мне жаль, но я не сделаю ни шагу! Стоит мне пошевелить пальцем, и я составлю вам компанию… Лонгин уже стар, но у его преемников хорошие глаза и уши, а руки и того лучше… Нет! Я не хочу, чтобы меня, как отца Матео, зарезали в переулке! Нет! Я уже стар… Дайте мне умереть мирно, в своей постели… а не застреленному, как собака.

Устав от чувства страха, церковник упал в кресло и поднес ко рту пузырек с настойкой. Он сделал три больших глотка, а потом, совершенно обессиленный, указал на тяжелую дубовую дверь и сказал:

— Уходите! Уходите из дома, из города и из страны! Знайте: я ничего не сделаю в вашу защиту, и рано или поздно вас опознают! Да, вы умрете на улице, но без меня! Я предупреждал Матео, но он меня не услышал! А я не мог предупредить более ясно: я боялся! Ты знаешь, что такое страх? Да что ты знаешь!..

Из груди священника раздался надрывный стон, и он закрыл лицо руками.

Пабло Симон подошел к нему и, ласково сжав его руку, простился:

— Не усердствуйте слишком сильно… Делайте то, что можете… или ничего не делайте. Как бы там ни было, все это мракобесие рассеется, с вашей помощью или без нее. Всего хорошего, брат!

— Не буду ничего делать! Не буду ничего делать!

Массивная дверь резко оборвала узы боли и страха, соединявшие его со священником, и Пабло Симон молча спустился по лестнице.

Когда он вышел на улицу, закатное солнце, скрытое среди тяжелых черных туч, окрасило его лицо лиловым цветом усталости и боли…

Дни следовали за днями с ритмичным однообразием морских волн. Вместе с высшими руководителями ложи Пабло Симон трудился над возобновлением братства и над тем, чтобы ложа выполняла социальную и образовательную задачу в городке, поскольку после гибели брата Одиннадцатого эта деятельность практически прекратилась.

Месяцы, взявшись за руки, исполняли свой годовой хоровод. Пабло Симон получал рекомендации и письма от своего наставника, Джордано Бруно. Того, кто родился в 1548 году в Неаполитанском королевстве, спустя сорок два года стали считать самым удивительным мудрецом Европы. Будучи гражданином мира, он объезжал все страны и распространял свою науку и религиозный эклектизм; Париж, Лондон, Виттенберг и Прага предоставляли ему аудитории своих университетов и осыпали почестями. Его книги «О причине, начале и едином» и «О бесконечности, вселенной и мирах» не только подвергались травле со стороны церкви, но и возрождали платонический образ мысли, науку Пифагора и Аммония Саккаса, универсальную религию Мистерий.

Эзотерические ложи, светские библиотеки, научные центры и астрономические обсерватории расцветали на его пути, словно полевые цветы от прикосновения солнца и воды. После тысячи лет молчания древняя Александрийская школа обрела продолжателей среди его самых прилежных учеников. Великий Галилей, преследуемый инквизицией и потому вынужденный публично опровергнуть самого себя, видел в Джордано грозного паладина, доблестного рыцаря; многочисленные трактаты Бруно, опиравшиеся на систему Коперника и направленные против геоцентрической теории, получили широкий отклик во всех кругах, а многие из тех, кто публично его преследовал, втайне наслаждались чтением его книг.

И в итоге в 1592 году Джордано Бруно преследовали по пятам, он постоянно был в бегах, но более, чем когда-либо, настаивал на том, что звезды — не «лампочки, зажженные Богом, чтобы доставить людям удовольствие», а солнца, центры систем, подобных той, которая приютила нас. К тому же он заявлял, что все миры во Вселенной могут быть обитаемыми, что на некоторых планетах Солнечной системы живут существа, подобные человеку и наделенные схожим разумом.

Несмотря на то, что некоторые из его учеников были убиты при загадочных обстоятельствах, сам Джордано, имевший мощную поддержку со стороны некоторых дворян и ученых, до этого времени избегал облав инквизиции, о которых он всегда узнавал заблаговременно, за несколько часов. Однако новый поворот в его выступлениях оказался совершенно неприемлемым и превратился в угрозу для стран, предоставлявших мудрецу кафедры своих университетов. Самым невежественным и безграмотным социальным классам внушили, что речь идет о колдуне, заключившем сделку с дьяволом. В деревнях верующим с церковных кафедр показывали копии подобных «документов», и граф де Венти был вынужден патрулировать дороги, по которым передвигался Джордано Бруно.

Труды Джордано о сферичности Земли и о гелиоцентрической системе, конечно, раздражали приверженцев противоположных взглядов и догм, но они всего лишь ускоряли неизбежный всеобщий процесс, вызванный недавними географическими и астрономическими исследованиями. Чтобы поддержать позицию тех, кто еще сто лет назад утверждал, что Земля плоская, изобретались сотни софизмов. Говорили, что подобная позиция необходима для религиозных целей, которые нельзя разглашать, и что наука все еще является дочкой дьявола, что она противостоит Богу.

Но теория «обитаемых миров» была губительна для главной догмы, утверждавшей, что Иисус — единственный Сын Бога, а церковь — единственная его представительница. Ведь если Земля — всего лишь крошечная космическая пылинка среди миллионов планет, подобных ей, населенных, как и она, и, наконец, как и она, благословленных Богом, то как можно утверждать, что Бог воплотился только в этом месте и что человек — единственное разумное существо, которому дарована бессмертная душа? А если Бог был и в других мирах, то были и другие церкви? Кроме того, если Бог воплощался в разных местах Вселенной в разные эпохи, что могло помешать ему воплощаться в прошлом в разных местах на Земле и кто запрещает ему снова сделать это в будущем?

Это был поистине смертельный удар. Послушав Джордано, некоторые философы начали усердно искать оригиналы трудов Платона и герметических трактатов, чтобы сравнить их с современными учениями.

Шел 1592 год, когда Джордано Бруно принял приглашение правителя Венеции, и там его освободительное странствие завершилось.

Несколько ночей Пабло Симон не мог уснуть, его печалили странные предчувствия и путаные телепатические послания от учеников Джордано, и вот однажды, незадолго до восхода, ему сообщили о визите графа де Венти.

Укрытый большим черным плащом, со шпагой на поясе, ученик и помощник Джордано с нетерпением ждал его. Пабло Симон отметил бледность его лица и темные тени вокруг глаз.

— Брат!

— Не продолжай! Они схватили Учителя!

— Да. Он пленник подводных тюрем Венеции…

— Вы столько раз уходили от инквизиции! Как вас поймали?

— Мы спасались бегством из Милана и надеялись найти убежище в Венеции. Джордано согласился прочитать там несколько частных лекций для некоторых дворян и преподавателей университета, но один из дворян предал его, а я едва ускользнул, выпрыгнув в воду из окна, как велел мне Учитель, когда его схватили… Несколько учеников тоже попались, и их тоже будут судить…

— Что предпринимают венецианские братства?

— Всё, кроме его освобождения… Оно невозможно; еще никогда пленника так хорошо не охраняли.

— Как вы думаете, что нужно сделать?

— За несколько дней до предательства Учитель просил нас, если что-нибудь с ним случится, найти вас… И вот я здесь… Агенты инквизиции сжигают все книги Джордано, какие только есть в библиотеках, но ложам удалось спасти несколько… — сказал граф и добавил: — Когда мы можем отправиться в дорогу?

— Сегодня же…

Пабло Симон глубоко погрузился в напряженные размышления. На экране его ума вновь возникли образы прошлого; он слишком хорошо знал печальные примеры эффективности и жестокости инквизиции, чтобы питать какие бы то ни было надежды. Отец Иустин сгорел в ужасных муках; Ипатия от страданий потеряла рассудок, и, как знать, не лаяло ли ее больное тело, доведенное до животного состояния, в каком-нибудь далеком подземелье; его брат и учитель был убит ударом в спину и грубо оклеветан…

Вдруг его внимание вернулось во внешний мир, и он заметил, что тело графа де Венти дрожит от крайней усталости. Извинившись, он провел его в келью, чтобы тот мог поесть и отдохнуть.

В течение последующих двенадцати часов он уладил множество дел и простился с руководителями ложи.

Как только тьма наполнила небо звездами, а траву — светлячками, два всадника на прекрасных скакунах, закутавшись в плащи, выехали на большую дорогу.

Пабло Симон скакал сощурив глаза и чувствовал, как ветер треп лет его волосы; благодаря этому он мог ощутить скорость движения. Ему подумалось, что, возможно, боль, будоражащая его душу, тоже просто-напросто свидетельствует о быстроте, с которой человек развивается…

Его спутник, наверное, уловил ту же самую мысль и, сделав выразительный жест, ускорил и без того безумный галоп своей лошади.