Джордано Бруно схватили 22 мая. Полтора месяца спустя Пабло Симон и граф де Венти в неистовой скачке пересекали страны Европы. Каждые несколько миль они меняли лошадей; иногда благодаря кошелькам с золотом, иногда — посвящению в Мистерии они преодолевали городские ворота и множество раз уходили от неумолимого преследования со стороны наем ников инквизиции.

По пути Пабло Симон узнавал последние новости об Учителе. В Виттенберге и Праге тот оставил рукописи своего сочинения «De specierum scrutinio et lampade combinatoria», а также книг «De Monade Numero Et Figura», «De Imaginum, signorum et idearum compositione», «De Triplici Minimo Et Mensura».

Члены разных братств подтвердили, что по рекомендации книготорговца Чьотто Джордано Бруно принял приглашение аристократа Джованни Мочениго, который впоследствии предал его в своем венецианском дворце. До этого Бруно тайно посещал ложи в Цюрихе и Милане.

Новое неожиданное событие ускорило и без того безумную скачку: несколько дней назад, 2 июня, трибунал инквизиции Венеции во второй раз допросил Джордано. Чуть раньше, 26 мая, его допрашивали в первый раз, и он был заключен в страшную тюрьму «Поцци», расположенную ниже уровня воды.

Несмотря на муки и унижения «Философ Огня» со спокойной любезностью пытался объяснить палачам смысл своих книг и лекций, указывая им на то, что нигде и никогда не нападал ни на христианскую религию, ни на какую-либо из ее сект, но выступал против ошибок, невежества и кровавых методов. Он подтвердил свои научные исследования, согласно которым во всех без исключения священных текстах всех религий, если искать без догматизма и фанатичной веры в исключительность какой-то одной из них, за мертвой буквой видны явные знаки вечной мудрости.

Тщетная попытка! 30 июля того же года состоялся очередной допрос, на котором обвиняемый вновь отметил, что его теория о «бесконечности обитаемых миров» никак не вредит подлинному христианству, поскольку Иисус был Посвященным, учился в храмах Египта и Персии и даже общался с мудрецами-буддистами и брахманами, поэтому несложно убедиться, что он знал о сферичности Земли, о гелиоцентрической системе и о том, что на просторах космоса действительно существует множество систем, подобных нашей.

Все аргументы опирались на логику и знания и были высказаны очень корректно, не прозвучало ни слова возмущения по поводу мук и лишений, которые обвиняемый терпел каждый день, но его слова не смогли проникнуть в умы его черствых судей, а их сердца не дрогнули при виде лохмотьев и язв, покрывавших тело философа. Напротив, они передали в Рим отчет о «ереси» Джордано и рекомендовали приговорить его к смерти, но прежде — к мучениям, чтобы вытянуть из него показания о сделках с дьяволом и выведать, где он спрятал документы, подписанные «Князем Тьмы».

Несколько дней спустя двое путников, в течение недели скрывавшихся в одной из деревушек в швейцарских Альпах, проникли на земли Венеции. Они сразу же связались с местными тайными братствами, объединявшими некоторых художников и мыслителей. Во дворце одного флорентийского маркиза, старого друга графа де Венти, они нашли кров и убежище. Граф вместе с Пабло Симоном заняли комнату, выходившую на Большой канал. Неподалеку находился Дворец дожей, в фундаменте которого была построена жуткая тюрьма «Поцци»; там в какой-то темной камере мудрец платил такую же дань невежеству, какую когда-то пришлось выплачивать столь великим учителям, как Пифагор и Иисус.

Свет горел всю ночь; двое посвященных жадно перелистывали копии последних работ Джордано. Пабло Симон принес охапку рукописей, положил их на стол, за которым работал кавалер де Венти, и сказал:

— Взгляните, брат! Когда выпадает снег, в лоне земли засыпают зерна, и подобно этому самые плодородные семена мудрости погрузились в сон из-за интеллектуальных и духовных заморозков нашей эпохи. Но, когда наступит новая весна, семена обретут жизненный ритм и их пробивающиеся ростки бросят вечный вызов атмосфере, обещая славный урожай.

— Несомненно! Последние рукописи Учителя проникнут далеко в будущее. Возможно, не пройдет и десяти веков, и люди смогут уловить глубочайший смысл его работ. Законы ритма и постоянного возвращения всеобщей эволюции извлекут Платона из могилы и донесут его слова до мира. Пусть дрожат от страха лицемеры, которые, пребывая в полном неведении, осмеливаются порабощать народы и задавать ритм их движения! Горе подмастерьям, возомнившим себя мастерами!

— Брат… я знаю, что с хаосом, порожденным честолюбцами, судьба справится, но меня угнетает нынешнее положение Учителя. Я знаю, какими бывают пытки инквизиции…

Воспоминание заставило Пабло Симона подойти к окну, которое состояло из маленьких стекол, сплавленных свинцом. В десяти метрах внизу блестела вода, глядя на которую он погрузился вглубь себя, в невероятную боль, что способны нести в себе лишь великие души. Боль за все человечество, боль космическую, бесконечную…

Его слуха едва коснулся голос де Венти:

— Все иллюзия; только Бог реален…

Напряжение во взгляде ученика постепенно спало, черты лица смягчились, и, обернувшись, он с улыбкой сказал:

— Спасибо! Мы иногда забываем то единственное, чего нельзя забывать… Я тоже был на Востоке…

— А что нам остается? Здесь все в руинах, начиная с умов…

— Мое сердце точно в руинах… Мы увидим его завтра?

В руке де Венти сверкнули искусно сделанные золотые часы, и он ответил:

— Завтра уже наступило; через три часа пропоет петух.

— Время приношений Абраксасу…

Они замолчали, и рассвет застал их над грудой бумажных свитков и под тяжким грузом забот.

В тяжелую дверь постучали; открываясь, она издала глухой крик, и в комнату вошли несколько учеников, переодетых лодочниками и торговцами; они почтительно приветствовали обоих философов. Один из учеников представился наставником из неоплатонической ложи, преподавателем математики, — именно он устроил встречу Джордано с любимыми учениками.

В утренний час на Большом канале было полным-полно гондол и разнообразных торговых лодок. Ученики разместились в полудюжине гондол; одна из них выглядела весьма богато — на ней расположились Пабло Симон и де Венти, выдававшие себя за высокопоставленных генералов из армии Папской области и соответственно одетые. Особый, международный статус избавлял их от многих трудностей.

После подробнейших обсуждений план был выверен до мельчайших деталей и одобрен, и два часа спустя из разных точек столицы началось движение; местом встречи должен был стать Большой канал.

Сдержанное великолепие лодки Пабло Симона и де Венти очаровывало глаз, но не привлекало слишком много внимания. Сквозь ее занавеси просвечивали фамильные цвета и гербы пассажиров, достойных и благородных. Некоторые чиновники и дворяне второй категории одаривали их поклонами и льстивыми приветствиями, на что де Венти, не переставая улыбаться, проговорил сквозь зубы:

— Вот видишь, брат! Обыватели делятся на две фракции: на тех, кто силой подчиняет других, и тех, кто ищет силы через покорность.

Его спутник собирался было ответить, но гондола вышла в Большой канал, у начала которого виднелся Дворец дожей. На отрезке в один километр канал бороздили не менее пятисот лодок, а площадь Святого Марка вздымала в небо зеленовато-желтые и красные флажки, напоминавшие отрубленные головы.

Лодки братства с помощью ловких маневров медленно окружили гондолу так скрытно, что двое философов обнаружили это только тогда, когда узнали кое-кого из пассажиров и членов экипажа.

Венецианские дворяне, совершенно потерявшие рассудок от преступлений, пиратства, сластолюбия и страха, выставляли друг перед другом свои наряды, словно павлины. Только благодаря натренированной воле Пабло Симону удавалось скрывать нетерпение, что делало его внешность суровой; но его спутник, привыкший к дворцовой жизни и дипломатии, казался жизнерадостным и словоохотливым со всеми, приободряя своих друзей и сбивая с толку шпионов, которые, возможно, были расставлены возле дворца.

Неподалеку от дворца гондола отделилась от группы и направилась к небольшому причалу, расположенному у одного из крыльев огромного здания. Тут их догнала черная лодка, и шестеро агентов инквизиции, сойдя с нее, преградили философам путь.

Пабло Симон наклонился к де Венти и прошептал:

— Мы погибли! Кто-то донес… Мы больше не увидим Учителя!

— Спокойно! Это свои, братья из венецианской ложи специально так переоделись.

В сопровождении лжестражников с бронзовыми секирами они вошли в маленькую дверь подводной тюрьмы. Прошли через комнату привратника и стали спускаться по винтовой лестнице, ступени и пролеты которой были влажными, и казалось, что камни, более мягкие, чем человеческие сердца, плачут при виде боли вокруг. Посвященных сопровождали двое переодетых братьев, пятеро членов инквизиции и начальник тюрьмы, бывший пират из Коста-де-Оро.

Факелы освещали лестницу, будто уходившую в преисподнюю, а из-за гигантских крыс, зловонных и больных, мягкие розоватые блики на отполированных стенах приобретали гротескную форму. Потолок становился все ниже, через него сочилась склизкая вода, но начальник тюрьмы без умолку расхваливал здание, его охрану и те изысканные ужасы, которые выпадали на долю запертых здесь еретиков и богохульников.

Граф де Венти улыбался в ответ и соглашался со всеми словами, но если бы наемник внимательнее вгляделся в его лицо, он бы, возможно, заметил «что-то внутри», что было таким же острым, как меч, и таким же страшным, как улыбка тигра.

Пабло Симон шел опустив голову, его глаза были словно затуманены, и он часто поскальзывался и шатался, будто его одолевала слабость или отвлекали какие-то беспокойные мысли.

Наконец они вошли в горизонтальный коридор, по обеим сторонам которого виднелись маленькие решетчатые дверцы. Несколько пьяных стражников спали на камнях, остальные продолжали пить за столом, таким же грязным и тяжелым, как воздух в камере.

Жуткий вопль бывшего пирата поднял бедолаг на ноги; они дошли уже до крайнего отупения и были большими узниками, чем сами пленники тюрьмы, узниками грубых страстей — самых тяжких оков…

Эскорт быстро прошел по коридору, пока полусонные, но уже стоявшие на ногах охранники демонстрировали свое оружие.

— Здесь только политические заключенные и нарушители налогового законодательства. Знаменитый отступник, с которым вы хотите поговорить, находится в особом месте…

Сказав это, начальник тюрьмы разразился таким противным, грубым хохотом, что лжестражи — почитатели и ученики Джордано — остановились, как от удара, и наполовину обнажили мечи. Их остановил повелительный жест де Венти, который сказал шутливым тоном:

— Спокойнее, господа! Мы рады, что Святая инквизиция поручила вам нашу безопасность, но та тень, которую я тоже заметил, не стоит столь решительных действий, — и, обратившись к начальнику, продолжил:

— Капитан, я восхищаюсь атмосферой тюрьмы «Поцци» — даже опытные офицеры теряют здесь спокойствие…

В ответ последовал еще один дикий взрыв хохота, и они продолжили спускаться по все более темным ступеням, а участникам происшествия пришлось терпеть тихие насмешки других стражников.

Фундамент Дворца дожей представлял собой лабиринт переходов и камер, некоторые из которых были замурованы обвалами; с залами наверху его связывали тайные ходы, по которым приглашенные на праздники дворяне спускались вниз, чтобы оскорблять и истязать пленных еретиков. Однако такие особые узники, как Джордано, занимали специально вырытые на дне морских каналов пещеры, в которых всегда было темно и водилось множество ядовитых змей, жаб, пауков и скорпионов. Сюда доносился шум волн и течений, глухой, но такой звучный и протяжный, что многие из тех, кто был погружен в полную темноту и в течение нескольких лет находился здесь в ожидании смерти, не слыша ничего другого, сходили с ума.

Наконец командир тюремной стражи потянул за железное кольцо в полу и открыл люк, за которым вглубь уходили около дюжины высоких ступеней, грубо вырубленных в скале. Внизу извилистый и подтопленный туннель привел их к двери камеры, больше напоминавшей простую выбоину в скале; вход в нее был обозначен несколькими каменными блоками. Хотя камера находилась метров на двадцать ниже уровня моря, вентиляция здесь была не хуже, чем в камерах наверху, — искусно сделанная система подачи воздуха поддерживала искру жизни, погребенную в этих пещерах и желавшую лишь погаснуть.

Де Венти сообщили, что Джордано находится здесь, и он попросил стражу подняться в верхний коридор, чтобы с пленником можно было свободно поговорить. Капитан согласился, но настоял на том, чтобы старый дородный тюремщик, незаметно сидевший в углу, остался помочь дворянам, на случай если отступник на них нападет. Когда предложение было принято и стражники удалились, старик подбежал, чтобы открыть тяжелую дверь, и снова скрылся в своем углу, завороженный золотой монетой, которую граф вложил ему в руку.

Пабло Симон взял факел и зажег его от того, который горел у двери. Он в два прыжка проник в камеру, но тут же замер, словно пригвожденный к полу. Венти не оставалось ничего другого, как только смотреть через плечо Пабло Симона, и он сразу понял, что произошло.

В камере с едким спертым воздухом, грязной, кишащей паразитами, сидел по-восточному старец с мертвенно-бледным лицом; он был одет в лохмотья, под которыми виднелось тело, покрытое язвами от пыток и крысиных укусов. Неопределенного цвета волосы сливались с жидкой вьющейся бородой. Черные глаза, до этого момента неподвижные, словно из камня, и погруженные в неведомый, далекий идеал, становились все более похожими на человеческие, а все слабое тело оживилось и осветилось улыбкой.

Его ученики делали отважные усилия, чтобы не заплакать, и, встав перед ним на колени, осыпали проявлениями привязанности и любви. Но Джордано, демонстрируя невероятную власть над телом, поднялся на ноги и вместе со своими посетителями сел на толстую доску, заменявшую ему кровать. Море громыхало о стены камеры и заглушало его слова, которые он произносил почти шепотом. Пабло Симон, взяв Учителя за руки, сказал, что скоро братья из Венеции добьются его освобождения — разумными доводами или силой.

— Нет, мой дорогой брат! Я бы предпочел скорее остаться живым в смерти, чем мертвым в жизни… Если мы будем пользоваться методами инквизиторов, если будем применять обман и насилие, то рано или поздно станем такими же, как они. Как тело привыкает к спиртному и становится зависимым от него, так и душа привыкает к жестокости, и в результате возникает моральное оцепенение. Мы должны контролировать свое воображение. Вы стали думать только о моих страданиях, представлять их, а это порочный круг, ведь вы забываете о плодах, которые они дадут в будущем. В подземной тюрьме погребли не меня, а скромное зернышко философии, которое прорастет в грядущих веках. Не плачьте о зерне, предчувствуйте будущее дерево! Братья, настанет день, и мудрость цивилизаций, более древних, чем наша, возродит похороненное в нас знание. Тогда падут догматичные сепаратистские концепции, сторонники которых держат меня взаперти за утверждения, что земля сферична, что Солнце — центр целой системы, а каждая звезда — ось другой подобной системы, где есть свои обитатели и свои особые представления о Божественном. Поскольку об этом не пишут в современных книгах, это воспринимается как обман… О, братья! Я плачу оттого, что вы останетесь жить в мире, полном догм, но я вам и завидую: вы многое сделаете для человечества.

— И вы в таких страданиях все еще думаете о благе человечества? — возмутился один из венецианских учеников.

— Да, брат Маркос… И человечество в своих муках тоже задумается о себе.

— И мы, и человечество хотим видеть вас живым; вы можете еще очень многое дать.

— Нет, Пабло Симон! Смерть — это ценнейшая часть жизни человеческой личности, и наша душа должна извлечь из нее максимальную пользу. Возможно, однажды вам скажут, что я пал духом перед лицом смерти… Отныне вы знаете, что это будет ложью.

— Как могут не исказить истину те, кто совсем не почитает ее даже в собственных священных книгах?

— Венти, «священный гнев» дозволен только тем, кто чист сердцем, ведь тогда они используют его не для разрушения, а для созидания… Осторожнее с ненавистью!

— Учитель, я ненавижу только ложь!

— Я говорил вам, что лжи не существует. Сражайтесь с ней, но не придавайте ей большого значения, провозглашайте истину, всеобщую истину мудрости — религии, не зависящей ни от национальности, ни от эпохи, ни от догм… Я не могу долго с вами говорить…

— Мы хотим быть рядом с тобой, благородный философ!

— Тогда не забывайте мои труды. В них вы найдете больше меня, чем в этой едва живой скорлупе из плоти… Уходите из «Поцци», здесь царят лишь боль и невежество!

Лежа на руках учеников, Джордано уходил в себя, постепенно закрываясь, как закрывает свои лепестки лотос на закате дня. Венти и Пабло Симон подталкивали молодых венецианцев к выходу…

Семь лет спустя, несмотря на все усилия тех, кто его любил, Джордано, переведенный в Рим, предстал перед трибуналом Святой инквизиции в монастыре Санта-Мария-сопра-Минерва, где ему вынесли приговор: вырезать язык, а затем сжечь заживо.

Когда оглашался приговор, осужденный — скелет, жизнь в котором держалась лишь благодаря сверхчеловеческой воле, — обескуражил своих судей фразой: «Вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю!»

Последняя часть процесса проходила тихо и скрытно, Джордано пытались представить обыкновенным колдуном или сумасшедшим. В течение восьми дней он находился в изоляции в одном из подземелий инквизиции.

Тем временем Пабло Симон и Венти прилагали самые отчаянные усилия, чтобы его спасти. Молодые неоплатоники, принадлежавшие одной из тайных школ, группой вышли на улицы, прославляя Джордано, но вскоре были убиты стражей; тех немногих, кто оказался ранен, тут же добили или отправили гнить в тюрьмах инквизиции.

На рассвете 17 февраля 1600 года Джордано притащили к ногам прелата, который произнес принятую фразу: «Ut quam clementissime et citra sanguinis effusionem puniretur» («Он будет казнен милосердно, без пролития крови»).

Затем его облачили в позорную одежду «предателя веры» и повели на площадь, по иронии судьбы называвшуюся Кампо деи Фиори (Площадь цветов). Здесь сожжение философа должно было стать главной частью торжества, посвященного особой дате.

Руководители эзотерических лож высокого уровня, сделав над собой усилие, в конце концов прекратили все попытки освободить Джордано; он сам отвергал подобные проекты, видимо понимая, что они бесполезны, а кроме того, опасны для тех, кто в них участвует.

Около полудня в сторону Кампо деи Фиори отправилась большая процессия. Ее составляли священники и служители почти всех христианских сект; тщетно пытаясь держаться отдельными группами, они все равно перемешивались и сталкивались друг с другом. Одни размахивали факелами, другие проклинали дьявола и Джордано, немало было и тех, кто молча и спокойно перебирал четки, будто присутствуя на самом милосердном и благочестивом действии; а некоторые чистейшими голосами пели сладостные песнопения.

Окруженный стражниками инквизиции, с гордо поднятой головой, с энергией, пугавшей тех, кто знал его физическое состояние, впереди шел мученик, непостижимым образом волоча свои железные цепи и кандалы.

Пабло Симон и Венти, бледные и дрожащие, надев черные шляпы, смешались с шумной толпой, ожидавшей события. У них и у других братьев, искушенных в священных магических искусствах, была миссия поддерживать Учителя своими мыслями и преобразовывать черные, тяжелые волны психики, испускаемые толпой, в легкие потоки, которые помогают душе идти по дорогам восхождения.

Палачи неторопливо возвели Джордано на груду дров для костра, приковали его же цепями к большому центральному столбу и спустились вниз.

Монахи пели высокими голосами, тысячи факелов угрожающе вращались. Философ опустил голову… Обморок? Ужас наконец-то одолел сверхчеловеческую выносливость? Многие стали с насмешливой улыбкой подталкивать друг друга и перешептываться.

Один из палачей, вооруженный длинными острыми клещами, поднялся на костер и приготовился исполнить приговор, гласивший: «Ему вырежут язык». Толпа ревела, обезумев от нездорового возбуждения. Еще пять человек решили подняться наверх, чтобы посодействовать этой гнусности. Жертва была неподвижна. Напряженная рука сорвала размалеванный капюшон, и из-под него медленно поднялось мертвенно-бледное лицо — пьедестал священного огня, горевшего в глазах. Взгляд не был жестким, но его грозная мистическая сила, едва прикрытая кротостью и добротой, каким-то образом проникла в душу того несчастного, который собирался изувечить свою жертву. Палач издал долгий сдавленный крик ужаса, отбросил клещи и отпрянул, как сумасшедший, его глаза вылезали из орбит, а руки были широко раскинуты; он упал ничком с высоты костра, потом поднялся, громко, по-звериному крича. Остальные палачи, сперва оцепенев, со всех ног кинулись спускаться с костра, спотыкаясь и падая.

Теперь Джордано грустным взглядом рассматривал онемевшую толпу. Молчание, словно свежая кровь, вышло из сердца площади и быстро достигло соседних улиц. Где-то вдалеке обезумевший палач кулаками и зубами прокладывал себе дорогу, ломая и топча все на своем пути.

Но вот прошли первые секунды оцепенения, и, увидев, что народ засомневался, главы разных движений стали отовсюду выкрикивать, что дьявол в облике Джордано пытался напугать их и помешать празднику. Колонны вооруженных стражников, заранее выстроившихся, подтолкнули толпу к костру, а факелоносцы приблизились к философу.

Джордано, вероятно следуя какому-то внутреннему видению, вновь опустил голову, а его длинное тело повисло на цепях.

Теперь уже вся толпа разразилась дикими воплями, рефреном произнося глупые и даже бранные слова. Тысячи мечей угрожающе поднялись к небу, и повсюду зажглись сотни огней.

Двое учеников, зажатые и оглушенные толпой, прилагали невероятные усилия, чтобы мысленно оказать действенную помощь своему Учителю.

Один монах с огромным бронзовым крестом поднялся на первые бревна костра и сказал:

— Эй, послушай! Если ты поцелуешь этот образ и покажешь свое раскаяние, возможно, твоя жизнь будет прощена…

— Всю жизнь я целовал Христа своими трудами; нет нужды сейчас моему телу из плоти целовать образ из бронзы. Я не могу каяться за то зло, которого не совершал, или признавать себя слугой человеческого общества, как бы его ни называли, если оно отрицает очевидные природные явления и преследует того, кто думает и поступает не так, как оно.

Тяжелое распятие, направленное яростью монаха, ударило Джордано по губам и выбило зубы. Затем монах взял факел и призвал всех бросать свои факелы в костер. И вот уже Джордано Бруно, отчаянный и отважный авангард человеческого прогресса, оказался охвачен языками пламени и окутан клубами черного дыма. Огонь охватил все бревна, и муд рец, не издав ни единого крика, покинул свою оболочку из плоти.

Удовлетворив свой инстинкт убийства, толпа вернулась к разгулу, притворству и бездумью, которое приходит вслед за сильным возбуждением; этим старым приемом пользуются все тирании.

Пабло Симон, Венти и еще несколько избранных учеников, скрытых в толпе, оставались неподалеку от большой дымящейся могилы.

С наступлением ночи члены Святой инквизиции вернулись, чтобы завершить свою работу. Сотня солдат начала поливать горящие угли водой из ведер, расчищая проход к большому столбу, который все еще стоял в центре, наполовину сгорев. С него свисали раскаленные цепи, внизу виднелись несколько обугленных костей и серая пыль…

Один из церковников набрал в руки пепла и развеял его по четырем сторонам света, словно совершая последний яростный акт возмездия.

Площадь была пуста; чернь, затуманив свой рассудок, спала звериным сном. Бодрствовали лишь несколько приезжих — они прибыли на праздник поторговать и теперь издали наблюдали за происходящим, кто со страхом, пугаясь пепла колдуна, кто с отвращением, испытывая уважение к мученику.

Двое учеников молча удалились, ведя отчаянную внутреннюю борьбу за то, чтобы не дать иллюзии мира увлечь себя. Сверкавшие вдалеке дворцы проливали красноватый свет на древние римские руины… Отвратительный пейзаж жуткой преисподней, царства невежества и тьмы.