Косов и телеграмма. + Последнее письмо. + Косов и мотоцикл.
Косов и безбилетник. + Косов и Шестидневная война.
Однажды и вдруг я получил от него телеграмму.
Мы давно проживали в разных городах. К тому времени, когда он стал жить, наконец, на одном месте, мой друг успел поработать на Урале и Байкале, на Волге и в Брянске, пару лет жил в Москве, где учился на факультете журналистики. Наконец, отработав спецкором на строительстве авто-гиганта в Набережных Челнах, обосновался в Казани…
Дружба наша не ослабела, но расстояние есть расстояние. Когда-то жили мы в одном городе, дружили, несмотря на разницу в возрасте и судьбе… Когда я ещё бегал в школу, он уже отвоевал свою войну: чудом выжил, списан был под чистую. Закончил лесной техникум, стал писать в газету, был замечен, и объявился собкором в уральском городе К. В том самом, куда меня направили после окончания вуза.
Много лет спустя я послал ему какой-то сборник, - в нём были мои стихи. Стихи в память о погибшем брате…
Сколько простояла та книжица у него на полке?
И вот - телеграмма.
Юра – человек сдержанный, а тут – вспышка чувств, благодарные, трогательные слова. – Вдруг, и без видимого повода.
Сейчас, когда я пишу эти строчки, пытаюсь представить, – что же побудило его к этому порыву. Писем от него не было давно, а телеграмм он сроду не писал. И начинаю я представлять, как сидит Юра праздничным вечером, отмечает с приятелями День Победы, как выпили, вспомнили товарищей, заговорили о погибших; слово за слово, а там, поди, и без евреев, вечной темы, не обошлось. Про «Ташкентский фронт» кто-нибудь ввернул. Тут Юра в защиту и заговорил про убитых отцов и братьев своих друзей, и наши судьбы к месту слепились, и книга под рукой оказалась со стихом, да к тому же таким, на который и песня написана. Встал, снял с полки, прочитал…
На пике эмоций и отстукал Юра телеграмму… «Читали «Вальс-балладу»… Спасибо тебе… Многое вспомнили…»
Могла книжка простоять невостребованная. А могло бы её и вообще-то не быть.
Чтобы на такой неведомый случай не оказаться у смытого из памяти материка целой человеческой жизни, и стоит, видимо, писать книги памяти – хотя бы в одном экземпляре и хотя бы для одного человека.
Нет, этот эпизод не связан напрямую с тем, что я собирался рассказать. Но и вспомнился он не случайно – многое в нас во власти ассоциаций.
«Уходящий объект»… Специальный термин киношников. Он о натуре, которую надо успеть отснять, пока не ушла… Снег, например…
Но это можно сказать и про нас. Мы уже на том рубеже, когда сами становимся уходящим объектом. Дети и внуки наши в коконах своих забот, мало знают о нас. А ведь мы, хотя и сухостой, а всё ж ветки на их генеалогическом дереве. Мы – их предисловие.
Тешу себя мыслью, - вдруг в далёком, «безнашем» будущем сойдутся случайные и неслучайные мгновения, и кто-то захочет вспомнить, - сын ли, - дочь ли, сын ли сына, сын ли дочери, внук ли внука… «Постойте-ка… тут где-то стояла на полке… книжица… деда моего… нет, кажется, прадеда… вот, вроде бы… фу, как запылилась,… Выбросили? Нет, не выбросили… хорошо, что не выбросили,… Говорил, не выбрасывайте, может сгодится…»
Юра вспомнил.
Это рассказ не про него.
Но друг мой стоит того, чтобы вспомнить про него. Теперь, когда вряд ли кто-то о нём расскажет.
Он очень хотел приехать в эту Страну. Повидать нас - его друзей. Увидеть Израиль. Он не успел. Он умер, собираясь в дорогу.
Последнее письмо, приготовленное к отправке, нашла в столе Зина, его жена, через месяц после его смерти. Она опустила письмо в почтовый ящик.
Он разговаривал со мной, и я слышал его голос, зная, что его уже нет.
Он не должен был умереть, не побывав здесь. И он должен был умереть, потому, что убили его еще тогда, в сорок втором: вылезший из-за бугра «Фердинанд» прямо в него, в пулеметчика Косова, всадил осколочным.
Я читал письмо, вспоминая его невеселые, с усмешечкой, слова во время первого нашего застолья, на его дне рождения. Ему исполнилось тридцать четыре:
- Я, ведь, друг мой, уже полжизни, как инвалид.
Тяжёлые ранения его, беспамятство, и госпитали, и операции, были и в прошлом, и – при нём, - болью. По внешнему виду никогда бы не догадаться, что перед вами искалеченный человек. У которого, изуродованы грудь, плечо, шея, нога… В редакцию, где я тогда работал, вошел франтоватый, даже пижонистый человек средних лет, в хорошем сером костюме, отлично выбритый, с какой-то папочкой в руке (он потом признался, что не может избавиться от привычки держать что-то в руке: иллюзия опоры). Я постарался не выказать иронию по поводу торчащих из нагрудного карманчика авторучек, - признак провинциального, уже отживающего шарма, но от него не ускользнул мой взгляд, он едва заметно усмехнулся. Эта сдержанная с моей стороны встреча, о чём он потом вспоминал с улыбкой, не помешала нам стать близкими друзьями.
Никто бы не догадался, какого мужества стоило ему просто жить. В одном письме, много лет спустя, он напишет, извиняясь за молчание. «Осуждаете? Не надо. Писать, – да и просто жить по-человечески – долго не мог. Несколько месяцев меня лечили: нервы, а точнее, психика сдали… Диагноз: посттравматическая энцефалопатия (результат контузии). В чём это проявляется? Плачу и дрожу… Даже не плачу, а вою… Ваши знакомые, которые привезли последнее ваше письмо, это видели. Как только они вошли к нам и сказали, что от вас, я сразу заплакал. И плакал почти всё время, пока они были у нас… Вот и сейчас пишу вам, а у меня два полотенца – вытирать слёзы…»
Он был одержимым, мой друг, Юрий Косов, кавалер многих орденов и медалей. Если ему в голову входила какая-нибудь идея, – он идею превращал в свою рабыню. Решив, например, что диплома лесничего для него недостаточно, он, уже имея многолетний опыт собкора крупнейшей из провинциальных газет, сдал вступительные в Московский университет. Проучился с год заочно, не удовлетворился этим, и уехал в столицу. Слушал лекции, засиживался в библиотеке и влезал в такие глубины русского языка, перед которыми пасовала моя жена, дипломированный филолог, - он донимал вопросами…
Он любил охоту. Его любовь к охоте граничила с фанатизмом. Мог терпеть любые лишения, часами сидя в скрадке или шалашике под осенним дождём, - без еды, воды и спиртного (в ту пору он не прикасался к вину), без всякого шанса на удачу, - пока спутники, смирившись с непогодой, ловили кайф в теплой охотничьей избушке…
А его допотопный трофейный «харлей», тяжеловес, на котором он носился по дорогам области! И которого заставлял выполнять немыслимое. Вдруг вычитает, что можно завести двигатель, не пользуясь зажиганием, со второй передачи, если сильно толкать машину. И толкает и час, и два, и три, пока, взмыленный, не упадёт на тропинку во ржи, где затеял за городом эксперимент. А потом, снова и снова, меняясь со мной местами в седле, - и тогда уже я толкаю, взмыленный…
А это умение убеждать, не просить, нет, а убеждать, что надо обязательно попробовать. («Вдруг у тебя заглохнет мотор во время езды?») В самом деле – вдруг заглохнет. Ведь к тому времени он уже и меня обучил этой забаве самоубийц – езде на мотоцикле. А вообще езда с ним, сзади на багажнике, - прицепа у «харлея» не было, - доставляла двойное удовольствие: первое – что быстро, другое, что, доехав до дома, оставался живой.
Моя жена, в жизни не написавшая и четырех рифмованных строчек, в приступе вдохновения сочинила, ставшие чуть ли не семейной классикой стихи: «Что Юрий дикий – всякий знает. И уж ни отдыхов, ни выходных ему не доверяет…»
В том самом, последнем, письме, что дошло до нас уже после его смерти, он вспоминает эти строчки, словно извиняясь за минутную слабость. «При всём притом, что я плачу, читая ваши письма, вы мне пишите. Проплачусь, утрусь, и полегчало. Без вас несладко… Хочу вас увидеть. Удастся ли?»
В нём, невысоком и худощавом, была неожиданностью физическая сила. Как-то мы зашли в спортзал. Я удивился лёгкости, с которой он стал вскидывать двухпудовую гирю. Тогда в душевой я и увидел в первый раз его страшные шрамы – рубцы, более похожие на жгуты, на том месте, где надлежало быть соску и левой груди, прикрывающей сердце.
У Косова можно было научиться многому. Он преподавал мне уроки щепетильного правдолюбия. И в большом, и в пустяках. Пустяк: будничная сцена в трамвае; какой-то безбилетник доказывает контролёру, что билет не успел купить, - только что, де, вошёл. Сцена затягивается, в воздухе неловкость, свидетели стыдливо отворачиваются к окнам… Юра, негромко прикашливая («кхе-кхе», - это у него от простреленного лёгкого), подходит к спорящим. Характерный жест ладонью, словно показывая, – смотрите же: чисто всё, ясно. Словно ладонь сама и говорит: «э-э, не славно, не славно»… И уже словами: «Нехорошо, товарищ, нехорошо. Сели давно, вместе с нами (жест в мою сторону ) и билета не брали…». Что ему этот безбилетник! Но Юра огорчён…
Память подсказывает и не-пустяк.
Эхо Шестидневной войны оглушило нас. Мы боялись радоваться, чтобы по блеску глаз сослуживцы не догадались о нашем торжествующем достоинстве. Газеты пестрели заголовками об израильской агрессии и проклятиями в адрес агрессоров. Рот наш был замкнут, уши запаяны воском, как у Одиссея, плывущего между Сциллой и Харибдой, в нашем случае - между стукачами и слухачами. И вдруг – звонок из Казани - Косов. «Юра, случилось что?…» (он давненько не звонил) «Случилось… - (я чуть ли не физически ощутил на расстоянии его усмешку…). – Поздравляю тебя! Здорово врезали арабам, а? А говорят, евреи не воевали… Вот они и показали всем, как надо воевать! Какие молодцы!» – голос Юры, обычно сдержанный, звенел… В трубке что-то защёлкало, затикало, Юрин голос прервался, потом опять возник и опять эта его интонация - усмешечка: «Что? Слушают? Ну, пусть, пусть слушают»… и Косов продолжал говорить, не догадываясь о моих противоречивых чувствах.
Тогда я подумал о нём: странный человек. Теперь я знаю: он был свободный человек.
Когда мы покидали родину, среди десятков провожавших не оказалось только одного моего давнего друга (помню, нас троих неразлучных, вечно голодных на выросте старшеклассников, всё моя мама подкармливала в военное время). Этот друг не простил мне отъезда – «предательства». А Юра Косов, инвалид первой группы, на вокзал в Казани, на проходящий наш скорый поезд, примчался ночью. Больной, пришёл на те несколько минут, которые состав, опаздывая, сократив стоянку, стоял у заснеженной платформы (ехали через Москву)…
Он сразу стал писать в подозрительный тогда всё ещё для многих Израиль. И сразу пообещал приехать в гости. И об этом – в каждом письме.
Кто, кроме нас, извлечет из небытия эти никому, кроме нас, не нужные письма…
«Я очень настроен съездить к вам, хотя и не очень бодр… Напиши, как ехать, сколько потребуется рублей и долларов?» 7.2.94
«Пока ещё надежды на поездку в ноябре не потерял…» 27.IX.95
Мы ждали его приезда. Договорились о сроках.
И вдруг письмо от Зины.
. . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
«Дорогие мои… Не стало у нас любимого нашего Юрочки…
Извините меня, что не сразу вам написала (уж очень тяжелы воспоминания обо всём)… До сих пор не верю…
Утешает лишь то, что он ушёл из жизни без особых мучений, почти внезапно и, исполнив своё желание умереть вперёд меня. Приспособиться к этой жизни одному ему было бы очень трудно.
Но продлить жизнь он бы мог. Ускорила эта злосчастная книга «Кто есть кто», которую во что бы то ни стало, хотел выпустить к новому году. Сил уже не хватало, а уговорить я не смогла, да и редактор упрашивал.
К вам он очень хотел ехать, собирался, всё узнавал, но…
Его последнее письмо я решила отправить вам…
Целую вас со слезами на глазах, Зина». 20.XII.95
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Его последнее письмо, полученное месяцы спустя после его смерти.
«Здравствуй, дружище Давид!
Здравствуй, милая Сашуля!
… Я, высунув язык, как самая паршивая собака, доделываю книгу-справочник «Кто есть кто в республике»… Она, разумеется, проста, но и сил-то нет. Ещё месяца два, если не три, потребуется. Не знаю, как выдержать.
Теперь о поездке к вам… Гостей у вас столько, что зачем вам Косов – и так полно, (это шутка с маленькой подковыркой и большим сожалением – гость не столько помогает, сколько мешает нормальным пенсионерам жить)…
И всё-таки Косова вы хотите видеть.
Собираюсь к вам, если доживу, в апреле, как вы и пишете… Приеду, постучусь в дверь и скажу: вот я, принимайте…
Слышал, надо оформлять страховку. Постараюсь получить её здесь, в России. А если умру, - похоронят, к тому же я фронтовик, а это израильтянам, говорят, не так уж безразлично: ведь я воевал с фашистами.
27.XI.95»
Отправить письмо он уже не успел…
Успеть…
Жил плотно, быстро, размашисто…
Словно хотел отпущенную ему дистанцию сжать и растянуть одновременно.
И письма – быстрые, почерк стремительный, стиль прост, когда между мыслью и фразой расстояние кратчайшее.
«…А теперь прощаюсь… Свои данные для гостевого вызова вышлю позднее…»
…Свет далекой звезды… Красивые слова: звезда умерла, а луч её продолжает идти к нам. Метафоры жизни. Их придумываем мы, как придумывают утешительные призы для проигравших спортсменов.
Неотправленные письма… Невостребованные рукописи…
Я «востребовал» письма друга… Как он когда-то востребовал какое-то моё стихотворение.
Может, когда-нибудь востребуют и мои дети-внуки что-нибудь из рассказанного.