ЗНАКОМСТВО
На Кавказе, что ни кухня,
То любителю подарок:
Гвозди с перцем – чахохбили,
Чебуреки – бритва в масле.
Ешь – и бисеринки пота
На щеках, - слеза из глаза!..
А духанщик – тоже в смехе,
Только по другой причине: -
Йёся! – говорит он Йёсе, -
Вот тебе ещё пушинка! –
И старьёвщику две тряпки
Сальные в мешок кидает.
«Мазл тов!» – бормочет Йёся,
И рукой, с войны немытой,
Аккуратно две тряпицы
Прячет в сидор из дерюги.
«Мазл тов!». Для дочки Дины
Скоро будет на подушку…
Так бормочет старый Йёська,
Говорят, уже лет сорок…
Йёська бродит по базару,
По духанам и помойкам,
Тронутый умом старьёвщик,
Без родни, без дома, - в бездне
Затуманенного мозга.
Бедный Йёська! Из местечка,
После славного погрома
Бурей жизни занесён он
На Кавказское подворье
До войны. Не этой, прежней.
Так узнал я про Иосю.
Я оставил недопитой
Чачу там, где Бог и случай
Мне, газетчику-студенту,
В том году сподобил скромно
Первый гонорар отметить.
* * *
Когда тебе девятнадцать,
Ты прямодушен, как штык,
Считаешь, кому за двадцать,
Тот уже и старик.
И эпоха зла – в отголосках.
И была давно, не сейчас.
Я удивлялся, что Йёська
Дожил с тех пор до нас.
А посчитать – без форы
Этому старику
Было всего под сорок -
У первых лет на веку.
Отступление
Местечко называется Местечко.
Прозрачной синевой струится речка…
Я знаю, отчего багровым стал
Склоненный над водою краснотал.
Я знаю правил скромную привычку:
О чём уместно, а про что нельзя
Вслух. Но из горла вытащу затычку,
По грани недозволенной скользя.
Не утопить беду, не исчерпать…
Нет, не взорвался мир и не затих,
Когда по струям взрывами шутих
Расколотые плыли черепа.
И были наподобие мезги
В шуге осенней, чёрт возьми, - мозги.
Плакучие, без повода слезливы,
К воде склонялись безразлично ивы.
Где тихо репетировалась в речках
Мозгов еврейских первая утечка.
Местечко называется Местечко…
* * *
- Чего мы всё о плохом, да плохом! –
Недоволен дедушка Шлёма. –
Соседи уже имели погром,
А у нас как насчёт погрома?-
Шлёма! Типун тебе на язык! –
Сказала бабушка Сара. –
Можно подумать, что он привык
Греться возле пожара!
Так шутили они вчера,
А сегодня – белые лица.
Наше местечко - для счастья дыра,
Для погромов – оно столица.
Катится на местечко гром,
Злоба добычу ищет,
Погрому с его голодным нутром
Всегда не хватает пищи.
Ша, евреи! - Какое «ша!»,
Когда беда на пороге…
А ещё вчера гуляла душа
И семь сорок делали ноги.
Ещё вчера, тряся бородой,
Йёся в окно смотрел:-
Дочка, опять этот гой-мишугой
Ходит пострел-шмастрел!
Ах, если бы Йёся жил один!
А тут чуть не вся Палестина!
Роза-жена, Мишеле – сын
И Бога подарок – Дина.
Про Дину и про Васю
Еврейки красивы, (хоть мне не по вкусу).
Но правду сказать, – есть на что поглядеть!
Я их созерцал, не поддавшись искусу
Такой красотой безраздельно владеть.
Мне по сердцу ближе славянская светлость,
Те блеклые краски, что снегу сродни,
И всё потому, что, как парусу ветрость,
Мной северу отданы лучшие дни.
И всё же, владея и райскою кущей
И твердью, и небом, где звездный хорал,
Совсем не случайно Творец Всемогущий –
Господь для Мадонны еврейку избрал!
И нынче кометой мелькнёт среди буден
Красы неземной ослепительный лик…
Покуда рождает их жизнь, не избудет
Любви необузданной светлый родник.
И падало Васино сердце на дно
души, чтоб в смятении биться, -
Он в Дину влюбился, и в это окно
(А вы бы могли не влюбиться?).
Тот прожил зря, в том сердце спит,
Кому узнать не довелось
Огней зелёных малахит
И пламя медное волос.
Наша Дина – мадонна с точёным лицом,
В местечке – красавица первая.
Немного нервная, но что нам в том –
Кто из евреев не нервный?
Ещё не знает своей красы.
В окне отраженья касается.
А за окном в поддёвке форсит
Парень – сажень косая.
«Опять гуляет здесь этот гой,
Этот шлимазл сопливый!»
Йёся стал пугливый такой!
(А кто из нас не пугливый?)
Извилин у Йёси меньше, чем жил,
А сегодня мозги, как вата.
Но что Вася на Дину глаз положил,
Знает только Дина да автор.
* * *
И чего только не случается
На том и на этом свете! –
Манна с небес, затмение,
Любовь тигрицы и льва.
Можно не верить выдумкам,
Но жизнь коммивояжером в карете
Сама раздаёт сюжеты
И к этим сюжетам слова.
Итак, вот вам быль, не байка:
Про то, как сапожник Вася
Влюбился в красавицу Дину.
Даже сам на себя осерчал.
Думал – блажь, а вышло – знамение.
Вася гнёт над колодкой спину,
Ходит под окна еврейки.
И сапожки вот ей стачал.
Вы скажете мне: ты всё сочинил,
И сам ты – сюжета заложник,
А я говорю: он жил,
он любил –Дину, Вася-сапожник.
Любовь – она, как электрошок,
Как шаровая вспышка.
Сродни катастрофе. Жил себе, шёл
И вдруг – как приговор: вышка!
Я сам, отдавший одной всю жизнь,
Ко всем другим равнодушный,
Однажды сказал себе – держись!
И стало гулко и душно.
А было – прошла, всего-то делов,
Рядом… И в бездну я канул…
Люди ещё не придумали слов
Рассказать про порчу, по имени любовь,
Про её неподъёмный камень.
Не всякой любви скажешь: «в добрый час!»
Бывает любовь – тупик.
Короче, положил на еврейку глаз
Вася, - к Васе пришёл его час,
Но у века был час пик.
Сказать тут можно и эдак, и так,
Что молод он и безус.
Можно сказать, что Вася - дурак,
А можно – хороший вкус.
Короче, он ходит у ней под окном,
Сапоги, надраив до блеска.
Пройдёт, и от Васиных глаз живьём
Колышется занавеска.
Что еврейство, что мусульманство
Васе один хрен.
А вы б не отдали свободы шаманство
За сладкий любовный плен?…
Никто не знает, что думал Вася,
Вгоняя в подошву гвоздь.
Душа, разбегаясь, куды-то неслася,
Как дратва гнилая, мысль рвалася…
Вот тута всё и началось.
Первая проба кульминации сюжета
Над крылом погрома – дубина и лом
Гонят страх по еврейскому следу,
И когда этот страх входит в Йёськин дом,
У Йёськи выхода нету.
Но Йёся наш, когда сильно прижмёт,
Быстро становится умный.
Умней, чем даже соседский Мотл,
Гимназистик шустрый и шумный.
Этот Мотл, - ну, скажите, не анекдот? -
Спрятался в бочку с капустой.
Теперь вся капуста у них пропадёт:
Была с хрустом, а будет без хруста.
А Йёся придумал! Ах, каким
Мне, словом спеть эту ноту?
Если бы анекдоты любил элохим,
Он порадовался бы анекдоту.
Но у Б-га есть поважнее дела,
Чем слушать еврейские байки.
Оставим все эти другим «ла-ла-ла»,
Как музыку тум-балалайки.
Надо б про это на сочном идиш,
Да родом я не из тех и не из этих мест.
Из русского языка и захочешь, не выйдешь, -
Это мои и звезда, и крест.
Напеву рек и шелесту борея
Придут на смену шипы суховея,
Армагеддон – иврита трубный зык,
И языка хранители – евреи,
Забудут русский, свой родной язык.
Пока же, как могу, - где плоше, где лучше,
Продолжаю на нём, на великом, на могучем.
И, как говаривала бабушка, седая беда, -
Стойте там, слушайте сюда.
Вторая проба кульминации
Ночь глуха, как совесть мерзавца.
Рассвет – как больного бред.-
Йёся, уже можно начать бояться,
Или пока ещё нет?
Йёся – Розе: «Жена, ша!»
Йёся – Дине: «На пол, лег дих! -
Дочка, ты будешь, как не дышать.
Лежи, как холодный снег!
У хитрого Йёси хитрый расклад, -
Пурим-шмурим, смерть-маскарад.
Йёся думает: гой разбойник
Не тронет дом, если в доме покойник.
Дина лежит, как фата бледна,
Всё ближе погрома эхо…
«И на беду удача нужна»,
Говаривал Шолом-Алейхем.
* * *
То не бричка, не облом
По булыжникам,
Начинается погром,
Прёт народ, – куда с добром!
С круга с ближнего.
Как на праздник, Крестный ход,
Первым староста идёт, -
На ногах бликует хром.
Звон церковный за углом.
Сколько их там, вона!
Впереди икона, -
Светлый образ божий
Осеняет рожи.
У евреев Бога выкрасть,
Но Христос для них не выкрест,
И, крестом благословясь,
По жидовской морде – хрясь!
* * *
Над местечком голубок белокрыл.
Ах, пушинки ли не он обронил?
Не метелицу ли гонит пурга?
Вдоль по улице из пуха шуга.
То не голуби летят,То не белый снегопад.
Это праздник, светлый праздник, господин
Пух и перья из жидовских, из перин!
Отступление
Такая вот инкарнация:
От бога и до раба,
Евреи – это не нация,
Евреи – это судьба.
Я ещё не родился, я буду не скоро,
Но мне уже всё заготовлено впрок,
И звезды желтизна шестигранным укором
Желтой меткою метит мой тихий порог.
Всё было, как генная инженерия:
Комсомолия, пионерия
Клокотали в моей крови!…
Но клятвы любила моя империя
Больше верности и любви.
Мы ей были до пяток преданы,
Ею были мы трижды преданы,
И уже гудел нам гудок
Эшелонов – в ГУЛАГ, на восток.
Мы несли ожидания бремя,
Как слепые, надеясь на время,
А про время ещё в первом классе
Объяснил мне всё двоечник Вася:
«Сколько время? –два еврея,
третий жид по верёвочке бежит».
Вьётся верёвочки погромный след,
И конца у ЭТОЙ верёвочки нет.
Ах, евреи, глупые евреи!
Не надейтесь, евреи на время;
Тик-так, тик-так…- нервный тик,
Ваше время – всегда час пик!
* * *
Я б рассказал, как это было
На протяжении веков.
Как пух летел с пуховиков
На все еврейские могилы.
Но для кого? Евреи знают,
А не евреям – до пупка
И наша с вами боль земная
И эта рифма, и строка!
* * *
И чего это погромщики вспаривают перины?
Ищут бриллианты? Чтобы «да» – таки «нет».
Сказать по-простому: это у них, как именины,
Сказать по-умному: такой менталитет.
Мне думалось – время, оно изменяемо,
Как-никак – его столько нащёлкал прогресс,
Но средь ближних моих всё больше невменяемых,
И всё гуще менталитета замес.
И рвут подушки громилы-мутанты…
Глупые! Ясно и слепцу при свете:
У еврея – главный капитал – не бриллианты.
Главный капитал у еврея - дети…
Каждому еврейскому «них ферштейну»
Сделать из Шмулика вот так не терпится,
Или физика Алика Эйнштейна,
Или скрипача Яшу Хейфеца.
Не всякий еврей банкир или заводчик,
Не всякая еврейка мадам-заводчица,
Но всем хочется счастья для дочек,
И для сыночков… А вам не хочется?
«не грохайте ногами, занавесьте окошко,
и посторожите вход у дверей,
кажется, Дина спит, моя крошка,
пусть ей не мешает свет фонарей».
* * *
Ты играй, моя гармонь,
Золотые планки!
Ты ходи-ходи, огонь
К мойше на свиданки.
Эх, топну ногой,
Да притопну другой,
Я жиду хребет порушу, -
Грех замолится за мной.
* * *
Ах, гармоника-гармошка,
Весёлая сила!
Отчего тебя, гармошка,
Мама не любила?
Как услышит твои трели -
Клич радиоточек,
Скажет тихо, еле-еле:
Выключи, сыночек!
Что её грезилось, печальной?
На Украйне город дальний?
Переливы, переборы,
Звон стекла ли, вопли своры?
Мама-мамочка, прости:
Раб заморочки,
Я тебе не посвятил,
Я тобой не освятил
Не единой строчки!
Знаю – праздные слова,
Все слова, что полова,
Если для любимых,
Ни потом, и не сперва
Мы не спели гимны.
Золотые зёрнышки
Все лежат на донышке.
* * *
Улица. Васька. У Васьки нож.
Васька с криком под гору бежит.
Улицу под Васькой бросает в дрожь.
Ваську сейчас лучше не трожь!
Сторонись любой, кто жизнью дорожит.
Васька у Йёськи подушку возьмёт,
Вася по батисту ножом полоснёт,
Вася из подушки выпустит пух,
Гуляй по ветру жидовский дух!
Девятым валом катит погром,
Погром обтекает Йёськин дом,
Там Васька свирепо стоит на крыльце:
Ножик в руке, пух на лице.
Гуляй, молва, веселись, братва:
Васька Йёську громит однова!
А Васька доволен: всё путём:
Беда миновала Йёськин дом.
* * *
О-хо-хо!.. Куда нам деваться
От наших еврейских бед!
- Йёся! Уже можно кончать волноваться?
Или пока ещё нет?
-Йёся, или ты не слышишь вопроса?
Смотрите! Молчит, как идьёт!
И почему это Дина, Йёся,
Лежит и совсем не встаёт?
Йёся белый, как поле таллита,
Слушает жену и не слышит.
Йёсино лицо слезами облито:
Его дочь, его Дина не дышит.
- Дина! Уже можно, уже вставай!
Они уже не ходят сюдой!..
А на крыльце стоит, как мёртвый припай,
Спаситель их, Васька-гой.
Отступление
Пропади оно всё прахом!…
Смерть не всякая по мне.
Хуже нет, чем смерть от страха
Наяву или во сне.
Жизнь не всякому по силам,
Не любому по плечу.
Наши трепетные жилы –
Дань– врачу и стукачу.
Я не самый из десятки
Храбрый, - страх и мне знаком.
Но во дни тревожной схватки
На меня в своей раскладке
Полагался военком.
И я нашивал погоны,
И грузился в эшелоны,
И на зычный клич трубы
Я, презревши сердца звоны,
Сам пример для слабых был.
Но страшней любого страха
Страх земного бытия.
Жизнь – и дыба в нём, и плаха,
И на лобном месте – я…
Жизнь не всякому по силам,
Лично мне не по плечу,
Как играют струны-жилы, –
Я, пожалуй, умолчу.
Пропади оно всё прахом,
Всё, чем стоит дорожить, -
Нет страшнее в жизни страха,
Чем безумный ужас жить.
* * *
Прошумит ли дождичек, -
Радугу раскинет,
Радугу раскинет,
Да не для нашей Дины.
Пролетит журавушка, -
Перышко обронит,
Пёрышко обронит,
Да не для нашей дони.
Песня колыбельная,
Да весна капельная.
Ищут счастья в поле,
Да не по нашу долю.
* * *
Глух эфир. Молчат экраны.
Спать бы… Да не в козырь спать.
Разбрелись мои бараны, -
Их считать – не сосчитать.
За тебя, моё местечко,
Не замолвил Б-г словечко,
Даром, что еврейский Б-г!
И хотел бы, да не мог!
Здесь сильнее всех урядник,
Разводящий у судьбы.
Им и выпасен волчатник
Для погрома и гульбы.
Так случилось, так сошлося, -
Что поделать! Вэ из мир?
Боль свою уйми, Иося,
Тихо, смирно смерть прими!
Йёся шеей грустно вертит,
Йёся бьётся о плетень…
Он бы принял, да у смерти
Не приемный нынче день.
* * *
Ходят евреи тудой и сюдой, -
В Израиле на них нету квоты.
И многие из них, конечно, с бородой,
Как их бородатые анекдоты.
Старый-престарый еврейский анекдот.
Какой? Есть разница? – Не этот, так тот.
Дело не в анекдоте. –
В народе!
То, что у нормальных людей неприятность,
У еврея – повод для шутки.
Наши остроты - это наша кратность
Лихолетиям нашим жутким.
В просветах бед – юмора бред.
Но еврею он – как замерзшему плед.
Как для гончей – след. Как в пост – мясоед.
Как счастливый билет. Как в тоннеле – свет.
То, что на обычном лице улыбка,
На Йёськином лице – гримаса.
Ушами колышет, как плавниками рыба,
И лыбится! – Ну, что за раса!
- Йёся, шалом, как дела?
Отвечает: - Вы будете смеяться,
Но Розочка, жена, тоже умерла…
Ну, не смешно ли? С кладбища шла…
- Шлимазл! Не делайте паяца!
А Йёся смотрит странно так,
И колокольчиком в руке, - бряк, да бряк:
- У вас не найдётся пушинки клок?
И протягивает ведро и дырявый мешок.
- Йёся, зачем тебе столько пуха?
Интересуются за Йёсю два лапсердака.
Йёся бормочет, косит исподтишка:
- Поменьше - на подушечку, Диночке под ухо,
А побольше – для Б-га, на облака…
Спрятаться, спрятаться, цукете, земеле…
за облачком, за облачком, за белым пологом.
Разве можно видеть эту землю
и продолжать оставаться Б-гом?
Отступление
Путешествую в себя,
В свою память, в своё детство,
Может, там найдётся средство
Жить, о павших не скорбя.
Там, где нежилась мечта
Тихо будущего возле
Разграничила черта
Мою жизнь на «до» и «после».
То, что было до меня,
Мне поведала родня,
А что сбудется за мной,
Сгинет, как росинка в зной.
То, что было в жизни «до», -
Как счастливое лото,
А что «после», – просочилось
Как вода сквозь решето.
То, что было после, боль
Перемешана с надеждой…
И живу я дымом - между
Небесами и трубой.
* * *
Как нынче вижу рожи те,
И речи – всё о том:
- Ну, так живёте-можете?
- Как можем, так живём.
Достатку нет, унылые,
Шалеем от вражды…
- Кто вам мешает, милые?
Да всё они, жады!
Дорожки все неровные
Для тех, кто колченог,
У них всегда виновные
Чужой народ и Бог.
2
Может быть, Йёськин сын,
Если был у Йёськи сын,
А может быть, Йёськин внук,
Если был у Йёськи внук, -
Словом, наследный кто-то
Из Йёськиного рода,
Бежал, обиды надраив,
Из родимого края.
У редкого еврея не найдётся резон
Двинуться за горизонт.
Оттого-то – сани ли, дроги,
Самолёты ли, поезда, -
Еврею хорошо в дороге!
И видится ему в залоге
Шестиконечной каждая звезда.
Едет, а не ведает, убогий
Что часто ниоткуда в никуда.
* * *
…Его избили вусмерть. Просто так.
На всякий случай. Больше – для острастки.
Родные увезли его в коляске
От тех антисемитских передряг.
Подальше. Скажем, в город Тель-Авив…
Евреев бьют за то, что те – евреи.
Вступился за кого-то он. (Мотив
был прост). За что и схлопотал по шее.
Добро б по шее, - полуинвалид,
Он был шалавой полуизувечен.
- Ты понял? Не высовывайся, жид!
Запомни, вечный жид, что ты не вечен.
Я был знаком с ним. Наша жизнь горчит,
Но в не заладившейся, есть просветы…
Его спасли беэр-шевские врачи:
Коляска, костыли, штыри, корсеты…
Собрали, словом…Жизнь пошла на лад.
И вот уже стоит он без надсад.
И вот уже на ощупь ищут ноги…
Чего? А те разбитые дороги,
Которые зовут его назад!
Случилось это медленно, не сразу.
Он прятал за улыбкою гримасу.
Он долго ностальгией помыкал…
Он честно к новой жизни привыкал…
И вот он уезжает. Мёд горчит.
Он на упрёки тяжело молчит.
Обратно уезжает, - не назло,
А просто так, - берёт и уезжает,
И суд друзей его не унижает,
И, зубы сжав, вздыхает тяжело.
* * *
…Что на канве ему ангелы вышили?
Какую звезду в небесах?
Разные ветры дули для Мишеле,
И не всегда в паруса.
Северный, что зовётся бореем,
Не секрет, -
Он попутный каким-то евреям,
А каким-то евреям – нет.
Мишеле не станет в жилетку плакать,
Торговать слезой на разлив.
Но ему российские снег и слякоть,
Милее аллей олив…
* * *
- Что такое еврейское счастье?
- Еврейское счастье – это если еврей может жить там, где он родился.
(Из разговора)
«Русь! Ты уже за холмами!»
(«Слово о полку Игореве»)
«Родина для еврея – место, где его впервые назвали жидом».
В.Шендерович
Так мне рассказал о своём знакомом
Приятель, - как анекдот,
Про то, что здесь жизнь стала Мишеле комом
В горле – ровно через год.
И загрустил, и затосковал он,
Поскучнел, потемнел, спал с лица,
И как своё счастье здесь ни ковал он,
Не вышло из него кузнеца.
Потянуло назад, в какой-то «бург», -
Их много в России, «бургов».
Всякий сам себе демиург,
Творец, когда болью затуркан.
Где по шпалам, и без привалов, -
Былому солдату не в труд, -
Сбиваясь, брёл он в затмении шалом,
Доплыл, долетел, дополз, дошагал он,
И немым счастливцем к брусчатке припал он,
И прошептал:
- Я – тут!
* * *
- Здравствуй, моя единственная любовь, здравствуй!
Помыкай мной, как хочешь, над судьбою властвуй!
Только дай мне до оскомины привычного запаха кров!
И целовал землю, ещё помнящую погромную кровь.
На каждого – своя ловушка пленения,
У каждого – свои драмы на крови,
Кто-то возвращается на место преступления,
Кто-то – на место любви.
Сел в скверике на лавочке, вписался боками,
Сидит на ней, и так сидел бы веками.
Под ветерками невского бытия.
Кто хочет, пусть бросит в блаженного камень.
Может быть, недруг какой, или друг мой, Илья.
Кто угодно пусть бросит, только не я.
На семи ветрах, сбив эпох межу,
Он сидит и молчит, с улыбкой придурка,
И кажется мне – это я там сижу, -
Нелепая бородавка на лице Петербурга, -
Прибившийся к берегу беспарусный плот,
Жалкий, как бодрый местечковый анекдот.
Сидит. А мимо,
Как в эпоху Осовиахима, -
Летят самолёты: - «Фу - жидовину!»
Идёт пехота, – «тьфу жидовину!»
Идут милиционеры, – укор жидовину,
Идут пионеры, - позор жидовину!
Про то же интеллигенты, а также рабочие,
А ещё и депутаты, и прочие охочие.
И лично проходит товарищ Шандыбин
С черепом, отполированным, как перекладина дыбы.
* * *
А снег летел, как пух периновый,
Как мотыльки, был первый снег.
И колоколен звон малиновый
Сопровождал зимы разбег.
И столько было в этом снеге
Блаженной неизбывной неги,
Что, сердцу сладкая поруха,
Земля та становилась пухом.
И был тот пух, как ни взгляни,
Тому, погромному, сродни.
Два фрагмента из не вошедшего…
Мы такие и мы сякие,
Выбиваясь из горемык,
Приучаемся жить без России,
Только это другие мы.
Ходим, дышим, - не крезы, не дожи,
У самой земли на краю.
Дожили, - если не бомжи, то ПОМЖи,
Только что не в раю.
И глядим из под ладони
В край, где светит береста,
Где табун грустит в загоне,
Где живёт страна в законе,
Та, и всё уже не та.
* * *
Родина – это родина.
Простор её и раздолье
Не грёбаная сковородина
Для жирных приправ к застолью.
Родина - то, что пройдено,
Не считай, что ею не додано,
И в глаза бесстыже не льсти ей,
Не желай ей быть в рабство проданной,
Вспоминай о садах смородиновых,
И в молитвах не забудь России.
В новых краях, что тебя согрели,
На терпком житейском ветру,
Ничего, что не слышно капели,
Ничего, что другие трели
Будят тебя поутру.
Пожелай дождя ей,
Пожелай росы ей,
Земле, где нет ни осени, ни зимы.
Мы приучились здесь жить без России…
Но это уже не мы.
2001-2002
* * *
Из не вошедшего в поэму
Приложение - 1
* * *
Жизнь мелькнёт, как тревожный похмельный сон,
Едва успеваешь сказать мерси ей.
Каждому еврею свой Сион:
Кому Америка, кому – Россия.
Дней всё меньше – усушка, утрусска.
Проблем – как у юноши на роже угрей…
Но если я жил, да жил, как русский,
То уж точно умру, как еврей.
У каждого своя заначка: играть
Словом, которое пишет курсивом…
И выбор свой… Если б мне выбирать,
Я бы выбрал снова Россию.
Пусть град, пусть гром, пускай погром,
Пусть по затылку топором,
Пусть в клочья о скалу паром
По имени «Держава», -
Мне б с тем паромом напролом
Плыть, хоть со сломанным веслом,
И в славу и не в славу.
В том не заслуга моя, не вина,
Не вздор упрямый, где ты лох прожжённый…
Так бывает: лопнула струна,
А звук ещё звенит, хотя и искажённый.
Всё, что могли, сыграли на мне.
И, надеюсь, ничего не звучало фальшиво.
Музыкант был пройдоха, я – инструмент,
Музыкант дал дуба, а во мне всё ещё живо.
Такой наивный прозрачный пацан,
Преданный маршам и дорогам пройденным.
Больше всего я любил барабан…
Мной были довольны - и вожатый, и родина.
Мне не ведом нотный канон,
Но лейтмотив я усвоил нелживо:
Выше искусства петь в унисон
Искусство не петь фальшиво…
* * *
Под библейскими оливами,
Под израильской сосной,
Солнцем праведным палимая
Память спит посмертным сном.
Только боль её разбудит,
Только боль её остудит.
Где-то лист осенний кружит,
Ходит осень по грибы…
Прошлое в лакеях служит
У заложницы судьбы.
* * *
Луна над холмами жирною дыней
Плывет, жирнее всех дынь.
Какие святыни в голой пустыне?
Жаждущий чуда – остынь!
В кипарисах мне грезятся ёлки,
А в холмах – за увалом увал –
Убегающий в сумерки долгие
В малахитной оправе Урал.
Будь в пустынной унылой сиротности
Хоть намёк на родной силуэт, -
Не искал бы я сходства и сродности
С той землей, где меня уже нет.
3 ноября 2001 г.
***********************************************************************************
Приложение-2
* * *
Откуда мы, кто мы, куда идём?
Голгофа впереди, позади Содом.
Жизнь еврея – то гроза без грома,
То грозу предвещающий гром.
Души наши – пугливые гномы
В застенках памяти ночью ли, днем -
Или вспоминают минувшие погромы.
Или ожидают грядущий погром.
Зажмурься? И назад не гляди?
На каждом из нас – коростой галутца.
Порой, чтобы знать, что ждёт впереди,
Стоит назад оглянуться.
* * *
Ведь зачем-то придумано слово «навет»!
Как ещё обозначить подлог,
По которому злоба две тысячи лет
Собирает кровавый налог?
Для чего-то придумано слово «тоска».
Чем ещё обозначить беду,
Ту, что бьётся веками, как птица в силках,
У злорадных зевак на виду?
И зачем-то придумано слово «хохмач»! -
Для того, чтобы преодолеть
И навет, и поклёп, и изгнанье, и плач,
И беду, и галутную клеть!
* * *
Евреи, с чего вы ногти грызли,
Стараясь попасть в струю?
Вы лезли устраивать чужие жизни,
Не умея устроить свою.
Кому вы костыль, кому – порошок,
Кому посошок, а кому и горшок,
Но от вас всё равно ждут подвоха,
Потому что, чем с вами будет хорошо,
Лучше без вас, даже если плохо.
Ах, аиды, так много клякс
Хранит на себе наш таллит!
Даже главный еврей по имени Маркс,
И тот был антисемит!
А между тем, русский поэт, -
Говорил, - он других был мудрее, -
Страшно подумать, чем был бы свет,
Когда б не было на свете евреев.
Мир бы остался без кожи, нагим
Без них, но не радуйтесь, евреи.
Мы для него всё равно враги,
Ну, не враги, так сродни сабареи.
От нас у них чешется, то тут, то там,
(А чесотка – таки это горе.)
Хотя свои лишаи они возят к нам,
Лечить, – на Мёртвое море.
Может быть, хватит? Как говорят, генук
Ковать чужое счастье?
Отныне каждого энтузиазма пук
Дайте нюхать собственной власти.
.
Теперь у вас всё – от свобод до Иерусалима.
Свой порог, своя лавка и печка.
Гуляет мишпуха, и вирус олима,
Даст Бог, не заразит этого местечка.
* * *
М. Л. Ш.,
Профессору, основателю и руководителю клиники