Опять этот запах! Клеем, что ли? Или гнилой картошкой? Чувствуешь? Первый признак: только подзалетишь, сразу чудятся запахи. Наверно, ребеночек вынюхивает, что его тут ждет. Да-а… Увидишь: завтра все пройдет. До следующего раза. Ох, господи, до чего же тошно… Сколько на твоих? Еще два часа! Ненавижу ждать. Ну, раньше придешь — раньше уйдешь. У-у, эти стены! Вот же цвет: серые не серые, зеленые не зеленые. Сколько сюда хожу, никак не привыкну. Давит на мозги, правда? Во дворце бракосочетания — там тебе и картины, и мозаика. Зачем? У молодоженов настроение и так — будь здоров! Поставь им вместо мозаики фанеру, не заметят. А здесь сиди с шести утра на пустой живот, жди, пока тебя выпотрошат, и пялься на эти стены. Тьфу! И плакатов-то, плакатов! «Подумайте о будущем своего малыша!» Ладно, подумаем. «Случайные связи опасны». Кто это у нас такой умный? Редактор Л. Коновалова, художник Н. Терентьева. Ясно. Сами-то вы, Л. Коновалова — ни с кем? Плакатики, значит, штампуете, от краски кайфуете…

Чего скривилась? А-а… Ты у нас приличная девушка, у тебя все по любви, а я, значит, оторви и брось? С понтом под зонтом! Слушай, подруга, влипла, так сиди и не чирикай. Ясно? Не нравится моя компания — пересядь. Во-он туда под плакатик: «Мама, я хочу сестричку!» Уважь пацана, а? Опять она за свое: любовь, любовь… Что ты пристала со своей любовью? Тебе сколько, восемнадцать? Могла бы уже скумекать, что к чему. Полный абдуценс! Есть же такие: подавай им любовь, хоть тресни! Ко мне раньше ходил один деловар… Ну, которые варят разные дела. Не то пояса делал, не то халву. Все время прогорал: только во что-то вложится — и крышка! Бегал всегда как угорелый! Двое детей, оба мальчика, жена болеет, сама толстая, ни в одно зеркало не влазит, он ей трельяж купил. Ко мне он тоже бегом-бегом, еще в лифте снимает пальто: вдруг у меня будет настроение? Но все равно каждый раз объясняется в любви: «Тамара, милая!» Вот и ты: «Любовь, любовь…» Лишь бы языком молоть.

Чего уставилась? Ах, да, ты же у нас непорочная дева! Забеременела от святого духа. Погоди, скребанут тебя, сразу весь дух выйдет. Ничего, поплачешь, и айда по новой. Какие там сорок дней, не смеши! Сорок дней справляют по покойникам, а мы, слава богу, еще ого-го! Придешь домой, отлежишься день-два, он к тебе подкатится. Да кто тебя спросит? Этот, что ли, белобрысенький? Тю! А покраснела-то… Думаешь, всегда будет бегать под окнами, выглядывать тебя? Поживете с ним лет пять, черта лысого он тебя пожалеет! Отдай ему супружеский долг до копейки, вот тебе и вся любовь! Да не хлюпай ты носом! Меня и так ломает, а ты тут еще обрыдалась… Вот наказание на мою голову… Заткнись! Нашла время сопли распускать. Боишься? Меня Тамарой звать, а тебя как? Дашей? Перестань, Дашка, ну! Что ли, по первому разу? Тогда ясно. Ну, будет, будет… Хочешь, расскажу, как я впервые поймала Андрюшку? У нас так девчонки во дворе говорили: «Поймать Андрюшку». В смысле: забеременеть. Мальчик такой классный жил во втором корпусе, волосы белые, длинные, глаза — все при нем! Андрюшкой звали, весь двор за ним умирал.

Отвернись! Кому сказала?! Что, что — андрюшек понесли. В ту дверь, в другую. А нам — в эту. Говорила ж: отвернись! Нечего пялиться. Твое дело телячье. Зашла, легла, глаза закрыла и кричи. Небось, ни с кем не договорилась, да? Ну и дура. Сунь им полтинник, пока не поздно. Есть у тебя пятьдесят рублей? Могу одолжить. На здоровье экономить нельзя. На, бери. Теперь они тебе вколют столько — ничего не почувствуешь. Но покричать надо. Вся злость выходит с криком. Если баба сильно орет, базарит, так и знай: ни фига не сделает. Бывает, такую трагедию закатит, весь дом ходуном: «Убью подлеца! Руки на себя наложу!» Накатает предсмертную записку страниц на пять, чтоб все знали, кого винить в ее преждевременной гибели. Даже газ откроет. А потом как вскочит: «Елки зеленые, у меня же на завтра обеда нет!» И поставит борщ на газ. Полный абдуценс.

Я-то? Травилась. Дура была, еще хуже тебя. Первый раз попалась, думаю: все, конец! Сейчас никто из этого трагедии не делает, а тогда — что ты?! Позор на всю школу! Мать убила бы! Снотворного не достала, а уксусной эссенцией побоялась: вдруг не умру, а только сожгу кишки? Думала-думала, развела в бидоне пачку стирального порошка. Как сейчас помню: «Лотос». И выхлебала. У-у, пакость! Заела абрикосовым вареньем, чтоб не так противно помирать, и завалилась на тахту. Все жалела, помню, что платье помнется. Мое самое любимое, синее в белый горох. Шила на выпускной вечер, и на тебе. Не пропадать же, думаю, такое шикарное платье! Легла, сложила руки на груди и представляю: он подходит, а я лежу. Красивая-красивая. Мертвая-мертвая. А он как схватится: «Томочка, любименькая, прости!» А я из последних сил сделаю ресницами вот так: р-раз! И умру. Назло всем. Представляю, а саму мутит! То ли от «Лотоса», то ли от андрюшки, я ж на втором месяце была. Перед глазами круги пошли, звон в ушах… А это, оказывается, моя тетка звонила в дверь.

Она потом всем хвалилась: мол, что-то ее толкнуло: «Пойди к Тамаре!» Врет. Просто ей таз нужен был. У нас хороший, медный, в нем варенье не так пристает ко дну. Ты запоминай на всякий случай. Когда-нибудь будешь варить для своего белобрысого. Вот заморыш! Не могла найти кого получше? Ну, твое дело. Дала я ей таз и снова плюхнулась. А тетка прицепилась: «Почему бледная? Почему в выпускном платье? Почему молчишь?» Что я ей скажу? Чувствую: если открою рот, сразу вся отрава выйдет — начинай сначала! Терпела, терпела, и бац в обморок. Слышу, как через подушку: приехала «скорая», делают промывание желудка. А у меня изо рта мыльная пена прет, как из стиральной машины… Потом за мной все отделение ходило: Томка, говорят, когда надумаешь опять травиться, предупреди нас, мы соберем белье в стирку. Им бы только шуточки…

А он так и не пришел. Мамочка ему сказала, свекровь моя неудавшаяся, что я уехала. Боялась: не дай бог, ее Юрик завалит экзамены! Он же на медаль шел. Уговаривал вместе поступать на биофак, обещал подтянуть меня по химии. Подтянул… Чего скалишься, подруга? Ревела — и вдруг хи-хи-хи. А-а… Ты своего тоже подтягивала? По зарубежной литературе? Ну, Даша, ты даешь! Ай да отличница! Садись, пять. Сколько там натикало? Хуже нет, чем ждать. Очутишься только перед этой дверью, время — стоп. Да не мелькай ты! В глазах рябит. Сядь! Живот со страху крутит? А-а… Это в конце коридора. Ну, беги, беги… Не забудь назад дорогу.

Мне бы ее заботы. Мамина дочка. Куда ей рожать, сама еще кукла. А походка, походка, будто летит. Да не туда, Дашка, в следующую дверь! Вот же судьба: есть женщины, годами лечатся, чуть не молятся, лишь бы родить. А на меня мужик только посмотрит — получите! Пролетаю, как фанера над Парижем. Сколько уже? Три раза… нет, четыре… И все, говорят, близнецы. Восемь детей было бы. Почти мать-героиня. Старшим лет по двенадцать… Если рожать много детей, младший обязательно будет гений. Может, у меня бы сейчас Пушкин родился! Черешни бы… И поспать… Анжелку в школу не пустила бы, и — спать, спать! Все к черту, сил больше нет.

Что, полегчало? Падай рядом. Слушай, я вот думала: может, все-таки нам с тобой родить, а? Представляешь, вдруг будут близнецы? Лежали бы носом к носу, как валетики, похожие такие. Как родишь, тебе и ребенку сразу вешают на ручку бирочки, чтоб не перепутать. Имя, отчество, фамилия… Свекровь думала: я дочку назову в ее честь, Ксенией. Володька тоже приставал: уважь мамашу! А я в родилке взяла у соседки словарь имен. Читаю: «Ксения» значит «чужая». Ни фига, думаю, никаких Ксюш. Решила: кого первого увижу по телевизору, так и назову. У нас в палате маленький стоял, переносной. Включаю — передача про Анжелу Девис. Ух, заводная же негритянка! Она им там давала жизни, и полиции, и суду! Так и назвала: Анжела. Полностью: Анжелика. Помнишь, кино «Анжелика — маркиза ангелов»? А свекровь насмерть обиделась. В первый день пришла поздравить, подгузников нарезала — и все. Мол, давление у нее. Знаю я это давление! Анжеле уже месяцев семь было, я с коляской иду, случайно встретились возле булочной. Свекрови деваться некуда. Смотрит, а девочка — ну копия она! Глаза, губы, всё! Как это случается, а? Я ее в себе ношу, я рожаю, а ребенок на меня вообще не похож! Свекровь коляску — цап! Сама ее вперла на четвертый этаж, лифт, как всегда, не работал. По два раза на день стала прибегать, игрушек натащила… Полный абдуценс!

Твоя мама знает про белобрысого? Ничего, она поймет. В крайнем случае можешь перекантоваться у меня. Мы с Анжелкой вместе ляжем, ты на раскладушке. Отлежишься, а то приползешь домой после аборта, они сразу догадаются. Ты давно с ним? Три месяца — это что! Меня Володька два года обхаживал. Я его потом спрашивала: как у тебя хватило терпения? Я, говорит, тебя увидел и сразу решил: вот моя жена. И добился-таки своего, дурень!

Что? А то нет — боюсь! Сколько ни ходи, все равно страшно. Даже с уколом. Как умираешь. Рожать и то не так. Нет, всякое бывает. Со мной одна рожала, трое суток никак не могла рассыпаться. Уже на стенку лезла: делайте, что хотите, только скорее! А доктор ее успокаивает. Дядька — класс! Матюкается, зато дело знает. Там уже все равно: мат, плач. В общем, родился у той пацан, пять кило с чем-то, рыжий! На радостях она хотела назвать Александром, в честь доктора. Потом засомневалась: первый муж у нее был Сашка, вдруг второй приревнует? Переиграла на Андрея. Вот тебе и Андрюшка!

А у моих деток все отчества были бы разные. Опять она вылупилась! Посмотрим на тебя лет через пятнадцать. Ну да: ты один-единственный разик согрешила со своим белобрысым по любви, а я, значит, вообще — тьфу? Нет, ты скажи! Я же по глазам вижу, что ты думаешь! Эх ты, Дарья… Знаешь, есть бабы, ну такие с виду страшные. Как трансформатор: «Не трогай — убьет!» А в душе — шлюха шлюхой. Заочно со всеми киноартистами переспала. Вот моя верхняя соседка, Людка рыжая, она да! Ее кровать у меня над головой, так и гремит, так и ездит — у меня чуть люстра не падает!

Муж-то? Он парень ничего. Ничего плохого, ничего хорошего. Особенно когда в люди выбился — ну-у! Хуже нет, чем маленькие начальнички. Мало ему службы, так надо, чтобы и дома ловили каждое слово. А что ловить-то? Сам себя цитирует. Что в кабинете, что в кровати — нудит и нудит. Только себя и слушает. Я лежу, пальцем обвожу узоры на ковре, а ему хоть бы что. Нравится, не нравится, спи, моя красавица! Пять лет спала, потом чувствую: все, не могу. Даже ради Анжелки. Особенно когда он мне в душу плюнул. Оказывается, всюду, где они строили объекты, Володька заводил себе бабу. Одну бы я ему, наверно, простила. Ну, две, ладно, с кем не бывает? Но четыре одновременно — не-ет! Да ему и меня одной было много, но как же не урвать на стороне! Дождалась Восьмого марта, купила всем четырем одинаковые косынки. Послала. Жду. Я и себе взяла такую же. Ни фига! Не дошло до него! Ах ты ж, думаю… Взяла дочку и слиняла к маме. Подлый?.. Нет, жадный. Ему сразу всего хотелось, вот он и хватал все подряд, спешил. Только выбился в главные инженеры, стали его сажать в президиум, а тут жена уходит: скандал. Аморалка, конец карьеры. Ты бы видела, что с ним делалось! Каждый день цветы, конфеты, в глаза заглядывает, чуть не на ушах стоит! Я что-то сказала про отпуск — сразу пробил путевки в Венгрию. Говорит: «Давай все забудем!» И вообще, мол, люблю без памяти. Дурак дураком. Я бы и так все написала, как ему надо. Мол, семья распалась по моей вине, претензий к товарищу Савостину не имею. Кому любовь, кому анкета…

Мама уговаривала: плюнь! Лучше, мол, четыре бабы на стороне, чем одна. Побегает, перебесится, а семью не бросит. Сама когда-то обожглась на разводе, теперь за меня боялась. А он, Володька, хитрый, гад: привезет ей деревенского вина или вишневочки, она рюмочку тяпнет — и тает. Да не ревновала я его! Что он, навечно приговоренный к семейной жизни? Хочешь гулять — вперед! Сто лет он мне снился, такой красивый! Я что, должна его бабам глаза выжигать серной кислотой? Зато он меня как ревновал! По телефону и то ни с кем не давал потрепаться. Особенно с Олегом Валентиновичем. Мы случайно пересеклись. Нам дали бывший номер поликлиники, а он позвонил. Парализованный, лет десять уже не встает. Начитанный — что ты! И вежливый: попрощается, но никогда первый трубку не положит. Вот мы как-то с ним трепемся, я про Анжелку, он про книги. Володька — раз! — вырвал телефонный шнур, прямо с мясом. Злился, что я без него могу, а он без меня — нет. Видно, поэтому и завел сразу четырех. Самоутверждался, точно! Не мог простить, что я его столько лет за уши тащила. В техникуме, потом в институте курсовые ему чертила. Он, правда, тогда на двух работах вкалывал, чтобы семью обеспечивать. Но насчет учебы всегда был тупой. Сообразить, что к чему, это он может. Надо — он черта уговорит! Но сильно уж самодовольный. Насчет любовниц тоже сам хвастался по пьянке. Мол, цени, какой кадр тебе достался! А больше всего ревновал к Юрочке, ну, из-за которого я травилась. Говорю: это же когда было, я уже и сама не помню — все равно лютует!

Короче, собрала я свои тряпочки и уехала к маме. Нет, не понарошке. Такие вещи нельзя делать для испугу. Или живи, или уходи, чего нервы зря портить? Через неделю Володька подсылает свою мамашу. Пришла, Анжелке подарков натащила. И мне, смотрю, что-то сует. Развернула: жемчуг! Настоящий. В жизни не скажешь, ну пластмасса и пластмасса. Отказываюсь, а она говорит: «Бери, бери, все равно пропадает!» Я ей: мол, вам еще жить и жить, а она: «Я-то, может, еще буду, а жемчуг помрет. Ему надо, чтобы его носили. А куда мне в ожерелье: на базар, в химчистку?» Потом узнала: правда, жемчуг портится, если его долго не носить. Может, ему нужно тепло от тела? Как человеку. Ладно, взяла. Люблю цацки. Да и Анжелка растет, еще лет восемь и… Хочешь, покажу ее? Это новогодний утренник, это первый звонок, это день рождения. А это дома. Видишь кофточку? Сама шила. И ей, и себе. А эту, синюю в белый горох, я ей сделала из своего выпускного платья, в котором травилась. Ноский материал, ничего его не берет! Посидели мы со свекровью, поплакали, в смысле — она поплакала… И плачет точно, как Анжелка. Черт с ним, думаю. Какой-никакой, а отец… Может, мозги у него уже стали на место, думаю. Взяла вещи, вернулась.

Владимир Кириллыч свою задачу четко усек: жене нужно усиленное внимание! В жизни мы с ним столько не ходили в кино, в театр, в кабак, как тогда. С Анжеликой стал больше возиться, записал ее в какой-то специальный ансамбль, ну, который перед делегациями выступает. Устроил, чтобы она танцевала в первой линейке, впереди всех. Золото, а не муж!

И ко мне подкатывается: «Рожай сына!» У мужиков это самый кайф: сын! Да и куда я денусь тогда от него, с двумя-то детьми, это он тоже вычислил. А я что? Сказано — сделано! На всякий случай положили меня вылеживать в больницу. Это рядом, во втором корпусе. Лежу. Володька каждый день — фрукты, компоты, книжки. Все было класс, пока ему не велели сдать кровь. В родилке всегда кровь нужна: вдруг срочная операция или резус не тот, или просто будешь слабая после родов. Не тебе понадобится, так другой. Я и сама раньше сдавала. Короче, присылает супруг записку: мол, не волнуйся, Топси, завтра не приду, буду отдыхать после донорства. Ладно, отдыхай, А через день прибегают из вендиспансера: «Почему скрыли, что больны?» Этого мне, думаю, только не хватало! Володька же страшно осторожный! Гулять-то гулял, но так, чтобы не помять свой авторитет. В любую жару, пусть там камни лопаются, он всегда в пиджаке, при галстуке! Вдруг, мол, вызовут наверх, а он не по форме. И на тебе: подхватить заразу от родного мужа — полный абдуценс. Отпустили меня домой. Прихожу, он косится: знаю или нет? Я молчу. Ночью не выдержал, рассказал. Нет, не в командировке. В жизни не отгадаешь, от кого пошла эта гадость: от его водителя! Оказывается, он…

Пришли! Видишь, входят в ту дверь, седой — это врач. Но нам главное сестра. Вот! Анеточка Захаровна, доброе утро! Куда мы от вас… Ничего, ничего, вы завтракайте, мы подождем. Это же не девять месяцев ждать. Мы уже отбегались. Так вы не забыли про тот укол? И Дашеньке тоже. Это моя двоюродная сестричка. Правда, похожа? Надо помочь. Она в курсе. Анеточка Захаровна, у вас от нее голова болеть не будет. Мы сюда пересядем. Немножко подымлю, ничего? Так мы на вас надеемся, да? Ладненько. Идемте, я вас провожу. У-у, грымза! Взяла сотский, будто одолжение сделала! А у самой, видела, какие серьги? По «жигулю» в каждом ухе носит, и еще ей мало!

Про что это я? А, шофер… Да ничего у него с Володькой не было. Мой муженек забоялся шприца и попросил, чтобы Колька, его водитель, сдал за него кровь. Обещал отпустить его на неделю в деревню. Там самый заработок: свадьбы. А у него новая «Волга», серебристая эмаль — что ты! У Кольки тоже нервы нежные: что начальник, то и водитель. Нашел какого-то ханыгу, уговорил его пойти сдать кровь. За бутылку. Счастье, что на станции переливания крови быстро сделали анализ, а то пошла бы эта зараза по всей родилке, представляешь? Поднялся шум, Володька с перепугу свалил все на меня. Опомнился — и каяться: «Спасай! С тебя сейчас какой спрос, а мне билет на стол и мордой в дверь!» Всю ночь уговаривал. Хуже нет, когда мужик унижается. Ладно, пошла сознаваться. Прихожу в диспансер, там старичок сидит, жизнерадостный такой. Прозвище: Кожвенпривет. Он так здоровается: «С кожвенприветом!» Посмотрел анализы, спрашивает: «Ну!» Я пока ждала у них в предбаннике, всего наслушалась, там такие бабцы — ну-у! Стала ему заплетать про Гагру, как я там согрешила в гостинице с одним местным джигитом. Он посмотрел анализы, спрашивает: «В гостинице «Ореанда»?» — «Ага». — «Ну, иди, — говорит, — домой. Нет в Гагре такой гостиницы. И у тебя ничего нет. Рожай на здоровье!» Пришла, рассказала. Володька с горя надрался и попер на меня с кулаками. Мол, это я нарочно его заложила. Очнулась, сижу на полу, лицо в крови, все плывет. Так-то, Даша: мы за них, сволочей, страдаем, нам же и достается. Смотрю со своим белобрысым варежку не разевай!

Вот так и родился мой Юрик раньше времени. Такой был хорошенький: ушки, глазки, ротик! Но совсем крошечный, девятьсот грамм. Мне его даже не хотели показывать. Держали в такой стеклянной коробке, вроде инкубатора. Я ночью упросила сестричку, чтоб пустила, смотрю через стекло и плачу: он из всех самый маленький, вялый, мне все казалось, что ему холодно. А я уже дома и ползунков наготовила, и марли нарезала на подгузники. Запомнила: когда мы с Анжелой приехали из родилки, она как разгулялась, подгузников не хватило. И конфеты ему уже припасла. Мама говорила: в первый день надо обложить кроватку конфетами, чтобы у него была сладкая жизнь… Может, лучше бы он умер сразу там, в родилке? Они мне намекали. А Володька, дурак, радуется: сын! Он с самого начала хотел сына. Когда узнал тогда, в первый раз, что девочка, сразу скис. Анжелку баловал, но любить не любил. Скучно ему с ней было, а она переживала. Ну, а сейчас он от радости совсем сдурел. Залез по водосточной трубе на третий этаж: «Не простишь — прыгну и убьюсь!» На это у них ума хватает. Прощать, не прощать, какая разница? Зло обязательно выплывает. Через пять лет, через десять, но вернется к тебе. Володьке отомстилось за то, что шлялся по бабам, но мне-то, мне за что?! Нет. Мне тоже по делу. Не любила — зачем с ним жила? А, что теперь говорить… Володька смотался в Москву, привез профессора. А я уже и так знала все. Мой сынок ничего не видел и не слышал. Только запахи чувствовал. Услышит одеколон или постное масло, я его часто протирала, сразу тянется, мычит… Ночью ношу его на руках, баюкаю, жду: вдруг он загулькает, на меня посмотрит! Восемь месяцев прожил — и все. Да.

Вон у Людки, у верхней моей соседки, первый ребенок родился с водянкой мозга. Лет пять мучилась, в спецсадике держала. Шестьдесят рублей в месяц, а толку? Судьба. Я тоже не верила, пока меня не стукнуло. Поэтому многие и боятся рожать. Только и слышишь: у кого кривошея, у кого врожденный вывих бедра. А умереть при родах? Или потом, от инфекции? Это мужикам кажется: родила — как на базар сходила, Боишься смерти? А я нет. Не верю, что умру. Сколько уже была на похоронах, да и саму прихватывало, а все равно не верю! Да и некогда про это думать. Жизнь несет. Я, когда была маленькая, операций не боялась. Мама рассказывала, как ей еще во втором классе вырезали аппендицит. Она долго лежала в больнице; волосы от пота слиплись, ее хотели остричь наголо, а она не далась, по волоску разобрала. С тех пор они у нее стали немножко виться. Я тоже мечтала: вдруг и у меня после операции волосы завьются? Только об этом и думала. А врачи удивлялись: от горшка два вершка, а не дрейфит ни граммулечки! Завиться — это не то. Оно должно получиться само собой. Вот у Анжелы кудряшки, видела на фото, прямо как у той негритянки. Нет, на висках она сама подкрутила. У них в классе такая мода называется «завлекалочки». Тебе бы тоже пошло.

Слушай, Дашка, ты мои полсотни отдашь к понедельнику? Не можешь, подожду. Перехвачу у кого-нибудь во дворе. Просто чтоб я знала: да — да, нет — нет. Или вот что: продай мне свое колечко. А, Даш? Сильно оно мне понравилось! Что значит: «берите»! Камушек небольшой, но вполне. Ничего ты мне не обязана! То наши бабские дела, а это деньги. Рублей сто оно тянет, да? За мной будет еще полтинник. Отдам с получки, ладно? Ну, спасибо, У меня скоро день рождения, захотелось себя побаловать, больше некому. К этому колечку у меня как раз есть сережки. Володькин подарок. Это когда я Анжелку родила. За сына он получше приготовил, с бриллиантиками. Я не взяла, Вернее, взяла, но продала. Когда я с Володькой жила, была совсем без понятия, где базар. Он то привезет продуктов из колхоза, где они строили, то Кольку сгоняет на рынок. Мне вроде бы и легче, но иногда и самой охота сходить, потолкаться, выбрать. Опять же — зелень: ни один мужик не выберет путевую зелень! Нет, заладил: «Жене Савостина нечего шляться по базарам!» И с работы меня забрал: мол, прокормлю и так. Когда мы с ним разбежались, я сразу пошла на старое место, на автобазу. Никто мне слова не сказал, вроде и не уходила. Наоборот, ребята еще и выручали, они же возят продукты; кто подбросит хлеба, кто кило сосисок, прямо с мясокомбината. Ты-то, небось, еще без понятия, как деньги зарабатывать! Стипендия — это тебе на булавки. А Анжелка уже заработала рубчик. Недавно пошла к подружке своей, Катеньке. Там гости были, цветов нанесли. Девчонки сидели, уроки готовили. Вдруг — нету их! Время позднее, на дворе метет. Искали, искали, нашли на углу: цветы продавали! Толкали их по пять копеек за цветок. Это в феврале-то! Рубля на три мелочи уже наварили. Анжелка говорит: «Хотела тебе на подарок заработать и себе на жвачку!» Хорошо, хоть не врет. То есть врет, но так, фантазирует. Как я в детстве.

Это еще кто? Раз, два, три… И главврач с ними. Ну-ка, Даша, двинули отсюда! Быстро! Что, что: комиссия! Анета говорила, что вот-вот они нагрянут. Внезапная проверка. Потому я и хотела проскочить пораньше. Бедные эти врачи. Их комиссии дергают, они дергают нас, так оно и идет. Знаешь анекдот про уши? Приходит больной к врачу. «Доктор, у меня поясница болит». А тот: «Зайдите завтра, будет операционный день, я вам отрежу уши». — «Доктор, у меня же поясница!» — «Ну, как хотите». Пошел к терапевту, тот все пишет, пишет. «Доктор, поясница болит, а хирург говорит, что надо уши отрезать. Что мне делать?» Терапевт пишет, качает головой: «Ох уж эти хирурги, им бы только резать! Нате рецепт, выпейте эти таблетки, уши сами отпадут». Чего не смеешься? Брось! Зайдешь, тогда и переживай. А сейчас живи. Вспоминай, что у тебя было хорошего. Например, как ты с белобрысым познакомилась. В филармонии? Миша меня тоже часто водил, даже абонемент взял. Но долго слушать не могу, вспоминаю: то стирка, то в школу вызывают, Анжела подралась, она всех мальчишек колотит. Какая уж там музыка! У них учительница ничего, строгая. Но срывается. Они кого хочешь выведут! А она одна живет. Нервы. Я раз ей нашла жениха, второй, но на нее не угодишь. Сама-то не ахти, худенькая, бледная. Глаза, правда, ничего. И волосы шикарные, длинные, светлые, как у тебя. Она скрутит их кое-как, ну никакого вида! Мы однажды с ней разговорились, вот как с тобой, стояли вместе за курами. Где еще поговоришь, как не в очереди? В молодости она обожглась: он был женатый, а рожать она побоялась. Теперь жалеет. Я ей пару раз доставала машину — вывозить металлолом. А она с Анжелочкой часто занималась. И на продленке, и дома. Со временем не считается, это уж точно. Куда ей спешить: ни дома, ни семьи. Я ей посочувствую, она — мне, вот и полегчает. Ты тоже училкой будешь? У глухонемых? Тут и в нормальной школе надо столько нервов, а уж в глухонемой… Зарплата хоть побольше? И отпуск, наверно, тоже. Это сейчас, при родителях, тебе все нипочем, а как пойдешь работать, детей нарожаешь… За музыкальную школу семнадцать рэ, фигурное катание, новые сапоги дочке, шубу тоже надо новую, только успевай! Замужем, конечно, легче. Зато я сама себе хозяйка: хочу — песни пою, хочу — спать ложусь.

Сигарету? Пожалуйста, Вячеслав Иванович! У меня «Космос». Я смотрю, вы сегодня закурили с самого утречка. Не зажигается? Нате спички. Ой, нет, горелую нельзя засовывать в коробок: будешь таскать с собой все свои неприятности. Покурим, от сердца отляжет. Наверно, скоро на сигаретах будут писать: «Минздрав предупреждает: курящая женщина опасна для вашего здоровья!» А вот если уж вы не будете беречься… Вы здоровы — и мы возле вас. Берите, у меня еще пачка. Какое «спасибо»! За лекарства не благодарят. А вам сейчас сигарета лучше всякого лекарства. Не волнуйтесь, мы туда соваться не будем. Видала, как мандражирует? Это главврач. Комиссия его щиплет. А, ничего они ему не сделают, сколько я этих комиссий навидалась у нас на автобазе! После комиссии только повышается такса. Дом горит, часы идут. Сделали бы лучше платную медицину. А то прячешься, суешь ему конверт, а он соображает: сколько там?

Опять ты мелькаешь! Не можешь посидеть спокойно? Бегает как заведенная! А, снова… Давай-давай. Знаешь загадку: где у человека душа? В мочевом пузыре. Как сбегаешь в туалет, сразу на душе легче. Беги! Еще лет десять, и Анжелка будет такая же. Нет, получше. Зря я, что ли, ее на фигурное катание водила? Мама. Если б не тетя Неля, она бы не так пила. Свинья эта Неля! Мало ей было мужиков, нет, надо увести мужа у лучшей подруги! Мать говорит: папа сам ушел. Не сманила бы — не ушел. Зубы. Сводить бы Анжелу. Не нравится мне это дупло. Пусть Неля посмотрит. Если пойти перед праздниками, надо червонец на подарок. Не меньше. Или лучше потом? Меня кто-нибудь поздравит, будет с чем пойти. Мама. Отвезти ее в Кремидовку. Нет, у бабы Зины полно вина, опять мать пойдет вразнос. Ой, мутит! Клянусь Анжелочкой, последний раз! Ей-богу, последний! Если бы бог и взаправду был… А может, есть? Анжелу завтра же повести к врачу. Еще разболится на праздники. Может, бог и есть, но у него полно своих дел. А колечко-то славное, свеженькое. Тесновато немножко, но ничего. Придется на все лето ехать в Кремидовку. Тоска. Зато сэкономим на продуктах. Халвы бы. Господи, спаси меня, мама, мамочка, не хочу я, не хочу!

Дашка, халвы хочешь? Я просто умираю, до того охота! Надо хорошо питаться. Особенно тебе. Кто тебя, такую тощую, замуж возьмет? Нет, конечно, на чей вкус. Я, когда разошлась с Володькой, стала такая страхолюдина, половина от меня осталась. А мужики так и цеплялись. Сперва тот деловар пристал, уговаривал идти с ним в долю. Две женщины ему варили дома сахарную вату, знаешь, пышная такая, сладкая. А я чтоб продавала. Божился: «Поставлю на сто рублей в день!» А что? Дети бегут, хватают, только успевай подвозить. Раз пошла, часик постояла. Но что-то меня заломало. Стоишь, на тебя все смотрят. Не вышло из меня магната. Зато уж наелась этой сахарной ваты от пуза!

А второй раз замуж мне не хотелось ни граммочки. Я уже махнула рукой: не жизнь — дрова. И бац, повезло! «Если долго мучиться, что-нибудь получится». Я от Пугачевой балдею. Семь раз ходила! У меня тетка работает во Дворце спорта, в гардеробе, так я уж Аллочку послушала! Она выходит после концерта вся вымотанная, еле дышит. Но все равно напишет автограф. В уголке сердце, из него кровь капает и буква «А». Класс, а? А вот Мише тоже не нравилось. Нет, мое мнение для него было закон. Если уж совсем ему что-то поперек, молчит. Но чтобы поссориться, нагрубить — ни в жизнь! Ты со своим белобрысым ругаешься? Насчет ребенка не в счет. Ты женщина, тебе и решать. А мой Миша, чуть я на него голос подниму, сразу тащит мне чего-нибудь вкусненького. Он мне объяснял, в мозгу есть такая штука: ги-по-та-ла-мус. Если нервничаешь, надо сразу чего-нибудь съесть. Гипоталамус доволен — и ты спокойна.

Ты бы видела, Дашка, какие торты он наловчился печь ради меня! М-м… А слух у него был: ну, дирижер! Анжелке что-нибудь зададут в музыкальной школе, спрашиваю: «Выучила?» Она на фоно блям-блям что-то, иди знай, то или не то? А Миша ее пару раз приловил. Сам с ней занимался. Она у меня даже на конкурсе выступала. Третье место в районе, а?! Ее показывали по ящику. Родителей тоже приглашали. Я платье себе пошила — у-у! А меня только разик и показали. Мишаню — вообще ни разу. Он, между прочим, все по слуху подбирал и сам сочинял. Как же это, дай вспомнить? «Долгая мука ру-ук, зябкие рукава, капель из крана стук, ты, как всегда, права…» Стихи, музыку, все сам! Я кофту себе связала, а с нитками не рассчитала, рукава вышли куцые, зябла. Когда я от Миши ушла, он написал эту песню. Ля-ля-ля-ля… Ее теперь часто исполняют. Стала я знаменитой! «Но возвращаясь вспять, но замыкая круг…» Нет, наоборот: «Но замыкая круг, но возвращаясь вспять…» Танцуй, Дашенька! Завтра уже не попляшешь! Давай-давай, не то задница к стулу прирастет! Разрешите вас пригласить? «Долгая мука рук, ровный простор разлук…» Ничего вальсок, а? «Мартовский наст в глазах, стылая благодать, значит, не порох — прах, значит, не верить — врать?» Ох. Мамочка. Ох! Ох. За что же это нам такое?!

Который час, а? Чтоб они скисли со своими совещаниями! Пока наговорятся, сто раз помрешь! Тьфу… Где ты с белобрысым познакомилась? А, ты же говорила: в филармонии. А я на свадьбе. Миша играл в ансамбле на электрооргане. Человек пять инженеров их собралось, подрабатывали вечером. Полчаса поиграют, и за стол, выпить-закусить. А этот в сторонке сидит, смирный такой, грустный. Неудачник. На мне тогда темно-вишневое было, рукава, как в кимоно. «Летучая мышь» называется. Он потом говорил: «Я тебя увидел, у меня от счастья живот заболел».

Он робкий был, Миша. Да еще аллергия. Как у моей тетки. Она говорит: «Сенная лихорадка». Где она, интересно, находит это сено у себя во Дворце спорта? А у Миши от всего аллергия: от цветов, от дыма, от пыли, от клея. Когда он ко мне переехал, я затеяла уборку. Гляжу: весь опух! Температура — сорок! Загремел в больницу на неделю. Я из-за него даже курить бросила, все духи раздарила. С тех пор так и не душусь, а курить потом начала.

С ним было спокойно. Уговорил меня поступать в институт. Что, мол, всю жизнь тебе болтаться в диспетчерах? А я люблю на автобазе. Всегда полно народу, все меня знают. У меня с начальником дружба, что ты! На людях я его, конечно, чин чинарем: «Здрасьте, Баадур Эйвазович!» Но когда никого нет, он ко мне заходит. Давай, говорит, Томочка, посидим. Давай, говорю, Бадри. Ему тоже охота душу отвести. Я раскочегарю кофеварку, сидим, гуляем. В Белгороде у меня подруга лучшая живет, Оля. Если что, он мне туда с ходу дает командировку. «Съезди, Томочка, проветрись. Заодно узнай, что они нам могут подбросить из запчастей». Меньше двух контейнеров я ни разу не привозила! Миша? Я-то его устраивала и без диплома, но он, видно, почувствовал, что ревную его. Нет, к друзьям. Придут, всё они видели, всё читали, а я сижу, глазами хлопаю. Вот и пошла в институт. Совсем не готовилась, и всё на пятерки! Оставалась одна химия. Хоть бы троечку, как производственнице, лишь бы не завалить.

Сижу, зубрю, прибегает Анжела: «Мама, что такое «шлюха»?» Кто это тебя научил, спрашиваю. А она: «Возле булочной написано. И наша фамилия». Я как была, в халате, в бигудях, кинулась. На автобусной остановке, у дома, на телефонных будках — всюду эта надпись! Потом стали звонить. Или мат, или молчат. Положишь трубку, через минуту опять звонок.

Потом я узнала: он нарочно шел пешком на работу. Звонил мне из каждого автомата и вешал трубку на крючок, чтобы нервы потрепать. Как кто — Володька! Все не мог простить, что я ушла, когда Юрик умер. Да еще из-за Долли… Я оставила ее себе. Он за это забрал все книги: «Тебе ни к чему, а девчонке еще рано!» У нас подписных столько было, что ты-ы! Потом Володя снова женился. Я думаю: отдам ему Долли. Во-первых, у Миши от нее аллергия. А во-вторых, Володька теперь хозяин, свой участок: цветы, помидоры, редиска. Сами — ни боже мой, всё отправляют в Пермь, его тесть там продает. Пусть, думаю, Долли охраняет его богатство. Все-таки на воздухе, а она собака в самом соку. Ну и началось. В первую же ночь как сбежались кобеля со всей округи — плакали те помидоры! Во вторую ночь повалялись на георгинах. А на третью Володькина баба отравила Долли. И надо же: как раз суббота! Тогда он еще брал Анжелочку к себе на выходные. Еле успела прижать ее к себе, лицом в живот, а она вырывается, плачет, бежит к собаке. С того дня и стала заикаться. Говорят, вырастет — пройдет. А не проходит. В школе дразнят. Я б его самого, гада, отравила!

А Долли я похоронила прямо в халате. У нее свой халат был. Выкупаю, заверну, чтоб она не простыла. Она мне была как родная. Я заболею, она в рот ничего не берет. Анжелка только выйдет из школы, а Долли уже на балконе, выглядывает, где она. Дочка придет, спрашивает: «Ну, Долли, что там мама на меня наговаривала?» И правда: я когда сижу дома, шью, готовлю, одной скучно, разговариваю с собакой. Она тебе в глаза смотрит, ресницами хлоп-хлоп, все соображает. Лучше бы завел еще пять любовниц, подонок! С тех пор Анжела к отцу — никак! Да и он к ней не очень. Даже на Восьмое марта не поздравил. Помидорчика поганого из своих теплиц и то не принес! У него принцип: мол, отрезать, так сразу. Ну и на здоровье! Не стал бы он позорить меня на стенах — сто лет он мне не нужен!

Миша говорит: «Надо подавать в суд». Сфотографировал эти надписи, отнес в милицию, а они говорят: «Вы что, застали его, когда он это писал? Телефонный звонок тоже к делу не подошьешь. Нужно записать речь на магнитофон, сделать экспертизу». Как же ее: во-ка-ло-гра-фи-че-ская. Вижу, дела не будет. Снова к Мише: «Ну?» Он натянул штаны, поехал к Володьке. Час его нет, два, три, я уже вся извелась. Зачем, думаю, мне это надо? Володька-то мордоворот, а у Мишани что, одна аллергия… Среди ночи пришел, наконец, мой Миша. Спрашиваю: «Ну что?» А он глаза отводит и молчит.

Как это: вы первая?! Мы здесь с шести утра, а она приходит, и здрасьте: «Первая!» Я тоже отпросилась! И у меня ребенок! Позавчера? Может, ты занимала очередь год назад?! Никого я не видела! И видеть не хочу. Запись! Что это, автомагазин? А хоть к министру! Видала, Дашка: привыкла переть напролом. Сейчас я тебя пущу! Спешу и падаю. Иди, иди, корявая… Что? А, как с Мишей… Володька ему что-то про меня наплел. Миша не поверил, но стал сильно грустный. Он и раньше все сомневался. Ты, говорит, такая красивая, веселая, а я, говорит, мало того что рыжий, так еще и лысый. Проснусь ночью, а он сидит на кровати и смотрит на меня, как на Эрмитаж. Горе ты мое, думаю, и засну.

Так и стали жить: Миша на работе, я хожу по городу, стираю надписи, они снова появляются, а Миша смотрит в сторону и вздыхает. Сказала бы я ему, что ношу его ребенка, он не то что надписи — весь забор стер бы! До чего же они глупые! Меня мутит, грудь набухла, а он как слепой. Только и видит, что свои подозрения. Предлагал уехать в другой город, завербоваться на Север, подальше от слухов. Да куда уж мне с пузом… И работу неохота менять. Думаешь, диспетчер — только орать на всех? Если к ним по-людски, без подковырки, они сделают с дорогой душой. Конечно, есть. Егорчев — он свою совесть еще в детсаду забыл, на тумбочке. К нему хоть стихами говори, ноль! Но в принципе жить можно. Нет, сказала, не поеду я на Север. Так и живем: молча. Увязался как-то за мной один ханыга. Дала ему трешник, он и помог стирать надписи. Разговорились, оказалось: тот самый, что когда-то сдавал кровь за Володьку. Полный абдуценс! Тут меня и прихватило, Анжелку забросила к маме, сама — в Москву. Днем по магазинам, вечером в театр. На второе действие запросто можно попасть. Возле театра находишь какое-нибудь кафе, оставляешь пальто, к антракту прибегаешь в одном платье, мол, только что выскакивала на минутку. Находилась по театрам, душу отвела. Вернулась, сбегала сюда… Аннете Захаровне спасибо, выручила. Недельку отлежалась и выгнала Мишку. Конечно, жалко! Он и Анжеле бы помогал, дома всегда все в ажуре. А не могла я его больше видеть.

Дашунь, у тебя зеркальце есть? Дай-ка на минутку. У-у, хороша Маша… Что свет: возраст! Вот ты у нас красотка. А талия, талия! Хлеб, конечно, не жрешь? А я не могу. Привыкла к вкусному. Приучил он меня хорошо питаться, гад, Мишка, чтоб он пропал вместе со своим гипоталамусом! Надо худеть, как француженки. Не знаешь? «Утром кекс, днем секс, вечером снова кекс. Если не помогает, исключите мучное». А я вечером не поем — уже не человек! Да кому моя фигура нужна… В кино сниматься поздно, а для себя сойдет и так. Я кино разлюбила. Лучше телевизор. Смотрю все подряд, только сильно расстраиваюсь. Чего — сама не знаю. Фильм тяжелый, то другое дело, все равно понимаешь: это игра. А я просто от передач. Где-то землетрясение — плачу, академику орден вручают — реву, жалко, что он старенький; дети в передаче худые — опять слезы в три ручья. Если на душе совсем уж паршиво, я знаешь что делаю? Иду в хозяйственный магазин и покупаю какие-нибудь шурупчики, гвоздики. Просто так. Накуплю всякой чепухи и успокоюсь. Или на море махну. Там есть одна фирма, строит базы отдыха. Когда у них сдают корпус, мы им машины посылаем, и я с ними еду путевки отмечать. И Ольку, подружку свою, помнишь, я говорила, из Белгорода, тоже устроила. До обеда работаем, потом возьмем махровые простыни, расстелем в низиночке и загораем без ничего. У нее простыня темно-синяя, у меня вишневая, солнце шпарит, класс! Наверху Анжелку поставим. Если кто идет, она сразу: «Мама!» Мы раз! — в простыни завернулись, лежим, перемигиваемся. Ну и загар у нас был! Не совсем ровный, мы раньше в купальниках загорали. Но те-омный! Мне там никто не хотел верить, что у меня такая большая дочка. Один мальчик из Литвы ну так за мной ухаживал! Двадцать три года, мастер спорта по водным лыжам, целую ночь стоял за дверью на коленях, умолял, чтобы впустила, хотя бы в щечку поцеловать. Я ему популярно объяснила, что к чему, он денек переживал, потом переключился на Ольку. Мы с ней чуть не поссорились.

Что уставилась на босоножки? Донашиваю. Я совсем без обуви. На каблуке носить не могу, ноги болят. У тебя в обувном никого нет? А-а, мама привозит… Тебе хорошо. И вообще на тебя легко все купить: ты ладненькая, махонькая. Белобрысый с тобой рядом — великан. Как он тебя называет? Зая? Нормально. Чего закраснелась? Ой, не могу! Кстати, у тебя нет подружки лет на тридцать? Не мне же: Мишке! Пропадает человек. Всю зиму топал вечером возле моего дома. Ему бы хозяйственную, рыжую. Говорят, от рыжих меньше аллергии. Только чтоб не такая зараза, как эта: «Я еще позавчера записалась!» Даш, я сбегаю и приду, если она появится, не пускай. Шуми! Ох, скорее бы! Проснуться бы через сутки. Или смотаться куда-нибудь. Хоть в Японию! Они там маленькие, вежливые. Привезла б матери халат. С драконами. Анжелке колготки. На меня там вряд ли что есть. Откуда у японцев такой размер? А, дурость… Надо мотануть на субботу в Кремидовку. Конец квартала, могут выбросить приличные куртки. На Анжелке уже все трещит. «Зябкие рукава…» Господи, пронеси! Не могу я больше! Если бы хоть наркоз на меня действовал. Все, последний раз! Обойдется — месяц с ним не буду видеться. Нет, два! Ей-бо, только бы обошлось! И здесь нет горячей воды. Так бы и дала по голове! Кому? Может, себе? Помада — класс! Людка молодец. А что, если оставить ребенка? Вдруг опять двойня… Куда мне рожать… Родить всем назло? Дали бы, наконец, квартиру. У Анжелки чтоб своя комната. Мама. Нет, нельзя рожать. Снова начнет совать ребенку мякиш. И в чем мочила: в портвейне! Мол, чтобы Анжелка спала и мне дала. А если бы у нее от этого голова раздулась? Но поспала я тогда знатно… Что же это за жизнь у меня бабайская… «Миллион, миллион, миллион алых роз…» Миллион тощих ног. Нет, я еще смотрюсь. Отоспаться бы, потом творожную маску. Кажется, есть пачка творогу. Или ленивые вареники. Переменить прическу? Чубчик оставить, сзади длиннее. Сейчас опять так носят. Или все поднять наверх? Ольга меня в парикмахерскую свела, показала парикмахерше, как я хочу, а она уперлась: «Не буду! Вам так не пойдет!» Так и не подрезала. Молодец баба! А сейчас постригусь. Надо что-то менять. Надоело. Когда же начнется что-нибудь путное? Пора идти.

Ну? Не приходила эта мымра? То-то. Недолго уже осталось. Держись, Дуня. Твой-то, глянь, совсем закоченел. Не пьет? Это хорошо. Лучше пусть гуляет, чем пьет. Я-то? Гуляла. Было дело. Но все как-то не по-людски. Другая найдет себе кадра: и на лицо ничего, и внимательный. Вон у Людки верхней какой: шапку — пожалуйста! Места на концерт — запросто. Всюду возит ее на своей тачке, серьги, конфеты, то-се. А эти, где они только берутся на мою голову?! То студентик несчастный, отовсюду его выперли, то этот летчик… У них ведь на машинах сумасшедшие перегрузки, он уставал, как черт, издергался. А жена, вот стерва, еще издевается: «Одна видимость, а не мужчина!» Раззвонила по всему нашему городку, понимаешь? Я его встретила, когда он шел кончать с собой. Не «Лотосом», серьезно. Это я потом узнала. А тогда просто вижу: человек не в себе. Случайно разговорились в троллейбусе, сошли на одной остановке. Он стал и стоит. Стоит и смотрит на меня. Что с тобой делать, думаю? Совсем ты плохой. Идем, молчим. Проводил меня. И снова молчит. Пришли, сидим. Он молчит и смотрит. Еле растормошила. Мы с ним долго еще встречались, пока его не перевели на Дальний Восток. Хорошо у нас было, дай бог тебе не хуже! Предлагал пожениться. Но я же вижу: он без дочки не может, а жена ни за что ее не отдаст. Я бы Анжелку тоже никому не отдала. В общем, много потом у нас всякого было, но та ночь, первая… ох и ночь была!.. Что ты в этом понимаешь! До самого утра не заснули, говорили, говорили. До чего же им охота выговориться! Мы им, наверно, для этого больше и нужны. Тот деловарчик, помнишь, ну который с сахарной ватой, даже он за свои полчаса успевал поплакаться в жилетку. У жены все это уже сидит в печенках, на работе тоже не разговоришься. А тут нас двое, ничем друг другу не обязаны, и темнота. Одни жалуются, другие, наоборот, такие смелые делаются, куда там! Всю правду чешут, ничего не боятся. Прямо декабристы! Надо бы собрания в постели проводить, а, Даш? Думаешь: ничего сейчас для него не жалко. Лишь бы оклемался, лишь бы встал на ноги… А он встанет, оденется, гуд бай! Черт с тобой, думаю. Иди. Я же понимаю: когда у него все наладится, ему уже неудобно прийти. Помнит, каким дохляком приполз ко мне. А, плевать! Квартира у меня есть, дочка мировая, и я всех их крупно имела в виду!

Время летит — ужас… Вроде только вчера ехала сюда с животом и не знала, кто там внутри. А Анжелочке уже скоро восемь. Лет с четырех с ними можно говорить как со взрослыми. И даже интересней. Я как-то ее долбаю: зачем разрисовала руки фломастером? А она: «Мамочка, я не виновата, у меня в голове перепутались мысленные кишки». Хорошо, если шуточки дома, а при чужих хоть стой, хоть падай. Мы ехали к деду. К отцу моему. Я ее сунула на третью полку, говорю: Анжелочка, если спросят, сколько тебе, говори: «Четыре годика». Ну, чтоб не брать билет на нее. Сама заснула. Просыпаюсь, внизу контролер, люди смеются. Оказывается, он ее спросил: «Девочка, тебе сколько?» А она: «Сейчас мне четыре годика, а как приедем, будет шесть с половиной».

По гороскопу мы с ней обе Козероги. Там пишется: упрямые, веселые, энергичные. Наш камень — рубин. Как в твоем колечке. Он охраняет от болезней. Смейся, смейся! У нас на работе одна женщина потеряла такое кольцо, а через две недели, не про нас будь сказано, инсульт у мужа. Я тоже не верила в судьбу, пока Анжелка не родилась. Хотела дотянуть с родами до января, чтобы ей считалось на год меньше, и на тебе: рассыпалась под самый праздник! Весь народ гуляет, а нам как раз принесли кормить. Разобрали, где чье, и за работу. Куранты бьют, малые пищат, давятся молоком, класс! А где ты встречала? В Ленинграде… Была, но заочно. С тем мальчиком, из-за которого травилась, помнишь? Тоже хотели вместе встречать Новый год, а его мамаша нарочно отослала в Питер. Но мы с ним условились: чтобы как будто вместе. В полдвенадцатого оба сядем в трамвай и будем ехать до полуночи. Он возьмет два билета, себе и мне. Я сяду на двойное сиденье и положу сумку рядом с собой, вроде заняла ему место. Потом каждый — шампанского и глядеть в ту сторону, где сейчас находится другой. Романтика!

Сколько осталось? Даш, я тебе! Ты что? Да-ашка!! Ну-ну-ну! Вот так, вот так. Очухалась? На меня тоже иногда находит: вдруг отключаюсь. Что ты, ему шевелиться еще рано! У тебя и живота-то нет. По глазам? Ничего не видно. Перепуганные, и все. Чего пугаться? Белобрысенький тебя бросит, другого найдем! Тоже мне, беда!

Вышел! Он, он. Сейчас уже недолго. Здравствуйте, Александр Яковлевич! Спасибо. Анжелочка уже во второй пошла. Ей-богу, последний раз! Почему вруша? Я же не виновата, что… Хорошо, Александр Яковлевич. На вас одна надежда. Спасибо. Мы подождем. Это Даша, моя племяшка. Правда, похожа? Женились бы на ней, а? Сколько можно в холостяках!.. Ну, как хотите. Молчи, дурочка! И не суй ему деньги. Видишь, в чем ходит, а не берет. Из принципа. Я бы пошла за такого. Мало ли что старше, не в этом дело. Я же не за его капиталы собираюсь. Была у нас во дворе одна Светка, вот она такого подцепила! Ей восемнадцать, ему пятьдесят. Уехала с ним, присылала цветные снимки — ну полный абдуценс! Ты еще не знаешь, как оно называется, а у нее стоят уже три такие штуки. Дом комнат двадцать, аппаратура японская, две машины, слуги… Пишет: я только лежу и командую. Вот и долежалась. Морду наела — в ожерелье не пролазит! Она нарочно побольше жрала, чтобы отрастить задницу, а с нее пересадить мясо на грудь. Мужу ее нравилось, чтобы сиськи выпирали. У них такая операция, говорит, тысячи три долларов стоит. Видишь, сколько мы с тобой сэкономили! Откармливалась она, а у мужа вкус переменился: теперь подавай ему худенькую! Завел себе сразу трех жен, у них можно официально. Светка стала вроде бригадира. Спохватилась, села на диету, да куда там! Поздно, Федя, пить боржом, почка отвалилась. Посоветовали ей написать в одну английскую фирму, оттуда прислали специальные таблетки. В них прожорливый глист, солитер. Ты ешь хоть десять пирожных сразу, а он все подъедает вперед тебя. За месяц, говорит, спустила десять кило. Еще немножко, и вошла бы в норму. Да тут у них случилась заварушка, муж — фьють! Светку выгнали в двадцать четыре часа. Приехала сюда худущая, что ни ест, ничего не помогает. Оказывается, этого солитера надо выгонять другими таблетками, а их высылают только на валюту. Еле спасли ее какими-то травами. Дура! Хочешь держать фигуру, роди кого-нибудь. За целый день так набегаешься, всегда будешь в форме. И удовольствие-е! Купаешь малую, она лежит в ванночке, воду губами хватает, щурится на свет, в пупе у нее вода стоит, как маленькое озеро, ну-у! Роди кого-нибудь, Дашка! Даже без мужа. Взрослый может пропасть, а ребенок — нет. Видишь, я какая вымахала, а родилась дохляк дохляком! Маме нельзя было рожать, у нее почки, но ей хотелось дочку. И еще она думала: будет ребенок, он, папа то есть, не уйдет от нее к Неле, ну, к другой. Разве удержать можно? Это только кажется: не пускай, и он останется. Меня начинают привязывать, все равно как, силой или лаской, сразу тянет удрать…

Ты посмотри: все-таки пролезла, впереди нас прошла! Мы здесь с шести часов сидим! Вот змея… Чтоб тебе это вылезло боком! Стерва! Видно, блатная. Теперь без блата и на кладбище не попадешь! А, черт с ней. Пусть ее при комиссии обрабатывают, а мы — потом.

Ничего, прорвемся, я везучая. И счастливая. Меня отец научил. Его засыпало во время бомбежки, еле откопали. Врач сказал: лет до сорока пяти доживешь, дальше не гарантирую. Отец и гнал из себя душу, чтобы все успеть и семью обеспечить. Стукнуло ему сорок четыре, собрал он друзей, родню. Не то именины, не то поминки. И целый год готовился к смерти. Это я уже потом поняла, а тогда удивлялась: почему у всех на стенках календари, а у нас нету? Дожил до сорока пяти. Месяц прошел, второй — ни фига! И тут, представляешь, сломался человек. Ждал смерти, а ее нет! Пришел, наконец, в себя, но как переменился! Веселый стал, добрый. Для меня, говорит, теперь каждый день — подарок! Ему уже за шестьдесят, но ты бы видела, как он держится! Одно жалко: на радостях бросил мамку. Она его так поддерживала, утешала, а он, бац, и ушел. Наверно, убежал от страха своего прежнего. Да что мы знаем о своей судьбе? Тык-мык, и жизни нет. Знаешь, есть такая байка. Приходят к врачу четверо больных. Он говорит: всем вам осталось жить ровно год. Один ударился в коммерцию, напоследок хотел заработать побольше денег. Второй — женщины, музыка, гульба. Третий купил на все деньги водки, пил, пил, умер через две недели. А четвертый говорит: «Пойду к другому врачу!» Может, и мы с тобой так… Родим, будем с ними гулькаться. Я бы оставила ребеночка, честно! Сейчас уже не сильно смотрят, есть у тебя в паспорте муж или нет. У нас Наташка была, вечный комсорг, профорг, все, что хочешь, на каждом собрании выступала. У других уже по двое, а у нее — кошка Багира. Дошло до нее: съездила на какой-то семинар, потом, смотрим, поправилась. Хорошую девку родила, три пятьсот. Нет, мне боязно оставлять ребеночка. Он тогда ночевал у меня, а накануне делал у себя в квартире ремонт. Надышался паркетного лака, это такая дрянь, ужас! Выпивши и то опасно, а уж с этим лаком ребенку полный абдуценс! Хватит с меня Юрочки моего несчастного… Да и старая стала. Вчера утром Анжелку чуть не прибила. Знаешь за что? За хлебные крошки! Она из них шарики катала. А я ее по шее, как бешеная. Старость.

Что, заболтала я тебя? Ну и хорошо. Хуже нет, чем ждать. Там-то уже ничего: раз-два, следующая! Провалилась, проснулась, и все дела. Но помнить будешь всю жизнь. И кобеля своего белобрысенького ненавидеть. Дня три. А он станет за тобой ходить, в глаза заглядывать, виноватый такой… Где же это я читала? Ну, неважно. В общем, у одного индейца жена рожала, сильно так мучилась. Он лежал рядом, не мог ей помочь. До того переживал, что перерезал себе горло. Представляешь? Я бы за такого пошла. Да где же сейчас найдешь индейца… Скоро? Тьфу! Сил моих нет. Мандраж пошел. Я сон плохой вчера видела. Вроде стою возле нашего дома, а на другой стороне улицы дочка. Кричу ей: «Не ходи! Здесь машины!» Хочу сама перейти, а тут вода, много воды, откуда она взялась, бежит, как с гор, прямо горбом стоит! Если ждать, пока вода уйдет, Анжелка может не утерпеть, кинется и утонет. Эх, думаю, надо было все-таки отдать ее на плавание, а не на фигурное катание. Вдруг чувствую: кто-то берет меня под локоть. Свекровь! Совсем как живая. И платье на ней то самое, я ей когда-то сшила. А под другую руку пристроился какой-то военный. Повернулся лицом: господи, Гагарин! Улыбается, кивает, мол, все будет в порядке. Я и пошла в воду. Холодина — у-у! Так и проснулась от холода. Вскочила, нарисовала себе по-быстрому лицо и сюда. К чему этот сон, как ты думаешь? Вода — это же смерть! Ой, неохота… Да? Вот и он говорит: к дождю. Как кто? Юрик! Ну, тот, мой первый. У него теперь двое деток. Привела я Анжелку на катание, а он младшего забирал, Дениску. Смешной, голова как одуванчик. С Юрой — одно лицо. Сколько раз представляла, как мы когда-нибудь встретимся, а тут стою, остекленела. Даже Анжелка почувствовала, вцепилась в меня. Какое «замуж»! Склеивать кусочки — гиблое дело. В чем я буду лучше его жены, к тому он быстро привыкнет. А чем она была лучше, тем он меня потом станет попрекать. Нет, солнце мое, ни за что! Начнет он по воскресеньям бегать к своим пацанам, как Анжелка к Володьке, ну его! Хочу сама себе быть хозяйкой. Соскучился — свидимся, а просто так каждый день — тю! Я ему и не сказала, что подзалетела. А так когда-то хотелось от него сына… Нет, дочка лучше. Анжелка, когда была малая, меня утешала: «За каждый выпавший зуб мышка мне приносила подарок. У тебя тоже скоро выпадут все зубы, во подарков будет!» Да, зубы летят один за другим, а мышки нет.

Так-так, народ сходится. Вы будете за нами, а вы — за ней. Смотри, сколько сегодня! И вас на старости лет потянуло? Первый раз? Сколько ж вы с ним прожили? Учись, Дашка: фирма веников не вяжет. Нет, вы тоже посидите. Первыми мы пойдем. Запиши мой телефон. Тридцать два шестьдесят пять ноль два. Звони, если что. А тебе как? Ясненько. Вот, слышишь? Уже… Музыка началась. Сегодня праздник у девчат, сегодня будут танцы! Когда делают под местным наркозом, врубают музыку, чтобы отвлекать от боли. Главврач пишет об этом диссертацию. Я к нему попала, когда еще под «Битлов» делали. А сейчас уже Тото Кутуньо пошел. Или тебе Бах нужен? Ой, скорее бы!

Да, да, здесь мы! Я первая, ладно? Мне еще за Анжелкой бежать. Слушай, солнце… Дашка, тебе говорю! Иди-ка ты домой! А вот так: встань и иди. Ничего, родишь! Возьмешь отпуск, родители помогут. Вали скорее, пока твой белобрысенький не сбежал! Дождь на дворе, а он в одной курточке. Тоже мне папаша, сопли до колен… Ну?! Вот умница! Дуй быстрее. Будет девочка, назовешь в мою честь! Ты горбушки любишь? Значит, мальчик! Ну, брысь! И притащи мне ту книжку, где про индейца. Во-во, Хемингуэй. Ни пуха тебе. К черту. Сейчас, сестричка. Докурю и иду. Эта? Какая? А, молодая… Сбежала. Вы же знаете, с ними всегда так: нагуляют, а потом сдрейфят и — ноги-ноги! Зря только голову морочила. Вот она. Пошла к своему белобрысенькому. Ишь как подскочил к ней! Курточкой прикрывает. Заботливый! Все они хороши. А потом в сторону. Вот тебе и Хемингуэй… Иду, сестричка. За мной дело не станет. Иду.