Во время своего недолгого правления Мехмед не ощущал себя султаном. Слишком часто он оказывался в положении, когда что-то требовал у своих слуг или сановников, а ему говорили «нет». «Что же я за повелитель тогда?» — думал Мехмед и лишь в Манисе, познакомившись с Новым Учителем, по-настоящему почувствовал, что такое власть.

Власть — это возможность заставить людей делать то, чего они делать не хотят, а Мехмед обнаружил, что имеет некоторую власть над Учителем — Учитель не хотел открыться, но открылся и дал обещание, которое поначалу не собирался давать.

Увы, эта власть казалась такой непрочной, будто ниточка. Мехмед страшно боялся, что она оборвётся, и потому избегал лишний раз потянуть за неё. Ах, если бы эта нить стала верёвкой, вот тогда Мехмеду стало бы спокойно, но он пока не знал, как превратить нить в верёвку.

Принц внутренне содрогался, вспоминая о том, как спросил Нового Учителя о грехе народа Лута и услышал в ответ гневное шипение, потому что в те минуты нить могла оборваться внезапно и навсегда.

«Как хорошо, что не оборвалась. Как хорошо!» — думал Мехмед, но будущее внушало тревогу. Пусть учитель обещал «всё объяснить», но Мехмед боялся, что опять неосторожным словом испортит всё.

Принц уже не сомневался, что в тот злополучный день, когда Учитель гневно шипел и назвал своего ученика дерзким, это случилось потому, что «дерзкий мальчишка» говорил слишком прямо, а нужно было как-то иначе. Очевидно, прямота в таких делах считалась недопустимой.

«Именно прямота — дерзость, а не сами разговоры», — сказал себе Мехмед, поэтому решил не рассказывать Учителю про стихотворение о любви мужчины к юноше, которое в своё время отказались обсуждать Заганос-паша и Шехабеддин-паша.

«Как жаль, что в этом стихе всё прямо», — думал принц, ведь полузабытая поэзия так волновала! Особенно тем вечером, когда Учитель дал обещание «всё объяснить».

Увы, навязчивые слуги не позволили Мехмеду подольше поговорить с Учителем, давшим обещание, а потащили прочь — дескать, настало время спать — но мальчик, возвращаясь к себе в покои по тёмным дворцовым коридорам, продолжал думать об Учителе и о чудесном мире стихов, потому что там никто не разлучал влюблённых.

Оказавшись у себя и увидев закрытые двери комнаты, где обычно проходило обучение книжным наукам, принц вздохнул, почувствовав, как сладко кольнуло сердце, но и тут челядинцы не позволили задержаться — повели в спальню, поднесли умывание, переодели, уложили.

По обыкновению, чтобы лишний раз не тревожить битую спину, Мехмед улёгся на живот, обнял подушку, попросил слуг «накиньте на меня одеяло», а когда те ушли, принялся мечтать. При свете ночных светильников он представлял себе красивый сад, про который говорилось в полузабытом стихотворении, и ручей в саду, и юношу в полосатом персидском халате, стоявшего на берегу ручья.

Увы, этот персидский юноша ничем не походил на самого Мехмеда. У Мехмеда никогда не было прямого носа и пухлых губ. Турецкий принц не мог считаться волооким, пусть Учитель и сказал ему однажды:

— У тебя очень красивые глаза.

А ещё Учитель посетовал:

— Жаль, что тебе нельзя отрастить волосы чуть длиннее.

Ах, Мехмед и сам бы хотел это сделать по примеру юноши из стихотворения, но ношение длинных волос было персидским обычаем. Турецкая традиция предписывала стричься коротко или вовсе брить голову, и потому принц, вспомнив об этом, даже пожалел, что родился турком.

А ещё он представил, как выглядел бы Учитель, если б отпустил бороду, хоть борода и не могла появиться в действительности. В Турции носить бороду имели право далеко не все, и Учителю этого не дозволялось, но Мехмед всё же представлял, потому что в стихотворении тот мужчина, который признавался в любви юноше, упомянул, что бородат.

Наверное, борода у мужчины, тоже перса, была широкая, чёрная, волнистая. И нос такой же прямой, как у юноши… и как у Учителя!

Всё это Мехмед увидел во сне. Приснился сад, посреди которого журчал ручей. На берегу стоял юноша, задумчиво глядевший в воду, а неподалёку находился мужчина. Мужчина, медленно приближаясь, декламировал юноше своё стихотворение о любви — то самое персидское стихотворение и, наверно, даже не переведённое на турецкий. Мехмед всё равно не мог разобрать слов, а просто знал, что это тот самый стих.

Вот мужчина правой рукой сжимает левую руку юноши, хочет посмотреть тому в глаза, но юноша отворачивается, смущённо улыбается. Мужчина, левой рукой приобнимает стан юноши. Юноша всё никак не может побороть смущение, и тогда мужчина отпускает возлюбленного, но лишь затем, чтобы сжать ему ладонями голову, повернуть к себе и поцеловать в губы. Юноша не противится…

Мехмед смотрел на всё это и не прятался, но те, на кого смотрел принц, не видели постороннего человека, а точнее — посторонних, ведь Мехмед вдруг обнаружил рядом с собой Учителя. Тот тоже смотрел на двух персов… и улыбался.

— Учитель, Ты думаешь — мужчина поступает гнусно? — спросил ученик, притворяясь, будто не замечает, что Учителю зрелище приятно.

— Нет, это не гнусно, — ответил Учитель.

— А почему? — Мехмед спросил не оттого, что сомневался в словах Учителя, а оттого, что хотел услышать, как Он станет рассуждать на запретную тему. — Почему?

— Хорошо, я объясню тебе, — произнёс Учитель, однако ничего не стал объяснять — просто обнял Мехмеда и крепко прижал к Себе, а во сне у принца не болела спина, поэтому Учитель мог обнимать ученика так же крепко, как ученик сам обнимал Учителя.

Принц почувствовал что-то неизъяснимое. Это оказалось настолько чудесно, что захотелось умереть — так бывает, когда не верится, что в дальнейшей жизни может быть что-нибудь лучше нынешней минуты. «Для чего жить, если всё лучшее уже случилось? — так думал Мехмед, но тут же опроверг это: — Нет, лучше стать может! Может!»

Принц посмотрел вверх, на подбородок Учителя:

— Учитель, поцелуй меня.

Прежде, чем что-то успело случиться, Мехмед проснулся, но теперь ясно осознал свою цель. Вот, чего он хотел, и к чему следовало стремиться — поцелуй.

* * *

Проснувшись, Мехмед с досадой вспомнил, что сегодня пятница, а значит — уроков не будет, и Учителя он сегодня не увидит. К полудню предстояло отправиться на молитву в городскую мечеть, а до этого принцу полагалось посетить баню.

Пожалуй, те чувства, которые вызывало у принца посещение бани, тоже помогли ему понять, что он не таков, как большинство людей. Будь Мехмед подобен большинству, тогда, наверное, относился бы с полнейшим безразличием к тому, что в бане происходит, но оставаться безразличным он не мог. Это началось год назад, когда принц ещё считался султаном. Именно тогда Мехмед узнал об одном обычае, о котором раньше не слышал, потому что это касалось лишь взрослых.

В детстве и даже в двенадцать лет баня не становилась ничем примечательным. Все слуги, которые прислуживали там, раздевались лишь по пояс, и на Мехмеда без крайней необходимости не смотрели, но когда тот повзрослел, кое-что изменилось.

Оказалось, что мусульманину предписывается сбривать себе волосы в области подмышек и… паха. В тринадцать лет там уже появилось то, что нужно сбривать, и вот тогда-то Мехмед узнал об обычае, но тут же услышал:

— Повелитель, тебе не полагается делать это самостоятельно.

Оказалось, что пах султана — место слишком важное. Все боялись, что Мехмед порежется, поэтому его при посещении бани брил евнух, с деловитым видом опускавшийся на колени перед своим юным господином, сидевшим на каменной скамье.

Евнух — не мужчина, а значит, мог делать то, что по шариату для мужчин считалось запретным. Мужчине запрещалось смотреть на всё, что находится у другого мужчины ниже пояса и выше колен, и уж тем более прикасаться к этим местам, но о евнухах такого не говорилось. Вот почему рабы-евнухи в ряде случаев становились просто незаменимыми.

Тем не менее, даже евнух не притрагивался к тринадцатилетнему султану прямо, а только через платок, держа эту вещь в левой руке. Евнух клал платок на то место, которое брить не требовалось, и, таким образом придерживая Мехмеду кожу, брил вокруг платка, а Мехмед пребывал в странной эйфории.

Это чувство не исчезло даже тогда, когда бритьё стало привычным. Мысли, появлявшиеся в такие минуты, превращали вполне заурядную процедуру в нечто вопиюще непристойное, и пусть евнух говорил, что в области паха вся кожа очень чувствительна, и что любое прикосновение вызывает «отклик», Мехмед спрашивал себя: «Догадывается ли этот евнух, что у меня чувства особенные? А если он донесёт кому-нибудь?»

Движения евнуха всегда оставались сосредоточенными, без малейшего намёка на то, о чём юный султан в эти минуты думал, но мысли приходили сами собой. К тому же евнух был старый, так что напоминал обезьяну в тюрбане, но и это мыслям не мешало.

В такие минуты восприятие обострялось. Скребущий звук, издаваемый лезвием бритвы, плеск воды где-то неподалёку и даже собственное дыхание казались Мехмеду громче, чем в действительности, а в следующую минуту всё становилось наоборот — вокруг воцарялась полная тишина, сознание мутилось и появлялись неясные грёзы.

Мехмед не мог не думать, что Шехабеддин-паша, друживший с Заганосом-пашой, тоже евнух — такой же евнух, как тот, который занимался бритьём. А ведь Шехабеддин считался красивым. Вот если б он занял место старого евнуха, что было бы? Наверняка, Заганос оказался бы недоволен таким поворотом событий.

Если в двенадцать лет Мехмед ещё сомневался в том, что Заганос использовал своего «друга» как женщину, то в тринадцать эти сомнения начали исчезать, а окончательно ушли в четырнадцать, когда отец забрал у Мехмеда титул султана и отправил сына в Манису.

Возвращение в Манису являлось для Мехмеда наказанием — мягким, но наказанием — и примерно так же оказался наказан визир Заганос-паша, потому что его отправили в почётную ссылку. Разумеется, визира наказали за вызывающее поведение! За что же ещё!

Заганосу велели, чтобы жил в своих владениях — это был хасс Балыкесир — и в столице не показывался. «Друг», хоть и остался при дворе, но с условием, что не станет переписываться или искать встречи с опальным визиром.

Для Мехмеда стало совершенно очевидно, что Заганоса с Шехабеддином разлучили намеренно, и теперь никто не смог бы разубедить принца в этом, хотя самому принцу и остальным придворным всё объяснили по-другому.

Отец Мехмеда разгневался на Заганоса-пашу якобы за плохие советы, которые ставили под угрозу государство. Дескать, было сочтено неправильным, что визир вместе со своим «другом» советовал Мехмеду захватить Константинополис, то есть сделать то, что отец Мехмеда сам пытался осуществить около двадцати пяти лет назад и потерпел досадную неудачу. Отец Мехмеда во всеуслышание выразил неудовольствие по поводу того, что сын, посаженный на трон, слушал неразумных советчиков весьма внимательно, но ведь Мехмед помнил, что на самом деле вёл себя иначе.

Да, Заганос и Шехабеддин что-то такое говорили про войну, но в те годы Мехмеду не было дела до великого города. Мехмеда гораздо больше занимали сами советчики. Он слушал их внимательно лишь потому, что хотел разгадать тайну, связывавшую этих двоих. Слова советчиков пролетали мимо его ушей, если юный султан вдруг замечал, что Заганос мельком взглянул на своего «друга». Это казался особый взгляд, ведь на лице Шехабеддина тут же появлялась заговорщическая полуулыбка, которая тоже заставляла юного султана забыть о государственных делах.

И вот тогда-то великий визир Халил-паша стал говорить, что на Мехмеда оказывают «дурное влияние», а в итоге доложил об этом отцу Мехмеда. Дурное влияние может быть самым разным, и неразумные советы начать войну с греками тоже считаются таким влиянием, но великий визир, конечно, упирал не на то, что Заганос советует неправильное. Халил, наверняка, сказал, что Заганоса постоянно видят во дворце вместе с «другом», а среди прочих это видит Мехмед, и что подобное зрелище дурно влияет на неокрепший ум.

Заганоса-пашу с точки зрения закона было не в чем упрекнуть. Связь с евнухом не считалась грехом и преступлением, потому что евнух — не мужчина и не женщина, в отношении которых Коран устанавливал правила. Даже пророк Мохаммед, давший много советов для правоверных на все случаи жизни, не говорил о евнухах почти ничего, да и в тех редких случаях, когда говорил, выражался не слишком ясно.

Слова пророка толковались так, что связь с евнухом допускается, если мусульманин сам не сделал евнухом того, с кем вступил в связь. Но ведь все прекрасно понимали истинную суть подобных связей! А когда Мехмеду исполнилось тринадцать, он тоже почувствовал, что разница между евнухом и мужчиной не так велика, как кажется на первый взгляд.

Неспроста рабы-евнухи ценились у мусульман особенно дорого! Высокая цена установилась, прежде всего, потому, что связь с евнухом являлась для мусульманина своего рода уловкой, чтобы обмануть Аллаха — то есть, даже совершив нечто похожее на грех народа Лута, всё равно попасть в рай! Даже самые строгие толкователи исламских законов, уверявшие, что пророк запретил мусульманам самим заниматься превращением мужчин в евнухов, признавали, что пользоваться плодами чужих трудов никто не запрещал.

Вот почему Мехмеду не раз приходила в голову дерзкая мысль о своём главном наставнике — мулле Гюрани: «Молодой прислужник муллы — тоже евнух. Мулла может использовать его как женщину и оставаться праведным. И ведь наверняка использует! Зачем покупать евнуха, если у тебя нет жён, за которыми тот мог бы присматривать? Значит, купил затем, чтобы использовать его самого вместо жены!»

После таких мыслей весь окружающий мир начинал казаться Мехмеду лицемерным, ведь мулла выглядел таким строгим, когда говорил о том, что пророк Мохаммед призывал убивать людей, совершивших грех народа Лута! В голосе муллы так и слышался еле сдерживаемый гнев. И этот же человек прикупил себе евнуха!

Заганос-паша говорил, что стихи о любви мужчин к юношам — бесстыдство, а сам почти не скрывал своей связи с Шехабеддином-пашой, то есть с евнухом, который не слишком отличался от мужчины. Заганос посматривал на евнуха так, что окружающим могло стать неловко. Разве это не бесстыдство?

Великий визир Халил-паша был прав, называя это бесстыдством, но и сам тоже лицемерил, потому что желание великого визира противостоять «дурному влиянию», которое Заганос оказывал на Мехмеда, было притворством — частью придворных интриг. Халил беспокоился, что Заганос метит на должность великого визира. Вот из-за чего Халил решил очернить своего соперника и представить бесстыдником!

Даже в мечети в Манисе, сидя вместе с муллой Гюрани в первом ряду на коврах и слушая проповедь имама, Мехмед, уже опять ставший принцем, часто задавал себе вопрос: «А что этот имам делает, когда приходит домой? Наверняка у имама тоже есть какой-то любимый грех. Если не грех народа Лута, то что-нибудь другое».

Мехмед иногда позволял себе мельком оглянуться на некоторых посетителей мечети, которые тоже сидели в первом ряду. Это были знатные люди Манисы, считавшие за честь присутствовать на молитве вместе с наследником престола. «Что у них за тайны?» — думал принц, и это даже стало для него развлечением — пытаться по внешнему виду угадать, есть ли среди этих знатных людей такие, кто испытывает особенные чувства к мужчинам или юношам.

«О, если бы кто-то из вас подарил мне книгу с запретными стихами, я бы озолотил такого человека, сделал бы визиром или даже великим визиром! — думал Мехмед. — Вот вы сидите тут на коврах и ловите каждый мой взгляд, надеясь получить милости, когда я снова стану султаном. Ах, знали бы вы, что упускаете из-за своей мнимой праведности!»

* * *

День прошёл незаметно. Наступило утро следующего, через час должен был начаться урок по изучению Корана, а через два часа — урок греческого. «Как хорошо!» — думал Мехмед и уже радовался, а солнечные лучи, проникшие в спальню через резные решётки на окнах, заставляли улыбнуться лишний раз.

В комнате для занятий солнечные зайчики тоже были, напоминая о светлых кудрях Учителя и о светлых кафтанах, которые Тот носил, так что мысли об Учителе не исчезли даже во время урока с муллой.

Мехмед ждал второго урока и еле-еле мог сосредоточиться на первом, так что строгие замечания не возымели действия, а наказание палкой не случилось лишь потому, что принц настолько размечтался, что забыл притвориться упрямым ослом.

Мулла велел своему ученику читать вслух новый отрывок из Корана и удивился, когда ученик, скользя пальцем по строчкам, прочитал всё очень легко:

— Сегодня Аллах опять милостив к тебе! — изумлённо воскликнул наставник, и только тут Мехмед спохватился.

Из-за мыслей об Учителе принц совсем забыл, что не хочет показывать мулле свои знания, которые с каждым днём возрастали из-за новой привычки самостоятельно читать Коран по вечерам.

Наизусть Мехмед эту книгу не учил, но читал внимательно и заглядывал в словарь, если попадались незнакомые слова, ведь мальчику стало весьма интересно самому судить о смысле прочитанного, поэтому приходилось читать с опережением — до того, как мулла велит прочесть и объяснит, как надо «правильно» понимать те или иные строки. Впрочем, некоторые выражения казались настолько удачными, что запоминались сами, и Мехмед удивлялся: «Значит, я совсем не ненавижу арабский язык».

Никто не догадывался об этих занятиях. Вернее, не догадывался о том, что они проходят очень часто, ведь слуги лишь два раза видели, как Мехмед, которому в это время полагалось спать, сидел на ковре и при свете единственной лампы читал. Чтение священной книги не предосудительно, когда бы оно ни происходило, а принц оба раза жаловался на бессонницу, поэтому слуги, обнаружив странное поведение, доложили обо всём не мулле, а лекарю.

Лекарь, побеседовав с принцем, заверил всю челядь, что в четырнадцатилетнем возрасте бессонница иногда бывает, так что Мехмед, уложенный спать, безбоязненно вылезал из-под одеяла уже через минуту после того, как за слугами закрывались двери. Достав из шкафчика Коран, а также словарь, взятый в дворцовой библиотеке, принц принимался за учёбу, во время которой мысленно повторял слова Учителя: «Учить не ради похвалы. Учись ради себя самого».

Если б мулла знал о вечерних занятиях, то сразу бы догадался, что на прошлых уроках принц нарочно читал с запинками и перевирал слова — нарочно! Однако наставник ни о чём не догадался и, изумлённый, начал задавать на арабском вопросы, начинавшиеся со слов «что» или «почему», дабы проверить, понятен ли принцу отрывок, прочитанный минуту назад.

Мехмеду в ответ следовало читать мулле подходящий аят — наизусть рассказывать пока не требовалось, ведь отрывок считался новым, и эта предельная проста упражнения никак не позволяла притвориться дураком. Запинаться во время повторного чтения после того, как ты в первый раз всё прочитал хорошо, казалось бы странно. И даже выбрать не тот аят казалось невозможно. Слишком уж разные они были по смыслу, чтобы их перепутать.

В итоге наставник опять был доволен:

— Аллах сегодня так милостив! — воскликнул мулла, воздев руки к небу, а Мехмед не удержался от усмешки, которая, к счастью, осталась незамеченной.

«Мулла думает, что Аллах совершил чудо, а ведь это чудо совершил я сам, — сказал себе принц. — Сколько же на свете чудес, которые на самом деле не чудеса? А сколько на свете вещей, которые кажутся нам не такими, как есть на самом деле? Хорошее кажется дурным. Дурное — хорошим. Как же в таких случаях найти правильную дорогу?»

Четырнадцатилетний принц никогда не отличался особенной силой веры, но вдруг поднял взгляд вверх подобно мулле и мысленно попросил: «Аллах, то, что будет со мной совсем скоро, это искушение, которое я должен преодолеть, или всё же милость, которую я должен принять с благодарностью?»

* * *

Зима в Турции — хмурое и туманное время, и пусть была ещё только осень, но по мере приближения зимы солнечные дни выпадали всё реже. Вот почему Андреасу показалось чудесным совпадением, что нынешний день стал солнечным.

Окна «класса» выходили на восточную сторону, так что на ковре виднелась россыпь золотых пятен от солнечных лучей, проникавших через резные оконные решётки. «Как красиво», — подумалось греку, а особенно красивым казался мальчик, который сидел среди золотой россыпи и сам уподобился солнечному лучу, поскольку был одет в жёлтый кафтан — совсем как на самом первом уроке несколько месяцев назад.

Четырнадцатилетний принц волновался, поэтому сидел, потупившись, и неосознанно мял в руках край своего зелёного тканевого пояса, но стоило слуге закрыть двери и оставить Андреаса вдвоём с учеником, как принц тут же вскочил и пробормотал по-гречески:

— Доброе утро, учитель.

— Доброе утро, мой ученик, — улыбнулся Андреас.

По-правде сказать, он и сам волновался, но ждал, что волнение более-менее уляжется, и тогда можно будет начать разговор. Наверное, ждать не стоило, потому что от внимательного, выжидающего взгляда серых глаз, опушённых рыжеватыми ресницами, Андреас почувствовал, что взволнован больше прежнего. Даже немного закружилась голова.

Мехмед, не вытерпев, тихо проговорил по-турецки:

— Учитель, ты обещал объяснить… — но тут же замолчал.

— Да, мой мальчик, я помню, — по-гречески ответил Андреас.

Он сделал глубокий вдох и уже приготовился начать объяснение, но тут осознал смысл своей только что произнесённой фразы. Молодой грек чуть не стукнул себя по лбу: «Как ты сейчас назвал принца!?»

Мехмед, конечно, не понял, что произошло. Принц не знал и не мог знать, что обращение «мой мальчик» является особенным. Никогда и никого из своих учеников Андреас не называл так. Даже того девятнадцатилетнего ученика, с которым переступил запретную черту.

«Мой мальчик» — именно так называл Андреаса его собственный учитель в Константинополисе, то есть тот самый человек, которого Андреас чуть менее десяти лет назад полюбил всей душой и переступил в этой любви последний предел. Такая любовь заставляет любящего внутренне измениться, его жизнь разделяется на «до» и «после», и пусть особые взаимоотношения остались в прошлом, учитель из Константинополиса всё равно продолжал как бы незримо присутствовать рядом, давать советы, ободрять.

«Что же я такое сказал? — сам себе удивился Андреас. — Неужели я хочу стать для этого мальчика особенным учителем? Неужели моя привязанность так сильна?»

А глаза принца, внимательные серые глаза, всё смотрели и смотрели. Затем Мехмед сделал два шага вперёд, робко взял учителя за руку. Это оказалось как раз то, чего Андреасу недоставало, чтобы волнение сразу же улеглось. Стоило только почувствовать, что у мальчика дрожат пальцы, как внутренний голос проговорил: «Успокойся. Он взволнован куда больше тебя».

Вот почему, когда принц спросил по-турецки:

— Учитель, что с тобой? — грек смог спокойно ответить так же по-турецки:

— Ничего, мой мальчик. Я просто собираюсь с мыслями. То, что я расскажу тебе, весьма сложно для понимания. Многие люди думают, что понимают, но на самом деле — нет, а я очень хочу, чтобы ты понял всё верно.

Чуть помедлив, Андреас положил свободную руку Мехмеду на плечо и взглянул своему ученику в лицо:

— Ты помнишь наш позавчерашний уговор? Ты должен…

— …поверить тебе полностью и не усомниться ни в одном твоём слове, — уже по-гречески произнёс турецкий принц.

Андреас одобрительно улыбнулся, а затем вдруг решил провести небольшой опыт — оставил руку лежать на плече ученика, а другую, которая всё ещё была в руке Мехмеда, мягко высвободил, но лишь затем, чтобы провести подушечками пальцев по мальчишеской щеке. Принц судорожно вздохнул и прикрыл глаза, желая лучше почувствовать прикосновение.

«Ошибки нет, — подумал Андреас. — В сердце этого мальчика присутствует особая склонность, и со временем она станет усиливаться даже без моего присутствия рядом. То знание, которое я могу дать, Мехмеду необходимо, чтобы он вырос достойным человеком, а не сластолюбцем, который идёт в поводу у собственных желаний».

— Нам лучше присесть, — произнёс учитель по-турецки. — Мой рассказ будет долгим, и ты устанешь слушать его, если останешься на ногах.

Мехмед с некоторой неохотой послушался. Как видно, слишком приятным для него оказалось прикосновение, и он предпочёл бы испытать это ещё раз, но Андреас не собирался повторять то, что сделал лишь для проверки своих предположений.

Усевшись напротив мальчика, учитель продолжал уже тише:

— Урока греческого языка сегодня не будет. Я стану говорить по-турецки, чтобы ты лучше понимал, но, прежде всего, пойми, что все мои слова — тайна. Ты не должен обсуждать это ни с кем кроме меня. Обещаешь?

При слове «тайна» мальчик весь обратился в слух, а затем кивнул.

* * *

Теперь всё было не как месяц назад, когда ученик заподозрил в Андреасе особые склонности и спросил, является ли поведение учителя грехом. Месяц назад, если бы принц пожаловался кому-то, Андреас наверняка сумел бы оправдаться, но сейчас, если бы ученик пересказал кому-то содержание намечающегося разговора, то учителя ждала бы казнь. Неминуемо.

Молодой грек сознавал это, но всё же решил рискнуть, и страха не было. Возможно, чувство опасности притупилось из-за прошлого опыта, ведь в Константинополисе, Афинах и других греческих городах Андреас, применяя к очередному ученику метод эллинов, делал это на глазах у родственников такого мальчика и друзей семьи, однако ни разу не был уличён, а ведь окружающие видели, как восторженно смотрит ученик на учителя. Они видели, как учитель одаривает мальчика тёплой улыбкой, одобрительно хлопает по плечу, шутливо треплет за щеку, гладит по голове или целует в лоб, и всё это понималось, как простая дружба.

Конечно, никому из учеников учитель не рассказывал то, что собирался рассказать Мехмеду. Этот шаг таил в себе серьёзную опасность, но Андреас всё равно не боялся, хоть и знал, на что идёт.

По-прежнему разговаривая полушёпотом, чтобы случайно не услышали слуги в соседней комнате, грек начал с того, что спросил ученика о философе Сократе:

— Тебе знакомо это имя?

— Мудрец, которого уважают греки, — ответил Мехмед и пожал плечами.

Вернее, принц сказал менее точно — «мудрец, которого уважают румы». В турецком языке просто не существовало слов, обозначавших многочисленные народы, которые населяли Европейский континент в нынешние и минувшие времена. Турки называли тех, кто жил на территориях, принадлежавших Византийской империи — румы.

Потребовалось бы затратить много сил, чтобы объяснить на турецком языке, чем древнее население Афин, где жил Сократ, отличалось от нынешнего. Так же трудно оказалось бы объяснить точное значение греческого слова «философ», но Андреас не собирался объяснять сейчас, потому что ученик ждал иных объяснений.

— Тебе известно, как Сократ умер? — продолжал спрашивать Андреас.

Ученик наморщил лоб и, наконец, с некоторым замешательством произнёс:

— Кажется, нет.

— Он был казнён.

— За что?

— Это правильный вопрос, — похвалил Андреас и добавил: — Против Сократа было выдвинуто три обвинения, и одно из них состояло в том, что он развращает юношей. Ты понимаешь, что это значит?

У Мехмеда округлились глаза, он несколько раз кивнул:

— Это… это… значит, он… — принц так и не сумел подобрать слово даже на турецком языке.

— Обвинение не было справедливым, — продолжал Андреас, — потому что «развратить» означает сделать человека хуже, чем он был. Сократ делал так, что юноши становились не хуже, а лучше.

— Сократ и юноши… совершали? — Мехмед опять запнулся и признался. — Учитель, я не знаю, как спросить. Не знаю подходящего слова.

Андреас ободряюще взглянул на ученика:

— Неужели, ничего не приходит в голову? Совсем ничего?

Для грека было очень важно, чтобы мальчик подобрал слово для обозначения однополых отношений сам, ведь выбранное Мехмедом слово, пусть даже бранное, показало бы, что же принцу говорили об этом прежде. Наверняка же говорили.

В итоге принц, по-прежнему теряясь, едва слышно спросил:

— Сократ совершал с юношами грех народа Лута?

— Да, согласно твоей вере это называется так, — Андреас тоже стал говорить едва слышно, а затем и вовсе замолчал. Он задумался, следует ли продолжать рассказ о «грехах» эллинов, а Мехмед испугался:

— Учитель, если я сказал то, что тебе обидно, прости меня. Я помню, как ты в прошлый раз рассердился, когда я спросил про «грех народа Лута». Но я, в самом деле, не знаю, как такое назвать. Это — как с греческим языком. Мне не хватает слов.

Принц очень не хотел, чтобы беседа прервалась на том же месте, что и месяц назад, но не мог повлиять на ход событий.

— Говори, как хочешь, — произнёс Андреас и погрустнел. — Ты прав, когда утверждаешь, что я — грешник. А раз я грешник, то задумайся, так ли уж тебе важно узнать мои тайны.

— Учитель, — Мехмед по-прежнему сидевший напротив, придвинулся чуть ближе, — мне важно. Я много об этом думал и, в самом деле, хочу знать, что значит слово «любовь» для тебя…

Принц вдруг улыбнулся радостной улыбкой, как если бы ему пришла в голову какая-то новая идея, которую он давно ждал:

— Учитель, — всё так же улыбаясь, проговорил Мехмед, — я неверно спросил про Сократа. Я хотел спросить не так. Я хотел спросить: «Сократ любил юношей?» Скажи мне. Сократ их любил?

Андреас тоже улыбнулся. Он снова обрёл вдохновение для беседы и снова поверил, что поступает правильно:

— Некоторых — да, любил, — ответил грек, — но большинство юношей, которые испытали на себе влияние Сократа, лишь мечтали о том, чтобы он полюбил их. Тебе, возможно, известно, что Сократ не отличался внешней красотой, но его внутренняя красота с лихвой перекрывала это. Этот великий человек умел очень хорошо говорить, поэтому его часто приглашали на пиры ради беседы с ним, но Сократ говорил не только там. Его речи увлекали людей настолько, что он мог остановить прохожего на улице, завести беседу, и прохожий забывал обо всех делах ради разговора с Сократом. Более того — вокруг сразу собиралась толпа, будто это представление в театре. Вот как умел говорить Сократ.

На лице Мехмеда появилось нарочито простодушное выражение:

— Учитель, ты тоже очень хорошо говоришь. Очень хорошо.

Андреас умилился этому простодушному лукавству:

— Ты льстишь мне, мой мальчик. Сократ умел вести беседу гораздо лучше. Он — образец, с которым никто не сравнится, и даже повторить его невозможно. Наверное, ты не знаешь, что один из учеников Сократа, Платон, задался целью воспроизвести речи учителя на письме, потому что сам Сократ никогда ничего не записывал… Так вот у Платона получилось не вполне. Платон до конца жизни переписывал эти речи и никак не мог достигнуть той точности, к которой стремился.

— Сократ любил Платона? — спросил Мехмед.

— Телесной близости между ними не случилось, — ответил Андреас. — К тому времени, когда они повстречались, Сократ уже состарился. Его возраст составлял больше шестидесяти, а Платон был очень молод, но это не значит, что не было любви.

Принц призадумался, а затем сказал:

— Значит, они друг друга не любили.

— Не любили? Почему? — с интересом спросил Андреас и даже изумился: «Надо же! Я ещё ничего не успел рассказать, а у мальчика уже есть суждение».

Меж тем принц уверенно пояснил:

— Я думаю, учитель, что они были просто друзьями, ведь друзья тоже хотят быть вместе, но не так, как влюблённые. Вот если бы они… как ты сказал… сблизились, тогда это считалась бы любовь, а так это дружба.

— Значит, по-твоему, всё просто? — продолжал спрашивать учитель, но теперь мальчишеские суждения не занимали, а скорее забавляли его. — Если привязанность привела к телесному сближению, тогда это любовь? А если не привела, то дружба?

— Да, — кивнул Мехмед. — Друзья не сближаются, а влюблённые всегда сближаются, если им не мешать. И они не настоящая пара, пока не сблизились.

— То есть ты полагаешь, что близости между друзьями быть не может, а любовь без близости — не любовь?

Мехмед кивнул, совсем не ожидая подвоха, так что молодой грек не удержался и тихо засмеялся:

— Ах, мальчик, как же мало ты знаешь!

На лице принца появилось озадаченное выражение. Он, конечно, доверял учителю, но услышанное противоречило всему, что Мехмед успел узнать в жизни — Андреас видел это ясно.

— Но как тогда различаются дружба и любовь!? — воскликнул Мехмед, совсем позабыв, что об этом лучше говорить тихо.

Андреас приложил палец к губам и глазами указал на закрытые двери класса, поэтому ученик уже шёпотом, но с прежней запальчивостью продолжал:

— Учитель, я не понимаю. Ты говоришь странно, ведь если мы видим двоих, которые ходят вместе и в разговоре согласны друг с другом, то говорим «они друзья». А когда мы знаем, что они ещё и спят вме… то есть у них телесная близость, мы говорим «они не друзья». Разве не так? Это уже не дружба, даже если сами двое твердят, что лишь дружат.

Произнося это, Мехмед явно вспоминал некую историю, которая происходила у него на глазах, и потому грек, чтобы убедить мальчика, оказался вынужден признаться:

— Я могу поведать тебе о своём опыте, и он противоречит тому, что ты сейчас говоришь.

Принц всё больше недоумевал.

— Одно время я жил в Афинах, — начал рассказывать Андреас. — У меня там были и, надеюсь, остаются друзья, то есть такие люди, которые понимают меня и имеют сходные интересы. Мои друзья не считают грехом и преступлением ту любовь, которая может возникнуть между двумя мужскими началами.

— Этих друзей много? — настороженно спросил мальчик.

— Нет, всего несколько.

— А кто они? — продолжал спрашивать Мехмед, но настороженность так и не ушла. Неужели, ученик ревновал?

Желая убедить мальчика, что повода для ревности нет, Андреас заговорил непринуждённо:

— Двое из них — учителя, как я. Ещё один — просто богатый человек, который может жить на доходы с имений и не думать о заработке. Есть также поэт. И ещё один мой друг занимается торговлей. Как видишь, всего пять человек, и эти пятеро не приняли бы в свой круг никого случайного. Они долго присматривались ко мне, прежде чем сделать меня шестым в их собрании. И с тех пор оно не пополнялось. Нас было всего шестеро.

— Среди твоих друзей есть юноши? — Мехмед нахмурился.

— Нет, мои друзья либо одного возраста со мной, либо старше.

Принц кивнул, больше не задавая вопросов. Известие о том, что среди друзей учителя все очень взрослые, сразу успокоило ученика. Теперь Мехмед не ревновал и просто слушал, а учитель продолжал рассказывать:

— Случалось, что мы собирались все вместе или по двое, чтобы поговорить и выпить вина. Случалось, мы говорили о Сократе и сожалели, что живём в иное время, ведь даже во времена Сократа, несмотря на его печальную судьбу, мы могли бы не скрывать свои особые пристрастия, а сейчас можно довериться лишь друг другу. Доверие особенно важно, когда тело из-за воздержания начинает бунтовать. Вот почему случалось, что если двое из нас вели уединенную беседу, то понимали, что могут…, - грек задумался, чтобы подобрать слово помягче, — друг другу помочь.

Мехмед наморщил лоб:

— Учитель, это значит… Ты говоришь про… сближение?

— Да.

— А как это происходило?

Вот уж чего четырнадцатилетнему мальчику не следовало знать! Конечно, в общих чертах он знал — слышал где-то, ведь на улицах многие люди, далёкие от подобных дел, рассуждают об этом в весьма грубой форме. И всё же дополнять такие знания Андреас не собирался.

— Не спрашивай о подробностях, — ответил учитель. — Это не важно. Я просто хотел сказать тебе, что всё, что я делал со своими друзьями, а они — со мной, само по себе не значит ничего. Это не любовь. Да, это грех народа Лута. Но не любовь. То есть не то, о чём ты хочешь знать. Я и мои друзья не чувствовали, что влюблены друг в друга. Сколько бы мы ни… сближались, мы так и оставались друзьями, и для нас были ценнее наши беседы, а отнюдь не то действие, которое эти беседы прерывало.

Последние фразы Андреас произнёс громче, уже не считая свою речь непристойной, но принц по-прежнему оставался задумчивым, будто пытался представить себе пресловутое «сближение»:

— Учитель, а почему для тебя это, — он сделал особенное ударение на последнем слове, — было не важно? Почему?

Андреас пожал плечами:

— Потому что в друзьях мы ценим одни качества, а в тех, в кого влюбляемся, ценим другие. Даже если друг на время берёт на себя роль возлюбленного, он всё равно остаётся другом. От друга мы ждём, прежде всего, понимания, поддержки в трудную минуту, а не благосклонного взгляда и не поцелуя, — учитель мечтательно улыбнулся. — И вот ответ на твой вопрос, как различается дружба и любовь. В дружбе и любви мы хотим разного. Конечно, влюблёнными тоже ценится понимание и поддержка, но главное для них — видеть рядом предмет своей любви, обменяться взглядами, улыбками, прикоснуться. Для друзей это второстепенно. Зато друзья испытывают грусть, если им не о чем говорить. Они чувствуют, что дружба разваливается. А вот для влюблённых диалог не так важен. Влюблённые могут и помолчать, находясь рядом, и не тяготятся этим. Спроси себя, что для тебя первостепенно, и ты поймёшь, которое из двух чувств поселилось в твоём сердце.

— А как различить, если я хочу понять не себя, а других? — спросил Мехмед. Он, наверное, опять вспомнил ту историю о двух «друзьях», которую наблюдал со стороны, а его озадаченное выражение лица по-прежнему забавляло учителя.

— Ты станешь понимать, когда сам познаешь любовь, — снова улыбнулся Андреас. — Полюбив хоть раз по-настоящему, ты получишь особое зрение и, видя неких двоих на улице, сразу сможешь сказать: «Вот те двое любят друг друга, а вот этих связывает лишь дружба».

Мехмед поверил не вполне:

— Учитель! — воскликнул он, но тут же начал говорить тише: — Почему тогда у меня нет уверенности в том, что я видел? Я вспоминаю то, что видел, и сомневаюсь.

— А ты уже любил? — серьёзно спросил Андреас.

— Я люблю, — ответил мальчик и замолчал, не решаясь признаться, что любимый им человек сейчас сидит рядом, но эта нерешительность лишь радовала учителя, потому что слова о любви, сказанные прямо, лишь усложнили бы положение. Позавчера вечером Мехмед тоже почти проговорился Андреасу о своих чувствах, спрашивая: «Как мне тебя любить и не оскорбить?» — но если бы прозвучало прямое признание, Андреас вынужден был бы возразить, что мальчик ещё сам не знает, о чём ведёт речь.

Впрочем, грек всё равно это сказал, глядя на смущённо потупившегося ученика:

— Тебе ещё много предстоит узнать о любви прежде, чем ты сможешь сказать «я люблю» или «я любил».

— Нет, я знаю, что такое любовь, — возразил ученик. — Знаю, потому что знаю, чего хочу, и к чему стремлюсь.

— Да? — молодой грек продолжал оставаться серьёзным и пытался понять, усвоил ли мальчик хоть что-нибудь из недавних объяснений.

Меж тем Мехмед, которого не особенно смутил даже рассказ об особенных друзьях Андреаса, теперь вдруг покраснел. Принц сглотнул, избавляясь от кома в горле, а затем, справившись с собой, вполне спокойно ответил:

— Учитель, ты сам сказал, что от тех, кого любим, мы ждём благосклонного взгляда и… поцелуя. Я этого жду.

«Как видно, мальчик ничего не понял, — с некоторой досадой подумал Андреас. — Я ему про то, что сближаться физически — не главное, а он только этого и ждёт. Он, должно быть, думает, что раз я не собираюсь допускать ничего физического, значит, не хочу и, следовательно, не люблю. Отсюда и робость. Мальчик слишком боится услышать, что не любим, а иначе, наверное, сам бросился бы мне на шею». И всё же учитель не терял надежду втолковать ученику, что платоническая любовь это сейчас лучше, чем погружение в страсти:

— А если ты не получишь поцелуя, то любовь, которую ты испытываешь, исчезнет?

Принц задумался:

— Не получу?

— Да, представь, что поцелуи невозможны, как и сближение. А теперь скажи, перестанешь ли ты любить.

Мехмед, должно быть, вспомнил свои недавние рассуждения о том, что любовь без близости совсем не та, но теперь, когда любимый человек спрашивал: «Разлюбишь ли ты меня?» — принц не мог ответить: «Разлюблю».

— Учитель, я всё равно не перестану любить, но…

— Что «но»?

— Зачем любовь без…!? — принц опять говорил громче, чем следовало, поэтому учитель произнёс:

— Тише, мой мальчик.

Мехмед опасливо глянул на двери класса, а затем повернулся к Андреасу и повторил уже шёпотом:

— Зачем любовь без поцелуев?

— Лучше я объясню тебе это на примере Сократа, а не на собственном примере, — ответил грек и извлёк из-за пазухи небольшую книгу, которую мальчик уже видел у него в руках позавчера, но, очевидно, не запомнил её. — У Сократа был ученик, юноша по имени Алкивиад, очень способный и к тому же красивый внешне. Думаю, история этих двоих тебя многому научит.

Молодой грек почти сразу нашёл нужную страницу и, теперь усевшись рядом с Мехмедом, ткнул пальцем в строчку:

— Вот, прочитай отсюда и остановись, когда речь Алкивиада закончится. Если встретишь незнакомые слова, спроси меня.

Поскольку книга была греческой, принц начал по привычке читать вслух:

— Сократ любит красивых, всегда стремится побыть с ними… — он поднял глаза на учителя и удивлённо спросил по-турецки: — Откуда эта книга? Из дворцовой библиотеки?

— Не думаю, что в дворцовой библиотеке такая есть, — ответил Андреас. — Это одна из книг Платона, про которого я тебе говорил. Читай дальше. Не обязательно вслух.

Мехмед начал сосредоточенно читать, уже не произнося слов. Пальцем по строчкам мальчик не водил, но выражение лица вполне ясно показывало учителю, о чём сейчас читает ученик. Рука мальчика дрожала, когда он переворачивал страницу, чтобы начать читать следующую. Конечно, при чтении попадались незнакомые слова, но Мехмед позабыл о них спрашивать. Чтение захватило его.

Этого следовало ожидать, ведь Андреас предложил своему ученику почитать один из самых занятных отрывков в Платоновых сочинениях — похвальную речь Алкивиада Сократу. Алкивиад рассказывал о том, как был влюблён в Сократа, и как хотел подарить ему себя, но Сократ отверг это, чтобы показать, что телесная близость не значит ничего, несмотря на то, что Алкивиад был красив и юн.

Не случилось даже поцелуя, и потому Алкивиад не смог до конца понять поступок Сократа, затаил обиду, хоть и старался победить это в себе. Даже произнося похвальную речь, Алкивиад признавался, что обижен, и всё же искренне восхищался Сократом — особенно в той части своей речи, где рассказывал о военном походе, в котором участвовал вместе с этим человеком.

В одном из сражений Сократ спас Алкивиада — вынес его раненого из боя, а когда среди военачальников зашла речь о том, кого надо наградить по итогам сражения, то Сократ не хотел получать награду и настаивал, чтобы её получил Алкивиад. Сам же Алкивиад считал, что недостоин.

— Как жалко, — вздохнул Мехмед, когда окончил чтение.

— Что жалко? — спросил учитель.

— Жалко, что Сократ не любил Алкивиада, — опять вздохнул мальчик.

— Нет, любовь была, — возразил учитель. — Сократ сам говорит об этом.

— Где? — удивился Мехмед.

Андреас перелистнул несколько страниц назад и ткнул пальцем в строчку:

— Вот здесь. Чуть ранее того места, с которого я просил тебя начать чтение. Сократ говорит, что с тех пор, как полюбил Алкивиада, вынужден претерпевать много обид из-за его ревности.

Мехмед обрадовался:

— Значит, они всё-таки…

— Нет, — опять возразил учитель. — Между ними этого не случилось.

— Почему? — в который раз за сегодня спросил мальчик.

— А почему это обязательно должно было случиться? — лукаво спросил Андреас и уже серьёзно продолжал. — Любовь — не только потребность тела, но и потребность души. Когда любовь становится только потребностью тела, это печально.

— Почему? — опять спросил Мехмед.

— Потому что в этом случае любовь теряет почти всю свою красоту, — терпеливо объяснял учитель.

— Почему? — снова спросил Мехмед.

— Любовь прекрасна потому, что преображает человека. Особенно красиво это проявляется в отношении учителя с учеником. Ученик стремится развивать себя, чтобы быть более достойным своего учителя, и в этом стремлении ученик прекрасен. Согласись, что Алкивиад прекрасен, когда искренне восхваляет Сократа вопреки чувству обиды на него. Скажу тебе больше — Алкивиад по характеру был упрям и гневлив, но стремился совладать со своим характером из любви к учителю. Разве это не прекрасно? А разве не прекрасен Сократ в своей бескорыстной заботе об Алкивиаде? Но если бы Сократ получил в награду за свою заботу даже один поцелуй, то забота не была бы бескорыстной и, следовательно, не была бы прекрасной.

Мехмед глубоко задумался, а учитель начал надеяться, что принц попытается примерить всё это на себя, поставить себя на место Алкивиада.

Наконец, Андреас решился спросить:

— Теперь ты понимаешь, мой мальчик, что для учителя и ученика, если они любят друг друга, даже поцелуи вовсе не обязательны? Я уже не говорю про остальное…

— Учитель, но почему те, кто любит друг друга, не должны сближаться, если даже между друзьями это бывает? — спросил принц.

Этим вопросом он несколько расстроил учителя, причём Мехмед и сам заметил, что на лицо учителя набежала тень, поэтому поспешил оправдаться:

— Учитель, если ты сам делал это, значит, это хорошо. Ты не мог поступать плохо. Не знаю, почему у меня вырвалось «грех народа Лута». Учитель, такие слова не подходят к тебе.

— Благодарю, что думаешь так, — улыбнулся Андреас, — но в словах о грехе всё же есть доля истины, потому что грех, по сути, проявление слабости. То, что я делал с друзьями, я делал лишь потому, что не вполне властен над своим телом. Иногда оно приказывает мне, что делать, а не я приказываю ему, и это слабость. Меня извиняет только то, что в таких случаях я думал не только о своих нуждах, но и о пользе для своих возлюбленных. В нынешние времена, когда любовь между двумя мужскими началами считается грехом, лучше довериться другу и разделить с ним тяжесть греха, чем возлагать хоть часть такой тяжёлой ноши на возлюбленного.

— У тебя были возлюбленные? — спросил Мехмед. Он опять ревновал.

— Были, — спокойно ответил Андреас. — Конечно, были, ведь мне уже двадцать девять лет. Почему у меня не может быть прошлого?

Принц успокоился, поняв, что прошлое осталось в прошлом:

— Учитель, а кого ты любил? — спросил он. — Они были похожи на меня?

— Некоторые — да, — ответил Андреас, — Они, как и ты, были моими учениками, но с теми, кто был подобен тебе, я не переступал черту. Если возлюбленному совсем мало лет, то пусть останется чистым и невинным. Так для него лучше.

— А почему возлюбленный не может сам решать, что ему лучше? — многозначительно произнёс Мехмед.

— Потому что он неопытен и не видит возможных последствий, — снисходительно улыбнулся молодой грек и задумчиво добавил: — Я уже говорил тебе, что даже во времена Сократа к любви между мужскими началами относились по-разному. Её не всегда одобряли. А теперь я скажу тебе больше — Сократ, отказавшись от телесной близости с Алкивиадом, сделал так ещё и потому, что не хотел бросать на своего возлюбленного тень. Если возлюбленный всегда на виду, то даже малейшая тень окажется замеченной, а Алкивиад находился на виду, потому что был воспитанником весьма могущественного человека.

Принц насторожился и, похоже, теперь всё-таки начал сравнивать себя с Алкивиадом.

— Ты ведь знаешь, что Сократ жил в Афинах, — продолжал рассказывать учитель, — а Алкивиад был воспитанником, почти приёмным сыном Перикла, которого с некоторыми оговорками можно назвать правителем Афин.

— Алкивиад был приёмным сыном правителя? — это обстоятельство явно приобрело для Мехмеда глубокий смысл.

— Да, — кивнул Андреас. — Поэтому хорошенько обдумай историю Алкивиада и Сократа.

— Я обдумаю, учитель.

На этом разговор о Сократе окончился, хотя время поговорить ещё оставалось. Урок должен был завершиться примерно через четверть часа, но Андреас больше не рассказывал о запретных вещах, ведь эти рассказы мог случайно подслушать слуга, который по окончании каждого часа заглядывал в комнату и напоминал, что пришло время для следующего занятия.

Вместо разговоров о запретном ученик и учитель теперь сидели бок о бок и вместе читали греческие стихи, как делали недавно — месяц назад. Мехмед старался прочитать без единой запинки, а Андреас одобрительно улыбался, если у мальчика получалось. Теперь между ними всё стало, как раньше… и в то же время по-другому.

* * *

Учительские объяснения, которых Мехмед с волнением ждал, стали невероятно счастливым событием и вместе с тем разочаровали. Принцу хотелось, чтобы в те минуты, когда он находился рядом с Учителем, Этот Наставник сделал бы нечто большее, чем просто провёл пальцами по щеке. Было мгновение, когда Мехмед даже подумал, что вот-вот исполнится мечта. «Сейчас Учитель меня поцелует», — но это не исполнилось, а затем Учитель сказал, что поцелуя не случится, даже если есть взаимная любовь.

Как же всё стало запутанно и сложно! Раньше Мехмед полагал, что любовь не обходится без внешних, всем известных проявлений, а теперь получалось, что обходится, поэтому принц чувствовал себя обманутым. Оказывается, Учитель обещал не совсем то, чего ученик хотел. Даже поцелуев не обещал!

К тому же Учитель не признался прямо, что полюбил своего ученика, и усомнился в том, что любовь ученика настоящая. «Чего же я добился?» — спрашивал себя Мехмед, но весь день после разговора чувствовал на коже щеки странное покалывание, как если бы пальцы Учителя по-прежнему касались её.

Вечером принц даже не хотел умываться, чтобы ощущение не исчезло, но слуги настаивали, и тогда Мехмед подумал, что потеря будет небольшой. Завтра ожидалась новая встреча с Учителем, и Учитель, пусть даже не признался бы в любви, но уже не оказался бы холоден, и, значит, ученик мог надеяться, что будет одобрительное похлопывание по плечу или случайное соприкосновение рук. Это, конечно, мало, но лучше, чем ничего.

В голове принца вертелся вопрос: «Неужели мы никогда не будем по-настоящему вместе? Никогда?» Это казалось так печально, и такими грустными казались последние слова в речи Алкивиада, где тот утверждал, что не только сам пострадал от пренебрежения со стороны Сократа, но и другие юноши пострадали тоже. Алкивиад назвал имена ещё двух несчастливых юношей, и даже кого-то третьего предостерёг.

Мехмеду захотелось прочитать речь Алкивиада не с той строчки, на которую указал Учитель, а с самого начала, чтобы лучше понять, кто же третий юноша. Судя по всему, Алкивиад, когда произносил похвальную речь Сократу, почти перестал быть учеником. Сократ нашёл себе другого ученика, и вот этого другого Алкивиад предупреждал, чтобы новый возлюбленный Сократа не питал напрасных надежд.

«Неужели Учитель так жесток, хоть и кажется добрым? — спрашивал себя принц. — Неужели Учитель нарочно пробуждает любовь в других, но Сам никого не любит?» Однако принц помнил, что Учитель особенно упирал на то обстоятельство, что Алкивиад был воспитанником местного правителя, почти приёмным сыном.

«Разве этому правителю понравилось бы узнать про своего воспитанника и Сократа? — размышлял Мехмед. — Может, если бы Сократ сделал с Алкивиадом то, чего Алкивиад хотел, Сократа казнили бы за «развращение юношей» гораздо раньше? Неужели Алкивиад не понимал этого? Наверно, он думал только о себе».

Четырнадцатилетний Мехмед вдруг представил, что вот он, стоя рядом с Учителем, держит Его за руку, и вдруг появляется стража, хватает Учителя и уводит прочь, чтобы казнить, как того дервиша, а Мехмед, как ни цепляется за учительскую одежду, ничего не может сделать. И всё же, как ни боялся принц нечаянно погубить Учителя, не мог отказаться от своей мечты — мечты о поцелуе и о том, что следует после.

«Я хочу, и я добьюсь! — думал принц. — Наверное, придётся идти окольными путями, но я дойду до цели». Учитель и раньше намекал, что прямых путей лучше избегать, а теперь объяснил, почему — идти напрямик слишком опасно даже в мелочах. Наверное, поэтому Учитель не хотел никаких признаний в любви, но саму любовь не отвергал и даже поощрял её в тех случаях, когда она проявлялась исподволь.

Например, Учителю нравилось, что ученик стремится говорить по-гречески. Все греческие слова, выученные Мехмедом, для которого этот язык был неродным и весьма сложным для усвоения, означали «люблю», но это тайное значение понимал лишь Учитель, а остальным людям казалось, что принц просто преуспел в греческом. Вот если бы для поцелуя можно было найти подобную форму, со стороны не кажущуюся проявлением греха!

* * *

Новой встречи с Учителем Мехмед ждал так же нетерпеливо, как ждал предыдущую, но на следующее утро Учитель почему-то повёл себя холодно — не стремился говорить об Алкивиаде и Сократе, не хотел узнавать, есть ли у ученика новые вопросы. Сидя рядом, на коврах, Учитель избегал смотреть Мехмеду в глаза, то есть явно чувствовал неловкость — как будто вчера сделал с учеником что-то неподобающее, а теперь жалел об этом. Опять всё шло не так, как ожидал принц! Опять!

Мехмеду стало досадно, однако он и сам чувствовал что-то странное — как если бы «телесное сближение» с Учителем уже случилось и не принесло ожидаемой радости. Вместо неё было лишь чувство непонятной вины, но принц решил не задумываться об этом и, чтобы победить сомнения, схватил правую руку Учителя, прошептав по-турецки:

— Скажи — теперь всё не как раньше, правда? Ты и дальше будешь рассказывать? Рассказывать о том, что я хочу знать.

— Дальше? — послышался спокойный ответ. — Честно говоря, я сомневаюсь, не сказал ли тебе чего-нибудь лишнего — того, о чём тебе рано слушать.

— Учитель, мне уже четырнадцать! Я взрослый.

— Ты — мальчик, — Учитель мягко высвободил руку из руки Мехмеда, но вовсе не затем, чтобы провести подушечками пальцев по щеке ученика или сделать что-то другое похожее. Просто высвободил.

Принц растерялся, поэтому больше не спорил. Вместо возражений он смог лишь повторить просьбу:

— Учитель, Ты обещал всё объяснить. Всё. А я понял ещё не всё. Поэтому объясни мне снова про ту любовь, где нет поцелуев и остального.

Учитель насторожился:

— Значит, что-то из сказанного мной вчера осталось для тебя непонятным?

Мехмед смутился, потому что задал вопрос лишь затем, чтобы говорить с Учителем о любви. Хотя бы просто говорить. Без признаний, объятий, поцелуев. «Если уж Учитель всего этого не хочет, то пусть будут только разговоры, — решил принц. — Пусть будет хоть что-нибудь!» Ему вдруг опять подумалось, что тонкая нить, связавшая его с Учителем, снова может оборваться. Вчера она вроде бы стала крепче, а сегодня оказалось наоборот.

Именно об этом Мехмед решил спросить:

— Вот есть любовь. Но как её укрепить, если нельзя поцеловать того, кого любишь, и если всего остального тоже нельзя?

— Любовь укрепляется, когда ученик стремится стать лучше, а учитель помогает ему в этом, — прозвучал спокойный ответ. — Я говорил тебе вчера, но, наверное, слишком мало. Ученик должен развивать себя, постигать то, чему обучает учитель. А ещё лучше, чтобы ученик постигал и другие науки. Тогда развитие будет разносторонним. Ученик станет более достойным человеком, а учитель с радостью увидит такую перемену. Однако это не означает, что ученик становится другим. Он остаётся самим собой, просто развивает те способности и таланты, которые в нём заложены. Ученик раскрывается, как цветок раскрывает лепестки, и тем самым доказывает свою любовь.

«Доказывать… — досада Мехмеда, которая появилась в начале урока из-за внезапной холодности Учителя, теперь стала сильнее. — Разве я не доказал, когда научился говорить на чужом языке? Этого мало? Неужели я должен доказывать каждый день!? Неужели никогда не смогу успокоиться и просто стать счастливым!?»

Понимая, что Учитель не хочет прямых признаний, Мехмед спросил обиняками:

— Учитель, я ведь уже хорошо говорю по-гречески? Правда? Разве мои успехи ничего не значат?

— Повтори это по-гречески, — попросил Учитель.

Мехмед с некоторой запинкой повторил. Он разволновался, поэтому греческие слова, как назло, не вспоминались сразу. И всё же ученик повторил, без ошибок, а Учитель, внимательно вслушиваясь, ответил:

— Произношение у тебя неплохое. И ты уже можешь выстроить фразу, которую не продумывал заранее, но тебе ещё есть, чему учиться. Давай постараемся сделать так, чтобы ты мог говорить без запинок.

Принц всё больше досадовал. Он стремился говорить о любви, а Учитель вместо этого предлагал провести урок греческого языка. Вот почему Мехмеду захотелось сказать что-нибудь резкое, обидное. Пусть он боялся обидеть Учителя, но и держать обиду в себе не мог, поэтому вдруг произнёс, опять по-турецки:

— А разве учитель не должен тоже доказывать, что любит ученика? Как ученик может понять, что учитель не притворяется?

Мехмед удивился сам себе: «Почему я не додумался спросить этого раньше!? Почему я один должен стараться? Пусть Он постарается тоже!»

— Притворяется? А зачем? — Учитель как будто не понимал намёка и по-прежнему сохранял спокойствие, но принц почувствовал, что нашёл слабое место, на которое можно надавить. Теперь Мехмед не просил любви, а требовал доказательств, что она есть!

— Мало ли, зачем, — с вызовом произнёс он. — К примеру, если этого учителя нанял отец ученика, то учитель может притворяться из-за денег. Притворяться, чтобы задобрить ученика, и чтобы ученик лучше учился.

Принц полагал, что заставит Учителя призадуматься, но Наставник лишь улыбнулся и заговорил по-гречески, то есть на языке правды, которая идёт от самого сердца:

— Да, притворство из-за денег вполне возможно. Но тогда учитель будет давать ученику лишь те знания, за которые получает плату, а если ученик станет просить больше, учитель откажет, ссылаясь на разные обстоятельства. То есть, если учитель не отказывает в знаниях, то доказывает свою любовь. Или этого мало?

Мехмед насупился, а Учитель будто не замечал его досаду и злость, говорил мягко, причём всё так же по-гречески, показывая свою искренность:

— Этого мало?

«Да! Мало!» — хотел выпалить принц, но сдержался, вдруг вспомнив о несдержанном Алкивиаде, и сам начал успокаивать себя: «Если б Учитель меня не любил, то не раскрыл бы свою тайну. Вместо этого были бы уроки греческого — уроки, за которые обещана плата. Учителю за то, что он даёт мне тайные знания, не заплатят. Его лишат головы, если узнают, но Учитель всё равно не отказывает мне».

— Так что же? Этого доказательства мало? — не отставал Учитель, но в то же время давал понять, что ни объятиями, ни поцелуями ничего доказывать не собирается. Если ученик потребует новых доказательств любви, они окажутся такими же, как первое, логическими.

— Этого достаточно, — со вздохом произнёс Мехмед по-гречески и уже почти смирился, что логику Учителя не победить, но тут снова вспомнил прочитанный вчера отрывок — слова Алкивиада о том, что у Сократа были другие ученики.

А ведь Учитель тоже упоминал о своих «возлюбленных», то есть о прежних учениках! Конечно, сейчас у Учителя не было никого кроме Мехмеда и не могло появиться. Но если бы Учителю позволили, он завёл бы себе других?

В стихах о любви между мужчиной и юношей — в стихах, вызывавших у Мехмеда столько восхищения! — у мужчины всегда был только один возлюбленный. Только один! И никто другой даже не упоминался. Юноши не состязались меж собой за любовь мужчины, будто наложницы в гареме. Нет! Мужчина любил только одного, других не замечал, и тем горше показалась мысль, что Учитель может поступать иначе. А если Учитель может так поступать, то любит ли?

— А такое возможно, что у учителя не один ученик, а сразу несколько? — по-турецки спросил принц.

— Да, — последовал спокойный ответ по-гречески.

Очевидно, Учитель пока не понял, как новый вопрос связан с предыдущими. Со стороны могло показаться, что Мехмед просто не в настроении и спрашивает первое, приходящее в голову, лишь бы потянуть время и не заниматься греческим.

— А учитель может любить их всех стразу? — продолжал по-турецки спрашивать Мехмед.

Кажется, теперь Учитель всё понял, потому что положил Мехмеду руку на плечо, заглянул в глаза, и взгляд лучился теплотой:

— Один ученик всегда особенный, самый любимый, — это опять было сказано по-гречески.

Под этим тёплым взглядом досада принца начала таять, но сомнения остались, и потому Мехмед упрямо продолжал говорить по-турецки, хотя мог бы на языке Учителя:

— А как учитель докажет наиболее любимому ученику, что любит его больше всех?

— Такому ученику достаётся больше всего внимания, — по-гречески ответил Учитель. — Будь у меня другие ученики здесь, стало бы сразу видно, кого я ценю больше.

С этими словами Учитель убрал руку с плеча Мехмеда, но продолжал смотреть ласковым тёплым взглядом, и принц опять еле удержался от того, чтобы не говорить слишком прямо. Трудно стало совладать с собой, но теперь он говорил на турецком языке из-за волнения, а не из упрямства. На греческом слишком трудно казалось подобрать слова:

— А если ученик хочет стать для учителя особенным, что нужно делать?

— Я уже объяснял, — это было произнесено с лёгкой усталостью и уже по-турецки, но всё так же без раздражения.

Казалось, Учитель готов повторить это столько раз, сколько нужно. Хоть тысячу! И вот опять повторил:

— Ученик должен показать учителю, что слышит его, понимает, полностью согласен и хочет неуклонно следовать по указанному пути. Знаешь, как Сократ нашёл себе одного из учеников? Просто подошёл к нему на улице и спросил, как пройти на городской рынок. Будущий ученик указал направление, и тогда Сократ спросил: «А каким путём идти к истине и добродетели?» Будущий ученик растерялся, и тогда Сократ сказал: «Иди за мной, я покажу». Это очень важные слова, потому что ученик всегда должен следовать за учителем по указанному пути. Только так. Никаким другим образом особая близость между учителем и учеником не достигается. Если ученик не согласен с учителем и выбирает другую дорогу, они не станут близки.

— Учитель, Ты говоришь про телесную близость? — спросил Мехмел.

— Нет, — Учитель покачал головой, — я говорю про духовную, но и телесная близость между учителем и учеником не возникает, если нет близости душ. Я не просто так дал тебе прочитать рассказ Алкивиада о Сократе. Там есть ответы на все твои вопросы. Ты ведь помнишь, как Алкивиад думал о своём учителе? Алкивиад надеялся, что с помощью своей внешней красоты сможет обрести власть над Сократом, крутить им и вертеть, как хочет. Но разве такой человек как Сократ мог попасться в подобные сети?

Сети, верёвки… Получалось, что Учитель избегал прямо говорить о любви не только потому, что прямота опасна — он не хотел подпасть под власть своего ученика, и оттого вёл себя как котёнок, который охотно следует за тобой из комнаты в комнату, но сопротивляется, если начинаешь водить его за собой на верёвке. Значит, Учитель тоже чувствовал нить, связавшую Его с учеником, но не желал, чтобы ученик тянул за неё. Поэтому Учитель не допускал, чтобы она окрепла.

Ещё недавно Мехмед недоумевал, почему нельзя просто любить друг друга. Почему, когда двое вместе, им нужно ещё к чему-то стремиться? Зачем ученику изучать науки, набираться ума, когда он может просто дарить свою любовь учителю? Почему учитель не может просто принять её?

Прямых ответов по-прежнему не было, но ведь Учитель сказал: «Ты должен поверить мне, не усомниться ни в одном слове», — и теперь Мехмед подумал: «Я действительно должен верить». Принц вдруг понял, что иного выбора нет — или веришь и делаешь то, что тебе говорят, или всё закончится ничем. Пусть всё происходит не так, как ты ожидаешь, но с этим придётся смириться. Иначе не случится совсем ничего. Совсем. А это худший исход из всех возможных!

Получалось, что Алкивиад так и не понял этого. И не поверил Сократу, так что всё делал по-своему. Сократ хотел, чтобы Алкивиад следовал за ним вперёд, а Алкивиад стремился оставаться на месте. Он был упрям! Да, это было то самое упрямство, про которое говорил Мехмеду его Учитель ещё давно, когда только уговаривал изучать греческий.

Досада принца исчезла без следа. Снова захотелось идти вперёд, к поставленной цели — заслужить поцелуй и всё остальное. Принц глубоко вздохнул… и несмотря ни на что решился говорить прямо! Он подался вперёд, даже чуть приподнялся с ковра и произнёс по-гречески, лишь краем сознания отмечая, что говорит с ошибками:

— Учитель, я люблю Тебя. И не могу молчать об этом. Ты сомневаешься, что моя любовь настоящая? Но со временем Ты поверишь. А я не стану пытаться соблазнить Тебя так, как Алкивиад пытался это сделать с Сократом. Я покорю Тебя по-другому. Ты увидишь, что я действительно способный ученик, который хорошо усваивает книжную мудрость, а не только воинское дело. И тогда, возможно…

Мехмед не договорил, испугавшись собственной смелости, но Учитель, могший рассердиться на эту прямоту, не рассердился, а рассеянно улыбнулся и сказал:

— Посмотрим.

Тогда Мехмед снова осмелел и по-гречески, пусть и с ошибками, продолжал:

— Я не как Алкивиад. Я всё понял. Алкивиад не делал то, что Сократ ему советовал. Алкивиад любил делать по-своему и не видел, что из-за этого отдаляется от Сократа. А ещё этот ученик думал, что может наградить Сократа только… телесным удовольствием, но ведь Сократ хотел другой награды — хотел, чтобы ученик преуспел в науках. Вот, что стало бы счастьем для Сократа! И если бы Алкивиад дал ему почувствовать такое счастье, то, возможно, Сократ сам наградил бы Алкивиада так, как Алкивиад хотел. Да? Учитель, ведь Ты ждёшь от меня того, чего ждал бы Сократ? Ждёшь потому, что любишь?

И снова Учитель не рассердился на эти прямые вопросы. Лицо Учителя оставалось задумчивым, рассеянная улыбка сохранялась, но во взгляде появилось нечто новое. Учитель смотрел на ученика не просто одобрительно, а восхищённо!

Мехмеду даже показалось, что всё сон. Никто никогда не смотрел на принца так, и не говорил взглядом: «Ты самый прекрасный на свете». Это ощущалось странно, но настолько приятно, что подобный взгляд невозможно было выдержать долго.

Мехмед смущённо потупился, но тут же снова глянул на Учителя исподлобья, проверяя, не исчезло ли восхищение.

А Учитель всё смотрел и взглядом говорил: «Как долго я искал тебя! И вот, наконец, нашёл». Мехмед даже не удивился, когда руки Учителя потянулись к нему. Так, неуверенно, тянется человек к сокровищу, когда опасается, что оно лишь привиделось. Учитель положил руки принцу на плечи, будто хотел убедиться, что видит человека, а не джинна, который способен принять любое обличие, прельстить, а затем исчезнуть.

— Учитель, что с Тобой? — спросил принц, чтобы победить в себе новый приступ смущения. Вопрос прозвучал, как вчера, когда ученик с нетерпением ждал начала беседы и не понимал, почему Учитель задумчив, и беседа никак не начнётся.

Эх, наверное, Мехмеду стоило хранить молчание, потому что вопрос, как и вчера, заставил Наставника очнуться. Если Он и собирался что-то сделать, то передумал. Учительские ладони безвольно скользнули вниз по плечам Мехмеда, затем — по предплечьям и, наконец, перестали касаться ученика вовсе.

— Мой мальчик, ты всё верно понял. Ты даже не представляешь, насколько верно. Как мне выразить это? Я бы обнял тебя сейчас, но твоя спина… тебе будет больно.

Мехмед, чтобы не упустить последнюю возможность стать чуть-чуть ближе к Учителю, сам кинулся к Нему, крепко обнял за шею, прошептал по-гречески:

— Ты меня любишь? Скажи прямо. Скажи.

— Да, я тебя люблю, — по-гречески ответил Учитель, — и потому не сделаю ничего, что может тебе навредить. Это ещё одно доказательство моей любви, хоть ты и не просил нового, — схватив Мехмеда за запястья, Он заставил ученика разомкнуть объятия и почти силой отстранил от себя. — Мы больше не должны делать так. Я не стану делать этого ради тебя, а ты не делай этого ради меня, чтобы нам не искушать друг друга, ведь это нас погубит.