По дороге из Манисы в Эдирне, откуда Мехмед должен был выступить с войском, он не раз слышал, что албанские земли — это дикие места, где нет ничего, кроме гор, но к западу от этих гор есть море. По морю плавают торговые суда, а вдоль гористого берега есть много гаваней, где собирают пошлину с морских торговцев, получая большие доходы, и именно поэтому турецкие воины уже не первый раз шли в горы в завоевательный поход. Кто владеет горами, тот легко завладеет и побережьем.

Зима в албанских землях была гораздо суровее, чем в Манисе. И даже суровее, чем в Эдирне. Пусть на земле снег не лежал, оставляя видной тёмно-бурую траву, но с неба, закрытого серыми облаками, то и дело сыпался мелкий снег — плотный и колючий, как песок. Порывы ледяного ветра подхватывали его и швыряли в лица пеших воинов, конницы и обозных слуг.

Иногда это прекращалось, и тогда можно было, не щурясь, разглядывать горные громадины, возвышавшиеся справа, слева и впереди. Некоторые из них носили снежную шапку, окутанную облачной дымкой, и это напоминало гору, под сенью которой стоял дворец и город в Манисе. Вспоминалось Мехмеду и то, что его мать родом как раз из албанских земель, поэтому он, глядя на тёмные горы и хмурое небо, думал: «Неудивительно, что она такая печальная».

Наверное, принц, размышляя об этом, тоже выглядел хмурым, потому что время от времени слышал слова вроде:

— Не грусти, Мехед Челеби. Военачальник должен быть бодрым, чтобы вселять бодрость в сердца своих воинов.

Так говорил Али-бей — бородач с весёлыми глазами, умеющий непринуждённо рассуждать об опасности и смерти. Его назначили повелевать войском, но также и наставлять принца в военных делах. Этот наставник, взяв Мехмеда с собой в поход, прежде всего, стремился вселить в подопечного бодрость, хоть и признавал, что турецкие армии третий год терпят одно поражение за другим в здешних краях, потому что албанские жители вели войну не по правилам.

Чуть ли не каждый час можно было ожидать, что из-за поворота, скрываемого горным склоном, выскочит албанский конный отряд и, нанеся быстрый удар пехоте, умчится прочь прежде, чем турецкая конница сумеет его догнать, причём такие происшествия казались особенно досадными, поскольку означали — дозор, высланный вперёд и могший предупредить о появлении врага, перебит.

Так же дерзко враг атаковал обозные телеги, а ночью нередко угонял стадо овец, которые предназначались для пропитания турецких воинов. А ещё случалось, что здешние жители, «подобные злым джиннам», устраивали засаду прямо на склоне одной из гор и сыпали оттуда стрелами, а турецкая армия ничего не могла сделать, потому что на склон было невозможно забраться с дороги, по которой шло войско.

— Они нарочно постараются вымотать нас, — говорил принцу Али-бей, — а когда решат, что мы устали от мелких стычек и испытываем нехватку в пище, они запрутся в своих неприступных крепостях и станут ждать, когда мы уйдём. Они почти никогда не устраивают сражение. У них слишком мало людей. Но тем или иным способом истребить значительную часть наших воинов, пока мы ходим тут, эти проклятые горцы могут.

Чтобы не допустить такого поворота событий, следовало пройти как можно дальше вглубь албанских земель, оставаясь незамеченными. Для этого надо было избегать широких торговых трактов, тянувшихся по равнинам и вдоль больших рек, а, чтобы не заблудиться на окольных дорогах, требовался проводник.

Вот почему в одной из турецких крепостей, стоявших на границе с албанскими землями, предводитель войска хотел найти человека, хорошо знающего местность, однако с этим возникло неожиданное затруднение.

Минувшим днём Мехмед наблюдал, как Али-бей горячо спорил с комендантом маленькой крепости, возле которой они встали лагерем. Оказалось, что воина, очень пригодившегося армии в прошлом году, уже нет — убили, а больше никто не знает местные тропы, кроме самого начальника крепости, но он отказывался идти и говорил:

— Как я оставлю вверенный мне пост?

Наконец, было решено, что начальник крепости будет с ними в дороге лишь полтора дня, а затем вернётся, и тот нехотя согласился.

Он с самого начала показался Мехмеду странным, потому что не раз говорил, что в горах опасно, однако зачем-то повёл с собой своего тринадцатилетнего сына, покорно шедшего по каменистой дороге рядом с отцом и десятком воинов из крепости, которых начальник взял с собой, чтобы не возвращаться в одиночестве.

Мехмед, несмотря на все советы ехать в середине войска, то и дело выезжал вперёд, желая посмотреть на хрупкого мальчика, укутанного в овечий тулуп, явно великоватый. Из-под большой войлочной шапки, плотно натянутой на голову, смотрели огромные карие глаза. А ещё Мехмед не мог не любоваться тонкими тёмными усиками, которые уже пробивались над верхней губой. Было холодно, поэтому губы у мальчика часто оставались бледными, но когда извилистая дорога становилась круче, и требовалось тратить больше сил, чтобы идти вперёд, губы приобретали ярко-розовый оттенок, и щёки тоже румянились. Принцу хотелось подружиться с красивым мальчиком, пусть ненадолго, но тот всё время держался возле отца и ни с кем не говорил.

* * *

Так минул день, настало утро второго, и войско уже почти готово было двинуться дальше, как вдруг появилась неприятельская конница. Всё случилось так же, как обычно, судя по рассказам. Она стремительно ворвалась в лагерь, секла мечами всех, кто попадался ей на пути, и сыпала стрелами.

Мехмед выскочил из шатра, вытащил из ножен саблю, но к нему уже бежал Али-бей, тоже с обнажённой саблей, держа в другой руке щит:

— Нет-нет-нет, Мехмед Челеби. Спрячься! Спрячься!

Принц не успел опомниться, как со всех сторон набежали турецкие воины, прикрывая большими щитами и его, и себя. Даже над головой принца кто-то держал щит. Мехмед перестал видеть, что происходит вокруг, только слышал крики, звон металла, свист стрел где-то совсем рядом.

— Наверное, они выследили нас ночью по свету от костров, — сказал один из воинов, прикрывавших Мехмеда щитом.

Помня рассказы Али-бея, принц живо представил, как один из горцев стоит на скалистом склоне, вглядывается во мрак ночи и вот видит в одной маленькой долине целую россыпь огней — турецкое войско. Затем горец сам зажигает огонёк, и вот такой же огонёк зажёгся на соседней вершине, а затем ещё на одной, подальше, и вот уже в городе, который расположен неподалёку, готовятся к вылазке.

Увы, но обходиться без костров турецкая армия не могла. Мехмед уже успел испытать, как холодно в горах в ночное время. Аж пальцы ног немели от холода, а без огня было бы ещё хуже, но в эти четверть часа, пока продолжался налёт на лагерь, принцу казалось, что можно было и потерпеть. Мехмед, хоть ему и говорили, не мог поверить, что в горах, если не зажигать огня, зимней ночью можно замёрзнуть насмерть.

Наконец, щиты раздвинулись, и взору принца предстал разорённый лагерь. Али-бей был уже тут как тут:

— Ничего, Мехмед Челеби. Убитых не очень много. Меньше полусотни. Жаль только, что нашего проводника мы потеряли, — он имел в виду начальника приграничной крепости.

— Он сбежал!? — в возмущении воскликнул принц.

— Нет, — предводитель войска покачал головой, — он убит. Но это не очень страшно. Мы уже прошли почти весь путь. Сегодня к вечеру мы доберёмся до города, который послал на нас конницу, и начнём осаду. Война может закончиться удачно для нас, если мы возьмём город.

Последние фразы Мехмед слушал уже вполуха, потому что внимательно оглядывался по сторонам, надеясь увидеть… и, наконец, увидел. Тринадцатилетний мальчик, которого высматривал принц, был жив и невредим. Он, всё так же одетый в овчинный тулуп и большую войлочную шапку, сидел прямо на холодной земле и горько рыдал. Рядом лежало тело, накрытое кафтаном.

Мехмед, никем не сопровождаемый, потому что все, в том числе его личные слуги, были очень заняты наведением порядка в лагере, подошёл к мальчику и присел рядом на корточки.

— Отец, отец, — сквозь рыдания повторял мальчик, но не на турецком, а на албанском языке. Следовательно, эти двое — начальник приграничной крепости, теперь убитый, и его сын — были не турки, а албанцы. Возможно даже, что начальник крепости когда-то являлся христианином, но затем был обращён в ислам и принят на турецкую службу.

То, что мальчик оказался албанцем, немного затрудняло разговор с ним, но родной язык своей матери Мехмед знал достаточно хорошо. Она часто говорила с сыном по-албански, а не по-турецки.

— Не плачь, — сказал принц по-албански.

Мальчик обернулся, испуганно посмотрел, и его лицо, даже заплаканное, было красиво. С этих щёк так и хотелось утереть слёзы.

— Не сиди на земле. Холодно. Ты заболеешь, — продолжал Мехмед, но, возможно, он произносил албанские слова как-то не так, потому что мальчик его не понял. Или, может, не расслышал, испугавшись, что видит рядом с собой сына султана.

Мехмед почти силой поднял своего собеседника с земли, а мальчик по-прежнему пребывал в оцепенении:

— Пойдём. Не надо стоять тут, — сказал принц и потянул за рукав тулупа в сторону своего шатра. — Если ты будешь стоять здесь, ты будешь плакать. А тебе не надо плакать.

* * *

Мальчик с неохотой повиновался, а Мехмед, приведя его в шатёр, выпроводил слугу, оказавшегося там, и опустил полог над входом, дабы никто не увидел происходящее внутри. Затем принц заставил своего гостя сесть, а тринадцатилетний албанец застыл в той позе, как посадили, и молчал.

— Где твоя мать? — спросил Мехмед, усаживаясь напротив. — Осталась в крепости?

— Умерла пять лет назад, — всхлипнул мальчик.

— А другие родные? — спросил принц. — Дядя? Тётя? Родители отца? Родители матери?

— У мамы много родни, но они далеко, — сказал мальчик. — Когда отец женился, то почти сразу уехал вместе с мамой от них. А у отца никого нет.

— Неужели, все умерли? — удивился принц.

— Он обратился в истинную веру, а его родные остались неверными. Значит, для него они как будто умерли, — объяснил мальчик и, чуть помедлив, спросил: — Мой отец умер на войне с неверными. Значит, он попадёт в рай?

— Конечно, — ответил Мехмед, успокаивая собеседника, и продолжал допытываться: — Но кто-нибудь у тебя здесь найдётся? Есть кто-нибудь, чтобы о тебе заботиться?

— Не знаю, — ответил мальчик. — Мы жили вдвоём с отцом, а теперь…, - он снова зарыдал, закрыв лицо ладонями.

— Не плачь, — четырнадцатилетний принц попытался обнять его, притянуть к себе, так что дерзкое намерение, которое вызревало у Мехмеда уже второй день, окончательно оформилось: «Должен же я хотя бы попробовать. Нужно же когда-то начинать. А почему бы не сейчас, если всё так устроилось. Родни у него нет. Значит, никто не станет его искать. И жаловаться на меня никто не станет».

Конечно, если б здесь оказался Учитель, то сказал бы: «Ты поступаешь недостойно. И тебе слишком рано делать такие вещи. Лучше подождать несколько лет».

Но ведь столько ждать — с ума сойдёшь! Мехмед ощущал это именно так — как некое безумие, которое временами подступало, потому что хотелось вести себя безрассудно, забыть обо всех правилах, опасностях, обо всём. Учитель однажды сказал: «Иногда я не повелеваю своим телом, а оно повелевает мной», — а принц сейчас чувствовал, что подобен Учителю.

«Даже теперь, когда моё тело приказывает мне, я думаю о пользе для Учителя, — успокаивал себя Мехмед. — Я получу опыт, а Учитель останется ни при чём и потому не будет казнён. Я сам сделаю с этим мальчиком то, чего Учитель не может сделать со мной безнаказанно. Меня не казнят, потому что я единственный наследник трона. Как бы ни гневался отец, он не обезглавит собственное государство. А мальчика… да, я не хочу, чтобы его казнили, но что же делать, если я должен выбирать между его жизнью и возможностью стать самим собой. Конечно, я выберу себя. А кто на моём месте выбрал бы иначе?»

Голос разума, всё же звучавший в голове, но очень тихо, предостерегал, что отец, разгневавшись, может отдать приказ, о котором впоследствии пожалеет. Отец вполне мог казнить и собственного сына, если б история получила широкую огласку, но Мехмед готов был рискнуть даже собственной головой. В шатре никого не было, а этого красивого албанского мальчика, одетого в овечий тулуп и большую шапку, так хотелось утешить и не только утешить!

«Поначалу он даже не поймёт, что я собираюсь сделать», — подумал принц, притягивая этого мальчика к себе, но тот, прекратив рыдать, вдруг упёрся Мехмеду в грудь ладонями и оттолкнул, а точнее сам вырвался и отсел подальше:

— Нет, — произнесли разрумянившиеся уста с тоненькими тёмными усиками над верхней губой.

— Что «нет»? — удивился принц.

Кареглазый албанский мальчик смотрел так, как будто понимал, что с ним собираются сделать. Но откуда могло взяться это понимание? Чем Мехмед выдал себя? Ничем. И всё же мальчик смотрел очень понимающе и почему-то не выражал возмущения, а лишь несогласие.

«Не может быть. Неужели мне настолько повезло, и ты подобен мне? — мысленно обратился к нему принц. — Ах, как жаль, что тебя казнят. Как жаль!»

Меж тем мальчик ответил на недавний вопрос:

— Прошу тебя, господин, не делай так.

— Я всего лишь хотел тебя утешить, — недоумённо возразил Мехмед, но мальчик, услышав такое, ещё больше насторожился, как будто истолковал слово «утешение» в непристойном смысле.

Принцу начало это надоедать. Он гневно сдвинул брови и даже вскочил:

— Ты что же думаешь обо мне!? Подозреваешь меня в чём-то? Меня!? Да как ты смеешь! Я оказал тебе гостеприимство, сочувствую твоему горю, а ты…

Мальчик испугался, пал ниц:

— Прости меня, господин. Умоляю, прости.

Мехмед подошёл к нему:

— Простить!? А что ты сделаешь, чтобы доказать, что в твоей голове больше нет мыслей, оскорбляющих меня?

— Я… я… я не знаю, — тихо проговорил мальчик и снова зарыдал, не поднимая лица.

Он рыдал так, что Мехмеду снова захотелось быть нежным:

— Ну, хорошо, я прощаю тебя, — принц опустился рядом на ковры, заставил мальчика приподняться и заглянул в большие карие глаза, покрасневшие от плача, но всё равно красивые.

Мехмед утёр своему тринадцатилетнему гостю слёзы тыльной стороной ладони, и мальчик позволил это, больше не пытался отстраниться, а его уста — такого яркого, розового цвета — оказались теперь совсем близко. Захотелось сорвать с них поцелуй, а тонкие усики над верхней губой делали этот рот ещё более притягательным.

Принц вконец потерял голову, и всё же его ум сохранялся достаточно ясным, чтобы можно было проявить предусмотрительность — крепко ухватиться за конец кожаного ремня, утягивавшего овчинный тулуп мальчика, ведь красивый гость, даже позволив себя поцеловать, тут же попытался бы вырваться и выбежать из шатра, а этого не следовало допускать.

Мальчик, почувствовав некое движение возле своего пояса, вопросительно посмотрел вниз, и в это самое мгновение принц извернулся, поймал своими губами прекрасные яркие губы, а свободной рукой смял баранью шапку.

Как и следовало ожидать, мальчик дёрнулся, но Мехмед крепко держал за пояс. Шапка оказалась сорвана с головы тринадцатилетнего красавца, и теперь принц готовился прямо, без тени смущения посмотреть в его испуганное лицо: «Да, я лгал. Ты правильно подозревал меня. Но что ты сделаешь теперь? Закричишь?»

Мехмед уже всё обдумал. Если гость попытается закричать, следовало зажать ему рот рукой, а затем тут же уткнуть лицом в ближайшую подушку и посильнее, чтобы у мальчишки даже на дыхание едва хватало воздуха, а не то что на крики. «Он будет лежать ничком, и это как раз то положение, которое мне нужно, — думал принц. — Дальше придётся тоже ни мгновения не медлить. Прежде, чем явятся слуги, я должен успеть хотя бы оказаться внутри. Если слуги увидят, что я уже начал, то не станут растаскивать нас. Они окажутся слишком смущены от увиденного или просто побрезгуют. Они подождут, пока я закончу, а дальше уже всё равно. Возможно, до моего отца эта история и не дойдёт, потому что дело замнётся. Мальчишку, конечно, казнят сегодня же утром как грешника, но со мной, возможно, станут вести себя так, будто ничего не случилось. Я как-нибудь намекну, что это самое правильное решение».

Всё это принц успел обдумать ещё до того, как оказался в шатре, а теперь был готов действовать. Но вдруг случилось то, что заставило его, как раз взглянувшего в лицо мальчику, изумлённо застыть.

Без шапки тринадцатилетний албанец выглядел немного не так, как в ней. Огромные карие глаза под изогнутыми бровями были всё те же, и рот с тонкими усиками над верхней губой не изменился, но теперь справа и слева от этого красивого лица добавилось по одной растрёпанной косе цвета каштана, то есть всего их было две — две очень длинные косы. Зачем мальчику такие косы?

Чтобы проверить возникшую догадку, которая казалась невероятной после всего случившегося, принц, по-прежнему вглядываясь в прекрасное лицо, спросил:

— Как тебя зовут?

Он только сейчас спрашивал об этом. Ещё минуту назад имя казалось ненужной подробностью, а теперь это стало важно.

— Эмине, дочь Абдуллаха, — прозвучало в ответ. Оказалось, что мальчик — вовсе не мальчик, а девушка!

Но ещё больше удивило принца то, что он почувствовал теперь — разочарования не было. Пусть мальчик оказался девушкой, но желание не ушло. Из-за внезапной перемены обстоятельств оно стало менее сильным, но не ушло.

«Наверное, всё к лучшему, — подумал Мехмед. — Если это девушка, её у меня не отберут. Возможно, мой отец будет даже рад, когда узнает».

Принц только теперь всерьёз задумался, почему его окружали лишь взрослые люди, и не было ни одного сверстника. Когда четырнадцатилетний Мехмед, перестав быть султаном, вернулся в Манису, то надеялся, что там его ждут хоть некоторые из товарищей по детским играм, однако не нашёл никого. Почему?

Неужели принца подозревали в том, что он, видя перед собой пример Заганоса-пашы и Шехабеддина-паши, пожелает следовать этому примеру? Неужели сверстников удалили из опасения, как бы Мехмед не попытался сделать со своими товарищами чего-нибудь эдакого?

И вот теперь принц, которого, возможно, подозревали в особых склонностях, поступил так, как положено поступать единственному наследнику престола — проявил интерес к девушке, тем самым дав своему отцу надежду на то, что род продолжится. От такой новости должен был ликовать весь двор! Казалось впору объявить общенародный праздник!

Подумав об этом, Мехмед сам не заметил, что конец кожаного ремня ускользает из руки. Девушка вырвалась, уже готова была сбежать, но принц в последний момент поймал её за полу тулупа.

— Постой, постой! Прости меня, Эмине. Я не удержался, ведь ты такая красивая. Но ты всё равно не бойся. Дурных намерений у меня нет. Я хочу жениться на тебе. Подумай. Твой отец был бы очень доволен, узнав об этом.

Девушка обернулась, и теперь испуг уступил место такому же сильному изумлению, которое только что пережил Мехмед:

— Сын великого султана хочет жениться на мне?

Теперь принцу многое стало ясно. Если «мальчик», оказался девушкой, которая скрывала свою суть от окружающих, это объясняло, почему в дороге «мальчик» всё время держался возле отца, как привязанный, и ни с кем не говорил.

Также стало ясно, почему «мальчик» не позволил даже обнять себя, сразу усмотрел в этом покушение на свою честь, но не счёл действия принца противоестественными. Для девушки нет ничего странного в том, что на её честь покушаются. Девушка всегда опасается этого и ждёт. Наверное, Эмине удивилась лишь тому, что принц разглядел в ней женское начало даже под тулупом и бараньей шапкой. А ещё удивилась, что речь зашла о свадьбе. Бедняжка, наверное, сомневалась даже в том, возьмёт ли её принц на содержание.

Мехмед мысленно обрадовался, что не успел случайно проболтаться, кем считал её ещё минуту назад. Теперь можно было ничего не объяснять, а просто притвориться, что оказался проницательным — якобы разглядел девушку даже под мужской одеждой и потому начал обнимать-целовать.

«Это всё же удача, — сказал себе принц. — Не такая, как я думал, но удача».

Даже теперь, без шапки, Эмине всё равно напоминала мальчика. Возможно, из-за этого девушку не всякий назвал бы красивой. Правильные, но грубоватые черты лица. Очень заметные усики. Наконец, широкие угловатые плечи и узкие бёдра.

Даже под толстым тулупом угадывалось, что фигура именно такая. Но именно это Мехмеду нравилось: и фигура, и лицо! До чего же притягательной казалась эта двойственность! Столько мужских черт, и всё же девушка! Значит, её не отберут. И счастье окажется долгим.

— Да, я хочу на тебе жениться, — повторил Мехмед и вдруг обратил внимание, что Эмине, порывавшаяся убежать, сейчас на ногах, а он, поскольку остался сидеть на коврах и лишь ухватил её за полу тулупа, оказался будто на коленях перед ней.

Девушка тоже это заметила, смутилась, снова села и поклонилась:

— Господин, умоляю тебя, не смейся надо мной.

— Я не смеюсь и не шучу. Я женюсь на тебе после окончания похода. Обещаю.

— Это великая честь для меня, господин… а твой отец разрешит?

Мехмеду сейчас не хотелось об этом думать, поэтому он так и ответил:

— Не думай об этом. Лучше позволь мне поцеловать тебя ещё раз.

— Господин, — ответила Эмине. — Твои намерения — великая радость для меня, но позволь мне сначала оплакать моё горе.

Только теперь принц вспомнил, что его невеста час назад лишилась отца, а заодно вспомнил, что не выяснил ещё некоторые подробности этой истории:

— А зачем твой отец взял тебя с собой, а не оставил в крепости?

— Меня не с кем было оставить, господин, — ответила Эмине. — Поэтому мой отец сначала не хотел идти в горы. Он не мог на целых три дня оставить меня одну в крепости наедине со многими мужчинами, ни один из которых мне не родственник. И никто из них даже не женат. Ведь они все — янычары.

— Да, янычарам запрещено жениться. Я знаю, — отозвался Мехмед.

— Будь они женаты, — продолжала объяснять девушка, — отец поручил бы меня заботам их жён, но меня не с кем было оставить, а кругом мужчины. Отец сказал, что лучше мне умереть, чем пережить такой позор.

— Твой отец думал, что кто-то их них покусится на твою честь? — принц был слегка изумлён. — Но ведь эти люди служили под началом твоего отца. Они бы не посмели.

— Это не имеет значения, — убеждённо произнесла Эмине. — По всей округе пошли бы разговоры. Отец заботился о сохранении моей чести, чтобы я могла выйти замуж. Конечно, заботиться было трудно, но после того, как умерла моя мать, он никуда не отлучался из крепости без меня.

Принц продолжал удивляться такой небывалой бдительности:

— А за честное имя твоей матери, пока та была жива, он не боялся? Неужели, он тоже водил её с собой?

— За честь моей матери он тоже боялся, — невозмутимо объясняла Эмине. — Но ведь мама уже вышла замуж, поэтому её он всё же иногда оставлял, а когда возвращался, то после этого мог несколько дней расспрашивать всех, даже меня, что она делала и куда ходила. Иногда он её наказывал, если считал её поведение слишком свободным.

Девушка говорила так, очевидно, уверенная, что ни один отец не мог бы поступать иначе, но Мехмеду подумалось, что покойный Абдуллах был большой ревнивец, а когда умерла жена, эта ревность перешла на дочь и даже усилилась.

— После смерти матери ты жила вдвоём с отцом? — спросил принц.

— Да.

— А почему он не женился снова? Если бы он женился, ему проще было бы растить дочь.

— Мой отец — тоже янычар, как и остальные воины в крепости, — сказала Эмине и, всхлипнув, исправила фразу: — То есть он был янычаром. А янычары ведь женятся только по разрешению. Отцу разрешили, потому что он отличился на войне, и его так наградили за службу. Чтобы снова жениться, ему надо было снова просить разрешения, но не было удобного случая.

Их разговор оказался прерван одним из слуг Мехмеда. Войдя, челядинец молча поклонился, а затем отступил в сторону и приоткрыл полог, чтобы в шатёр мог войти предводитель войска Али-бей.

Увидев посторонних, Эмине тут же вскочила и отступила в угол.

— Прошу прощения, Мехмед Челеби, — с поклоном произнёс военачальник. — Мне сказали, что ты увёл девушку в свой шатёр. Я не осмеливался мешать, но время уже позднее, нам пора двигаться в путь, иначе мы не доберёмся до города к вечеру.

Принц рассмеялся и подумал: «Так вот почему мне так долго никто не мешал! Те, кто мог бы заметить, что я повёл Эмине к себе, знали, что она девушка, а не мальчик. И Али-бей знал. Конечно! Он ведь не в первый раз проходил с войском мимо той крепости, и ему было известно, что у коменданта крепости имеется дочь, а не сын. Али-бей сказал об этом моим слугам, и потому они тоже мне не мешали. Один я ничего не знал».

Воспоминание о пережитом приключении стало забавлять Мехмеда, а теперь он понял, что может позабавиться ещё, глядя, как сейчас изменится лицо предводителя войска.

— Хорошо, мы выступаем, — спокойно произнёс принц, а затем, указав на смущённую Эмине, стоявшую в углу, добавил: — Ты должен позаботиться о ней наилучшим образом, потому что теперь это — моя невеста. Она поедет со мной в Манису, когда окончится этот поход. В Манисе состоится свадьба.

Мехмед и сам до конца не понимал, зачем решил жениться. Свадьба — это ведь не единственный способ сделать девушку своей. Наверное, принцу всё-таки было стыдно за то, что он намеревался совершить, пока думал, что она — мальчик. Вот и захотелось свой недостойный поступок, пусть и несовершённый, как-то уравновесить.

* * *

Албанский город, подвергшийся осаде турецкой армии, так и не был взят, но Мехмеда это не расстроило. Хотелось поскорее вернуться в Манису, и не только для того, чтобы поскорее увидеть Учителя. Свадьбу тоже хотелось сыграть поскорее, поэтому принц часто представлял, как вернётся во дворец. К этому времени как раз наступила бы весна, когда всё цветёт. Дворцовые сады в это время казались райским уголком — в том числе сад на женской половине, и Мехмед представлял, как сидит посреди этого сада в беседке вместе с Эмине, и девушка уже не противится ничему.

Впрочем, зимние дни в воинском лагере тоже не были лишены радостей, ведь Эмине, находясь здесь, сохраняла свой наиболее привлекательный облик — облик мальчика. Пусть у неё появился слуга-евнух и даже собственная повозка, но женскую одежду для невесты принца оказалось невозможно найти, поэтому девушка продолжала носить мужские вещи и прятала косы под войлочной шапкой.

Ах, как приятно было Мехмеду ловить на себе взгляды этого «красивого мальчика». Раньше, когда поход только начался, и «мальчик» шёл по горной дороге рядом с отцом, принц безуспешно пытался встретиться глазами или перекинуться хоть одной фразой с предметом своих мечтаний. Теперь же всё изменилось — Эмине, сидя на краю повозки, сама высматривала своего жениха, улыбалась, если видела, что тот обернулся, и ждала, что он подойдёт поговорить.

Как выяснилось, девушка могла говорить не только по-албански, но и по-болгарски, потому что по-болгарски объяснялась с ней мать, да и воины в отцовской крепости в большинстве своём происходили из Болгарии. По-турецки Эмине не говорила, и Мехмед задался целью хоть немного научить свою невесту этому языку.

Изъясняться по-албански принцу было всё же трудно, а по-болгарски он не хотел. На этом языке обращались друг к другу дворцовые слуги в Эдирне. Принц не хотел говорить на языке слуг, хоть и понимал его. Так возникло намерение обучить девушку турецкому.

Помнится, Эмине смутилась, когда услышала, что придётся учить турецкий. Сидя на краю повозки рядом с принцем, она спросила:

— Мой господин, а если я не смогу выучить?

Это прозвучало так знакомо! Когда-то Мехмед сам задавал такой же вопрос Учителю, и потому теперь ободряюще улыбнулся невесте:

— В турецком языке нет ничего трудного.

Она поверила. Принц даже удивлялся, что его невеста теперь верит всему, что он говорит. Наверное, раньше она точно так же верила своему отцу и старалась слушаться, а теперь слушалась жениха, старательно запоминая слова, которые Мехмед ей называл.

Теперь Эмине часто развлекала себя тем, что бродила по лагерю неподалёку от своей повозки и, указывая пальцем, называла по-турецки всё, что видит вокруг себя:

— Небо, лошадь, земля, телега, корзина, колчан, стрелы, верёвка, камень, шатёр…

Воины и обозные слуги, понимая, что она делает, подсказывали ей слова, если она забывала или встречала что-то новое.

— Копьё, топор, костёр, котелок, ложка, — перечисляла девушка, а однажды, когда Мехмед неожиданно появился из шатра и оказался перед ней, произнесла: — Принц.

— Невеста принца, — по-турецки сказал Мехмед, а поскольку Эмине поняла не вполне, он повторил по-албански.

— Невеста принца, — по-турецки произнесла девушка, указывая на себя, а Мехмед снова указав на неё, добавил:

— Гюльбахар.

Эмине снова не поняла.

— Теперь это твоё второе имя, — пояснил принц. — Запомни его тоже, как другие слова.

Согласно традиции, Эмине, оказавшись в гареме, должна была получить второе, гаремное имя, и Мехмед заранее придумал, как назовут его будущую жену — Гюльбахар, то есть Весенняя Роза.

* * *

Даже в холодных горах уже чувствовалось приближение весны, которую поэты не зря называли самым прекрасным временем года, а поскольку принц в дни осады не был слишком занят, то очень много думал о цветах и о любви. Хотелось взять один из потрёпанных поэтических сборников, оставшихся в Манисе, открывать страницы наугад и читать, читать о весне.

Принц поначалу очень сожалел, что не взял с собой на войну ни одной такой книги, но затем подумал, что это и к лучшему, потому что впервые в жизни сам захотел сочинять стихи. Он велел принести бумагу и прибор для письма.

Не один лист, исписанный с обеих сторон, оказался в досаде скомкан, не одна тростниковая палочка, торопливо чертившая знаки на бумаге, сломалась прежде, чем у Мехмеда получилось вот такое стихотворение, обращённое к Эмине:

Автор и сам чувствовал, что строки получились такими, как получаются у начинающего поэта, но выразить свои чувства точнее не мог. Возможно, со временем это удалось бы лучше, а пока, перечитывая написанное, принц представлял, как Эмине, которую он теперь даже мысленно называл Весенняя Роза, гуляет по весеннему саду, топчет шёлковым башмачком опавшие лепестки и жеманно улыбается. Эта мечта сейчас была недоступна, поэтому Авни, который являлся поэтическим отражением самого Мехмеда, проливал слёзы.

Да, в те дни принц придумал новое имя не только своей будущей жене, но и себе самому. Авни, то есть Единомышленник — так теперь звали того Мехмеда, который жил в прекрасном мире стихов, а не в этом мире, полном уродства и несовершенств. Имя Авни призвано было подчеркнуть, что мысли и чувства этого выдуманного героя полностью созвучны мыслям и чувствам самого Мехмеда.

Впрочем, в эти дни принц испытывал и то, чего не мог бы выразить через своего Единомышленника. Это касалось отца.

Сидя перед листом бумаги и держа в руке тростниковую палочку, Мехмед не раз думал о том, что, наверное, следует отправить отцу письмо, спросить согласия на свадьбу. Так поступил бы почтительный сын, но Мехмед не мог себя заставить.

Помнится, очень давно, в девятилетнем возрасте, живя ещё даже не в Манисе, а в Амасье, принц, только-только научившийся выводить слова твёрдым почерком, похожим на взрослый, отправил отцу письмо, где говорил о том, что любит и уважает своего родителя, обещает хорошо учиться и стать достойным сыном. Принц попросил слуг устроить так, чтобы письмо доставили в Эдирне, и это было исполнено — письмо попало к личному отцовскому секретарю, но ответа так и не последовало.

Два года спустя, когда Мехмеда перевезли в Манису, а отец приехал туда, чтобы посмотреть на сына, принц спросил про письмо, но в ответ услышал недоумённое:

— Я не понимаю, о чём ты говоришь.

Нет, Мехмед просто не мог ещё раз испытать такого унижения — сделать шаг навстречу и обнаружить, что этот шаг просто не заметили, поэтому не стал сообщать отцу ничего: «Пусть кто-нибудь другой сообщит. А может, отец даже и не заметит, что я женился?»

Разумеется, Али-бей, в чьём войске находился Мехмед, должен был отправить в Эдирне письменный доклад с упоминанием о том, как принц проявил себя на войне. Пришлось бы упомянуть и о девушке, но военачальник сказал:

— Я не буду указывать, что ты говорил мне о намерении сыграть свадьбу. Ведь твой отец, да продлятся его дни, пока не дал тебе разрешения. Ещё подумают, что ты хотел жениться против его воли. Зачем я буду докладывать о тебе такое? Я лучше напишу, что ты был храбр и проявлял большой интерес к военным делам. А про девушку напишу только то, что ты проявил великодушие к бедной сироте, оказал ей своё покровительство.

* * *

Как видно, в Эдирне, прочитав отчёт, не поняли истинных намерений принца, потому что Мехмед беспрепятственно привёз свою невесту в Манису, где девушку разместили на женской половине дворца в свободных комнатах, которых было предостаточно.

Мулла Гюрани, конечно, сразу спросил, что происходит, и тут Мехмеду пришла в голову замечательная мысль. Пусть принц и считал главного наставника своим врагом, но теперь понял, что во многом выиграет, если поведёт себя правильно. Нарочито смутившись, Мехмед сказал ему, что хочет поговорить о серьёзном деле, и что это разговор не для чужих ушей, а когда мулла, очень польщённый таким доверием, проследовал в одну из комнат в покоях принца, то услышал:

— Учитель, я прошу тебя о большом одолжении. Для меня будет честью, если ты согласишься.

Мехмед, усевшись на софу и предложив наставнику присесть рядом, завёл речь о том, что надо совершить свадебный обряд. Проводить такие обряды — одна из обязанностей муллы. Как всё-таки удачно получилось, что Ахмед Гюрани был именно муллой, а не шейхом, который тоже имеет право обучать Корану, но никаких обрядов не совершает!

— Пожени меня с девушкой, которую я выбрал, — произнёс принц. — Тебе ведь будет несложно, а я никогда не забуду этой услуги.

Говоря так, Мехмед хотел сыграть на чувствах муллы, ведь уже понял, что между этим наставником и Другим Учителем идёт противостояние, которое имеет особую природу: «Другой Учитель совсем не преувеличивал, когда говорил, что я могу понравиться. Я считал себя некрасивым, а между тем из-за меня даже идёт спор».

Спор стало совсем очевидным минувшей зимой во время верблюжьих боёв, но, наверное, принц всегда подозревал, что Ахмед Гюрани подобно Другому Учителю испытывает особые чувства.

Правда, чувства муллы всё равно казались не такими, как у Учителя. Мехмед никогда не мог бы вообразить, что Учитель купил себе евнуха. А вот мулла купил и использовал этого евнуха даже не как женщину, а как мальчика.

Мехмед лишь недавно задумался, кого видит мулла мысленным взором на месте своего евнуха, но в то же время принцу казалось, что ответ всегда находился на поверхности. Даже тогда, когда Мехмеду было всего одиннадцать. В те годы наследник престола только-только познакомился со своим наставником и многого не сознавал, но где-то в глубине сердца чувствовал. Поэтому и не желал покориться мулле.

Даже теперь мысль об этом вызывала отвращение. Принц не желал, чтобы мулла представлял то, чего никогда не случилось бы. И, тем не менее, Мехмед, теперь сидя рядом с муллой на софе, решил показать своему наставнику, что тот мог бы победить в противостоянии с Другим Учителем.

«Если Ахмед Гюрани будет в точности исполнять то, что я хочу, то отвращение я как-нибудь смогу победить. Если он перестанет пытаться подчинить меня, а сам подчинится, то я вполне смогу его терпеть. Если так, то смогу», — решил принц.

— Исполни эту просьбу, и я смогу сказать о тебе, что ты не только мой наставник, но и друг, который помог мне стать счастливым, — Мехмед произнёс это с милостивой улыбкой, а мулла, как и ожидалось, оказался польщён больше прежнего, но всё же ответ прозвучал не тот:

— Я охотно исполню твою просьбу, Мехмед Челеби, когда на это будет согласие великого султана.

— Учитель, — возразил принц, — ты же знаешь, что решения можно ждать очень долго. И к тому же я не совершаю ничего плохого, а если отец захочет меня женить на другой невесте, то есть знатной, то всё равно сможет это сделать. Мусульманину дозволяется иметь четыре жены. Если я женюсь один раз, то смогу жениться ещё три раза.

— Это верно, — отвечал мулла, — но я всё-таки советую подождать решения твоего отца, которое как всегда будет мудрым. Ты уже обратился к отцу с просьбой?

Мехмед не ответил на вопрос и продолжал своё:

— Я бы предпочёл, чтобы свадьба состоялась уже на этой неделе. Не хочу ждать дольше. Учитель, пойми меня!

Мулла поначалу хотел отказаться, но принц, который только что ластился к учителю, вдруг посуровел:

— Значит, у меня не будет повода оказывать тебе особое почтение? Ты хочешь, чтобы я ценил то, что ты делаешь для меня, так сделай то, что я могу ценить! Я согласен, что ты даёшь мне знания. Но разве для меня ты это делаешь? Ты делаешь то, что приказал мой отец! А когда ты присматриваешь за мной и воспитываешь меня, то делаешь это тоже по приказу. А теперь сделай что-нибудь не по приказу моего отца, а по моей просьбе, и увидишь, что я могу быть благодарным! Значит, ты не хочешь? Не хочешь, чтобы я был тебе признателен?

Мехмед замолчал, однако не сказал, что разговор окончен, и что мулла может идти. Молчание продолжалось почти минуту, после чего наставник, вздохнув, согласился, но с условием, что свадьба будет тихая и скромная, и что о ней не станут объявлять по городу.

— Пусть будет так, — улыбнулся принц. Он ведь и сам не хотел огласки.

* * *

Скорая свадьба не заставила Мехмеда забыть об Учителе, но Учителя будущее событие расстроило, причём гораздо сильнее, чем ожидал принц. Поначалу казалось, что ученик сможет одной своей улыбкой доказать, что всё по-прежнему, и что любовь никуда не делась, но когда он после возвращения в Манису впервые встретился с Учителем, то разговор оказался очень трудным.

Был обычный учебный день, только что закончилось изучение Корана, и мулла с прислужником вышли из комнаты, где сидел на коврах принц. Мулла выглядел очень довольным, ведь Мехмед частично показал ему знания, которые скрывал. Это следовало сделать в счёт обещанной благодарности за совершение свадебного обряда, но когда главный наставник начал вести себя, как победитель, принц чуть было не пожалел о том, что уступил.

Мехмед видел, как мулла окинул Учителя Греческого, ждавшего возле дверей, едва ли не презрительным взглядом. Учитель Греческого по обыкновению сделал вид, что ничего не произошло, и принц решил последовать этому примеру.

Вот начался новый урок, и принц, приветливо улыбаясь и стараясь выглядеть непринуждённо, спросил по-гречески:

— Учитель, Тебе рассказали новость?

— Да, мой ученик, мне рассказали, — холодно ответил Учитель, а Мехмед, услышав ответ, почти испугался.

Как же отчуждённо прозвучали эти слова! Казалось, что всё, случившееся до албанской войны, осталось в далёком прошлом, и что потеряла значение даже поездка на верблюжьи бои, а также ночь в шатре, которую Учитель и ученик провели, находясь почти рядом. Казалось, что та ночь закрепила влечение влюблённых друг к другу. А теперь как? Всё рассыпалось?

Помнится, Мехмед в ту ночь, как и обещал, не сомкнул глаз, а лежал и слушал дыхание Учителя — слушал внимательно, поэтому знал, что Учитель заснул вовсе не сразу, а очень долго притворялся спящим, потому что из-за волнения не мог погрузиться даже в дрёму. И вот теперь Этот Человек спокойно сидел на коврах перед учеником, а во взгляде была пустота. Ни любви, ни даже интереса. Ничего!

— Учитель, нет, — принц схватил обеими руками Его правую ладонь и от волнения заговорил по-турецки, — не наказывай меня так. Прошу Тебя. Не прячься. Вспомни, как мне было тяжело, когда Ты рассердился на меня в прошлый раз. Не заставляй меня испытать это снова.

— Я вовсе не сержусь, — ответил Учитель по-гречески. — Ты имеешь право поступать так, как поступил. Однако твой поступок означает…

Мехмед увидел, что Учитель пытается высвободиться, и эта медленная, но решительная попытка говорила сама за себя.

— Нет, Учитель, — принц сильнее сжал ладонь в своих руках, — мой поступок ничего не означает. Это… другое. Другое! — он перешёл на греческий: — У Александра были женщины, но разве это поссорило его с Гефестионом? А Ахилл, когда желал женщин, разве забывал о Патрокле? Даже Сократ считал для себя нужным жениться. У него было две жены. Ведь так?

Учитель глубоко вздохнул, и выражение лица начало меняться. Сквозь напускное спокойствие и равнодушие проступила душевная боль — такая, которая не даёт дышать свободно и не даёт ничего делать, занимает все твои мысли. Особенно остро она проступала во взгляде, и Мехмед подумал: «Что же я наделал? Зачем затеял свадьбу? Надо было сделать то, что от меня ждали: оставить себе эту Эмине на две-три ночи, а после отдать её кому-нибудь, не везти в Манису. И тогда Учитель ничего бы не узнал, и у Него не было бы сейчас такое лицо».

— Учитель, я не могу совсем отказаться от женщин, — продолжал Мехмед по-гречески, — ведь я единственный наследник своего отца. Это значит, что у меня должны быть дети, чтобы наш род продолжился.

— Почему именно сейчас? — тоже по-гречески спросил Учитель, и принц чувствовал, что Учителю больно спрашивать об этом.

— Потому что, — Мехмед старался не лгать, — это первая девушка, которую я по-настоящему пожелал. До этого я, если случайно видел девушек, не чувствовал в себе особого отклика. Это первый раз, когда я почувствовал сильное желание, поэтому заподозрил, что больше никогда не пожелаю так ни одну, и решил жениться на этой. Чтобы мне не пришлось себя заставлять быть с ней…

— Это хорошо, что ты сознаёшь свой долг перед семьёй. Я не стану мешать тебе в выполнении твоего долга, — сказал Учитель и снова попытался высвободить ладонь.

Принц с трудом находил слова. Сердце наполнялось отчаянием: «Неужели, можно так просто всё разрушить? Так просто?»

— Учитель, если я поступаю хорошо, тогда почему Ты сердишься?

— Я не сержусь, но твоя привязанность ко мне помешает тебе в выполнении твоего долга. Мы не поссорились, но нам лучше быть просто друзьями, — сказал Учитель и свободной рукой потянулся вперёд, но лишь затем, чтобы разжать пальцы ученика и освободиться.

— Нет! — Мехмед, почувствовав в своих руках пустоту, хотел обнять Учителя, но был остановлен на полпути, когда Учитель схватил ученика за запястья и силой заставил сесть на ковры.

Принц всегда считал себя не таким уж слабым физически, поэтому теперь удивился, насколько силён, оказывается, был Учитель, если мог схватить так крепко и не позволить даже приблизиться, если не хотел объятий или других проявлений любви:

— Перестань, — это прозвучало очень строго.

Мехмеду захотелось плакать:

— Нет, Ты не можешь решать за меня, кого мне любить! — произнёс он и снова ринулся вперёд, но снова был остановлен:

— Перестань.

Принц пытался побороть сопротивление, не хотел отступать, но силы были не равны, и он вынужденно уселся на место:

— Учитель, зачем так? Зачем? Ты же лучше всех знаешь, что я хочу быть с Тобой. Вот, чего я хочу, а не эту свадьбу!

— Однако она состоится, — возразил Учитель с грустной улыбкой. — Ты уже сделал выбор, но сам ещё не смирился. Смирись. От твоих метаний будет только хуже и тебе, и мне.

— Нет, — ученик снова ринулся к Учителю, но теперь сам остановился, нехотя сел на ковёр и выражал несогласие лишь словами: — Почему Ты решил, будто знаешь мои мысли? Я не делал выбора, о котором Ты говоришь. Почему Ты не веришь мне? — принца осенила догадка: — Я напоминаю Тебе кого-то, кто действительно выбрал? Кого-то, кто Тебя покинул?

Учитель ничего не ответил, но Его лицо опять изменилось, будто тенью промелькнуло давнее воспоминание, очень болезненное, а затем, после глубокого вздоха, в глазах и во всём облике снова появилось спокойствие и безразличие. Учитель не хотел страдать и стремился закрыть сердце от страданий, но ведь Он был неправ!

— Не веришь мне, а я покажу, чего хочу на самом деле, — произнёс Мехмед, приподымаясь и запуская руки под полы кафтана.

Учитель, наверное, не понял, что ученик собирается сделать, ведь намерения могли показаться слишком смелыми — слишком! — но Мехмед уже потянул за завязки на штанах.

— Ты говорил, что ученик должен раскрыться для учителя, — сказал принц. — А если я раскроюсь так?

Завязки на штанах развязались. Осталось развязать другие — на исподнем. Учитель округлил глаза. Значит, Он совсем-совсем не ждал такого поворота событий, и тут на смену удивлению пришёл страх, не за себя:

— Что!? Немедленно перестань. Ты понимаешь, насколько это безрассудно? — зашептал Учитель. — Я имел в виду совсем не это, когда говорил, что ты должен передо мной раскрыться.

Он начал хватать ученика за руки и не давал верхним штанам упасть, в то время как принц хотел эти штаны приспустить. Опять началась борьба, но теперь уже ученик стал тем, кто отталкивает, а не наоборот:

— Пусти, — шипел Мехмед. — Я хочу, чтобы Ты видел. Видел, что мне не стыдно.

— Это зрелище не для меня. Тебе всего четырнадцать.

— Мне уже пятнадцать. Недавно исполнилось. И я скоро женюсь. Значит, я взрослый.

Учитель опять оказался сильнее. Вот Он опять ухватил ученика за запястья, пытаясь заставить сидеть спокойно, а ученик извивался, крутился во все стороны, стараясь вырваться, как вдруг заметил, что Учитель весело улыбается.

Однако теперь уже Мехмеду стало не до улыбок. Он смотрел почти со злостью, а Учитель мягко произнёс:

— Успокойся. Я верю тебе. Ты всё тот же безрассудный мальчик, которого я знаю и люблю. Как видно, я не сумел научить тебя осмотрительности, но мы это исправим.

— Учитель, если ещё раз скажешь, что я Тебя не люблю, я… — продолжал шипеть принц.

— Успокойся, мой мальчик, — мягко повторил Учитель. — Успокойся.

Взгляд Учителя, как это обычно бывало, лучился теплотой, и от такого взгляда дурное настроение Мехмеда сменилось хорошим. Принц тоже улыбнулся. Нить, связывавшая Учителя с учеником, теперь не грозила оборваться, и можно было успокоиться, поправить одежду. Пока Мехмед возился, то и сам вдруг испугался, что кто-нибудь войдёт и увидит странную картину. И что подумает? Но к счастью обошлось.

Уже приведя свою одежду в порядок, принц спросил всё так же по-гречески:

— Учитель, а у Тебя когда-нибудь были женщины?

— Да, — прозвучал короткий ответ, и эта краткость означала нежелание говорить, но мягкость голоса подсказывала, что Учитель готов рассказать, если ученик станет настаивать.

Принц настоял, задав новый вопрос:

— А сколько их было всего?

— Всего две, — произнёс Учитель и, видя недоумение на лице ученика, продолжал: — Первый раз это было, когда мне исполнилось шестнадцать. Я учился в школе для мальчиков, которая есть в Адрианополисе… в турецкой столице. В ту школу принимали сыновей богатых греков, и мой отец отдал меня туда, когда мне было десять. И вот, когда мне исполнилось шестнадцать, я обнаружил, что почти все мои товарищи уже побывали у женщин, продающих себя за плату. Мои товарищи постоянно говорили о своём опыте, поэтому я, обманным путём выпросив у отца денег, тоже сходил к женщине один раз. В то время я думал, что никогда не встречу никого, подобного мне, поэтому стремился стать, как все, и вести себя, как все.

— А другая женщина? — спросил Мехмед. — Кто она была?

— Она тоже продавала себя за деньги, — ответил Андреас. — Я решил пойти к ней, когда жил в Константинополисе. Мне было восемнадцать или девятнадцать лет. Уже не помню. Я пошёл к ней только для того, чтобы окончательно убедиться — иметь дело с женщинами мне совершенно не интересно. Я могу быть с женщиной, но если выбирать между «сойтись с женщиной» и «остаться одному», всегда предпочту одиночество. К счастью, я не единственный сын своего отца, поэтому мне не нужно жениться и заботиться о том, чтобы оставить потомков. Мой старший брат с лихвой выполнил эту обязанность и за себя, и за меня. Но я понимаю тебя, когда ты говоришь, что должен иметь наследников. Я понимаю.

Мехмед опустил глаза, ведь он сказал Учителю не совсем правду — принц хотел жениться на дочери Абдуллаха не только из чувства долга, но и из-за желаний, чем-то похожих на безумие. Тело требовало того, что на языке Учителя называлось «пошлая любовь» в противовес «любви возвышенной». Тело требовало, и Мехмеду было уже всё равно, с кем пережить первый опыт «пошлой любви» — с мужчиной или юношей, с женщиной или девушкой, но Учителю этого знать не следовало. Правда заставила бы Его страдать.

* * *

Когда Андреас только-только узнал о свадьбе принца, новость стала очень болезненной. Грек даже удивился сам себе. Он полагал, что уже научился справляться со своими чувствами, но оказалось, что нет. Как больно показалось думать: «Йылмаз-бей был прав — не следовало вверять собственную судьбу мальчишке. Сердца мальчиков непостоянны».

Молодой грек имел случай убедиться в этом ещё в Константинополисе. Именно в том городе жил греческий мальчик с особыми склонностями, которого напоминал учителю Мехмед. Поначалу тот мальчик подавал большие надежды. Казалось, что необычная привязанность к учителю, которая зародилась в неопытном сердце, будет длиться не год и не два, а много лет. Это означало, что Андреас сможет заниматься образованием своего ученика даже тогда, когда тот из отрока превратится в юношу. Даже если отец мальчика, зажиточный купец, перестал бы платить, посчитав, что высшее образование сыну не нужно, молодой учитель готов был продолжать занятия бесплатно. Лишь бы ученик соглашался следовать за учителем по дороге к истине, верил бы ему и не ленился. Но всё закончилось даже быстрее, чем Андреас мог предположить.

Мальчишка стал рассеян на уроках, а затем выяснилась и причина — девочка, которая жила по соседству. Казалось, что ничего страшного не произошло, но у Андреаса опустились руки. Он понял, что потерял прежнюю власть над своим учеником и уже никогда не сможет поднять его к тем вершинам образованности, к которым мог бы поднять на крыльях любви. Умного красивого учителя, которому в то время было всего-то двадцать с небольшим, променяли на безмозглую девчонку! Девчонку самую обычную! Девчонку, которых так много!

Ах, как разочарован оказался Андреас! Великие знания, которые могли быть получены в будущем, оказались отвергнуты ради сиюминутной цели! И ведь ученик даже не заметил, как променял одно на другое, но любовь к знаниям он утратил. Конечно, чего-то он всё равно достиг, и отец мальчика даже сказал, что учитель «просто кудесник, если сумел вбить в голову этого сорванца хоть что-то», но Андреас не чувствовал, что заслужил похвалу.

Когда учитель и ученик виделись последний раз, мальчик говорил, что скоро отправится вместе с отцом в плавание, но радовался не возможности посмотреть мир или освоить морское дело:

— Отец говорит, что из меня будет толк. Я смогу наследовать наше дело и преумножить наше богатство, — сказал мальчишка.

То есть он радовался, что станет удачливым купцом подобно отцу. «Как приземлённо и скучно!» — думал учитель и именно в те дни познал настоящую горечь любви.

Глупцы те, кто утверждает, будто самый печальный жребий — любить безответно. Самый печальный жребий — любить и разочароваться в предмете любви. Когда любишь безответно, то, как бы ни болело твоё сердце, это сладкая боль — сладкая по сравнению с ядом разочарования, у которого нет противоядия.

Когда приходит разочарование, твоя душа закрывается, как мидия в раковине. Ты уже не способен мечтать и, прежде всего, ищешь в людях дурные стороны, а не хорошие. Появляется чувство, будто тебя одурачили или почти одурачили. Тебе обидно за себя, и своё за время, напрасно потраченное на того, кто оказался не достойным таких жертв. Становится стыдно смотреть в глаза каждому, кто видел тебя влюблённым. «Они считали меня безумцем», — думаешь ты и хочешь скрыться, сбежать от них и от их понимающих взглядов.

Андреас так и сделал — сбежал из Константинополиса, много путешествовал и только в Афинах окончательно успокоился. «Ведь и Сократ потерпел такую же неудачу с Алкивиадом, — напоминал себе грек. — Алкивиад не смог оценить то, что был способен дать ему Сократ. Этот ученик желал иное, а затем, будто в отместку учителю, сначала женился, а затем и вовсе дал понять, что предпочитает проводить время с гетерами, а не в беседах с мудрейшим из афинян».

Прошло ещё несколько лет, и судьба свела Андреаса, всё ещё молодого, с турецким принцем, который тоже подавал большие надежды. Помнится, Мехмед сказал, что никогда не уподобится Алкивиаду, но в то же время был чём-то удивительно похож на него. Как тот греческий мальчик из Константинополиса. Они оба напоминали Алкивиада, и это было для Андреаса очень ценно.

Именно такие мальчики, с трудным характером, всегда привлекали этого учителя, и чем более строптивым оказывался ученик, тем больше учителю нравился, потому что молодой грек был по-своему амбициозен — хотел попробовать потягаться с самим Сократом, пусть и говорил, что этого великого педагога превзойти нельзя.

«У меня особый талант, — говорил себе Андреас. — Я способен заставить учиться даже тех, от кого другие учителя отказываются и бессильно разводят руками. Этот талант был признан многими. А если так, то, возможно, мне удалось бы то, чего не удалось Сократу. Возможно, я сумел бы совладать с Алкивиадом. А даже если нет, и я слишком самоуверен, то могу хотя бы помечтать об этом».

Молодой учитель не хотел славы, не стремился сравняться с Сократом в известности, но если бы удалось хоть в чём-то превзойти великого учителя, то от сознания своей победы Андреас стал бы невероятно счастлив. «Пусть о победе никто не узнает. Главное, что я буду знать», — думал молодой грек.

Незримое соревнование казалось невероятно увлекательным, особенно последние полгода, когда Андреас по-настоящему увидел способности Мехмеда. «Вот тот ученик, благодаря которому я могу победить», — твердил себе грек и потому не хотел отказываться от надежды, как бы ни было трудно.

«Мехмед — моя новая надежда, — думал учитель, уже после того, как принц, неожиданно собравшийся жениться, снова поклялся ему в любви. — Только бы не разочароваться! Только не это!»

* * *

Когда мальчик сказал: «Я хочу быть с тобой, а не эту свадьбу», — то Андреас поверил. Очень хотелось верить, что любовь не умерла. Очень хотелось верить, что не придётся искать себе нового ученика и начинать всё сначала. «Ничего ещё не кончено. Ничего», — убеждал себя грек, а ко дню злополучной свадьбы он убедил себя настолько, что почти не грустил.

Стало даже любопытно, что из всего этого выйдет, ведь Андреас прекрасно знал, что принц невинен, и что тринадцатилетняя жена станет первой, с кем Мехмед когда-либо делил ложе. «Изменится ли мой ученик, преодолев рубеж, за которым, как принято считать, начинается взрослость?» — думал грек.

Андреаса, конечно, не пригласили на свадьбу, потому что он не был мусульманином, но на восьмой день после свадьбы принцу следовало вернуться к учёбе — с этого времени начинались обычные учебные дни, в том числе изучение греческого — и вот тогда учитель смог бы увидеть ученика и оценить изменения.

В день свадьбы даже до покоев Андреаса долетала весёлая музыка. Это означало, что неподалёку проходит пир. «Мой мальчик женится», — думал Андреас почти с отеческой нежностью, и представлял себе праздничное собрание.

В большом зале был накрыт огромный стол — а точнее, прямо на коврах расстелили длинную-длинную скатерть, и на ней расставили всяческое угощение. Вот главе сидел нарядный Мехмед, а рядом — его жена, закутанная в полупрозрачное покрывало до самых глаз. Также присутствовали несколько десятков гостей, сплошь мужчины. Отсутствовала даже мать Мехмеда, да и супруге принца полагалось посидеть на празднике совсем не долго — лишь обозначить своё присутствие, а затем удалиться.

Андреас также знал, что за праздничным столом нет никого постороннего. К примеру, не было человека, который исполнял обязанности наместника Манисы вместо Мехмеда. Не было и военного советника, который вместо принца командовал военными силами Манисы. Не было также никого из местной знати, ведь принц хотел скромную свадьбу, почти тайную. Если на празднике и присутствовал кто-то посторонний, так это приглашённые музыканты.

Андреасу также представлялось, как сбоку от принца, на почётном месте сидит мулла Гюрани, очень довольный. «Ну, и пусть сидит, — думал грек. — Если он провёл церемонию, то заслужил это». Такой же почёт, конечно, оказали главному дворцовому распорядителю, усадив с другого боку от виновника торжества, а оставшиеся за столом места распределились между учителями-мусульманами и дворцовыми слугами, занимающими значительные должности.

Иногда музыка смолкала, и это означало, что в эти минуты кто-то из гостей поздравляет новобрачного, желает счастья, здоровья, а возможно даже добавляет: «Да пошлёт тебе Аллах достойное потомство!»

В одну из таких минут тишины в комнату к Андреасу заглянул генуэзец-географ. Он был весел:

— Нас не позвали, зато нам всё же досталась часть угощения с праздничного стола, — сказал он, указывая на несколько тарелок с лакомствами, которые стояли на круглом столике возле софы, на которой сидел Андреас.

Грек, всё это время погружённый в свои мысли, даже не притронулся к пище, поэтому с некоторым удивлением посмотрел на яства, будто спрашивая: «Откуда это взялось?»

— Мне принесли то же самое, — продолжал генуэзец. — Так, может, объединим наши столы и устроим свой пир?

— Нет, я не хочу, — ответил грек.

В это мгновение он понял, что вовсе не смирился с происходящим. Было грустно, очень грустно, и, наверное, никогда прежде этот учитель не чувствовал себя таким одиноким в Манисе!

— Как угодно, — ответил генуэзец и, немного озадаченный, удалился, а Андреас продолжал сидеть на софе и вслушиваться в звуки праздника.

Затем, ещё до наступления темноты, музыка смолкла совсем. Это означало, что пир окончен, и что супругам предстоит брачная ночь, а затем им дадут ещё шесть дней и ночей, которые можно провести вместе.

Ах, как грустно было Андреасу думать о счастье принца! Как трудно было убеждать себя, что понимаешь своего ученика, ведь греку никогда не доводилось увлекаться женщинами, по-настоящему желать их. Чтобы обладать женщиной, он делал усилие над собой или даже представлял на месте женщины кого-то другого, а Мехмед, хоть и говорил о долге, но оказался не таким, как учитель. Влечение к женщине возникло в принце само, Мехмеду оказались свойственны такие переживания, и вот он решил жениться.

Пусть Андреас никогда не хотел заводить собственную семью, но теперь чувствовал себя так, будто и впрямь лишён чего-то важного. От этого никак не получалось отмахнуться. «Мой мальчик женится», — думал Андреас, но теперь уже не с нежностью, а с досадой. «Я сам подтолкнул своего ученика к этому. Я сам, — убеждал себя грек. — Всеми своими разговорами о том, что телесная близость между учителем и учеником не обязательна, я заставил своего ученика прийти к решению, что нужна ещё и женщина».

Принц, конечно, был прав — даже Сократ считал для себя необходимым жениться, но теперь Андреас вдруг задумался: «А прав ли был этот великий учитель?» Пришлось напомнить самому себе всю длинную цепь рассуждений, которую выстраивал Сократ, когда говорил, что физическое проявление любви возможно лишь иногда, ведь если делать так постоянно, для ученика уже нет причины выражать свою любовь к учителю другими способами, нет причины учиться, проявлять таланты.

Физическая близость — самый простой путь проявления любви, и пока любовь длится, этот путь может показаться правильным. Однако рано или поздно любовь проходит. Иногда проходит через год. Иногда — через десять лет, но проходит. И ученик, который недавно любил, ощущает пустоту в сердце, которую нечем заполнить. Он оглядывается на минувшие дни и спрашивает себя: «На что я потратил столько времени? Что мне теперь осталось?» Если ученик проявлял любовь к учителю, преуспевая в науках, то ученику остаются знания, развитые способности. Но если ученик проявлял любовь только через физическую близость, то ему не остаётся ничего. Он подобен гуляке, который сам не замечает, как жизнь проходит мимо.

Так же и учитель, получив такого ученика-кутилу, будет чувствовать сожаление — сожаление о потраченном времени, которое могло быть потрачено на другого ученика, более благодарного. Чувство любви, которое к тебе приходит — великий дар судьбы, но этим даром нужно распорядиться правильно. Чем дольше длится любовь, тем выше цена ошибки, ведь потерянные дни и годы не вернуть.

«Нет, пусть лучше Мехмед женится, — сказал себе Андреас. — Пусть лучше женится».

* * *

Андреас, разглядывая принца после недельной разлуки, смотрел с таким живым интересом, что Мехмед смутился и спросил по-гречески:

— Учитель, почему ты так смотришь?

— Хочу понять, изменилось ли в тебе хоть что-нибудь. Повзрослел ли ты?

— Ничего не изменилось, учитель, — ответил Мехмед и улыбнулся. — Это даже странно, но я такой же, как был. И я даже не могу сказать, что узнал нечто новое. Я догадывался, как оно будет. И именно так всё оказалось.

Правду ли говорил ученик? Андреасу хотелось думать, что да, хотелось верить этому мальчику, который сидел напротив и лукаво улыбался:

— Учитель, у меня спина не болит, — произнёс принц по-гречески. — Мулла ни разу не наказывал меня с зимы, когда мы ездили на верблюжьи бои. Помнишь? Спина зажила, поэтому если ты скучал по мне эту неделю, обними меня. Думаю, в этом не будет ничего плохого.

Учитель не выдержал, обнял ученика, что есть силы, стиснул в кулаках ткань его кафтана, и если бы кто-нибудь сейчас заглянул в класс, то сразу понял бы, что это объятие не дружеское. Слишком ясно это отразилось на лице Андреаса, да и на лице принца — наверное, тоже. Когда ты обнимаешь того, кто хочет этих объятий, такое сразу чувствуется.

— Мальчик мой, — произнёс грек и едва удержался, чтобы не поцеловать ученика в плечо или в шею, — я рад твоему счастью, но, несмотря на все твои слова и клятвы, мне тяжело было думать, что я могу тебя потерять.

— Учитель, прости меня, — всё так же по-гречески проговорил Мехмед, тоже обнимая учителя. — Если б я знал, что тебе будет так плохо, я не затеял бы эту свадьбу. Я думал, что ты поймёшь.

— Я понимаю, понимаю, — отвечал Андреас. — Но лишь в эти дни я осознал, как страшно мне потерять тебя.

— Учитель, я люблю тебя по-прежнему.

Эти слова отрезвили Андреаса, он разомкнул объятия и отстранился:

— Я тоже люблю тебя и поэтому не должен подвергать опасности. Прости мне мою слабость.

Было бы совершенно непростительно бросить тень на принца именно сейчас, когда он стал вести себя достойно, и появились успехи в учёбе. Именно сейчас для Мехмеда стало возможным снискать отцовское одобрение. Несмотря на самовольную свадьбу!

Андреас не хотел, чтобы ученик лишился такой возможности, но Мехмед, как оказалось, в эту минуту совсем не вспоминал об отце. Принц вздохнул, и в этом вздохе слышалось лёгкое разочарование:

— Теперь я взрослый, а ничего не изменилось.

Так вот почему он лукаво улыбался! Надеялся, что, женившись, то есть формально перейдя во взрослое состояние, получит от учителя больше, чем получал раньше.

— Ты взрослый лишь отчасти, — ответил Андреас. — Пройдёт ещё много времени прежде, чем ты повзрослеешь полностью.

Принц, конечно, понимал, что учитель прав.

* * *

После всех трудностей, которые пришлось преодолеть, Мехмед был счастлив. Это оказалось новое и непривычное чувство, когда в твоём сердце живут сразу две привязанности, и обе имеют в основе физическое влечение. Учитель и Гюльбахар, мужское начало и женское, взрослый человек и почти девочка — такие разные, но по-своему притягательные.

Учитель умный, много знает и так умело говорит, что заслушаешься. Он недосягаем, как солнце, но всё равно согревает тебя лучами своей любви.

Гюльбахар не знает ничего, не умеет даже читать, и по большей части молчит, не зная, что сказать. Она даже сказки рассказывать не умеет, но зато такая близкая, её можно обнимать, не таясь, и без счёта срывать с её губ поцелуи.

Мехмед надеялся, что счастье продлится долго, но уверенности не было, ведь он так и не известил отца о том, что женился — сын не нашёл в себе силы отправить письмо. Это казалось безрассудным, но Мехмед ничего не мог с собой поделать и просто ждал, что всё решится как-нибудь само.

Пусть свадьба прошла скромно, она не стала тайной, и все должностные лица в Манисе знали о произошедшем. Знал человек, который вместо Мехмеда исполнял обязанности наместника. Знал военный советник, который вместо принца командовал манисскими войсками, ведь этому человеку подчинялись не только гарнизоны крепостей, но и дворцовая стража. Главный дворцовый распорядитель тем более знал, ведь он помог устроить свадьбу, а теперь в его записях появилась новая статья расходов — на содержание жены наследника престола. «Кто из них решится сообщить моему отцу о моей свадьбе? — думал Мехмед. — А что отец ответит?»

Сообщить мог даже мулла, и одно время принц подумывал просить своего главного наставника об этом — дескать, отправь письмо вместо меня. Однако итог мог оказаться печальным — если бы отец Мехмеда узнал о свадьбе и разгневался, то мог приказать своему сыну развестись. Вот почему, подумав ещё немного, принц пришёл к мысли, что отцу следует узнать обо всём как можно позже. Если бы Гюльбахар успела забеременеть, то развод оказался бы невозможен.

Конечно, мусульманские законы разрешали правоверному развестись с беременной женой и даже с матерью своих детей, но в случае с принцем здравый смысл диктовал другое. Принцу разводиться со своей беременной женой нельзя, а с матерью своих детей — тем более нельзя, так как этим можно нарушить порядок престолонаследия и подорвать основы государства.

Разумеется, Мехмед изо всех сил старался, чтобы его жена забеременела, а если бы все старания оказались напрасны, то остались бы воспоминания, которые он мог сохранить, лишившись жены.

Даже Гюльбахар, хоть она и не разбиралась в придворных делах, понимала, что забеременеть надо поскорее. Принц объяснил ей это ещё до начала первой брачной ночи, когда его жена, сидя на постели в одной рубашке, призналась:

— Я боюсь. Очень боюсь. Твой отец не знает о нашей свадьбе, а твоя матушка сегодня сказала мне, что он будет недоволен, когда узнает.

Гюльбахар начала в волнении теребить косу, а Мехмед тоже успевший раздеться до исподнего и забраться в постель, лишь улыбнулся:

— Не слушай мою мать. Она всё время так говорит. Только и твердит мне о том, что мой отец будет недоволен моими поступками. Я устал об этом думать и не хочу, чтобы ты повторяла мне её слова. Лучше роди мне сына. Если ты это сделаешь, мой отец уже не сможет нас с тобой разлучить, как бы ни хотел. И даже если ты родишь мне дочь, то всё равно останешься моей женой, и он ничего не сделает. Ему придётся смириться.

Гюльбахар покорно легла навзничь и затаила дыхание, а муж, склонившись над ней, вдруг подумал, что что-то не так — не хватало чего-то важного, ради чего он и затеял свадьбу. Мехмед несколько мгновений смотрел на жену, а затем вылез из кровати и взял свой кафтан, лежавший неподалёку.

Поймав недоумевающий женин взгляд, принц пояснил:

— Ты можешь это надеть? Просто так. Для смеха. Я хочу лучше вспомнить тот день, когда впервые тебя увидел. А ты хочешь вспомнить тот день? Ты была на себя не похожа.

Гюльбахар снова села на постели, покорно просунула руки в рукава чужой одежды и даже согласилась намотать на голову тюрбан, чтобы скрыть косы, а Мехмед, нарядив жену таким образом, сел рядом с ней и внимательно оглядел. Она смущённо потупилась, не вполне понимая, для чего нужно переодевание. Ей не было смешно, пусть муж и сказал, что это забавно.

Конечно, Мехмед лукавил, но зато теперь всё стало так, как надо. Вот она — двойственная красота, ведь в полумраке спальни сходство девушки с мальчиком стало как будто сильнее. Ах, эти правильные, но грубоватые черты лица! Ах, эти тонкие тёмные усики над верхней губой! Принц ухватился за отворот кафтана, надетого на Гюльбахар, всё ещё потупившуюся. Смущаясь и глядя вниз, она вела себя почти так же, как в тот далёкий зимний день в шатре. Мехмед извернулся, сорвал с её губ поцелуй, а затем заставил поднять голову, заглянул в глаза:

— Ты — моя мечта, — по-турецки прошептал принц, забыв, что жена всё ещё плохо понимает этот язык. — Прекрасная мечта.

К наступлению лета уже ни у кого не осталось сомнений, что она беременна — это подтвердил личный врач Мехмеда.

* * *

К наступлению лета Андреас по-настоящему смирился, что теперь его ученик женат. Грек уже не внушал себе, что свадьба это хорошо — он действительно так думал, ведь свадьба способствовала успешному обучению принца. Все преподаватели — все до единого! — были довольны так же, как зимой, когда Мехмед старался, чтобы его отпустили на верблюжьи бои.

Помнится, ехидный географ-генуэзец предсказывал, что уже весной принц станет прежним сорванцом, но предсказание не сбылось. «Вот уже почти полгода, как Мехмед исправил своё поведение и не собирается возвращаться к старому», — говорил себе Андреас, а ведь именно этого он желал добиться в прошлом году. Пусть женитьба ученика не предполагалась, но она заметно помогла. Это следовало признать.

Возможно, принц хотел старательным постижением наук повлиять на отца. Наверное, думал, что если родитель услышит о благих переменах, произошедших в поведении сына, то не станет сильно гневаться из-за самовольной свадьбы. «Как бы там ни было, свадьба сыграла свою роль», — думал Андреас и уже без грусти думал о том, что Мехмеду помогает хорошо учиться не только любовь к учителю греческого языка, но и любовь к жене.

Учитель даже радовался, ведь всё происходило совсем не так, как с тем мальчиком из Константинополиса. Тот мальчик, влюбившись в девочку, стал с каждым днём проявлять всё меньше стремления к знаниям, а у Мехмеда жажда знаний не угасала. Он даже признался Андреасу, что уже дочитал весь Коран, а ведь с муллой прошёл только две трети этой книги:

— Учитель, дай мне что-нибудь почитать, — попросил ученик. — Я привык читать по вечерам, а теперь мне нечего.

Мехмед будто извинялся за то, что отдал часть своего сердца юной жене, и потому охотно читал всё, что получал от учителя. По вечерам принц читал, а на следующее утро на уроке воодушевлённо рассказывал о том, что прочёл. Ученик доказывал, что любовь к учителю не умерла, так что Андреасу не следовало роптать на судьбу. Если бы учитель роптал и ревновал, на учёбе Мехмеда это отразилось бы не лучшим образом, а тринадцатилетняя соперница всё равно бы никуда не делась.

Андреас знал, что его ученик так и не уведомил своего отца о состоявшемся браке, но это казалось уже не страшно, ведь юная супруга, которую все называли Гюльбахар-хатун, теперь носила под сердцем ребёнка. Развода, которого опасался принц, уже не следовало ждать.

Единственное, что не давало греку покоя, так это поведение муллы. Ох, как горд и самодоволен стал этот человек! Андреас невольно начинал думать, что делит своего ученика не только с юной Гюльбахар-хатун, но и с главным наставником. Пусть принц уверял, что самодовольство муллы не имеет оснований, но в то же время говорил:

— Я должен быть благодарен ему. Он совершил свадебный обряд.

Учитель греческого языка старался смириться и с этим, ведь казалось, в сложившееся положение вещей уже не изменится, однако в один из летних дней всё изменилось, причём совершенно неожиданно.

* * *

Время было за полдень. Андреас, сидя в своих покоях, как всегда готовился к завтрашнему уроку, когда услышал истошные крики принца, раздававшиеся где-то в коридорах. Несмотря на дальность расстояния, было слышно каждое слово:

— Пустите меня! Как вы смеете! Я — наместник Манисы! Вы все здесь обязаны мне подчиняться! Пустите, собаки! Вы пожалеете! Пожалеете! — в гневе кричал Мехмед.

В это время принцу полагалось заниматься воинскими упражнениями, а такие занятия проходили в совершенно другой части дворца. Почему же Мехмед вдруг оказался здесь, да ещё проявлял такую ярость?

Андреас поспешил на крики, но успел увидеть лишь то, что Мехмед, схваченный слугами, исчезает в дверях своих покоев. У пятнадцатилетнего принца вдруг обнаружилось столько сил, что двое рослых челядинцев, державшие его под руки, едва могли совладать с ним. Идти в свои покои он не хотел и так извивался, что ещё двое слуг схватили его за ноги и буквально внесли внутрь, причём это удалось не сразу. Затем двери захлопнулись с громким стуком, а Андреас, поспешивший к этим дверям, чтобы выяснить суть происходящего, обнаружил, что они заперты. Он стучал и даже требовал открыть, но ему не открыли. Должно быть, крики принца, раздававшиеся изнутри, заглушали любой шум снаружи.

Приложив ухо к щели, Андреас продолжал слышать, как Мехмед бранится:

— Пустите, предатели! Свиньи! Шайтан вас порази! Я хочу поехать тоже! Я поеду!

С кем и куда хочет поехать принц, так и не удалось понять, потому что к греку подошёл кто-то из дворцовых служителей и настоятельно посоветовал:

— Господин, возвращайся к себе. Ты ничем не можешь помочь.

Весь оставшийся день Андреас не мог дознаться, что же произошло. Даже географ-генуэзец, который обычно собирал слухи и знал всё, в этот раз лишь развёл руками:

— Я сам слышал крики, но что стало причиной, никто не говорит.

Единственное, что удалось узнать — завтра все уроки следовало проводить, как обычно. Об этом сообщил учителям мулла через своего слугу.

«Возможно, всё не так серьёзно, если мулла рассчитывает, что к завтрашнему утру Мехмед успокоится», — подумал грек, однако принц не успокоился.

Назавтра, когда Андреас явился в покои Мехмеда, чтобы провести урок греческого, всё было не как всегда. Слуги принца ходили, как пришибленные, и ни за что не хотели говорить о вчерашнем происшествии, а когда двери класса, наконец, открылись, и оттуда вышел мулла с прислужником, несшим книги, то Андреас сразу увидел, насколько изменилось настроение главного наставника.

Мулла был не просто недоволен, а взбешён, но и принц был взбешён тоже. Стоя посреди класса, он крикнул:

— И это всё?! Ударь меня снова! Я не чувствую твоих ударов, потому что вот здесь, — он стукнул себя кулаком в грудь, — настоящая рана.

Увидев Андреаса, принц замолчал, а мулла бросил на учителя греческого насмешливый взгляд, будто говорил: «Посмотрим, как ты совладаешь с этим негодником. Он теперь даже греческий учить не станет».

Грек поспешно вошёл в класс и с возрастающим беспокойством смотрел на Мехмеда.

— Что!? — с вызовом бросил принц, когда двери закрылись, и он остался наедине с учителем.

— Прости меня, мой мальчик, но я ничего не знаю, — проговорил Андреас. — Мне ничего не говорят. Ни от кого из слуг не могу добиться ответа.

— Они увезли её! Вчера! — крикнул принц, потому что не мог говорить спокойно.

Учитель мгновенно понял если не всё, то многое:

— Увезли Гюльбахар-хатун?

— Да!

— Но кто увёз?

— Слуги моего отца. Вчера приехали из Эдирне и увезли, — принц не находил себе места и, как зверь в клетке, кружил по комнате. — Они хотели сделать это тайно, но я узнал и пришёл. Я видел, как они её увозили! И ничего не мог сделать! Ничего!

Только теперь Андреас заметил, что в комнате нет такого идеального порядка, как обычно. Ковры на полу местами собрались складками. В углу валялся круглый столик, возможно, сломанный, а на одной из стен виднелось большое чернильное пятно. Чернильница лежала рядом на ковре.

— Ты хотел последовать за ней? — спросил Андреас. — Ехать туда же, куда её повезут?

— Откуда ты знаешь? — насторожился Мехмед.

— Слышал, как ты кричал вчера, — пояснил учитель, сочувственно глядя на ученика. — Слышал, но не смог разузнать суть дела. Теперь я понимаю, как тебе тяжело.

Принц ещё мгновение назад готовый крушить всё и вся, как будто обессилел. Он подошёл к учителю и порывисто обнял, ища в нём опору.

Помнится, Андреас говорил, что следует избегать объятий, но напоминать об этом принцу сейчас было бы слишком жестоко. А меж тем Мехмед, устроив голову на груди учителя и упершись тюрбаном ему в подбородок, сказал:

— Нет, ты не понимаешь. И хорошо, что не понимаешь. Это так больно. Учитель, что мне делать? Я ненавижу их!

— Кого? Слуг твоего отца?

— И самого отца — тоже, — прошептал Мехмед очень зло.

Теперь он уже не обнимал наставника, а просто уткнулся лбом ему в плечо. Между тем руки принца сжимались в кулаки.

— И муллу ненавижу, — продолжал шептать Мехмед. — Он на стороне отца. Говорит, что я сам во всём виноват, потому что не отправил отцу письмо. А ещё говорит, что мой отец милостив, потому что не наказал меня, а просто велел забрать мою жену. Да будь проклята такая милость! — принц, не вполне сознавая, что делает, ударил кулаком по груди учителя.

Андреас даже пошатнулся, но вместо того, чтобы отстраниться, взял ученика за плечи:

— Тише, тише, мой мальчик.

— Прости, учитель.

— Для меня всё произошедшее вчера так же неожиданно, как для тебя, — признался Андреас, — и я до сих пор не совсем понимаю. Если Гюльбахар-хатун носит ребёнка, почему её забрали? Я полагал, что забирать уже поздно. И ты в своё время говорил мне, что поздно.

— Я ошибался, — с горечью произнёс принц. — Когда я узнал, что её забирают, то приказал позвать своего лекаря, чтобы он объяснил слугам моего отца её положение. Мой лекарь сказал им, что она беременна, и что ей лучше не путешествовать. Сказал, что это может быть опасно для ребёнка, а ведь это не простой ребёнок. В нём течёт кровь османских правителей. Его надо беречь! Но никто не слушал. Эти люди твердили, что им дано повеление, и что они должны её увезти. И увезли. А если она потеряет ребёнка? Лекарь не врал, когда говорил, что ей лучше не путешествовать.

— Будем надеяться на благополучный исход, мой мальчик, — вздохнул Андреас. — Не думай о плохом. Верь в милосердие Бога. Попытайся успокоиться.

— Учитель, как я могу! — воскликнул Мехмед, отстраняясь от учителя и теперь глядя ему в глаза. — Ты говоришь о благополучном исходе, но меня неминуемо ждут страдания. Даже если она родит, и ребёнок останется жив, я не увижу её, пока жив мой отец. Она останется вдали от меня! А если ребёнок умрёт, то мой отец прикажет, чтобы меня с моей женой развели. Даже если я не соглашусь с ней развестись, это ничего не изменит. И её отберут у меня навсегда, увезут куда-нибудь, где я не сумею её найти, даже когда стану султаном. Я больше не увижу её. Совсем! И это мулла во всём виноват. Ненавижу его!

Андреас был бы рад избавиться от соперника в лице муллы, но чувство справедливости не позволяло просто согласиться с учеником, говорившим о ненависти:

— Мой мальчик, только не сердись. Просто ответь мне, почему ты считаешь муллу виновным. Разве не он провёл обряд по твоей просьбе?

— А затем отправил моему отцу письмо, где просил прощения за то, что сделал, — зло усмехнулся Мехмед.

— Ах, вот так? — Андреас был изумлён таким поступком муллы, явно говорившим о малодушии. — Тебе сказали об этом люди, забравшие Гюльбахар-хатун? Или сам мулла признался?

Принц вынужденно пояснил:

— Мне не сказали, откуда отец узнал про мою свадьбу. И не сказали, кто отправил письмо. Но я уверен, что это мулла. Ведь он виноват, раз совершил свадебный обряд. Но муллу не наказали. Почему? И почему он так настойчиво твердит мне, что мой отец поступил милостиво? Почему? Потому что мой отец проявил милость к нему! К нему, а не ко мне! Он не наказан и сохранил свою должность, а я наказан, потому что лишился жены! — Мехмед оглянулся в поисках чего-нибудь, что можно было бы швырнуть об стену, но не нашёл, и поэтому стиснул зубы, взвыл и закрыл лицо руками.

Андреас искренне сострадал своему ученику. Вне всякого сомнения, султан Мурат поступил слишком импульсивно. Даже если он не знал, что жена его сына беременна, то должен был подумать о такой возможности, когда отдавал приказ разлучить супружескую пару. А если султан знал о беременности Гюльбахар-хатун и всё равно отдал приказ, то поступил не только импульсивно, но и бессердечно.

Пусть Мехмед формально был неправ, женившись без отцовского разрешения, но Андреас удивился, почему султан не захотел простить сына. Прощение казалось самым верным решением, и грек всё же надеялся, что произошло недоразумение: «Султан не знал о беременности своей невестки и не предполагал такого, а когда узнает, то всё же смягчится».

Впервые за долгое время Андреас пожалел, что находится далеко от своего отца, по-прежнему занимавшего должность при турецком дворе. Отец Андреаса, будучи опытным придворным, дал бы дельный совет…. Греку вдруг пришла отличная мысль:

— Мой мальчик, — сказал он ученику, — я могу попытаться тебе помочь.

— Чем ты мне поможешь? — в отчаянии спросил Мехмед, но всё же отнял руки от лица.

— Если тебе не скажут, куда увезли Гюльбахар-хатун, то я могу попросить кое-кого разузнать это, — ответил грек и уже совсем тихо добавил. — Мой отец служит при дворе и имеет там некоторые связи. Думаю, он не откажется помочь, даже если это грозит гневом султана. Я объясню своему отцу, что рискнуть нужно, поскольку так он заслужит благодарность наследника престола.

В глазах принца засветилась робкая надежда:

— Учитель, отправь своему отцу письмо, как можно скорей, — прошептал он.

— Давай лучше подождём один месяц, — предложил Андреас. — Через месяц в Эдирне будет известно не только то, куда отвезли твою жену, но и состояние её здоровья. Тогда, если тебе об этом не сообщат, мы сможем добыть для тебя сведения. А пока что повременим.

— Хорошо, — вздохнул Мехмед, а затем схватил правую учительскую ладонь и прижал к своему сердцу. — Благодарю тебя, учитель. Благодарю.

* * *

Андреасу не потребовалось обращаться к отцу. Главный распорядитель манисского дворца сообщил принцу, что Гюльбахар-хатун теперь живёт в Дидимотике, то есть в резиденции султанов, расположенной недалеко от Эдирне. Это стало известно, поскольку в Дидимотику следовало переслать вещи, оставшиеся в Манисе, а главный распорядитель, получив распоряжение о вещах, поспешил обрадовать принца:

— Получается, что Гюльбахар-хатун живёт в почёте, а это в свою очередь означает, что она по-прежнему носит ребёнка, да смилуется Аллах над ними обоими.

Узнав новость, принц повеселел. Возможно, раньше он подозревал, что именно этот дворцовый чиновник, а не мулла, донёс в Эдирне о самовольной свадьбе, но после того, как главный распорядитель показал, что хочет быть полезным, принц всё больше стал подозревать муллу.

Наверное, Мехмед совсем отказался бы изучать Коран с таким наставником, но мулла пригрозил, что напишет отцу Мехмеда письмо с жалобой:

— Твой отец разгневается. А это может отразиться на судьбе Гюльбахар-хатун.

Принц, скрежеща зубами, покорился, но изучение наук, которое ведётся через силу, приносит мало плодов. Только изучение греческого оставалось успешным, как прежде. Мехмед даже сохранил привычку самостоятельно читать по вечерам, но теперь, когда Андреас давал ему что-то новое для прочтения, принц неизменно спрашивал:

— Учитель, там кто-то страдает?

Если учитель отвечал «да», то принц делался настороженным:

— А завершится всё счастливо?

— Да, мой мальчик, — отвечал грек и не лукавил, потому что нарочно выбирал для принца такие произведения, где конец счастливый. Произведения с печальным концом Мехмед просто отказался бы читать.

Меж тем время шло, и наступила зима — как обычно хмурая и туманная. Помнится, в прошлую зиму Мехмед с нетерпением ждал января, потому что ожидалась поездка на верблюжьи бои, но сейчас поведение принца было таково, что на поездку надеяться не следовало. Мулла, конечно, намекнул, что разрешил бы, если б ученик стал учиться лучше, но принц не смог себя заставить.

Возможно, упрямство Мехмеда всё-таки оказалось бы слабее, чем желание поехать на любимый праздник, но к концу декабря в Манису дошла новость — Гюльбахар-хатун, по-прежнему жившая в Дидимотике, досрочно разрешилась от бремени. Прошло лишь семь месяцев вместо девяти положенных, но ребёнок всё равно родился крепким и здоровым — это оказался мальчик, его назвали Баязид.

Узнав об этом, Мехмед совсем отбился от рук:

— Её судьба не больше зависит от меня. Я могу огорчать своего отца, сколько мне угодно, а Гюльбахар от этого не станет жить хуже!

Теперь мулле оставалось прибегнуть к последнему доводу — к палке. Принц терпел, но не покорялся, перестал учить Коран совсем, и тогда мулла придумал новый способ истязания — насильно читал ему Коран вслух, причём не только на своих уроках, но и по вечерам.

Если раньше после ужина принц мог заниматься, чем пожелает, то теперь Мехмеда запирали в спальне, и мулла читал ему священную книгу — читал до тех пор, пока ученик не заснёт или искусно не притворится спящим. Когда Мехмед пробовал затыкать уши, то получал удар палкой. Когда пытался перекричать муллу, то опять получал наказание, однако бить принца стало не так просто, как прежде. Теперь тот не подставлял спину, а при малейшей угрозе начинал бегать из угла в угол комнаты, поэтому мулле и прислужнику приходилось попотеть, но всё же они своего добивались.

Андреас больше не мог оставаться безучастным. Сколько можно выдержать, зная, что тот, кого ты любишь, страдает? Метод обучения, который применялся в данном случае, мог лишь оскорбить ученика. Знаний такие чтения дать не могли. Андреас готов был поклясться, что Мехмед, несмотря на то, что уже давно прочитал Коран самостоятельно, не понимает ни строчки из того, что читает мулла. Для принца эти слова были не более чем шум! К тому же мулла своими действиями оскорблял не только ученика, но и педагогику. Андреас, для которого педагогика являлась чем-то сродни религии, страдал вдвойне и, наверное, поэтому не выдержал. В один из дней он через прислужника-евнуха передал мулле, что хотел бы побеседовать тогда, когда главному наставнику принца покажется удобным.

Мулла не стал тянуть с ответом и пригласил для беседы в тот же день. Помнится, Андреас, ступив в покои главного наставника и увидев тёмную фигуру в белой чалме, сидящую на коврах перед раскрытой книгой, испытал ещё большее волнение, чем в первый день знакомства с этим человеком. От предстоящего разговора зависело многое — слишком многое!

— О чём ты хотел поговорить? — спросил Ахмед Гюрани.

— Многоуважаемый мулла, я пришёл с просьбой, — ответил грек, кланяясь.

— О чём ты хочешь просить? — спросил мулла, жестом предлагая гостю сесть напротив.

— Это касается принца, — робко начал Андреас. — Я пришёл просить о снисхождении для него. Принц вовсе не упрям и хочет учиться, но летом на него свалилось большое горе, и он никак не может оправиться, поэтому не учится. Если бы многоуважаемый мулла дал принцу хотя бы немного времени, чтобы душевная рана зажила, то не потребовалось бы использовать палку. Принц стал бы таким же старательным, как был ещё в начале лета.

— Если бы ты всё время не повторял слово «принц», я бы подумал, что ты говоришь о ком-то другом, а не о принце Мехмеде, — ответил мулла. Лицо Ахмеда Гюрани оставалось спокойным, но в его голосе чувствовалась насмешка.

— Многоуважаемый мулла, — продолжал убеждать учитель-грек, — я смиренно прошу поверить мне. Принцу тяжело даётся разлука с супругой.

— Он сам виноват, что так случилось. Я предупреждал его, что так будет, — последовал ответ. — А теперь он говорит, что я виноват. Он испорченный мальчишка, не умеющий отвечать за свои поступки, а ты, — теперь мулла не насмехался, а гневался, — совсем избаловал его. Думаешь, я не понимаю, в чём твой секрет, и почему с тобой он ведёт себя иначе, чем с остальными учителями?

Андреас внутренне съёжился, а главный наставник принца продолжал:

— Ты потакаешь ему во всём! Ты для него не учитель, а приятель. Потому он и хочет быть с тобой всё время. Ты сам ведёшь себя, будто мальчишка.

Грек склонил голову и вздохнул, делая вид, что застыдился, но на самом деле хотел скрыть, что это был вздох облегчения.

— Мне безразлично, что ты своим поведением позоришь себя, — всё распалялся мулла, — но ты не только потакаешь принцу, но и хочешь казаться для него добрым, а остальных, и меня в том числе, выставляешь злодеями. Ты хочешь быть добрым за чужой счёт. Вот и сейчас ты пришёл просить меня о снисхождении для принца, но если я послушаю тебя, принц будет благодарен тебе, а не мне. Тебе, потому что ты меня попросил. Как же ты хорошо устроился!

Андреас уже успел пожалеть, что пришёл и начал эту беседу. Мулла ни мгновения ни сомневался, что учитель греческого всегда действует только ради собственной выгоды. Ахмед Гюрани считал, что человек не может никого любить больше, чем себя. Мулла не верил в бескорыстие. Переубедить такого человека казалось невозможно.

— Пора положить этому конец, — меж тем сказал Андреасу мулла. — Ты притворялся добрым за мой счёт слишком долго. Пора отдавать долги. С завтрашнего дня у тебя есть только три часа в неделю на обучение принца, а не шесть. Будешь заниматься с ним во второй, четвёртый и шестой день недели. В первый, третий и седьмой вместо твоих уроков теперь будут мои. По-гречески наш ученик и так хорошо говорит. Пусть больше изучает Коран. А если откажется, то я уменьшу количество твоих уроков до одного в неделю или сделаю так, что тебе откажут от должности. Я могу. Поэтому завтра объясни нашему ученику, как он должен себя повести.

Андреас оторопел от такого поворота в беседе и всё же нашёл, что ответить:

— Многоуважаемый мулла, я клянусь, что пытался объяснить ему это и прежде, пытался убедить в полезности всех предметов, особенно Корана. Я впервые говорил об этом с принцем прошлой осенью, а затем ещё не раз, но ничего не вышло.

Грек хотел объяснить, почему не вышло, но мула перебил, произнеся уверенно и твёрдо:

— Теперь он тебя послушает, — главный наставник принца улыбнулся в бороду, а затем захохотал. — Теперь послушает.

Грек находился в Манисе уже полтора года, но впервые услышал, как мулла смеётся. Этот смех не предвещал ничего хорошего.

* * *

Когда принц услышал от Андреаса, что теперь будет три урока в неделю вместо шести, то сначала просто не поверил, ведь мулла на предыдущем уроке ничего не говорил об этом.

— Что? Это шутка? — спросил Мехмед.

— Нет, — ответил учитель, уже поняв, что Ахмед Гюрани скрыл от принца новость нарочно. Мулла, конечно же, хотел, чтобы именно Андреас сообщил её Мехмеду.

— Учитель, ну как же так! — в досаде воскликнул принц, а особенно досадовал, что новый порядок вступает в силу уже завтра. — Зачем ты ходил к этому погонщику скота, не расстающемуся с палкой! Не надо было! И почему ты не сказал мне, что пойдёшь? Я бы тебя отговорил.

— Прости меня, мой мальчик, я напрасно понадеялся на своё умение убеждать. На муллу оно не оказало никакого действия. Он видит мир совсем по-другому.

Принц закатил глаза, а затем снова посмотрел на собеседника:

— Ох, учитель, неужели ты только сейчас понял, что вы отличаетесь, как день и ночь?

— У нас одна профессия. Мы — учителя, и я подумал, что мы друг друга поймём.

Мехмед твёрдо повторил:

— Он не учитель, а погонщик скота. И думает, что я — скот.

Андреас грустно улыбнулся:

— Мой мальчик, это меткое сравнение, но…

— Ты не знаешь муллу, как я, — перебил Мехмед. — Я провёл с ним гораздо больше времени. И я говорю — ты зря к нему пошёл. Этим ты обратил на себя внимание. Ты напомнил мулле, что я дорожу тобой, а значит, тебя можно использовать, чтобы заставить меня покориться. Тебе надо было со мной посоветоваться, а теперь… мне придётся платить за твою ошибку.

— Мой мальчик, ты не обязан, — начал, было, Андреас, но ученик опять перебил:

— Не обязан? Зачем ты говоришь эти пустые слова!? Разве я могу потерять тебя!? Я обязан подчиниться мулле! У меня нет иного выбора!

— Прости меня, мой мальчик. Я поступил неразумно, — Андреас склонил голову.

— Учитель, ты…, - Мехмед не сдержался, — ты дурак.

Грек не спорил, а принц, вздохнув, примирительно добавил:

— Учитель, я… огорчён. Но всё не так плохо. По крайней мере, теперь он не будет читать мне Коран по вечерам, и я смогу читать греческую книгу, которую ты мне дал.

Андреас почувствовал себя менее виноватым и поднял голову, а ученик, казалось, уже забыл досаду и думал только про хорошее — про чтение, которое не навязано и потому доставляет удовольствие:

— А Дафнис скоро женится на Хлое?

— Увы, только в самом конце книги, — ответил грек.

— Ничего, я быстро дочитаю, — улыбнулся принц. — Если пропускать описания, потому что я их всё равно плохо понимаю, то до свадьбы дойдёт быстро.

Улыбка показалась Андреасу не совсем искренней, поэтому он ещё раз произнёс:

— Мой мальчик, прости меня.

— Учитель, я тебя уже простил, — Мехмед улыбался искренне.

* * *

Очень скоро Андреас почувствовал, что три занятия в неделю вместо шести это мало. Он скучал по своему ученику, хоть и не расстался с ним. Казалось бы — всего три часа в неделю теперь проходят не так, как прежде, однако в итоге изменился весь распорядок жизни. Раньше Андреас старался встречаться с учеником только в классной комнате, потому что думал: «Мы видимся часто. Даже если чувство между двоими сильно, нужно отдыхать друг от друга». Теперь же он искал встреч.

Зная расписание принца, грек стал нарочно ходить в дворцовую библиотеку именно тогда, когда Мехмеду полагалось идти на уроки воинского дела — так у Андреаса появлялась возможность мельком увидеть ученика в коридоре. Возвращался из библиотеки грек тоже в определённый час, а ещё придумывал себе тысячу предлогов, чтобы покинуть свои покои и пройти мимо покоев принца.

Наступлению весны Андреас особенно обрадовался, но не потому, что стало больше солнечных дней, деревья зацвели, а трава стала ярко-зелёной. Грек знал, что в тёплую погоду принц, конечно, станет больше времени проводить в дворцовом саду, а там проще устроить случайную встречу, чем в дворцовых коридорах.

В прежние времена Андреас не появлялся в саду в пятницу, ведь принц, вернувшись из мечети и совершив трапезу, шёл в сад на прогулку и часто оставался там до вечера, а Андреас, полагая, что небольшая разлука полезна, не показывался ученику.

И вот теперь всё изменилось! Теперь в пятницу грек вскоре после полудня торопился выйти в сад, дожидался там Мехмеда и внимательно наблюдал за ним из-за кустов, чтобы подгадать время, когда муллы не будет рядом. Увы, главный наставник почти всё время кружил где-то поблизости.

Как же Андреас тосковал! Но это была сладкая грусть, ведь он видел, что принц, находясь в саду, постоянно оглядывается — будто ищет кого-то.

В один из таких пятничных весенних дней Мехмед сидел в беседке вместе с учителем математики, грузным арабом, и играл с ним в шахматы. Мулла, расположившись на ковре, расстеленном рядом на лужайке, читал какую-то толстую книгу, установленную на низкую деревянную подставку, а Андреас скрывался за кустами жасмина, усыпанного белыми цветками, и наблюдал.

Вдруг мулла поднялся, будто вспомнив о некоем деле, и ушёл вместе с прислужником. Книга, так же раскрытая, осталась лежать на подставке, и это означало, что человек, читавший её, скоро вернётся, но Андреас всё равно обрадовался возможности провести время с учеником, пусть даже четверть часа! Ах, до чего же понятной вдруг стала давняя затея принца, когда Мехмед, отправившись на верблюжьи бои, придумал облить муллу, чтобы тот ушёл к себе в шатёр переодеваться и дал своему подопечному хоть немного свободы.

— Учитель! — радостно воскликнул Мехмед, увидев Андреаса.

Игра в шахматы оказалась позабыта, что заметно раздосадовало араба-математика, но принц этого не видел. Он поспешил к Андреасу и, вспомнив, что обниматься нельзя, просто остановился рядом, весело улыбнулся, а затем заговорил по-гречески:

— Учитель, я уже приближаюсь к концу книги. А ты знаешь, про что я сейчас читаю? Про то, как Дафнис понравился юному Гнатону, и Гнатон решил заполучить Дафниса, но не ухаживаниями, а хитростью — сделав своим слугой, чтобы Дафнис зависел от него и покорился, если Гнатон пригласит на ложе. Ты знал, что в книге такое есть?

— Да, знал, — ответил Андреас.

— И всё равно дал мне это читать? И позволил, чтобы книга хранилась в моей комнате? — продолжал спрашивать Мехмед и уселся на каменную скамью, стоявшую в нескольких шагах от них.

Грек уселся рядом и спросил:

— Я поступил неправильно?

— Учитель, эту книгу всё равно никто здесь не может прочесть, кроме нас с тобой, — хихикнул Мехмед и добавил: — Когда ты уговаривал меня учить греческий, то забыл привести один важный довод, который бы меня сразу убедил.

— Да? — улыбнулся Андреас.

— Ты не сказал, что я, зная разные языки, смогу сам решать, кто поймёт мои слова. Вот мы с тобой говорим по-гречески, а он, — принц указал на учителя-араба, — нас не понимает. И мулла не понял бы, если б услышал.

Мехмед снова хихикнул, а затем снова оглянулся на араба и, наконец, заметил, что тот всё больше обижается — и на пренебрежение к шахматам, и на беседу, которая нарочно ведётся на непонятном языке, и на подозрительные смешки.

Принц сказал ему что-то, не понятное уже Андреасу, после чего математик сразу успокоился и с достоинством поклонился.

— Я сказал ему, что мы не над ним смеёмся, — по-гречески пояснил принц, снова повернувшись к учителю греческого. — Я сказал ему это по-арабски.

Андреас оказался приятно удивлён:

— Ты уже настолько хорошо знаешь арабский, чтобы использовать для беседы? Значит, дополнительные уроки по изучению Корана пошли на пользу?

Принц помрачнел:

— И да, и нет, — было видно, что он хочет сказать больше, но не знает, как: — Учитель, я…

Вдруг откуда-то сбоку раздался громкий голос муллы, неожиданно вернувшегося:

— Что я слышу? Сегодня у принца день, свободный от учения, а тут устроили урок?

Андреас хотел оправдаться, но не успел, потому что Мехмед вскочил со скамьи и обратился к нему уже по-турецки:

— Учитель, поиграй со мной в догонялки.

Эта просьба принца, которому нынешней весной исполнилось шестнадцать, могла бы показаться странной, ведь догонялки — забава для мальчишек, а не для юношей. Однако Андреас увидел в ней особый смысл — напоминание о первой встрече, случившейся чуть менее двух лет назад:

— Конечно, мой ученик, — сказал учитель, а Мехмед со всех ног уже нёсся прочь с лужайки и прочь от муллы, собравшегося крикнуть что-то вдогонку.

Андреас побежал следом за принцем, восхищаясь той ловкостью, с которой Мехмед внезапно поворачивал вправо или влево перед самым носом у преследователя. Андреас, успевший разогнаться, невольно делал несколько лишних шагов в прежнем направлении и тем самым увеличивал отрыв между собой и Мехмедом, которого пытался догнать.

«Так вот, как тяжело было слугам, которые гонялись за ним по дворцовым коридорам», — подумал грек, а принц, в самом деле, играл с ним, не собирался поддаваться, так что иногда вовсе скрывался из виду. Лишь цветущие ветви кустов и деревьев — белые, розовые, жёлтые — подсказывали направление, ведь Мехмед, пробегая мимо, нечаянно задевал их, так что лепестки осыпались, оставляя за принцем на зелёной траве яркий след. Это казалось волшебно, но насладиться волшебством не оставалось времени.

— Эхей, учитель! — кричал Мехмед, иногда оборачиваясь, а его ноги будто бы сами решали, куда бежать. Он всё время менял направление, делал петли, восьмёрки, зигзаги. В конце концов, Андреас перестал пытаться неотступно следовать за ним, а вместо этого, давая себе короткую передышку, стремился вычислить, куда побежит принц.

Так учитель заметил, что одним из любимейших трюков ученика является резкий поворот налево, и вот, когда Мехмед, выбежав на очередную лужайку, в очередной раз юркнул влево, за один из кустов жасмина, Андреас не попытался повернуть следом, а, продолжая инерционный бег вперёд, левой рукой сильно хлопнул по плечу принца. По правому плечу, потому что до левого не успел дотянуться.

— Догнал! — крикнул Андреас, уже видя, что Мехмед почувствовал прикосновение и останавливается.

— Догнал, — согласился принц, подходя к учителю.

Оба они невольно успели пробежать несколько шагов каждый в свою сторону, поэтому теперь пришлось идти навстречу друг другу.

— Давай наоборот: я тебя догоню, — предложил ученик, но учитель не ответил, потому что с подозрением смотрел на правое плечо Мехмеда. Оно как будто занемело — при ходьбе принц покачивал правой рукой меньше, чем левой. С чего бы? Пусть Андреас хлопнул сильно, это нельзя было назвать ударом.

Учитель положил ученику руки на плечи и сначала проверил левое, чуть сжав. Принц непринуждённо улыбнулся:

— Что ты делаешь?

Тогда Андреас сжал правое. Принц чуть напрягся. Он явно почувствовал боль, но опять решил казаться непринуждённым:

— Ай, учитель. Не делай так. Да, мне больно. Я задел толстую ветку, когда бежал.

Грек, придерживая принца за левое плечо, оглядел правое со всех сторон:

— Следов соприкосновения с деревом не видно.

— Значит, их не осталось, — раздражённо ответил Мехмед и попытался высвободиться.

— Мулла Гюрани — правша, — меж тем произнёс Андреас таким тоном, будто рассказывал, как решается математическая задача. — Значит, когда он наносит удары палкой по твоей спине, то подходит к тебе с левого боку и бьёт чуть наискосок, иногда задевая концом палки твоё правое плечо, а левое всегда остаётся в целости.

Мехмед весь скривился, но нельзя было понять — от досады или от злости:

— Да! — выпалил он. — Всё так и есть! Но ты же не пойдёшь к мулле снова? Хочешь, чтобы у меня был только один урок греческого в неделю? А я не хочу! Слышишь!? Не хочу! Поэтому ты никуда не пойдёшь. И ничего не станешь ему говорить. Всё останется, как сейчас. Таково моё желание. Ясно?

Андреасу вдруг показалось, что его отношения с принцем совершили полный круг и вернулись почти к тому, с чего всё начиналось позапрошлым летом. Казалось, на него смотрел прежний, четырнадцатилетний Мехмед, хотя принц изменился — стал выше ростом, шире в плечах, а на скулах и под подбородком уже начала оформляться рыжая борода.

— Но почему тебя бьют? — спросил Андреас, и эти слова будто резали ему горло изнутри. — Ты же покорился. Ты изучаешь Коран. У тебя есть успехи. Что мулле ещё от тебя нужно?

Мехмед опустил голову, и теперь он не огрызался, потому что почувствовал себя виноватым:

— Я не покорился, — тихо произнёс он, — не смог. Ты прав, когда говоришь, что я стал больше знать. Я понимаю Коран. Я знаю много отрывков на память. Могу составлять простые арабские фразы на основе того, что знаю. Но мулле этого показывать не хочу. Не могу. Я притворяюсь, что глуп, и что у меня плохая память, потому что если перестану притворяться, порадую его и скажу, что мои знания появились благодаря ему, это буду уже не я. Я потеряю себя, учитель!

Принц поднял голову, и Андреас увидел, что глаза принца полны слёз:

— Прости меня, учитель. Я не знаю, почему всё не так, как раньше. Не знаю, почему не могу ради выгоды сказать мулле то, что он хочет слышать. Раньше я лгал ему легко. Например, сказал, что он лучше тебя. Взамен я получил разрешение поехать на верблюжьи бои. Помнишь?

— Да, — ответил грек, ведь принц в своё время признался, как задобрил главного наставника.

— И это ещё не всё, — продолжал признаваться Мехмед. — Точно так же я уговорил муллу провести свадебный обряд — пообещал, что никогда не забуду этой услуги, стану ценить его превыше всех учителей. А теперь мулла злится, потому что я забыл об обещании.

Андреас молча слушал, а принц продолжал:

— Я больше не могу так поступать — задабривать его. Если задобрю, сделаю то, что он хочет, то потеряю себя. Учитель, я не знаю, как так вышло, что передо мной выбор: потерять себя или потерять тебя. Я хочу забыть о себе, но не могу. Я каждый вечер и каждое утро думаю: «Лучше потеряю себя», — но оно само получается наоборот, и мулла с каждым днём злится всё больше, потому что подозревает, что я что-то скрываю. Я говорю ему, что заслужил наказание, и он меня наказывает, но, мне кажется, уже близок день, когда мулла прямо скажет, что если я не проявлю способностей, он сделает так, что ты уедешь в Эдирне. А я… всё равно не проявлю способностей. Не смогу себя заставить. И тебе придётся уехать. Прости меня.

Грек забыл обо всех своих правилах: горячо поцеловал ученика в лоб, обнял за шею, крепко прижал к себе:

— Ничего, мой мальчик, мы что-нибудь придумаем. Что-нибудь придумаем.

— Учитель, — вздохнул Мехмед, — дай мне слово, что ты меня не забудешь. Дай мне слово, что подождёшь меня в Эдирне, потому что я тебе клянусь — как только стану султаном или хотя бы временным правителем вместо отца, в тот же день прикажу разыскать тебя, и мы увидимся. А когда я стану султаном, мы уже не расстанемся. Никто не сможет нас разлучить. Мы всегда будем вместе. Всегда.

Андреас тоже вздохнул, но по другой причине — он понимал, как наивен принц. Как бы ни было сильно чувство между двоими, навсегда остаться вместе не получится. Если ученик вырос, достиг полного взросления, то с учителем приходится расстаться. Это неизбежно, ведь человек, который уже созрел духовно и физически, не может и не должен играть подчинённую роль, а ученик — это роль подчинённая.

«Да, рано или поздно ты станешь султаном, — мысленно обратился к ученику Андреас. — И вот мы встретимся после нескольких лет вынужденной разлуки. И я увижу перед собой уже взрослого Мехмеда, которого мне нечему учить. И что мы будем с тобой делать? Да, побеседуем. Вспомним прежние дни, а затем поймём, что нас уже ничто не связывает».

Конечно, учитель не мог этого сказать ученику — ученик бы просто не поверил. Вот почему Андреас сказал другое:

— Не вини себя. Если ты не хочешь покоряться мулле, ты ни в коем случае не должен этого делать. Если всё же покоришься, это будет насилие над тобой, которое оставит в тебе неизгладимый и уродливый след. Поэтому я и говорил тебе в прошлый раз, что ты не обязан, а ты посчитал это пустыми словами.

Мехмед как будто не слышал:

— Учитель, поклянись, что ты навсегда останешься со мной.

— Я клянусь, что останусь с тобой до тех пор, пока нужен тебе, — ответил Андреас.

— Значит, навсегда, — успокоено проговорил принц. — Учитель, ты всегда будешь мне нужен.

Андреас не стал спорить.

* * *

Рассказ принца стал для Андреаса неожиданным, потому что мулла, выходя из классной комнаты по окончании своего урока, обычно выглядел спокойным. Учитель греческого наблюдал это не раз и потому думал, что мулла вполне доволен учеником. И вдруг оказалось, что Ахмеда Гюрани переполняет злоба. Почему же он скрывал это?

У Андреаса не было оснований не верить Мехмеду, но всё же грек очень жалел, что не может понаблюдать, как мулла ведёт занятие. Просить об этом не имело смысла — откажут.

Тогда грек решил прибегнуть к не совсем честному средству. Он стал приходить в покои принца заметно раньше, чем обычно. Урок мусульманского богословия в это время только приближался к середине, и вот Андреас останавливался у закрытых дверей, ведших в классную комнату, прикладывал ухо к щели между створками и прислушивался.

— Ты не стараешься, — слышался голос муллы.

— Учитель, я стараюсь, — отвечал Мехмед таким тоном, как говорят ученики, когда не хотят учиться.

— Нет, ты не стараешься, — возражал мулла. Он и, правда, злился, но не имел повода выместить это на ученике.

Иногда Андреас слышал, как произносятся угрозы:

— Если сейчас не произнесёшь всё правильно, будет наказание.

Мехмед, судя по всему, всё равно произносил неправильно.

— Я предупреждал, — говорил Ахмед Гюрани. — Теперь мне придётся тебя наказать.

— Да, учитель, — ровным голосом отвечал ученик.

Того, как палка рассекает воздух и опускается на спину принца, было не слышно. Сам принц тоже не издавал ни звука. Этого следовало ожидать. Андреас даже восхищался стойкостью своего ученика. Принц, которого избивали, проявлял достоинство, в отличие от того, кто избивал. И всё же внутри у грека всё сжималось. Слышать тишину, но в то же время знать, что скрывается за этой тишиной, казалось ужасно.

Андреас в смятении отходил от двери, ведь Мехмед запретил вмешиваться. «Если вмешаюсь, станет только хуже», — говорил себе учитель.

Слуги в покоях Мехмеда вели себя тихо и ни разу не попытались препятствовать Андреасу в том, чтобы он подслушивал. Лишь однажды подошёл один слуга и легонько дёрнул грека за рукав.

Андреас хотел, было, отмахнуться, но слуга, ничего не говоря, указал на маленькую нишу сбоку от дверей, прикрытую решётчатой дверцей. Казалось, что это просто шкафчик, но слуга открыл его, затем убрал заднюю стенку и опять же жестом предложил заглянуть внутрь. То есть там находился не шкафчик, а тайное окошко для наблюдений за занятиями!

Грек даже не удивился и, заглянув, куда предлагали, увидел принца, а напротив — муллу, сидящего на учительском тюфяке. В комнате для занятий, как всегда, присутствовал ещё и евнух, но он сидел где-то в слепом углу, а вот тюфяк лежал прямо напротив окошка.

Знал ли Ахмед Гюрани об окошке? Возможно, что нет, а возможно, он сам же и велел устроить его, желая следить за другими учителями. Как бы там ни было, отверстие в стене оставалось незаметным, поскольку было очень маленьким и со стороны классной комнаты тоже закрывалось некоей решёткой. Кажется, в той комнате тоже находился мнимый шкафчик рядом с дверями. Грек никогда особенно не обращал на это внимание и потому не помнил.

Конечно, Андреас порой задумывался, следят ли за ним, но лучший способ не попасться — не делать того, что может показаться подозрительным. Именно поэтому грек избегал объятий, не говоря про остальное. К тому же, никогда не любил сидеть на том месте, которое предназначено для учителей. Оказалось, в Манисе это было особенно правильным.

Андреас вдруг понял, что за всё время преподавания почти всегда садился так, что поворачивался к тайным наблюдателям спиной. Значит, они видели лишь лицо принца — заинтересованное, воодушевлённое или даже восторженное — а причину этих чувств не понимали, если грек говорил шёпотом.

Конечно, бывало, что разговор не удавалось вести тихо, ведь Мехмед, когда волновался, невольно повышал голос, но Андреас в этих случаях старался говорить по-гречески, ведь никто в окружении принца не понимал этого языка. Это опять же затруднило бы для возможных слушателей понимание беседы. Должно было затруднять…

На мгновение Андреасу показалось, что слуги всё понимают, но видят, что учитель-грек не пытается воспользоваться неопытностью принца, и уважают это. Нет, такое понимание и одобрение казалось слишком уж невероятным! Но, несомненно, челядинцы видели, что Андреас искренне привязан к их юному господину и хочет ему помочь. Вот почему грек получил возможность увидеть, как проходит урок с муллой, да и слышимость стала заметно лучше.

Увы, это не радовало. Слишком печально было видеть, что Ахмед Гюрани хочет не научить своего ученика чему-то, а подчинить, и что это нельзя оправдать особенностями изучаемого предмета.

В богословии, как и в любой науке, есть место для дискуссии, ведь всякий текст, даже священный, оставляет возможность для толкования. Грек знал, что в исламе шейхи спорят меж собой так же, как христианские богословы, и тем грустнее было обнаружить, что мулла исключал дискуссию. Для Ахмеда Гюрани существовало лишь одно мнение — его собственное, а несовпадение вызывало гнев. Не знаний требовал этот человек, а покорности!

Вот почему Мехмед под взглядом своего главного наставника вёл себя скованно, застыв в одной позе — сидя на пятках. Скованно чувствует себя всякий, кто постоянно думает о том, как его видит собеседник. Все движения — каждый поворот головы и движение руки — Мехмед будто обдумывал заранее, поэтому делал всё медленно, так что мулла порой говорил:

— Не спи.

Конечно, принц не спал, но и ясность мысли на его лице читалась редко. Мехмеду просто не было надобности мыслить. Ему следовало лишь запоминать и повторять. Даже когда Мехмед изъяснялся не на арабском, а на родном языке, то выражал не своё мнение, а мнение муллы или неких шейхов, с которыми мулла был согласен. Если ученик пытался добавить к сказанному что-то своё, то почти всегда получал замечание:

— Нет, ты говоришь неправильно.

Зная характер принца, Андреас не удивлялся, что после такого замечания Мехмед замыкался, притворялся, что забыл очередной выученный отрывок, а когда всё же заставляли «вспомнить», то делал кучу ошибок. Ученик, пересказывая отрывки на арабском, оговаривался так часто, что мулла приходил в ярость, а затем начинался спор по-турецки — нарочно ли принц допустил такие «возмутительные» ошибки.

Спор часто заканчивался тем, что мулла делал знак своему евнуху-прислужнику подать палку, но не только поэтому Андреас считал всё происходящее на уроке ужасным. Уроки муллы делали принца не лучше, а хуже — притупляли желание мыслить самостоятельно, поощряли проявление упрямства, учили лгать, тайно ненавидеть, то есть скрывать свои мысли и подавлять свои истинные чувства. Вот так человек и становится не собой. Когда Мехмед говорил, что потеряет себя, если покорится мулле, то, конечно, имел в виду именно это.

«Увы, есть ученики, которые податливы, как сырая глина, и охотно подчиняются учителю-тирану, — говорил себе Андреас. — Но Мехмед не таков и таким не станет».

Самое страшное заключалось даже не в том, что принца, по сути, истязали и пытались слепить из него другого человека, а в том, что мулла подспудно внушал будущему правителю одну очень опасную мысль — если ты не можешь убедить своего собеседника словом, то можно применить силу, и он покорится. Сейчас в качестве примера Мехмед видел палку в руках своего главного наставника, но ведь нетрудно было уловить сходство между палкой в руках учителя и мечом в руке палача. Палач может обезглавить одного оппонента или более, чтобы те, которые останутся в живых, уяснили — спорить нельзя, надо согласиться.

«Нет, он не должен сам стать тираном, не должен», — твердил себе Андреас, но не знал, как этому помешать. Вот почему он не находил в себе сил смотреть на то, как принца бьют, пусть теперь и имел возможность смотреть. Грек отворачивался, закрывал глаза. Того, как палка рассекает воздух и опускается на спину ученика, было по-прежнему не слышно, но и тишина по-прежнему казалась жуткой.

В один из дней Андреас, вспомнив рассказ Мехмеда о том, что мулла может применять наказание до тех пор, пока не запретит лекарь, решил поговорить с врачевателем.

Это был итальянский еврей, младше грека лет на пять. Они уже виделись однажды — тогда, когда Андреас сопровождал принца на верблюжьи бои. Этот лекарь тоже сопровождал Мехмеда и по его приказанию смазал греку порез на шее, оставленный ножом одного из неудачливых похитителей.

Лекарь тогда показался очень разумным человеком, но Андреас с тех пор не стремился развивать знакомство, да и сам врачеватель, судя по всему, предпочитал уединение. Сидя в своих покоях, он почитывал книги о медицине, готовил снадобья.

Андреасу также показалось, что это человек весьма осторожный, который никогда не пойдёт напрямик, а лишним поводом думать так стала манера этого еврея одеваться — отнюдь не по итальянской моде. Он одевался почти как турок-мусульманин. Даже белая ткань, скрученная в тонкий жгут и обёрнутая вокруг большой красной фески, чем-то напоминала мусульманский головной убор. И вот в таком человеке приходилось искать союзника.

«Надо хотя бы попробовать, пусть даже ничего не выйдет», — говорил себе грек, поэтому не удивился итогу разговора. Лекарь явно сочувствовал своему пациенту, но, выслушав учителя греческого, лишь вздохнул:

— Я не могу слишком часто запрещать. Иначе мне перестанут верить, и я уже не смогу помочь принцу, когда это будет действительно необходимо.

— Разве сейчас принц не нуждается в помощи? — спросил Андреас.

— Пока нет, — ответил врач. — Пока что принцу вполне помогают мазь для скорейшего заживления синяков и обезболивающее средство.

Андреасу, который и сам кое-что понимал в медицине, оставалось только согласиться с этими доводами, но состояние принца всё больше внушало тревогу.

Мехмед начинал вести себя, как человек, который ходит по краю пропасти — ему уже ничто не страшно, ведь он знает, что рано или поздно сорвётся. Ему важно лишь то, чтобы оставшееся до падения время прошло как можно веселее.

Принц снова начал сбегать с уроков, как когда-то, а ведь ему уже исполнилось шестнадцать, причём борода на его скулах и на подбородке обозначалась всё явственней. Юноша вёл себя подобно мальчишке!

Теперь даже на уроках греческого Мехмед часто отказывался заниматься тем, что предлагал учитель:

— Давай просто побеседуем, — говорил принц, но и во время беседы нередко переходил на турецкий язык, будто забыл все греческие слова.

А ещё появилась странная привычка провоцировать учителя. Мехмед нередко ловил учительскую ладонь, прикладывал к своей щеке и с каким-то злым весельем говорил:

— У твоего мальчика уже растёт борода. Время уходит. А ты так ничего и не сделаешь?

Андреас, конечно, рассказал своему ученику про шкафчик, служивший для наблюдений, но это не оказало на принца никакого действия:

— А если мы перейдём в слепой угол? Сделай что-нибудь, чтобы мне было, что вспомнить.

Учитель лишь качал головой, и это тоже не прибавляло ученику радости.

Однажды Мехмед принёс на урок стихотворение — вынул из-за пазухи бумагу, успевшую чуть помяться, протянул учителю и почти с ожесточением произнёс:

— Прочти.

В последний год принц увлёкся сочинением стихов на турецком языке и часто приносил учителю показать. Вся эта поэзия бесконечно воспевала некую недоступную красоту, так что намёк был весьма прозрачный, а Мехмед обычно спрашивал, нравится ли учителю, и как тот истолковал те или иные строки.

Андреас невольно сделался ценителем и даже подружился со старым турком, который преподавал принцу литературу, ведь только в разговорах с этим наставником грек мог невзначай узнать об особенностях турецкой поэзии и тех символах, которые она использовала чаще всего. Андреас знал, что Мехмед был бы очень раздосадован, если бы сам оказался вынужден объяснять значение своих стихов. Юный поэт обращался к своему читателю-греку как к знатоку, который понимает!

Однако в этот раз сочинитель, сделавшись ожесточённым, не спрашивал ни мнения, ни совета, а просто повелел читать. Андреас прочёл:

Даже если в стихотворении имелись огрехи, Андреас не стал обращать на них внимание, ведь в этих строках, пусть немного путаных, проявилось всё отчаяние принца! Стихотворение дышало безысходностью, ведь тюльпан в турецкой поэзии являлся не просто цветком, а обозначал идеальную любовь. И вот принц сказал, что тюльпаны исчезнут.

Осень, упомянутая в стихе, также говорила о неминуемом расставании. Это был ещё один символ, и если у греков осень больше ассоциировалась с изобилием, периодом сбора урожая, то для поэта-турка она всегда означала лишь угасание и потерю в противовес весне, означавшей расцвет и начало всего, в том числе начало любви.

Несомненно, в стихе нашлось место и суфийской традиции, ведь суфии представляли любовь сладким опьянением. Отсюда упоминание вина и виноградных лоз. Да и виночерпий — частый гость в суфийской поэзии. Иногда его даже представляли возлюбленным, но в данном случае он стал лишь средством продлить ускользающее счастье. Принц любил всё ту же недосягаемую красоту, которая лишала его покоя. А затем почти повторялось сказанное в саду после игры в догонялки — смерть и превращение в пепел явно напоминали фразу «я теряю самого себя». А дальше Мехмед требовал верности, говорил о своём нежелании расставаться. Совсем, как в саду!

Последние строки были лишены символизма. Андреас слишком ясно понимал, с кем сражается принц за свою любовь, и кого хочет победить. Но, как видно, Мехмед перестал верить в возможность победы.

— Мой мальчик, что бы ни случилось, я буду верным, буду, — взволнованно произнёс грек, подняв взгляд от листа. — Увы, быть верным — это всё, что я могу.

Эти слова не ободрили ученика:

— Ты обещал придумать что-нибудь, но вот прошёл ещё месяц, а ничего не изменилось.

* * *

«Решения и впрямь нет. Я ничего не могу сделать», — размышлял Андреас. Размышлял он так и в тот час, когда наблюдал через потайное окошечко за очередным уроком муллы. Всё происходило, как обычно. Принц опять понаделал множество ошибок, когда пересказывал отрывок из Корана, поэтому Ахмед Гюрани опять взял в руки палку, повелев ученику:

— Встань и наклонись.

Андреас, наблюдавший за этой сценой, прикрыл глаза, чтобы не видеть. Он опять готовился услышать жуткую тишину, от которой никуда не деться, и вдруг эту оглушающую тишину нарушил тихий вскрик.

Звук был настолько тих, что грек поначалу подумал, что ослышался, но прошло не больше, чем полминуты, и опять вскрик, уже чуть громче. Принц, конечно, не хотел подавать голос — получалось само. Стало так больно, что даже гордый Мехмед уже не мог терпеть, но самое болезненное ощущение, несомненно, ожидало его впереди. Впереди ждала не физическая боль, а душевная, которая пришла бы вместе с осознанием, что принц всё-таки потерял себя — перестал быть стойким и безразличным к истязаниям, как прежде, то есть его железная воля дала трещину. Трещина в металле — это страшно. Это означает, что металл вот-вот сломается. «Нет, так нельзя. Мулла сейчас сломит его, сломит в нём свободную волю, превратит в раба, и это уже не исправишь», — с ужасом подумал грек.

Конечно, каждый человек временами заставляет себя делать то или это. Но ведь есть предел принуждения. Это предел, после которого человек — уже не человек, а раб. Рабы потому и не считаются за людей, что не имеют права следовать своим желаниям, не имеют право на собственное мнение и волеизъявление. Даже иметь собственные мысли рабу не следует. Вот, во что хотел превратить Мехмеда мулла!

Андреас, ещё не вполне сознавая, что делает, ринулся к дверям класса, одним рывком открыл их и очутился в комнате:

— Стойте! Хватит!

— Что!? — возмутился Ахмед Гюрани, оборачиваясь ко входу.

Лицо ученика Андреас не видел, поскольку принц по-прежнему стоял, согнувшись, а всё внимание отвлекало на себя перекошенное от гнева лицо муллы.

— Я говорю «хватит ударов», — повторил грек.

— Как ты смеешь приказывать мне!? — продолжал возмущаться Ахмед Гюрани. — Меня назначили главным наставником принца, а его великий отец лично дал мне в руки эту палку и наделил меня правом применять её, если принц заслужит наказание. Как ты сме…

— Это не наказание, а избиение, — твёрдо произнёс Андреас. — Наш повелитель мудр и милосерден, поэтому я позволю себе усомниться, что он давал разрешение на то, что сейчас происходит.

— Выйди! — крикнул мулла. — Или я сделаю так, что тебя вышвырнут из дворца.

— Нет, я не могу уйти, — ответил Андреас, — и прошу многоуважаемого муллу остановиться, чтобы принцу не был нанесён вред. Я готов объяснить, почему принца нельзя больше бить, а если мои доводы не будут услышаны, мне придётся отправить в Эдирне письмо на высочайшее имя.

Ахмед Гюрани уже не слушал, он снова занёс палку, но грек бросился вперёд и схватил его за руку. Мулла и впрямь оказался сильным, физически развитым человеком, а сейчас был ещё и рассержен, поэтому сила его удвоилась. Андреас понял это, обнаружив, что отброшен в сторону и падает навзничь на ковры. Мехмед опять вскрикнул, и это означало, что палка нанесла по спине принца третий удар. А затем последовал ещё один, и ещё, и ещё.

Увы, грек, упав, не сумел остановить это, а когда вскочил, то обнаружил, что Ахмед Гюрани даже не собирается останавливаться.

Андреас не повторил прежней ошибки и теперь схватил не руку, а свободный конец палки. Мулла был так взбешён, что даже не задумался о сути происходящего. Чувствуя, что нанесению нового удара что-то мешает, он просто приложил больше силы, но грек держал крепко, поэтому палка сначала просто выгнулась, а затем с треском сломалась пополам.

Мулла, наконец, обернулся:

— Наглец! Что ты сделал! — он замахнулся обломком палки уже на Андреаса. — Теперь ты разозлил меня по-настоящему. Это тебе дорого обойдётся. Ты уедешь сегодня же!

Андреас посмотрел на принца, чтобы ободрить хоть взглядом, и вдруг увидел, что Мехмед уже не стоит в согнутой позе, а лежит ничком на ковре.

Мулла тоже посмотрел на принца, быстро опустился рядом с ним на колени и вгляделся в лицо:

— Он притворяется!

Чтобы доказать это, главный наставник перевернул ученика на спину. Наверное, по расчетам муллы, принц, почувствовав боль в битой спине, должен был вскрикнуть и открыть глаза. Однако этого не произошло. Обмякшее тело Мехмеда осталось таким же, опущенные веки даже не дрогнули.

— Он не притворяется, — испуганно прошептал Андреас, тоже бросившись к принцу и тоже опускаясь на колени рядом с ним.

Грек приблизил ухо к губам ученика, чтобы убедиться, что есть дыхание, и несколько мгновений сосредоточенно вслушивался.

Теперь и мулла испугался:

— Лекаря! — крикнул он, а слуги Мехмеда, собравшись вокруг, уже потеснили учителей и начали суетиться вокруг своего юного господина.

— Переверните его обратно на живот, — сказал им Андреас и сам же начал исполнять это. — Иначе принцу будет ещё больнее, когда он очнётся.

— Очнётся? — переспросил мулла, и теперь приободрился, а затем его настроение и вовсе переменилось. Он очень зло посмотрел на грека и произнёс: — Это ты меня вынудил! Ты виноват! Если бы не ты, я бы не ударил его так много раз. Это всё из-за тебя! Ты меня вынудил. Нарочно, чтобы опозорить. О, коварный язычник! Тебе это так не сойдёт! Я добьюсь, чтобы тебя не только отстранили от должности, но и наказали. Ты подверг опасности жизнь и здоровье принца!

— Я? — Андреас просто опешил от такого лицемерия. — Я призывал прекратить избиение, и я виноват, что принц избит?

— Ты нарочно вывел меня из терпения. Ты лживый, коварный язычник. Вы все такие! — повторял мулла, но было видно, что он сам себе не до конца верит.

Меж тем слуги подняли принца и понесли прочь из классной комнаты в спальню. Оба учителя поспешили следом, поэтому видели, как челядинцы уложили своего юного господина на постель, сняли с него кафтан и исподнюю рубашку.

Андреас, проведший в Манисе уже два года, впервые за всё время увидел обнажённую спину своего ученика. И это зрелище заставило ужаснуться:

— Господь милосердный! — не выдержав, прошептал грек, потому что спина оказалась буквально исполосована ударами, нанесёнными отнюдь не сегодня. Особенно много линий виднелось в средней части, и некоторые из них достигали правого плеча.

Палка, которой били Мехмеда, оставляла после себя тонкие следы, которые пестрели здесь и там. Свежие были ярко-розовыми, менее свежие — тёмно-лиловыми, а почти зажившие имели коричневатый цвет. Все они, пересекаясь друг с другом, образовывали сетку, в которой лишь кое-где виднелись просветы здоровой кожи.

Андреас посмотрел на муллу:

— По вашему мнению, султан мог такое одобрить?

— Это всё из-за тебя, — продолжал твердить мулла. — Это из-за тебя принц стал упрямым, как никогда, и заслужил столько палок. Ты сделал его таким. Ты! Я предупреждал, чтобы ты не внушал ему дерзких мыслей, но ты внушал и теперь поплатишься. Ты подговаривал принца злить меня.

— Это ложь! — воскликнул учитель греческого, но теперь вдруг подумал, что этим обвинениям, которые больше напоминали бред безумца, могут поверить.

Ещё несколько минут назад Андреас прикидывал, как лучше выступить в роли обвинителя, ведь отправить письмо султану казалось необходимо, а теперь вдруг заподозрил, что самому придётся оправдываться. И ведь чем абсурднее обвинения, тем сложнее оправдаться!

Мулла увидел сомнение на лице грека и уже готовился праздновать победу, но оказалось, что рано, поскольку лекарь, тот самый еврей из Италии, который успел прийти и осмотреть спину Мехмеда, твёрдо сказал:

— Многоуважаемый мулла, мой долг сообщить, что принца больше нельзя наказывать. По крайней мере, месяц. Иначе его здоровье и даже жизнь окажутся в опасности.

— Что? — мулла оказался потрясён едва ли не больше, чем в ту минуту, когда узнал, что принц без сознания и отнюдь не притворяется. — Месяц?

— Возможно, дольше, — ответил лекарь.

— Но что же мне делать, если он совсем не учится? — жалостливым голосом спросил главный наставник.

— Увы, ничего делать нельзя, — повторил лекарь. — Иначе здоровье принца окажется непоправимо подорвано.

— А если бить не по спине, а по пяткам? — с надеждой спросил мулла, уже не обращая внимания на Андреаса.

— Увы, я не могу это одобрить, — лекарь показал головой. — Любое подобное наказание — это испытание для тела. Принца нельзя больше подвергать испытаниям. Ему необходим покой. Иначе здоровье принца не выдержит.

— Ах, это он нарочно. Нарочно! — мулла был просто в отчаянии. — На днях я получил известие, что через месяц к нам приедет великий визир Халил-паша, желающий лично оценить успехи наследника престола. И что же увидит Халил-паша? Что же я сумею сделать за этот месяц, если не могу заставить своего ученика заниматься!

— Увы, многоуважаемый мулла, я не могу одобрить дальнейшие наказания, — в который раз произнёс лекарь. — Что может быть хуже принца, который плохо учится? Я скажу — принц, который не только плохо учится, но и болен. Великий визир окажется огорчён ещё больше.

Ахмед Гюрани просто не находил себе места. Он воздел руки к небу и только сейчас заметил, что в правой руке по-прежнему держит обломок палки. Мулла в гневе швырнул этот обломок на ковры и снова запричитал:

— Ах, что мне делать! Что мне делать!

Меж тем помощник лекаря уже смазывал спину принца специальной мазью. Мехмед так же лежал на ложе неподвижно, но вдруг дёрнулся при очередном прикосновении к его спине, открыл глаза и застонал. Все присутствующие поспешно склонились над ним, а мулла стремился оказаться ближе всех и теперь выглядел очень добрым и ласковым:

— Мехмед Челеби, как же ты напугал своего учителя. Как я беспокоился!

Принц смотрел на него, не мигая, и лишь иногда вздрагивал, если помощник лекаря, продолжавший смазывать его спину мазью, проводил рукой по особо болезненным местам.

Затем Мехмед перевёл взгляд на Андреаса, улыбнулся, и только тогда Ахмед Гюрани снова обратил внимание на своего соперника:

— А ты пошёл вон, язычник. С этого дня ты больше не занимаешься обучением принца. Ты уже достаточно натворил.

— Прости, мой ученик, — сказал принцу Андреас, покорно поднявшись и делая шаг назад от кровати, — я не сдержался: заступился за тебя, и вот итог. Но я исполню обещание, которое дал тебе в саду. Буду хранить тебе верность.

Принц снова перевёл взгляд на муллу, а главный наставник продолжал ласково улыбаться, но улыбка исчезла с его лица, когда принц повелительно произнёс:

— Он останется на должности. И теперь у нас с ним будет шесть уроков, как раньше.

— Что? — мулла явно счёл это невиданной наглостью, которую не может оправдать даже болезненное состояние, а принц продолжал:

— Ты ведь хочешь, чтобы Халил увидел мои успехи в изучении Корана? Если ты удалишь этого учителя, то Халил ничего не увидит. Я стану говорить с ним по-гречески, и в математике хорошо себя покажу, и в географии, а из Корана не вспомню ни строчки. Посмотрим, что тогда скажет Халил. Мне думается, я смогу попросить его, чтобы учитель греческого вернулся. А вот тебя могут и заменить другим муллой. Раньше я одинаково плохо занимался по всем предметам, а теперь буду плохим учеником только у тебя. Посмотрим, что Халил скажет.

— Откуда ты знаешь про приезд Халила-паши? — спросил мулла.

— Услышал только что, — ответил принц.

— А! Значит, ты всё-таки притворялся! — воскликнул мулла, но Андреас, так и не покинувший спальню, всё же решился возразить:

— Нет, в комнате для занятий он не притворялся. Если не верите мне, спросите слуг.

— А если всё же…, - начал мулла, но Мехмед уверенно перебил его:

— Подозреваешь меня в притворстве? А сам нарочно скрыл, что Халил приедет! Нарочно, да? Ты ведь сразу подумал, что я решу жаловаться ему на тебя. Ты испугался. И поэтому решил скрывать новость как можно дольше, чтобы мысль о жалобе пришла в мою голову как можно позже. Ты хотел, чтобы я думал, будто нахожусь полностью в твоей власти! Но теперь твоя власть кончилась. Если ты не примешь моих условий, тебе же хуже.

— Моё положение уже не станет хуже, потому что ты ничего не знаешь, — с вызовом ответил мулла. — Ты уже обещал мне, что будешь стараться. Ты дал обещание, когда я ограничил твои занятия греческим языком. И что в итоге? Ты такой же неуч, как был!

Вместо ответа принц вдруг заговорил по-арабски. Его речь была ровной и плавной, и, судя по всему, он говорил без ошибок.

Мулла поразился, а Мехмед улыбнулся насмешливо и спросил по-турецки:

— Ещё?

И снова, не дожидаясь ответа своего главного наставника, продолжил цитировать Коран, но, очевидно, уже другой отрывок. Речь опять была плавной и красивой, а затем вдруг прервалась, потому что принц опять перешёл к торгу:

— Если у меня не будет шесть уроков греческого в неделю, Халил не услышит ни строчки из Корана. Так что же ты выбираешь?

— Значит, ты притворялся почти всё время! — к Ахмеду Гюрани, наконец, вернулся дар речи: — Ты уже, по меньшей мере, полгода притворяешься. Но теперь твой обман раскрыт! Теперь все слышали, что на самом деле ты знаешь Коран!

Андреас, приблизившись к кровати принца, возле которой склонились мула и лекарь, опять позволил себе вставить слово:

— Кто слышал? Слуги в покоях принца не обладают достаточным знанием, чтобы повторить хотя бы одну фразу, произнесённую по-арабски. А о себе я даже не упоминаю. Я всего лишь язычник и не знаю арабского языка, поэтому не могу поручиться, что принц цитировал Коран и делал это правильно.

Ахмед Гюрани некоторое время слушал его, а затем перевёл глаза на лекаря:

— Но тебе ведь знаком этот язык? Ты, конечно, изучал арабские трактаты по медицине.

Принц тоже посмотрел на своего врачевателя очень внимательно, после чего лекарь нарочито смутился:

— Да простит меня многоуважаемый мулла, но я не знаю арабского, потому что изучал медицину, находясь там, откуда я родом, то есть в землях франков, — он, конечно, имел в виду Италию, но по-турецки все западные страны назывались землями франков. — Я изучал арабские трактаты в переводе, не в оригинале, — всё так же нарочито сокрушаясь, докончил лекарь.

После этих слов Мехмед снова посмотрел на муллу и твёрдо сказал:

— Я спрашиваю последний раз, будут ли мои условия приняты.

Слова принца опять звучали как повеление, а не как просьба. Теперь всё стало иначе по сравнению с прошлой зимой, когда Мехмед выторговал себе право поехать на верблюжьи бои, или по сравнению с прошлой весной, когда принц уговаривал муллу совершить свадебный обряд. В тех случаях принц знал, что находится в зависимом положении, а теперь он вёл торг с позиции силы, сам назначал цену.

Мулла понял, что загнан в угол. Или сам себя загнал, но такие люди, как Ахмед Гюрани, никогда не признают, что сами виноваты в своих бедах.

— Хорошо, я вынужден принять эти условия ради твоего блага, принц, и ради блага всего государства, — выдавил из себя главный наставник, а затем распрямился, собираясь уходить.

— Теперь у меня шесть уроков греческого в неделю? — не отставал принц.

— Да, — выдавил из себя мулла, стоя перед ним.

— И мой учитель греческого ни в чём не будет ущемлён? Он по-прежнему будет получать жалование, как за шесть уроков в неделю, и остальное, что положено?

— Да, — произнёс мулла, — а теперь прошу прощения, Мехмед Челеби, но я должен идти.

Принц не удерживал, а Ахмед Гюрани бросил Андреасу через плечо:

— Ты тоже не должен оставаться здесь. Не празднуй победу слишком открыто.

Грек решил последовать этому совету, но вначале всё же подошёл к принцу и радостно улыбнулся ему. Принц улыбнулся тоже — несмотря на боль он сейчас выглядел таким счастливым!

Андреас уже собрался идти, но тут почувствовал, что рука Мехмеда удерживает его за полу кафтана:

— Учитель, посиди со мной немного.

Меж тем к принцу обратился лекарь:

— Мехмед Челеби, тебе надо отдохнуть. Я дам сильное снадобье, чтобы ты не чувствовал боли, и ты уснёшь.

Рука принца уже выпустила край учительского кафтана, но просьба в глазах осталась.

— Хорошо, я посижу недолго, — Андреас опустился на ковры в изголовье Мехмеда, и наблюдал, как тот покорно проглатывает снадобье с ложки лекаря.

— Учитель, я победил его, — сказал принц, а слуги меж тем стаскивали со своего юного господина сапоги.

— Да, ты победил, — ответил Андрас.

— Это должно было случиться раньше, — продолжал принц. — Раньше ко мне в Манису каждые три месяца приезжал отцовский визир Заганос-паша, который проверял мои знания. Теперь Заганос в немилости, поэтому должен был появиться кто-то другой, чтобы исполнять его обязанности. Я ждал, ждал, когда кто-нибудь приедет, и можно будет пожаловаться на муллу. А они там, в Эдирне, наверное, не стали искать замену Заганосу, если теперь приедет сам Халил, великий визир.

— Теперь жаловаться на муллу уже нет смысла, — сказал грек.

— Нет, я всё равно пожалуюсь, — хихикнул принц. — Знания свои покажу, как обещал, а затем пожалуюсь.

— Зачем? — удивился Андреас.

— Потому что мулла будет жаловаться на тебя. Такой он человек. И чтобы Халил не послушал его, я тоже обращусь с жалобой. Скажу, что мулла завидует тебе и поэтому тебя притесняет.

Андреас в который раз улыбнулся и заговорил по-гречески:

— Мой мальчик, ты полон заботы обо мне. Я просто не знаю, есть ли на свете ученик, который проявляет больше заботы об учителе.

— Учитель, я одержал победу для тебя, — сказал Мехмед тоже по-гречески.

— Я знаю, — прошептал грек.

— Значит, я заслужил от тебя награду?

— Какую награду ты хочешь?

— Хочу поцелуй, — ответил принц.

Андреас, всё так же сидевший у него в изголовье, чуть приподнялся и нежно поцеловал ученика в лоб.

— Нет, — опять по-гречески произнёс Мехмед. — Награди меня поцелуем, похожим на те, которыми Ахиллес награждал Патрокла, или на те, которые Александр дарил Гефестиону. Подари мне такой поцелуй, который Алкивиад мечтал получить от Сократа. Разве я не достоин? Даже Сократ говорил, что учителю можно иногда выразить любовь к ученику через поцелуи.

Принц не понимал, что сейчас нежный поцелуй в лоб и поцелуй в губы, по сути, ничем не будут отличаться. Мехмед, наверное, думал, что поцелуй в губы означает невысказанное желание, но как можно желать избитого возлюбленного! Его можно любить, сострадать ему, но желать — нет. В такую минуту — нет. Если мысль о том, что возлюбленный терял сознание от боли, будит в тебе желание, а не сочувствие, значит, в тебе что-то нарушилось, испортилось. Так не должно быть.

— Когда я поцеловал тебя в лоб, в моём поцелуе было столько же любви, как если бы мои губы прикоснулись к твоим губам.

— Всё равно поцелуй меня так, как я прошу.

— Ты всё так же безрассуден.

— Тогда пусть никто не видит. Поцелуй меня, учитель, — по-гречески повторил Мехмед.

Жестом он приказал всем удалиться, и все послушались — Андреас увидел, как слуги, а также лекарь с помощником кланяются и уходят, закрывая за собой двери:

— Мой мальчик, они понимают, зачем ты отослал их?

— Нет, — рассеянно ответил принц, — они просто повинуются, не раздумывая.

Меж тем снадобье начало действовать. Принц уже с трудом вспоминал греческие слова:

— Учитель, поцелуй меня, пока я не заснул, прошу тебя. Для меня это станет такой ценной наградой, что я запомню её надолго. Учитель!

Андреас с опаской оглянулся на закрытые двери, а затем, приблизив лицо к лицу ученика, чуть прихватил того за подбородок, на котором ещё в начале весны обозначилась рыжая бородка. Принц затаил дыхание, разомкнул губы…

Для грека это не был сладкий поцелуй, потому что слишком явно чувствовался горьковатый привкус лекарства, напоминавшего о печальных событиях минувшего часа, но для Мехмеда поцелуй стал сладким. Принц блаженно закрыл глаза и заснул.