Огромную равнину, простиравшуюся справа и слева от дороги, заволокло серой туманной дымкой. Небо опять закрылось облаками. Наверное, поэтому трава на пастбищах казалась серой, овцы — тоже серыми, и даже сухие листья деревьев, иногда встречавшихся на обочине, выглядели серыми.

Мехмед проезжал этим путём много раз, поэтому знал, что весной и летом здесь всё зелено, а небо ясное. Ранней осенью эти пастбища и деревца желтели, а небо бледнело. Зимой же становилось, как сейчас. Лишь иногда, если выпадал снег, равнина делалась ослепительно белой, но сейчас ничто не предвещало снегопада. Юному султану предстояло ехать по этой серой туманной местности, пока впереди не покажутся мазанки, из которых состоял пригород турецкой столицы. Как тоскливо!

Впрочем, тоскливое чувство появилось у Мехмеда не только из-за того, что он видел вокруг. Даже если б равнина вдруг проросла цветами, юный султан всё равно казался бы себе несчастным. Не так давно он решил, что теперь его должны окружать лишь те люди, которые его любят. «Всех любящих, которых отдалили от меня, я возвращу», — объявил Мехмед, когда находился в Балыкесире, но лишь теперь задался мучительным вопросом: «Что делать с теми, кто по-прежнему любят меня, а я их больше не люблю?»

Недалеко от столицы, в Дидимотике, по-прежнему жила Гюльбахар-хатун с маленьким Баязидом. Конечно, Мехмед не собирался оставлять свою супругу и сына там. Их следовало привезти в Эдирне, чтобы старшая жена нового правителя и малолетний наследник престола заняли подобающее место при дворе.

Мехмед собирался окружить их таким почётом, которого они никогда не видели. Но ведь не об этом мечтала Гюльбахар! Она, узнав о переезде в Эдирне, обрадуется не своему возвышению, а тому, что теперь сможет быть рядом с мужем, жить с ним после трёх с половиной лет вынужденной разлуки. Как же огорчится Гюльбахар, поняв, что муж больше не хочет проводить с ней ночи! Она прольёт много слёз, поняв, что он охладел к ней.

Её первое имя — Эмине — происходило от слова, означавшего человека верного и того, кто сам верит. Она была именно такой и, наверное, поэтому казалась простодушной!

Когда она осиротела, а Мехмед оставил её при себе и обещал, что женится, эта девушка прожила в воинском лагере целый месяц, не получая никаких подарков в подтверждение обещаний, и всё же верила словам жениха, ни разу не усомнилась.

Албанский город, который осаждала турецкая армия в том походе, не был взят, поэтому добычи никому не досталось. Мехмед не смог дать своей невесте платья и украшения, которые надеялся найти в городе, но она не огорчилась. Во время похода она ни разу не выглядела огорчённой с того времени, как сделалась невестой.

Лишь тогда, когда войско, возвращавшееся домой, остановилось возле крепости, где девушка ещё недавно жила с отцом, Эмине как-то странно посмотрела на стены с башнями, а затем заплакала.

— Почему ты плачешь? — спросил тогда Мехмед. — Тебе жалко уезжать из родных мест?

— Нет, мой господин, — ответила девушка. — Я с радостью поеду туда, куда ты меня повезёшь.

— Тогда почему же ты плачешь?

— Потому что вспомнила, что здесь мне не с кем прощаться. Мои родители умерли. Я могу прощаться только с этими стенами, которые давали мне приют. И с очагом, на котором готовила пищу. И с колодцем, из которого носила воду, — она вдруг спохватилась. — Господин, в этой крепости у меня есть красивое платье, которое досталось мне от матери. Я могла бы надеть его, чтобы показаться тебе.

Свою невесту Мехмед в крепость не пустил, а отправил туда своих слуг, чтобы они взяли вещи Эмине, и та, наконец, смогла бы переодеться в женскую одежду.

Платье оказалось из зелёного шёлка. Было видно, что оно сшито давно, но его редко надевали. Зелёный цвет очень шёл к карим глазам девушки, но казалось как-то непривычно, что войлочная шапка на её голове исчезла, и лицо теперь обрамлено белым платком. Две косы, спускавшиеся из-под платка и доходившие до пояса, тоже казались чем-то новым, словно это не настоящие косы, а накладные.

Мехмед смотрел и удивлялся, насколько разной может быть его невеста.

— Господин, тебе нравится моё платье? — спросила она, а Мехмед ответил:

— Да, очень красиво, — потому что вдруг сообразил, что если ответит иначе, Эмине больше никогда не наденет этого платья, а ведь оно у неё, судя по всему, было любимое.

Когда Эмине приехала в Манису и стала называться Гюльбахар, то, конечно, получила много новых платьев, но всё равно не оставила привычку спрашивать, нравится ли её господину, как она одета. Правда, в этих вопросах не было лукавства. Задавая их, Эмине-Гюльбахар не преследовала никакой тайной цели.

Другое дело — Гюльшах, вторая жена, или Мюкриме, третья жена. Им было не больше лет, чем Гюльбахар, но эти две в отличие от первой жены успели где-то научиться особым уловкам. Своими вопросами эти жёны всё время пыталась заставить своего мужа сделать то или это. Каждый вопрос — будто ловушка.

— Тебе нравится моё платье? — спрашивала одна или другая, принимая Мехмеда в своих покоях.

— Да, — нехотя отвечал он.

— А тебе нравится, как я украсила себе волосы цветами?

— Да, — опять же нехотя отвечал Мехмед.

— Тогда почему ты не хочешь меня поцеловать?

В ответ на такие глупые уловки Мехмед очень скоро начинал раздражаться и говорить, что ему не требуются напоминания, чтобы целовать жён:

— Если я захочу тебя поцеловать, то, уж поверь, не забуду этого сделать. А раз так, то перестань меня спрашивать.

Эти слова заставляли и вторую, и третью жену плакать, но слезы были какие-то притворные.

Гюльбахар плакала совсем не притворно, когда Мехмед навещал её в Дидимотике три года назад. Юный султан до сих пор помнил, как приехал в первый раз, и жена бежала к нему по дорожке увядающего осеннего сада — бежала, а в глазах были слёзы то ли от тоски, то ли от счастья. Гюльбахар и в последующие его приезды мчалась к нему со всех ног — так быстро, что кончики её длинных кос порхали у неё за спиной.

— Господин, любимый мой господин, — повторяла она по-турецки, когда он обнимал её.

— Как ты живёшь здесь, моя Гюльбахар? — спрашивал Мехмед.

— У меня всё хорошо. Твой сын здоров, — отвечала она и плакала.

Казалось бы, не из-за чего плакать. В Дидимотике ей оказывали уважение и содержали достойно. У Гюльбахар были просторные удобные покои, красивые наряды, вкусная еда. Маленький сын тоже ни в чём не нуждался. У него даже появилась собственная прислуга: прачка, которая стирала его пелёнки, и заботливая нянька, которая пела ему песни, а позднее — рассказывала сказки.

И всё же Гюльбахар плакала. В Манисе она была гораздо счастливее, несмотря на то, что часто слышала от матери Мехмеда пугающие слова:

— Великий султан разгневается на тебя.

Гюльбахар была счастлива даже в военном лагере в Албании, пусть и не имела тогда ничего, кроме устного обещания от Мехмеда. А вот в Дидимотике тосковала и ждала того дня, когда сможет поехать к мужу.

Мехмед тоже поначалу тосковал, затем начал успокаиваться, а в последний год и вовсе не жалел, что Гюльбахар живёт далеко. В последний год в сердце Мехмеда начала всё больше расти любовь к Учителю и стремление принадлежать Этому Человеку целиком и полностью.

Мехмед почти забыл о Гюльбахар, но теперь, направляясь в Эдирне, чтобы взойти на трон, всё чаще задумывался: «Как же я объясню ей, что она провела три с половиной года в ожидании напрасно? Как же объясню, что уже не стану проводить с ней ночи? Наверное, придётся что-нибудь придумать. Скажу, что согласно обычаю у султана или принца может быть не больше одного ребёнка от каждой из жён. Скажу, что после того, как жена забеременеет и родит, муж уже не должен касаться её».

В действительности обычая не было. Так получалось само, и не только в семье султана, но и в случае с другими сановниками, имевшими большой гарем. Даже самая любимая жена, забеременев, невольно оказывалась удалена от мужа, а пока она носила ребёнка и выжидала положенные сорок дней после родов, чтобы очиститься, в сердце мужа успевала поселиться новая любовь. Конечно, случалось, что муж проявлял постоянство, то есть возвращался к любимой после того, как она оказывалась способной снова принять его, но Мехмед не собирался говорить об этом Гюльбахар: «Велю гаремным слугам, чтобы подтвердили мои слова на счёт обычая, если она спросит. Возможно, так ей будет легче смириться, что я стал другим».

* * *

Мехмеда одолевала грусть, и поэтому его немного раздражала весёлость Заганоса-паши, ехавшего рядом по правую руку. «Что заставляет визира так радоваться? — думал юный султан. — Обещанная высокая должность? Или предстоящее свидание с Шехабеддином-пашой? А может, то и другое?» Наверное, вторая причина всё-таки была весомее. Об этом говорило особое мечтательное выражение, порой проскальзывавшее на лице визира, и особая улыбка, которую тот пытался скрыть, делая вид, что оглаживает бороду.

Заганос, конечно, тоже посматривал на господина, поэтому видел, что Мехмед мрачен. Судя по всему, визир догадывался, что причина этой мрачности такая, о которой не поговоришь на людях. Вот почему он не пытался расспросить своего повелителя, а скрывал собственное настроение. И всё же скрывать получалось плохо. А может, он и не слишком старался?

Помнится, пять лет назад Шехабеддин тоже не слишком тщательно скрывал. Его заговорщическая полуулыбка говорила о многом. Правда, правильно истолковать её могли немногие.

Мехмед теперь мог и потому представлял, что евнух, ожидающий во дворце, не находит себе места от волнения. Казалось, что как только Шехабеддин увидит Заганоса, то весь засияет и при первом же удобном случае начнёт целоваться с ним где-нибудь за углом или за ширмой, шепча: «Любовь моя, ты вернулся ко мне», — и слыша в ответ: «Мой сердечный друг, как я скучал!»

Мехмед поймал себя на мысли, что считает подобное поведение непристойным: «Сколько Заганосу лет? Он же ровесник моего отца. А Шехабеддину? Он не намного младше. А ведут себя, как влюблённые дети! Пора бы научиться владеть своими чувствами, не выставлять их напоказ».

Подобные рассуждения скорее подошли бы великому визиру Халилу-паше, а не Мехмеду. Юный султан понимал это, и потому не сделал Заганосу замечание. Заганос был не виноват — виной всему являлось плохое настроение. Это из-за него появлялось недовольство чужим счастьем.

Вдруг впереди на дороге, полускрытой туманом, появилось тёмное пятнышко. Оно быстро росло, и вот уже стало всадником, который мчался к Мехмеду и его свите во весь дух. Всадник являлся одним из людей Заганоса-паши, посланным разузнать, что делается впереди.

Вот этот слуга чуть придержал коня, перешёл с галопа на рысь, а затем, подъехав к юному султану и своему господину, с поклоном произнёс:

— Там впереди очень большая толпа. Знатные и незнатные, богатые и бедные. Они говорят, что вышли встречать своего повелителя.

Очень скоро впереди на дороге даже сквозь туман стало видно, что толпа встречающих действительно огромна. Поначалу она казалась просто серой полоской на горизонте. Затем стала отчётливее. Вот послышались приветственные крики. А ещё через несколько минут Мехмед обнаружил, что справа и слева на обочине выстроилась бесконечная череда людей, которые улыбаются, воздевают руки к небу, славят Аллаха и нового правителя, дарованного Аллахом.

Так Мехмед проехал некоторое расстояние, а затем на дороге ему встретились отцовские сановники, чьи лица он смутно помнил, хоть и не помнил имён. Последний раз он видел этих людей год назад.

Сановники, сопровождаемые слугами, возгласили:

— Повелитель, да продлит Аллах твои дни! — а затем на лицах появилась скорбь, эти люди начали охать и стенать, воздевая руки.

— Почему вы опечалены и почему встречаете меня на дороге? — спросил Мехмед, хоть и знал ответ. Согласно мусульманской традиции, не следовало выражать соболезнования в доме покойного. Значит, сановники могли выразить свою печаль о кончине прежнего султана только здесь, на дороге, пока сын покойного не прибыл во дворец, то есть в дом.

— Мы принесли тебе печальную весть, повелитель, — отвечали сановники. — Твой великий отец, да простит его Аллах, скончался. Пусть уравновесится это горе большим счастьем, которое ниспошлётся тебе, — они снова принялись охать и причитать, а Мехмеду следовало присоединиться к ним.

Юный султан всё-таки заставил себя тоже воздеть руки, но произнёс:

— Воистину, мне не о чем скорбеть, ибо мой отец удостоится рая! Кто станет скорбеть о том, что его отец обрёл блаженство!

Стенания утихли, а затем Мехмед спросил:

— Вы уже начали готовиться к похоронам?

— Тело твоего отца обмыто, завёрнуто в саван и положено в гроб, повелитель, — последовал ответ. — Молитвы, которые нужно прочитать над телом, прочитаны.

Получалось, что Халил-паша лишь формально выполнил повеление нового султана, не желавшего участвовать в приготовлениях к погребению. Великий визир мог бы и догадаться, что Мехмед захочет избежать показного проявления скорби. Пускай бы нового правителя встретили лишь радостными возгласами, а не печальной вестью, но Халил нарочно послал на дорогу стенающих сановников, чтобы Мехмед вместе с ними вынужденно скорбел об отце.

Великий визир, конечно, не подумал, что слова о рае могут избавить от необходимости скорбеть прилюдно, а юный султан был доволен, что опять не позволил помыкать собой.

«Я обхитрил тебя, Халил» — подумал он, а сановники тем временем сели на коней, ожидавших чуть в стороне от дороги, и присоединились к свите. Путь продолжился, и вот снова Мехмед стал слышать радостные крики и славословия.

Затем в туманной дымке показались крепостные стены Эдирне с островерхими башнями. Теперь люди, приветствовавшие юного правителя, стояли не вдоль обочин широкого тракта, а вдоль улицы пригорода.

Мехмед въехал в городские ворота и, несмотря на то, что ему уступали дорогу, почувствовал, как тесно стало вокруг от собравшегося народа. Все выражали новому правителю свою любовь, поэтому Мехмед невольно усмехнулся: «Где же вы были шесть с половиной лет назад, когда я восходил на трон в первый раз? Никто не встречал меня так, когда я по велению отца прибыл из Манисы». Юный султан также вспомнил своё недавнее обещание окружить себя лишь любящими людьми: «Теперь многие начнут притворяться, что любят меня», — подумал он.

Главные ворота дворца были гостеприимно распахнуты. Стража с копьями, охранявшая вход, расступилась, а под ногами Мехмедова коня теперь была не утоптанная земля, а ковры. Юный султан вместе со своей свитой и сановниками, посланными навстречу, оказался во дворе, после чего увидел Халила-пашу и остальных придворных, выстроившихся перед дверями главного павильона.

Заганос-паша, всё так же ехавший по правую руку, начал напряжённо всматриваться в толпу, но вдруг улыбнулся и сразу преисполнился счастливым спокойствием. Значит, нашёл того, кого искал.

Мехмед вдруг подумал, что предоставляется хорошая возможность нарушить ход торжественной встречи, устроенной Халилом. Юный султан сделал знак Заганосу преклонить ухо и произнёс:

— Передай через своих слуг, чтобы Шехабеддин-паша сейчас подошёл ко мне.

— После того, как ты войдёшь во дворец и сядешь на трон? — не понял Заганос.

— Нет, прямо сейчас, — сказал новый правитель.

Вот слуги помогли ему спешиться, после чего Мехмед, оставив возле ворот всю свою свиту, кроме Заганоса, очень медленно и степенно пошёл к главным дверям, навстречу Халилу-паше. Великий визир тоже двинулся навстречу новому хозяину дворца, поэтому оказался весьма смущён и озадачен, когда от толпы встречающих вдруг отделился Шехабеддин-паша. Обогнав великого визира, евнух быстро и уверенно приблизился к юному султану.

За минувшие годы евнух не сильно изменился. Он зря жаловался Заганосу в том давнем письме, что состарился. Конечно, черты лица немного огрубели, как это бывает с возрастом, но в его волосах, которые всё также спускались до плеч волнистыми прядями, не было седины. Возможно, Шехабеддин чем-то их подкрашивал, но пряди оставались тёмными, а сам он — красивым.

Мехмед улыбнулся и протяну руку, которую Шехабеддин поцеловал, согнувшись в поясном поклоне.

— Я рад тебя видеть, мой верный слуга, — произнёс юный султан.

— Я счастлив, что ты помнишь меня, повелитель, — ответил евнух.

— Я не только помню тебя, но и осведомлён о твоих делах, — продолжал Мехмед. — И я полагаю, что ты достоин прежней должности, которую занимал ещё четыре года назад. С этой минуты ты — начальник над белыми евнухами.

— Благодарю, повелитель, — прозвучало в ответ.

Эту должность — должность начальника личных слуг султана — Шехабеддин занимал, когда Мехмед был султаном в первый раз, но стоило Мехмеду потерять власть, как евнуха сместили. Теперь же султан вернул всё к прежнему состоянию и был уверен, что не пожалеет.

Главный белый евнух имел множество обязанностей, но главная обязанность была только одна — следить, чтобы султан чувствовал себя султаном, то есть в быту делал лишь то, что хочет. Обычным людям часто приходится насыщаться невкусной пищей, носить одежду, которая не нравится, и говорить с теми, с кем говорить не хочется. Султан благодаря главному белому евнуху мог оградить себя от этого, и даже четыре года назад, когда Мехмед чувствовал, что находится под властью Халила, Шехабеддин всё время пытался что-то придумать, чтобы исполнить тайные желания юного господина. Например, привёл к нему дервиша-поэта.

Начальнику белых евнухов полагалось изучить привычки и вкусы своего повелителя, а также следить за его отношениями с другими людьми, чтобы с ходу решать, что предлагать повелителю, и кого к нему допускать, но Шехабеддин давно всё изучил!

«Я бы назначил этого евнуха на прежнюю должность даже без напоминания со стороны Заганоса», — думал Мехмед, а Шехабеддин-паша меж тем занял место позади своего господина, с левой стороны, скромно потупился и даже не взглянул на «друга», который находился рядом, справа.

Для кокетливых улыбок время сейчас было явно неподходящее, но Заганос всё равно остался доволен. Пара, которая вечно сопровождала Мехмеда во время первого правления, воссоединилась.

«Вот теперь всё, как нужно», — подумал юный султан, а затем направился в тронный зал.

Халил-паша и остальные визиры, раньше служившие отцу Мехмеда, теперь смутились ещё больше. Они уже не осмелились идти навстречу юному султану, сомневаясь, что будут встречены так же любезно, как Шехабеддин. Если бы новый хозяин дворца хотел проявить милость, то поприветствовал бы их первыми, а он предпочёл обратить первое приветствие к человеку, занимавшему при дворе второстепенную должность.

Неудивительно, что визиры просто расступились, давая дорогу новому правителю, а затем нерешительно двинулись следом. Оказавшись в тронном зале, они остановились почти у самых дверей. Остальные сановники так же не решались идти дальше, чем визиры, а султан, будто не замечая ничего, взошёл на трон и уселся.

Заганос и Шехабеддин встали справа и слева от трона, и лишь тогда Мехмед громко спросил их:

— Почему визиры моего отца стоят в отдалении?

— Я полагаю, они ожидают твоего решения, повелитель, — скромно заметил Шехабеддин. — Ты волен оставить их на прежних постах, дать им новые должности или удалить от двора.

— Тогда иди и передай Халилу-паше, что он остаётся великим визиром. Пусть приблизится и сядет на своё место, — повелел евнуху Мехмед, добавив: — Остальные пусть тоже приблизятся. Сейчас я распределю должности между ними.

Заганос напрягся. Юный султан, даже не глядя на него, почувствовал это, и потому обернулся вправо, ободряюще взглянул на своего верного слугу:

— Я помню о своём обещании. Вторым визиром будешь ты.

* * *

Андреас не мог отделаться от предчувствия, что скоро всё закончится. «Мехмед уже взрослый. И он — правитель, — думал грек. — Он всё ещё любит меня, и это единственная причина, почему он до сих пор остаётся учеником. Для взрослого человека, который созрел не только телом, но и умом, бывает непросто кому-то подчиниться. А правитель, подчиняясь кому-то, делает над собой ещё большее усилие. Скоро настанет день, когда Мехмед не захочет больше подчиняться, и тогда обучение закончится, мне придётся уйти».

Эта мысль не вызывала сожаления, поскольку Андреас, оглядываясь на минувшие годы, видел, что успел пройти с учеником много, очень много. Можно сказать, что Мехмед получил высшее образование по греческому образцу.

«Эллинской наукой» юный султан овладел, поскольку изучил семь из восьми предметов этой науки. С Андреасом он изучил грамматику, риторику, логику и даже поэтику. С другими учителями — арифметику, геометрию и астрономию. Восьмой предмет — музыку — Мехмед не изучал, но грек не считал это большим упущением. На музыку можно было махнуть рукой и признать ученика образованным.

За минувшие годы оказались прочтены Гомер, Эсхил, Софокл, Еврипид, Аристофан, весь Платон и не только это. Конечно, если бы Мехмед учился в высшей школе в Константинополисе, то оказался бы вынужден прочесть ещё и сочинения отцов церкви вроде Златоуста, но мусульманину это читать не полагалось, а Андреас даже радовался, что отклонение от списка обязательных книг позволило уделить больше времени эллинским текстам.

«Образование моего ученика завершено, — думал грек. — Пока есть время, почитаю с ним Геродота, но мы вряд ли успеем закончить».

Наверное, сам Мехмед тоже чувствовал перемены, но не хотел замечать. Во время ночных бесед, которые учитель и ученик вели на ложе, устав от утех, юный султан всё время говорил о будущем — иногда об очень далёком.

— Учитель, — однажды спросил он, заглядывая в глаза, — как ты думаешь, прославится ли наша любовь? Окажутся ли наши имена рядом на страницах книг?

— Не знаю, — ответил Андреас. — Сократ, когда учил Алкивиада, вряд ли думал, что их история запомнится. Однако она осталась в веках.

— Учитель, но разве ты не хочешь, чтобы и нас запомнили?

— От нас это почти не зависит. На всё воля случая. Знаю одно — я учил тебя не ради своей славы.

Услышав это, Мехмед горячо поцеловал Андреаса, а грек в очередной раз подумал, что обстоятельства меняются. Ученик незаметно для себя всё чаще действует на ложе так, как будто сам хочет овладеть учителем. Это означает, что подчиняться юный султан хочет всё меньше и меньше.

Пока что Андреаса выручало наличие опыта в соитии. Мехмед оставался неопытным, поэтому присматривался и учился вместо того, чтобы действовать, но ведь он усваивал всё очень быстро. Увы, он и в этой науке оказался весьма способным. Казалось, недалёк тот день, когда учителю будет нечем удивить ученика, и тогда ученик, заскучав, сказал бы: «Я хочу получить от тебя ещё один урок. Хочу сам проникнуть в тебя, а ты скажешь, хорошо ли у меня получается». Увы, учитель не мог этого позволить, потому что перестал бы быть учителем. Последовал бы долгий и неприятный разговор.

Андреас не хотел даже начинать подобную беседу и надеялся, что она не понадобится. Ученик мог и сам понять, что пора просто расстаться, но поведение Мехмед не внушало надежды на безболезненное расставание.

— Ах, учитель! — сказал юный султан, лёжа в объятиях наставника. — Как я счастлив! Так счастлив, что если бы мне предложили сейчас отправиться в рай, но при этом покинуть тебя, я бы отказался. Я бы ответил, что в раю мне не будет лучше, чем здесь, с тобой.

Грек ничего не ответил, лишь вздохнул и поцеловал ученика в шею, чтобы скрыть выражение своего лица.

Мехмед всё равно забеспокоился, сжал ладонями голову Андреаса, сделал так, чтобы оказаться с учителем глаза в глаза:

— Почему тебя печалят мои слова? Почему? Ты вспомнил о своей вере?

— И о твоей, — ответил грек.

— Учитель, я не верю, что мы попадём в ад из-за того, что совершаем, — сказал Мехмед. — Неужели, ты веришь?

Отношения с Богом у Андреаса всегда были сложные. Грек считал себя христианином, но вместе с тем отказывался верить, что после смерти обречён на страдания: «Я стремлюсь служить добру, но по-своему, — говорил он себе. — Я стремлюсь делать своих учеников лучше, чем они были до встречи со мной. И у меня получается. Это не я говорю, а люди, которые видят моих учеников. Неужели, моё стремление сделать учеников лучше не зачтётся мне?» Но главное, что помогало Андреасу без страха думать о посмертии, это собственные представления о том, что является счастьем в потустороннем мире: «Я иду той же дорогой, которой шёл Сократ и, куда бы ни пришёл этот великий человек, я надеюсь оказаться там же. Если после моей смерти мы с ним встретимся, я сочту себя удачливым, где бы ни состоялась встреча».

Правда, Андреаса весьма смущало то обстоятельство, что Сократа наряду с Платоном и Аристотелем иногда изображали на стенах церквей как праведников, которые не стали христианами лишь потому, что жили до Христа. Некоторые священники даже уверяли, что Христос, когда воскрес и спустился в ад, вывел оттуда всех троих философов вместе с праведниками, упомянутыми в Ветхом Завете.

Слушая эти рассказы, Андреас не знал, что и думать: «Если Сократу так повезло, то мне тоже нужно стремиться попасть в рай. Но было бы весьма досадно оказаться в раю и обнаружить, что Сократа там нет, как нет и Платона. Ах, если бы знать наверняка, где они!» Но, увы, приходилось полагаться на собственное чутьё и везение.

Это Андреас объяснил Мехмеду, на что ученик, мечтательно вздохнув, сказал:

— А я желаю после смерти оказаться там, где ты. Где бы то ни было. Это место станет для меня раем.

Грек покачал головой:

— Жизнь длинная, мой мальчик. У тебя годы впереди, чтобы подумать. Возможно, твоё мнение изменится.

— Нет, никогда, — ответил Мехмед, крепко обняв учителя.

Ученик стал взрослым, но оставался ещё таким неопытным! Он верил в вечную любовь. Как же не хотелось Андреасу, чтобы Мехмед потерял эту веру! Учитель завидовал ученику, потому что и сам хотел бы верить. Грек хотел забыть, как прощался с теми, кого любил. Расставание — это грустно, а иногда трудно и даже больно, но оно — вещь неизбежная, увы.

* * *

Евнухи своим поведением могут быть весьма похожи на женщин — Мехмед не раз слышал подобное мнение, но не был согласен. Как-то так получалось, что евнухи в его окружении имели вполне мужественный вид и повадки. Мехмед привык к этому, так что теперь весьма удивился, глядя на то, как говорит и смотрит Шехабеддин-паша. «А ведь и впрямь, как женщина», — подумал юный султан.

Это открытие совершилось в середине дня, когда он в полном уединении обедал в своих покоях. Поначалу Мехмед хотел пригласить Учителя разделить трапезу, но Шехабеддин попросил этого не делать, сказав, что объяснит причину после. Юный султан согласился, но причину пока так и не узнал — лишь наблюдал за евнухом и удивлялся.

Отослав всех слуг, которые прислуживали правителю за трапезой, евнух сам подал Мехмеду блюдо с пловом, а затем сел на пятки возле скатерти, на которой стояли остальные яства, и начал восхищённо смотреть, как султан ест.

Евнух сложил руки на коленях, чуть склонил голову на бок и, глядя на господина, рассеянно улыбался. Ну, совсем как мать, которая смотрит на своего взрослого сына!

Сходство евнуха с женщиной ещё увеличилось, когда Шехабеддин всплеснул руками и умилённо произнёс:

— Ах, мой повелитель! Как ты повзрослел! Совсем мужчина и внешне, и в обращении. Как радостно мне видеть это! Будь у меня сын, он не принёс бы мне больше радости, чем принёс ты, когда позволил заботиться о тебе.

Эта лесть показалась Мехмеду одновременно и приятной, и неприятной:

— Тебе что-то нужно от меня, Шехабеддин-паша?

— И да, и нет, мой повелитель, — ответил евнух, сохраняя восхищённый взгляд. — Позволь мне ещё раз сказать, что ты очень умно вёл себя с визирами, когда раздавал им должности. Благодаря твоей дальновидности Халил-паша остался один, у него нет союзников. Это очень умно!

Юный султан не хотел поддаваться лести. Прожевав очередную ложку плова, он спокойно произнёс:

— Мои решения не могли бы состояться, если бы я не получал хорошие советы. Распределение должностей я обсудил с Заганосом-пашой по дороге из Гелиболу сюда. Благодаря письмам, которые ты слал ему в течение четырёх лет, Заганос-паша был очень хорошо осведомлён обо всех придворных делах, хоть и жил вдали от столицы. Благодаря твоим письмам Заганос-паша знал, с кем больше всего дружен Халил, а с кем — не очень. Мои разумные решения не могли бы состояться без Заганоса-паши и без тебя.

Шехабеддину-паше следовало истолковать такой ответ как желание Мехмеда проявить скромность, но евнух воспринял это как ответную лесть:

— Благодарю, мой повелитель. Я рад, что сумел принести тебе пользу. И сейчас, если мне будет позволено, я также хотел бы оказаться полезным.

— В чём именно?

— В том, чтобы удержать твоё преимущество. Ты разлучил Халила-пашу с его главным союзником Исхаком-пашой, но нельзя позволить, чтобы они снова договорились.

— А зачем им договариваться? — удивился Мехмед. — Исхак-паша захочет сделать это, только если буде недоволен, но он доволен, потому что поучил от меня высокую должность.

Шехабеддин всё продолжал восхищаться решениями своего господина, то теперь это звучало искренней:

— Да-да. Я сам видел, как Исхак-паша был доволен, услышав твоё решение. Главный начальник над всеми войсками в Азии — очень удачное назначение. Пускай едет отсюда в Азию и больше не ходит в гости к Халилу, и не говорит с ним. А переписываться эти двое вряд ли станут, ведь то, о чём они могли говорить в доме Халила, опасно доверять бумаге.

— Значит, нам нечего опасаться, — подытожил Мехмед, но евнух тут же возразил:

— Увы, я не могу сказать так о себе. Я опасаюсь, что Исхак-паша совершит глупость, если Халил станет склонять его к этому. Я опасаюсь, что Халил отправит Исхаку тайное письмо, где будет говорить о тебе дерзкие слова, а Исхак не удержится и ответит, даже понимая всю опасность этого шага. Он поступит глупо, но нам это всё равно повредит.

Мехмед покачал головой:

— Как можно уберечь кого-то от глупости? От неё не убережёшь.

— Можно попробовать, мой повелитель, — вкрадчиво проговорил евнух.

— Как?

— Думаю, Исхак-паша станет по-настоящему предан тебе, если оказать ему ещё одну милость. Отдай ему Алиме-хатун в жёны.

И опять в евнухе проявилось сходство с женщиной. Только что была заботливая мать, а теперь ещё и сваха! Из-за этих мыслей Мехмед не сразу сообразил, кого собрался Шехабеддин выдать замуж.

— Погоди, — нахмурился юный султан. — Ты говоришь про ту Алиме-хатун, которая была женой моего отца?

— Да, повелитель, — поклонился евнух. — Она принесёт нам пользу, если будет жить в гареме Исхака-паши, а не в здешнем гареме.

Мехмед преисполнился недоумения:

— Но ведь у неё на руках младенец, маленький Ахмед. Пусть он — мой брат, но она не оставит его мне. Получается, я должен отдать своего брата на попечение Исхаку-паше? Не слишком ли большая честь?

— Конечно, отдавать не следует, — поспешно согласился евнух: — Мы устроим брак Алиме-хатун с Исхаком-пашой лишь после того, как твой брат умрёт, а этого можно ожидать скоро. Маленький Ахмед оказался зачат тогда, когда здоровье твоего отца уже пошатнулось. Твой брат так же слаб здоровьем, как был твой отец в последние годы. Никто и не удивится, если этот ребёнок умрёт во младенчестве.

Многие при дворе удивлялись даже тому, что ребёнок появился на свет, ведь Алиме-хатун была старше матери Мехмеда и родила маленького Ахмеда в сорок лет. Чудо! Особенно для жены султана, ведь престарелый Мурат собрал довольно-таки большой гарем, где, конечно, жили женщины несравнимо моложе.

Маленький Ахмед стал вторым ребёнком Алиме-хатун, а двадцать пять лет назад она родила своего первенца, который, едва ступив в пору юности, внезапно умер.

Неожиданная смерть стала причиной того, что Мехмед, в то время одиннадцатилетний, оказался единственным наследником престола, был перевезён в Манису, впервые за многие годы увидел отца и нагрубил ему, упрекнув в невнимании, но Алиме-хатун вряд ли слышала об этом, а если и слышала, то забыла.

Она в те годы печалилась о своей потере. К тому же, будущее не предвещало этой женщине ничего значительного, ей предстояло тихо доживать в гареме, ведь возраст уже не позволял соперничать с юными наложницами.

Так она и жила — тихо и скромно, но два года назад вдруг попалась на глаза своему мужу, и тот счёл её привлекательной. Алиме-хатун снова удостоилась супружеского ложа и даже забеременела. Удивительно! Спустя столько лет забвения! И так же удивительно казалось то, что эта женщина, несмотря на возраст, счастливо разродилась, а в довершение череды счастливых событий ребёнок оказался мальчиком. Его назвали Ахмед.

Когда Мехмед впервые услышал эту историю, то подумал: «Наверное, моя мать надеялась на что-то подобное. Надеялась, что мой отец однажды увидит её и снова оценит. Вот Алиме-хатун ждала-ждала и дождалась, а мать умерла, ничего не дождавшись».

Эти мысли стали лишним поводом не любить нового брата. Ни одного из своих братьев Мехмед не любил. Все они только мешали ему так или иначе, а этот маленький Ахмед одним своим существованием вызывал чувство досады.

— Что ж, подождём и увидим, сколько он проживёт, — согласился Мехмед.

— А не желает ли мой господин поторопить ход событий? — вкрадчиво спросил Шехабеддин. — Ты властен над всеми в своём государстве. В том числе над своим братом и его жизнью. Если ты повелишь, его жизнь окончится.

Евнух очень хорошо изучил своего господина, поэтому не боялся говорить так. Шехабеддин знал, что юный султан не разгневается и не закричит: «Как ты смеешь предлагать мне такое!?»

— Я не вижу достаточной причины отдавать повеление, — спокойно произнёс Мехмед, но разговор ему всё же не нравился. Теперь стало понятно, почему Шехабеддин попросил своего господина не приглашать никого к трапезе, однако оставалось непонятным, почему евнух решил говорить о маленьком Ахмеде сам, без Заганоса-паши. Знал ли Заганос о том, что задумал Шехабеддин? Юный султан был совсем не уверен в этом, и потому беседа ему не нравилась.

Мехмед положил в рот ещё одну плошку плова, но когда жевал, почти не чувствовал вкуса, потому что думал не о еде, а о том, как сохранять невозмутимость.

Меж тем евнух опять посмотрел на юного султана с восхищением:

— Ах, повелитель! У тебя такое доброе сердце! Ты позволяешь своему брату жить, несмотря на то, что этим вредишь себе.

— В чём же для меня вред? — спросил Мехмед.

— В том, что ты окажешься окружённым врагами, мой повелитель. Вот мы сейчас думаем о маленьком Ахмеде, но ведь и Халил думает, — тихо ответил Шехабеддин, оглянувшись на двери, как будто боялся чужих ушей.

— Откуда ты знаешь, о чём он думает?

— Я знаю Халила, мой повелитель, — уверенно прошептал евнух. — Он думает о том, как бы сделать так, чтобы ты потерял власть. Халил ещё несколько дней назад думал, что сможет править от твоего имени, а теперь видит, что ошибся. Он хочет отстранить тебя от власти и провозгласить маленького Ахмеда наследником, чтобы самому править от его имени. Халил договорится с Исхаком-пашой, скажет ему: «Сегодня тебе дали высокий пост, а завтра отберут. Я же сделаю так, что ты сохранишь всё полученное». Халил скажет это и, чтобы Исхак-паша не сомневался, пообещает ему в жёны Алиме-хатун. Он сделает то, что собирались сделать мы, и получит выгоду, которую могли бы получить мы. Поэтому я и говорю, мой повелитель, что надо избавиться от твоего брата, пока он не принёс бед, и предложить Исхаку-паше взять в жёны Алиме-хатун, чтобы он был нашим союзником, а не союзником Халила.

— А что думает по этому поводу Заганос-паша? — спросил Мехмед, положив ложку.

— Если я скажу ему всё то, что сказал тебе, он согласится, — ответил евнух.

По всему стало видно, что Шехабеддин нисколько не смущён тем обстоятельством, что ведёт разговоры без ведома своего «друга».

— Почему же ты не сказал ему ничего? — спросил Мехмед.

— Тайну должны знать только те, кто отдаёт повеление или участвует в исполнении замысла, — последовал ответ. — Иначе тайна не будет тайной.

Мехмед поднялся на ноги и тем самым заставил подняться своего собеседника.

— Значит, ты думаешь, что Заганос-паша, если б был здесь, принял бы твою сторону? — спросил султан, задумчиво прохаживаясь по комнате.

— Да, повелитель, — ответил евнух и даже позволил себе лукавую полуулыбку, похожую на те, которые Мехмед не раз видел в то время, когда был султаном в первый раз.

Шехабеддин как будто утверждал: «Даже если поначалу Заганос не согласится с моими доводами, я его уговорю. Если я не смогу убедить его так, как убеждал бы мужчина, я сделаю это так, как убеждала бы женщина».

Вот и к Мехмеду евнух решил применить женский способ, но убеждал не так, как жена убеждала бы мужа, а так, как мать убеждает сына.

— Я с тобой не согласен, — упрямо возразил юный султан. — Ты говоришь о том, что может случиться, а может и не случиться. Почему ты думаешь, что Халил с Исхаком непременно договорятся? Почему ты думаешь, что они смогут лишить меня власти? Это всё лишь вероятный ход событий. А вот если я последую твоему совету, то произойдёт нечто неизбежное. Обо мне обязательно станут говорить: «Он велел убить своего брата». Я не хочу, чтобы обо мне так говорили. И не хочу, чтобы добавляли: «Он убил брата, потому что испугался теней».

— Ах, мой повелитель, — евнух покачал головой. — Тени легко могут обрести плоть, а тебе только и останется спрашивать себя: «Когда же они успели?» Если ты замечаешь, что конь под тобой вот-вот готов выйти из повиновения, разве ты ждёшь, когда это случится? Нет. Ты заранее сжимаешь ему бока ногами и подбираешь повод покороче, чтобы конь видел, что ты не бездействуешь. Если конь это увидит, то может и отказаться от намерения сбросить тебя на землю. Так же и Халил. Когда он увидит, что мы не бездействуем, то перестанет думать о том, как бы лишить тебя власти.

— Нет, пусть мой брат живёт, — ответил Мехмед, продолжая ходить по комнате. — Опасность не так велика, как ты говоришь. А если она всё-таки появится, то я прикажу казнить Халила. Никто не осудит меня за это, а вот если я прерву жизнь своего брата, обо мне станут думать плохо мои подданные. Я не хочу.

Мехмед сам не понимал, отчего ему так важно мнение подданных, но это действительно казалось важным: «Убьёшь брата, и сколько бы благородных поступков ты после этого ни совершил, убийство не забудется».

Меж тем Шехабеддин посмотрел на юного султана уже не с восхищением, а с грустью, и даже вздохнул:

— Мой повелитель, я рад был бы сказать, что это мудрое решение, но не могу. Увы, прежние времена, когда Халил помыкал тобой, ещё не окончательно остались позади. Халил всё ещё обладает при дворе большой силой. Если ты прикажешь казнить Халила, я не уверен, что приказ будет исполнен. Вместо этого может начаться смута…

— А если я отдам повеление о моём брате, оно будет исполнено? — перебил юный султан.

— Если ты отдашь повеление в ближайшие дни, то я могу поручиться, что его исполнят, — многозначительно произнёс евнух. — Отдай повеление, и ты сохранишь свою власть, а также пресечёшь смуту, которая может начаться. И тогда о тебе скажут: «Он поступил жестоко, но сохранил мир на земле».

Мехмед подошёл к Шехабеддину и пристально посмотрел в его лицо. Оно не было лицом женщины, но в движении глаз, когда Шехабеддин скромно потупился под взглядом своего повелителя, вдруг ясно проглянуло что-то женское.

«Почему моя мать ничем не напоминала этого человека?» — с сожалением спросил себя юный султан. Мехмеду вдруг захотелось, чтобы она была, как Шехабеддин — такой же хитрой и коварной, ведь евнух проявлял эти качества не ради себя, а ради воспитанника, которого считал почти сыном. Ах, если бы мать проявила свою любовь подобным образом! Интриговала бы, стремилась добыть для сына трон. Увы, она ничего не делала! Вся её любовь ограничивалась лишь словами.

А вот евнух стремился действовать и сейчас вёл себя как мудрая мать, которая не склонна к пустой болтовне, поэтому Мехмед произнёс:

— Если ты хотел сказать ещё что-то, то говори.

Шехабеддин, ободренный этим словом, поднял взгляд и продолжал:

— Я знаю человека, который почтёт за честь выполнить твоё повеление относительно маленького Ахмеда.

— Этот человек — один из чёрных евнухов, которые служат в гареме? — спросил юный султан. — Ведь больше никто не может свободно попасть в гарем.

Шехабеддин покачал головой и ответил:

— Попасть в гарем может всякий, кого туда пустят. И мне показалось, повелитель, что ты не зря сделал меня начальником белых евнухов, ведь эти евнухи, как ты знаешь, не только прислуживают в твоих личных покоях. Они являются внешней стражей гарема. Значит, я могу сделать так, чтобы человек, который готов выполнить твоё приказание, свободно вошёл в гарем. Ни с кем из чёрных евнухов я не говорил, не просил о помощи, а помешать исполнению твоего приказа они не смогут. Чёрные евнухи безоружны, а человек, который станет выполнять твоё повеление — человек военный. Он знает, как поступать с теми, кто становится на пути.

Мехмед мысленно представил себе то, что случится, если отдать повеление. Человек, о котором говорил Шехабеддин, конечно, взял бы с собой ещё нескольких воинов, и вот Мехмед представил, будто идёт по их следу.

В коридоре неподвижно лежит один из чёрных евнухов. От него по мраморному полу растекается лужа крови, и ладони евнуха тоже в крови. Двери, ведущие в покои Алиме-хатун, выломаны. За порогом на коврах опять неподвижные тела — одна или две служанки, а вот снова евнух, уставившийся в потолок остекленевшими глазами. Из всех углов слышится женский вой и плач. Колыбель в комнате маленького Ахмеда пуста.

Воображаемая картина заставила внутренне содрогнуться; юный султан решительно произнёс:

— Я не хочу проливать кровь брата.

— Этого можно избежать, повелитель, — успокаивающе произнёс Шехабеддин. — К примеру, смерть от утопления будет бескровная, чистая.

— Всё равно не хочу, — сказал Мехмед и оглядел комнату так, как будто находился сейчас в спальне маленького Ахмеда, а не в собственных покоях.

Шехабеддин снова вздохнул:

— Повелитель, твоя доброта может стоить тебе слишком дорого. Вспомни, из-за чего ты потерял власть в прошлый раз. Из-за того, что Халил действовал, а ты бездействовал. Но тогда тебе было ещё мало лет, и твой отец был жив. А теперь он мёртв, а ты взрослый. Не позволяй, чтобы Халил снова отобрал у тебя власть. Действуй. Ты поступишь правильно.

— Не указывай мне, — юный султан начал раздражаться. — И не лги. Ты знаешь не хуже меня, что слишком многие назовут это неправильным.

— Повелитель, когда я говорил, что ты поступишь правильно, то имел в виду другое, — поспешил оправдаться Шехабеддин: — Лучше быть правителем, которого порицают, чем изгнанником, о котором говорят хорошо. Разве нет?

Мехмед не ответил, потому что не хотел спорить об этом. Он вполне готов был поверить словам евнуха, но вдруг понял, что Шехабеддин, затеяв разговор с глазу на глаз, таился не просто от лишних ушей, а от ушей Учителя.

Евнух, конечно, знал, что Учителю убийство младенца не понравится, а ведь Учитель обладал достаточным влиянием на своего ученика, то есть мог отговорить от затеи, как бы другие советчики ни настаивали на обратном.

Мехмед теперь понял, что и сам больше всего обеспокоен неодобрением со стороны Учителя — именно Его возможное неодобрение останавливало юного султана, а не возможный ропот подданных. Наверное, следовало посвятить Учителя в тайну и попросить совета прежде, чем что-то предпринимать. Да, так и следовало поступить!

Юный султан сделал знак, означавший, что евнуху пора удалиться из комнаты:

— Пригласи слуг, — сказал юный султан. — Пусть они дальше прислуживают мне за трапезой, а ты иди и не приходи, пока я тебя не позову.

Шехабеддин поклонился и вдруг на мгновение отвернулся вправо, смахнул что-то со щеки рукавом кафтана. Это был очень узнаваемый жест — так смахивают слёзы, но Мехмед поначалу подумал, что видит притворство. Уж слишком эти слёзы казались кстати. Евнух вполне мог провести рукавом по сухой щеке, и потому Мехмед был удивлён, обнаружив, что глаза Шехабеддина по-настоящему наполнились слезами.

— У тебя в рукаве надрезанная луковица? — с лёгкой насмешкой спросил юный султан, потому что почувствовал себя неловко.

— Нет, мой повелитель, — ответил евнух, чуть приблизился и протянул правую руку вперёд.

Мехмед не удержался — ощупал рукав, желая убедиться, что под ним ничего не спрятано, и даже принюхался. Никакого запаха лука или другого резкого запаха, способного вызвать слёзы. Лишь лёгкий, почти неуловимый аромат благовоний.

Юный султан уже не мог скрыть замешательства, потому что не хотел обижать Шехабеддина, а обидел:

— Почему ты плачешь, Шехабеддин-паша? — спросил Мехмед, но не насмешливо, а участливо. Он сжал правую ладонь евнуха в своих ладонях и почувствовал, что она расслаблена. Это означало, что её обладатель полностью открыт перед собеседником. У лжеца или того, кто стремится что-то утаить, ощущалось бы напряжение.

— Ты не любишь своих верных слуг, повелитель, — грустно ответил евнух. — Ты хочешь подвергнуть себя опасности, и это твоё право. Ты волен распоряжаться собой. Но как же быть всем тем, кто последовал за тобой? Как же Заганос-паша? Как же я? — голос его дрогнул. — Неужели, ты нас совсем не любишь?

Шехабеддин опять сделался похожим на женщину. Женщины плачут именно так, когда искренне опечалены. Юный султан знал это, потому что помнил, как плакала Гюльбахар-хатун во время встреч в Дидимотике. Евнух сейчас плакал подобно Гюльбахар — без всхлипываний и рыданий. Он просто лил слёзы.

— Я не понимаю, — осторожно произнёс Мехмед. — Ты очень путано говоришь.

— Ах, мой повелитель, — произнёс евнух, стесняясь слёз, которые катились по щекам, а он поспешно смахивал их левой, свободной рукой. — Ты ведь помнишь, что у тебя есть родственник по имени Орхан? Он ищет способы получить твой трон, а пока терпит одну неудачу за другой. Орхан — изгнанник, но у него всё равно есть крыша над головой, он сыт, достойно одет, да и на ложе не одинок…

— И что же? — по-прежнему не понимал Мехмед.

— Если Халил лишит тебя власти, ты, вероятнее всего, станешь таким, как Орхан, — ответил Шехабеддин, — и если станешь, тебе будет не так уж плохо, но плохо будет всякому, кто решит следовать за тобой или служить тебе. Будет плохо Заганосу-паше, будет плохо мне. Мы, вероятнее всего, умрём.

— Откуда тебе знать?

— Семь лет назад, незадолго до того, как ты взошёл на трон, Орхан собрал армию и двинул её в сторону Эдирне, — продолжал евнух, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я по приказу твоего отца тоже собрал армию, и Орхан оказался разбит мной. Он бежал, но его люди…. О! Им пришлось испить из чаши страданий. Тем, кто встал под знамёна Орхана и проиграл бой, было очень плохо. Я знаю, потому что сам приложил к этому руку. Те, кто решил служить Орхану, сполна расплатились за его неудачу.

Мехмед, всё ещё сжимавший руку собеседника, почувствовал в ней дрожь, а Шехабеддин, поняв, что господин это чувствует, вдруг высвободил руку. Наверное, евнух стыдился того, что не смог сохранить спокойствие. Его речь стала прерывистой.

— Мой господин, делаешь так, чтобы похожая участь постигла Заганоса-пашу. И меня, и прочих людей, которые доверились тебе и последовали за тобой. Если ты лишишься власти, мы пострадаем куда больше тебя. Ты жалеешь брата, но не жалеешь своих верных слуг. Ты обрекаешь нас на страдания и смерть. Как же мне не печалиться! — голос евнуха дрогнул. — Неужели, мы с Заганосом-пашой ждали четыре долгих года лишь затем, чтобы страдать и умереть?

Шехабеддин вдруг упал на колени перед повелителем, закрыл лицо и зарыдал так горько, безутешно, что это не могло быть притворством:

— Повелитель, ты не понимаешь, на что обрекаешь своих слуг. Я не хочу этого, не хочу. Мне страшно, повелитель. Халил — жестокий человек. Он никого не пощадит.

— Ты боишься за Заганоса-пашу?

— Я не хочу видеть, как прольётся кровь правоверных, — теперь евнух сам хотел поймать руку повелителя, но Мехмед оттолкнул его от себя:

— Не хочешь? Но ты не боялся проливать эту кровь в войне с Орханом. И не боялся убивать. А теперь боишься, что кто-то поступит так же с тобой? — подобный страх совсем не вызывал уважения.

Шехабеддин упал ниц на ковры:

— Я боялся, повелитель. Боялся, но выполнял повеление. Я — евнух, повелитель. Наверное, тебе никогда не объясняли, что это значит?

— И что же? — гневно спросил Мехмед.

— Я боюсь любого острого предмета, — проговорил евнух. — Боюсь оружия в чужих руках. Я и сам избегаю брать в руки что-либо острое, но приходилось.

— Ты убивал людей, пленённых в битве с Орханом?

— Да. И со страхом вспоминаю это, потому что вспоминаю и другую похожую войну. Ах, повелитель, ты хочешь, чтобы началась смута, и чтобы правоверные опять воевали с правоверными, но это очень плохо. Из-за таких войн многие правоверные становятся несчастными. И я стал.

— Ты опять говоришь непонятно.

— Тридцать лет назад я был свидетелем войны между правоверными. Они убивали друг друга, хоть это и запрещено. Мой отец тоже оказался убит, а мою мать, моих сестёр, братьев и меня самого захватили в плен и продали в рабство. Правоверных запрещено продавать в рабство, но это было сделано. Правоверных запрещено превращать в евнухов, но это было сделано со мной и с моими братьями. Зачем нам такая война, повелитель? Зачем? — евнух говорил, не поднимая головы, поэтому не видел, что юный повелитель теперь не разочарован, а заинтересован.

Евнух никогда не рассказывал того, что рассказывал сейчас, а ведь Мехмед хотел услышать этот рассказ уже очень давно.

— Что стало с твоими братьями? — спросил юный султан и снова был участлив, но евнух даже не поднял взгляда:

— Они не перенесли оскопления, умерли вскоре. Выжил я один. Помню, мать, зная, что со мной собираются сделать, успокаивала меня: «С тобой всё будет хорошо. Ничего не бойся». Но я всё равно боялся! Хвала Аллаху, ты никогда не изведаешь подобного страха, повелитель, — продолжал Шехабеддин, всхлипывая. — Когда воин получает рану на поле боя, это ощущается совсем не так. Воин знает, что сможет гордиться шрамом, а вот евнух не гордится своим особым увечьем. Шрамы делают воина храбрее, но евнух, лишившись мужественности, храбрее не становится и боится новых страданий.

— Сколько тебе было лет?

— Почти тринадцать. Я понимал, чего лишаюсь, а когда режут мальчику, который всё понимает… В те минуты, когда ему режут, мальчик чувствует, что нет предела ужасу и страданию, и это чувство сохраняется в нём навсегда. Люди часто говорят: «Хуже быть не может». А вот евнух думает иначе. Он думает: «Всегда может быть хуже. Как бы ни было плохо, всегда может быть ещё хуже. Чаша страданий бездонна». Это очень тягостные мысли, повелитель.

Мехмед молча слушал, а евнух продолжал, по-прежнему вперив взгляд в узоры на коврах:

— А ещё я помню себя прежнего. Помню, как думал, что согласился бы со всякой иной участью: «Пусть отрежут руку, пусть изуродуют лицо, пусть даже убьют». Наверное, так думает всякий мальчик, которого делают евнухом. А позднее, когда мальчик уже евнух, он меняется. Он уже не согласен лишиться руки, стать уродом или умереть. Мальчик начинает беречь своё тело от всех возможных ран, недугов и даже стремится уберечь себя от старости, как будто надеется этой бережливостью уравновесить невосполнимую потерю. Я боюсь многого, а особенно боюсь, когда правоверные начинают убивать правоверных.

«А я думал, евнухи смелые», — думал Мехмед. Он где-то слышал или читал, что этим людям придаёт смелости сознание собственной обречённости. У евнухов не может быть потомков, и значит, нет будущего, а человек без будущего склонен к отчаянным поступкам. Он не дорожит ни богатством, ни знатностью, ни даже жизнью. Однако теперь получалось, что евнухи по некоей странной причине ценят свою жизнь даже больше, чем обычные люди.

Шехабеддин опасливо приподнял голову и, наверное, прочёл эту мысль в глазах своего господина:

— Повелитель, я готов лишиться всего своего имущества ради тебя. Готов лишиться должности и последовать за тобой в изгнание. Ради возможности продолжать служить тебе я с лёгкостью оставлю всё, что заслужил и нажил, но я знаю, что от меня потребуется больше — то, чего я, возможно, не смогу вынести достойно. Смилуйся, повелитель. Не ставь меня в положение человека, ожидающего мучений и смерти. Смилуйся над своим верным слугой.

Шехабеддин забыл даже о Заганосе и говорил только о себе. Неужели настолько велик оказался страх? Мехмед не понимал этого страха и полагал, что евнух напрасно опасается Халила так сильно. Но, может, опасаться следовало? Шехабеддин провёл при турецком дворе около тридцати лет — дольше, чем Мехмед жил на свете. За такое долгое время можно многого насмотреться и научиться распознавать опасность заранее.

И всё-таки не слёзы Шехабеддина заставили юного султана призадуматься, а рассказ о войне с Орханом и судьбе сторонников этого человека. «Я подвергаю опасности тех, кто последовал за мной, — задумался Мехмед. — Значит, Учитель в опасности тоже».

— Ну, хорошо, — юный султан наклонился и ободряюще похлопал евнуха по плечу, — я обдумаю твои слова и сообщу тебе решение завтра.

Шехабеддин поспешно поднялся с ковров. Он был рад, что повелитель больше не говорит безоговорочного «нет». Однако цена, уплаченная за это, явно казалась евнуху слишком большой. Он предпочёл бы никогда не рассказывать историю своего оскопления. Поэтому и Заганос в своё время не стал рассказывать её Мехмеду, лишь сказал, что она «совсем не приятная».

Когда Шехабеддин открыл двери, чтобы позвать слуг в комнату, он уже обрёл прежнюю невозмутимость. Слёзы высохли. Голос, который приказал другим евнухам прислуживать повелителю за трапезой, уже не дрожал, а Мехмед меж тем уселся на прежнее место и задумчиво зачерпнул ложкой остывающий плов.

Во всё оставшееся время трапезы султан думал о том, что лучше — подвергнуть Учителя опасности или огорчить Его, ведь Учитель, узнав о смерти маленького Ахмеда, конечно, был бы огорчён.

Спрашивать Наставника о том, что предпочтительнее, юный султан уже не видел смысла: «Зачем взваливать груз решения на того, кто неопытен в таких делах? Советы, касающиеся удержания власти и трона, должен давать придворный». Однако и Заганоса не хотелось спрашивать, потому что Шехабеддин был прав, когда говорил, что в тайну следует посвящать как можно меньше людей.

Мехмед взвешивал на весах жизнь брата и жизни других людей, которыми дорожил, и тут подумал, что даже ни разу не видел маленького Ахмеда — просто знал, что он есть. Юный султан не решался избавиться от него лишь потому, что братоубийство считалось плохим поступком. О любви к брату даже речи не шло, да и на то, что маленький Ахмед полюбит старшего брата-правителя, надеяться не стоило.

«А если Ахмед доживёт до взрослого возраста, то станет ли благодарным мне за милость?» — спрашивал себя Мехмед, и ответ был скорее «нет», чем «да».

«О ком я должен заботиться в первую очередь? Кровь Учителя может пролиться, а Он мне намного дороже брата. Неужели, так плохо то, что Учитель мне дороже брата?» — думал юный султан и всё больше приходил к мысли, что Учитель важнее. Да и Заганос с Шехабеддином тоже не заслужили страданий.

Заганос посвятил Мехмеду около четырёх лет, если не считать годы изгнания в Балыкесире, когда визир совсем не виделся и не переписывался со своим подопечным. Шехабеддин посвятил Мехмеду чуть меньше времени, но всё равно достаточно.

Юный султан с некоторым изумлением обнаружил, что, несмотря на смерть обоих своих родителей, не ощущает себя сиротой. Как можно, если рядом Заганос! Пусть он считался воспитателем и советником Мехмеда, но на самом деле исполнял роль отца с тех пор, как подопечному исполнилось одиннадцать. Да и Шехабеддин был рядом с Мехмедом! Помогая Заганосу в «отцовских» обязанностях, евнух как-то незаметно взял на себя роль матери.

Недавняя беседа, когда евнух признался, что страх мешает отдать жизнь за кого бы то ни было, не заставила юного султана разочароваться в этом слуге: «Шехабеддин не виноват, что его лишили мужской смелости. К тому же, он сказал правду, а вот если бы обещал сделать то, чего сделать не в силах, это была бы подлость».

Мехмед вдруг подумал, что его родная мать была гораздо трусливее. Она даже мысли не допускала, что можно сделать что-то наперекор отцу Мехмеда. А вот Шехабеддин, хоть и евнух, нарушил запрет на переписку с Заганосом. Конечно, казнь за такое не грозила, но мать Мехмеда, если б оказалась в подобном положении, не осмелилась бы вообще ни на что.

Размышляя об этом, юный султан вдруг вспомнил об Алиме-хатун: «А пожертвовала бы она жизнью ради сына?» Мехмед совсем не знал эту женщину, но почему-то решил, что она может оказаться смелой. А ведь не следовало допускать, чтобы Алиме-хатун умерла.

Эта мысль породила беспокойство, поэтому Мехмед, несмотря на обещание ответить евнуху только завтра, пригласил Шехабеддина в свои покои в тот же день, ближе к вечеру.

— Я вот что подумал, Шехабеддин-паша, — с нарочитой небрежностью произнёс юный султан, сидя на возвышении среди подушек и глядя на собеседника, замершего посреди комнаты. — Если я решу последовать твоему совету в отношении маленького Ахмеда, надо сделать так, чтобы Алиме-хатун не было рядом с сыном. Она ведь станет защищать его и этим может причинить себе вред.

Шехабеддин кивнул, а Мехмед продолжал:

— Значит, она не должна оказаться на пути того человека, который станет выполнять моё приказание.

— Если мой повелитель хочет, я могу подумать, как отвлечь Алиме-хатун, — осторожно предложил Шехабеддин.

— Не надо. Я уже сам подумал, — сказал Мехмед. — Передай ей, что завтра после заседания дивана я хочу её видеть. Пусть явится в тронный зал сразу после того, как уйдут визиры и прочие сановники. Я буду говорить с ней о важном деле.

Евнух поклонился.

— А в это самое время, — продолжал Мехмед, — пусть тот человек, о котором ты говорил, войдёт в гарем и сделает так, чтобы мой брат умер, но кровь моего брата не должна пролиться.

Евнух снова поклонился, а Мехмед удивился сам себе — он отдал приказ, но совсем не чувствовал сомнений или угрызений совести. Теперь мысль была только одна — как бы ничего не сорвалось.

— Кстати, а кто этот человек, который войдёт в гарем? — спросил юный султан.

— Этот человек тебе хорошо известен, повелитель, — тихо ответил Шехабеддин. — Его зовут Али-бей, сын Эвреноса. Под его началом ты когда-то совершил поход в Албанию, твой самый первый поход. Али-бей сказал, что почтёт за честь услужить тебе снова.

— Тогда пусть он удостоится этой части.

Шехабеддин в третий раз поклонился:

— Это истинно мудрое решение, повелитель.

* * *

Андреаса охватили весьма противоречивые чувства, когда он узнал, что Исхак-паша, которому было поручено отвезти в Бурсу гроб с телом прежнего султана, повезёт туда не один, а два гроба.

Второй гроб был совсем маленький, потому что там лежал младенец — маленький Ахмед, который по недосмотру нянек утонул во время купания. По-крайней мере, так сообщили всем при дворе, но Андреас не поверил ни на минуту. Только успел новый султан взойти на трон, как его единственный брат, тоже имевший права на престол, умер. Таких совпадений не бывает. А особенно странным казалось, что в тот самый час, когда погиб младший брат Мехмеда, мать младенца отлучилась из своих гаремных покоев. Она находилась в тронном зале, приглашённая туда для беседы с Мехмедом.

После внезапной гибели маленького Ахмеда юный султан, конечно, выразил этой женщине своё сочувствие, но затем сразу же предложил ей выйти замуж за Исхака-пашу. Она выразила удивление таким поворотом событий:

— Как можно праздновать свадьбу во время такой печали? — но Мехмед невозмутимо ответил:

— Так ты сможешь сопровождать тело своего сына в Бурсу, а иначе тебе придётся остаться здесь.

Женщина, полубезумная от горя, сразу же согласилась и даже благодарила Мехмеда за оказанную милость.

Андреас не знал, что думать, глядя на всё это. «Кого ты воспитал? Кого?» — спрашивал этот учитель сам себя. Как никогда резко проявилась двойственность взглядов на жизнь. Христианская часть души кричала: «Твой ученик убил своего маленького брата! Так поступал царь Ирод, который, опасаясь за свою власть, приказал убить всех младенцев в Вифлееме! Этим и прославился». Но другая, эллинская часть души возражала: «Ведь так поступал и Александр Великий!»

Как известно, Александр, получив македонский трон, первым делом приказал казнить нескольких своих родственников, в том числе двоюродного брата, который был женат на родной сестре Александра. Вот, с чего началось славное царствование! Александр даже свою сестру сделал вдовой, опасаясь за свою власть, однако этот поступок затмился великими завоеваниями.

Андреас не раз пытался представить себе, что думал великий философ Аристотель, когда узнал о казнях, совершённых по приказу Александра. Аристотель, который был воспитателем Александра, наверняка не ожидал такого, несмотря на то, что в Македонии тех времён подобные расправы над политическими соперниками случались часто.

Говорил ли Аристотель со своим учеником об этих казнях? Спрашивал ли, зачем надо было их устраивать? Наверное, Аристотель ничего не сказал. Нет смысла обсуждать то, что уже нельзя исправить. Аристотель тихо уехал в Афины и основал там свою школу, знаменитый Ликей, а за деяниями Александра наблюдал издалека.

Андреас собирался поступить похожим образом — уехать в Афины, но не для того, чтобы основывать школу, а чтобы иметь возможность спокойно понаблюдать, что будет с Мехмедом дальше. «Кого я в итоге воспитал?» — спрашивал себя этот учитель, но ответ вселял надежду. Разве плохо повстречать Алкивиада и воспитать из него Александра!

Андреас, пусть и с запозданием, но заметил странное сходство между Мехмедом и великим завоевателем. К примеру, про Александра говорили, что в детстве и отрочестве он отличался большим упрямством, часто приходил в ярость и в такие минуты не уступал никакому насилию, но его можно было убедить вразумляющей беседой. Разве не так вёл себя Мехмед не боявшийся палки, но охотно внемлющий логическим доводам!

А ещё про Александра было известно, что он в очень юном возрасте собирался жениться, не спросив отца. Разве не последовал Мехмед этому примеру, женившись на Гюльбахар-хатун?

И вот теперь ученик Андреаса опять совершил поступок, похожий на поступок Александра — избавился от политического соперника. Учитель уже не знал, радоваться или печалиться.

Смущало лишь одно — Мехмед пока что не проявлял никаких стремлений к завоеваниям. Пока что он намеревался подтвердить все мирные договоры с другими государствами, заключённые его отцом.

* * *

Мехмед уже не раз усмехнулся, вспоминая, как во время первого правления считал себя негодным султаном. А всё из-за жалоб Халила-паши, великого визира, не устававшего слать письма отцу Мехмеда: «Твой сын, которого ты оставил на троне вместо себя, не может справиться с делами. Всё в беспорядке».

Помнится, до Мехмеда доходили слухи о содержании тех писем, и он верил, что Халил прав, но в итоге оказалось, верить не следовало. Об этом говорило нынешнее состояние дел — отец в последнее время многое упускал из виду или откладывал на неопределённый срок. Обнаружив это, можно было точно так же сказать, что отец Мехмеда «не справлялся», однако никто не считал прежнего султана негодным.

Отец умер месяц назад, но оставил в наследство своему сыну столько нерассмотренных прошений и неподписанных указов, как будто не занимался делами весь последний год. Вот почему Мехмед, сидя на софе в своих покоях и слушая доклад Халила, не удержался от вопроса:

— Почему всё в таком беспорядке? Разве мой отец не мог справиться с делами?

Великий визир смутился:

— В последний год твоему отцу нездоровилось. Это мешало ему успевать многое.

Причина «нездоровья» была Мехмеду известна. В последнее время отец много пил. Пил и в тот год, когда передал сыну власть в первый раз.

Наверняка, дела в тот год были так же запутаны, как теперь, но великий визир почему-то не принимал в расчёт пьянство Мехмедова отца. Халил тогда уверял, что причина разлада в делах — слишком юный правитель, ничего не понимающий в политике. Возможно, великий визир нарочно взращивал в сердце Мехмеда неуверенность, но так и не сумел взрастить. А теперь Мехмед лишь усмехался, вспоминая прошлое, и чувствовал себя всё более способным султаном.

Когда Халил удалился, и также удалились секретари, унося бумаги, наконец-то дождавшиеся подписания, Заганос-паша, оставшийся в комнате, решил выразить своему господину восхищение.

Чуть приблизившись к софе и поклонившись, Заганос, теперь занимавший пост второго визира, сказал:

— Ты ведёшь себя очень правильно, повелитель. Уверенность, которая присутствует в тебе, заставляет Халила всё больше смущаться.

— Да, я сам это вижу, — ответил Мехмед, потягиваясь, потому что от долгого и почти неподвижного сидения затекли плечи. — Хорошо, что ты тоже видишь, — добавил он. — Мне приятно слышать твои слова.

Заганос, чуть помявшись, продолжал:

— Если мне будет позволено сказать ещё кое-что…

— Говори.

— Это тоже касается твоего поведения, повелитель. Если Халил узнает, как ты себя ведёшь, то может счесть тебя слабым и податливым.

— Заганос-паша, говори яснее, — повелел султан, откинувшись на спинку софы.

— Я должен поговорить с тобой о твоём особенном друге.

— Должен?

— Именно так, повелитель. Ты сказал недавно, что я твой наставник в государственных делах, а твой друг учит тебя любви, но любовь, которую проявляет султан, иногда становится государственным делом. Сейчас такой случай. Поэтому я обязан поговорить с тобой.

Мехмед нахмурился:

— Присядь, Заганос-паша.

Визир присел на край возвышения, заваленного подушками, положил руки на колени, а юный султан полулежал на софе и внимательно смотрел на собеседника:

— Так в чём дело?

— Мой долг — уберечь тебя от ошибки. От ошибки в любви, поскольку эта ошибка отразится на государственных делах.

— Султан может проявлять любовь, к кому хочет, и как хочет. А его подданные не имеют права осуждать своего повелителя. Разве нет?

Заганос покачал головой:

— Не совсем так, повелитель. Султан может проявлять любовь, к кому угодно. Но в том, как он её проявляет, есть некоторые ограничения.

— Какие ограничения могут быть в отношении султана! — недоумённо воскликнул Мехмед.

— Султан — это тот, кто повелевает и управляет. Он всегда остаётся султаном, даже на ложе, — тихо проговорил Заганос. — Поэтому, если на ложе султан вдруг станет подчиняться, а не повелевать, такое поведение приведёт к тому, что он однажды потеряет трон. Увы, при дворе не скроешь ни один секрет. Рано или поздно всё становится известно. А когда враги султана узнают, что он склонен подчиняться, то решат, что такого правителя удастся свергнуть. Составится заговор, а если его раскроют, то ещё один, и ещё. И так будет до тех пор, пока заговорщикам не удастся осуществить задуманное.

Мехмед нахмурился ещё сильнее:

— Вот как? Но почему ты говоришь это мне? Ты думаешь, что я нуждаюсь в подобных поучениях?

— Я не думаю, а знаю, повелитель, — очень спокойно произнёс Заганос, будто не обращая внимания на насупленные брови.

— Знаешь? — Мехмед оглядел комнату. — Так значит, за мной в этих покоях следят? Кто? Как посмели!?

Заганос оставался странно спокойным:

— Никто здесь за тобой не следит, повелитель. А я знаю, потому что видел, как вы смотрите друг на друга. Мне было достаточно увидеть это, чтобы понять, кто из вас на ложе главный, а кто подчиняется.

Мехмед вдруг перестал хмуриться:

— Конечно. Как я не подумал! Ведь у тебя есть особое зрение, чтобы распознавать такие вещи.

— Особое зрение? — озадаченно переспросил визир, однако выражение ему понравилось: — Да, можно сказать и так.

Мехмед чуть подался вперёд, перестав опираться о спинку софы:

— Но ведь это зрение есть лишь у людей, которые по склонностям подобны мне или тебе. Откуда мои враги узнают, что творится в моих покоях?

— Увы, повелитель, — ответил Заганос, — среди твоих врагов тоже найдутся люди, имеющие особое зрение. Не все, кто обладает особыми склонностями, живут в мире друг с другом. Некоторые пытаются отобрать друг у друга власть и богатство. Если бы все люди с особыми склонностями жили в мире, как легка была бы жизнь!

Мехмед ещё немного подавшись вперёд, изобразил изумление:

— Если всё так опасно, почему же ты раньше не предупредил меня? Чего ждал?

— Я ждал, когда опьянение любви пройдёт, и ты обретёшь ясность мысли, повелитель, — ответил Заганос. — Я хотел говорить с тобой ещё в Гелиболу, но ты не стал бы меня слушать. У тебя был взгляд… как у курильщика опиума. Я сам когда-то пережил подобное, поэтому решил дать тебе некоторое время, чтобы…

Разговор, как и тогда, в Гелиболу, получался интересный:

— Так значит, Заганос-паша, ты видел, что я опьянён любовью?

— Я говорю это не в укор, повелитель, — поспешил объяснить визир. — Твой друг действительно красив. Поверь, многие дорого бы дали, чтобы повстречать его лет двадцать назад. Даже сейчас он красив, и поэтому мне думается, тебе будет трудно объяснить ему, что теперь всё должно измениться, но тебе придётся завести разговор об этом, повелитель. Почти все начинают с того, с чего начал ты, но приходит время стать другим. Это ещё одна ступень взросления.

— И я обязательно должен последовать твоему совету? — с сомнением спросил юный султан. Он вспомнил, что говорил Учитель своему ученику в Гелиболу: «Ты как будто создан для этого», — то есть создан раскрываться и доверяться, но на языке Заганоса это означало «подчиняться».

«Ты как будто создан для этого», — Учитель произносил эти слова как похвалу и был искренен, поэтому теперь Мехмеду показалось так грустно, что для султана те же самые слова являются тягчайшим оскорблением: «Ты создан, чтобы подчиняться, а не повелевать».

Меж тем визир продолжал:

— Повелитель, сейчас я говорю с тобой, как отец говорил бы с сыном. Кто, как не я, должен объяснить тебе законы жизни для людей, подобных нам. Ни в одной книге прямо не написано об этом, но законы существуют. И они говорят, что даже султан не свободен в выражении своих чувств. Я когда-то был подобен тебе. Я подчинился человеку, которого любил, и был счастлив, но затем мне пришлось забыть о нём. Если бы я этого не сделал, то никогда не достиг бы высоких постов, потому что тот, кто подчиняется, не может повелевать. Мой путь был верным, поэтому я призываю тебя тоже ступить на него.

Юный правитель несмотря на видимое сопротивление был готов согласиться с Заганосом: «Да, я думаю, что, подчиняясь, не унижаюсь, но на свете слишком много людей, которые думают иначе, и все они могут стать моими врагами. Заганос тоже не чувствует это как унижение, но он давно смирился с тем, что не сможет объяснить это толпе несогласных».

— А если я не хочу становиться другим? — Мехмед сказал это шутливым тоном, поскольку понимал, что такие слова звучат в ушах визира как полнейшая глупость. — Возможно, я изменюсь позднее, но не сейчас.

— Повелитель, ты погубишь и себя, и твоего друга. Тебя лишат власти, а его казнят как грешника, потому что ты не сможешь его защитить. У тебя нет иного пути. Ты должен отказаться от привычки подчиняться даже в любви. Признаюсь, я в своё время сделал этот выбор только ради себя, но ты должен сделать не только ради себя. Вы не можете продолжать делать то, что делаете.

И снова Заганос говорил так, что хотелось согласиться. Наверное, дело было в том, что он говорил искренне. Но ведь в своё время Учитель так же искренне говорил, что подчинение не унижает, а даже возвышает, поскольку ученик, который подчиняется наставнику, становится лучше.

«Кто прав? — спрашивал себя Мехмед и сам себе отвечал: — Они оба правы. Но Заганос также говорит, что всему своё время. Я должен повзрослеть. Взросление неизбежно, а кто пытается избежать неизбежного, кажется смешным».

Увы, принять решение — это одно, а исполнить — совсем другое:

— Ты говоришь об этом так просто, — Мехмед сделался серьёзным. Он уже не лежал на софе, а сидел и подобно собеседнику положил руки на колени. — Если я скажу своему другу, что не могу быть прежним и должен стать другим, будет ссора.

Заганос-паша задумался на мгновение и сказал:

— Возможно, что нет. Он ведь не глуп и понимает, что сошёлся не с кем-нибудь, а с султаном. Возможно, твой друг согласится сам подчиниться тебе. Пусть он старше, но ведь нет ничего необычного в том, что юноши иногда увлекаются зрелыми женщинами. Значит, никто не станет слишком удивляться тому, что ты увлёкся зрелым мужчиной, который красив и изящен. Главное, он не должен повелевать тобой. Поговори с ним.

Мехмеду эта мысль понравилась, но он сомневался, потому что помнил разговор в Гелиболу. В тот раз Учитель, услышав от ученика: «Доверься мне», — колебался, а ведь речь шла о пустяке. Мехмед просил Учителя хотя бы на день перестать чувствовать ответственность за всё, что происходит с учеником. А что же Учитель сказал бы теперь? То, о чём собирался попросить Мехмед, представлялось куда более серьёзным. Возможно, следовало ещё немного подумать об этом прежде, чем действовать?

Юный султан спросил:

— Я ведь не должен заводить беседу об этом сегодня же? Сколько у меня времени?

— Немного, повелитель. Совсем не много.

* * *

«Пора уезжать», — эта мысль уже не раз посещала Андреаса, но он не знал, как сказать о своём решении ученику. Ведь между ними не было размолвки. Ничего такого, что заставляет влюблённых расстаться, не случилось. «Зачем же вдруг?» — мог бы спросить Мехмед. Вот почему Андреас жалел, что за два месяца, что он прожил при дворе, не случилось ни одной ссоры.

Казалось бы, учителя и ученика теперь ничто не разделяло, но положение, которое создалось сейчас, не могло продолжаться долго. Благополучие и безмятежность были лишь видимостью.

Теперь Андреас назывался «другом великого султана», поэтому состоял в его свите и сопровождал везде, куда допускались христиане. Грека поселили во дворце в богатых покоях и окружили почтительными слугами, но всё это не казалось ценным. Андреас никогда не стремился быть в круговороте дворцовой жизни. Он хотел быть учителем, а именно этого не мог.

Ученик-султан не хотел уделять много времени учёным беседам, хотел предаваться любви. Геродота читать согласился, но обычно просил:

— Учитель, почитай мне его сам.

Конечно, слушая чужое чтение, юный султан всё равно извлекал из этого пользу. Во-первых, узнавал новое, а во-вторых, тренировался воспринимать греческую речь на слух. И всё же Андреас слишком ясно видел, что чтение для султана — лишь способ скоротать время между соитиями.

Именно такая «пошлая любовь», как называл её Платон, стала для Мехмеда главной, и всё это начало напоминать Андреасу историю с тем афинским учеником. Вот почему учитель стремился уехать — любовь, которая раньше преследовала высокую цель воспитания и совершенствования, теперь служила физическому наслаждению. Пока длилась счастливая ночь, всё казалось правильным, но наутро приходило ощущение потерянного времени.

Учителю всё меньше нравилось то, что происходит, но следовало признать — это лишь закономерное продолжение того, что случилось в Гелиболу. Возможно, если бы учитель и ученик расстались там, это было бы не так уж плохо? Возможно, была бы долгая грусть от расставания, но не было бы чувства, что проводишь время в кутежах?

Лишним поводом для скорейшего отъезда стало поведение отца. Отец Андреаса опять завёл разговор о том, что младшему сыну пора жениться:

— Теперь ты располагаешь средствами. Как же всё-таки хорошо вышло, что ты стал учителем такого высокородного ученика. Иначе ты никогда бы столько не заработал. Это рука Божья. Бог устроил так, чтобы тебя взяли на эту должность, потому что Он хочет, чтобы ты женился и остепенился, наконец.

Андреас слушал задумчиво. Он и сам склонен был видеть руку судьбы в том, что стал учителем Мехмеда, но свадьба, о которой твердил родитель, казалась ни при чём.

«Только бы отец без моего ведома не начал подыскивать мне невесту», — думал «друг великого султана». Андреас не стал бы жениться, даже если бы получил от Мехмеда одобрение, поскольку не хотел делать несчастной возможную супругу. Что она получила бы от мужа в этом браке? Равнодушие. И этого не исправило бы рождение одного-двух детей.

Наверное, о таком повороте событий не стоило беспокоиться, потому что Андреас, успев за минувшие годы изучить характер Мехмеда, был почти уверен, что юный султан свадьбу не одобрит. То, что Мехмед когда-то позволил самому себе, женившись на Гюльбахар-хатун, он не позволил бы учителю, и это казалось хорошо, потому что учитель мог сказать своему не в меру настойчивому отцу: «Султан Мехмед пока не отпускает меня из дворца, и жениться не разрешает». Это позволило бы выиграть время, чтобы подготовиться к отъезду. Вот почему Андреас рассказал Мехмеду обо всём при первом же удобном случае.

Разговор состоялся в конце апреля, когда юный султан явился к учителю в покои среди дня. По старой привычке, которая немного досаждала Андреасу, Мехмед явился без предупреждения и без спроса. Точно так же ученик поступал в Манисе, когда ему удавалось сбежать от своих слуг, но теперь он ни от кого не бегал, ступал важной поступью, а челядинцы сопровождали его.

Пройдясь по комнате, юный султан вдруг заметил на столике огарок свечи из красного воска и удивился, потому что ни разу не видел такого:

— А почему она красная? Это для колдовства?

Мусульмане считали все христианские обряды колдовством, поэтому Мехмед спросил именно так, и Андреас не обиделся, а объяснил, что принёс красную свечу из храма, где вместе с отцом и семьёй старшего брата присутствовал на пасхальной службе. Согласно обычаю, сложившемуся у греков-христиан, в этот праздник и ещё в течение сорока дней после него все свечи в церквях зажигались красные.

— Значит, ты опять виделся со своими родными, — подытожил юный султан, а затем, вглядевшись в лицо учителя, добавил: — Ты не очень-то рад был увидеться с ними.

— Мой отец опять просит меня сделать то, чего я не хочу делать, — ответил Андреас и рассказал про свадьбу.

Мехмед улыбнулся:

— Я избавлю тебя от этого. Сошлись на меня. Скажи, что я не отпускаю тебя от себя и не одобряю свадьбу, потому что она помешает тебе состоять при мне неотлучно.

«Друг великого султана» тоже улыбнулся и готов был засмеяться. Обстоятельства складывались так, что ему уже не требовалось уезжать в ближайшее время. Можно было повременить месяца два или даже полгода.

Андреас вдруг понял, что, несмотря на всё своё подспудное недовольство, ещё слишком сильно привязан к ученику и не хочет расставаться, пусть расставание и представлялось неизбежностью. «Раньше осени никуда не уеду», — решил Андреас, но тут Мехмед, жестом повелев слугам удалиться и закрыть двери, сказал:

— Учитель, нам нужно обсудить кое-что.

* * *

Мехмед не ожидал такого поворота событий, совсем не ожидал. Всё оказалось ещё хуже, чем в тот раз, когда он сообщил Учителю о своей свадьбе с Гюльбахар-хатун. В прошлый раз Учитель, узнав новость, сказал, что готов остаться с учеником как друг, а теперь даже этого не хотел.

— Значит, мне пора уехать, — сказал Учитель, узнав, что ученик больше не хочет уступать ему на ложе и предлагает противоположное.

Юный султан даже представить не мог, что Учителю настолько не понравится эта мысль, и что Он даже попробовать не захочет, а скажет:

— Ты уступал мне, потому что я был твоим учителем. А теперь ты хочешь, чтобы учитель уступил ученику? Это невозможно.

— Но ведь Ты уже уступал мне по-другому, — возражал Мехмед. — Ты следовал за мной. Ты доверялся мне. Почему не хочешь уступить и теперь?

— И кем же я стану, если мы поменяемся? Я не могу стать твоим учеником, а ты — моим учителем.

— Станешь другом. Во дворце Тебя и так называют моим другом, а не учителем. Мы закрепим то, что уже существует.

Учитель покачал головой:

— Нет.

Мехмед не мог понять, как так. Что плохого в дружбе? А Учитель уверенно произнёс:

— Ничего не получится. Друг это тот, к чьему мнению прислушиваются, но ты не станешь прислушиваться к моему мнению. Если бы ты хотел прислушиваться, то позволил бы мне остаться твоим наставником. Ты советовался бы со мной.

— Я советуюсь.

— Однако решение относительно своего маленького брата ты принял без меня.

— Он просто утонул в купальне, — сказал Мехмед, но Учитель не поверил ни на мгновение:

— Ты сейчас обманываешь меня или себя? Ты помнишь, что я говорил тебе когда-то? Себя никогда не обманывай.

Юный султан вдруг почувствовал, будто ему четырнадцать, а ведь уже исполнилось девятнадцать. Ученик перестал чувствовать себя взрослым, поняв, что его отчитывают, как мальчика. От этого сделалось досадно:

— Я обманываю Тебя! — резко произнёс Мехмед. — Я не хотел взваливать на Тебя тяжесть этого решения. Это моя ноша. Если я поступил недостойно, то отвечу за это один. Я заботился о Тебе, когда ничего Тебе не сказал.

— Да, по той или иной причине тебе больше не нужны наставники, — подытожил Учитель и добавил: — Ты окончательно повзрослел, хочешь сам выбирать свою дорогу, сам решать. Это закономерный итог взросления. Но нам придётся расстаться.

Юный султан просто не мог поверить в происходящее. Он уже успел привыкнуть, что связь с учителем так крепка, что подобна даже не верёвке, а железной цепи, однако эта цепь порвалась легко, будто тонкая нить.

— Почему Ты хочешь уехать? Почему? — спрашивал юный султан, но ни одно объяснение не казалось убедительным.

Мехмед еле уговорил Учителя остаться хоть ненадолго. Обещал, что на это время ничего не изменится, и доказал это, уступив Учителю в очередной раз, но теперь соитие ощущалось не так. Единства не было. Ученик хоть и говорил, что подчиняется добровольно, но тело подчинялось неохотно.

Учитель и сам заметил это, но промолчал, чтобы не продолжать спор, который стал утомительным. Мехмед тоже промолчал, не стал оправдываться. Он надеялся, что в следующий раз будет так, как было ещё совсем недавно, но что-то непоправимо изменилось. Отчуждённость росла.

Юному султану никак не удавалось забыть слова Заганоса-паши: «Ты погубишь и себя, и его». Мехмед не хотел погубить Учителя, но и потерять не хотел.

* * *

Мехмед сидел в своих покоях, глядя в окна на весенний сад. Кроны деревьев стали совсем белыми от обилия цветов, ярко светило солнце, щебетали птицы, и это казалось таким ненастоящим, если смотреть из сумрачной комнаты.

На столике перед Мехмедом лежала бумага, связка тростниковых палочек, ножик для очинки, а рядом стояла чернильница. Юный султан иногда опускал глаза к листу и торопливо выводил на нём слова, пытаясь в стихе передать то, что чувствовал. Несколько листов уже оказались испорчены, скомканы и валялись рядом на ковре, но Мехмед чувствовал, что уже близок к цели — он вот-вот найдёт те самые слова.

Весна для поэта — время счастья, но сочинять счастливые стихи не получалось. Первые две строчки нового стихотворения выражали восторг любви, но затем восторг сменился горечью, и это случилось как-то само собой, помимо воли сочинителя.

Мехмед уже успел забыть, что такое любовь, смешанная с горечью. И вот пришлось вспомнить. Почему всё так обернулось? Почему? Как это могло случиться? Он не понимал, но даже такой любви не хотел лишаться.

В Гелиболу казалось, что Учитель наконец-то стал понятен, полностью раскрыл перед учеником Свои мысли, чувства. Теперь же мысли Этого Человека снова стали загадкой. Почему Он решил то, что решил? Почему захотел уйти?

Учитель, находясь с учеником в Гелиболу, уверял, что склонен к постоянству. Но почему же сейчас вёл себя как ветреный искуситель, который не стремится остаться с тем, кого покорил? Вот и в стихотворении Учитель получился таким ветреным красавцем. Этот красавец оставался таким же непонятным как для Мехмеда, так и для Авни, который являлся поэтическим отражением Мехмеда.

Во время недавнего разговора ученик не раз спрашивал Учителя:

— Почему хочешь уйти? Почему? — а Учитель, глядя с любовью и сочувствием, говорил жестокие слова:

— Нам лучше расстаться сейчас, чем позже.

— Почему? — не понимал Мехмед, а Учитель, положив руки ученику на плечи, продолжал:

— Когда-то ты обещал, что поверишь мне целиком и полностью, не усомнишься ни в одном моём слове. Так поверь мне. Мы должны расстаться до того, как успеем разочаровать друг друга. Это неизбежно произойдёт, потому что мы уже не согласны друг с другом. Мы хотим разного. Каждый станет настаивать, но никто не уступит. Если мы не расстанемся, то в итоге проклянём друг друга и тот день, когда встретились впервые. Зачем нам это? Лучше мы сохраним друг о друге хорошие воспоминания, а если снова встретимся, то будем рады видеть друг друга.

— Учитель, я Тебе не верю, — отвечал юный султан. — Ты хочешь обмануть меня, чтобы утешить, но ведь мы оба знаем, что новая встреча не принесёт радости. Ты никогда не вернёшься в Эдирне, Ты уедешь в Константинополис или в Афины. А как я окажусь там? Если только как завоеватель, а Ты придёшь ко мне не ради меня, а чтобы просить за кого-нибудь из тех, кто окажется у меня в плену. Разве наша встреча и последующая беседа станут радостными?

— Ты хочешь получить от меня обещание, что через несколько лет я вернусь в Эдирне?

— Я хочу, чтобы Ты не уезжал.

Учитель вздохнул и опустил взгляд, ладони безвольно скользнули вниз по плечам ученика, но Мехмед поймал руки Учителя в свои и воскликнул:

— Как мне убедить Тебя остаться!? Хочешь, дам Тебе денег и подарю участок земли там, где укажешь, чтобы Ты мог построить свою школу. У Платона была школа. У Аристотеля была школа. У Тебя тоже будет.

— Благодарю, но не нужно, — ответил Учитель.

— Не хочешь быть мне обязанным?

— Причина совсем иная, — последовал ответ. — Я просто не знаю, что делать с этой школой. Есть разные учителя. Есть такие, как Платон и Аристотель. Есть такие, как Сократ. Сократу, чтобы учить, не нужны были стены.

Мехмед опять не поверил, но не признался в своём недоверии. Вместо этого принялся уговаривать Учителя остаться хоть на время. Юный султан надеялся придумать что-то ещё, чтобы удержать любовника, который вёл себя как ветреник. С того времени, как Учитель и ученик окончательно сблизились в Гелиболу, Учитель изменился, стал другим. В Гелиболу говорил, что стремится к постоянству, а теперь поступал наоборот.

Султан согласился бы на любое средство, лишь бы помогло сохранить любовь. Идти в мечеть и молить Всевышнего о милости казалось бессмысленным, но, может быть, имело смысл пойти в христианский храм и попросить там? Вдруг христианское колдовство помогло бы?

Думая об этом, Мехмед, наконец, подобрал последние слова для стиха, и получилось так:

Пожалуй, это был первый раз, когда Мехмед не захотел показать Учителю своё стихотворение, ведь Учитель, прочитав эти строки, сказал бы, что ученик видит всё не так: «Я не ветреник». Да, непременно сказал бы, но Мехмед не хотел спорить. Юный султан ощущал происходящее именно так и не сомневался, что прав.

* * *

Когда Мехмед только приехал в Эдирне и принял власть, дворец принадлежал ему не вполне. Женская половина была по-прежнему занята отцовскими жёнами и наложницами, но за минувшие два месяца освободилась.

Алиме-хатун уехала. Остальные жёны вернулись к своим родителям, а наложниц юный султан по совету Шехабеддина-паши раздарил своим приближённым. Теперь можно было слать гонцов в Дидимотику, чтобы в Эдирне приехала Гюльбахар-хатун с маленьким Баязидом, которому уже успело исполниться три года. Как быстро летит время!

Гюльшах-хатун с маленьким Мустафой и Мюкриме-хатун, которым настала пора переехать из Манисы, пока находились в пути. Гюльбахар с сыном, поскольку жила ближе, приехала раньше.

Мехмед торжественно встретил её на главном дворцовом дворе. Вот открылись ворота, и в эту широкую арку въехали конники многочисленной охраны. Затем — большая скрипучая колымага, запряжённая шестёркой лошадей, а сзади показались телеги с вещами.

Юный султан стоял у входа в главный павильон дворца, от которого в сторону ворот тянулась дорожка из ковров, расстеленных прямо по земле, и вот на эту дорожку ступили те, кто ехал в колымаге.

Впереди всех шёл маленький Баязид, которого держал за руку некий чёрный евнух. Следом шла Гюльбахар, которую трудно было узнать, потому что её лицо скрывалось полупрозрачным покрывалом. За ней шли три служанки.

Возможно, вся процессия двигалась бы быстрее, но трёхлетний Баязид шёл не слишком быстро, а на полпути и вовсе остановился. Чёрный евнух не посмел торопить наследника престола, тем более что неподалёку стоял сам султан, которому могло не понравиться, что его сына подгоняют, а маленький Баязид оглянулся на мать и громко спросил, указывая на Мехмеда:

— Это папа?

— Да, сынок, — ласково ответила Гюльбахар, которой тоже пришлось остановиться, а Баязид, сделав ещё несколько шагов, опять обернулся к матери:

— Папа не улыбается.

— Иди вперёд, сынок, — попросила Гюльбахар, но ребёнок не шёл и продолжал задавать вопросы:

— Папе грустно?

— Сынок, прошу тебя, иди вперёд.

— Он сердится?

Юный султан невольно улыбнулся. Скучная церемония перестала быть скучной, поэтому он ждал, чем же всё закончится, и не давал никаких указаний чёрному евнуху или кому-то ещё.

В то же время придворные, окружавшие своего повелителя, уже начали терять терпение. Они уже много времени провели во дворе, ожидая, пока султан придёт из покоев во двор, затем ожидали, когда в ворота въедет колымага, а теперь снова ждали, когда сын султана получит ответы на свои детские вопросы.

Гюльбахар, видя всё это, решилась на смелый поступок — она подошла к сыну, быстрым привычным движением подхватила его на руки и пошла навстречу Мехмеду, а в конце почти побежала.

Остановившись перед мужем, она поставила Баязида на ковёр и всё так же ласково попросила:

— Сынок, поклонись отцу.

Сама она тоже поклонилась, а когда распрямилась, Мехмед увидел, что её глаза светятся счастьем. Это заставило его снова улыбнуться, но он всё же спросил с лёгкой укоризной:

— Разве тебе не объяснили, как должна вести себя жена султана и мать наследника престола? Ей не подобает бегать у всех на виду.

— Прости меня, мой господин, — отвечала Гюльбахар, но была слишком счастлива, чтобы смутиться от этого замечания. — Я увидела твою улыбку, и все правила вылетели у меня из головы.

Юный султан посмотрел на сына и увидел, что тот тоже улыбается.

— Дай мне руку, сынок. Я отведу тебя и маму туда, где вы теперь будете жить.

— Мой господин, а ты придёшь навестить нас вечером? — спросила Гюльбахар.

— Не подобает спрашивать об этом в присутствии посторонних, — ответил Мехмед.

Жена смутилась, ведь, спрашивая про вечер, она, несомненно, хотела спросить и про ночь. Бедная Гюльбахар! Она так мало знала о своём муже и по-прежнему верила в его любовь. Верная и доверчивая Гюльбахар. Она так надеялась, что теперь получит столько же внимания, сколько получала до того, как оказалась разлучена со «своим любимым господином».

Мехмед, сам не вполне понимая, зачем это делает, склонился к её уху и быстро прошептал:

— Да.

Возможно, обещая нынешнюю ночь жене, он просто хотел посмотреть, вызовет ли таким поступком хоть каплю ревности у Учителя.

* * *

В полутьме комнаты Мехмеду, сидевшему на возвышении среди подушек, казалось, что он вернулся в прошлое и снова оказался в Манисе. Казалось, что не было трудных четырёх лет, и что свадьба с Гюльбахар состоялась месяц назад.

Покои гарема в столичном дворце мало отличалась от покоев, которые Гюльбахар занимала в Манисе. К тому же, маленького Баязида в комнате не было. Он уже отправился спать под присмотром няньки, а Мехмед остался вдвоём с женой, получив возможность хорошенько её разглядеть, и отметил, что она мало изменилась.

Теперь ей было семнадцать, а не тринадцать, но она осталась почти такой же девочкой с усиками над верхней губой. Правда, Мехмед ещё не заглядывал под одежду, поэтому не мог судить, сильно ли отразились на жене роды. Наверное, не так уж сильно, потому что зелёное платье, которое Гюльбахар унаследовала от своей матери, казалось по-прежнему в пору.

Существенное отличие состояло лишь в том, что жена теперь говорила не по-албански, а по-турецки. Выучила новый язык за четыре минувших года.

— Ты помнишь это платье, мой господин? — спросила она.

— Да, — ответил Мехмед. — А ты не сохранила тулуп и шапку?

Гюльбахар посмотрела на него немного обиженно:

— Почему ты смеёшься надо мной, господин?

— Я не смеюсь над тобой, просто вспоминаю тот день, когда впервые тебя увидел.

— В тот день я была одета не так, как нужно.

— Ты была очень хорошо одета, — возразил Мехмед. — Ты была очень красивая в той одежде. Ты и сейчас красивая.

Гюльбахар присела рядом с ним, робко дотронулась до его руки, а затем сжала её в ладонях, поднесла к губам и поцеловала. Мехмед чуть повернулся и свободной рукой потрепал жену за щеку, но не испытал при этом почти ничего.

Любовь давно исчезла. Осталось лишь воспоминание о прежней привязанности. Возможно, этого воспоминания хватило бы на несколько месяцев, в течение которых жена ещё могла надеяться на что-то.

Мехмед чувствовал, насколько сильно изменился за последнее время, а вот Гюльбахар этого не замечала. Когда муж прикоснулся к её щеке, Гюльбахар надеялась на большее, но ничего не последовало.

Муж казался рассеян и задумчив, поэтому Гюльбахар спросила:

— Тебя что-то тревожит, мой господин?

Мехмед не стал рассказывать, но ему хотелось, чтобы тяжёлая ноша печалей, которую он нёс, стала хоть немного меньше, а для этого её нужно было разделить с кем-то:

— Ты любишь меня, моя Гюльбахар?

— Да, господин, — ответила жена, а затем на её лице появилось испуганное выражение: — Я сделала что-то, что заставило тебя усомниться?

— Нет, не сделала, и я верю тебе, — ответил юный султан и задумчиво продолжал: — Я вдруг подумал, что было бы, если б ты меня разлюбила.

— Нет-нет, господин, я никогда тебя не разлюблю, — горячо произнесла Гюльбахар.

Она, всё ещё сжимая руку мужа в своих, снова поднесла её к губам и поцеловала, а затем прижала к своей щеке.

— Ты клянёшься, что не разлюбишь? — спросил Мехмед.

— Да, господин.

— А если ты нарушишь клятву?

— Тогда убей меня, господин. Убей, если нарушу. Если я разлюблю тебя, значит, я заслужила смерть.

Гюльбахар говорила лишь о себе, но Мехмед, услышав эту клятву, вдруг вспомнил, что Учитель тоже обещал любить и никогда не разлюбить, а теперь обещание могло нарушиться.

* * *

Следующим вечером Мехмед, находясь в своих покоях, велел, чтобы к нему позвали Учителя. Перейдя в спальню, юный султан с волнением ждал, когда увидит, подействовала ли вчерашняя уловка.

Учитель, только ступив в комнату, выглядел очень спокойным, но это спокойствие могло быть напускным, поэтому, как только за слугами закрылись двери, юный султан подошёл к Учителю, обнял и крепко поцеловал Его, а затем спросил с лукавой улыбкой:

— Ты вчера ревновал? Ревновал?

Вместо ответа последовал вопрос:

— Ты провёл ночь на женской половине дворца лишь затем, чтобы вызвать во мне ревность?

— А если я скажу «да», Тебе будет приятно это услышать?

— Зачем ты поступаешь так, мой ученик? Зачем отравляешь последние дни, которые мы проводим вместе? — спросил Учитель.

Слова о расставании означали, что уловка не подействовала. Учитель уже не боялся потерять «своего мальчика», как боялся когда-то, поэтому Мехмед вздохнул и отстранился:

— А ведь Ты обманул меня, Учитель. Ты сказал, что останешься со мной до тех пор, пока нужен мне. Ты по-прежнему мне нужен, но уезжаешь.

— Мой ученик, я тебе не нужен, — последовал ответ.

— Нет, нужен, — настаивал ученик. — Я лучше знаю мои чувства.

Наставник промолчал, а Мехмед опять подступил к нему, положил руки на плечи:

— Ты уезжаешь только из-за того, что я не могу больше подчиняться тебе? Неужели, не хочешь даже попробовать по-другому? Учитель, ведь разница не так велика. Это будет почти то же самое. Ты целуешь меня, а я — Тебя. Ты обнимаешь меня, а я — Тебя. Лишь завершение будет другим. Неужели это так важно? — юный султан снова обнял Учителя, поцеловал, но Наставник, хоть и позволил это сделать, не ответил на поцелуй, а затем высвободился из объятий:

— Мой ученик, я уже говорил, что это невозможно. Я больше не могу быть твоим учителем и даже другом быть не могу.

— А может, не хочешь? — с подозрением спросил Мехмед. — Ты ведь собираешься вернуться в Афины. А у Тебя там друзья, о которых Ты мне рассказывал. Ты станешь делать с ними то, что не хочешь делать со мной. Тем друзьям Ты согласен уступать, а мне — нет. Чем они лучше меня?

— Я уже говорил, — ответил Учитель. — Друг — это тот, кто уважает твоё мнение и слушает твои советы. Если я стану твоим другом, то невольно вступлю в противоборство с твоими визирами и прочими советниками. То, что я буду тебе советовать как друг, может войти в противоречие с их советами, а я этого не хочу. Придворная жизнь не для меня, а твои визиры и советники будут плести интриги и стремиться очернить меня в твоих глазах. Я заранее знаю, что проиграю в этом противоборстве. К тому же я не стремлюсь к высоким постам и не стремлюсь быть всё время на виду.

Учитель смотрел куда-то мимо собеседника, а Мехмед стремился поймать этот взгляд:

— Так будь просто возлюбленным! А взамен я осыплю Тебя подарками. Не хочешь собственную школу? А что скажешь, если я помогу Тебе собрать прекрасную библиотеку? Такую, которая будет лучше дворцовой! И я совсем не возражаю, чтобы у Тебя были ученики. Лишь бы не такие, как я.

— То есть ты хочешь, чтобы я стал твоим мальчиком? — спросил Учитель. — Стареющим мальчиком? Ах, мой ученик, ты, конечно же, не хотел меня обидеть, но ты даже не представляешь, насколько жалкая это роль! Мальчиками перестают быть примерно в твоём возрасте, и это хорошо. А вот тридцатилетний мальчик — это совсем не хорошо. Это смотрится даже смешно. Я знаю, что ты не хочешь сделать меня смешным. Ты просто цепляешься за прошлое. Не цепляйся. Живи дальше.

Эти слова моли бы показаться убедительными, но Мехмед вдруг вспомнил, что те же самые слова Учитель когда-то говорил другому ученику: «Живи дальше. Забудь меня».

Этот ученик, наверное, до сих пор жил в Афинах. А если Учитель хотел вернуться в тот город не только ради друзей? Юный султан вдруг почувствовал, как внутри закипает настоящая ревность.

— А как думаешь, Учитель, что стало с тем учеником-юношей, который у Тебя был в Афинах, и о котором Ты мне рассказывал? — опять с подозрением спросил Мехмед.

Учитель лишь отмахнулся:

— Эта история давно в прошлом. Ему сейчас уже лет двадцать пять. Думаю, он с помощью отца получил некую государственную должность и даже женился. Думаю, что обязанности на службе и обязанности по отношению к жене уже не оставляют времени для изучения наук.

— А я думаю, всё по-другому, — сказал Мехмед, присев на край застеленного ложа и опустив голову. Почему-то стало очень трудно говорить. Впервые за долгое время хотелось плакать, но юный султан не желал показывать своих слёз.

Всё так же опустив голову, он продолжал:

— Я думаю, что к жене он давно охладел. И обязанности на той должности тяготят его, но не потому, что он лентяй, а потому, что Твой бывший ученик слишком погружён в воспоминания о прошлом и не может от них избавиться. А как только он услышит, что Ты вернулся в Афины, то оставит всё и всех, и в тот же час придёт к Тебе, и скажет, что снова хочет быть Твоим учеником, как прежде. Вот, что я думаю. И Ты откажешь ему в этом?

Юный султан поднял голову и испытующе посмотрел на Учителя, конечно, понимавшего, что нынешний ученик ревнует к бывшему, но в то же время отождествляет себя с ним — говорит о нём, но в то же время представляет, что станет ощущать через несколько лет.

— Ты откажешь ему? — повторил Мехмед.

— Да, для его же блага, — ответил Учитель. — А если он действительно хочет продолжать заниматься науками, то ничто не мешает ему избрать себе других учителей, не меня.

— Ты можешь быть так жесток! — с горечью произнёс Мехмед. — Так жесток!

— Это не жестокость, — возразил Учитель и, присев рядом с учеником, продолжал: — Я просто пытаюсь дать тебе последний урок. Не принуждай ни к чему тех, кого любишь. Научись отпускать, если эти люди хотят уйти. Отношения между учителем и учеником добровольны. Если бы ты захотел уйти, я не стал бы тебя удерживать. Ты знаешь это и видел доказательства. Когда ты решил жениться, я готов был смириться с тем, что наша любовь останется в прошлом. А теперь я прошу тебя оказать мне такую же услугу — смирись. Это очень пригодится тебе в будущем.

— У меня нет будущего, — ответил юный султан и снова опустил голову. — Впереди я вижу один лишь мрак.

— Он рассеется, — Учитель ободряюще потрепал ученика по плечу. — Поверь, я знаю твоё будущее. Ты уже взрослый. Ты сам способен научить кого-нибудь тому, чему научил тебя я. И вот представь, что ты повстречаешь мальчика, и он понравится тебе, но мальчик не захочет принять то, что ты ему предложишь. И тебе придётся смириться, и искать другого — того, который согласится. Поэтому я и говорю — научись смиряться сейчас. Ты всё ещё любишь меня, и именно поэтому отпустить меня тебе будет проще, чем кого-то, к кому ты не так сильно привязан.

— Учитель, всё наоборот! Именно любимых отпускать сложнее всего, — возразил юный султан.

— Нет, вовсе нет, мой ученик, — отвечал Учитель. — Поэтому я говорю — отпусти меня ради моего блага. Я хочу уйти, а если ты не отпустишь, то это будет принуждение, которое принесёт мне страдания. Ты хочешь моих страданий?

— Нет, не хочу…

— Поверь — отпускать любимых просто, если думать о них, а не о себе. Ведь если ты не можешь думать о благе любимого, то о благе человека, которого не любишь, ты тем более думать не станешь.

— А Ты думаешь о моём благе, Учитель? — язвительно спросил Мехмед, но Учитель, будто не замечая этой язвительности, ответил:

— Конечно. С первого дня нашего знакомства я думал о твоём благе. И я стремился собственным примером научить тебя, как ты должен поступать со своими возлюбленными. Если мой пример тебя не научил, то никакие слова не научат. Поэтому я очень надеюсь, что ты меня отпустишь. Ведь да?

— Ты обманул меня, Учитель, — всё так же язвительно отвечал Мехмед. — Ты клялся, что останешься со мной, пока нужен мне. Ты не держишь слово.

Наставник устало вздохнул:

— Мой ученик, не кажется ли тебе, что наша беседа движется по кругу уже не первый день?

Мехмед ничего не ответил, но Учитель предпочёл принять это молчание за согласие, поэтому поднялся на ноги и сказал:

— Я думаю мне лучше уехать завтра же с утра. Прощай.

Юный султан чуть исподлобья посмотрел на Учителя, уже почти бывшего:

— Нет, — произнёс Мехмед.

— Что «нет»? — насторожился Наставник.

— Не прощайся со мной сегодня, — сказал юный султан. — Сегодня просто иди в свои покои, а придёшь попрощаться завтра. За ночь я обдумаю Твои слова и успокоюсь. Мы сможем проститься достойно.

Учитель улыбнулся:

— Хорошо. Сегодня я не прощаюсь, — а затем протянул руку, провёл пальцами по щеке ученика, уже почти бывшего. Мехмед поднял голову, потянулся вверх, и Наставник поцеловал ученика в губы долгим поцелуем, а затем вышел из комнаты.

Юный султан остался один. Он сидел на краю застеленного ложа и смотрел на двери невидящим взглядом. Поцелуй, который всё ещё ощущался на губах, казался таким, как те, которые Учитель дарил своему ученику перед самым отъездом из Манисы. А ещё это было напоминание о поцелуях, полученных в Гелиболу. И даже напоминание о том, что было в Эдирне в первые дни, до того, как умер маленький Ахмед. В те дни счастье казалось безоблачным, и вот прошло всего два месяца, и всё закончилось. Неужели, сегодняшний поцелуй стал последним?

Как жестоко поступил Учитель! Как жестоко! Обманул своего ученика. Сказал, что не уйдёт, пока нужен, и обманул!

Лишь одна мысль не давала Мехмеду погрузиться в отчаяние: «Я тоже обманул Учителя. Я не собираюсь прощаться. Ни завтра, ни позднее. Я солгал про завтрашний день, чтобы дать себе время принять решение».

Юный султан имел все средства, чтобы удержать Учителя в Эдирне силой, но запирать Его в покоях дворца не имело смысла, ведь Учитель не смог бы, находясь в таком положении, любить своего ученика. Любовь сменилась бы ненавистью, а Мехмеду был совсем не нужен Учитель, который ненавидит.

Вот, почему решение было трудным! Ведь выход из этого печального положения оставался только один — прервать жизнь Наставника, потому что мёртвые уходят, только если ты сам их отпустишь, а если не желаешь отпускать, они остаются с тобой.

Мехмед не лгал, когда говорил, что видит впереди лишь мрак. И так же не лгал, когда рассказывал, что станет безразличным ко всему, и будет жить одной надеждой — на то, что когда-нибудь Учитель вернётся. Но Мехмед не хотел так жить, не хотел! Он слишком хорошо знал, что такое любовь, смешанная с горечью. И он очень хорошо знал, что такое ждать встречи, которая почти наверняка не состоится.

Именно так когда-то было с отцом, но на отца Мехмед не мог повлиять, не мог ничего сделать. А сейчас, в случае с Учителем, можно было что-то предпринять, и юный султан не собирался отказываться от этого. Плата за бездействие казалась слишком высокой, потому что Мехмед вспомнил все свои несчастные годы, которые прожил без Учителя, потому что ещё не повстречался с Ним. А сколько таких несчастных лет придётся прожить ещё, прежде чем наступит старость и смерть? Как это вынести?

Потому Мехмед и взял с Учителя обещание, что расставания не будет. Юный султан ни за что не хотел возвращаться к прежней жизни — жизни без любви.

— Я не буду страдать. Не буду! Ты меня не заставишь. Ты выполнишь своё обещание, — тихо произнёс Мехмед, продолжая беседу, которая, казалось, окончилась. — Ты обещал, что останешься со мной навсегда, и останешься. Пусть Ты уже не сможешь говорить со мной, и мы не сможем проводить время вместе, но Ты останешься. Мёртвый, но останешься. И я смогу считать Тебя своим.

Юный султан представил себе эту новую жизнь, и она показалась явно лучше, чем та, которая могла бы получиться, если ничего не делать. Однако жить одними воспоминаниями не хотелось. Этого казалось мало:

— Я завладею всем Твоим миром, — злорадно улыбнулся Мехмед. — Я завоюю Константинополис. Завоюю Афины. Завоюю все земли, где ещё жив дух эллинов. Все земли, куда Ты мог бы уехать от меня, если б попытался.

До сегодняшнего дня Мехмед считал, что завоевания — это его обязанность как султана. Султан должен воевать, даже если хочет мира. Турецкое государство не может жить без войн. Об этом ещё давно говорили Заганос и Шехабеддин, но теперь у юного султана появилась собственная причина для ведения войны. Ему всегда хотелось побывать в тех землях, о которых рассказывал Учитель, но было ясно, что султан может побывать там только как завоеватель. Мехмед понимал, сколько горя приносит война туда, куда она приходит, поэтому даже подумывал отказаться от войн с греками, но теперь… Теперь всё стало наоборот. Обида на Учителя оказалась такова, что уже не хотелось заботиться о других — хотелось исполнить свои желания. «Я войду в Константинополис!» — решил Мехмед, но это будущее оставалось ещё слишком далёким. Ещё не был сделан даже первый шаг.

Мехмед потянулся к маленькому круглому столику, на котором стоял колокольчик, использовавшийся, чтобы звать слуг. Звон получился неровный. Наверное, потому что рука, державшая колокольчик, задрожала.

Тем не менее, Мехмед сумел изобразить спокойствие, когда на звон пришёл слуга. Юный султан сказал, что желает видеть Шехабеддина-пашу, и евнух через несколько минут явился.

Юный султан, стараясь не выдать волнения, медленным шагом перешёл в комнату, где обычно слушал доклады. Евнух молча двинулся следом, а его господин, устроившись на длинном мягком сидении возле окон, улыбнулся ему милостивой улыбкой:

— Присядь, Шехабеддин-паша. Я буду говорить с тобой об очень важном деле.

Сидение тянулось от края и до края стены, поэтому евнух мог скромно присесть туда же в трёх шагах от своего повелителя и слушать.

— Шехабеддин-паша, недавно ты показал себя человеком, который очень полезен для исполнения особых поручений, — вполголоса произнёс Мехмед. — Ты хорошо всё устроил в отношении маленького Ахмеда. И хорошо придумал в отношении тех двух нянек, которые пытались помешать Али-бею. Он убил их, а ты сказал Алиме-хатун, что их убили в наказание, потому что они нечаянно утопили её сына. Умно придумано.

— Благодарю, повелитель, — евнух скромно улыбнулся.

— Вот почему я снова хочу дать тебе особое поручение. Есть один человек, чью жизнь я хочу прервать, но казнить его не хочу.

Евнух, конечно, задумался, кого подразумевает султан. На лице Шехабеддина отразилось особое беспокойство, как будто он подумал: «Надеюсь, это не слишком знатный человек».

— Мой друг, которого я поселил в покоях рядом с моими и вверил твоим заботам…, - произнёс Мехмед, но теперь беспокойство на лице евнуха сменилось лёгким удивлением.

Шехабеддин уже справился с собой и придал лицу непроницаемое выражение, когда султан продолжал объяснять:

— Именно его жизнь должна прерваться. Сегодня, не позднее завтрашнего рассвета. И пусть это будет чистая смерть, без крови.

Евнух молчал, поэтому Мехмед спросил его:

— Что скажешь?

— Это неожиданное поручение, повелитель. Его будет трудно исполнить в такой короткий срок.

— Трудно, но возможно? — продолжал спрашивать Мехмед.

— Возможно, — кивнул Шехабеддин, — но…

— Что «но»?

— Я вижу, что ты разгневан на своего друга, мой повелитель.

— И что?

— Гнев со временем может пройти. Не случится ли так, что ты, мой повелитель, отдав приказ, впоследствии передумаешь? — евнух всем своим видом показывал, что сталкивался с подобными случаями за время своей долгой службы при дворе. — Если приказ уже успеют исполнить, тогда ты, мой повелитель, окажешься огорчён, а я стремлюсь не огорчать тебя.

— Нет, я не передумаю, — твёрдо произнёс Мехмед. — И я хочу, чтобы ты исполнил моё повеление как можно скорее. Мой друг собрался покинуть меня. Покинув меня, он предаст меня, а это случится уже завтра, когда он придёт в мои покои попрощаться перед отъездом. Я хочу, чтобы мой друг умер до того, как это случится. Хочу похоронить его с почестями — как того, кто был всецело верен мне в самые трудные дни моей жизни. Он должен быть достоин пышного погребения.

— Я понял, повелитель, — Шехабеддин поклонился.

— А ты знаешь того, кому можно поручить похороны?

— Да, повелитель. Не беспокойся об этом.

— Все его деньги следует отдать его семье, — продолжал юный султан. — У него при себе сейчас должна быть немалая сумма. Проследи, чтобы его семья получила всё до последней монеты. И все его вещи пусть тоже будут переданы. Все, кроме книг. Это моё. И сундук, в котором хранятся книги — тоже. Я оставляю это себе.

— Я понял, повелитель.

— Тогда иди и исполни.

* * *

Андреас не хотел думать о завтрашнем дне, но думал, потому что следовало собираться в дорогу. Впрочем, сборы получились не такие уж долгие, потому что вещей у него за последние годы не прибавилось. Всё те же два сундука, в одном из которых должны были найти своё место книги и рукописи, а в другом — всё остальное.

Грек как раз занимался сборами, когда в дверь вежливо постучали. Оказалось, что пришёл Шехабеддин-паша, начальник белых евнухов, а когда он ступил в комнату, то вслед за ним вошли четверо слуг, которые, выглядывая из-за спины Шехабеддина, смотрели внимательно и напряжённо. Могло показаться, что они чего-то ждут, но главный евнух был невозмутим, и своим невозмутимым видом показывал, что сегодня ничего не должно случиться.

— Прошу прощения за беспокойство, — Шехабеддин поклонился. — Я не отниму много времени. Я лишь зашёл передать слова моего повелителя. Завтра он будет ожидать своего друга в своих покоях во втором часу после рассвета. Возможно, это слишком рано, но другого времени нет. Завтра моему повелителю предстоит очень насыщенный день.

— Хорошо, я приду к назначенному часу, — Андреас тоже поклонился, ожидая, что евнух повернётся и уйдёт, но тот не уходил.

— Что-нибудь ещё? — спросил грек.

— Нет-нет, ничего, — Шехабеддин снова поклонился, но по-прежнему не уходил. Он рассеянно оглядел комнату и вздохнул: — Завтра эти покои опустеют.

— Да, увы, — ответил Андреас, но евнух не двигался с места и больше ничего не говорил.

Подождав ещё немного, грек нарушил молчание:

— Прошу прощения, но мне нужно собираться.

— Да-да, — кивнул Шехабеддин.

Эта странная беседа начала утомлять Андреаса. Он не хотел продолжать сборы при евнухе, но ничего другого не оставалось. Грек посмотрел на свои уже почти уложенные вещи в сундуках, как вдруг в его голове раздался голос: «Не поворачивайся к нему спиной!» Увы, было слишком поздно. Что-то мелькнуло перед глазами, а затем Андреас почувствовал, как на шее стремительно стягивается тонкий шнурок, и дышать уже почти невозможно. Грек хотел схватиться за шнурок, подсунуть под него пальцы, но не смог. На каждой руке уже повисло по человеку, и каждую ногу тоже держали, чтобы жертва не вздумала лягаться.

Андреас, пока ещё оставались силы, извивался всем телом, но высвободиться не получалось. Меркнущим сознанием он отметил, что на руках и ногах повисли слуги, которые сопровождали Шехабеддина. Значит, душил сам евнух или кто-то, кто вошёл в комнату только что.

Андреас не успел задуматься, почему всё это происходит. Не успел понять, зачем у него отнимают жизнь.