В Пеште почти всё время приходилось сидеть взаперти. Позволялось ходить только на соседнюю улицу в православный храм, построенный сербами, бежавшими от турок и обосновавшимися здесь. Присутствуя на церковной службе и вслушиваясь в знакомые слова, произносимые священником на славянском языке, Влад чувствовал себя почти на родине, в Румынии.

Бывало, и после службы он продолжал стоять в храме перед иконостасом, не замечая времени, но рано или поздно отворялась дверь и раздавалась венгерская фраза, такая чуждая здесь:

– Господин Дракула, пора.

Давнишний знакомый, отец Михаил, в прежние времена ездивший из Пешта в Вышеград, по-прежнему оставался духовником Влада, но рассказывать по-прежнему было нечего.

– Отче, я всё ещё взаперти, поэтому грешу мало.

– А в мыслях?

– Ты о плотском желании, отче?

– Держи мысли в узде и не впадай во грех даже мысленно. Думай лучше о своей скорой свадьбе.

Опять появились у Влада уже давно забытые подозрения, что отец Михаил говорит с чьей-то подсказки – подсказки Матьяша, ведь королю было бы крайне выгодно, чтобы кузен думал только о невесте и ни о ком другом. Наверное, для той же цели Матьяш удалил из дома, где содержал жениха, всю женскую прислугу – пусть жених думает не о сторонних женщинах, а лишь о той, с которой скоро сыграет свадьбу.

Расчёт оказался верным. Иногда Влад чувствовал себя так, будто влюблён, а ведь он ещё ни разу не видел свою наречённую. Правда, иногда туман мечтаний рассеивался, наступало отрезвление, и тогда Влад думал не о женитьбе как таковой, а о последствиях женитьбы. «Давным-давно, – говорил он себе, – в далёкой стране, лежащей между высокими горами, широкой рекой и великим морем, жил-поживал славный государь, и было у него три сына. Страна эта – Румыния, государь – мой отец, но сказка у нас с самого начала не задалась, ведь сказки рассказывают о младшем сыне, а я – средний. Но если начало ещё можно принять, то концовку слушатели уж точно не одобрят».

Сказка всегда заканчивается свадьбой. Вот и средний сын после многих мытарств наконец-то, с большим запозданием, женится. На ком положено жениться государеву сыну? Конечно, на прекрасной золотоволосой девушке, которую зовут Иляна Косынзяна. Живёт она в волшебном царстве, в своём дворце, и богатств у неё видимо-невидимо. Многие румынские сказки говорят о ней. Только вот незадача – в нынешнем повествовании невесту зовут не Иляна, а Илона, кудри её не золотого цвета, дворец находится не в волшебном царстве, и она к тому же католичка! Это последнее обстоятельство пришлось бы совсем не по вкусу православным румынам. Даже будь невеста хоть злой феей, они и то возмутились бы меньше!

Если сын православного государя женится на католичке, то неизбежно пойдут недобрые слухи. Раз жена католичка, то неужели главный герой сказки, ради возвращения себе свободы и трона, сделался католиком, а?

«Ой, сколько же объяснений придётся давать, когда вернусь в Румынию», – думал Влад. Он и сам был удивлён, когда ему рассказали, что благодаря унии, заключённой во Флоренции между католической и православной церковью лет тридцать назад, стало возможно то, о чём раньше никто и помыслить не мог – так называемые «смешанные браки». Правда, не все православные страны признавали унию, и Румыния до сей поры не признавала, но Влада убедили в том, что смешанный брак это сейчас лучший выход, чтобы ни одна из сторон не чувствовала себя ущемлённой. Влад не стал бы переходить в католичество, а невесте перейти в православие не позволили бы родственники, да она и сама не хотела.

Венчание должно было пройти по латинскому обряду. Детей, рождённых в этом браке, следовало «делить» между церквями: сыновей воспитывать в вере отца, а дочерей – в вере матери.

Влад сперва настаивал, чтобы и дочери воспитывались в православной вере, но затем уступил, когда узнал, что семья, из которой происходила невеста, ему хорошо знакома. По правде сказать, он не ожидал, что тестем его станет тот самый Ошват Силадьи. Тот самый, с которым они вместе били турок в Болгарии.

Пятнадцать лет прошло с тех пор, но если раньше Ошват считал Влада другом, то теперь смотрел на будущего зятя косо. Влад же стремился восстановить дружбу, вернуть расположение Ошвата уступками и примирительными разговорами.

– Что это ты, Ошват? Неужели до сих пор в обиде на меня за то, что я много лет назад отказался идти с тобой ловить Махмуда-пашу? Мне самому жаль, что мы его не поймали и что твоего брата казнили, но ведь ты знаешь, что я не мог пойти с тобой. Мне нужно было позаботиться о своих людях.

– Ты всегда делаешь то, что выгодно тебе, – ворчал Ошват, который, постарев, ещё сильнее напоминал своего старшего брата Михая, но только по виду, а не по речам.

– Да брось, – улыбнулся Влад.

– В прошлый раз ты воспользовался моими воинами для своих целей, а теперь ты поступаешь так же в отношении моей дочери.

– Матьяш сам предложил мне её в жёны. Разве я могу отказаться? Да и твою дочь никто не принуждает.

– Матьяш наплёл ей невесть чего. Сказал, что она обязана тебе помочь, просто по-христиански, а она согласилась, потому что всегда была добрая душа. Будь моя воля, я бы никогда не отдал мою Илону тебе. Даже если то, что говорят про твои дела, враньё, ты слишком стар.

Из-за этих слов Влада одолевали сомнения: «Не кажусь ли я дураком?» Принято считать, что жениться после сорока – плохо. Уж сколько пословиц говорят о старых мужьях – и не перечесть. Румыны обычно говорили, что в двадцать лет мужчину женят родители, в тридцать он женится сам, а в сорок лет его женит бес. «Помнишь ту пословицу? – спрашивал себя Влад. – А теперь ты сам под конец пятого десятка ввязался в такое дело. И придётся объяснять каждому встречному, что дело здесь в политике, а не в бесе».

Знакомство с невестой случилось незадолго до свадьбы. Илона сильно робела. Стоило Владу взглянуть на неё, тут же утыкалась в вышивание. После свадьбы она осмелела, и робость на поверку оказалась скромностью, а ещё проявились терпение и доброта. Правда, недавний узник отчего-то не слишком радовался добросердечной жене. К мужу она относилась, словно к безнадёжно испорченному ребёнку, – не сердилась, напрямую не перечила, а только уговаривала. Например, уговорила посещать купальни, находившиеся недалеко от города, – дескать, туда ходит вся придворная знать, и там можно завести полезные знакомства, да и вода целебная, помогает от боли в суставах и ещё от чего-то.

Приходилось покоряться, потому что супруга давала дельные советы, а если просила о чём-то, то ради общего блага: «Это человек важный. Давай пригласим его к обеду». И всё же было досадно, что супруга порой знает больше тебя и водит, как поводырь слепого. Иногда Влад намеренно переставал следовать советам, но Илона не отступала, уговаривала и уговаривала.

Лучше бы жена оказалась вздорная – вздорной жене можно без всяких церемоний указать её место. А попробуй повоюй со снисходительной, которая старается не замечать раздражённый тон мужа и мысленно повторяет: «Господи, прости неразумца».

Снисходительность к чужим недостаткам – одна из главных христианских добродетелей, и эта добродетель обезоруживает, крепко придавливает к земле – не продохнуть. Временами хотелось бежать, бежать куда-нибудь, где добродетелью и не пахнет.

В венгерской столице, расположенной по другую сторону Дуная, наверняка было много домов, где гостей принимают, а имени не спрашивают. Не случайно Его Величество предупреждал: «Смотри, кузен, веди себя пристойно. Помни, ты породнился с королём, и я не желаю слышать жалоб на тебя ни от кого». Лучше всяких предупреждений сдерживало отсутствие денег. Жениться на богатой ещё не значит самому стать богатым – не разгуляешься.

«Да, супруга властвует над тобой, но и ты можешь властвовать над ней, если завладеешь её мыслями», – говорил себе Влад. Первые две недели после свадьбы ему казалось, что он сумел, несмотря на свои годы, приятно удивить молодую женщину, волею судьбы оказавшуюся рядом. Однако со временем стало понятно – мысли, предметом которых он пробовал стать, уже заняты чем-то или кем-то другим.

Временами, забыв про вышивание, жена подолгу сидела молча и смотрела в одну точку. Могло показаться, что взгляд направлен в окно, но нет.

– Куда ведут дороги, по которым ты только что путешествовала? – спрашивал Влад.

Мечтательница отмалчивалась либо отвечала что-то невразумительное.

Что касается младшего Влада, то, как только дом в Пеште перестал служить местом временного пребывания под стражей, сын поселился у отца. Правда, юноша не стремился навёрстывать упущенное время, проведённое без родителя, а болтался по городу. Винить в этом следовало старого знакомца – Джулиано.

В один из дней молодой флорентиец неожиданно появился на пороге. Пришёл без приглашения, но аккурат к обеду:

– До меня дошли слухи, что господин Дракула обрёл свободу и тут же в некотором смысле её потерял, добровольно попав в самый приятный плен из всех существующих на свете. Как только я узнал, то поспешил сюда – поздравить и с освобождением, и с пленением…

Узнав, что за гость пожаловал, Илона, конечно, пригласила его остаться, а тот во время трапезы тонко льстил «хозяйке жилища» и мимоходом заметил, что его учитель охотно нарисовал бы её портрет.

Ухищрения гостя оказались напрасны, и тогда, поняв, что заказ получить не удастся, флорентиец решил закрепить выгодное знакомство иным способом – узнав про интерес младшего Влада к библиотечному делу, заговорил о типографии Андрея Хесса:

– Она находится почти рядом с моим домом и выходит окнами на площадь Девы Марии, где рыбный рынок. Неужели молодой господин там не был? Удивительно! Этот немец, Хесс, вот уже два года как наладил своё дело. Многие ходят туда посмотреть на производство печатных книг и говорят, что это просто чудо. Я понимаю почему. Ведь на всё королевство типография единственная!

Конечно же, младшему Владу тоже захотелось посмотреть. Джулиано любезно вызвался проводить, раз уж по дороге, а заодно предложил показать другие интересные места в городе.

– Я могу показать молодому господину всё, что ни есть интересного во всей округе!

Илона, несмотря на свои добродетельные правила жизни, вдруг отчего-то решила, что пасынку сейчас нужен такой провожатый:

– Молодым людям, наверное, скучно гулять по городу, если кошелёк пуст? – спросила она и без дальнейших промедлений дала денег.

Да, дала денег, причём много, а затем полушутя предупредила, чтобы младший Влад не спускал всё в один день.

– Госпожа, не беспокойтесь! Я знаю много способов получить самое лучшее за разумную цену и с удовольствием поделюсь этим знанием! – воскликнул Джулиано, на глаз оценив тяжесть кошелька, а Владу оставалось лишь с завистью смотрел вслед уходящим гулякам.

Конечно, юношам нужны деньги. А если ты тоже в глубине души продолжаешь ощущать себя юным? Что толку, когда никто вокруг, даже твоя супруга, не разделяет твоего убеждения.

* * *

В июле Матьяш серьёзно заговорил о том, чтобы помочь Владу вернуть румынский трон. Сидя всё на том же балконе, с которого открывался панорамный вид на город, король высказывал свои соображения:

– Знаешь, кузен, это дело весьма тонкого свойства. Ты успел основательно рассориться и с брашовянами, и с жителями Надьшебена, а ведь они мои подданные. Я в сложном положении, потому что намерен помогать человеку, причинившему им столько зла. Сам посуди, чем для них станет подобная новость. Вот почему я желаю, чтобы ты помирился со всеми, с кем успел рассориться.

– Кузен! Не ты ли сам говорил, что брашовяне оболгали меня!

– Нет, я говорил, что брашовяне ввели меня в заблуждение, но, возможно, они и сами пребывали в заблуждении.

– Кузен…

– Помирись с ними. Ведь это разумно – да и христианский закон велит нам прощать обиды. Сделай это, – настаивал король, – и тогда я разрешу тебе пользоваться доходами с золотого рудника в Оффенбанье, который находится под управлением городского совета Надьшебена. Ты всё жаловался, что у тебя нет своих средств. Так вот они появятся. Этого будет достаточно, чтобы содержать небольшое войско. Я сделаю тебя капитаном в моей армии. Видишь? Примирение тебе выгодно. Или ты хочешь, чтобы Брашов и Надьшебен тайно продолжали поддерживать Лайоту?

Скрепя сердце Влад поехал мириться. Дело оказалось очень простым. Король устроил всё заранее. Оставалось только следовать процедуре.

В городах, когда-то понесших большой ущерб от «изверга и разорителя», приём поначалу оказывали сдержанный, без цветов и флагов. Гость шёл в здание городского совета и там, словно обвиняемый на суде, должен был, сидя перед собранием местных старшин, выслушивать претензии. Свидетелями со стороны ответчика выступали люди из свиты князя, совсем небольшой, состоявшей из королевских чиновников. Там же присутствовал младший Влад. Все они, что бы ни услышали, сохраняли полнейшую невозмутимость.

В первые минуты обвиняемый пытался вникать в смысл речей, но очень быстро терял суть и лишь кивал. «Хоть бы поскорее закончить, – думал он, – выйти из душного помещения на воздух». Хорошо, что присутствие посторонних заставляло обвинителей не слишком увлекаться гневными тирадами, а то перечисление обвинений могло растянуться до вечера.

Когда в собрании, наконец, устанавливалась тишина, а ноги старшин переставали топать, «изверг и разоритель» вставал и говорил:

– Братья и друзья, ваши обвинения во многом справедливы. Однако я прошу вас поступить по-христиански и простить мне то, что было совершено много лет назад. Я желаю загладить вину и обещаю, восстановив свои законные права на престол, дать купцам этого города торговые привилегии, дабы со временем вы могли возместить убытки, что потерпели от меня.

За примирительными речами следовало подписание договора о намерениях, а затем стороны клялись на Евангелии. Влад клялся за себя, а избранные люди из городского совета клялись за себя и за своих подчинённых.

С этой минуты горожане становились дружелюбными, начинали улыбаться и даже похлопывали Влада по плечу. Всё собрание выбиралось на улицу, проходило шагов двести, сворачивало за угол, а вот там уже гостей встречали цветочные гирлянды, флаги. Из толпы, из окон, с балконов раздавались ликующие возгласы. Прямо на улице начиналось праздничное застолье. Влада вместе с сыном и Матьяшевых людей усаживали на почётных местах – среди старшин. Играла весёлая музыка. Народ пил, ел и плясал. Младший Влад присоединялся к танцам. Отец тоже, может, сплясал бы, но по рангу было не положено.

Уже к началу августа со всеми этими делами оказалось покончено. «Прощённый злодей» с сыном и другими спутниками отправился обратно, в венгерскую столицу, и остановился на ночлег в небольшом селении. Точного названия Влад не запомнил. Главное, там нашёлся постоялый двор.

Пока ужинали, окончательно стемнело. На первом этаже в зале для трапез догорал очаг. Люди, ещё недавно занятые игрой в кости, застольными песнями и разговорами, разошлись кто куда или мирно дремали по углам. Жена трактирщика собирала посуду.

– Ты славянскую грамоту учить забросил? – спрашивал отец у сына по-румынски.

– Нет, не забросил, – отвечал младший Влад. – Когда вернёмся, я снова возьмусь.

– Ну, смотри, а то скоро некогда будет учить. С ходу придётся схватывать.

Вдруг в дверном проёме возник вооруженный незнакомец. Затем ещё один, и ещё, и ещё. «Гостей в такое время не ждут. Может, Лайота прислал их?» – подумал Влад и, перекинув ногу через лавку, вылез из-за стола, потому что опасность лучше встречать стоя. Охрана королевских чиновников – немногочисленная, но бдительная – схватилась за мечи. Незнакомцы меж тем приближались, быстрым решительным шагом преодолевая лабиринт меж столов. И вдруг оказалось, что это вовсе не незнакомцы:

– Господин, я так рад! Так рад! – воскликнул Войко и, презрев всякие церемонии, полез обниматься.

Господин поначалу опешил, но почему бы и не обнять друга и соратника, которого не видел почти тринадцать лет. Приехали также трое других соратников, которые когда-то заседали у Влада в боярском совете. Они вели себя сдержаннее, чем Войко, наверное, не надеялись на дружеское приветствие, и потому тот, к кому они приехали, сам обнял их. Пусть не считают себя ниже по достоинству.

Охрана королевских чиновников, да и все остальные, ещё не вполне поняли, что случилось.

– Узнаёшь? – обратился Влад к сыну всё так же по-румынски, указывая на Войко.

Сын с сожалением помотал головой.

– А ты, друг, узнаёшь? – теперь Влад обратился к Войко и указывал на отпрыска.

– Неужто это наш маленький турчонок? Вырос-то как!

– Да, – ответил отец. – Я сам удивился, когда впервые увидел его у короля во дворце.

Теперь сын оглядел приезжих ещё раз, но совсем по-другому. Возможно, что-то вспомнил.

– Господа, – произнёс Влад по-венгерски, обращаясь к королевским чиновникам, – как видите, беспокоиться не надо. Приехали те, кто тринадцать лет назад состоял у меня на службе. Надеюсь, вы не сочтёте невежливым, если я стану говорить с ними на том языке, который вам непонятен?

Чиновники, судя по виду, не доверяли приезжим и считали, что кузен Его Величества поступает опрометчиво, так близко подпуская к себе слуг, которых давно не видел. Но ведь об этом не скажешь прямо.

– Желает ли господин Дракула, чтобы охрана осталась при нём, или наши люди могут идти спать? – спросил один из Матьяшевых людей.

– Пускай спят, – ответил Влад.

– С нами приехали наши люди, – добавил Войко по-венгерски, – так что если и впрямь кто-то заявится, дадим отпор.

Королевских чиновников это не убедило, а наоборот, ещё больше насторожило, но они подумали, что, если кузен Его Величества настолько доверяет чужакам, наверное, на то есть причины. Венгры почли за лучшее удалиться, а бывшие бояре-жупаны, повинуясь приглашающему жесту своего господина, расселись за опустевшим столом.

Влада почему-то очень тронуло то обстоятельство, что расселись все именно так, как сидели когда-то на княжеских пирах – в том же порядке. Сын посчитал себя лишним в этой компании и развалился на соседней лавке, вслушиваясь. Он с трудом вспоминал румынскую речь и сейчас, наверное, не хотел показывать это. Отец, когда говорил с вновь обретённым отпрыском по-румынски, старался произносить помедленнее. А тут все зачастили:

– Господин, мы слышали, ты снова в милости у Матьяша.

– Это правда, – ответил Влад.

– И что те давние обвинения сняты с тебя…

– Это тоже правда.

– А ещё мы слышали всякие бредни… Якобы ты сделался католиком и посещал мессу каждое воскресенье…

– Это неправда.

– А как ты ухитрился жениться на родственнице короля? Неужто Матьяш разрешил ей принять нашу веру? – спросил Войко.

– Она католичка. Я – не католик. Я держусь православной веры, как прежде.

– Кто же вас венчал?

– Католический епископ.

– А как это возможно? – удивлялись бывшие бояре.

– Говорят, – коротко объяснил Влад, – что уния, которую православные греки когда-то заключили с католиками, даёт такую возможность.

– А разве румынское духовенство признаёт эту унию?

– Нет, не признаёт.

– А как же тогда? Неужто ты заставишь нашего нового митрополита признать эту унию, чтоб сделать свою женитьбу законной?

– Сперва надо государем сделаться, – нехотя ответил Влад, – а после буду думать, советоваться.

Помолчав немного, он добавил:

– Я ведь понимаю, чем это грозит. Если во всеуслышание объявить, что румыны признали унию, в мою землю тут же набегут католические священники и давай проповедовать, и тогда простой народ точно решит, что я втайне ото всех сделался католиком, на мессы хожу и желаю всю Румынскую Страну склонить к католичеству… Это только говорится, что, Матьяш сделал мне большое одолжение, отдав за меня свою родственницу. А на самом деле ещё неизвестно, кому выгоднее моя женитьба – мне или католической церкви.

Господин внимательно оглядел остальных своих слуг:

– Ну, а теперь расскажите вы. Что делали без меня всё это время, и отчего вас так мало?

– Век человеческий короток, – отвечал Войко, – и его ещё больше укорачивают разные напасти. Все твои жупаны, кто остался, собрались здесь. Не хватает разве что двоих.

– А они где?

– Они сейчас в большой чести у Лайоты.

– А ты, Войко, я слышал, состоял на службе у моего брата?

– Да, – кивнул тот. – Когда стало понятно, что ты, господин, вернёшься нескоро, я присягнул Раду, но через два года оказался в стороне от больших дел.

– Наверное, подговаривал моего брата порвать с турками? – улыбнулся Влад.

– Не подговаривал, а убеждал, но не убедил. Теперь же я снова хочу служить тебе.

– И мы тоже, господин, – вторили остальные.

– Войко, – удивился Влад, – но ведь ты же присягал. Как ты станешь служить одновременно двум господам?

– Теперь у меня остался единственный господин, потому что брат твой умер недавно, – Войко вздохнул. – Прости, что я принёс эту скорбную весть.

И почему скорбные вести всегда застают врасплох? Влад молчал где-то с минуту, не зная, что сказать. Наконец вымолвил:

– Умер? Отчего?

– Ты, наверно, знаешь, что твой брат и Лайота одинаково пользовались благоволением султана. Но твой брат был этим очень недоволен и поехал к Мехмеду с дарами, желая перетянуть благоволение целиком на себя. Поехать-то поехал, а обратно не вернулся. Наверное, он прогневал султана, потому что бей Никопола и бей Видина получили письмо. Там говорилось, что Раду скончался, а Лайота теперь единственный законный правитель.

– Чем же Раду так прогневал султана?

– Наверное, просил войско, – предположил Войко, – а султан с тех пор, как его люди потерпели тяжкое поражение в Молдавии, близ Васлуя, очень раздражителен, когда ему говорят, что надобен новый поход.

Узнав о смерти брата, князь Влад резко поменял планы. С помощью младшего Влада – вот где пригодились его познания в латыни – были составлены два письма.

Одно предназначалось совету города Надьшебена. В этом письме недавний враг и разоритель просил разрешить ему построить в городе дом. Если уж выбирать из двух городов – Надьшебена и Брашова – то лучше было выбрать тот, где люди чище сердцем. В Надьшебене хоть и называли Влада разорителем, но никто по крайней мере не сочинял на него лживых доносов.

Второе письмо предназначалось королю. Отправитель говорил, что выполнил все условия, примирившись с трансильванскими немцами, и теперь вправе рассчитывать на обещанные деньги, причём эти деньги нужны скоро. Он также сообщал, что набирает себе людей в отряд и поэтому ближайшие недели проведёт в разъездах.

Королевские чиновники и сын отправились восвояси, увозя с собой письмо к Матьяшу, а Влад, стоя во дворе корчмы и смотря им вслед, не мог сдержать счастливой улыбки, потому что чувствовал себя свободным от всяческих долгов и обязательств. В случае с братом освободила от долгов сама судьба, а в случае с королём пришлось немного схитрить, но оно того стоило.

«Теперь ближайший месяц или полтора делай, что заблагорассудится, – сказал себе Влад. – И жупаны будут подспорьем».

Он обернулся к Войко:

– Слушай, я всё хотел тебя спросить… Где она?

– Кто?

– Тогда, в Трансильвании, я оставил вместе с сыном женщину. Сына ты видел. А где женщина?

– Уж не серчай, господин, ведь когда тебя взяли под стражу, мы не знали, что делать. Приехали к нашему войску, как ты велел, и рассказали, что случилось. А там уже находился Штефан. Он, когда услышал, что ты схвачен, сразу велел своим людям поворачивать домой и сказал, дескать, воевать с Матьяшем уговора не было. А тут ещё приехали люди от Матьяша и сказали, что король велит твоему войску мирно разойтись по домам, а если не разойдёмся, то с нами поступят, как с мятежниками. Войско постояло, побурлило дня два и решило идти по домам.

– А где же Луминица? – не выдержал Влад.

– Вот я к этому и веду, господин, – вздохнул Войко. – Я хочу, чтоб ты понял, как всё было. Люди Матьяша ведь никуда не делись, они стояли и смотрели, подчинится ли твоё войско королевскому повелению, а когда стало ясно, что все подчинились, люди Матьяша сказали мне и другим жупанам, что король желает позаботиться о твоей семье. Они указывали на Луминицу и спрашивали: «Это жена вашего государя?» Мы ответили правду: «Нет». Они спрашивали: «Это мать его сына?» Мы ответили: «Нет». Тогда королевские слуги забрали только маленького Влада, а Луминица осталась, но жить на моём попечении или на попечении кого-то из твоих бывших слуг она не захотела и попросила найти ей пристанище. Мы и нашли для неё такое, которое посчитали самым лучшим.

* * *

В этом скиту никогда не обреталось больше пятнадцати насельниц. Прятался он в крохотной долине среди гор, покрытых лесом. По склонам разрослись буковые чащи. Мягкие очертания крон, окутанные туманной дымкой, словно призывали к спокойствию и сдержанности.

Скит был выстроен из дерева, за многие лета и зимы потемневшего, местами даже позеленевшего. Верх колокольни, крыша самого храма и других построек – всё поросло мхом, и потому, глядя с высоты, обитель не сразу удавалось заметить. Лишь ограда, образуя четырёхугольник, необычную фигуру для природы, указывала – вот человеческое жильё.

Туда вела всего одна дорога, плохо наезженная, местами заваленная опавшими ветвями и сучьями. Наверное, в период снегопадов по ней и вовсе было не пробраться.

Ворота, тяжёлые, крепкие, оказались наглухо заперты. На стук сначала ответила сторожевая собака. Затем в правой створке открылось окошко и сестра-привратница, по лицу которой никак нельзя было понять, сколько ей лет, тридцать или все пятьдесят, спросила:

– Вам чего? Заблудились, что ли?

Она явно встревожилась, увидев, что за воротами не один человек, а несколько десятков конных.

– Мы приехали куда надо и по делу, – ответил Влад.

– Что за дело? – глаза монахини пытливо оглядывали незнакомца.

– Давнее.

– Что ещё за давнее дело?

– Мы вам оставляли кое-что на хранение. Теперь желаем забрать назад.

– На хранение? Ещё чего придумал!

– Настоятельница ваша про то знает.

Привратница помолчала немного и ответила:

– Погоди, – окошко закрылось, а через некоторое время, довольно продолжительное, отворилось вновь. – Матушка-настоятельница ничего не ведает о твоём деле, хотя она здесь двадцать два года пребывает.

Влад положил руку на край окошка, чтобы оно снова не закрылось. Рука в кожаной перчатке не боится оказаться защемленной.

– Куда лезешь! – закричала монахиня.

– Ты, видно, плохо изложила настоятельнице суть нашего дела.

– Что сказал, то я и передала.

– Наверное, мне следовало назвать своё имя. Ты ведь не знаешь, кто я?

– Руку-то убери!

– Я Влад, сын Влада, прозванного Дракул.

Женщина, потеряв терпение, уже принялась стучать кулаками по пальцам незваного гостя, но, услышав слово «дракул», то есть одно из наименований дьявола, отпрыгнула назад, будто обожглась.

Судя по голосам, доносившимся с внутренней стороны ворот, там собралось множество любопытных. Раз никто больше не мешал, Влад заглянул через отвоёванное окошко во двор. Насельницы, поняв, что на них смотрят, с охами и ахами бросились врассыпную.

Явилась суровая старуха с клюкой и, шествуя по двору, в сердцах говорила сестре-привратнице:

– Я знала, что добром это не кончится. Знала!

Гость, попытавшись развить свой успех, просунул руку в окошко уже до плеча. К сожалению, ворота делались толковым мастером, поэтому никак не удавалось дотянуться до засова. Насельницы, спрятавшись кто за угол хлева, кто за колодец, кто за поленицу, боялись даже подойти к воротам, не то что стукнуть чем-нибудь наглеца.

Лишь суровая старуха старалась не бояться:

– Тебе чего надо, гость незваный?!

– Может, пустишь? Сколько можно перед воротами держать?

– Ты не забывай, куда приехал! Греховодникам вроде тебя сюда хода нет!

Клюка – не сухие кулачки привратницы. Пришлось убрать руку, пока не попало.

– А я на постой и не напрашиваюсь, – ответил Влад. – Только заберу своё.

– Нет здесь ничего твоего!

– Как же нет? Если ты действительно в этом скиту давно пребываешь, то должна помнить, кого тринадцать лет назад привезли сюда мои люди, – возразил Влад.

– Помню! – настоятельница проговорила с вызовом. – Уж так просили принять, так просили… Мы приняли. Она несколько лет у нас жила, затем мы постриг совершили. У неё имя теперь другое, и жизнь другая, от тебя далёкая.

– Мне до этого дела нет. Отдавайте назад, что взяли.

– Назад? Ишь, прыткий! – возмутилась привратница. В присутствии «матушки» она вела себя куда смелее. – Имей почтение к святому месту! Да как ты дерзнул даже помыслить о таком? Да как твой язык не побрезговал произносить эту нечестивую речь? Совсем нет у тебя стыда и страха Божьего, иначе твои ноги сами унесли бы тебя отсюда!

– Меня Дракулом зовут не просто так, – перебил её князь Влад. – Если моё прозвище одно из имён дьявола, то как же мне ещё себя вести. Зато вы ведёте себя неподобающе – кричите и злословите. Если будете проявлять строптивость и давать волю гневу, то через меня накажет вас Господь. Ой, накажет… Вот что я вам посоветую. Явите образец христианской кротости и смирения, тогда спасётесь.

– И, правда, матушка, – привратница понизила голос, – ещё подпалят нас с четырёх сторон, а если не подпалят, так ворота порушены окажутся.

– Добром прошу. Впустите гостя, – продолжал Влад. Он-то понимал, его спутники не станут ничего рушить и поджигать даже по приказу. К счастью, страх делал своё дело – старуха-настоятельница подумала и торжественно провозгласила:

– Тебя одного пустим, а прислужники снаружи подождут. Ничего им не сделается.

Гость вошёл. Монахини и послушницы не хотели с ним говорить, лишь указывали рукой направление и сразу торопливо осеняли себя крестом.

Та, из-за кого в скиту начался переполох, ничего не знала. Она только что закончила стирку и теперь развешивала одежду сестёр на заднем дворе. Некоторые вскрики долетели и туда, но жарким летом, если развешиваешь мокрую одежду, нельзя отвлекаться, а то вещи, что лежат сверху в корзине, начнут сохнуть. После вынешь, развернёшь, а их как будто корова жевала. Чёрные рубахи, чёрные юбки, чёрные безрукавки и платки покачивались на верёвке. Осталось две корзины белья. Стирать и развешивать помогала ещё одна монахиня. Она вызвалась посмотреть, что за шум около ворот, но обратно так и не вернулась. Вместо неё пришёл некто другой.

– Слава Богу, – прошептала старостова дочь. – Уж не надеялась живым увидеть.

Рубашка, только что взятая из корзины, упала под ноги в траву.

Лицо Луминицы озарилось радостью, но стоило гостю подойти и попытаться обнять, как радость исчезла. Любимая вывернулась из объятий, попятилась.

– Чего? Сердишься на меня? – спросил Влад.

– Ты будто не видишь, кто я, – произнесла Луминица.

– А кто?

– Монахиня.

– Была монахиня. А сейчас я забираю тебя отсюда.

Старостова дочь ничего не ответила, лишь низко опустила голову и осталась стоять на прежнем месте.

– Да что ты как дикая, в самом деле! – воскликнул Влад. – Неужели я стал так страшен?

– Нет, не стал, – последовал тихий ответ.

– А что ты косишься? – продолжал спрашивать гость. – Да, годы и тюрьма не красят.

– Ты почти не переменился.

– Так в чём же дело?!

– Если увезёшь меня, то против моей воли, – всё так же тихо произнесла Луминица.

– Почему?

– Разве не видишь, что я хочу грехи замолить?! – теперь и старостова дочь возвысила голос: – Знаешь, сколько я в послушницах ходила, тебя ждала, а теперь мне назад дороги нет.

Она говорила как-то не совсем уверенно, поэтому Влад снова попытался приблизиться, обнять:

– Да брось. Совсем умом тронулась от монашеской жизни – говоришь, как старуха. Ты что, завтра умирать собралась? Успеешь ещё вернуться и грехи замолить.

– Я не поеду! – продолжала твердить Луминица, отступая к дальнему концу двора.

– Да почему?!

– Потому что если стану уезжать и возвращаться, когда вздумается, Господь не примет моего покаяния! – в голосе у старостовой дочери ясно послышались слёзы.

– А ты, значит, раскаиваешься во всём? – шутливо спросил Влад, думая этим приободрить её. – Жалеешь, что меня повстречала?

Опять молчание, но через некоторое время ответ всё же прозвучал, уверенно и спокойно, уже без слёз:

– Мы с тобой во грехе жили.

– Так вот в чём дело! Тогда… – Влад хотел было возразить что-нибудь, но вдруг понял, что ничего толкового сказать не сможет. Вот ведь незадача – заявившись в скит, он совсем позабыл про Илону.

Да, венчание проводилось не по православному обряду, однако обряд есть обряд. Конечно, жену-католичку можно было навсегда оставить жить в Венгерском королевстве, в Румынию с собой не брать, но это не делало Влада по-прежнему неженатым. Сейчас, если б не Илона, он сделал бы Луминицу своей супругой. Ну и пускай что не будет детей. Младший Влад вырос, он – наследник. А о других сыновьях поздно думать – всё равно воспитать не успеешь.

Однако никакого венчания Влад предложить Луминице не мог, и всё же он хотел попробовать уговорить её. Она сейчас смотрела на него во все глаза, ждала новых слов и, казалось, не замечала, что начала плакать. Владу всегда становилось немного не по себе от её слёз, а теперь сделалось вдвойне не по себе из-за того, как Луминица сейчас была одета – чёрный платок, чёрная рубаха, чёрная юбка. «Не должна она это носить, не должна, – говорил он себе. – И опять чёрной работой занимается. Стирает, в огороде гряды пропалывает. А ведь достойна лучшей доли».

– Послушай, что скажу, – Влад, наконец, подобрал подходящие слова. – Думаешь, если уйдёшь, то обратно в этот скит тебя не примут? Примут. Дашь им богатые дары, и всё забудется. Гляди, ещё настоятельницей станешь, вашей старухи место займёшь.

– Не шути так.

– А я не шучу.

– Нет, я не поеду, – произнесла Луминица, покачала головой и вдруг спросила: – Женился уже?

Влад не смог бы ей солгать, даже если б хотел.

– Женился. Пришлось. Иначе не видать бы мне свободы, не смог бы к тебе вернуться.

– Наша с тобой общая жизнь – дело прошлое, – вздохнула старостова дочь. – Моя судьба – здесь оставаться, а ты…

– Луминица, а как же я без тебя? А маленький Влад? Он, конечно, не маленький уже. Вырос. Неужели не хочется тебе на него посмотреть? А кто же ему будет невесту искать, если не ты?

– Он не мой сын, а твой. Невесту пусть сваха ищет, а моё дело – молиться. Я до сих пор не знала, как за тебя молиться – за живого или за мёртвого. Теперь знаю. И за Влада тоже молиться буду.

– Не поедешь, значит, со мной?

– По доброй воле – нет.

– Не хочешь?

– Не могу.

– Ну, как знаешь, – гость вдруг рассердился. – Оставайся, тогда. Но смотри, как бы не пожалеть.

Луминица села на землю и закрыла лицо руками.

– Последний раз спрашиваю – может, передумала?

Молчание в ответ.

Неудачливый искуситель вышел со двора, не оглядываясь. Лишь перед самыми воротами чуть повернулся, желая рассмотреть процессию, движущуюся от храма. Одна из монахинь, та, что впереди, стучит деревянным молотком в особую доску-било, которую несёт на плече. Настоятельница держит в правой руке небольшой крест, а в левой руке раскачивается кадило. Следующая монахиня несёт ковчежец, судя по всему, с частицей святых мощей. Остальные участницы шествия поют – ясно, отгоняют силы зла подальше от своей обители.

Покидая это негостеприимное место, так и хотелось сделать что-то, но вот что? Эх! Надо было ухватить строптивицу за волоса стриженые и увезти из скита насильно. Один раз Влад уже увозил Луминицу против её воли – много лет назад выкупил дочь у отца и увёз. И ничего ведь, не пыталась сбежать обратно. Вот и теперь, может, смирится и будет счастлива. Нет, в этот раз всё иначе. Тогда, много лет назад, Луминица не знала, что детей у неё никогда не появится, а теперь знает. Знает она и о том, что жизнь переменчива и что человек, которого любишь, может вдруг взять и пропасть на много лет или даже навсегда.

С некоторым запозданием пришла к Владу догадка: «А что если Луминица боится не грехов, которые отмолить не сможет, а того, что тебя убьют через год или через два? Выйдет она из своей обители, только-только успеет привыкнуть к хорошей жизни, и вот надо опять отвыкать. В тот раз, когда Луминица вступала на путь монашества, хоть надежду имела, что не насовсем это. Затем попривыкла, успокоилась. А если сейчас снова уйдёт в мир, то сможет ли повторить свой подвиг? Как видно, чувствует она, что не сможет. И счастья не обретёт, и душу потеряет».

Тогда понял Влад, что ему тоже, как и Луминице, нет обратной дороги и что жизнь его никогда не станет прежней. Мерзко и тоскливо сделалось на сердце. Он всё надеялся догнать, быстро прожить эти упущенные тринадцать лет, но теперь ясно осознал – не догонит.

Что упущено, то упущено. Да и сам ты уже не тот. Человек, который много времени провёл взаперти, везде и со всеми чувствует себя чужестранцем, говорит по-иному или вовсе невпопад, мыслит совсем иначе. Уже не привлекает он людей, а вызывает жалость. К чему эта жалость?! На жалости далеко не уедешь!

Видно, не суждено совершить ещё что-то достойное, если в почтенном возрасте приходится заново отстраивать здание своей власти, разрушенное почти до основания, – налаживать старые связи, набирать войско. Пока что нет власти, лишь горстка верных людей. Что успеешь за то малое время, тебе оставшееся? Не думай, что в запасе ещё тринадцать лет. Долго живут лишь великие государи, а ты не таков. Замахнулся высоко, а затем промахнулся. Чего уж притворяться! Остаётся признать – окончилась история Влада. Дожить бы как-нибудь.