«Я расспрашиваю про воронов Его Светлость, но до сих пор не пробовал распутать эту историю с другого конца, – подумал молодой флорентиец, в который раз заприметив из окна трактира ватагу мальчишек, игравших в догонялки на улице. – Что же говорил комендант в первый день? Местная ребятня околачивается около Соломоновой башни, кидается грязью или снегом, пытаясь попасть в зарешеченное окно? Так, значит, пролить свет на дело с вороном поможет ребятня!» Джулиано вышел со двора и направился в конец улицы, откуда доносились крики:

– Теперь ты пчела!

– Нет, не я!

– Я тебя по спине ужалил! Теперь ты пчела!

– Одежда не считается!

– Считается!

Один из споривших, которому надоело играть за пчелу, то есть догонять и жалить остальных, очень напоминал это насекомое – взъерошенный, маленький, юркий. Ноги, обутые в остроносые кожаные башмаки, казались цепкими лапками. Короткие русые волосы выглядели как золотистая пчелиная щетинка.

Второй споривший, тоже русоволосый, был постарше и повыше ростом. Этот мальчик носил куртку не совсем своего размера, великоватую, из-за чего и возникли разногласия. Куртка, подпоясанная ремнём, вздувалась на спине и давала преимущество догонявшему. Притронешься к дутому горбу и, можно сказать, ужалил.

Мальчик, которому надоело считаться пчелой, сделал быстрое движение:

– Всё, теперь я по руке ужалил!

– А! Так нечестно! – завопил обладатель неудачной куртки.

– Честно! – послышалось в ответ, но уже с безопасного расстояния.

Играло восемь человек, из которых светловолосыми были пятеро, но этому не стоило удивляться – дворы на этой улице располагались по большей части саксонские. И всё же немецкие мальчишки из уважения к трём своим темноволосым друзьям говорили по-венгерски, а не по-немецки.

Как только ватага поняла, что к ним направляется Джулиано, уже успевший приобрести некоторую известность в городе, спор прекратился.

– Доброго дня, господин, – сказал самый старший из светловолосых мальчишек.

Ученик придворного живописца решил, что это заводила, раз старший и к тому же выглядит как отъявленный сорванец – колени грязные, куртка тоже, особенно на рукавах, а под ногтями сплошная чернота.

– Доброго дня, – флорентиец замешкался, подыскивая подходящее обращение. – Доброго дня, друзья мои. Вы позволите называть вас так?

– А зачем господин хочет дружить с нами? – спросил маленький мальчик, похожий на пчелу.

– Потому что я хочу принять участие в одной из ваших игр.

– В которой, господин? – насторожился самый старший.

– В той, где нужно лазить по крутым склонам, а затем кидаться грязью.

– Мы в такие игры не играем, господин, – старший принялся отряхивать колени, хотя грязь уже хорошо въелась, и теперь её могла победить только стирка.

– Тогда скажите, кто тут играет, – попросил Джулиано, – потому что я очень хочу присоединиться к игре.

– А зачем? – снова подал голос мальчик-пчела.

– Хочу подобраться к крепости со стороны реки и пройти вдоль стены, которая огораживает Соломонову башню. А ведь там очень крутой берег. Честно скажу, я боюсь свалиться в реку, если пойду в одиночку.

– Господин, – искренне удивился самый старший мальчишка, – а зачем тебе ходить под стеной крепости, если ты бываешь внутри?

– Мне нужно попробовать кое-что найти, – сказал Джулиано. – Хочу посмотреть, не лежат ли там, под стеной, птичьи кости. Если да, то им уже лет пять или даже семь. Возможно, кости разрушились и давно стали землёй. А возможно, что ещё целы, если их, конечно, никто не забрал.

– Мы там костей не видели, – очень серьёзно ответил мальчик-пчела.

– Конечно, – кивнул флорентиец. – Лет пять – семь назад вы ещё не лазали по склону, потому что были слишком малы или просто не жили в этом городе. А те мальчишки, кто в давнее время мог лазать там, уже давно не мальчишки. Они выросли, и их теперь не найти. Поэтому, если кости кто-то забрал, то ничего не поделаешь, а если они всё ещё там, значит, мне повезло. Однако может статься, что костей там вообще никогда не было. Нужно проверить.

Обводя взглядом ватагу, Джулиано вдруг заметил неподалёку какого-то юношу, сидевшего на корточках, который выглядывал из-за угла забора и как-то странно, глупо улыбался.

– Это Андраш. Он дурачок, – пояснил мальчик-пчела. – Хочет с нами играть, но мы его в игру не берём, потому что он играть не умеет, а научить нельзя, потому что он дурачок.

– Но меня-то вы в игру примете? – спросил юный флорентиец.

– Примем, господин, – немного подумав, ответил старший заводила. – Если хочешь посмотреть на Соломонову башню со стороны реки, мы тебе покажем.

Наверное, когда крепость только построили, по каменистым горным склонам могли лазать лишь козы. Теперь же гора поросла лесом, и крутой берег реки, на котором возвышались оборонительные стены, окружавшие Соломонову башню, тоже зарос. Огромные валуны, из которых он состоял, закрылись дёрном, а в щелях меж валунами укоренился кустарник. Цепляясь за ветви, флорентиец вместе с пятью провожатыми, чумазыми сорванцами, пробирался мимо зубчатой стены в сторону Соломоновой башни, но старательно избегал смотреть вниз, туда, где плескались волны Дуная, а река искрилась в лучах солнца и посмеивалась: «Ничего, если сорвёшься, поймаю».

– Господин, а ты плавать совсем не умеешь? – спросил заводила, уже успевший нахватать в волосы репьёв.

– Последний раз я плавал, когда мне было столько лет, сколько сейчас тебе, – пыхтя, ответил Джулиано. Он пытался найти очередной прочный уступ, но склон проявлял коварство, подсовывая под ноги пучки травы, которые вроде бы крепко держались за отвоёванное место, а наступишь – и трава вместе со слоем земли съезжала вниз, оголяя камень.

Тем временем зубчатая стена плавно повернула и пошла по откосу вверх, так что вдоль неё теперь требовалось не пробираться, а карабкаться. Это оказалось очень трудно, но флорентиец видел, что движется проторенной дорогой. Наконец, все остановились на утоптанном островке среди буйной растительности – единственном более-менее ровном месте здесь. Джулиано огляделся. Вокруг возвышались кусты, за спиной блестела река, а прямо перед ним на круче громоздилась башня, которую не могло загородить ничто. Она нависала над флорентийцем, как если бы спрашивала: «Ну? Искупаться готов? Сейчас я сброшу тебя вниз». А Дунай подзадоривал её: «Давай-давай, толкай! Я ловлю!» Ученику придворного живописца вдруг захотелось, будто мальчишке, поднять ком земли и кинуть в башню, чтоб не нависала так сильно.

От полного обзора эта громада всё же загораживалась крепостной стеной, но самый верхний этаж просматривался замечательно. Вон окно, то самое – с решёткой.

– А узник отсюда может нас видеть? – спросил Джулиано.

– Нет, он может только слышать, – ответил один из провожатых-сорванцов и сложил руки трубой около рта. – Ей! Изверг!

– Чего ты кричишь? – всполошился ученик придворного живописца.

– А ты разве его боишься? – недоумённо спросил мальчишка. – Каждый день в башню ходишь и боишься?

– Вот именно потому, что хожу, мне не хотелось бы…

– Господин, так он тебя не видит, – успокоил флорентийца мальчик-пчела. – Как он поймёт, что ты здесь? Если сам не проболтаешься, он и не узнает, что ты с нами.

Ученик придворного живописца наконец вспомнил, для чего находится здесь, и рассеянно оглянулся по сторонам. План, который изначально представлялся удачным, на деле оказался почти невыполнимым. Склон был куда круче, чем ожидалось, а заросли вдоль крепостных стен – куда гуще. Джулиано размышлял, нужно ли сходить с безопасного утоптанного островка и прочёсывать откос, чтобы искать вороновы кости. Найти не найдешь, зато оцарапаешься и репьёв нахватаешь. Провожатые меж тем начали собирать куски слежавшейся земли, чтобы использовать как снаряды.

Вдруг откуда-то сверху раздалось громкое:

– Ар! Ар! Ар!

Джулиано поднял голову и увидел, что на стене рядом с башней расхаживает ворон. Был ли это ворон, которого узник прозвал Матьяшем, или некий другой, оставалось непонятным. Птица посмотрела вправо, влево, затем повернулась к людям и, широко открывая рот, снова прокричала:

– Ар! Ар!

«Ну и клюв! – подумал флорентиец. – Если клюнет, то больно. Птица не такая большая, а вот клюв – ой-ой… И как же Дракула голыми руками выдирал такой птице перья?» Меж тем на стену приземлился второй ворон, тоже внимательно посмотрел на людей, но ничего не сказал.

«А почему я решил, что ворон, прозванный Яношем, непременно погиб? – продолжал размышлять ученик придворного живописца. – Почему я решил, что он, перелетев через стену на своих наполовину ощипанных крыльях, должен был непременно упасть в заросли и издохнуть там? Может, ворон благополучно присел на ветку, а затем сумел найти себе пищу. Например, склевал какого-нибудь дохлого зверька. Может, этот Янош дождался, пока перья снова отрастут, и живёт где-нибудь до сих пор».

Джулиано рассуждал так, потому что ему всё меньше хотелось лезть в заросли, пусть даже при удачном исходе дела это сулило награду от дочки трактирщика.

– Скажите, друзья мои, – обратился флорентиец к мальчишкам, – возможно, вы всё же находили здесь кости.

– Господин, но ты же сам сказал, что здесь ничего такого нет, – удивился один из сорванцов.

– Я говорил, что вы не могли это найти, – поправил ученик придворного живописца, – но вдруг я ошибся.

– Не, мы не находили. Никаких костей. Перья иногда бывают, но плохие, ободранные.

Меж тем мальчишки уже успели насобирать себе комьев земли.

– Ей! Изверг! – крикнул сорванец-заводила, хорошенько прицелился и кинул ком в решетчатое окно.

Увидев резкий взмах руки, оба ворона поднялись в воздух и уже в полёте наблюдали, как ком ударил в башенную стену почти возле самого окна, после чего рассыпался на тысячу кусочков и песчинок.

– Ей! Изверг! Лови от меня! – крикнул другой сорванец, кидая свой ком, поувесистей.

Следующим собирался швырнуть свой снаряд мальчик-пчела, но вдруг на стене крепости показался латник. Охранник уже поднял руку, чтобы погрозить мальчишкам кулаком, когда увидел флорентийца, стоявшего рядом с ними.

Джулиано даже издали разглядел на лице латника неподдельное удивление. Ученику придворного живописца стало стыдно. Юноша знаками начал показывать, что он совсем ни при чём и что не кинул в башню ни одного кома грязи… Меж тем мальчишки-сорванцы уже убегали с места преступления, но не прежним путём, а другим – карабкаясь дальше вверх по склону. Флорентиец полез за своими приятелями, но догнать не успел и уже в одиночестве выбрался на широкую наезженную дорогу, ведшую от крепости в неизвестном направлении.

Искать обратный путь до города и до трактира пришлось тоже в одиночестве, если не считать дурачка Андраша, который зачем-то болтался неподалёку. Джулиано попробовал заговорить с ним, но тот ничего не отвечал, продолжал глупо улыбаться, а если флорентиец делал хоть шаг в его сторону, дурачок тут же отбегал шагов на двадцать. Глядя на такое непонятное поведение, оставалось пожать плечами и идти прочь, краем глаза наблюдая, как Андраш идёт следом на безопасном расстоянии.

Вскоре ученик живописца забыл о своём провожатом и думал только о том, что, лазая по склонам, испачкал башмаки и нацеплял на плащ репьёв. Во дворе трактира пришлось долго чиститься, и Джулиано, занимаясь этим неприятным делом, успел смириться с мыслью, что день сегодня несчастливый, поэтому, когда «неудачник» наконец поднялся на крыльцо и вошёл в залу, то очень удивился.

За одним из столов на табурете сидела Утта, которая вполне дружелюбно кивнула. Перед ней лежала раскрытая тетрадь в кожаном переплёте, на страницах которой при ближайшем рассмотрении можно было увидеть короткие строчки, написанные в столбик. Судя по всему, стихи.

– Садись, – снисходительно произнесла Утта. – Сейчас ты очень много узнаешь про изверга, который заперт в башне.

Юный флорентиец недоумевал, с чего бы девица сменила гнев на милость. Возможно, почувствовала, что обещанная награда уже не так манит воздыхателя, и решила подогреть его пыл.

Джулиано послушно устроился на лавке за тем же столом, а Утта пояснила, что сейчас будет читать поэму некоего «миннезингера, Михаэля Бехайма», подробно повествующую о преступлениях Дракулы.

– Отец нарочно заказывал переписывать её. Ради этого пришлось даже ехать в столицу, – похвасталась дочка трактирщика.

Поэма была на немецком языке. Джулиано не знал по-немецки, так что владелица тетради читала ему сама, а затем пересказывала каждый стих, которых оказалось довольно много. Флорентиец отмерял по ним время, проведённое вместе с прелестной чтицей, – всего получилось сто семь.

Утта читала быстро, но вряд ли потому, что имела хороший навык в этом деле. Скорее всего, она давным-давно выучила пресловутую поэму почти наизусть и читала по памяти, как «Отче наш». Такая мысль невольно возникала у юноши, когда он наблюдал, как бережно Утта переворачивает страницы – так обычно листают молитвенник или Библию.

Джулиано поначалу пытался воспользоваться случаем и перевести разговор на другое, говорить комплименты, но в ответ неизменно следовал строгий окрик:

– Оставь эти глупости! Лучше запоминай! В разговоре с узником тебе это обязательно пригодится. А если не интересно, тогда я читать не буду.

– Что ты, прелестная чтица! Мне очень интересно! – восклицал юный флорентиец.

Ему приходилось делать над собой усилие, чтобы сказанное казалось правдой. Он быстро устал от историй, лишённых подробностей и потому однообразных. Наверное, автор поэмы хотел, чтобы читатели непрерывно содрогались от ужаса, но Джулиано с некоторым удивлением обнаружил – монотонное перечисление казней может убаюкать не хуже колыбельной песни.

– Этот изверг очень любил варить своих жертв в больших котлах… – говорила дочка трактирщика, пересказывая очередной отрывок. – А иногда людям специально наносили раны, затем сыпали на эти раны соль и опускали несчастных в кипящую воду, а иногда жарили в сале… А ещё сказано, что истязаемым частенько вбивали гвозди в глаза, в уши, в другие части тела…

«Ах, попалась бы хоть одна необычная история! – вздыхал про себя флорентиец. – Пытки, казни, несправедливые войны… Сколько же можно слушать, как изверг пришёл в мирное селение, устроил резню, разграбил и сжёг храм, а затем добил выживших. И так без конца!» Перед глазами чередой серых, абсолютно не впечатляющих картин проходили всякие четвертования, утопления в нечистотах, травли собаками… и, конечно, много сцен с сажанием на кол.

Кто-то сброшен с башни, а кто-то брошен в пустой колодец. Кого-то подвесили за шею, кого-то – вверх ногами, кого-то – за волосы. Кому-то отрезали нос, кому-то выбили зубы, кому-то переломали кости, а кто-то пережил все эти мучения вместе взятые. Джулиано представлял, как в разные стороны летят отрубленные головы, руки, ноги, срамные части тел, но ему было совсем не страшно.

Некоторый интерес всё же представляли рассказы о том, как Дракула заставлял своих пленников поедать человечину, но Джулиано даже не собирался спрашивать узника в башне, правда ли это.

* * *

Владу не посчастливилось появиться на свет в Румынии – он родился на чужбине, за много дней пути от румынских пределов – но всё равно называл Румынскую Страну родиной. Отец сказал: «Это твоя земля». И сердце вторило: «Это твоё». А кому ещё верить? Перелётная птица живёт на родине не весь год, но знает, куда возвращаться из дальних странствий, и учит этому своих детей. Щедрая природа чужих земель, как ни старается, не может удержать пернатых странников, убедить их остаться насовсем – напрасно раскрывает перед ними свои богатства. Да и могут ли чужие богатства сравниться с теми, которыми владеешь ты на твоей земле!

Здесь есть всё: и горы, и холмы, и поля, и леса, и реки, и море. Горы огромны – не преминут напомнить человеку, насколько он мал и хрупок по сравнению с ними, – и в то же время они легки и воздушны, если приветствуют путника издалека, из синей дымки на горизонте. Горы могут даровать защиту или погубить, обнадёжить или ввергнуть в отчаяние.

Холмы знают о могуществе этих исполинов, и потому ещё в начале мира пришли к ним, пали ниц и застыли так, в вечном поклоне, спрятав головы и выставив покорные спины, не смея взглянуть на недосягаемые вершины. Минули тысячи лет с того времени, как на вершинах в первый раз выпал снег, затем растаял под лучами весеннего солнца, а от талой воды родились реки и нашли дорогу к морю. Уже давно вырос лес на каменистых склонах гор и спинах холмов. Уже давно нашли себе пристанище в этих краях звери и птицы, и всякая тварь, появились люди, уставили всё хатами и затопили печи. А спины всё не разгибаются.

Сколько же богатств есть в Румынской Стране! Сколько чудес! Разве найдёшь на чужбине такое множество рек, чистых ручьев и целебных источников? А где ещё растут луговые травы, которые так ароматны, и сочны, и сладки, что небесные стада порой спускаются с привычных пастбищ и бродят по этой земле, оставляя всюду клочки шерсти со своих белых брюх? Здешние кони считаются самыми красивыми среди лучших коней Запада и Востока, быки – одними из самых рослых и сильных, а здешнее вино пьют, и с большим удовольствием, во всех странах к северу отсюда.

Да что о том рассказывать, если лучше всякого краснобая поведает о Румынской земле её музыка! Вот играет кобзарь, дёргает струну щипком, и струна дрожит, как крылья бабочки, как полевой цветок, колышимый ветром. А если это струна на гуслях-цимбалах, то постучи по ней палочкой, обёрнутой в кожу, и услышишь звук тележного колеса, которое перекатывается по ухабам дороги, или плеск прыгающего по камням ручья. Трубочки во флейте, выстроившись по росту и прижавшись друг к другу, поют вместе с жаворонками. Звук рожка перекатывается по склонам холмов, взбирается на горные кручи и срывается вниз. Даже щёлканье бича, которым деревенский пастух подгоняет коровье стадо, подчиняется некоему ритму.

Льётся чудесная мелодия и вдруг становится танцевальной, и стремглав несется неведомо куда, будто боится остановиться и оглянуться. Не надо оглядываться, ведь следом бегут все беды и горести, о которых эта музыка помогает забыть!

«К сожаленью, не каждому сладко живётся на этой земле, и всё же, несмотря на горести, румынский народ не ожесточился, не зачерствел душой», – думал Влад, и ему порой казалось, что простой народ в Румынии почти сплошь добр, как праведники рахманы, о которых рассказывает румынская легенда. Будто бы живут эти праведники в далёкой стране, днём и ночью пребывают в молитве, питаются сырыми плодами, а пьют сладкую воду, вытекающую из-под корня огромного дерева. Рахманы никогда ни с кем не воевали, и Влад ясно видел, что его народ – по природе своей кроткий и миролюбивый – тоже не хочет воевать ни с кем.

И всё же воевать было нужно – нужно, потому что турки положили глаз на румынские земли. Не раз и не два пытались турецкие султаны сделать румынских государей своими слугами, а всё оттого, что хотели приобрести Румынию без боя. «Даже мой отец одно время служил туркам, – вспоминал Влад. – Но оставался бы он слугой вечно? Нет! Он бы отказался от турецкого покровительства при первой возможности. Вот и я не буду вечно кланяться султану». Так думал он, когда осенью, по окончании сбора урожая, ехал в Турцию отвозить дань. Возможно, в последний раз.

Как и раньше, ехать никто не принуждал. Даже в договоре, заключённом с Турцией, говорилось, что дань следует передать с рук на руки турецким чиновникам, а уж эти люди доставят её по назначению. И всё же Влад каждый раз сопровождал чиновников на всём их пути, а когда приезжал к султанскому двору, то получал приглашение явиться в личные покои Мехмеда, чтобы по старой привычке рассказать ему, что делают правители «северных стран».

Из бесед с султаном румынский князь и сам узнавал немало интересного. Даже по вопросам, которые задавал Мехмед, можно было судить о многом. Вот почему Влад приезжал при всякой возможности – случалось, что несколько раз в год. К тому же он стремился повидать своего брата Раду, которого турецкий правитель всюду возил с собой.

Пристанищем брата становилась то новая турецкая столица, получившая название Истамбул, то старая – город Эдирне. Встречи в последнее время становились всё более редкими, и Раду, казалось, уже был не рад. Другое дело – сыновья-чертенята, одному из которых исполнилось шесть, а другому – три. Когда Влад приезжал в своё жилище, стоявшее недалеко от султанского дворца в старой столице, дети кричали «баба», что означало «отец», лезли обниматься, удивлялись подаркам, которые привозил родитель, и рассказывали все, что успело случиться за те месяцы, пока он отсутствовал.

«Возненавидят ли меня эти дети, когда однажды поймут, что я больше не приеду? – спрашивал себя Влад. – Как же не хочется поступать с ними так! Я много раз говорил себе, что для разрыва с турками мне придётся рвать и живые связи, а не только мёртвые. Но как же разорвать живые?»

Думал князь и о «жене», которая, когда он видел её последний раз, снова носила ребёнка. К нынешнему времени она уже должна была успеть родить, а Влад даже не знал – сын родился или дочь, и что за имя дали новорожденному.

«И этого ребёнка тоже придётся оставить», – напоминал себе румынский государь, мысленно проклиная «щедрого» Мехмеда, подарившего женщину. То, что султан через детей стремится привязать Влада к Турции, стало очевидно уже после рождения первого сына, но как можно было избежать появления новых отпрысков?

«Что делать, чтобы она больше не рожала? – размышлял Влад, думая о турецкой “жене”. – Не спать с ней? А что толку?! Ведь дом, где она живёт, это как часть дворцовых покоев, потому что домашние слуги служат не только мне, но и султану. Что бы я ни предпринял, Мехмед быстро прознает. Если не буду спать с ней, мне тут же подарят другую невольницу, раз прежняя стала нежеланна, и вот тогда уж никуда не деться! Брезговать новой женщиной означало бы обидеть дарителя и не только обидеть. Тот сразу заподозрил бы неладное. Да и предприми я что другое, чтобы избежать появления новых детей, результатом стали бы всё те же подозрения или хуже».

Как бы там ни было, Влад хотел увидеть своего новорожденного ребёнка, поэтому, приехав в свой турецкий дом и обнимая «жену» с детьми, прислушался.

– Что такое, мой обожаемый господин? – спросила турецкая «супруга».

– Никто не плачет, – пояснил Влад. – Значит, ребёнок спит? Разбуди его. Я хочу… Я даже не спросил тебя, кто родился. Сын или дочь?

– Сын, – ответила женщина, и вдруг Влад с удивлением увидел, что она переменилась в лице.

– Что случилось? – спросил румынский князь, у которого уже появилось очень нехорошее предчувствие. – Где сейчас мой сын?

– Он умер, мой господин, – еле слышно проговорила «жена», с трудом сдерживаясь, чтобы не плакать при детях. – Слуги покажут тебе его могилу.

– Его забрал Аллах, – добавил старший из сыновей Влада и, казалось, совсем не испытывал печали. – Наш брат теперь в раю. Отец, это не грустно.

Мальчик обернулся к матери и добавил:

– Мама, не плачь. Ты же сама сказала, что нашему брату теперь хорошо, ведь в раю он больше не болеет.

– Чем был болен ребёнок? – спросил Влад. – Почему он умер?

– Лекарь не смог сказать, – ответила «жена». – Твой сын родился здоровым, а через три недели… что-то случилось. Он всё время плакал и лоб был очень горячий. Я велела слуге идти за лекарем. Приходил хороший лекарь, из дворца, но снадобья не помогли. Лекарь сказал, что с новорождёнными так бывает, и ничего не поделаешь. Твой сын сначала перестал есть, затем перестал плакать, а затем…

Женщина уткнулась Владу в плечо, пряча от детей слёзы. Посмотреть на могилу румынский князь всё-таки пошёл и больше не говорил с «женой» об этом. Она, наверное, была рада, что бередить себе сердце и рассказывать об умершем ребёнке больше не нужно, и вела себя так, будто хотела поскорее забеременеть снова.

– Мой обожаемый господин, пусть на дворе осень, но я буду петь, как птица весной, потому что ты приехал, – говорила она. – Я буду рассказывать тебе только те истории, которые оканчиваются счастливо, чтобы ты не печалился.

И всё же Влад опечалился, задумался и продолжал думать обо всём случившемся даже во время встречи с Мехмедом, так что турецкий правитель не мог не спросить:

– Что тебя печалит, мой верный слуга?

– У меня умер сын.

– Который? – Мехмед насторожился.

– Самый младший, который родился два месяца назад, – пояснил Влад и со вздохом добавил. – Он родился без меня и умер без меня. Вот что печально. У моего сына была короткая жизнь, но для меня она прошла незаметно – так, как если бы я вовсе не имел сына. Я хотел бы хоть раз увидеть его живым, но могу смотреть лишь на могилу.

– Утешься, мой верный слуга, – султан улыбнулся. Очевидно, он опасался, что умер не новорожденный, кто-то из более взрослых. Теперь же Мехмед успокоился, когда оказалось, что речь о том, о чём ему уже докладывали. Влад сделал такой вывод, потому что султан совсем не выглядел удивлённым – как если бы знал о семейных делах «своего верного слуги» всё.

– Многие дети умирают рано. Такова воля Аллаха, – сказал турецкий правитель и продолжал: – Я давно покорился этой воле и даже повелел, чтобы мне без особой нужды не говорили о детях, появляющихся на свет в моём гареме. Они слишком часто умирают, а я не хочу терзаться понапрасну. Теперь я слышу о таких детях лишь случайно, когда спрашиваю о той или иной женщине, а мне отвечают, что она сейчас не может служить для утех, потому что беременна или потому что недавно родила. Я даже не спрашиваю подробностей, потому что знаю – если ребенку исполнится шесть лет, мне доложат об этом. Вот тогда я позволяю себе увидеть его и признать своим, но не раньше.

«Мехмед интересуется моими детьми больше, чем своими и полагает, что эти слова для меня утешительны?» – подумал Влад, но вдруг ему пришло на ум, что в смерти младенца видна рука Божья.

«Что если эта длань сама рвёт те нити, что связывают меня с турками? – спросил себя румынский государь. – И, может быть, именно сейчас настало время, чтобы попросить Мехмеда о том, о чём при других обстоятельствах просить не имело бы смысла. Почему бы нет?»

Султан держал про запас сразу троих претендентов на румынский престол – почти взрослого Раду и двух малышей. Не многовато ли? Многовато. Именно поэтому Мехмед, если б появилась достойная причина, вполне мог расщедриться и отдать того, кого считает лишним. И вот Влад, казалось, нашёл такую причину.

Тщательно взвешивая каждое слово, румынский правитель произнёс:

– Моему старшему сыну уже шесть, поэтому я спокоен за него, а вот другому мальчику всего три года. Что если он не доживёт до шести?

– Значит, такова воля Аллаха, – ответил султан.

– Даже если так, – сказал Влад, – я хотел бы видеть, как этот мальчик живёт, а затем видеть, как он умрёт.

– Ты хочешь видеть его смерть? – удивился турецкий правитель.

– Это лучше, чем не видеть, – сказал румынский государь. – Теперь я знаю, что означает пропустить смерть сына, и полагаю, что видеть её было бы лучше.

Мехмед продолжал удивляться, но, казалось, что эта мысль ему понравилась. Султану понравилось то, что его слуга чувствует себя способным выдержать зрелище кончины собственного сына. Влад смотрел на султана спокойно, стараясь выглядеть именно таким человеком, чьё сердце не дрогнет.

– Ты странный человек, – наконец, произнёс турецкий правитель. – Значит, ты хочешь забрать младшего сына с собой, в свои земли?

– Да, – подтвердил румынский князь, – но только если мой повелитель не сочтёт это обидой. Я ценю гостеприимство моего повелителя, но…

– Что ж, забирай, – перебил Мехмед. – И довольно говорить о том, что не заслуживает такого внимания.

Когда Влад уезжал, турецкая «жена» уже не скрывала слёз, каталась в пыли под ногами коня и выла в голос. Она убивалась из-за того, что теряет ещё одного ребёнка, которого не надеялась уже больше увидеть. Трёхлетний малыш, сидя на руках у отца и взирая на материнское горе, вёл себя на удивление спокойно – наверное, оттого, что теперь исполнялась давняя просьба, которую оба сына не раз повторяли отцу:

– Возьми нас с собой. Возьми!

Теперь младшему сыну повезло, а старший ему завидовал.

– Хватит кричать, женщина. Иди в дом, – спокойно приказал Влад, а сам молил Бога, чтобы султан вдруг не передумал в последнюю минуту.

Как же трудно даются человеку некоторые дела! Дела, в которых злейший враг – ты сам, и успех придёт, только если сумеешь совладать с собой. Чутьё, которое никогда раньше не подводило, вдруг начинает твердить, что твои истинные намерения очевидны всем. Казалось чудом, что проницательный Мехмед не бросил Влада в темницу сразу, как только услышал о намерении забрать младшего мальчика. Казалось, султан слишком умён, чтобы попасться на уловку, увлечься разговорами о смерти, но всё-таки попался и лишь потому не понял, что его «верный слуга» уже всерьёз подумывает о том, надо ли давать дань в следующем году.

Румынский государь то и дело успокаивал себя: «Мехмед Завоеватель не понял твоих намерений потому, что слишком занят. Окончательное покорение Сербии – вот что сейчас его занимает, а разговоры о детях вызывают не подозрения, а раздражение, поскольку отвлекают от важных мыслей».

Однако чутьё продолжало твердить: «Уноси ноги! Что если по твоим пятам помчится погоня? Пусть Мехмед сразу не понял, что к чему, но он может догадаться позднее».

«Твоё беспокойство излишнее, – уверял себя Влад. – С чего ты взял, что султан вспоминает о тебе и обдумывает вашу беседу? Как бы там ни было, уже скоро закончатся болгарские земли. Ты пересечёшь Дунай, а там вздохнёшь свободно».

Турки называли Болгарскую землю «зелёное море». Название и впрямь казалось очень точным, когда смотреть на её холмы-волны с песчаными проплешинами и россыпями белого камня на склонах, похожими на морскую пену.

По осени море начинает желтеть, но не слишком быстро. Едешь-едешь по этому морю, и вот на перекрёстке двух широких и оживлённых дорог, словно остров посреди волн, возникает город-рынок. На одном конце города продают волов, которые мирно пасутся в ожидании новых хозяев, а в другой стороне можно купить коней и овец. Есть длинная улица, где торгуют людьми, которые ещё недавно владели этими волами, конями и овцами, но теперь сами обращены в скот. Главный в этом городе – турецкий начальник, его палатка находится в центре.

После победы в Сербии, где один лишь Белград, принадлежащий венграм, остался нетронутым, султан разрешил своим воинам угнать из завоёванной земли столько рабов, сколько возможно. На опустевших пространствах он собирался расселить подданных из Азии. Война окончилась ещё в середине лета, но из Сербии всё шли, шли и шли толпы пленных мужчин, женщин, детей вместе со стадами, чтобы по прибытии в Болгарию оказаться проданными. Турки полагали, что ни к чему гнать добычу до самого дома, если можно остановиться и продать её, а затем, чувствуя тяжесть только в кошельке, быстро следовать дальше, к новым завоеваниям.

Вот пожилой серб играет на кобзе. Турки не запрещают ему – пусть покажет своё умение. Вдруг кто-то польстится на кобзаря. Блеют овцы, которых отбирает для себя покупатель – то ли мусульманин, то ли христианин. Он стоит посреди стада и указывает рукой – эту, эту, эту. Воины-торговцы проворно хватают то, что выбрано, и отправляют в отдельный загон.

Вон продают коня. Покупатель-турок пытается посмотреть зубы, но животное не даётся – пугается. Одна неудачная попытка, вторая. Тогда турок-продавец, повернувшись к толпе пленников, сидящих прямо на земле, издаёт повелительный возглас и делает знак рукой. С земли поднимается отрок лет двенадцати, подходит к коню, и животное, сразу успокоившись и признав прежнего хозяина, даёт осмотреть и зубы, и копыта.

Сынишка, которого Влад, путешествующий верхом, усадил впереди себя и во время езды крепко придерживал, вдруг обернулся к отцу.

– Отец, смотри. Там базар? – ребёнок указал в сторону города-рынка.

По-турецки слово «базар» звучало как «пазар», напоминая своим звучанием другое слово, славянское.

«Это не базар. Это стыд и позор», – подумал Влад. Он вдруг почувствовал, что некое важное перепутье в жизни преодолено. Когда-то в детстве ты сам ехал на коне у отца, князя, и спрашивал, указывая вдаль: «Что там?» А теперь князь – ты, и уже твой сын спрашивает.

– Нет, сын, – произнёс Влад по-турецки. – Это не базар. Это очень плохое место. Никогда не делай так, как делают вон те люди, – он указал на группу турок.

– А что они делают? – спросил мальчик.

– Они превращают свободных людей в рабов.

…По приезде в румынскую столицу, совсем недавно перенесённую из Тырговиште в Букурешть, они сразу отправились в дом к Луминице, которая встретила гостей на крыльце, хоть и застигнутая врасплох, но радостная.

– Только что с дороги и сразу ко мне? – спросила она и вдруг остановила взгляд на маленьком мальчике, одетом по-турецки, которого Влад спустил с седла после того, как спешился сам.

– Ты ведь хотела, чтобы у тебя были дети? – прикидываясь простачком, проговорил румынский князь. – Ну, так вот. Забирай.

– Кто это? – последовал осторожный вопрос.

– Ребёнок.

– Он твой сын?

– Да.

– Как его зовут?

– Влад. Я придумал ему имя, пока ехал из Турции. Мало времени прошло, поэтому на Влада он пока не откликается, но звать его прежним турецким именем мы не станем. Пусть он забудет его.

Луминица не знала, удивляться ей или сердиться.

– Где мать? – спросила она вполне спокойно.

– Осталась жить в Турции, – так же спокойно ответил князь.

Служанки, выглядывая из-за косяка входной двери, посмеивались. Их госпожа грустно вздохнула, ведь Влад до сих пор не говорил ей о том, что в Турции у него есть что-то вроде семьи. Мог бы и раньше сказать.

– Ах, вот отчего ты был так уверен, что именно я виновата в том, что у нас с тобой нет детей! – вдруг воскликнула старостова дочь. – И не сказал! А ведь я спрашивала!

– Прости, что не сказал, – пожал плечами румынский государь, – но теперь уже ничего не поделаешь.

– Мальчик некрещёный?

– Некрещёный, но надо бы окрестить, научить румынской речи и заодно научить держать ложку, а то всё руками ест. И спит всё время на полу. Надо бы тоже отучить.

– Господи, и впрямь турчонок! – Луминица всплеснула руками.

– Так что? Берёшь на воспитание? – спросил Влад, добавив строго. – Или отдам няньке.

Князь зря напустил на себя строгость. Пока он говорил ровно и извинялся за свою скрытность, его трудно было ругать, но теперь…

– Бессовестный! – сказала Луминица, не обращая внимания ни на своих служанок, ни на тех слуг, что ждали Влада на улице за воротами и прекрасно могли слышать то, что происходит во дворе. – Бессовестный, – повторила старостова дочь, – ты, когда чёрту свою совесть продавал, оставил бы себе хоть кусочек!

– А я думал, у меня с тех пор уже выросла новая совесть, – попытался отшутиться румынский государь. – Давненько ты не называла меня бессовестным.

– Может, и выросла, – язвительно ответила Луминица, – да только ты её снова куда-то дел. Может, потерял, пока к туркам ездил? Может, она за придорожный куст зацепилась, и висит там, а ты поехал дальше и не заметил, что совести нет.

– С ребёнком что делать? – спросил Влад, которому надоело пререкаться.

– А намерен ли ты ещё дарить мне готовых детей? – всё так же язвительно осведомилась старостова дочь. – Я думала, что ты хочешь дарить мне детей, которых я сама выношу во чреве, а ты решил дарить тех, которых выносили другие?

– Этого-то ребёнка берёшь?

– Скажи сразу о своих намерениях, чтоб мне после не удивляться.

– Так няньке отдавать?

– Да разве можно отрывать ребёнка от матери, чтоб отдать в чужие руки! – прозвучал возмущённый ответ, за которым, казалось бы, должен последовать отказ, но последовало совсем иное. Луминица снова вздохнула и добавила: – А я всё-таки этому мальчику не чужая.

– Чистая правда, – согласился Влад. – Сразу бы так.

Он присел на корточки перед сыном и что-то сказал по-турецки, указывая на Луминицу, по-прежнему остававшуюся на крыльце.

– Что ты ему сказал? – спросила старостова дочь уже без издёвки, но всё равно не надеясь на приятный ответ.

– Я сказал, что ты моя младшая жена и что малыш должен слушаться тебя так же, как слушался бы свою мать, – пояснил Влад, виновато улыбаясь, а в мыслях добавил: «Хорошо, что мальчонка пока не знает по-румынски и не может рассказать, что у него есть старший брат. Но рано или поздно расскажет, и тогда мне снова не поздоровится, поэтому я лучше признаюсь сам. Только вот когда? Уж точно не следует делать этого сейчас».

* * *

В верхней комнате Соломоновой башни царила тишина, которую нарушали лишь звуки природы, проникавшие через окно. Иногда к ним добавлялось лёгкое шарканье башмаков господина придворного живописца, который отступал от картины и оценивал её, боясь утерять то, что начало вырисовываться. Джулиано сидел на полу у стены, так чтобы видеть весь процесс работы, и скучающим взглядом следил за движениями учителя. Юный флорентиец охотнее уселся бы где-нибудь поблизости от узника, но старик строго-настрого запретил разговаривать с моделью – дескать, Дракула всё время меняется в лице, и портрет не получается.

Что именно не получается, Джулиано видел и потому начал всерьёз беспокоиться. Вот сейчас старик станет делать то, из-за чего ещё во Флоренции растерял всех клиентов. Будет вздыхать, буравить взглядом незаконченное произведение, почёсывать за правым ухом. Затем жаловаться, что человек, которого требуется изобразить, никак не может посидеть смирно. Далее учитель увлечётся разбавлением красной или жёлтой краски белилами, думая, что если найдёт оттенок, сильно напоминающий цвет кожи своей модели, то дело стронется с места. А оно не стронется!

Юный флорентиец хорошо помнил, как неделю назад на желтовато-белом грунте доски появился рисунок углём, обозначающий положение головы. Прежде всего – линия, проведённая одним движением, показывающая чётко очерченную скулу и подбородок. Затем – узенькая длинная капля носа, вверху плавно переходящая в дугообразные брови. Под этой каплей наметился прямоугольник усов, а под ним – полукруг, изображающий нижнюю губу. Последними появились круглые глаза с хорошо прорисованными верхним и нижним веками.

Несмотря на излишнюю геометричность наброска, где были ясно видны окружности, полуокружности и углы, сходство просматривалось, но вот дальше начались трудности, причём из разряда самых неодолимых, – чем больше деталей добавлялось в рисунке, тем меньше он напоминал Дракулу. Тут бы впору остановиться, если б это был рисунок на бумаге, ведь сходство важнее всего. Но королю Матьяшу требовался портрет детальный и к тому же цветной!

По счастью, учитель всё же не увлёкся разбавлением красной и жёлтой краски, а решил действовать иначе. Те немногие линии, которые казались правильными, подвёл тонкой кисточкой, обмакнув в чёрную краску, а затем смахнул весь уголь и взялся делать подмалёвок, используя зелёную землю. Зелёная земля – тусклая, полупрозрачная краска – помогала в общих чертах наметить то, перед чем бессилен уголь. Ею можно было обозначить положение лёгких теней, размытые линии.

Среди живописцев этот способ уже выходил из моды, но учитель упорно следовал старым правилам и был вознаграждён – сходство с моделью опять появилось. Чтобы закрепить успех, старик взял мел и прямо по зелёной краске обвёл границы теней и полутеней, желая лучше видеть, куда наносить телесные цвета того или иного оттенка. Он обводил аккуратно, но, отступив на три шага от портрета, обнаружил, что – чёрт побери! – сходство снова пропало.

Разметка мелом по зелёному испортила весь рисунок, так что мел был в негодовании удалён, и сегодня старик снова взял кисточку и с помощью тёмной охры, напоминавшей желтоватый цвет кожи Его Светлости, стал превращать тёмно-зелёные тени на портрете в тёмно-жёлтые – попросту их закрашивал. Так на зелёном лице появилось что-то вроде маски. Вот жёлтый лоб выглядывает из-под шапки, которая пока обозначена лишь чёрными линиями. Вот пожелтела височная область, а вслед за ней – и тени, обозначающие округлость щёк.

Всё, что ниже усов, пока не меняло цвет. Сейчас шла работа над носом, первоначальная линия которого – в форме капли – почти исчезла под слоем новой краски. «Вот крыло носа, вот появилась ноздря», – мысленно отмечал Джулиано, но не обольщался из-за того, что дело всё-таки сдвинулось. Он уже мог предугадать, что случится дальше. Предугадать, что учитель, закрасив все тени, примется закрашивать другие участки лица светлым, а затем будет выравнивать тоновые переходы. Старик станет наносить мазки маленькой кисточкой крест на крест, чтобы добиться плавности перехода между тёмными и светлыми тонами. И что же получится? Получится так, как всегда в таких случаях! Мягкий переход от света к тени сделает и сами черты лица мягкими, как бывает у людей спокойного характера, терпеливых, даже кротких. Но ведь Дракула отнюдь не отличался терпеливостью и уж тем более – кротостью!

Техника рисования, которую собирался использовать учитель, подходила для изображения святых и ангелов. Не менее хорошо получались достойные дамы, а также девицы скромного поведения и дети. Но для Дракулы это не годилось! Если бы старик-живописец вздумал делать нынешний портрет в такой манере, то заказчик, король Матьяш, увидев такое, непременно бы сказал: «Вы издеваетесь надо мной? Разве это мой кузен?! Больше похоже на монаха в келье, чем на преступника в темнице».

Джулиано предвидел всё это уже сейчас, а учитель – нет. «Он увидит не раньше, чем закончит выравнивать тоновые переходы, – думал юноша. – А когда закончит и увидит, то опять сделается недовольным… И что тогда? Всё сначала? Скажет, что ему нужна новая доска? И сколько же времени придётся оставаться в Вышеграде?»