Однажды наступила засуха. Май выдался невыносимо жарким, так что даже речка, текущая через задний двор нашей школы, обмелела и наконец совсем пересохла. В бурой тине засыхали водоросли, куда-то исчезли все стрекозы, а лягушки уже не скрашивали наши перемены между уроками мелодичным кваканьем. Плакучие ивы совсем поникли, съёжились душистые ирисы, а когда мы доставали ведро из колодца, чтобы утолить жажду, вода там была совсем мутная и только на дне.

Мы изнывали в своих юбках, рубашках с длинными рукавами и башмаках. За годы обучения в школе я так и не привыкла к такой одежде. С трудом досидев до конца уроков, я переодевалась в лёгкую юкату и мы с Хиной отправлялись гулять в сад возле её дома. Даже в такую жару там было свежо и тенисто: воду для орошения сада еженедельно привозили из других префектур в больших деревянных бочках, похожих на те, в которых варят саке. Семья Хины не испытывала стеснения ни в воде, ни в пище.

Старик Макото, исполнявший при нашей школе роль сторожа, жаловался, что от жары у него трескается кожа. «Уже давно должны были начаться дожди! – ворчал он. – А тут этакое пекло!» Он сердито обмахивался веером и прикрикивал на учениц, которые слишком долго стояли на солнце и могли обгореть.

Хина пряталась от излишне яркого солнечного цвета под соломенной шляпкой с широкими полями. А мне нравилось солнце и я не имела ничего против загара. Слишком часто в прошлом мне приходилось мёрзнуть, чтобы теперь я пыталась избавиться от жары. Дом Хины был расположен в удачном месте: между деревьев сада всегда гулял лёгкий ветерок, создающий ощущение прохлады. Мы уже редко ходили в дальние прогулки или устраивали игры на свежем воздухе. Хина чувствовала себя взрослой дамой и её поведение стало соответствующим, а я просто рада была находиться там, где Хина. Мы лежали на скамейках, разморенные теплом, или пили воду с фруктовым соком прямо на траве среди лиловых гортензий. Я в то время много читала, книгами меня охотно снабжали родители Хины. Я даже пробовала читать по-английски и разобрала несколько коротких сказок. Хина с удовольствием слушала о моих успехах.

– Ты становишься такой умной, – говорила она, – что мне скоро станет неловко с тобой дружить.

Сама Хина не испытывала особой тяги к знаниям. Она больше любила гулять, плавать на лодке, танцевать и слушать музыку. Ей свыше была обещана судьба светской дамы, жизнь, полная развлечений, удачное замужество. А мне… я старалась об этом не думать.

Но родители Хины подумали об этом за меня. Я же говорю: они были прекрасными людьми, но вовсе не собирались делать из меня приживалку и компаньонку для своей дочери. Конечно, всё, что делалось за моей спиной, делалось только из лучших побуждений, и всё-таки я оказалась не готова к стремительному повороту событий.

Однажды, в особенно знойный день в начале июня, я забежала в дом, чтобы поставить прочитанную книгу на полку и взять другую. В доме семьи Хины я считалась «своей», входила и выходила запросто, заходила во все открытые для посещения комнаты совершенно свободно, не спрашивая предварительно разрешения. Вот и в этот раз я с удовольствием пробежалась босыми ногами по просторной, полной света и воздуха библиотеке, и задумалась возле шкафа с книгами. Здесь было очень много переводной иностранной и классической японской литературы. Японскую классику я ещё не дочитала до конца, но в последнее время меня всё больше привлекали западные авторы. И пусть качество перевода порой оставляло желать много лучшего, каждая такая книга была сокровищем в стране, лишь недавно распахнувшей двери иноземным влияниям.

В библиотеке были большие окна с видом на веранду и цветущие деревья. Пока я выбирала новую книгу для чтения, кто-то из соседней комнаты вышел на веранду и остановился в тени, очевидно, любуясь зелёным садом.

– Ты не видела Сору-тян? – спросил голос отца Хины.

– Убежала куда-то. Наверное, лежит где-нибудь под деревом и читает, как обычно. Ничего, проголодается и придёт, – мать Хины весело, необидно засмеялась.

И всё-таки что-то меня насторожило. Я понадеялась, что меня не видно из окна, и присела на корточки, спрятавшись за спинкой стула.

– Жаль, что ей не удастся закончить школу, – посерьёзнев, вздохнула женщина. – Может быть, всё-таки подождать годик?

– В мастерской её готовы принять прямо сейчас, – возразил отец Хины, – место очень хорошее, если мы им откажем, они быстро найдут другую работницу. Думаю, Соре-тян такая работа должна понравиться: переплётная мастерская – это не вонючий кожевенный цех и не вечно сырая красильня тканей. К тому же, она сможет первой узнавать обо всех книжных новинках и читать, сколько вздумается. А в будущем… кто знает? Возможно, мы доживём до тех дней, когда и бедные девушки без роду-племени смогут занимать высокое положение в обществе.

– Учебный год только начался, – вздохнула мать Хины, – не хотелось бы разлучать девочек, они так дружны. А что если Сора-тян откажется от нашего предложения?

– Она же не дурочка? – в голосе мужчины проскользнул оттенок раздражения. – Сора-тян прекрасно понимает, что ей не прожить всю жизнь бок о бок с Хиной. У девочек разные судьбы, и тут уж ничего не поделаешь. Конечно, мы не будем запрещать им видеться, – чуть помолчав, добавил он, – но я сомневаюсь, что у Соры-тян останется время на игры и прогулки, когда она станет работницей в мастерской.

Я сидела в своём укрытии, сжавшись в комочек, и боялась дышать. Мне вдруг стало очень холодно, я обняла себя руками, но не могла согреться, у меня даже зубы стучали. Оказывается, у меня совсем-совсем не осталось времени! Конечно, я никогда не считала себя ровней Хине и её семье, но не знала, что нас разлучат так скоро, так неожиданно.

У меня нет шансов выйти замуж, это точно. Кому нужна некрасивая, угрюмая девица, к тому же бесприданница и круглая сирота? Значит, мне суждено весь век проработать в мастерской или на фабрике, выполняя тяжёлую, утомительную работу за гроши. Я никому, никому в этом мире не нужна, добрые люди помогают мне только из жалости. Как унизительно и больно!

Я хотела расплакаться, но слёз не было. Медленно, очень медленно я поднялась на ноги, оправила юбку. Вышла из дома в сад, мгновенно зажмурившись от нестерпимо яркого солнца. Ноги принесли меня к крошечной полянке, усыпанной густо-фиолетовыми фиалками, где в тени криптомерий лежала Хина с пяльцами для вышивания. Но она не вышивала, а смотрела, распахнув глаза, на ярко-синие лоскуты неба в прорезях ветвей. Лицо у неё было счастливое и мечтательное.

Заметив меня, она улыбнулась.

– Сора-тян? А где твоя новая книжка?

Я и забыла, что собиралась за книгой. Сотни обрывочных мыслей раздирали меня на части, но я никак не могла оформить их в слова. Стояла и молчала, комкая широкий ворот юкаты.

– Ты что-то очень бледная! – Хина встревожилась. – Присядь скорее. Дать тебе воды? Ты перегрелась на солнце, да?

Я кивнула. Хина тут же заставила меня прилечь в самой густой тени, намочила водой платок и протёрла им моё лицо, шею и руки, дала напиться. Потом она села возле и принялась сосредоточенно обмахивать меня веером. Я вяло попыталась возразить, но Хина не желала слушать возражений. Я лежала на мягкой траве, почти убаюканная нежной заботой Хины, и чувствовала, как горят под сомкнутыми веками невыплаканные слёзы.

Они все были так добры ко мне, так невозможно добры. Лучше бы я никогда не встречала Хину.

В дверь осторожно постучали. Я очнулась от своих грёз. Кто бы это мог быть? Это не Козетта, она стучится по-другому.

– Да? – хрипловато спросила я. Горло щемило.

Дверь приоткрылась и вошёл Куница. С большой тарелкой.

– Принёс тебе пообедать, – улыбнулся он.

Я прислушалась к своим ощущениям и поняла, что мне совсем не хочется есть.

– Спасибо. Я, правда, ещё толком и не завтракала…

Куница обежал глазами комнату, увидел ранее принесённую Козеттой тарелку с почти нетронутым куском пирога, и кивнул.

– Кусок в горло не лезет, да?

Я не особенно радовалась его приходу, поэтому ответила резко:

– Вы можете обо мне не заботиться. Не стоит утруждать себя из-за гадкой убийцы. Я уж тут как-нибудь сама.

Куница и бровью не повёл. Он поставил свою тарелку на комод рядом с той, которую принесла Козетта, а сам подвинул стул и сел.

Всё это время с ногами полулежала на кровати, и мне вдруг стало неудобно, что я валяюсь в таком состоянии перед человеком противоположного пола. Я тут же разозлилась на себя за это чувство: какая разница, что он обо мне подумает?

– Что ты думаешь об этом доме? – вдруг спросил Куница.

С чего это вдруг ему интересно моё мнение? Я усмехнулась и ответила:

– Что он живой.

Думала, сейчас начнутся расспросы о том, что конкретно я имела в виду, но Куница сказал совсем другое:

– Вот и я так думаю.

Тут уже мне стало интересно. Что он имеет в виду?

– Возможно, мы говорим о разных вещах, – предположила я.

Куница дружелюбно улыбнулся, удобно устраиваясь на стуле.

– Нет, скорее всего, об одних и тех же. Мой народ считает, что у всякой вещи есть душа, будь то глиняный горшок или жилище человека. Со всякой вещью нужно подружиться, прийти к взаимопониманию. Она может служить тебе верой и правдой, а может и пакостничать. Партнёрские отношения тоже возможны, – он улыбнулся ещё шире, глядя на меня с явной симпатией.

– Да, в моей стране принято рассуждать о вещах примерно так же, – растерявшись, пробормотала я.

– Ты думаешь, что ты здесь чужая, – став серьёзнее, заметил Куница, – но это не так. Я тоже… скажем так, не европеец. Мы с тобой похожи гораздо больше, чем ты думаешь, – он замолчал.

– И что? – не выдержав тишины, спросила я. Возможно, чуть громче, чем требуется.

– Ну, я стараюсь не делать далеко идущие выводы, – спокойно ответил он. – Просто я хочу, чтобы ты знала: ты не изгой.

– Я изгой, потому что я убийца! – крикнула я. Что я делаю? Наверное, меня было слышно даже внизу…

И вдруг я поняла – почувствовала, что он мне ответит.

– Ну так что? – тихо и медленно проговорил юноша. – Я тоже.

Мы оба замолчали. Что вообще происходит? Сперва Козетта призналась, теперь он. У меня тут что, исповедальня?

– Когда речь идёт об убийстве, нельзя заострять внимание на свершившемся факте и не замечать ничего вокруг. Нужно знать мотивы, обстоятельства, подробности. При правильном освещении картина может выглядеть совершенно другой.

– Я не хочу это обсуждать, – сказала я и отвернулась.

Куница не настаивал. Я ждала, что он встанет и уйдёт, но он не уходил. Спустя несколько минут ситуация стала комичной: я лежу на кровати лицом к стенке, а рядом на стуле сидит молодой человек и таращится мне в затылок. Или в спину. Или на мои не особенно чистые ступни.

Подождав ещё немного, я повернулась вполоборота и сердито спросила:

– Почему ты не уходишь?

– У тебя очень красивая кукла, – невпопад отозвался Куница, – очень похожа на живую девушку.

Я резко развернулась полностью и увидела, что Куница держит в руках Хину и с интересом разглядывает её.

– Эй! – крикнула я и дёрнулась так, что заскрипела кроватная сетка. – Её нельзя трогать!

– Почему? – искренне удивился Куница. – Она сама попросила.

Я хотела отобрать Хину, но он не дал.

– Она говорит, что я ей нравлюсь! – сообщил Куница.

– Пожалуйста, отдай! – взмолилась я.

– Одну минуту, дай ей договорить. – Куница сделал вид, что прислушивается. Хина доверчиво, как ребёнок, лежала у него на руках.

– Она говорит, что во сне твои волосы часто падают ей на лицо, и ей щекотно, – с самым серьёзным видом сообщил юноша. – Ещё она говорит, что рада быть с тобой, потому что она любит длинные прогулки, а ты редко сидишь на месте, верно?

– Отдай мне Хину, – тихо сказала я, – пожалуйста!

– Хорошо-хорошо. Вот, она сказала, что не считает тебя виноватой в том, что произошло…

Ну конечно!

– … и что ты была права: смотреть с моря на берег гораздо интереснее, чем с берега на море.

С этими словами Куница протянул мне Хину. Я взяла её и вгляделась в личико: безмятежное, как всегда.

– Значит, она правда с тобой говорила? – у меня задрожали губы и даже подбородок, кажется, затрясся.

– Нет, – вздохнул Куница, – я пошутил.