В ДУШЕ И СЕРДЦЕ

24 апреля 1973 г.

На холодном солнце сияет Летний, еще черный, как силуэт, сад. А девушки, делая вид, что весна теплая и ласковая, дрожа бегут в институт, одетые, как требует весна! Но моя Лизочка, уже умудренная опытом, пошла на работу в шубке и сапожках. Молодец! 1 мая приедет Олег Иванович! Поэтому равнодушно проходить мимо товаров, которые «выбрасывают», нельзя! Надо достойно встретить зятя — красивого и молодого до неприличия!

Попробуем! Ах, как хорошо, что он это сделал! Тьфу, тьфу!

26 апреля 1973 г.

Скучаем по Олегу очень. Даже не думала, что так его люблю. Если уж сквозь ту пьянь, которая вокруг него всегда витала, я смогла разглядеть в нем все то милое, что в нем есть, значит, он — хороший человек! Будем крепко надеяться и мечтать, что так оно и будет дальше!

Впереди — домашняя жизнь!

Четыре выходных дня: возможность заняться «кулинарией» при невозможности что-нибудь достать из хороших продуктов.

Попробуем!

Скорей бы расплатиться с долгами — они меня гнетут.

И вот уже 9 июля.

У меня же все хорошо. Немножко тревожно, потому что меняется жизнь Лизы, а значит, и моя. Но у них сейчас все наладилось. Это так прекрасно, что Олег действительно хороший и очень талантливый человек, что он выпутался из этих страшных сетей — и дай-то Бог, чтобы никогда в них опять не запутался!

А вот уже и 1 июля 1974 года! Нет, дневников я вести не умею!

То ли лень, то ли день похож на день: работа — и все?

Это, конечно, неверно!

Это только кажется.

Вот прошел год, я живу одна. Лизочка — в Москве с Олегом. Сложностей впереди много, если считать сложности отдельно от жизни! А если их не отделять от жизни, то это и есть она самая — жизнь!

Одиночество меня не очень гнетет, когда я знаю, что у ребят хорошие отношения! Пока Олег такой, и они любят друг друга, можно сказать, что это счастье!

Впереди у нас с Лизой вопрос о переезде в Москву.

При нашей системе прописки, да еще в Москве — дело трудное. Но мы пока не торопимся.

19 августа 1974 г.

День рождения Лизы. Они — в Пицунде. Жду от них известий.

1979 г.

19 мая.

С утра разговор о статье Кречетовой «Шагр<еневая> кожа» и о выступл<ении> по поводу статьи — артистов. Чуточку правды, много лжи, и по существу все это ни к чему. Драматургии нет, режиссеров нет, артистов слишком много — и все равны.

21 мая.

Сегодня куплены светочи — в кабинет и в спальню. Симпатичные. И монтер славный: маленький, тихий, все сделал, сказал «четыре», получил пять — и все были довольны.

Олег пишет что-то сложное, музыкально-стиховое — явно талантливо, но трудно. Как трудно ему существовать в современном «искусстве», и как он не может найти выхода своим силам — творческим силам. И ни одного друга!

День заканчивается — ложимся спать. Закат сегодня был выдан красоты поразительной.

23 мая.

Утром — звонок телефонный и предложение лететь на БАМ. В обществе Вицина. Видно, не хотелось Олегу, но и интересно — никогда там не был, да и деньги нужны. И вот — мы вдвоем.

Олег неспокоен душой, наполнен желаниями и огорчениями. Огорчения — от невозможности быть в искусстве тем, кем он может быть и должен быть. И друг ему нужен, просто необходим. Он хорошо пишет, он талантлив, но ему нужен слушатель, критик, м<ожет> б<ыть>, даже учитель. А рядом три женщины. Мать, теща и жена. Жена — хорошая, умная, но нужен слушатель, которому он бы верил, чье мнение ему было бы важно.

24 мая.

Звонила тетя из Бамовского ЦК комсомола, сказала, что Олег спит, — просил позвонить. Оказывается, полет-то длится 7 часов. Вот бедный наш мальчик — устанет как черт. А завтра ему 38 лет. Это хороший возраст, но это уже возраст. Уже есть прошлое: удачи, неудачи, разочарования — приходит уверенность в собственных силах, в правоте своей.

А мы сегодня занимались балконами, сделали ящики, посадили цветочки — тоже приятно. Очень ждем звонка от Олега. Как-то он там, что за народ, как его примут?

25 мая.

Жарко, жарко и жарко!

Без нашего мальчика жизнь как-то замирает, и свобода, которая появляется, никуда не тратится. Идти в кино не хочется, ехать куда-то за город — тоже. Была бы дача — поехали бы.

28 мая.

Опять жара. Сделали несколько важных дел — посеяли укроп и петрушку и пр. Ждем завтра нашего мальчонку.

29 мая.

Ну вот, слава Богу, возвернулся наш мальчик. Летел

7 часов, а там — все как всюду: ничего своего, а люди — наглые и зажравшиеся. Интересных встреч не было, так что только деньги. А жара все та же — Москва раскаленная, а люди мокрые.

Май 1979 г. Из «Писем к отцу — Борису Михайловичу Эйхенбауму». (Письма без адреса. Отец умер в 1959 году.)

А сейчас ее (Лизин) муж — человек, которого ты полюбил бы очень. Он талантлив, красив, музыкален, он интересен и сложен, и… к сожалению, он пьет. Были моменты, когда этот Лизин брак мог тоже разорваться. Он снимался в картине Козинцева «Король Лир», играл Шута. А Лиза на этой картине работала. Так что свели их Шекспир и Козинцев. И вот уже 1979 год. Отношения у них хорошие, они дружны и понимают друг друга как в быту, так и духовно. Ты знаешь, как это бывает, и знаешь цену этой дружбе.

14 июля 1979 г.

Ты очень беспокоился: что с ней (Лизой) будет? Она очень хороший человек и в конце концов после бурь и метаний нашла то, что ей было нужно: свой дом, который она очень любит, и мужа, которого очень любит. А я люблю их обоих.

14 сентября 79 г.

Сегодня прочли в газете «Ком<сомольская> правда» его (В. Б. Шкловского) рецензию на телевизионный фильм «На стихи Пушкина…». Фильм снимался в Михайловском, и в домике Пушкина читал стихи Олег Даль — Лизин муж — прелестный артист и человек. Как жалко, что ты его не узнал! Он смог бы хоть чем-то заменить тебе Диму.

Это человек удивительный, нелегкий, и путь его в искусстве — далеко не легкий. И так приятно было прочесть в газете хорошие и умные слова Шкловского об Олеге.

Лизочка с Олегом уехали в Ленинград.

Сегодня у нас на Земле 21 октября 1979 года. С 30 октября у них путевка в Репино, в Дом кинематографистов.

Нам, всем троим, — мне, ей и Олегу, очень не хватает тебя. Вот так!

А сегодня у нас на Земле 31 октября, на улице уже зима — снег и легкий морозец. А ребята — в Репине, в Доме кинематографистов. Есть теперь там такой дом, он лучше писательского — удобнее и современнее в лучшем смысле этого слова.

Ах, если бы ты был рядом! Тебе понравилась бы Лиза и ее Олег. И наша квартира! И наши отношения! А может быть, ты все знаешь?

Мы ведь не понимаем, что же происходит, когда умирает человек? Не могут душа, талант, разум не уйти из мертвой оболочки куда-то! Где-то это все воплощается в чем-то! Или я ошибаюсь?

Ноябрь 1979 г.

Лизочка — мое утешение и Олег тоже! Дай-то Бог, чтобы у них все было и дальше ладно.

А вот мужа своего она любит так, как должна любить хорошая женщина, — преданно и нежно.

Январь 1980.

Весь наш клан переболел гриппом — мерзейшим! И я временно — слава Богу, временно — почувствовала себя немощной старухой. И мальчик наш болел, и Лиза.

20 апреля 80 г.

Долго, долго я не писала в этой тетрадке мои неотсылаемые письма к тебе. Ах, знать бы адрес!

Жизнь — сложная. Как наша личная, так и вообще человеческая. Рядом с Лизой идет по жизни очень хороший человек, которого ты полюбил бы сразу. Но и трудно ему очень творить и продираться сквозь соцреализм.

А Лиза наша стала такая хорошая, домашняя: вяжет, вышивает, держит весь дом в чистоте.

Лето 1980 г.

Да, если бы у нас тогда появился Олег Даль — это было бы для отца большим счастьем. Думаю, что и Олегу было бы около него очень хорошо. Если В. Б. Шкловский ему так интересен, то Б.М. — человек тонкий, артистичный, любящий и понимающий театр, кино, артиста — был бы ему совсем близок.

28 июля 1980 г.

Случайно попалась эта тетрадочка. А у нас сейчас 1980 г. Живу я в Москве. Все мы съехались, живем в центре, в прекрасной квартире. Ну а что касается жизни как таковой, то много — ох, много и трудного, и сложного, и страшного, если разобраться!

Сегодня Олег ушел — хоронят Володю Высоцкого. 42 года. Пил страшно. Умер во сне. Очевидно, паралич сердца. Такой талантливый человек. Олег очень страдает. Мы, конечно, не поехали. Там будет очень много людей, много любопытных. И на Марину Влади интересно посмотреть: как она страдает в жизни, а не на экране.

Ну что поделаешь, с этим бороться невозможно.

Почему, когда человек попадает в катастрофу, собирается толпа посмотреть?! Ну а если все будут проходить спокойно мимо — это же тоже плохо.

18 августа 1980 г.

Завтра Лизе 43 года. А отца нет уже почти 21 год. А страна идет и идет куда-то! И жизнь уходит. А Олег? Господибожемой!

12 марта 1981 г.

9 дней без Олежечки!

И на всю оставшуюся жизнь запомнится холодный лоб и мягкие, живые волосы Олега.

А за день до его смерти пришло утверждение его вечера в Зале <им.> Чайковского — стихи Лермонтова. И этот вечер уже включен в абонемент сентября! Как он мечтал об этом, и как мало на это было надежды. Судьба и Смерть. Судьба — по гороскопу — это был его год! Но нужна была осторожность. Почему он не говорил, что так плохо себя чувствует? Почему уехал в Киев? Утром ушел в гостиницу, хотя мог быть не один — до поездки на студию? Вероятно, решил, что полежит у себя в номере один — и все пройдет. Или сам шел навстречу своей смерти. Никогда нам этого не узнать! Бедный наш мальчик!

1 июня 1981 г.

Вот <сейчас> я сижу и думаю. Я часто так сидела и думала: где-то наш Алечка? Скоро ли он придет, насколько он пьян и не угрожает ли ему опасность? А сейчас я знаю, где он, и знаю, что ему уже ничто не угрожает. Что же лучше? Ах, нет! Пусть бы пил — он все равно перестал бы, он слишком любил свой дом, мир в своем доме, Лизу. Он шел к выздоровлению, а попал в безжалостные руки смерти. Неужели он хотел этого, понимая, что не может справиться со своей болезнью? Нет, он не знал, что идет умирать — человек не может этого знать. Он плохо чувствовал себя и, приняв таблетку, решил полежать. А она его и схватила. Мерзкая тварь! Всякая нечисть живет, а наш светлый, добрый и талантливый, наш дорогой, наш маленький был так жестоко выхвачен из жизни, так рано сбит с ног. Слишком уж он был незащищен и доверчив. Он обратился в одном своем стихотворении-молитве к Господу. Он просил помощи! И в этом оказалась помощь? В смерти? Нет, я не верю, я не верую. Я только верю в Судьбу и в Рок, потому что и то и другое — в нашем характере.

2 июля 1981 г.

…Завтра — 4 месяца со дня смерти Олега.

Не знаю, смогу ли я еще вернуться к этой тетради. Смерть эта вышибла из-под ног, точнее, сшибла с ног мою и Лизину жизнь.

Живем трудно, с отчаянием в душе…

Старость, оплакивающая дорогого человека, который умер таким молодым!

Пройдет, надеюсь, когда-нибудь, если буду жива.

Пройдет, но, вероятно, жизнь никогда уже не наполнится тем радостным ощущением, когда чувствуешь и видишь и общаешься с талантливым и благородным человеком. Их так мало на свете, у нас — тем более.

5 июля 1981 г.

Теперь в воспоминаниях стоят рядом два прекрасных человека — отец и Олег.

Ну вот, уже середина июля. Я работаю в Музее Пушкина пока что. Дальше — не знаю. Большой вопросительный знак. Как жить? Как сделать ее — эту новую жизнь? Как научиться жить, как не бояться жить?

Без Олежечки так ужасно пусто, так трудно привыкнуть к тому, что это действительно так, что это случилось. Иногда просыпаешься — и первая мысль: какой страшный сон! И боишься открыть глаза, потому что уже знаешь — это не сон, нет его с нами!

Все неясно, но это не самое плохое. А ясно то, что Олег ушел от нас, и это не дает вздохнуть.

Бедный наш, маленький!

Часто теперь говорю себе в утешение, что, может быть, так надо было: так трудно Олегу жилось, так ему было трудно зарабатывать, так мало радости приносил ему его труд, его творчество, где на каждом шагу он сталкивался с бездарью, с хамьем! Нам тяжело — очень, так хочется, чтобы он был, но это в какой-то степени эгоистическое желание. Он так страдал, так маялся: и от проклятой работы, и от своей болезни, которая его не отпускала, что, может быть, ему так лучше? Если бы поверить в то, что он где-то, что душа его существует, но трудно верить в ничто. Мы же не знаем ничего. Ни «за», ни «против». Но это не так трудно — уверить себя в том, что где-то есть что-то неизвестное нам. А вот что мы никогда больше в этой жизни его не увидим — это сознание можно чуть-чуть затуманить временем.

До сих пор, а прошло уже 22 года, я помню тот день — 24 ноября 1959 года, когда также неожиданно умер отец. Все до мельчайших подробностей, и ощущение утраты — до сих пор острое — не уходит. А ведь отцу было все-таки 73 года.

А пока прошло еще так мало времени, а жизнь изменилась так сильно, весь стиль жизни стал иной — без радости, без юмора, без какой-то особой атмосферы, которую рождает талант. Все потускнело, стало скучным, неинтересным. Может быть, со временем и эта жизнь обретет какую-то форму и наполнится содержанием, но пока — ни формы, ни содержания…

А сегодня — 25 июля смотрели по телевизору «На стихи Пушкина…». Лицо Олега, его походка, его глаза и стихи — это так отличается от всего, что делают актеры в такой ситуации. Он так бережно ходит по комнатам Пушкина, он так смотрит в окно — его лицо, кудрявые волосы, силуэт — в какие-то моменты он так похож на Пушкина, не конкретно, а просто он им наполнен, и глаз невозможно оторвать от него. И забываешь, что это наш Олежечка, наш мальчик, которого уже нет.

И сегодня — годовщина смерти Володи Высоцкого. Такие молодые!

Август 1981 г.

Вспомнишь парня, который час назад был полон жизни, а теперь лежит мертвый, и так все покажется жестоко и нелепо. Поневоле задаешься вопросом, что такое вообще жизнь и есть ли в ней какой-то смысл или она — всего лишь «трагическая ошибка незрячей судьбы». (Моэм С., «Острие бритвы».)

Конечно, страшно находиться в руках незрячей судьбы, но ведь не пошлешь ее к глазному врачу — к Федорову, например! Просто не надо, нельзя думать и планировать, развязывать узлы и т. д. Живи и делай свое дело, люби, старайся не обижать и не обижаться, старайся больше верить людям, хотя иногда это и очень трудно.

«Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией». (Ларошфуко.)

И вот умер Олег. 39 лет. Хоронили его как народного. В сердцах некоторых людей слегка шевельнулась совесть. Некоторые облегченно вздохнули. Для многих, совсем незнакомых, эта смерть была горем.

Как жить будем?

Ну вот уже и 8 сентября! Живем. В той же квартире, среди тех же вещей, а из жизни ушло что-то такое главное, чего и не скажешь словами.

На сердце — тоска ужасная. И Лиза, и я — живем, что же делать.

Этого горя хватит нам на всю оставшуюся жизнь, какой бы она ни была.

25 сентября 1981 г.

Как много появилось в печати прекрасных слов о нем! Какая страшная закономерность: увидеть талант, сказать о нем открыто, потому что его уже нет.

27 октября 1981 г.

Хожу по квартире, где все — как было, и где так ужасно пусто и тихо.

Хорошо, что появился Дик, — его щенячьи звуки, его дитячье поведение, его ласки и игры хоть немножко нас оживляют.

Почему так страшно представить себе, как все это было?

Страдал ли он? Знал ли он? Почувствовал ли? Почему он лег? Ему стало плохо? Почему не позвал кого-нибудь? Не хотел? Или не успел? Видеть, как родной тебе человек умирает — страшно. Не видеть и не знать, как это произошло, — тоже страшно; и то и другое страшно. И ему уже ничего не надо, он больше не страдает, а его жалко! И Лизу тоже очень жалко! Только она нашла свой настоящий стиль жизни, и тут же все оборвалось! Так внезапно, так жестоко.

29 ноября 1981 г.

Все-таки Москва чужая мне — без друзей и даже без родных мест: просто знакомые улицы, знакомые дома…

Бывают дни совсем трудные, бывают и полегче, но Олега ощущаю рядом, и так хочется проснуться от злого сна и увидеть его.

8 января 1982 г.

Надо жить и быть здоровыми. Или умереть. Но ведь не умирают по желанию!

До сих пор Лиза без работы — надо ходить, просить, плакаться, а ведь Олега-то уничтожили подонки, стоящие у власти. Какой-то Н. получает орден Ленина и зв<ание> нар<одного> арт<иста> СССР, а Олег так и умер, как и Володя Высоцкий, все отдав и ничего взамен не получив.

6 февраля 1982 год.

Писать воспоминания? Может быть.

Шляться по кино уже мне не по силам. Заниматься постылым хозяйством — может быть. Встречаться с друзьями? Их нет у меня в Москве. Писать об Олеге — не могу. Даже письма писать не хочется. Прожита тяжелая жизнь. Лизе, конечно, сейчас труднее, ее еще ждут удары подлой и злой судьбы, может быть. Может быть, и меня?

Ну ладно. Как сказал Олежечка накануне дня своей смерти: «Жизнь продолжается». Ну что ж, пусть себе катится по горькой полыни, по бездорожью.

16 февраля 1982 г.

Только что узнала, что этот старый подонок, который имел возможность издеваться над артистами по занимаемому им на «Мосфильме» положению, который оскорбил Олега, и тот долго не мог успокоиться — убран и даже, кажется, со скандалом.

А Олежечка уже не может этого узнать.

Вероятно…

Его надо было не просто убрать, а надо было бы его судить публично — этого Адольфа Гуревича!

22 февраля 1982 г.

Страдание. А тоска? А горе — реальное горе, когда теряешь человека, без которого не хочется дальше жить? Горе — реальное, обыкновенное человеческое горе и страдание — это не одно и то же!

Страдая, можно все-таки надеяться, можно думать, что оно пройдет, обогатив твою душу, твой ум, даст тебе, освободившись от него, быть счастливым.

Горе никогда не уйдет. Оно всегда будет рядом, и счастье не сменит его, особенно если это горе ты познаешь в старости.

И особенно если это горе утраты любимого человека и остался только мрак вокруг — и никаких желаний. Да, можно сидеть в тюрьме, быть осужденным за позорный, с точки зрения закона, поступок и страдать. И это состояние помогает, вероятно, многое перенести, тем более что впереди все-таки свобода и любовь.

Страдание может быть высоким и тонким чувством. Страдая, человек возвышается в собственных глазах: он мужественно и высоко страдает.

А горе! Тоска! Безнадежность.

Полный мрак. Ненужность. С этим справиться трудно. Горе сгибает тебя, лишает сил, желаний, надежд.

И горе может перенести человек, который творит. Это его спасает. А человеку творчески пустому трудно справиться с горем. У него нет пути, он начинает жить механически, вяло, ему даже вспоминать не хочется — он убит.

Вот и все.

(Почитала Оскара Уайльда.)

Февраль 1982 г.

Очень хочется начать записывать жизнь нашу с Олегом. И мои с ним отношения. Но, вероятно, еще рано. Слишком недавно все случилось, слишком неожиданно и страшно изменилась вся наша жизнь, и он еще стоит рядом.

Очень точно помню, когда я его увидела в первый раз.

В конце августа 1969 года я приехала из Усть-Нарвы, где снимала комнату во время отпуска, в Нарву, где шли съемки «Короля Лира». Уже несколько раз от Лизы я слышала фамилию Даль. Я знала, что в день рождения Лизы в ресторане он подсел к столику, за которым сидели она и ее друзья по работе.

Когда я вошла в Лизин гостиничный номер, там сидел Олег — в спортивном синем костюме, с такими же синими глазами. Лицо его поразило меня какой-то чистотой и миловидностью. Глаза были ясные, чуть ироничные и застенчивые. Он скоро ушел. Он в это время довольно много пил, но я его сильно пьяным не видела. Да, эта его болезнь погубила здоровье.

Потом он исчез — группа поехала в Ленинград, а он был москвичом. Я не спрашивала Лизу о нем, но чувствовала, что он «застрял» где-то в ее сердце. Как-то она поехала в Москву, хотела побывать в «Современнике» и повидать Олега. Но он то ли был не в настроении, то ли пил, но встреча не состоялась, и Лиза вернулась домой огорченная и, вероятно, обиженная.

А в конце апреля он приехал в Ленинград на озвучание, зашел в монтажный цех и нашел Лизу. Вечером он был у нас, был долго, пересидел Лизиного «ухажера» Сережу Довлатова, и утром, часов в 5–6, Лиза и Олег явились ко мне в комнату и заявили, что они решили пожениться.

На другой день Лиза проводила его в Москву, и он уехал с театром на гастроли в Алма-Ату. Оттуда пришло несколько милых писем, а потом, в ноябре, они отправились в ЗАГС.

Перед ними стояло много проблем. Ее работа на «Ленфильме», его работа в «Современнике», его запойные дела.

Об этом писать подробно не интересно. Это было тяжело, порой казалось, что все рухнет: мы его мало знали и часто не понимали.

Но так как чувство их друг к другу было настоящим, они в конце концов выбрали верный путь: Лиза ушла с работы и уехала с ним в Москву, а он из рук Володи Высоцкого принял франц<узское> лекарство, которое избавляло его на некоторое время от тяги к спиртному.

Это был удивительный человек: умный, изящный, красивый, добрый, с большим чувством юмора — и талантливый! Я сразу стала называть его на «ты», а он меня — Олей, что для посторонних людей было странно и непонятно. Я себя с ним чувствовала очень легко, хотя понимала, что он намного выше меня, умнее, что он абсолютно незаурядный человек. Но в чем-то мы все трое очень подходили друг другу: все не любили шумные компании, все не любили «блатные» ситуации, суету, сплетни и, когда Олег стал на время совсем трезвым, мы поняли, какой он необыкновенно прекрасный человек. И необыкновенно трудный для тех, кто не видел его у него дома. Уютный, чистоплотный, с большим вкусом, домовитый и вместе с тем совершенно не в плену у вещей.

И сколько он знал! Я не успевала удивляться и поражаться его знаниям. Все, что он читал (а читал он очень много) — и книги по искусству, живописи, и философские книги, и астрономию, и Достоевского, и Лескова, и Хемингуэя, — все это как-то особенно откладывалось в его памяти, по-своему что-то он для себя открывал.

Я с ним часто разговаривала, но любила больше слушать его. Что интересного, кроме разных бытовых историй я могла ему рассказать! Я слушала и опять же поражалась его воображению, его мечтам и замыслам. Если бы он был свободен, если бы ему хоть раз повезло и он прошиб бы медные лбы всех этих «великих» режиссеров! Но они его боялись. Боялись его знаний, его таланта, его непокорности, и старательно его обходили. Он попадал к плохим режиссерам, он с ними ссорился, иногда попадались более сговорчивые и понимающие его, и тогда он делал свою роль и вытаскивал картину. Ему повезло однажды — с Козинцевым. И так ненадолго! И сам он наметил уже свой путь, и пошел бы по нему — по пути далеко не гладкому, тяжкому, но интересному. И тут его настигла смерть! Случайная или запрограммированная, что мы знаем об этом?! Он удивительно читает стихи Лермонтова, он дальше удивил бы всех, взявшись за поэзию и прозу, он и сам писал стихи, и писал бы дальше.

Мы осиротели совершенно. Нет никого, кто мог бы нам помочь.

И мало того, что осиротели, но жизнь, которой нам сейчас приходится жить — безрадостна. И тускла, как лампочка в 15 свечей. Но ведь жили же люди и при одной свече! И к этому надо приноровиться.

Жить-то надо! И действительно, Лиза права: самое страшное еще может быть — болезни, несчастья — вот этого уже не выдержать. Ну, я ушла в сторону от Олежечки. Ставлю точку. Наша жизнь ужасна. И все тут!

Олег!

Когда думаешь о том, что случилось, иногда проскальзывает такая мысль: ему было бы все труднее — и творческая жизнь ужасна, и болезнь его была мучительна. Но нет: творчески он был силен, он сумел бы найти свой путь — путь обходной, почти бездорожный, но его собственный; он знал, чего хотел, что мог и что должен был сделать. А с болезнью своей он бы справился. Он тоже слишком хорошо понимал, что с этим надо кончать. В нем не было того, что было у Высоцкого — богемы. Он был удивительно чистоплотен в искусстве и в жизни, и это его бы спасло. Спасло бы… да вот эта случайность… И мы одни. Я теряю в жизни второго человека, без которого жизнь утрачивает всю свою нужность, все радости. У Лизочки это первая такая потеря. Она очень любила деда, его смерть, такая мгновенная, произвела на нее ужасное впечатление. Но ей было 22 года. Вся любовь была впереди. А сейчас ей еще труднее, чем мне.

В прошлом году в эти дни они жили в Монине — в тишине, среди мягкого пушистого снега, черных ветвей и птиц. Дом был большой и уютный. Олег, как когда-то и мой отец, сразу приводил свой уголок в полный порядок, ставил удобно мебель, прилаживал получше свет, потому что ночью долго читал, раскладывал свои снотворные снадобья по коробочкам и делал все это так, что хотелось смотреть, и казалось, что он делает что-то очень значительное. Он удобно и уютно укладывался в постель, и на лице его появлялось какое-то милое и спокойное выражение довольства. А утром и днем лицо его выражало обычно или страдание, или нервозность — надо было идти куда-то, встречаться со всякой нечистью: просто ли с улицей, или с плохими режиссерами, или с плохими людьми. Надо было зарабатывать деньги, чтобы позволить себе потом немного отдохнуть — вот так, в тишине.

Вот сейчас у нас идет разговор о доме. Где можно жить без особых удобств, и даже совсем без удобств, но в тишине и красоте, которая создается природой. Какая-то тяга появилась у людей. Ведь раньше многие люди так и жили, и приезжали в города по делам и вновь ехали к себе в имение — пусть самое захудалое, скрипучее, с развалившимся крыльцом. Они, вероятно, и сами не знали, что это им нужно.

Вот Олег точно знал, что ему это совершенно необходимо. И не дожил. Понаслаждался в чужом доме два месяца, даже меньше: с 20 января по 1 марта 1981 года.

Нет, Лиза больше не станет хозяйкой дома в городе. В городе она будет служащей. И так, вероятно, и будет. Вся та зависимость от Олега: все ее время — для него — это было ее счастьем! И такого больше не будет. Нет!

Ну, а ее женская жизнь еще не кончилась. И какой она будет, не знаю. Счастливой вряд ли. Она слишком по натуре своей жена. Она не умеет и не любит быть кем-то: подругой, возлюбленной.

Именно — женой.

Вероятно, у многих людей нет никакого желания к определенному укладу жизни, к порядку в квартире, к красоте жилья, причем не идущим от богатства, а именно — сделанная своими руками красота. Я помню, как Олег относился серьезно к расстановке мебели. Ему не все равно, было как стоит диван, где он стоит и что около него. Он менял, выходил из комнаты, возвращался, он как режиссер и художник одновременно «решал на сцене» определенную идею. Если бы он не был артистом, он мог бы стать (не у нас, конечно) дизайнером с большим вкусом, выдумкой — дизайнером-художником.

Почему он так мучился, так страдал, почему ему было так стыдно сниматься? Да, он был слишком честен и уязвим — без щита и без шлема, но с копьем в руках.

Зрители в своих письмах, зрители умные, умеющие понять больше, чем говорил сюжет и текст, всегда писали о его усталых глазах, о его грустной, а порой и злой усмешке.

Неужели он знал, что ему суждено так рано уйти? Особенно в последнее время? Лиза иногда рассказывает что-то из их коротких разговоров, и теперь, вспоминая их, думает, что он знал о своей недолгой жизни.

Почему-то он стал носить деньги в сберкассу, чего не делал раньше: на дом все равно не накопить, на машину — тоже. Но он аккуратно вносил туда по 200–300 рублей.

И вместе с тем у него была намечена большая творческая дорога! Значит, творческая линия увлекала, и он забывал о смерти, о которой, как он пишет в дневнике, «все чаще думает». Вероятно, это два разных ощущения: мысли о смерти, связанные с бытом, и творческая жизнь, для которой нет смерти.

4 марта 1982 г.

Вчера — 3.III — 82 г. — слушала Лермонтова, Пушкина, песню «Эх, дороги». Как он особенно произносит каждое слово! Все стихи, особенно лермонтовские, он произносит как свои. Ни в одной интонации, ни в одном оттенении слова, паузы нет фальши. Стихотворение «Выхожу один я на дорогу…» звучит совсем так, как <будто> впервые слышишь его. В это стихотворение вложен его, Даля, дополнительный смысл, и стихотворение не сопротивляется.

«Ну а дальнейшая наша жизнь без него?» — в сотый раз задаю я этот вопрос, и не могу ее себе представить.

Что Лиза всю жизнь будет верна ему сердцем, памятью, нежностью — в этом я уверена.

И вдруг опять эта тоска и пустота, это желание вернуть то время, увидеть Олега рядом, услышать его быстрые короткие звонки в дверь: в квартире начинается жизнь, накрывается стол, все садятся обедать; иногда он мрачен, но атмосфера дома очень <быстро> снимала этот мрак, и он в конце обеда уже начинал шутить. И вечера наши уютные или у него в кабинете, или у телевизора. Уж, казалось бы, что? Просто дома ходит в пижаме и халате насквозь талантливый и прекрасный человек! Не просто талантливый, но прекрасный человек!

А почему так мало друзей было у него? Ведь он знал много хороших и умных людей. Он был ревнив. Нет, он не жену ревновал, он не пускал в свою домашнюю жизнь никого. Мне кажется, что его юность прошла без дома. Он не любил дом — тесный, шумный, чужой, мещанский. И он искал именно такой дом, который в конце концов и сделал. Не нашел, а сделал сам. Увидел подходящий материал, из которого и сделал свой дом. Лизу он любил и сделал ее, между прочим, такой, какой хотел. Домашней. Уютной. И я полюбила наш дом. Наш жизненный уклад, отношение к вещам, духовный уклад нашего дома. Вот поэтому еще так трудно привыкать к другой жизни — душа не принимает ничего другого, вот и создать не может пока что ничего другого.

Ну и кроме того, я лишена всякого общения с друзьями. Я их лишилась давно, но был Олег.

8 марта 1982 г.

А сейчас я даже совсем не знаю, как жить и зачем. Нет ни работы, ни заботы, ни желаний — нужности во мне никакой. Лиза одинока, будет бросаться в разные стороны, как это уже было однажды, мучиться и страдать, но эти мучения и метания еще хуже тех: тогда была молодость, а сейчас — это уже зрелая умная женщина, а одна все же быть не хочет. Нужна любовь или хотя бы ее видимость. Грустно и тошно все это видеть, понимать и — ничем не помочь.

Год назад — 7.III похоронили Олежечку.

10 марта 1982 г.

Вот была я вчера в кино, смотрела фильм «Карнавал» — наш, двухсерийный и бездарный. Хорошая актриса, плохой режиссер, плохой сценарий — и зеваешь, и смотришь на часы.

Вот ни один сценарист, ни один режиссер не мог заставить Олега кривляться или играть не так, как он хочет. Как это ему было трудно!

Ну что ж, живем дальше. Бедная моя Лизочка! Надо было бы назвать ее другим именем, напр<имер>, Эльвирой. Была бы тру-ля-ля, вроде современных певичек-кривлячек. Но тогда у нее не было бы Олега. А это хоть и недолгое, хоть и трудное, но счастье.

Писать об Олеге? Очень трудно. Никак не найти формы. Все, что придет в голову, что вспомнится? Все дело в том, что я-то мало что могу вспомнить. Домашняя наша жизнь была очень хороша, но что о ней напишешь? А вот Лиза когда-нибудь сможет написать о нем: о поездках на съемки, о местах, где они бывали, тем более что в письмах ко мне все довольно подробно описано.

А я хожу по улицам, смотрю на прохожих мужчин и с удивлением вижу, что ни один молодой человек не идет так, как ходил Олег. У него была удивительная походка. Он шел обычно низко опустив голову, медленно, но очень широким шагом, и казалось, что он где-то не здесь, что он идет в каком-то своем пространстве и думает о чем-то своем.

А дома он был такой уютный и такой удивительно, поразительно чистый. Начиная с глаз и кончая пальцами ног. Редко бывают красивые пальцы на ногах. У него была скульптурная форма ног.

И как он ценил этот домашний уют, как вкусно ходил по своей большой квартире! И дурачился часто, как ребенок. Он и был дома ребенком. И вообще он был ребячлив и, как ребенок, защищался от жизненной скверны — неумело, тратя нервы впустую, обижаясь и обижая других. Он очень страдал, в нем было так много творческих сил, таланта, и ему был закрыт путь, его боялись, а ведь так легко было вызвать у него хорошую добрую улыбку, он так любил юмор, так ценил честных людей, которые умели работать. Ему не везло отчаянно, фатально. И смерть его была какая-то неожиданная, и все-таки тоже фатальная. Он как будто шел к ней — нехотя, но зная, что она близко. Он ее чувствовал, близость ее. А мы — нет! Ах, если бы Лиза почувствовала в последний момент, провожая его вечером 1 марта до лифта, а может быть, даже просто до входной двери. Ну и что? Если бы и почувствовала страх, он бы все равно не дал ей поехать с ним! Он же не знал точно, что именно эта поездка так кончится.

Да, все мы ходим, что-то нас беспокоит, огорчает, а ее приход всегда — как она захочет. Без лишних слов!

«…Человек, который берется за воспоминания, обычно пишет их потому, что он любил и ценил того, о ком пишет, и ему хочется сказать об ушедшем добрые, хорошие слова». (К. М. Симонов. Из эпистоляр<ного> наследия.)

А мне кажется, что не для того пишутся воспоминания, чтобы говорить «добрые и хорошие» слова — таковые говорятся обычно на похоронах, а чтобы дать возможность узнать жизнь этого человека и дать эту жизнь, описав ее как можно полнее и со всех сторон. При чем же здесь «добрые хорошие слова»?

26 марта 1982 г.

Писать о прошлом еще никак не могу — не выходит. Нужно быть спокойнее и без раздражения. А вспоминать и вспоминать.

Но пока жизнь течет такая неуютная, такая неласковая и одинокая, что нет сил на воспоминания. За спиной так много всего и, вероятно, надо все записывать, что вдруг выскакивает из глубин сознания. Сразу хватать и записывать.

Ведь все это когда-нибудь будет историей, даже просто жизнь ничем не замечательных людей — нас, например. Если Земля и дальше будет крутиться, наш 1982 год станет далеким 1982 годом. Что мы делали, как жили, что ели, о чем мечтали, о чем горевали, кого любили, кого не любили.

Да, искусство — «оно больно», и тут уж ничего не поделаешь, когда оно в заскорузлых умах и цепких руках нашей п<артии> и пр<авительства>.

Но оно такое: вдруг возьмешь журнал или книгу и почувствуешь, что оно живет все равно: и не пускают в дверь — оно прет в щель.

А дома тошно да морозно! Вот сейчас сделаю чего-то к чаю, а то совсем за столом сиротливо, особенно если кто придет.

30 марта 1982 г.

Как замечательно точно и даже странновато Лизочка сегодня сказала, что она только сейчас, через год после смерти Алечки поняла, что она сейчас — это не та Лиза, что та Лиза умерла вместе с Олегом. И что поэтому она видит его во сне или в воспоминаниях всегда вместе с собой.

Апрель 1982 г.

Сколько может человек вынести! Утро, вторник 3 марта 1981 года. Я встала рано, солнце светило так ярко, и синицы просили уже корма. Настроение у меня было не просто спокойное, а безмятежно спокойное — какое редко бывает. И так — спокойно и неторопливо я провела на этой чужой даче в Монине почти весь день.

И телефонный звонок, которого я не ждала, меня не испугал, и даже какой-то тусклый голос Лизы меня тоже не испугал. И только выстрел в упор — Олег умер — лишил меня сразу сил. Пропал голос, я бросила трубку, и все во мне сжалось.

А вчера (7.IV), сидя у Олега в кабинете с С. на диване, я вдруг увидела, что на стене не висит самая хорошая фотография Олега, где он крупным планом: его глаза, рука — теперь этот взгляд, как заметила Ахматова, после смерти — стал еще понятнее и страшнее. Кто украл эту фотографию, кто содрал ее со стены? Как это выяснить? И когда? Обычно мы редко заходим в эту комнату, и редко смотрим на фотографии — это тяжело. И поэтому трудно сказать, пропала ли она 3 марта или позже. И у нас больше нет такой!

Май 1982 г.

Эта запись давняя была, потом мне уже совсем расхотелось писать. А уже весна — май, скоро день рождения Олега, был бы ему всего 41 год!

Много гадости лезет со всех сторон: и в виде советов, и в виде поступков, и в виде людей.

Самые милые и близкие и те все время советуют что-то не то.

4 мая 1982 г.

Как бы это суметь <сделать>, чтобы прошлое взяло бы власть над настоящим. Чтобы я перестала страдать и «нюни распускать», а чтобы я вспоминала и радовалась, что так много хорошего было в моей жизни. Сколько жизней передо мной, в которых не было и нет ничего хорошего и интересного. И прошлое тускло, и настоящее тускло. Но обычно люди этого не понимают. И это их счастье. А те, кто понимает, что и как у них было, те страдают безмерно. Но у некоторых страдания вызывают к жизни какие-то спавшие способности, появляется энергия и желание как-то запечатлеть — хоть и в несовершенной форме — ту счастливую или просто интересную и разнообразную жизнь. Я пыталась это сделать, но не получается. Не хватает силы воли, веры в свои возможности, наконец, мешает просто инертность — мое самое отрицательное качество характера.

И я не умею жить без интереса и тепла к себе. А сейчас этого нет совсем. Мы с Лизочкой обледенели сердцами и потускнели. Ей еще нужна жизнь, нужен друг, дом. А мне нужно все, что нужно ей.

Целый день я одна. И нет в Москве человека, которому я была бы интересна и чем-то полезна.

Чужой город — суетливый и хамский. Даже телефона нет, куда хотелось бы позвонить.

Я все жалуюсь, жалуюсь, но ведь бумаге же! А бумага все терпит.

25 мая 1982 г .

Да, низко пало наше искусство, особенно наша эстрада. Если София Ротару и Алла Пугачева — это любимицы публики, при всей их вульгарности и пошлости, так чего уж там!

У Пугачевой хоть немножко пробивается талант, который она старательно «забивает» своей особенной вульгарностью. Ну а «ротатор» (как ее называл Олежечка) — это уж вообще черт знает что!

А наши эстрадные мальчики?

Вот Раймонд Паулс — это фигура. И держится он верно, не фальшивя и зная себе цену.

Есть, конечно, эстрада и высокого класса, вероятно, но по телику не показывают, а достать билет трудно, да и не хочется к людям, когда их много.

Только для Аркадия Райкина мы с Лизой сделали исключение, были на его концерте и получили большое удовольствие. Хотя смешно не было! Он стал трагиком.

А бедные обыкновенные актеры! Они же нищие! Шофер автобуса получает больше, чем актер, в 2,5 раза! Конечно, у шофера работа ответственная, а актер — так… «кривляется», как говорит наша П.П. А что ему делать? И иногда хорошие актеры вот так прозябают: не повезет сразу, и уже не выбиться.

Вероятно, это не только у нас, но у нас особенно трудно. Зарплата идет, но какая?!

Наш Олег — уж такой любимый актер был, такой красивый, пластичный, необыкновенный, а тоже беспокоился: почему его маститые режиссеры не приглашают? А маститым подавай пусть менее талантливого, зато более сговорчивого. Они не знали, что, когда Олег работает, он всех «заражает» и вытаскивает картину!

Вот он и ездил от кинопропаганды на встречи со зрителями, чтобы заработать, не снимаясь в дерьме. А на встречах говорил не то, что положено. И стал «наверху» опальным.

Сегодня его день рождения: ему был бы 41 год. А его нет уже второй год!

30 июля 1982 г.

Видела во сне Олежечку. Он был далеко от меня — я почти не различала черт его лица, но это было его лицо, и он смотрел на меня. Было почему-то очень тихо, ни один звук не доносился до меня: ни вокруг меня, ни оттуда, где был он. И он сказал мне очень медленно и тихо: «Я спокоен, Оля… Я — спокоен».

Я хотела подойти поближе, но характерным своим жестом руки, которую я видела ясно, он меня остановил. Потом вдруг я увидела совсем близко его лицо — на одно мгновение, и оно тут же исчезло. Я проснулась; мне стало больно и горько — зачем я проснулась?

СНЫ

Я надеваю перед зеркалом платье — темно-вишневое. Олег стоит в стороне и смотрит. Я его скорее чувствую и знаю, что он смотрит, чем вижу. Когда я надела платье, я поняла, что оно состоит из двух. Верхнее я сняла, и смотрю на себя опять в зеркало. И слышу голос Олега: «Нет, нет, это платье будет Лизино, а твое — то». И, так и не увидев его, я проснулась.

Я гуляла с Диком и смотрела на звезды. Одна звезда, очень яркая, как-то привлекла мое внимание, и я вдруг спросила громко (рядом был только Дик): «Где ты, на какой звезде, мой Олежечка?»

А ночью я увидела сон: много народу, среди них я услышала голос Олега, он наклонился ко мне, к уху, и сказал: «Я на Орионе». Я проснулась — еще звучал его голос, как эхо.

29 октября 1982 г.

Посмотрела на свою люстру, в которой должны гореть 5 лампочек, а горит всего две.

Олежечка не любил перегоревших лампочек, и сразу их заменял.

А мне вот сейчас все равно, пусть горит хоть одна. Ужасно тяжело жить, когда даже не хочется заменить перегоревшую лампочку, хотя лампочки есть у Олежечки в шкафике. Может быть, еще им и купленные. Хозяйственный был, любил дом и уют.

30 октября 1982 г.

Эту книжечку и еще какие-то хорошенькие канц<елярские> принадлежности подарили Олегу, когда он выступал в «Аэрофлоте» на концерте. Он не успел ничего в ней записать — не дожил…

1 ноября 1982 г.

Какая разнообразная жизнь была при Олеге. Разлуки, когда он и Лиза уезжали, встречи, тревоги, радости, смех, огорчения — и опять радости…

У нас было хорошее трио: главную партию вел Олег, и как было талантливо все, что он делал. Мало кто знал, как талантлив он был у себя дома, и как умел нас приобщить к своему таланту. Разве я могла представить себе Лизу такой хозяйкой, такой аккуратной — с таким изяществом и вкусом она вела дом.

Она была уютной, спокойной, вязала, плела, украшала квартиру. Олег это любил, и он очень любил ее. Но, когда он срывался, особенно первое время, Лиза отходила в сторону, а я, наоборот, подходила к нему… Ах, как жалко было его! Как он менялся, как страшна была эта его болезнь!

И все-таки, все-таки он шел к выздоровлению. Он и дом свой очень полюбил, и стал сам увлеченно работать, и это спасло бы его. Но… здоровье уже было так подорвано, и случайная смерть все разрешила по-своему. Бедный наш мальчик!

2 января 1983 года.

Встречали этот год дома. Вот уже третий год мы встречаем без Алечки. Но 1981-й — мы утром с ним увиделись, и он немножко побыл с нами — до 3.III. А 1982-й и 1983-й — он даже во сне не приснился.

Почему так не подвластны нам наши сны. Это очень большое упущение! Одно дело вспоминать, другое — увидеть; хоть и странно, часто непонятно, но все-таки иногда, редко-редко видим своих дорогих ушедших. Не бывает вечера, чтобы я долго с ним не разговаривала, не вспоминала, а снов не вижу.

Вот смотрю на фотографию Олега каждый вечер, ложась спать. Как мы можем без него жить? Пусть бы страдал, пил, но был!

А вот сегодня весь вечер я с ним. Лизочка уехала за город с Люсей, а я сижу и — редкая возможность — плачу и разговариваю с ним. Смотрю одновременно хоккей, курю его сигарету, смотрю на его кресло, которое теперь занято Диком. За что мне столько смертей? Таких неожиданных, несправедливых.

Как тяжко Лизе. Да, память иногда — тяжелый груз. Особенно страшно вспоминать мертвые лица дорогих людей. Я не видела мертвую Таню, мертвого Диму. Алеша, мама, папа, Олег… С этими воспоминаниями надо бороться.

Однажды Олежечка сидел в кресле — кудрявый, красивый, и я ему сказала, что он похож на Байрона. Он немножко задумался, а потом скорчил такую рожу, не прибегая к пальцам, ничего как будто не делая; это он умел удивительно — владел каждым мускулом своего лица. А как он любил смеяться! До слез!

14 января 1983 г.

Через полтора месяца — 2 года, как нет его с нами. Родненький ты наш! И нет там ничего, ты есть только в памяти людей.

27 января 1983 г.

…эта квартира — наш памятник, наша память об Олежечке, где он все сам придумал, развесил, расставил. Он — здесь, в этой квартире.

10 марта 1983 г.

Смотрю в окно. Вижу только небо и пролетающих птиц. Это если смотреть лежа на диване. По небу плывут облака, и, как всегда, мне видятся лица — иногда лица близких, навсегда ушедших людей.

А в ленинградской квартире вид из окна был совсем другой: у самого дома стоял огромный тополь, и лица людей я видела на его коре. Но там лица не менялись, как на облаках. Там я видела какое-нибудь лицо очень четко и, когда приходила с работы и ложилась отдохнуть на диван, я сразу же находила это лицо. Я бы могла его нарисовать, если бы была художником. Я и сейчас его помню. А квартира наша, когда цвел тополь, была вся в тополином пуху. Многих это раздражало, а мне нравилось. И пока этот легкий пух не соединялся с пылью, я его не трогала.

Но зато птицы там были близки: на деревьях, на балконе, а здесь я вижу только летящих ворон и голубей.

Воробьи и синицы там были рядом. Особенно воробьи. Веселые, неугомонные, хорошенькие.

Я вспомнила сейчас, как кормила в Монине синиц 3 марта 1981 года, а Олег уже умер. Он умер утром, а мы узнали о его смерти около 4-х часов дня.

Когда я думаю о себе, о своей жизни, я благодарна своей судьбе! Я — человек без талантов, без способностей, я — дилетант во всем, даже на кухне. И если бы моя судьба не дала мне прожить рядом с отцом 13 лет, а потом 10 лет с Лизой и Олегом, жизнь моя была бы такой, что и оглянуться бы не хотелось на прошлое.

Были и огорчения, и страх за Лизу. Мне всегда казалось, что она рассчитана на большее. Что какие-то ее способности, ее ум, доброта не находят полного применения. Это я сейчас думаю, что мне так казалось, а тогда, вероятно, я об этом конкретно не думала. Просто мне хотелось, чтобы в ее жизни произошло что-нибудь значительное, интересное. И оно произошло. Появился Олег. Этот красивый и талантливый мальчик мне сразу стал близок — я его полюбила, я его очень любила.

Первый год был трудный. Он не очень знал, что такое дом, семья; он был бродягой. Дом его родителей не был его домом. Он его совсем не любил, не хотел в нем жить. Наш дом, как он мне потом сказал, сразу ему понравился — ему захотелось в нем жить. И он стал в нем жить. Но не сразу понял, как надо жить семьей.

Были у меня тогда почти 2 года совсем одинокой жизни: Лиза ушла с работы и уехала с Олегом в Москву. Я осталась в Ленинграде. Приходила домой, а дома только кошка. Мое домашнее существование свелось к полному однообразию: пойти на кухню, сварить вермишель, съесть ее с томатным соусом, выпить чаю — и к телевизору. Письма я обычно писала Лизе на работе, редко — вечером дома. Так как на работе я была все время среди людей, громких голосов, «ляляканья» на лестнице с кем-нибудь симпатичным и веселым, то тишина дома и короткий промежуток от приезда домой (в 7 часов) до сна (+ телевизор) в 11 часов не огорчали меня, а наоборот — я отдыхала. По телефону с Лизочкой я говорила (сознаюсь!) тоже с работы! Она жила нелегко. Она трудно привыкала к «безработному» состоянию и сидела в их маленькой комнате, сквозь слезы читая Достоевского. Потом настали деятельные дни. Деятельность была противная, но цель — очень важная: обменять нашу ленинградскую квартиру на Москву, съехаться и зажить одной семьей — я, Лиза, Олег. Правда, я должна была уйти со службы, не доработав нескольких лет до 20-летнего стажа, но это надо было сделать для Лизы и Олега. И вот потек бесконечной лавиной бумажный поток. Печати, бумажки, адреса — так продолжалось больше года, почти два. И настал день, когда мы начали переезд. Я даже плохо сейчас помню, как все это было. Но все прошло хорошо. Наша рухлядь была погружена в контейнер, а мы с кошкой — в купе «Стрелы». Олег в этом не участвовал, и мы были этому рады. Так же никогда не участвовал во всяких переездах мой отец. Это была слишком большая нагрузка для их нервной системы!

Итак, с кошкой мы вышли из вагона «Стрелы» на платформу вокзала в Москве. Выстояв очередь на такси под проливным дождем, держа в руках «мятущуюся» сумку, в которой сидела обалдевшая Кенька, мы сели наконец в машину и были доставлены на Люблинскую улицу, где должны были жить и ждать, когда придут вещи. До переезда в новую квартиру было еще далеко. Там еще не выехали жильцы, там надо было делать ремонт, а пока мы жили в квартире Олега и его матери. Эта жизнь была настолько чужой для меня, что я почти не помню, как проходили дни.

Потом был кусочек жизни у Шкловских в Переделкине. Это было уже летом, в нашей квартире ремонт закончился, мы освободили квартиру Павлы Петр<овны> от нашей мебели, но сами жили в Переделкине. Шкловские так настойчиво и радушно приглашали нас, что даже Олег не выдержал и согласился. Я жила и спала в проходной комнате у Шкловских, а Лиза и Олег в домике, вернее, в комнате при гараже. Комната была как каюта, но была кухонька и «предбанник», и ребята устроились там очень уютно. Был даже куплен игрушечный телефон, и утром В.Б. или Сима звонили им, узнавали, как спалось, приглашали пить кофе. Было очень уютно и весело. По вечерам собирались вместе, было много смеха, и однажды Каверин, который жил недалеко и по вечерам гулял, сказал: «Как приятно идти мимо дома Шкловского и слышать громкий смех из окон второго этажа дачи». На первом этаже жил Кешоков, и у него был настоящий телефон. А В.Б.Ш. не мог добиться, чтобы ему поставили телефон. Только уже после смерти Симы ему дали другую дачу: 1-й этаж и телефон, но он относился ко всему уже довольно равнодушно, как будто он не здесь, а уже там.

Наша жизнь у Шкловских в Переделкине оборвалась внезапно и непонятно. Сима сказала мне, что я должна уехать, что спать в проходной комнате неудобно и мне, и им. На другое утро рано я уехала, а на другой день, забрав кошку и трех котят, уехали Лиза с Олегом. И три года мы не были у Шкловских, не звонили им. Мы очень огорчались, особенно Олег, но иначе не получалось. А через три года позвонила Сима и сказала: «Приезжайте». И мы приехали втроем.

Мы жили в нашей квартиренке в 2 комнаты, наверху — отвратительная семья с криками, руганью и роялем, который использовали две девки, играя попеременно «Цыганочку» и «Собачий вальс». Им доставляло наслаждение скакать и прыгать, зная, что это мешает нам, а главное, Олегу, который не соизволил обратить на них внимание. Олегу нужно было полтора часа, чтобы добраться до театра: пешком, автобусом, метро…

Мы прожили в этой квартире с ноября 1975 по июнь 1978 года. Я помню, как Олег пришел домой, в кармане его был смотровой ордер на квартиру, но он не сразу об этом сказал. Он, как всегда, придя с улицы, долго чистил ботинки, потом надел тапочки и сказал нам об ордере. Мы поняли только, что от квартиры, от района он в восторге, но слова его были скупы, и восторг был спрятан далеко, глубоко. Но все-таки Лиза сразу почувствовала, что ему не терпится показать ей квартиру, и они поехали.

И вот теперь мы живем в этой квартире, с марта 1981 года — уже без него.

Судьба дала ему много, но в очень небольших дозах. Он долго жил бродягой, потом встретил Лизу, полюбил ее, у него был дом — такой, как он хотел, но все это продолжалось всего 10 лет. Он мечтал побывать в других странах. Он был в Польше, в Болгарии, в Чехословакии и в Эдинбурге и Лондоне. Очень коротко, но был. Он всегда мечтал иметь своей кабинет, и он у него был — всего около двух лет, но такой, как он хотел. Ах, наш дорогой и любимый человек! Два у нас с Лизой дорогих — отец мой и Олег. И они всегда рядом с нами. Лиза окружена фотографиями Олега, помогает Наташе, которая готовит сборник об Олеге.

18 октября 1983 г.

Опять собираюсь в Архив. Нужно кое-что сделать для М., который сидит у нас (приехав из ГДР) и читает письма и дневники Б.М. И никто из живущих в Москве или где-нибудь в другом городе нашей страны не приходит ко мне, чтобы почитать, посмотреть эти материалы.

Все, что я перепечатала — переписка, дневники, письма к родителям, — все это вот уже лет 7–8 валяется, а может быть, уважительно стоит где-нибудь на полке у супругов Чудаковых. Я не виню их ни в чем — просто констатирую факт. И зачем собирать сейчас новую комиссию по лит<ературному> наследию Б.М.? Зачем? Чтобы издавать его труды? Они будут издаваться, но гораздо позже, если мы будем еще существовать, я имею в виду Россию. А если мы рухнем вместе со всеми своими идеями, то все равно его труды не погибнут все. Их уже много — далеко от меня. Молодежь (не наша) хорошо знает его работы и его биографию. Сама себе говорю «спасибо»!

А жизнь летит — без крыльев, в тупом однообразном пространстве, и лишь иногда мелькнет момент радости: то ли книгу хорошую прочтешь, то ли друзей повидаешь, то ли просто погода хорошая! Или письмо от хорошего человека, кофе от Б., или даже просто хороший сон приснится. Радость может дать многое, а вот счастья уже не будет!

10 декабря 1983 г.

Кто пьет водку, чтобы спастись от сложного состояния — то ли огорчения, то ли жалости к себе, а я принимаю снотворное, пьянею от него и засыпаю. Ох, почерк меня выдает.

Лизу жалко, себя жалко, а напрасно: жизнь была, и интересная, ну а сейчас идет — трудная, тоскливая. Все это надо пережить мужественно, пример этому — Лиза.

Ночь прошла. Перечитала «снотворные» каракули. Вероятно, нехорошо спать всегда с таблетками, но это длится уже многие годы, и если есть вред, то какой-то незаметный. Вредно не спать, вредно волноваться, вредно горе — одним словом, вредно жить. И каждый живет, как может.

Как далеки все люди друг от друга. И не расстояние тому причиной. Можно жить на одной улице, в одном доме, а на общение нет сил — ни нервных, ни физических. Усталость какая-то, которая не проходит.

Как немыслимо трудно, вероятно, было отцу. Столько горя, столько незаслуженных обид, невозможность жить и работать так, как хочется, — и вся жизнь! И ученики его — какие-то неблагодарные или тоже затюканные: никто никогда не просил разрешения познакомиться с дневниками, даже и не знают о них, хотя в «Контексте» были кусочки напечатаны. Вероятно, и не читают «Контекст». А, Бог с ними! Только «зарубежные люди», сидя в кабинете Олежечки, увлеченно читают дневники и письма отца. И то хорошо. И даже очень!

11 декабря 1983 г.

Наше однообразие течет быстро. Вот и начинается новая рабочая неделя — у Лизочки.

Посмотрели вчера по телику спектакль. Позор! Такое показывать в Москве, по первой программе, «созданное» только что! И играет главную «роль» — ЕЛ Неужели ему так нужны деньги? Ну Л. — ради денег, а он-то! Вот уж действительно, «стыд — не дым, глаза не ест»! Лучше снег убирать. За это хорошо платят — и на свежем воздухе!

Вчера показывали английский документальный фильм, в котором были кадры о Хиросиме. Не укладывается в голове, невозможно понять, как могли люди до такого додуматься, сделать это, и еще хотят начать ядерную войну! Надо связать всех этих «деятелей» — и в психушку. Бряцают этими «игрушками» во всем мире уже — и могут добряцаться. Надо иметь яд, чтобы успеть исчезнуть.

Ночь. Д. уехала. Мы — одни. Не спится.

И повторяю все время: лучше быть не может! Не может! Жизнь катится от пятницы до пятницы, а пятница, суббота и воскресенье — это дни, которые приносят маленькие удовольствия и свободу действий. Правда, относительную.

13 декабря 1983 г.

Жду Мишу Кононова, чтобы пойти в кинотеатр у метро «Павелецкая», где в 4 часа должен состояться сеанс с показом кусков из фильмов с Олегом.

Вспомнила, как Олежечка рассказывал о Мише, как оба они были студентами и были ужасно смешливы.

Помню, как я приходила вечером к нему, и, пока Лиза была в ванной, мы часто разговаривали, а потом переходили к смеху. Олег хохотал до слез, я — тоже, а когда приходила Лиза и спрашивала, чего мы смеемся, мы даже не могли вспомнить, с чего начался смех. Такая была потребность в нем. Смешного было мало. Олег бывал мрачен, и этот дурацкий смех был как лекарство.

Сколько юмора было в нем и как ему хотелось играть комедийные роли! Ах, режиссеры, режиссеры, черт бы вас всех побрал! Такие актеры были и есть, а они ни черта не видят. Раневская, Рина — в каких-то эпизодиках! Картины забыты, а эпизодики остались!

Вечер 13 декабря 1983 г.

Все время отец и Олег освещают нам путь, приносят радость и высокие чувства. А это так нужно! Это не дает опуститься, стать скучными мещанами, погрузиться в серую, будничную, тягучую жизнь. Спасибо им!

ИЗ «ПИСЕМ К ОТЦУ»

19 декабря 1983 г.

Ты беспокоился, что оставил нас нищими, и Олег боялся этого тоже. Мы — нищие, но веселые!

24 декабря 1983 г.

А вот в Новый год, 31-го вечером будет «Ночь ошибок». Значит, в нашей квартире будет звучать голос Олежечки, его песни, и мы будем видеть его…

2 января 1984 г.

Вот и встретили Новый год. Тихо, вкусно, грустно. Посмотрели «Ночь ошибок», побывал у нас Олежечка — милый, красивый. Мы смотрели телевизор в его кабинете, горела елочка, мигая цветными лампочками. Я помню, как он любил смотреть на эти огоньки.

Ну, и вот уже — 1984 год, март. Прошел день 3 марта. Уже три года мы без Олега. Три года, а сколько дней, ночей, а сколько часов!

Сегодня я подала заявление в Музей Пушкина об уходе. Надоело мне печатать скучные и серые заметки, разбирать небрежные каракули научных сотрудников. Хотя 75 р., которые я за это получала, нам очень нужны. Но все равно — это нищая жизнь. Немножко еще более нищая будет.

Буду брать работу — иногда. Моя заслуженная машинка уже здорово стара, мы с ней — два сапога пара.

Вот и весна пришла — апрель 1984 года, 16-е число.

Я ушла с работы и еще как-то не могу справиться с большим количеством свободного времени.

Прошел в ЦДРИ вечер памяти Олега, который прекрасно вела Наташа Крымова. Все было хорошо, кроме дурацкого выступления N. (так его называл Олег) — М. Даже не хочется говорить о его выступлении — жалко тратить слова и эмоции, не стоит он того.

Надо мне вернуться к воспоминаниям, да как-то еще не получается.

В это время обычно решался вопрос: что делать летом, как и где отдыхать?

Лиза с Олежечкой иногда ездили отдыхать на юг, но как-то все неудачно, и обычно Олег старался так устроить свои летние съемки, чтобы можно было побыть на природе. И, если бы он не умер, они жили бы лето 1981 года где-нибудь под Киевом. Если бы, если бы…

Сейчас летний вопрос у нас решается просто: отдыхаем дома. Конечно, Лизу тянет в лес, на море, но это невозможно, так как входить в контакт с людьми во время отпуска она не хочет, а в деревне отдохнуть — негде. Купить избу совместно с кем-нибудь из друзей и близко от Москвы — вот ее мечта. Это был бы выход, конечно. Нет у нас друзей — богатых, и легких, и щедрых. Стоит, например, дача у моей приятельницы недалеко от Москвы — пустая и разваливается. Никто из ее семьи там не живет, но она никогда мне не предлагала пожить там. «Пусть стоит, пусть разваливается эта моя недвижимость!» — считает она. Ну и Бог с ней и с ее дачей. А жить у кого-то — это нам не по нервам. Только дома!

А что я могу сказать о себе? Я совсем не легко вхожу в контакт, вернее, не сразу и не со всеми. И разобраться в этом трудно. Почему с этим человеком сразу чувствуешь себя легко и свободно, а другой мгновенно вызывает антипатию. Несовместимость — это очень тяжелое состояние, особенно если она односторонняя.

Как легко и сразу я полюбила Олега. Хотя был период, когда не только я, но и Лиза его не понимала и даже не знала, хороший ли он человек. Но его обаяние пробивалось даже сквозь сильное опьянение, и сердиться на него было трудно. Был год — первый год их брака, когда было просто трудно. Казалось, что все рухнет. Но все встало на свои места, и любовь и нежность к нему сделали эти годы жизни рядом с ним счастьем. А ведь редко человек может сказать, что вот оно — счастье! Он или мечтает о нем, или вспоминает и говорит, что оно было, но тогда он не знал, что это счастье. А Лиза — знала. И я тоже знала. И не день, не месяц, а годы! И как много он нам оставил воспоминаний. Как много!

Май 1984 г.

Что я могу сказать о нашей жизни? Мы обе как-то приноровились к ней, теперешней. Лиза работает, она теперь глава семьи. Если бы она была физически крепче, может быть, жизнь наша стала бы сносной. У нас много друзей — все женщины. Добрые, любящие, а это так нужно!

Сейчас проходят вечера памяти Олега, дают картины по телику: его милое лицо, его голос — он с нами, и нет его. Горе никуда никогда не уйдет, даже острота не проходит, и не может пройти. Но такого мрака, какой был, сейчас уже нет. Человек должен приспособиться к другой жизни, особенно если ему надо зарабатывать на жизнь. Нервы у Лизочки в ужасном состоянии, и это меня очень беспокоит. Она человек сильный, и мало кто знает, как ей больно и трудно. А значит, и мне.

1 июня 1984 г.

Вчера сидела вечером одна (Лиза пришла поздно с работы) и дала волю своей памяти. И стали перед моим мысленным взором мелькать кадры. Некоторые из них я повторяла, задерживала, как стоп-кадры. Вот и надо так записывать. Но беда в том, что как только садишься за стол и берешь в руки перо, так память отказывается работать свободно, надо вспоминать, и вдруг — ничего не можешь вспомнить. Такой бы записывающий аппарат: включил его — и вспоминай…

А за окном — сплошная пелена дождя. Я не люблю дождь, даже теплый, он вызывает у меня уныние.

3 июня — 4 июня 1984 г.

Как нам плохо без вас, наши мальчики! Даже собаку нам трудно иметь.

Бедная моя Лизочка! Бедная моя девочка — ее здоровье, ее нервы, ее горе — это тяжелый груз!

Октябрь 1984 г.

Бедные мы (я и Лиза), потерявшие Олега!

И каждый день, который прошел без потерь, без ссор, без болезней надо принимать как подарок и радоваться ему, хотя радоваться уже трудно…

Ну а если какой-то день принесет радость встречи с друзьями, приятное известие, приятное удивление — это уже просто счастье, хотя быть счастливыми трудно…

Вообще жить трудно и поэтому надо жить легко! Надо! Путем внушения, вероятно. Вечером настраивать себя, как инструмент, и вставать утром уже настроенной, а не расстроенной!

1984 г.

Когда вспоминаешь свою жизнь, очень странно ведет себя память: она вдруг выдает тебе какой-то эпизод, какое-то происшествие, какой-то смешной разговор или, наоборот, какую-то совсем забытую тобой трагедию. Как будто она вспоминает, а не ты!

18 января 1985 г.

Сейчас посмотрела на балкон — он покрыт белым снегом, совсем как было в Монине 3 марта, когда я вышла покормить синиц — это было около часа дня, и Олежечка в это время был уже мертв. Узнала я о его смерти в 4 часа дня, когда позвонила Лиза. В марте будет уже 4 года, как мы без него….

Апрель 1985 г.

«В президиум Всероссийского театрального общества

Е. Даль».

от Е. А. Даль (вдовы актера Малого театра)

ЗАЯВЛЕНИЕ

Дорогие товарищи, сейчас я занимаюсь установлением памятника моему мужу — актеру Олегу Ивановичу Далю, похороненному на Ваганьковском кладбище.

Мною приобретен надгробный камень (янцевский серый гранит), оплата произведена мною через сберкассу (ул. Валовая, д. 4) по квитанции <186>-365 от 26.11.1985 г. в размере 587 руб. 62 коп.

Деньги взяты мною в долг, предстоят дальнейшие немалые расходы по оформлению памятника.

Я сейчас работаю в Центральной кинолаборатории „Союзспортфильм“ (оклад 135 руб.), проживаю вместе с мамой (ее пенсия — 60 руб.) и мамой Олега (пенсия 45 руб.).

В последнее время я много болею, пролежала более месяца в больнице, побочных заработков у меня не предвидится.

В связи со всем вышесказанным очень прошу Вас помочь мне материально — так как я должна отдать этот долг (587 руб.) до мая 1985 года. С благодарностью,

Это письмо Лиза отдала секретарю М. И. Царева. Через несколько дней последовал звонок из ВТО, и какая-то женщина (Ольга Николаевна) сказала, что сейчас они (ВТО) уже использовали лимит на 1985 год и потому помочь ей не могут.

Когда об этом звонке рассказала Цареву Ира Печерникова, он ничего не сказал, но на другой день последовал опять же телефонный звонок из ВТО, и уже другой голос просил передать Е. А. Даль, что она может получить деньги в кассе. И на другой день Лиза получила 300 рублей.

17 декабря 1985 г.

Жизнь наша идет — по понедельникам, вторникам, средам, четвергам, а в пятницу она, если все в порядке, становится симпатичной. Суббота и воскресенье — это свобода действий, часы замедляют свой ход, их впереди много — до вечера воскресенья. И опять — быстрые часы и дни «радостного труда».

И все время нашу жизнь оживляют отец и Олег. Не проходит дня без них!

А вот уже и 1986 год. Жизнь идет, горе всегда с нами.

27 ноября 1987 г.

Семнадцать лет назад Олег и Лиза сочетались законным браком, расписавшись в ЗАГСе в Ленинграде. Потом мы зашли в «Мороженое» и выпили шампанского, кажется. И началась наша жизнь втроем. Всего 17 лет назад — и уже все прошло, уже 7 лет Олега нет с нами.

Ну, и вот уже — 1988 год. И сколько произошло, хотя бы на словах!

Сколько чтения в журналах, газетах. Сколько страшного, кошмарного в летописи нашей жизни — жизни всего народа!

В нашей жизни тоже много всего было. За это время Лиза побывала на том свете — слава Богу, коротко — удалось вернуть ее… И вот уже… 9 августа 1988 г.

Ну и что изменилось в наш век «перестройки»? Болтовня, люди — новые, молодые — презирают стариков за их малодушие, трусость, рабство, а пожили бы как мы хоть один день! А сейчас — читаешь журналы, и никакое снотворное не действует! Что делали с людьми — и кто… Нелюди! Сволочи! А где они все? Живут, получают пенсии союзного значения, не стоят в очередях и ходят по улицам, не пряча лица, глаз за темными очками. Все равно их никто не узнает, а если и узнает кто — почтительно поклонится. Все-таки — начальство, хоть и прошлое.

2 марта 1990 г.

9 лет назад — 2 марта 1981 г. я была на даче в Монине. Дача была чужая, но так как в ней почти не было вещей, мебели, не чувствовалась и чужая жизнь. Я ждала приезда Лизы и Олега через день — 4 марта, и поэтому с утра пошла в магазин, чтобы потом сварить обед. Вероятно, я его и сварила… не помню. А может быть, я сварила его именно 3-го. Но я не помню, что я сделала с этим обедом, когда узнала… Наверное, так и оставила на плите. Я только выключила газ и воду перед тем, как уйти из дома после Лизиного телефонного звонка…

Как будто вчера это было — так все помнится, хотя что-то и забылось: какие-то действия, которые я совершала как во сне, или, вернее, просто машинально. Поэтому и не помню.

Вот и живем с Лизочкой жизнью без удивления, без восхищенья. Это давал нам Олег…

17 сентября 1990 г.

Боюсь одного — чтобы не было хуже, и потому желание одно — чтобы не было хуже…. Потому что хуже — уже нельзя жить. Хотя, вероятно, и даже конечно, можно жить и хуже. Я жила уже хуже. И больше не хочу.

В ПАМЯТИ

НА ЭКРАНЕ

 

После того как в августе 1969 года я познакомилась с Олегом лично, мне очень хотелось посмотреть, каков он в актерской работе, потому что Лиза неустанно рассказывала об этом в самых превосходных степенях и красках. Случай не заставил себя долго ждать и предоставил мне такую возможность осенью того же года. Если говорить точно, это произошло 29 ноября, поздним субботним вечером. Лиза, как я уже упоминала об этом раньше, ездила к Олегу в Москву, получила там от него «от ворот — поворот» и с досадой от нежданной обиды возвращалась ночным поездом домой в Ленинград. А я в это время сидела возле телевизора и, не отрываясь, смотрела на экран — шел телеспектакль «Удар рога» в постановке Михаила Козакова. Впечатление было невероятное — сильнейший, прекрасный спектакль. Причем он был сыгран практически двумя актерами: Олегом и Игорем Васильевым. Игорю так подошла исполняемая им роль, что он был просто великолепен. Не могу сказать, что мне нравились и нравятся все его работы, но, если возникала роль, именно подходящая для его внешности, его пластики, черт его лица и его немного особенной, жестковатой манеры говорить, он вытворял на сцене или экране невероятные актерские чудеса.

А Олег в этой вещи был трогателен и удивительно красив. Смотрела я на него и думала: «Ну, все — Лиза моя „погибла“… Потому что она никогда не любила красивых мужчин (т. е. для нее это не было первостепенно важно), а Олег был красив так, как об этом можно только мечтать: он был изящен, плавен, с чудными глубокими глазами, и трогателен. Его было ужасно жалко, потому что он в этой роли погибал и с самого начала ЗНАЛ, что погибнет. Эта вещь все перевернула во мне, поэтому, когда через какое-то время я узнала, что единственной копии видеопленки вообще не существует, то расстроилась просто отчаянно. За один просмотр этой работы я была потрясена Олегом и как человеком, и как актером.

В этом спектакле была сцена, в которой на Олега надевают костюм тореро — это целый ритуал, когда его обкручивают бесконечным поясом, а он стоит: тонкий, бледный и обреченный. Все было видно, все было понятно — кончится эта история трагически…

Очень хороша была в этой вещи Алла Покровская. Ее героиня уже рассталась с героем Олега, но приходит к нему НАКАНУНЕ. Блестяще сыгранная дуэтом сцена!

Вообще, я не могу сказать, что очень подробно помню „Удар рога“, но все, что касается изначально трагического ощущения: этот спектакль не может кончиться хорошо, все будет именно ТАК, А НЕ ИНАЧЕ — это сразу было видно по лицу Олега. Прошли годы, без малого четверть века, а я все еще под впечатлением этой работы. Ужасно обидно, что ее так безжалостно уничтожили.

В эпиграф к этой главе вынесены две строчки из моего письма к Лизе в Нарву. До чего интересные строчки! Картина „Старая, старая сказка“ снималась на „Ленфильме“ весной 1968 года. „Ловила“ я ее в Ленинграде в сентябре 1969-го, а увидела лишь зимой 1970-го. В чем было дело? Почему этот очаровательный фильм, ставший теперь такой же киноклассикой, как когда-то „Золушка“, полтора года пробивался к зрителям? Не знаю… Теперь уже я не задаюсь этим вопросом, как когда-то. Я могу смотреть эту картину утром и вечером. Вчера, сегодня и завтра — каждый день. Вот все, что я хочу о ней сказать.

Могу похвастаться еще одним очень редким просмотром: в 1971 году я видела актерскую работу Олега в экранизации „Двух веронцев“ Шекспира, снятой на ленинградском телевидении режиссером Владимиром Геллером. Факт любопытен уже хотя бы тем, что теперь этот (опять же!) фильм-спектакль мало кто помнит: все-таки ТВ Ленинграда — это не Останкино. Кроме того, роль Валентина стала вторым обращением Даля к драматургии великого британца — сразу же после Шута в „Лире“ у Г. Козинцева и задолго до Эгьючика в „Двенадцатой ночи“ у П. Джеймса; тем более обидно сознавать, что такая работа выпала из поля зрения не то что критиков, но и простых смертных — зрителей…

Впрочем, я (как зритель, разумеется) не смею сказать, что это была очень хорошая постановка — там получились какие-то „навороты“… Мне кажется, что Олега в этой вещи несколько стеснил режиссер: что-то ему явно мешало, хотя роль, в общем-то, была для него очень подходящая. Но почему-то у меня не осталось такого большого и глубокого впечатления, как от „Удара рога“. Ведь пьеса Састрэ, в общем-то, весьма средняя, а Шекспир — это Шекспир. То ли что-то было недожато Геллером, то ли Олег не очень уютно чувствовал себя в этой атмосфере — не знаю и не понимаю причины, но из-за этого „неизвестно чего“ возник какой-то разлад. Появлялся Олег — и все смотрелось с удовольствием. Потом он исчезал, и опять наступала труднообъяснимая тягомотина…

Сам Олег никогда не говорил об этой постановке, и ее почти никогда не повторяли.

Но почему же у нас не повторяют телеспектакли?…

Я помню Олега в „Домби и сыне“ в постановке Галины Волчек. Там была у него, правда, ужасная роль: отвратительный человек без капли юмора. А Олег играл его очень хорошо, очень жестко, очень „по-диккенсовски“. Замечательный был спектакль! И я его никогда больше после 1974 года не видела. Его, наверное, тоже смыли… Ведь почему еще никогда не показывают?! А ведь там был весь „Современник“ начала 70-х — один Гафт в этой работе чего стоит! Зато часто крутили „Записки Пиквикского клуба“ — вещь, поставленную куда как более слабо, чем „Домби и сын“.

…Долгие годы мы с Лизой ждали встречи со злодеем Каркером Олега, но боюсь, что она уже никогда не состоится. Разве что к какому-нибудь юбилею Диккенса вспомнят об этом спектакле…

При жизни Олега я не видела ничего из его ранних работ, т. е. картин, снятых до „Старой, старой сказки“, принесшей ему всесоюзную известность. Правда, однажды, в 70-е годы он сводил меня на „Хронику пикирующего бомбардировщика“, но я сейчас плохо помню куда, как и при каких обстоятельствах. Зато я помню, что, когда из Парижа приехал мой брат Игорь (Олега уже не было в живых), мы с Лизой возили его в какой-то очень далекий кинотеатр, где шла „Хроника“. И я лишний раз убедилась в том, что Игорь ни черта не понимает в искусстве, потому что, посмотрев такую хорошую картину о войне, он, прошедший ее всю до 9 мая в полку „Нормандия — Неман“, больше всего внимания обратил на то, что „самолет неправильно показали — не такой он должен был быть“. Мы с Лизой молча переглянулись и лишь пожали плечами, потому что другой „рецензии“ им не было дано.

Иногда кто-нибудь спрашивает о том, какие фильмы Олега мною наиболее любимы, и я всегда теряюсь, не зная, что ответить на этот вопрос, — очень трудно сказать. Вот недавно я в который раз смотрела по телевизору „Флоризеля“. И смотрела с удовольствием. Меня даже уже не раздражало то, что первое время бесило: Олега так изуродовали и дурацкими париками, и дурацкой одеждой! Лишь один или два раза он появляется там таким, что видна его фигура, его „конструкция“ и его подлинные волосы. А в этот раз я смотрела совершенно спокойно — уж и не знаю почему. Может быть, потому, что нельзя все время раздражаться на одно и то же — вот я и дала скидку на все эти дела. Хороший приключенческий фильм с большим чувством юмора, который легко и с удовольствием смотрится. Конечно, если бы режиссер дал Олегу немножечко больше прав, последний бы принес в картину все забавное, интересное и смешное, что только можно себе представить. Увы, увы! Татарский не дал „разойтись“ Далю. Премного жаль!..

И все-таки о „любимых вещах“. На первом месте „В четверг и больше никогда“, на втором — „Отпуск в сентябре“ („Утиная охота“).

Но я даже не могу сказать, что больше всего люблю: как только на экране появляется Олег, все постороннее и прочее становится мне безразлично. Ничего не могу сделать с этим! И это сейчас. Раньше можно было рассуждать, а сейчас невозможно, потому что смотришь на это лицо, знаешь, что он там на полтора часа живой, и все другое исчезает из сердца…

Обожаю смотреть кинофильм „Не может быть!“, который, к сожалению, так редко можно увидеть. Один раз он шел в кинотеатре „Москва“. Я пошла и купила билет. Первую новеллу пришлось посмотреть, во второй был Олег, а потом я встала и ушла. Олег, конечно, необычайно хорош, за что большое спасибо Леониду Гайдаю. Вот что значит уважение режиссера к актеру: Далю НЕ МЕШАЛИ ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО ОН СЧИТАЛ НУЖНЫМ.

В начале июля 1977 года произошел один забавный случай. Я в те дни в очередной раз временно обитала в Ленинграде и седьмого числа получила письмо из Москвы от Лизы, где среди всего прочего была такая фраза: В „Казахстане“ идет „Картуш“, может быть, уговорю Альку, и мы сходим». Свежевпечатленная этой старой костюмно-приключенческой мелодрамой и зная, что Олег прислушивался к моему мнению, хотя бы оно касалось кииорепертуара Москвы и Ленинграда, да еще любит Жан-Поля Бельмондо, я при первой возможности (из другого города!) сагитировала его присоединиться к Лизе. Он последовал моему совету и… устроил мне разнос, кажется, в первом же телефонном разговоре:

— Ну, Оля, ты даешь! Отправить меня на такое… хэ! «кино»!!! Да-а-а…

Лиза, естественно, заняла сторону Олега, а мне в результате пришлось «заглаживать вину» в письменном виде: «Я извиняюсь, что ввела вас в заблуждение с „Картушем“, но я на этот счет зритель не безвкусный, но гораздо более обыкновенный, чем вы оба».

Честно говоря, мне очень редко доводилось составлять Олегу компанию в его походах по кинотеатрам. Когда он не снимался или был просто свободен вечером, то всегда предпочитал сидеть дома и смотреть телевизор (или же «сквозь телевизор», если не было ничего интересного). Так что специально по кино Олег, в основном, путешествовал с Лизой. Единственный фильм, на который мы ходили в кино втроем — это «Солярис». Впечатление? Олег не плевался, как многие, и не умилялся, как некоторые. Очень сдержанно:

— Олежечка, как тебе?

— Ну-у-у-у… Интересно.

Когда я жила еще в Ленинграде, а ребята уже были в Москве, они здесь посмотрели уйму хороших фильмов, которые я так никогда потом и не увидела. «Крестный отец», например. Кстати, этот фильм Олег, по-моему, видел в Доме кино на одном из закрытых просмотров для «творческих работников Союза кинематографистов СССР» — он никогда не упускал такой возможности и ходил каждый возможный день из числа предлагаемых.

Из западных актеров Олег очень любил Бельмондо и Габена. Но всегда говорил:

— У нас такие актеры! У нас есть много габенов… Просто там к актеру относятся как к… Там легче Габену стать Габеном, чем у нас Буркову доказать, что он крупнейший актер.

Себя он никогда при этом не упоминал. Не считал еще возможным так о себе говорить, но признавал, что у нас великое множество великолепных актеров, которых никто не знает. «С трудом» знают у себя в стране, и то не так, как должны были бы, а уж где-то на Западе, в Америке — чего и говорить!.. А Габена знает весь мир!

— Он — прекрасный актер, замечательный, гениальный! Я очень его люблю. Но у нас тоже таких много!

Олег всегда ужасно печалился за своих товарищей-актеров, и говорил об этом с большим огорчением даже в выступлениях перед зрительской аудиторией, когда ему задавали вопросы о его отношении к тем или иным зарубежным актерам.

Впрочем, не только Олега это огорчало, и не один Олег об этом говорил открыто. Много и говорилось, и писалось в те годы на эту тему, да толку-то — ни чуть-чуть. Правда, сами актеры великолепно знали и знают соотносительный уровень своего умения и мастерства по отношению к таковому у «забугорных» коллег.

Никогда мне (и при мне) Олег не рассказывал каких-либо хохм, историй или анекдотов о съемках в кино. О театре, особенно о «Современнике», — да, было. Ведь там действительно происходило много смешного, особенно в ранние годы. И с Олегом всякое случалось, а он потом этим делился с Лизой и со мной. Особенно с Лизой, конечно. Она должна помнить многое…

А в кино, если все было нормально на съемках, то он был просто доволен. Но большей частью он бывал раздражен — это видно прежде всего по его дневникам, которые он вел во время съемок.

А вот про «Ночь ошибок» он рассказывал, что все, присутствовавшие на съемках, помирали со смеху, настолько было смешно смотреть со стороны на Даля, Калягина, Каневского, Райкина.

— Вот это были веселые съемки! Актеры хорошие… И режиссер не мешал. Ой-ой, как мы веселились!..

Для актера это великое благо, если он снимается в комедии и ему весело. И главное, если все чувствуют, что ПОЛУЧАЕТСЯ. Не просто исполнители хохочут над какими-то своими хохмами, а в атмосфере очень заразительного актерского веселья рождается СМЕХ.

Маленькая зарисовка в завершение. Иногда Олега приглашали на премьеры в московский Дом кино. Иногда он ходил на них по собственному желанию. Иногда брал с собой Лизу. Иногда они сидели в холле возле буфета на втором этаже, ели мороженое или что-нибудь сладкое. Засиживались до третьего звонка. Потом Олег говорил:

— Лизка! Пошли отсюда!..

— Пошли, Аличка…

На этом их знакомство с новыми достижениями соцкинематографа и заканчивалось.

НАША ГАЗЕТА

У меня такое впечатление, что эта газета началась с того, что Олегу понравился какой-то очень глупый заголовок в «Огоньке» и он, вырезав одно маленькое слово, сделал заглавие совсем уже идиотским. К сожалению, я не помню, что там была за фраза. Помню только, что он взял ножницы, вырезал, наклеил на бумажку… И вот тут у нас возникла идея делать такую «домашнюю газету» с вырезками из «Огонька» или каких-то еще журналов. Таким вот образом возникла паша газета. Мы взяли большой кусок ватмана и стали прямо к нему прикреплять булавочками всякие смешные вырезки.

Так как у меня была пишущая машинка, я обычно что-нибудь сочиняла утром, описывала какое-нибудь «происшествие». Выглядело это так:

«У нее симпатичные ручки с длинными пальцами, но почему-то из этих ручек все всегда падает, сыпется, льется, разбивается и т. д. и т. п.

Сегодня утром, например, она взяла ковшик, в котором был кофе и, прежде чем налить в свою чашку этот живительный напиток, она обильно полила хлеб и булку, стол, табуретку, пол и потом уже попала каким-то чудом в свою чашку.

На все это она сказала добродушно и задумчиво:

— „Дурочка из переулочка“.

А когда я, вытирая пол тряпкой, обратила внимание на какие-то странные, плохо смывающиеся пятна и поделилась с ней своим недоумением по поводу их происхождения, она быстро и весело сказала:

— Так это же грязь! Все правильно!

На этом я ушла на работу, а она должна была сварить кофе своему любимому и подогреть гречневую кашу на пару. Что-то будет?!»

«Как хорошо быть собакой, когда хозяин выводит утром погулять! Дворники — спят! Пенсионеры тоже еще не раскачались — еще кряхтят дома. Никто на нас не орет и не ругает нас „собаками“! А встречи с любимыми! А визг и лай! Что может быть лучше! А помочиться на кустик! И одно непонятно: почему нельзя понюхать потом — вежливо, для знакомства — лужицу от другой собачки? Почему хозяин говорит „фу“! Сам-то целуется с хозяйкой и, кстати сказать, не только с хозяйкой! Я же молчу и виду не показываю! Странный народ — люди! Но хозяин у меня все-таки очень хороший человек, и хозяйка моя — тоже прекрасная женщина, поэтому я их не буду огорчать напрасно и ничего им даже по секрету не пролаю! Пусть себе думают, что они счастливы!

Ну, хватит о человеках! Вон бежит моя любимая беленькая, визжит и лает — сейчас помочимся… и домой!»

«Звонила утром Шкловским. Тихий голос Симы — почти плачущий — испугал меня, и я с замиранием сердца спросила: что случилось?

Опти-песси-мист-ка Оле.

Оказывается, плохо покрасили переднюю — слишком в коричневый тон вместо бордо! И кабинет Вити покрашен не очень хорошо!

1 июня 1971 г.»

Всего-то! И старый человек, перенесший так много страшного в жизни, до слез этим огорчается!

Давайте стремиться к тому в нашем маленьком государстве, чтобы не огорчаться по пустякам и всякие мелкие неполадки и неприятности встречать с юмором. Ну а большие неполадки… с еще большим юмором!

Таких материалов у меня было несколько, а один из них был очень грустный. Когда Олег «загулял» и мы с Лизой очень беспокоились, я написала ему в нашу газету

«ОТКРЫТОЕ письмо

Предельно огорченный народ.

Когда в стране несчастье, народы сплачиваются и стойко пытаются пройти вместе сквозь горе и лишения. Но народ должен верить! Без веры народ разбегается кто куда, кто во что горазд — все приходит в упадок, начинаются бунты, перевороты, наступает анархия — мать беспорядка!

12 мая 1971 г.».

Народ нашего маленького-маленького государства обращается к своему правительству с призывом не обижать себя и свой народ! Жизнь главы государства, его здоровье, ум, красота — это благополучие его народа!

Таким образом мы «объяснялись». Помню, например, когда Олег опять же «загулял» и мы его ждали до поздней ночи, я задала ему один-единственный вопрос, когда он наконец пришел:

— А в лифте можно спать?..

На что он утром (опять-таки через газету) ответил:

Вообще, у Олега тоже было несколько очень хороших заметок. К сожалению, они не сохранились. Зарисовок его я не помню совершенно. Помню только, что это не касалось ни нас, никого. Просто какие-то его раздумья, тоже с юмором, и он их прикреплял, но делал это редко. Было несколько его «микроминиатюр» вроде вот такой:

Он написал несколько таких коротеньких, очень симпатичных вещей. И всегда, когда Олег приходил домой, он смотрел: что есть новенького на «газетной стене», на этом листе. И всегда очень хорошо принимал все эти заметки, монтажи и распечатки. Кроме «Открытого письма»: он прочел его и ничего на это не ответил. Он промолчал, потому что ну что ж ему было ответить?.. Заверять он нас ни в чем не мог…

Конечно, больше всего «работала в газете» я. Но и Олег все-таки частенько блистал своим юмором. Однажды я увидела на стене такой «анонс»:

«ЧТО ВЫ МОЖЕТЕ ПОСМОТРЕТЬ НА ЭТОЙ И БУДУЩИХ НЕДЕЛЯХ:

В кинотеатрах:

„Не промахнись, Авдотья“ — совместный русско-саксонский фильм. В основу фильма положен документальный факт об изобретении простой русской женщиной саксонского фарфора.

„Мокрые спины и потные ноги“ — кинокомедия. Производство Одесской киностудии.

„У лужи“ — художественный фильм. Производство Рязанской киностудии детских и полувзрослых худфильмов.

„Тень на плетень“ — психодетектив. Совместно-иностранный детективно-художественный фильм. Производство киностудии Ленфильм.

В концертном зале „Именинный“ на будущей неделе выступает певица Идиты Наху и вокально-инструментальный ансамбль под управлением не ее мужа.

В цирке — новая программа: „Погляди вокруг себя — не плюют ли на тебя“. Весь вечер на манеже!

В спортивном зале им. Мичурина соревнования по вольной борьбе мнений.

На улицах вы можете также заглянуть в любое окно!»

Потом он собрал как-то очень похожие, смешные названия фильмов, выписал их прямо подряд. Из одних этих названий получился текст — такой бред собачий!

Газета эта не от радости появилась. Она возникла оттого, что мы — все трое — были, в общем, не те люди, которые выясняют свои отношения так: «Вот ты пришел поздно!», «Ты пришел такой-сякой!». Ни Олег, ни Лиза, ни я не любили этих «выяснений». И эта газета нам помогала! То есть мы могли высказать что-то в литературно-юмористической форме. И это до Олега доходило, ему это нравилось больше, чем если бы мы просто в лоб предъявляли ему какой-то «ультиматум», или там недовольство, или еще что-то. А так он это воспринимал. В этом было наше спасение и наше привыкание друг к другу, потому что первый год был очень тяжелый. Олежечка совершенно не понимал, что такое семья, он не понимал, что нужны деньги, что нужно принести зарплату. Иногда он вдруг приходил без денег, и Лиза его спрашивала:

— А ты не получил зарплату?

— Я получил, но одолжил…

А мы сидели «без копья». И опять же никогда не было такого, чтобы на этом факте выходила какая-то сцена. Нет! Но об этом тоже потом что-то мелькало в газете.

Как-то они с Лизой купили ему в магазине чудный чешский плащ, и Олег в нем ушел по делам… В ту ночь он попал в вытрезвитель и пришел домой в шесть часов утра, заплатив там какие-то деньги. Пришел без плаща, без хороших наручных часов, без… Словом, он попал в руки каких-то подонков, которые напоили его, а в таком состоянии он уже терял представление о том, с кем имеет дело. Недаром он в своем дневнике пишет, что все эти страшные «сволочи-друзья» окружают его в такие моменты и он ничего не может сделать. Лиза на все это сказала:

— Ну, плащ — ладно, часы — ладно… Хорошо хоть ты живой пришел.

Когда он приходил удрученный и виноватый, тут уже просто нельзя было на него сердиться, потому что его было страшно жалко. Он казнил себя сам такими словами, каких мы даже вслух не произносили. Газета возникла тогда, когда мы еще не очень хорошо знали друг друга. Появившись стихийно, она просуществовала около года: с весны 1971-го по весну 1972-го. Помню, я припрятала все материалы, которые мы за этот год на нее накалывали. Была какая-то папка — не знаю, найдется ли она когда-либо еще, не знаю, почему она вообще пропала: хоть у меня и беспорядок, но все-таки я не выкидываю такие вещи. Но все это в свое время было на квартире у Павлы Петровны. Я никогда не забуду, как полные подшивки газеты «Правда» за все послевоенные годы по 1953-й включительно, собранные и размеченные моим отцом, она, не спросив никого, увезла к себе в Авангард и использовала «по назначению»… Так что с нашей газетой, конечно, могло быть что угодно, поскольку мы жили в этой люблинской квартире довольно долго. Эта папка могла там остаться и быть выброшенной. К этому там относились совершенно безразлично: какие-то старые обрывки, обрезки! Это не производило на них впечатления чего-то такого «настоящего», так что, к сожалению, вполне могло погибнуть.

ОДНОЙ ФРАЗОЙ

(ИЗ ПИСЕМ)

Не будучи человеком многословным, Олег был меток на слова, прозвища и фразы в определенной ситуации. Как-то мы шли вместе по улице и увидели на витрине книжку Андерсена, которая называлась «Оле Лукойе». Он прочел заглавие, засмеялся и сказал:

— Ну вот… Оле Лукойе!

С тех пор я была названа этим именем и он иногда пускал его в ход, когда хотел пошутить или когда это было к месту. Под именем Оле Лукойе я осталась и в ленинградских телефонных книжках Олега начала 70-х годов.

В нашей жизни на улице Ленина с Лизой и Олегом вообще было много необычного (странного) и веселого (смешного). У меня, например, было оборудовано «спальное место» на антресолях в прихожей — очень уютное «помещение»: там у меня был положен тюфяк, потом я пристроила туда маленькую полочку с книжками, был там и ночник. Напротив этих антресолей находилось окно. Как раз на высоте моего «ложа» располагалась огромная форточка, поэтому там всегда поверху шел прекрасный свежий воздух.

Вся эта квартира на четвертом этаже после капитального ремонта дома вообще была какого-то невероятного вида. В прихожей был… подпол, а окно в коридоре, на которое выходили антресоли, начиналось от самого пола.

Залезала я к себе наверх по стремянке. Причем стремянка была настоящая, большая, с красивой лесенкой. К сожалению, мы ее подарили нашим родственникам, и там, у них на даче в Авангарде, она и осталась.

Никто никогда мою постель в комнате не занимал, не ночевал там, а я любила забраться наверх. Мне там нравилось. Там было очень уютно, причем со своей верхотуры я видела ребят и махала им рукой, когда они закрывали к себе дверь, тушили свет и засыпали. А я со своим ночничком читала допоздна…

После ужина мы все обычно расходились по своим местам и, когда я лезла наверх, Олег кричал:

— Свистать всех наверх!!!

Очень часто за мной туда прыгала Кенька и мы с ней вместе ночевали.

Самое интересное, что Олег мог прекрасно видеть мои акробатические трюки с антресолями, лежа на своей тахте в комнате, потому что двери в ней были зеркальные. Как-то, когда Олега еще не было, Лиза уехала на юг. Мы недавно с ней переехали в эту квартиру, и меня страшно раздражало, что двери в Лизину комнату были из прозрачного стекла, т. е. надо было вешать на них какие-то шторки. Практика жизни (во многих магазинах в то время были зеркальные двери) натолкнула меня на мысль. Тогда повсеместно имелись нормальные мастерские, куда можно было прийти, купить стекло или зеркало, вырезать такое, как тебе нужно, — и по форме и по размеру. Я отправилась в одну из них, подошла к какому-то парню и говорю:

— Вы знаете, мне нужно вставить зеркала в комнатные двери. Не сделаете ли вы мне, так сказать, частным образом?

Он записал мой адрес, пришел, все измерил — в итоге получилось четыре зеркала: с двух сторон каждой створки двери, поэтому если у ребят дверь в комнату была приоткрыта, Олежечка в зеркале видел меня, а я его. Мы махали друг другу ручкой, и это было очень смешно. Вообще придумка с этими зеркалами была хорошая, и Лиза это очень оценила, когда приехала: большого хорошего зеркала у нас дома не было никогда, а тут — как ни крутись — всегда в распоряжении четыре штуки. И Олегу очень нравилось по той же причине.

…Изредка, когда Олег бывал в очень хорошем настроении, приходя откуда-то, первыми он видел дома нас с Лизой (это было уже в квартире на Смоленском), а потом шел к комнате Павлы Петровны, приоткрывал дверь и говорил:

— Маманя! Ку-ку!..

Она на это обычно смеялась, не очень, правда, понимая, что это значит и как ей на это реагировать: то ли радоваться, то ли обижаться. Но это было, пожалуй, самое милое общение с матерью.

Вечером, когда наступало время ужинать, я или Лиза спрашивали:

— Олежечка, как ты — не хочешь есть?

На что он многозначительно молчал, а потом говорил:

— Ещщще нет…

Это означало, что уже приближается момент, когда он скажет:

— Метать все на стол!!!

Или «мечи на стол», если дома был кто-то один из нас. Тогда мы действительно шли и метали из холодильника все, что у нас было съестного.

Олег очень любил яичный паштет. Для его приготовления смешивались крутые яйца, масло и зеленый лук, и на тарелке получался красивый желто-зеленый паштет, который он просто обожал. Когда все мы брали его себе, делали бутерброды и клали их на тарелку, Олег осматривал весь стол и говорил:

— Ну что? Все? Съели? Все? Да? Все все-все взяли? Паштет никто больше не ест?…

И тогда забирал все, что оставалось, перекладывая на свою тарелку, и всегда все съедал до конца.

А вообще вечерами у него обычно был молчаливый приход домой, когда он «драил» сапоги, переодевался в пижаму, сверху надевал халат. У меня было впечатление, что он снимал и какое-то определенное лицо: официальное или скучное, злое или безразличное… И превращался в такого домашнего, уютного человека. Иногда этого не было. Когда он не мог содрать с себя маску, он уходил в кабинет, и наступало выжидательное молчание: когда Олежечка придет в себя? Но это бывало лишь после тяжелых съемок, или каких-то тяжелых разговоров, или настроения тяжелого. И хотя это проявлялось очень часто, потом он все это убирал. И вечер почти всегда проходил уютно и хорошо.

КУХНЯ ДАЛЯ

До того момента, как Олег женился на Лизе и стал вместе с нами жить в Ленинграде, он был до предела не избалован домашней кухней, потому что его мама готовила очень примитивно и без всякой любви к этому делу — абы бросить что-то на сковородку абсолютно без искусства и без желания. Искусным поваром или кулинаром можно и не быть, но желание иметь и тогда готовить, а Павла Петровна «разжаривала колбасу с картошечкой», и это считалось самым роскошным блюдом, какое только существует. Во всяком случае, так было в 1970 году. Поэтому, когда Олег появился у нас в доме, он даже не знал, что такое настоящий домашний обед из трех блюд с салатом и десертом. Может быть, какие-то супы он и ел дома, но я знаю, например, что даже из свежих щей, которые должна готовить любая женщина крестьянского происхождения, Павла Петровна делала какую-то овощную кашу, мягко говоря, довольно странную на вид и вкус.

Когда Олег стал с нами жить и я основательно занялась кухней, моментально выяснилось, что он любит все. Супы, щи, борщи он уминал с большим удовольствием и всегда «купал» там красный перец. Просто брал стручок и начинал им болтать в тарелке. Я постоянно ему твердила:

— Ты с ума сошел! Это же острятина будет!!!

— Ниче, ниче…

Потом давал мне ложечку попробовать, и я немедленно шла полоскать рот, в котором горел «адовый огонь». А Олег любил такую острую еду. У него была деревянная рюмочка, привезенная откуда-то со съемок, и в ней на кухонном столе всегда стоял стручок красного жгучего перца. И во все поездки он брал эту рюмку с перцем с собой, обязательно спрашивая о ней Лизу перед отъездом.

Олег очень любил все, что я пекла: сдобные булки, хлеб, пироги, печенье, сухарики. Когда он входил в квартиру и что-то чуял носом, какие-то ароматы с кухни, то сразу говорил мне всякие хорошие слова.

Очень любил паштеты. Как-то я сказала ему:

— Олежечка, ты знаешь… Сегодня паштета не будет — у нас зеленого лука нет.

— Да?.. Ну давай, сделай какой-нибудь… сборный паштет… Можешь сделать вообще из всего: мясо, сыр, лук репчатый, еще там что-то смолоть… И масло. И получится паштет. Больше ничего на ужин не надо.

А я и не знала прежде, что паштет можно готовить из того, что под рукой.

Для взрослого мужчины он ел совсем немного, но очень любил вкусно покушать и очень красиво это делал. Мне кажется, что в гостях он себя так не вел, потому что просто почти никогда в гостях не бывал. А в ресторане все невкусно… Кстати, о ресторанах. Чаще всего Олег ходил в рестораны ВТО, ЦДЛ, но там он главным образом пил, а не ел. Брал выпивку, какую-то закуску и никогда об этих «походах» не рассказывал. Это скорее была возможность общения и свободной выпивки, когда ничьи глаза его не укоряли. Дома он мог раскованно выпивать только в Новый год и в дни рождения. Пил водку или коньяк. К вину относился так себе… Вообще дома нить не любил, потому что, конечно, видел и в Лизиных, и в моих глазах тревогу из-за каждой следующей рюмки: сколько нальет, как выпьет. С одной стороны, он понимал наше беспокойство, с другой — раздражался, предпочитая выпивать в забегаловках, кафе и т. д. Или у знакомых. Например, у Высоцкого.

Тогда было много рюмочных, и в одну из них он как-то забрел даже вместе с Лизой. Он очень немножечко выпил — это был тот момент, когда Олег в очередной раз бросал пить, но отойти от рюмочной на большое расстояние не мог. И все-таки при этом выходил оттуда всегда нормальный, а не «на бровях». Это в самом конце Остоженки, почти что у метро «Кропоткинская» — она и сейчас там есть. Что-то типа маленького бара. Лиза потом мне рассказывала, что там «очень уютно, интеллигентно и Алька его для себя обрел».

Не могу назвать Олега ни гурманом, ни вегетарианцем, ни еще как-то в связи с питанием. Он просто любил вкусно поесть все, что было приготовлено дома.

Два слова о пиве. Был один момент — еще в Ленинграде, когда мы только начинали жить одной семьей и после каких-то страшных запоев-перепоев Олег переходил на пиво, считая, что он делает очень большое дело, но употреблял его в таких количествах, что из тоненького и стройного молодого человека делался пузатым мужиком. Напивался он этим пивом настолько, что, конечно, становился пьяным. А это еще хуже, чем от водки! И ужаснее. Лиза по его требованию таскала это пиво из палатки чайниками. Или он сам ходил — это было близко. Приносил пиво и считалось, что вот «сейчас он не пьет». Я, например, этого не выносила и считала, что пусть лучше поставит на стол водку и пьет, сколько нужно, только бы не наливался этой дрянью, от которой воняло по всей квартире, как на заводе им. Бадаева. Так что этот «пивной период» для меня был очень неприятен.

Что касается вин, то, живя в Крыму или на Кавказе, Олег с Лизой любили пойти на рынок и купить какого-то молодого вина. Нет, Олег не был таким уж знатоком и ценителем вин. Просто для него на первом месте всегда была водка, водка и еще раз водка. И конечно, это не было для него удовольствием — это была его болезнь, он это отлично знал, боролся, пытался себя ограничивать, но ничего из этого не выходило. Так что болезнь не давала и не позволяла ему быть ценителем вина. Если бы он не был болен, то, наверное, дегустировал бы и любил какие-то хорошие марки крепких напитков, а так для него вина стали детскими забавами.

Обычно Лиза давала с собой в поездку Олегу, если таковая не была долгой, кулек с изюмом и грецкими орехами, смешанными в равной пропорции. Где бы и когда бы он ни находился, пакет всегда бывал при нем, и он поедал эту смесь с большим удовольствием: что и говорить — калорийность высшей степени! Это его очень поддерживало. По-моему, он и в Киев уехал с этим же «сухим пайком». Он питался этим и в дороге, и в перерывах на съемках. А я ему обычно давала с собой зажаренные куски мяса в фольге. И уж обязательно, если они уезжали вместе с Лизой, чтобы не травились чем-то в поездных ресторанах. Очень часто Лиза потом писала мне в письмах: «Мясо спасло нас от голодной смерти, потому что нигде ничего невозможно было купить». В общем, Олег любил вкусно поесть и «на колесах»…

В обеде он ценил и первое, и второе, и третье, особенно, когда был кисель или компот из апельсинов, который мы часто делали. И еще хорошее варенье к чаю. Его слабость к сладкому — это какое-то странное сочетание с тем, что он так много пил. Такое редко бывает… Притом, что еще всегда повторял:

— Сладкое я не люблю!

А когда оно ставилось на стол, то сразу же поглощалось им в невероятных, просто огромных количествах, так что сластена он был еще тот… Но к конфетам и шоколаду относился довольно равнодушно. Больше любил сладкие булочки с изюмом и орехами, домашние и магазинные пирожные в любом виде. На съемках «Дуэли» в Ялте, да и на других съемках он мог спокойно питаться буквально одними пирожными.

Обожал сладкую «фанеру», которую Лиза всегда делала быстро и аппетитно, и называл эту выпечку «фанэра». Если я говорила:

— Слушайте, сегодня к чаю ничего нет, то он всегда просил:

— Фанэ-эру!

Лиза бежала на кухню и через полчаса все было на столе. Олег эту штуку очень любил, потому что вкусно, быстро, хрустит, ну и вообще… хозяйка не устает.

Не помню Олега, кушающего яблоко. Мне кажется, что к фруктам он относился довольно равнодушно, если только они не были оформлены в компот или пирог, а просто подавались к столу. Очень любил клюквенный морс. Когда мы жили еще в Ленинграде, я его постоянно готовила: там клюква была всегда — свежая и недорогая.

Иногда Олег говорил матери:

— Мам! Сделай пироги с картошкой! Такие… настоящие деревенские… жареные такие… в масле растительном.

Я их делать не умела, а Павла Петровна готовила, но они выходили какие-то аляпистые, уродливые, а внутри невкусные: все-таки картофельный фарш делается с маслом, луком, еще с какими-то добавками, а она просто разминала вареную картошку. Потом я научилась печь эти пироги и довольно часто их делала.

Очень любил блинчики. С мясом, с картошкой, с творогом, с капустой. И просто блины — тоже очень жаловал. Брал большой блин на тарелку и сам изобретал начинку: клал на него сметану, икру, селедку — все, что было в доме (если было), то есть делал пышный, слоеный «блинный пирог». И готовил его очень красиво. Строил такую высокую штуку из всего этого, потом ее разрезал и брал на вилку огромный кусок. Меня это даже пугало.

— Боже мой, в такой маленький рот этакую кусину суешь!

А он в ответ на это жевал так, что аж за ушами трещало. На него было приятно смотреть, когда он ел. Потому что даже когда он запихивал еду в рот такими большими кусками, он всегда с ней справлялся очень артистично. Никогда не было такого впечатления, что он набил полный рот настолько, что смотреть противно.

Куриный бульон я готовила обычным способом, но всегда делала к нему маленькие белые сухарики, запеченные с сыром. Это в нашей семье очень культивировалось, и сразу же было принято Олегом на ура. Сейчас мы их нечасто делаем, а при нем они всегда подавались к столу, если на нем стоял бульон.

Вообще к кухне, как к помещению, Олег относился спокойно, потому что у него был кабинет. В кухне он просто кушал, сидел с нами какое-то время и потом уходил к себе. За столом (и вообще на кухне) никогда ничего не читал: ни газет, ни книг. Сидел в ожидании, когда его покормят или когда он отогреется, — это действительно было самое теплое место в квартире. Иногда зимой, приходя с улицы, ложился, свернувшись калачиком, на кухонную лавочку, чтобы «оттаять в тепле».

Еще о напитках. Он очень любил кофе. По-моему, даже не было ни одного утра у него без кофе. Был момент в конце 70-х, когда кофе совсем исчез, и мы все очень мучились, поэтому, когда пришла баночка кофе от приятельницы из Америки, это был просто праздник. Мы его пили, пили, пили и никак не могли напиться. Если же кофе не было, Олег заменял его крепким чаем, к которому тоже относился с симпатией. Никогда не пил кофе вечером: за редким исключением, когда вдруг надо было к концу дня пребывать в бодром состоянии. И вообще вечером он никогда не хотел спать, в отличие от Лизы. Обычно они очень долго разговаривали, потом Лиза читала ему вслух, пока уже не засыпала за книгой. В этом смысле они были парой противоположностей. Зато Лиза вставала очень рано утром и все успевала сделать. Когда просыпались мы с Олегом, выяснялось, что все куплено, все приготовлено, все убрано и вообще все сделано. С 6 до 10 утра она все успевала сделать. А Олег мог встать и в 11, если ему не надо было никуда идти. Он любил долго поспать и всегда утром отсыпался. И как раз любил именно утренний сон, чего Лиза совсем не выносила. Потом, если он уходил на студию или в театр, Лиза могла прилечь и отдохнуть. Такой уж у нее «стиль». А я, разделяя взгляды Олега на сон, запросто могла сидеть и говорить с ним поздно вечером и даже ночью. Иногда засиживались и в кабинете, все говорили о чем-нибудь… Но это бывало редко, потому что ТАМ он любил бывать один.

Ну а кухня для него, конечно, была частью его любимого дома. И он совершенно не допускал до кухни свою маму, потому что ему не нравилось, как она готовит. Я прекрасно помню, как он частенько подходил ко мне и говорил:

— Только ТЫ это сделай…

ПИСЬМА ЗРИТЕЛЕЙ

Письма от зрителей Олег получал не очень часто. Среди них было довольно много детских или от девочек, которым нравился красивый артист («я тоже хочу быть актрисой!»), или с просьбами «пришлите фотографию», «дайте автограф» и т. д. Эти письма обычно к Олегу и не попадали: он дал нам с Лизой право отбора. Я не помню ни одного письма, на которое он ответил бы сам, но обязательно читал все те, какие мы ему давали, как стоящие его внимания. Если письмо было действительно интересное, он нес его ко мне и протягивал со словами:

— Ну, знаешь что… Напиши, пожалуйста, потому что письмо хорошее, а я не могу писать — у меня не получается…

Или:

— Если захочешь, ответь.

Это была даже не просьба (он совершенно не настаивал на этом), а просто такая допустимая форма в наших отношениях. Я говорила:

— Олежечка, тогда я буду не от твоего лица писать, а от своего.

— Ну, конечно, конечно… Напиши, что я не люблю писать письма.

Он действительно не любил писать письма, а тем более людям, которых не знал. Обычно я отвечала, и потом бывало так, что между мной и адресатом завязывалась переписка.

Хамских зрительских писем в его почте почти не было. Иногда попадались более или менее резкие, с критикой (причем довольно аргументированной).

Очень интересные письма Олег получал от одной ленинградки, которая так и не раскрыла своего имени, всегда подписываясь «Зритель». Она очень доброжелательно и критично следила за ним, за всеми его работами, регулярно рецензируя почти каждую из них. Когда в 1972 году Олег играл в спектакле «Выбор», работая тогда в ленинградском Ленкоме, он однажды вышел на сцену в черных очках. По-моему, в тот вечер он был пьяноват, а может быть, у него просто настроение было такое… Вскоре после этого спектакля он получил письмо, где она писала: «Ради Бога, не делайте больше этого! Не прячьте Ваших глаз, потому что это ужасно».

У «ГОЛУБОГО ЭКРАНА»

Олег смотрел по телевизору много спортивных передач: футбол, хоккей, баскетбол, прыжки с трамплина, слалом. Но футбол, пожалуй, любил смотреть больше всего. Меня всегда удивляло, до какой степени он любил его и знал, потому что он очень хорошо комментировал любой матч и замечал ошибки игроков раньше судьи. Это бывало очень часто. Он кричал:

— Вот-вот-вот-вот-вот!!!

Потом вступал судья, а мы уже все знали прежде, потому что Олег сказал:

— Ну, сейчас будет штрафной…

Иногда яростно обрушивался на судью, который был не прав или неточен. Слово «гол» кричал полным голосом, болея за «свою» команду («Торпедо», Москва). Прекрасно знал правила игры и очень старательно обучал меня и футболу, и хоккею. Причем, что еще меня поражало — у него был прекрасный глаз. Потому что когда смотришь игру на стадионе, там правда все можно увидеть, а тут — и экран маленький, и камера не всегда поспевает в нужную точку.

Однажды Олег меня сводил на «большой футбол» — это зрелище действительно потрясающее. Кажется, мы ходили тогда в «Лужники». Потом он очень хотел вытащить меня и на хоккей. Говорил, что хоккей поразительно отличается от того, что мы видим по телевизору (не то что футбол!), потому что там скрежет льда от коньков, сочетания очень сильных звуков. Рассказывал, что, когда игроки стукаются со всего разгона о борт, в телевизоре все это гасится, а там — это такой грохот, что страшно делается. Но он так и не успел сводить меня на хоккей, хотя я сама очень хотела — все как-то не получалось…

Прочим видам спорта, например баскетболу, Олег уделял внимание, когда были интересные матчи, но не был настолько ими увлечен. А вот с футболом так:

— Не мешайте! Я сейчас буду смотреть матч.

Кроме спорта Олег иногда смотрел по телевизору, сажая нас рядом, какой-нибудь ужасный спектакль (например пьесу Софронова) или фильм, говоря при этом:

— Я должен быть в курсе. Своих врагов надо знать…

Специально к телевизору не садился, но, если был дома и свободен, сидел и смотрел. Никогда не был «прикован» к экрану. Выдерживал обычно не больше получаса и сбегал:

— Все… Я пошел.

А за ним — и мы. Если же можно было как-то критиковать, с чем-то соглашаться или не соглашаться — все-таки досматривал. У него не было такого отношения к телевизору: нечего все подряд смотреть! Смотрел и все подряд, но это бывало очень редко и очень мало. Часто приходил такой усталый, что укладывался в постель, брал книжку и уже ничего не хотел.

Фраза «Своих врагов надо знать» касалась и выступлений всяких наших политиков, которых он тоже всегда слушал. Слушал Брежнева. С возмущением, конечно. Но тоже не могу сказать, что он «прилеплялся» к экрану, как это происходит с нами сейчас. Тогда это было настолько возмутительно, что он не выдерживал. И все-таки любил быть в курсе даже таких «новостей».

_________________________

В роли Солдата в «Старой, старой сказке». 1968 г.

Фотошутка с автографами съемочной группы картины.

В роли Кукольника на рекламном плакате 1970 г. к «Старой, старой сказке».

В роли Солдата в «Старой, старой сказке».

Регистрация брака Лизы и Олега. Ленинград, 27 ноября 1970 г.

Снимок «срежессирован» О. Далем.

На нем (слева): И. Саджая, Ю. Кашин, Лиза, О. Даль, О. Эйхенбаум и А. Тигай.

Л. Гурченко (Юлия Джули) и О. Даль (Ученый) в кинофильме «Тень». 1971 г.

В роли Тени и Ученого в кинофильме «Тень». 1971 г.

Монтажи О. Даля для домашней газеты. Май 1971 г.

В роли Валентино в телеспектакле «Два веронца». ЛенТВ, 1972 г.

О. Даль (Двойников), Л. Малеванная (Жанна) в спектакле Театра имени Ленинского комсомола «Выбор». 1972 г.

Фотопробы на роль Лаевского, снятые в день, когда О. Даль заболел пневмонией. Июнь 1972 г.

Фотография Лизы, присланная О. Далем с натурных съемок «Земли Санникова».

В роли Ивана Лаевского в кинофильме «Плохой хороший человек». 1973 г.

_________________________

КЕНЬКА И ДРУГИЕ

 

На протяжении многих лет я видела, как Олег относился к животным. Любящие их люди ни одну собаку не пропустят без какого-то особого взгляда. Так уж у них бывает. Если даже на экране телевизора промелькнет какой-то зверек, сразу делается приятно на душе. А Олег всегда смотрел «В мире животных» и «Клуб кинопутешествий», особенно когда появился цветной телевизор. При нашей скудости впечатлений от «вольных поездок» и возможностей осуществления таковых, он никогда не упускал случая посмотреть на зверей и страны, откуда они родом, если, конечно, не был сильно занят.

Частенько Олег вспоминал свои детские впечатления о сборнике Сетон-Томпсона «Рассказы о животных». Он очень любил эту книгу, и мы с ним много о ней говорили, потому что в памяти моего детства она тоже оставила свой след. И мне, и Олегу нравилось в Сетон-Томпсоне то, что он пишет без особенных излияний, но очень точно, и при этом никогда не возникает сомнения в искренности его отношения к зверям и птицам.

Кроме того, Олег был большим поклонником и ценителем Джеральда Даррелла, книг которого тогда, также как и сейчас, не было в свободной продаже. Я таскала ему из библиотеки все подряд. Приносила очередную вещь, он проглатывал ее, хохотал и обожал этого автора и человека.

Вообще я думаю, что если бы мы дожили до нормальной жизни и смогли купить, построить или снять какой-то домик на природе, то наш двор очень быстро оброс бы всевозможной живностью благодаря Олегу: кошками, собаками, коровами, лошадьми. Уж одна-то лошадь была бы точно, и Олег бы на ней безусловно скакал по окрестностям. К лошадям он вообще относился иначе, чем к другим животным. Особенно жаловал коня Федьку, снимавшегося вместе с ним в «Иванушке-дурачке». Внезапная и нелепая гибель Федьки на съемках была для него страшным потрясением.

В силу того что Олег часто ездил по стране на съемки, гастроли и встречи со зрителями, ему доводилось бывать во многих городах, знаменитых своими зоопарками. Однако думаю, что в таких случаях он бывал так занят, что даже не мог выкроить время на их посещение. Зато я, например, точно знаю, что ни ленинградский, ни московский зоопарки Олег, как это принято, не посещал. То есть он, конечно, бывал там в мальчишеские годы, но потом, став взрослым, перестал ходить в эти жестокие заведения с отвратительно содержащимися животными. Помню как-то в очень ясный хороший день мы отправились с ним вдвоем в ленинградский зоопарк, находившийся буквально в двух шагах от нашего дома. Но посмотрели только нескольких забавных зверюшек и великое множество красивых птиц, разгуливающих на воде и возле воды, даже не дойдя до хищников, мечущихся в своих клетках. Потом мы заходили туда еще раза два, но я не знаю, с каким сердцем должен стоять человек (или даже ребенок) перед клеткой, где мучающийся неволей разъяренный леопард, или тигрица, или еще кто-нибудь носится из угла в угол. Мы с Олегом этого выдержать не могли, поэтому если и бывали с ним в зоопарке, то очень коротко и там, где, посмотрев на животное, можно понять, что ему хорошо и весело.

Как «художник-анималист» Олег зарекомендовал себя, нарисовав прекрасный Кенькин портрет — очень точно и похоже. Наверное, он мог бы много рисовать, если бы прожил больше. Возможно, отдавал бы этому большую часть своего времени. А так он просто иногда брал в руки карандаш или фломастер и мог набросать этюд на любую, нравящуюся ему тему: вид из окна, Кенька, лики святых, автопортрет… Может быть, когда-нибудь он обратился бы к серьезной, настоящей живописи, а так эта его страсть была «живописью между прочим». Даже не могу назвать его авторитеты среди известных и безвестных художников: альбомы репродукций Олег никогда не коллекционировал, а специального разговора на эту тему у нас не было.

Разве что такой эпизод…

Когда мы въехали в нашу последнюю квартиру, выяснилось, что у нас должным образом не законопачены оконные рамы, в результате чего при первом сильном морозе начинают замерзать стекла. И я сказала Олегу:

— Слушай, давай позовем одного дядьку — я его знаю; он так законопатит швы и щели, что ничего не будет замерзать, а то ничего не видно даже у тебя в кабинете.

— Нет, нет! Ни в коем случае! Ты что!.. Мороз — такой замечательный художник… Рисует такие узоры потрясающие. А потом еще солнце дополняет. Нет-нет! Не надо никакого дядьки, я это все люблю очень! А на что же мне тогда смотреть?..

И не стали никого звать. Так у нас каждую зиму окна и замерзают по требованию Олега.

Если бы у него было простое, нормальное существование!.. Он же все время жил в каком-то бешенстве. У него бывали очень редкие часы, когда он вдруг становился спокойным и ровным человеком. Таких дней надо было ждать просто как не знаю чего, а в прочие он приходил домой в яростном состоянии. И мне кажется, что это больше чем что-либо другое привело его к такой ранней смерти. Потому что человеку находиться все время в таком вот состоянии напряжения и ярости ужасно трудно. Даже не злости. Он не был злым. Это было именно сжигающее внутреннее бешенство. Он вынужден был общаться с людьми, приводившими его в такое состояние всюду: на съемочной площадке, в троллейбусе, где угодно. Со знакомыми и незнакомыми. И Олег не был защищен от всего этого. Если я, например, выхожу на улицу и чувствую, что сейчас на меня будет все действовать, то «достаю» откуда-то «броню» и надеваю ее. Мне легче, и нервная система у меня сохраннее. Она не такая обнаженная, как это было у Олега — у него не было возможности закрыться. И это стало для него отчаянным положением в жизни.

А вот еще одна история об Олеге и зверюшках…

Когда мы жили на улице Новаторов, у нас в квартире появились мыши. Причем узнали мы об этом от Кеньки: она стала ходить около моего дивана, на котором сидели я и Олег, пригибаться, вынюхивать и что-то такое вякать. Олег это тут же заметил и сказал мне:

— Что-то Кенька как-то странно себя ведет. Кто там может ползать… под диваном?

— Ну, кто… Тараканы, наверное…

— Тара… Чего-чего?!

Да, тараканы все-таки жили преимущественно на кухне. В комнате их явно не было. Ну, ладно… Но Кенька не отходила от дивана: и сидела, и ложилась, и заглядывала под него. В конце концов Олег отодвинул его от стены и увидел, как вдоль плинтуса проскользнул маленький мышонок. Кенька пустилась за ним вдогонку, а мышонок взял и уселся на розетку. По-видимому, он не успел добежать до своей дырочки, в которую хотел юркнуть, и почему-то решил, что его спасение — вот эта розетка. Тогда Олег присел на корточки, взял с розетки мышонка, поднес его к дырочке-норке и выпустил… Кенька была совершенно ошарашена: мышонок был уже почти что пойман! Одно движение лапкой — и он у нее. А я Олега очень благодарила, потому что мышонок в его большой руке выглядел настолько трогательно, что было бы очень грустно, если б Кенька его сцапала. Причем она была сыта и ловила его не для утоления чувства голода. Она бы просто его придушила играючи — и все.

Я жала Олегу руку. Лиза же в это время сидела и вязала в другой комнате, а в этих случаях она не очень обращает внимание на окружающие шумы. Потом спросила:

— Чего вы там возитесь?

И мы рассказали ей сюжет о чудесном спасении. Лиза тоже была на стороне Олега:

— Правильно! Спас малыша от Кеньки!

Как-то от Лизы я узнала, что самое любимое животное у Олега — бегемот. Удивилась, и говорю:

— Как-то странно… Олег и… э-э… бегемот? Понятия совершенно несовместимые.

А он любил это огромное, смешное, добродушное, никому не приносящее вреда животное. И все мы очень старательно искали бегемотов во всех магазинах игрушек, но их почему-то почти никогда не было в продаже. И все-таки их собралось дома довольно много, а приятели из Америки прислали даже открытку с танцующим бегемотиком. А вот у нас никогда и нигде нельзя было купить бегемотика — мягкую игрушку! Мишку, собаку, кошку, обезьянку — это пожалуйста, а бегемотов — нет.

…А вот кошка появилась у нас неожиданно. Лизе на студии подарили крошечного котенка — пушистого и очень хорошенького. Это был 1971 год. Олег долго листал англо-русский словарь — искал имя для котенка — и назвал ее Кенди (по-английски — конфета, леденец). Потом она называлась просто Кенька, иногда — Фенька, но всегда с любовью. Характер у нее был непростой. Она не любила, чтобы ее гладили — терпела ласку недолго, а потом вцеплялась всеми когтями в ласкающую руку. Обожала Олега. Если он разрешал ей сидеть у него на плече, она громко мурлыкала и, млея от удовольствия, запускала свои коготки в его тело. Он морщился, но терпел… некоторое время, потому что очень нежно к ней относился. Он любил ходить с ней по нашей — уже московской — большой квартире. Она шла рядом, он говорил:

— Поворачиваем налево, разворачиваемся.

Она выполняла его команды, и так они долго ходили рядом. Это было удивительное зрелище. Он же научил ее идти к нему на свист.

Первую часть своей жизни Кенька абсолютно безжалостно обдирала обои всюду, где нам доводилось жить. Когда мы переехали на Смоленский бульвар, где появились элементы деревянной отделки квартиры, в частности, столбик между коридором в кухню и холлом, Олег показал ей, где она может точить когти. Он присел на корточки, взял ее за передние лапы — все это происходило возле этого деревянного угла — и долго говорил:

— Вот здесь вот ты точи себе когти. Вот здесь, а не где-то в другом месте. Если она начинала вырываться, устав от этой «лекции», то Олег давал ей подзатыльник:

— Слушай то, что я говорю! Стой! Куда?!! Слушай!!!

И с этих пор Кенька точила когти только там. Это факт. Только услышав скреб по стене, мы бежали смотреть — ГДЕ? Там, и только там. Так что уроки Олега не пропали даром.

А вообще отношение Олега к животным было очень правильным, потому что он, например, никогда не сюсюкал с Кенькой, как это обычно делают женщины, которые начинают тискать кошку, вспоминая все слюнявые слова и имена, какие только можно. Он относился к каждому животному очень хорошо, тепло, но без какой-то излишней нежности. Если у него было плохое настроение, он мог спокойно, но довольно резко сбросить ее со своего плеча:

— Не до тебя мне сейчас. Катись!..

Он не ударил ее ни разу в жизни, но если она ему надоедала, то Олег показывал ей свое нежелание общаться.

Кстати, кошки фигурировали даже в стихах и рассказах Олега. Кроме того, они «сопровождали» его чуть ли не повсюду. В Репине жил кот Бегемот, друживший с Олегом. И в Монине был кот — дикий, огромный. Когда я приехала туда и впервые увидела его, то даже спросила Олега:

— Как вы его вообще не боитесь?.. Уже почти свирепое животное.

Но они его кормили. Каждое утро он приходил к дому, причем если Лиза опаздывала, то стучал лапой в окно или дверь. И стуку от него было столько, что Лиза торопилась скорее вынести ему все полагающееся на завтрак. Но в дом он никогда не заходил — при мне, во всяком случае. Это был именно дикий кот. И ел он на балконе, где у него было место для трапезы.

Когда Олег уехал первого марта в Киев и я жила в Монине два дня без ребят, кот не появлялся. Я посматривала, чтобы ему дать чего-нибудь, но он почему-то не приходил. Вообще это Лиза его приучила…

Но вот насчет стихов Олега «Прогулки с котом», написанных в Монине, и их связи с этим котом — не знаю. Действительно Олег гулял когда-то в его обществе или это собирательный образ?..

А Кенька, конечно, числилась у нас в членах семьи. Даже в моей переписке с Лизой и нескольких письмах Олега ей нашлось изрядное место. И еще Олег очень смеялся над следующей ситуацией: в июне 1973 года они с Лизой сняли отдельный домик с двумя постелями под Ленинградом, в который так ни разу и не приехали. И я (несчастная!) все лето, как дура, ездила «в имение» пасти Кеньку, жившую там «барыней». А Олег с Лизой так и не выбрались, потому что сначала немного пожили в Москве, потом были гастроли «Современника» в Риге, потом начались съемки «Варианта „Омега“», потом… До дачи ли тут?

Когда осенью наши вещи вернулись из-за города назад в Ленинград, выяснилось, что там остался велосипед Олега. Я даже не знала, что он успел его туда перевезти. Так он там и сгинул… Много дней спустя о нем вспомнили:

— Олежечка… Как же так… я и не знала… Он там, наверное, в сарае стоял.

И потом мы махнули на него рукой. Все равно! Где и когда?! Олег в жизни не нашел бы часа времени для велосипедных прогулок. Скорее Лиза бы на нем куда-нибудь моталась…

В ДВУХ СТОЛИЦАХ

В Олеге, как, по-моему, и во всех талантливых, а особенно в артистичных людях было очень много детского. Не какой-то детской восторженности! Он совсем не был восторженным — наоборот, восторженной была Лиза, а он всегда это в ней пригашивал. Но в нем самом было очень много настоящего, хорошего детства. Иногда даже немного дурашливого мальчишки. Причем в Ленинграде я этого не чувствовала, там он был другим. И Ленинград-то был ему, в общем, не по душе, хотя он любил этот город, любил по нему гулять. Мне кажется, на него влиял какой-то провинциальный образ ленинградской жизни по сравнению с Москвой. Если он шел по улице в Москве, то как-то сливался с толпой, хотя даже по одной походке глаз всегда и сразу выхватывал его из нее. А в Ленинграде он как-то уж особенно выделялся, и ему это было неприятно. По-моему, он сам это ощущал.

Москва много для него значила как город, где он родился. Он очень ее любил. Например, как-то летом у него было свободное время и он потащил меня и Лизу по всем переулочкам вокруг Смоленского бульвара, в которых, кстати, хорошо ориентировался. С удовольствием показывал всякие дома, многие из них знал «в лицо», знал также, где кто жил из людей знаменитых, и очень любил именно вот эту переулочную Москву. А на окраине столицы терпеть не мог город. Он просто его ненавидел и говорил:

— Это — не Москва! Мы живем не в Москве.

Когда мы переехали в центр, Олег почувствовал, что здесь он «в своей Москве».

Родное Люблино он, в общем, тоже любил, потому что это все его детство, школа, мальчишки, хулиганы — все это вообще было ему близко. Он очень любил тот район, хотя это была тоже не столица — это было Подмосковье. А улица Новаторов — это вообще не известно что за город: и не Москва, и не Подмосковье — черт знает что! Хотя там было много зелени и даже у нашего дома росли большие кусты шиповника. Казалось бы, там хорошо, но у Олега душа не отдыхала в том месте.

Однажды, когда мы жили уже на Смоленском, Олег посоветовал мне сходить в музей на улице Льва Толстого возле Большой Пироговки — это близко от нас. Объяснил, как туда идти, сказав еще:

— И обрати внимание на памятник.

Я пошла в этот дом-музей и была Олегу благодарна, потому что там действительно очень интересно. Когда потом я подошла к памятнику, то сразу поняла, почему он так ему нравился. Может быть, он не очень хорошо сделан, не из того материала, как могло бы быть, но он задуман правильно! Самое главное дано, а остальное не важно. Только лицо, переходящее в глыбу — и все. И нет там никаких рук, брюк, сапог…

Олегу нелегко жилось в центре Москвы, у него никогда не было машины, и он был вынужден пользоваться городским транспортом, притом, что его знали в лицо тысячи людей, но я не припомню случая, чтобы здесь к нему кто-то приставал, надоедал, оскорблял. На Новаторов — да. Там за ним бегали девки, там он всегда ходил в темных очках, старался подъехать к дому на студийной машине или такси, там он вынужден был поднимать воротник и надвигать на глаза кепку, а здесь — нет. Конечно, его и здесь узнавали, и он это чувствовал, но все-таки здесь это почти никогда не было раздражающим. На прежней же квартире публика была, в общем-то, малоинтеллигентная…

Но даже там на улице он все-таки чувствовал себя очень независимо. Однажды, например, он пришел домой улыбающийся и очень довольный с огромным, почти до самого пола, ожерельем на шее из… рулонов туалетной бумаги.

— Ты так и шел по улице Новаторов?

— Да! А что? По-моему, очень удобно…

В другой раз он пришел, торжествующе неся на голове перевернутое вверх ножкой кресло — прямо из мебельного магазина, который был около нашего дома. Он вообще любил заходить в этот магазин. Когда там была мебель, можно было на нее смотреть и даже говорить, что вот накопим денег и купим то-то и то-то. А пока он ограничился этим креслом и был очень доволен, что оно у него «крутящееся». В квартире было настолько мало места, что трудно было даже представить, куда его можно поставить, но он все-таки его пристроил. Зато в кабинете он, конечно, им наслаждался, когда все встало на свои места.

У Олега его личное счастливое время существовало воистину гомеопатическими дозами — всего было понемножку, и все уложилось в десять лет. Конечно, в его жизни были какие-то счастливые моменты. К чему отрицать очевидное?

Он нашел Лизу, и она не просто любила его, но и всегда понимала. Он чувствовал уют в доме, которого у него никогда прежде не было. Он даже не мог представить себе, что сможет жить такой домашней жизнью и рваться домой. Иногда они где-то отдыхали, и он говорил:

— Все очень хорошо, все замечательно… А домой хочется! Хочется в свой кабинет.

Кабинет уже был, и недолгое время он ощущал его каждый вечер, когда знал, что вот сейчас поужинает и можно бы идти спать… А он иногда говорил:

— Так. Сегодня я буду здесь.

Закрывал за собой дверь и оставался там один. Вот это было действительно для него очень важно.

СЛОВА И ОБИДЫ

 

Олег не очень доверял словам извинения. Такие фразы, как «извини меня», «прости, я больше не буду», он в своей жизни старался не употреблять. Особенно дома. Конечно, если он где-то кого-то обидел бы (предположим, в каком-нибудь учреждении), он бы там извинился, потому что знал эту форму.

Однажды он похлопал по шляпе директора «Ленфильма» в одном из студийных коридоров. Олег тогда не извинился, просто шел мимо своей дорогой. Обиделся Киселев, а Олег даже не заметил, по-моему. И только потом ему сказали: «Ну, что ж ты делаешь?!» Он был в некотором легком опьянении и в очень веселом расположении духа: ну почему бы не похлопать этого небольшого роста человечка по шляпе? Олег вообще к шляпам относился очень скептически, и сам их не любил. Похлопал — и похлопал! Господи Боже мой, подумаешь!..

А дома бывали такие случаи, которые, с его точки зрения, можно было воспринять как обиду. Вот, к примеру, один. Дело было уже в нашей последней квартире. Не было спора, не было ссоры. Просто он был в каком-то раздраженном состоянии. То ли я что-то не так сказала и ему не понравилось, что я невпопад ответила; то ли я не быстро отреагировала на что-то; то ли я просто попалась у него на пути с какими-то домашними, совершенно ненужными ему делами в районе кабинета — не помню повода, но он не стал сдерживаться и раздраженно послал мне вслед:

— У, старая галоша!

Поскольку это бывало редко и не похоже на него, я возьми да и обидься. Ничего ему не сказала и ушла в комнату, закрыв к себе дверь, что тоже бывает очень редко, потому что у меня всегда комната нараспашку. Я лежала на постели и даже не переживала. Мне было просто смешно и вместе с тем немножко обидно: что такое? ну, «старая» — ладно, хотя все-таки я еще пожилая!.. Но почему «галоша»?..

И вот тут он понял, что я обиделась. Через какое-то время, не сразу, а так через полчасика примерно, сначала очень вежливо постучал костяшками пальцев. Я сказала:

— Войдите!

В ответ он просунул в дверь свою кудрявую головушку, посмотрел на меня и, улыбаясь, подмигнул.

Минут через пять я вышла к нему, и инцидент был исчерпан. Как будто ничего и не было…

Так же это бывало, когда он обижал Лизу, и после этого стоило ему пройти мимо нее и погладить по плечу — все как рукой снимало! В Монине она совершила вообще героический, с ее точки зрения, поступок: принесла по морозу тяжелую картошку, а Олег что-то резкое ей сказал, и она пошла мыть посуду, поливая ее своими слезами и стараясь скрыть это от него. Но от Олега было невозможно что-то скрыть, он реагировал удивительно. Если ты стоял к нему спиной и у тебя было огорченное лицо, он видел это по твоей спине. Он подошел к ней и просто поцеловал в макушку. И все слезы иссякли сразу, вообще наступило чудесное настроение. Так что он умел извиняться, не сказав ни слова и не впадая ни в какой слащавый тон. У него этого совсем не было — абсолютно.

В Монине за Олегом бывало и немножко смешно наблюдать. Он ведь был необычайно чистоплотен в физическом отношении, и когда утром вставал, то сразу шел мыться, бриться и выходил на кухню, где его ждал завтрак, в полном сиянии своей чистоты и порядка в одежде.

В Монине присутствовала и Наташа Д., которая устроила нам этот дом. Ее не устраивала тамошняя жизнь и она (слава Богу!) жила и бывала там очень коротко и нечасто. Принадлежа к типу женщин, которые, встав с постели, считают себя неотразимыми в любом виде, она шла на кухню, не умывшись и не причесавшись, и начинала делать начес на копне свалявшихся волос, на что у Олега округлялись от ужаса глаза, и он уходил в свою комнату, не позавтракав. А она полагала, что может выйти на кухню к завтраку в таком виде и продолжать свой туалет, сидя за столом и поедая кашу. Олег ждал у себя, когда она закончит трапезу, тогда он выходил к столу. Ей он никогда ничего не говорил и не делал никаких замечаний: больше всего он любил все проделывать молча.

Ссорились ли мы с ним? Однажды было… Даже не поссорились, а просто редкий случай, когда я на Олега была безумно сердита, потому что он довел меня до сильного беспокойства. В этот же день, в этот же вечер ему нужно было ехать в другой город — лететь самолетом. Там его ждут съемки. Через час нужно быть на аэродроме, а он приходит домой пьяный, что называется, как следует! И стал еще шутить довольно неостроумно, потом извиняющимся тоном что-то говорить. И тут я вспылила!!! И действительно на него наорала так, что ого-го! Причем он не оправдывался мне в ответ, а просто тихонько собрал свой чемоданчик и, довольно сильно шатаясь, отправился в путь. А я ему, стоя уже на лестнице, кричала вниз:

— Чтоб твоего духу здесь больше не было!!!

Это тоже на меня не очень похоже, но тут был такой момент, когда я просто не сдержалась. На другое утро позвонила Лиза и говорит:

— Олежечка приехал очень расстроенный. Что у вас там произошло?

— Ничего особенного… Я на него наорала. Очень прошу, передай ему, что это было у меня, так сказать, от нервов.

Так на этом тоже все как-то закончилось. Но это было настолько редко, что мне запомнилось только потому, что больше такого случая не повторилось. Это был единственный раз, когда я на него действительно обозлилась. Черт побери! Нашел время кутить, когда нужно спешить на самолет!

Похожий, но, правда, развернувшийся совсем в другую сторону, случай был перед его поездкой в Чехословакию в июне 1977 года. Олег приехал «в кусках» со съемок «В четверг и больше никогда» из Пущина. Лиза, увидев его таким (завтра — отъезд, сегодня — билет и валюта), просто сказала:

— Все… Твоя поездка сорвалась… Никуда ты не поедешь!!!

И тут вмешалась я:

— Лизка, давай не будем… Алечка! Иди в душ, постарайся привести себя в порядок… А я пока приготовлю кофе.

И он умел это делать! Да, да, он стал под душ, привел себя в порядок. Вышел — нормально. Попил кофе и поехал за документами, потом обменял деньги в банке — все сделал. И очень вежливо, в шутливой форме разговаривал со всеми чиновниками в этих учреждениях. Ему, его нервам была очень нужна эта поездка на фестиваль в Прагу, и я рада, что встряла вовремя и по делу.

Кстати, о «поедешь — не поедешь». Олег очень любил развлекаться дома следующим образом. Накануне отъезда на съемки или театральные гастроли он вдруг заявлял Лизе:

— Никуда ты не паэдишь…

— Нет, поеду! С тобой поеду!

— He-а… Не паэдишь…

Так он мог препираться с ней чуть ли не часами. Лиза порой едва не плакала от обиды, а он посмеивался тому, как ловко ее разыгрывает.

В домашней жизни с Лизой и со мной Олег никогда не врал и терпеть не мог, когда ему не верили.

Как-то Лиза позвонила ему на съемки в Таллин, и к телефону в гостиничном номере подошла какая-то женщина. Лиза, во-первых, очень ревнивая и, потом, как всякая женщина, еще не очень уверенная в своем муже, в том, что он честный и чистый (дело было летом 1973 года), она сразу не сообразила, что это может быть кто-то из гостиничного персонала. Бросив трубку, она в полной растерянности сказала мне:

— Ну, как это — горничная, что ли, берет телефонную трубку?! Мне это непонятно… Позвони ему!..

Я набрала номер, и он таким сухим топом сказал:

— В чем дело? Что случилось?

— Слушай, Олег… Лиза тебе только что звонила, а трубку взяла какая-то женщина… и она очень огорчилась… Наверное, не туда попала…

Он рассвирепел:

— Что?!!!!! Туда попала!!! К телефону подошла уборщица!!!

И положил трубку на рычаг.

Больше мы к этому разговору не возвращались, и такими подозрениями его не унижали и не обижали.

В первые годы супружеской жизни Олега и Лизы он бывал страшно агрессивен в пьяном состоянии — просто в зверя превращался. Лиза в такие моменты его очень боялась. Один раз он ее дома слегка придушил, а она, вырвавшись не без труда, убежала на чердак, где сидела, ожидая, когда я приду с работы. И спустилась только тогда, когда я переступила порог квартиры, в которой тихо-мирно спал Олег. Когда он проснулся, я ничего ему не сказала и вообще об этом эпизоде не напоминала. А Лиза на полном серьезе меня уверяла:

— Я думала — все, он меня убьет…

— А почему ты на чердак-то побежала?!

— Ну а куда еще я могла побежать?! К Конецкому, что ли?!

Что я ей могла на это ответить?..

Но дело на этом не кончилось, и через какое-то время Олег опять сорвался, опять буйствовал, причем все это было во время летних горьковских гастролей ленинградского Ленкома, где он работал в сезоне 1972 года, и меня там рядом, естественно, не было. Лиза вновь спаслась бегством, оставив ему обручальное кольцо и приехав домой в Ленинград.

Спустя несколько дней раздался звонок в дверь — какие-то девочки с «Ленфильма» (Олег приехал в Ленинград не просто так, а по вызову, на пробу в картину «Дуэль», состоявшуюся в тот же день) доставили его домой, прислонив к стене лестничной площадки. Я решила, что он в стельку пьян, а Лиза даже не то что не вышла к нему, но просто ушла в мою комнату и там закрылась.

Я же втащила Олега в квартиру и уложила спать. Ходила, ходила возле него и чувствую — что-то не то. Потом потрогала его лоб и как подскочу:

— Лизка! Да у него температура за сорок!!!

Тут она пулей примчалась и сидела около него весь день и всю ночь. У Олега, как потом выяснилось, началось воспаление легких, и в ту ночь был страшный бред — какой-то цифровой: он все время что-то умножал, считал, делил… Накануне приезда Лизы у соседей сверху был пожар. В связи с этим у нас не работал телефон. К ночи Олегу стало так плохо, что Лиза побежала на улицу к телефону-автомату (к соседям уже не пойдешь — поздно!). Без конца набирала номер «Скорой помощи». Дозвонилась. Сказала, что у человека температура сорок. Ее спросили:

— А сколько ему лет?

— Тридцать один.

— Ничего, до утра доживет. Утром врача вызовите.

К утру температура немного спала, и после этого он неделю пролежал лицом к стене, не разговаривая ни со мной, ни с Лизой. Мы только ставили около него тарелки, он немножко ел, пил кофе, и я убирала посуду. Вся неделя продолжалась в этой страшной депрессии, и мы извелись совершенно. Я постоянно заходила к нему, садилась возле и начинала его гладить, а он продолжал молчать. Потом наконец произнес какое-то слово, за которое я зацепилась сразу же обеими руками. «Немота» исчезла, и потом он из этого состояния вышел. Но легкие в тот раз сорвал раз и навсегда — до конца жизни он маялся от их слабости.

Через полгода после этого случая Олег опять стал невыносимым, все было плохо, и мы решили, что ему надо уехать к себе домой. На мой вопрос: «Когда ты уедешь в Москву?» — Олег сказал:

— Ну, через несколько дней…

И вот тут я спросила:

— А почему не завтра?

На это он уже промолчал, а я дала ему 25 рублей на такси и самолет.

На другое утро он очень красиво ушел: отправился в ванную, навел там на себя ослепительный блеск и, став очень элегантным, зашел в таком виде к нам на кухню:

— Ну… Я поехал.

Мы обе промолчали. Он пошел к входной двери, потом вернулся обратно и сказал:

— Я могу оставить пока у себя ключи от квартиры?

На что Лиза сказала:

— Можешь.

С этим он и уехал в Москву. Это была где-то середина марта 1973 года. Через неделю я набрала люблинский номер. Олег суховато со мной разговаривал, но все-таки хоть разговаривал! Я даже успела что-то такое ему в трубку вякнуть. А первого апреля он позвонил сам и, попав на Лизу, сказал ей, что все в порядке и проблем больше не будет. На что Лиза ответила:

— Это вообще-то не повод для первоапрельской шутки!!!

На другой день он приехал. Лиза, вернувшись с работы, почувствовала, что кто-то дома. Вошла в комнату и увидела Олега. Он остановил ее жестом руки и, повернувшись спиной, спустил штаны, показав на попке заплатку от зашитой «торпеды». И спросил:

— Теперь веришь?…

С этого момента началась наша роскошная жизнь с милым, добрым, умным, очаровательным человеком, а прежний Олег исчез надолго, словно его и не было.

Заканчивая с этой темой, хочу рассказать об одном случае, перепугавшем меня самым жутким образом.

В 1975 году, перебросив уже свои вещи из Люблина на улицу Новаторов, мы продолжали жить в Переделкине у Шкловских. Что-то произошло между Лизой, мной и Олегом: то ли мы переругались, то ли все от чего-то или друг от друга устали, но в результате мы вдвоем оказались в Москве, а Олег почему-то продолжал жить в Переделкине. Было уже довольно прохладно. Видимо, конец сентября — начало октября.

Уже потом Олег мне рассказывал о своем житье в одиночестве, о том, как он питался одной яичницей, потому что в холодильнике ничего не осталось, о том, как много общался он в эти дни с Вениамином Кавериным.

По-видимому, пил он там тоже довольно много. Лиза не проявляла к нему никакого интереса в течение недели — сидела в Москве и злилась на него. А он обижался на то, что она не приезжает и «морит его голодом». В итоге он плюнул и уехал не к нам, а в Люблино, к матери. Оттуда позвонил Лизе и сказал, что уходит от нее. Она стала плакать:

— Такие дела не решаются по телефону… Если тебе что-то не нравится и ты хочешь уйти от меня, так приезжай — мы поговорим… Так же нельзя поступать…

— Хорошо. Я приеду за вещами.

Узнав, что он приедет забирать вещи, я в очень угнетенном состоянии ушла из дому и бродила по улицам, пока не наткнулась на какой-то кинотеатр, где шел «Фанфан-тюльпан». Купила билет, но в кино продолжала реветь, а на экран почти что не смотрела, хотя очень люблю этот фильм. Никак не смотрелось… Потом опять брела по Ленинскому проспекту — уже в полной тьме. Подойдя к нашему дому, я вытерла свои слезы и… позвонила в дверь.

Открыла мне Лиза с веселым лицом, и очень бодро подмигнула. Я сняла плащ и тихонько заглянула в их комнату. Лежавший на постели и смотрящий на меня Олег приветливо махнул рукой.

Ни тогда, ни сейчас я Лизу ни о чем не спрашивала. Сама же она сказала, что, когда Олег приехал и она увидела, что он без чемодана, оба сделали вид, что на эту тему даже в помине не было никакого разговора. Просто, пока Олег ехал, он успокоился. Лиза в ожидании его тоже успокоилась и встретила не с зареванными глазами и трагическим заламыванием рук, а очень достойно.

Так что в этот раз Олег весь разрядился в «телефонный взрыв» и пришел к себе домой в совершенно спокойном состоянии. Я же поняла, что больше на эту тему говорить нечего. Но испуг у меня был страшный, и Ленинский проспект я полила своими слезами очень обильно, потому что в своем возрасте уже прекрасно осознавала, что в действительности все вот так и бывает: даже самая большая любовь вдруг из-за какой-то ерунды прекращается навсегда. Все это было страшно, потому что меня больше всего пугала наша жизнь в чужом городе (после «свежего» отъезда из Ленинграда), наличие черт знает какой (и черт знает где) квартиры, отсутствие (по настоянию Олега) работы у Лизы и скромное присутствие моих пенсионных грошей. Хуже того: мы теряли Олега, которого очень любили и к которому сильно привыкли за пять лет.

В общем, это были несколько трагических часов ожидания. Я была абсолютно уверена в том, что все так, как сказал Олег, и только войдя в квартиру, поняла, что мы «счастливо ошиблись».

О ДНЯХ ВЕЛИКИХ

 

Из всех праздников Олег любил и считал обязательным быть дома и отмечать только Новый год. Он очень уважительно относился к этой «перемене цифр». Единственный Новый год, который он не встретил с нами — 1981-й. На мне это событие лежит тяжелым грузом, потому что в возникшей в ту ночь ситуации я могла и должна была остаться с ним дома. Лиза не сдержалась и ушла, но я обязана была находиться рядом. Наверное, просидели бы мы с Олежечкой всю ночь на его диване в кабинете. И я бы вспоминала потом об этом с удовольствием. А так я вспоминаю встречу 1981 года с ужасом: это одна из самых тяжелых из непоправимых ошибок в моей жизни. Остальные Новые года мы были всегда вместе, по-моему… Только 1973 год он встречал с Лизой в Ялте на съемках «Дуэли». Но они тоже были вместе друг с другом — просто без меня.

Потом был День Победы, который отмечают все, но мы никогда не праздновали 9 мая в застолье, а просто считали его моментом каких-то горьких воспоминаний о войне…

Остальных праздников Олег не признавал. О днях 23 февраля и 7 ноября он просто никогда не вспоминал. Начинался салют, пускали фейерверк, и он говорил:

— О! Что это такое?! Ах да… Ну, ну…

Это его не интересовало абсолютно. Вообще, все эти праздники он игнорировал совершенно и не считал их достойными какого-то внимания.

Что касается дней рождения, то он относился к ним совершенно спокойно, считая, однако, что это тоже знаменательный день, и, если есть возможность, надо его как-то отметить. Если же у него была нужда куда-то уехать, этот повод не мог его удержать. Он всегда помнил, «когда родился сам, когда Лиза, когда Оля», но при этом никогда не утруждал себя покупками каких-то подарков и т. д. «к датам». Этим от его имени занималась Лиза. Если, скажем, близился день 8 марта, который, кстати, у нас в семье никто за праздник не считает, то Лиза полушутя-полусерьезно дарила мне, себе и Павле Петровне какие-нибудь ночные рубашки. Это был подарок якобы от Олега, но он в этом не принимал никакого участия, дав между тем свое согласие:

— Пожалуйста… Пусть это будет от меня…

Конечно, он любил пойти с Лизой в магазин и что-то покупать, но это вовсе не было к какому-то числу. Просто были деньги, было желание, была хорошая погода и были хорошие магазины. Он туда приходил и любил тратить в них деньги, доставляя удовольствие Лизе и себе. И мне. Например, он купил мне в Переделкине брюки, которые я очень люблю и до сих пор ношу. Просто увидел на прилавке брючки небольшого размера и сказал:

— Ага! Вот это мы купим Оле.

Принес их. Они действительно были совершенно на меня, а люблю я их за то, что они с заглаженной «вечной» складкой, которая им самим в брюках очень ценилась.

Однажды близился день рождения Шкловского, и мы думали, думали, думали… Ну что можно ему подарить? Это вообще несусветная задача! Книги? Но мы не знаем, чего нет в его библиотеке. И тогда Олег придумал, пошел и купил… большой деревянный стакан и карандаши в количестве лет Виктора Борисовича (тогда ему было 85 или 86). Шкловский был очень доволен, потому что всегда любил обыкновенным простым карандашом помечать что-то в книге и писать на полях. Не пером, не фломастером, как некоторые, — именно карандашом. Потом эти карандаши долго стояли у него на столе…

Из Чехословакии в 1977 году и из Англии в 1978-м Олег привез всем нам даже не подарки, а сувениры. Лизе — туфли, мне — фломастеры (он любил, когда я ими «крутила» свои узоры). Такими покупками он доставлял нам удовольствие — ему это нравилось.

Или вот горшочек, в котором мы до сих пор варим гречневую кашу в духовке. Этот деревенский чугунок очень ему нравился и, несмотря на его тяжесть, он его откуда-то притащил. А из поездки по Средней Азии он привез большой мешок с целым набором пиал — от больших до маленьких. Он вообще любил купить для дома что-то понравившееся ему или нам.

Лизин день рождения Олег никогда не обосабливал и относился к нему не менее спокойно, чем ко всем прочим. Но тоже, конечно, всегда о нем помнил. Однажды, в 1973 году, Лиза ехала к нему на съемки фильма «Вариант „Омега“» в Таллин. Прибывала она туда в день своего рождения, и Олег приехал ее встречать с бутылкой шампанского и букетом гвоздик в количестве исполнившихся ей лет.

Также спокойно относился он и к годовщинам их свадьбы. Они прожили вместе более десяти лет, но очередная годовщина никогда не являлась поводом для празднований, хотя Олег любил в этот день сделать Лизе что-нибудь приятное. Он сам был большим поклонником всяких блокнотиков, ежедневников, и ей иногда дарил в такие дни какие-нибудь оригинальные записные книжечки с необычными дарственными надписями.

Не любил, когда в день рождения устраивалось застолье, но если уж сам садился за стол и в данный момент был свободен в отношении «излишеств», любил поднять рюмочку «за здоровье новорожденного и его успехи».

P. S. Кстати, свадьбы, как таковой, у Олега и Лизы не было. Состоялась обыкновенная регистрация брака в ЗАГСе с выдачей подобающего свидетельства, которое Олег тут же «испортил» по мнению чиновных дураков, размашисто написав на нем: «Олег + Лиза = ЛЮБОВЬ».

ДЕЛО — ТАБАК…

 

Общеизвестно, что курение является для многих людей настоящим бичом, уничтожающим здоровье буквально на глазах, а для их семей — предметом бесконечных препирательств, обсуждений и ссор. А вот мне всегда было совершенно безразлично: курит Олег или нет. Наоборот, мне казалось, что человек некурящий — это, так сказать, поразительное явление. Все дело в том, что я к 1969 году была человеком привычным: Лиза курила с восемнадцати лет. Она пришла работать на «Ленфильм», и все девочки, поступившие туда на службу вместе с ней, сразу же начали курить. Ну и она в их числе… Так что я ее некурящей просто даже и не помню. У меня такое впечатление, что она выросла с сигаретой.

Олег, по-моему, тоже курил всегда. Я как-то никогда его не спрашивала о том, когда он начал, но, кажется, со своей «люблинской шпаной» он дымил еще со школьных лет, и очень много. Во всяком случае, он так же, как и Лиза, начинал себя лихорадочно вести, когда кончались сигареты или если их совсем не оказывалось под рукой — в общем, это два самых настоящих прожженных курильщика.

Дома они курили всегда. Правда, я не припоминаю, чтобы Олег курил, например, сидя на кухне. Не почему-нибудь, а просто потому, что на кухне он бывал, когда ел. И никогда не застревал там, как мы сейчас, во время своих «посиделок».

Зато Олег обязательно курил вечером перед сном, уже лежа в постели. Когда я заходила пожелать доброй ночи, у него обычно торчала сигарета в зубах.

Единственное, что у ребят было заведено абсолютно строго, — это не курить натощак. Выпить хотя бы чаю или кофе, съесть хотя бы кусочек хлеба, но никак не курить на голодный желудок.

Курили Олег с Лизой всегда только сигареты. А Олег частенько еще и трубку. И потом, когда у нас в стране появились тоненькие кубинские сигары «Кабанас» в коробочках по пять штук — он отдавал предпочтение им. В один прекрасный день они, как водится, исчезли из свободной продажи в табачных киосках, и я специально ходила за ними на Комсомольский проспект в фирменный магазин «Табак» — там-то они всегда были. В эти сигары были встроены маленькие мундштучки, которые и сегодня еще хранятся у нас в большом количестве.

Только не подумайте, что я бегала Далю за сигаретами по первой его просьбе! Специально он меня никуда не посылал. Просто, когда ему по дороге нигде ничего не попадалось, он начинал жаловаться:

— Смотри, вот только я привык к этим сигаретам, как они исчезли…

И один раз я ему предложила:

— Давай-ка схожу в этот специальный магазин. Отличное место.

Так с этого момента и повелось… Потом частенько мне приходилось добывать там кубинские сигареты «Лигерос» и «Партагас», также очень любимые Олегом. И еще я там покупала ему дорогие сорта трубочного табака. Иногда в кабинете ему на глаза попадалась трубка и Олег ее закуривал. Но по-моему, ему больше нравился сам процесс, потому что он курил ее только дома и только в кабинете. В такие моменты по квартире струился невероятно вкусный, благовонный дым.

Еще любил Олег совместные сигареты «Союз — Аполлон», появившиеся после советско-американского полета в космос. Однажды они с Лизой, воспользовавшись чьим-то телефонным блатом, поехали и накупили массу блоков этих сигарет и были очень счастливы от присутствия сигаретной горы в углу комнаты. Все это свидетельствует в пользу того, что Олег относился к курению серьезно и не любил плохих сигарет. А вот папиросы так и вовсе не жаловал. Ни разу в жизни я не видела, чтобы он курил «Беломор», «Приму», «Дымок» или что-нибудь подобное. На какой бы «мели» Олег ни сидел, этот класс табака был явно не для него.

Что касается здоровья, то если уж он принимал такое количество вреднейшего для него алкоголя, что даже сам находил эти дозы дикими, так что ему было на этом фоне курение? Так… Как слону дробина. Лиза, правда, в первые годы пыталась на него как-то воздействовать личным примером (попытки бросания), словесными увещеваниями и всякими дурацкими фитюльками вроде антиникотинового мундштука, но особых последствий все это не возымело. Максимум чего она добилась — это снижения суточной нормы никотина.

Однажды Олег даже попробовал бросить курить. Это было летом 1976 года в Репине, на съемках «Иванушки». Несколько дней, наверное, не курил, но тут погиб конь Федька, партнер Олега по фильму, и он сразу схватился за сигарету, махнув на все рукой. Я же думаю, что из этого все равно бы ничего не вышло: и курение, и питье слишком крепко держат человека. Возможно ли бросить курить в один день, когда тебе под сорок? Да, если бы у тебя был, скажем, инфаркт, или в настоящий момент тромбофлебит, или еще какая-нибудь гадость. И без врачей начинаешь дергаться, беспокоиться и все понимать. Мой отец перенес микроинфаркт в шестьдесят один год, после чего в одночасье бросил курить и не начинал вплоть до самой смерти, а это — без малого двенадцать лет. Причем он курил только папиросы, да ой-ой как. У Олега же никаких серьезных «звонков» еще не было. Ну, воспаление легких, ну, дыхалка слабая, но никогда человек по-настоящему ни на что не жаловался, и никакие боли его не донимали. Так что он продолжал курить до последнего дня…

ХАМСТВО, ХАМЫ И ОЛЕГ

Есть короткое и точное определение, даваемое таким людям, как Олег: человек без кожи. У него были настолько обнажены нервы, что обидеть его не составляло никакого труда — элементарно просто. Разъезжая по городу в транспорте, он весь как-то сжимался, потому что ему все время казалось, что его сейчас обязательно кто-то толкнет, заденет и это будет весьма противно. И только когда он входил в салон, где было много свободных мест и ехали одни старушки и дети, напряжение покидало его. Если же народу было много, да еще его узнавали, Олег не знал, куда ему деваться от своих ощущений. Ведь это тоже разновидность хамства: если актера узнают в транспорте, то это не значит, что на него надо пялиться в упор, показывать пальцем и, «понимающе» улыбаясь, хихикать со спутниками, как это у нас отменно умеют делать. На улице он страдал от этого еще больше. Недаром у него была эта походка, которую я больше нигде и никогда не видела. Человек шел, не обращая ни на кого внимания, словно в другом пространстве, и к нему нельзя было обратиться с вопросом: «Как пройти на такую-то улицу?»

Это пример любопытного хамства, хамства бескультурья, но есть еще и хамство культуры, т. е. те эпизоды, когда Олега заведомо обижали и оскорбляли, но при мне таких случаев не происходило ни разу, поэтому просто не знаю, как Олег вел себя в подобных ситуациях. Вообще я мало видела его в общении с людьми вне дома.

Интересно, что Олег удивительным образом избавил Лизу от общения со своими знакомыми и даже товарищами — такими людьми, которых он любил. Почему у Лизы не осталось совершенно никого близкого из числа, скажем, артистов? Исчез даже Валя Гафт, к которому Олег относился исключительнейшим образом! А почему же все-таки? Да потому, что Олег свой дом, и в этом доме Лизу, ото всех закрыл. Он считал, что если с актерской компанией, всей этой шатией-братией «общаться и дружить домами», то затянет, как в болото, а ему это не нравится. Сознательно или бессознательно, но он Лизу от всего этого уберег. Она никогда ни с кем не была дружна, хотя всех знала и все ее знали и очень хорошо к ней относились. Но никакой дружбы домами, семьями не было и в помине. Олег завел этот порядок в доме с самого начала. И поэтому, например, у нас в квартире никогда не было никаких пьянок. Если Олег хотел выпить, то уходил из дома, но НИКОГДА НИКОГО К СЕБЕ НЕ ПРИВОДИЛ. Это, что называется, было абсолютно изъято из обращения.

Лизу же он «отделял» не потому, что был какой-нибудь ревнивец — ничего подобного! Их отношения всегда строились на взаимном доверии, но просто он считал, что эта компания — совершенно не для нее, и ей не нужна. Поэтому, когда Олега не стало, у Лизы постепенно оборвались все нити, связывавшие ее с кругом его общения и знакомых. Конечно, многие из этих людей приходили к нам в первые годы на годовщины его смерти и дни рождения, но это обычная история, так всегда бывает, а потом в конце концов наступает такой момент, когда все прекращается само собой и наступают другие заботы…

Что касается отношения Олега к компании, то он там пил, вел и обсуждал свои творческие дела, занимался репетициями и т. д. и т. п. Потом все это отбрасывал, приходил домой и не хотел никаких продолжений разговоров на такие темы, на какие обычно говорят актеры, собираясь вместе. Для этого есть Дом кино, ЦДЛ, ВТО… Там — пожалуйста, но опять же Лизу туда он почти никогда не звал, да и не брал. Только уж если было оговорено присутствие на каком-нибудь мероприятии «с супругой», но это считанные разы.

Так долго объясняю все это, чтобы подчеркнуть: ни я, ни Лиза, в общем-то, не знаем, как Олег разбирался с хамскими выпадами в свой адрес в кругу знакомых, а то, что такие случаи имели место, не требует особых доказательств. Иногда Олег упоминал о них в разговорах с нами, а некоторые даже попали на страницы его дневника. Понятия не имею, как он давал отпор оскорблявшим его людям, но полагаю, что они попадали после этого в очень незавидную ситуацию…

Единственный случай, когда Олег подробно и долго рассказывал нам о происшедшей с ним хамской истории — это эпизод его общения с начальником актерского отдела «Мосфильма» Гуревичем. Олег пришел от него бледно-зеленый от ярости и подробно рассказывал, как себя вел этот мерзавец. К разговору с ним он готовился обстоятельно и загодя: очень долго сидел у себя в кабинете и внушал себе, что не должен реагировать никак и ни на что. И ушел из дому совершенно спокойно на киностудию, с которой вышел также в полном спокойствии, но это, конечно, стоило ему отчаянных нервов: он закрыл все клапаны своих чувств, потому что если бы дал им волю, то убить бы не убил, но покалечил бы эту дрянь поганую здорово — просто бы на него набросился… За что же? За длинный монолог о том, что «Даль — это не артист, а рвач; что он нагло требует себе высшую актерскую ставку за работу в кино, хотя никто его „работы“ не знает и не видит, да и какой он актер?! Когда Николай Крючков приезжает в чужой город, там движение останавливается — столько народу сбегается на него посмотреть, а тут какой-то щенок требует к себе уважения; да кто ты вообще такой???!!!».

Олег сидел в кабинетном кресле и слушал все это в развернутом виде. Еще одна исключительная деталь: он был на этом приеме в галстуке, который вообще никогда не носил, а если уж надевал его, то это было первым признаком того, что он идет к невероятно противному человеку.

Он молча выслушал шекспировский монолог Гуревича, встал, повернулся и ушел, не сказав ни одного слова и тихонько прикрыв за собой дверь. Сидевшая в приемной секретарша, которая все слышала от начала до конца, спросила лишь:

— Олег Иванович, как вы его не убили?..

А дома он до позднего вечера сидел и писал, по-видимому, письма, которые тут же рвал на мелкие клочки. Это вполне понятно, поскольку человек все нес в себе и желал вылить страшную ярость от происшедшего на бумагу, а не на своих домашних. Потом он плюнул на это дело, разорвал последний лист бумаги и сказал Лизе:

— Этого не было — и все!

Очень часто он успокаивал и себя и нас этой фразой. Тоже вариант защиты от хамства, когда нет никакого другого способа…

И все-таки я приведу один пример безоружного, но активного, а не молчаливого сопротивления Олега хамью.

Это произошло в начале 1976 года, когда они с Лизой добирались в заполярную Амдерму, где проходила часть натурных съемок телефильма «Обыкновенная Арктика» по рассказам Бориса Горбатова. То, что там случилось, мне известно, во-первых, по рассказам Лизы, ставшей очевидцем происходящего, а во-вторых, по воспоминаниям об Олеге и об этой его работе кинорежиссера Алексея Симонова.

Представляю себе, какое унижение, отчаяние, а потом бешенство переживает человек, застрявший на неделю (!) в совершенно другом от места назначения северном поселке с женой, без еды и без денег. Ребята оказались и сидели там по воле случая — нелетная погода изменила маршрут самолета. Видимо, оба о многом передумали, сидя посреди этой ледяной пустыни. Но больше всего их убило отношение к этой истории «собратьев» Олега по актерскому цеху, которые в Амдерме абсолютно ничему не удивлялись и не волновались. А какое им дело до того, где Даль, с кем он и как он?..

Когда через несколько дней в Амдерму с оказией залетел военно-транспортный вертолет (в этой «керосинке» они с Лизой изрядно поболтались по-над тундрою), из него в сопровождении супруги выскочил потенциальный убийца, к сожалению или к счастью вооруженный лишь голыми руками. Руки у него были слишком красивы для «карательных мер», он их берег, но «под рукой» были ноги, которыми он и воспользовался, как следует отбив ими задницу нерадивого директора съемочной группы, ответственного за всю организацию быта и работы.

Алеша Симонов пишет об этом факте с некоторым осуждением, и здесь он жутко не прав, потому что в данном случае это самое мягкое, что Олег мог сделать. Олег же заставил всех приехать «встречать» его на летное поле, потому что хотел провести эту акцию в назидание остальным публично, а не где-нибудь в гостиничном номере.

Если эта экзекуция была бы снята на пленку, получился бы отличный кинематографический кадр. Но человека с аппаратом поблизости не нашлось… Кстати, в кино вообще часто можно увидеть подобные «редкости». Операторы — люди наблюдательные и хитрые и много чего подмечают в жизни.

К ВОПРОСУ О РЕЛИГИИ

 

Несмотря на нашу духовную близость с Олегом, многие часы, проведенные под крышей одного дома и большие совпадения в круге интересов, он никогда не говорил мне впрямую о том, верит ли в Бога. Также никогда (во всяком случае, я этого не помню) не заговаривал он и об ушедших знакомых, товарищах, близких.

Единственные вещи, которые я знала на этот счет, были такие. Во-первых, маленький томик Евангелия все время лежал у него на секретере — вместе с Шоном О’Кейси, это была его настольная книга в последний год жизни. Но это был не его личный экземпляр, и после смерти Олега он вернулся к своим постоянным владельцам. Ведь тогда все это было практически невозможно достать! Думаю, что, если бы Олег пожил еще немного и особенно застал то время, когда книги по религии можно пойти и купить на любом углу, он бы этим углубленно занялся, потому что имел к этому какую-то тягу. Во-вторых, я знала, что он обожал читать «Мастера и Маргариту» вообще, а особенно нам с Лизой вслух те моменты, которые совсем уж сверхъестественны, например связанные с полетами по небу и др. Эти эпизоды он читал как-то особенно, проникновенно, много-много раз, невероятно их любил и говорил, что это очень замечательно.

Более на темы религии мы не общались, и мне сказать просто нечего. Но однажды я была свидетелем очень интересного разговора.

Как-то к Олегу пришел человек. Не помню, почему он появился и от кого именно. Кажется, от кого-то из актеров. Возможно, от Севы Соболева. Я в их разговоре не участвовала, но так как дверь в кабинет не была закрыта, я вошла туда — мне было интересно послушать. И меня поразило, что у Олега, как оказалось, очень большие знания именно по всем этим вопросам религии: Евангелие, Библия, вера…

Для меня, например, это всегда было и остается совершенно темным царством: я совсем ничего не знаю, никогда не читала и никогда не думала особенно обо всем этом. И тут я вдруг поняла, что Олег на обе лопатки кладет этого человека, который к нам пришел. Поначалу тот вел себя очень важно, стал говорить и вещать, а потом Олег очень быстро сбил его с такого тона, и тот, открыв рот, сидел и слушал. И я тоже, кстати сказать, сидела и слушала, поражаясь тому, как глубоко и много в этой области Олег знает. Откуда он это знал? Этого же нигде не проходили: ни в школах, ни в институтах — вообще нигде! Это было его чтение, его мысли, его самообразование по этой части. Для меня это было абсолютно неожиданно, потому что по всему казалось, что этот гость сейчас Бог знает что откроет Олегу. А Олег его просто перебил и полностью «захватил площадку». Все это произошло на моих глазах в один из последних месяцев жизни Олега. После того как я знала его уже 10 лет!

Впрочем, меня лично Олег посадил как-то в более глубокую лужу. Я действительно всегда сознавала себя неучем, потому что никогда ничему не училась. Я жила много лет рядом с отцом и, наверное, многое узнала от него. Потом я черпала знания от Олега. Но когда он однажды начал говорить о чем-то очень известном, я вдруг спросила его что-то такое, из чего он понял, что я совершенно этого не знаю. Все это было как-то настолько мимолетно, что я забыла теперь, о чем у нас шел разговор, но Олег мне тогда сказал:

— Я думал, что ты умнее…

Прямо так и сказал, но это меня даже не обидело, потому что в данном вопросе соответствовало истине. Так что я ответила:

— Олежечка, ты же знаешь, что я — невежда…

И он ни в коем случае меня не запрезирал. Конечно нет. Но очень удивился, что такой пустяк, а я вдруг не знаю.

Со мной он никогда не разговаривал на темы религии и веры в человеческой жизни. У нас разговоры всегда были какие-то очень смешные, мы с ним очень любили в мечтах уходить куда-то, фантазировать, какой мы дом построим или еще что-нибудь этакое… На высокие темы мы с ним никогда не разговаривали, потому что я действительно на это не гожусь: он был настолько выше меня, настолько больше знал… Я со своими «знаниями» не была ему интересна как серьезный собеседник. Хотя, с другой стороны, например, доверяя моему вкусу, он иногда советовался со мной по тому или иному вопросу, или же интересовался моим мнением о чем-нибудь, так что он не ставил меня на совсем уж низкую ступень развития. Просто у него почти не было таких моментов, когда я могла с ним рядом сесть и поговорить на какие-то занимательные темы. У него и времени даже не было, а когда оно было — он сидел в кабинете и работал. У нас была какая-то духовная близость почти без разговоров, телепатическая, что ли… Он знал, что я его очень люблю, и он меня любил, у нас были одинаковые взгляды на многое и не было пустой болтовни. Мы во многом понимали друг друга глазами.

Олег очень любил говорить со Шкловским. О чем они «ворковали», сидя рядышком, никто не знает и не узнает, но оба были в восторге друг от друга. Поэтому я всегда с грустью думаю: как жалко, что мой отец не знал Олега! Вот тут-то могли быть разговоры на любые темы, начиная с религии и кончая кино. Они наверняка нашли бы общий язык! Например, Шкловский не понимал поэзии и музыки, а Борис Михайлович мог бы говорить с Олегом на эти темы без конца.

P.S. С темой религии вплотную граничит тема суеверий. Олег никогда не был банально суеверен. Он глубоко верил во что-то, но опять же от Библии, и откровенно этими своими мыслями не делился. Гороскопы читал «на уровне польских журналов». Амулетов и талисманов не собирал и не носил. Впрочем, было одно исключение, но опять же не явное, не декларативное.

В июле 1973 года мы с приятельницей отдыхали в Вильнюсе. Однажды, гуляя по городу, зашли в магазин, где мне приглянулся очень симпатичный перстенек. Печатка, а на ней — как бы пупырышки. Я его и купила.

Когда вернулась домой, Олег сразу приметил обнову. Попросил посмотреть, примерил. Перстень оказался маловат, не надевался, как нужно, до конца последней фаланги. Но Олега это не смутило, и я, видя, что ему нравится, отдала перстень с удовольствием. Так он и носил его — почти на середине пальца. Интересно, что это совершенно не портило руки, а как-то гармонично в нее вписалось.

…Странно повел себя Валя Никулин. В Киеве, в марте 1981 года, в гостинице студии Довженко Лизе вернули личные вещи Олега. Валя забрал снятые с мертвой Олеговой руки перстень и часы со словами:

— Я надеюсь, Лиза, ты не против?..

А в Москве через двое суток, накануне похорон, добавил:

— Я положил ему свои часы в карман. Пусть они ТАМ тикают… И перстень дорогой…

Для меня этот поступок совершенно не понятен. По какому праву человек так поступил? Что тогда было в его голове? Не знаю.

К ВОПРОСУ О ДРУЗЬЯХ

3 Январь. 72. ДРУЗЬЯ……

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Горе мое и беда моя — от друзей моих. Только сейчас я это понял. Опять же на практике — ОПЫТ. Не в голове, но в сердце. Борьба с этими сволочами предстоит УЖАСНАЯ……

Может быть, ОДИН?

Может быть.

Но себя! Хранить СЕБЯ! Это ГЛАВНОЕ. Не приспособиться, не обезразличиться. Обратиться внутрь — там моя сила, моя земля обетованная. Дело — моя крепость. Никого близко не подпускать.

Я — хозяин! Я — раб!

Это давняя запись из дневника Олега, сделанная им в начале 70-х годов. Рукописный архив Даля, хранящийся теперь в Музее им. А. А. Бахрушина, на сегодняшний день не располагает КАКИМИ-ЛИБО ЕЩЕ документами и материалами, в которых Олег САМ ГОВОРИЛ БЫ О СВОИХ ДРУЗЬЯХ. Есть, правда, довольно много прямых и косвенных свидетельств, принадлежащих третьим лицам, о том, что в последние месяцы жизни Олег публично причислял к своим друзьям покойных Владимира Высоцкого и Владислава Дворжецкого. Есть, наконец, и целая когорта деятелей искусства всех возрастов, мастей и рода занятий, периодически заявляющих о том, что они состояли с Олегом в дружеских отношениях. Все это, конечно, очень забавно, когда бы не одно НО: у Олега Ивановича Даля, к большому сожалению, не было настоящих друзей…

Видя его разговаривающим со стариками — Шкловским, Кавериным, Андрониковым, я всегда понимала, что ему, так много думающему молодому человеку, нужен был бы друг из старшего поколения, который бы его слушал, говорил с ним, много ему рассказывал, спорил, что-то объяснял. Такого друга у Олега НЕ БЫЛО. В молодые годы среди его окружения не нашлось вообще ни одного близкого по духу человека старшего возраста, кроме одного, с которым он и начал свою артистическую карьеру, — это Олег Николаевич Ефремов. Другом Даля он никогда не был, но Олег его любил. Нигде и никогда, что бы с ним не происходило, даже после полного разочарования в театральных идеалах юных лет, Олег не позволял себе не то что грубо — некорректно отзываться о Ефремове. «Ефремов мой учитель», — вот фраза, звучавшая из уст Олега часто и в очень уважительном тоне. Поэтому он так болезненно относился к нему потом, когда Ефремов, с точки зрения Олега, «начал делать что-то совсем не то». В 70-е годы в домашних разговорах Олег говорил о нем очень резко, считая, что «Ефремов предал „Современник“ и пошел потом не по тому пути». Но он никогда не отзывался о нем так, как, скажем, об Эфросе, который все-таки был ему чужим человеком. «Ефремовское» сидело в Олеге где-то очень глубоко всю жизнь. Другое дело, что он с ним совершенно разошелся и человечески, и творчески.

Их пути-дороги пересеклись однажды очень смешным и нелепым образом: в 1976 году, летом, об Олеге подготовили сюжет в «Кинопанораме», гостем которой сделали и Ефремова. Эта кошмарная передача вышла в эфир 31 июля. И Ефремов, и Даль выглядели в ней одинаково глупо. Сам Олег эту передачу не видел, ему о ней только рассказывали. Я, в частности, говорила, что сидела перед телевизором и мне было прямо тошно смотреть, потому что он не договаривал свою фразу, а Ефремов тут же говорил что-то не в ту степь!.. Как будто они не видят и не слышат друг друга — каждый «лепил свое». Все вырезали телескоты! Шел конец фразы Ефремова, потом конец фразы Даля. Вырезанное выкинули, и в итоге в студии сидели два дурака, которые друг друга не понимали и говорили каждый о своем. Иногда зрителям показывали физиономию криво улыбающегося, склонившего набок головку Георгия Капралова, ведшего передачу, вякающего невпопад и исполнявшего свое словесное соло. И больше ничего…

Через какое-то время после эфира этой передачи Олегу позвонили из «Кинопанорамы» и попросили еще раз «прийти в гости». Он помолчал секунду и сказал:

— Да, я согласен. При одном условии: если Капралов сменит фамилию на Генералов.

На том конце провода тоже немножко помолчали, потом рассмеялись, и на этом разговор закончился. Мы с Лизой не могли понять, в чем дело, потом Олег нам рассказал, и мы вместе совершенно помирали со смеху. А я-то было подумала: «Господи, неужели после всего этого он опять согласился на „Панораму“?!»

Почему Олег дал согласие на встречу в обществе Ефремова? Ему интересно было с ним поговорить вот так вот — с глазу на глаз, но ничего из этого не вышло из-за совершенно наглой «резни». Ко мне потом даже в Институте культуры, где я тогда работала, подошла одна приятельница и сказала:

— Боже мой, ну что такое?! Ефремов — такой замечательный актер и режиссер! И Олег тоже… Почему же они согласились на такое?

— Что значит «они согласились»?!!! Вы что же, не понимаете как это делается?.. Если у вас оттяпают и тут, и там, и сям речь, так вы не сможете выглядеть умным человеком, который отвечает на «умные вопросы умного ведущего»!

Это была безобразная передача! Я просто возмущалась так, что чуть не плакала — так мне было жалко нашего Олега Ивановича…

Возвращаясь к вопросу о друзьях старшего возраста, скажу несколько слов об очень рано ушедшем из жизни Григории Козинцеве. Они с Олегом только-только успели друг друга мало-мальски узнать. И Козинцев очень нравился Олегу, и они очень уважали друг друга за Мастерство. Наверное, это вылилось бы в какую-то творческую дружбу, если бы была совместная работа. В своем дневнике Олег обозначил смерть Григория Михайловича как «черный день», потому что понял, что лишился пусть и не друга, но очень близкого по духу человека.

Валю Никулина Олег почему-то жалел. Почему — не знаю. Как-то я даже его упрекнула:

— Ты же сам мне говорил, что больше получаса Никулина вынести не можешь!

— Ну, я не знаю, Оля… Мне его жалко…

С чего вдруг возникла такая странная жалость я так и не поняла. Вроде бы Никулин и стихи читал, и песни пел, и пластинки записывал, и снимался хорошо да много. И жил он вообще очень удобно, и совсем не огорчался, когда его узнавали на улице, наоборот — это ему доставляло удовольствие. Может быть, Олегу было жалко не просто «бедного Валечку», а именно человека, одаренного большим талантом от Бога, во многом уходящим совершенно зря. «В пар» что называется. И популярность его поэтому была легкая и роскошная. Он приходил с нами в мебельный магазин, и пока Олег стушевывался где-то там на заднем плане, все кидались к Вале:

— А, Никулин, Никулин! А что нужно-то, Валентин Юрич?!

Тут уж и Олег тихонько «примазывался» к нему сбоку. Помню, когда мы покупали новую мебель для новой квартиры, все делал Валя, и только Валя Никулин. А Олежечка стыдливо бегал сзади, а потом подскочил к Лизе и сказал:

— Знаешь что, сами покупайте! Все, я пошел! У меня вообще… репетиция!

И мы втроем под руководством Вали покупали все эти «мебеля». Вот хороший пример не зависти, но именно жалости: Олег просто не вынес такой никулинской «популярности»…

Несколько слов об окружении Олега из числа сверстников. Любил он Мишу Кононова, но опять же не домами, потому что у того была такая жена, что становилось однозначно ясно: Лиза совершенно никак не сможет с ней «смонтироваться». Однажды в Доме кино Олег даже сказал ей:

— Вон, смотри… вон стоит Мишка и его жена рядом. Бежим отсюда скорей!..

Лиза посмотрела на Наташу и поняла, что да, действительно… не тот человек. А к Мише Олег всегда очень нежно относился, как, впрочем, и к Владу Заманскому, и к Вите Павлову. Все они были хорошие актеры, и с каждым Олега связывали добрые, озорные, веселые молодые воспоминания. Все они уже тогда любили хорошо выпить, и все, кроме Олега, очень легко это переносили — как горох от стены отскакивал.

Был один случай, когда я имела возможность видеть Олежечку и Павлова в непотребном виде рядом, смотреть и сравнивать.

Я временно работала в ленинградском Институте культуры и жила там наездами, останавливаясь у своей приятельницы Зины Ж., квартира которой находится в двух шагах от Московского вокзала. В один из дней я пришла туда из института, и туда же вскоре заявились Даль, Павлов и Дворжецкий, в тот же вечер уезжавшие в Москву. Влад был совершенно трезвый, а Витя и Олег совершенно пьяные. Оба друг друга поддерживали, но разница была в том, что Павлов при всем этом оставался крепким, веселым пьяным парнем, который показывал нам совершенно немыслимые номера. Мы все помирали со смеху. А Олежечка оставил нас и пошел в душ, что делал всегда первым пунктом при всех своих пьяных «происшествиях». Перешагивая через порог ванной он споткнулся, и у него из всех карманов посыпались деньги: и бумажные, и «серебряные», и «медные» — всякие и всех достоинств. Чертыхаясь, он с моей помощью попытался их собрать. Сопровождался этот «сбор урожая» следующим диалогом:

— Олежечка, ты положи куда-нибудь деньги… Нельзя же в брючных карманах держать такие суммы!

В этот день ему выплатили большой гонорар на «Ленфильме». А он мне все время твердил одно:

— Да ты возьми эти деньги! Тебе же нужны здесь деньги!

— Мне не нужно! Я зарабатываю — мне достаточно…

В конце концов он сунул мне в руки свои брюки и закрылся на задвижку. А я распихала эти пачки и мелочь по карманам так, чтобы они не вываливались на ходу.

И вот он вымылся, вышел чистенький, хорошенький и… все равно пьяный. Мне совсем четко стало видно, насколько разнятся они с Витей в этом состоянии. Спиртное било Олега, в основном, по ногам, которые очень плохо начинали ходить, заплетались и качали его из стороны в сторону. А голова у него при этом была довольно ясная: он нормально понимал собеседника и четко отвечал на вопросы.

Тут и возникла проблема того, как же им идти на поезд. Когда они шли из гостиницы «Октябрьской» на Пушкинскую улицу через Невский проспект, их заметил милиционер, засвистел и остановил. Но когда он подошел к этой троице, Влад Дворжецкий очень дипломатично заверил его, что они уже совсем близко от дома, в который идут, с чем постовой их спокойно и отпустил. Мы с Зиной никак не могли понять: как же они дойдут до вокзала? Олег высокий и на ногах стоит плохо, а Витя — маленький, правда, на ногах стоит крепко. Вся надежда была на длинного и трезвого Дворжецкого. Так они и вышли из дома: на Владе висел Олег, а с другого бока его подпихивал Павлов. Мы с Зиной посмотрели в окно и увидели, как довольно бодро, хотя и сильно шатаясь, они взяли курс на Москву.

В общем, закончилась эта история нормально, но в трезвом виде у Олега с Павловым, по-моему, особого общения не было. Олег прекрасно к нему относился и как к человеку, и как к артисту, но у них ЖИЗНИ были настолько разные и… сами они стали разные. Их всегда связывали воспоминания ранней юности об учебе в театральном училище, совместном приходе в «Современник» по его окончании, их притягивали друг к другу воспоминания о шалостях и дружбе — дружбе юных лет. А потом их пути разошлись и дружба кончилась. Так что во времена, когда я знала Олега, даже Витю Павлова не смею причислить к его друзьям.

Не менее хорошо Олег относился и к Дворжецкому, но опять же у Влада были очень непростые дела с женщинами (одна жена, потом другая, потом снова сложности…), а Олежечке все это было УЖЕ чуждо, потому что он сам только-только из этого вышел и обрел домашний покой. Частенько я думала: Олег такой красивый и вечно юный, Лиза — старше его; вдруг придет такой момент, когда он засмотрится на какую-нибудь молоденькую девочку? И сама же себя успокаивала — нет! Этого быть не может! Потому что у Олега личная жизнь и любовь к женщине были не то что на втором плане, но просто он раз и навсегда успокоился, найдя человека, с которым ему хорошо. Может быть, он устал от того, что было прежде… Он был очень хорош в юности, и на него всегда вешались девочки. В пьяном виде и по молодости Олег, как видно, допускал все это, а потом огорчался, потому что шли годы, а ничего по-настоящему серьезного у него не было. Даже его женитьба на Тане Лавровой была, как он мне однажды признался по секрету, «под пьяную лавочку». Потом выяснилось, что они «совершенно друг другу не подходят». Я не очень поняла, что Олег хочет этим сказать:

— Почему, Олег? Такая красивая женщина и такая талантливая актриса…

— Она очень злая женщина… А мне это совсем ни к чему…

А Лиза все десять(!) лет была по отношению к Олегу удивительно добрым человеком. Она вообще добрая, но к Олегу была добра по-матерински. Да, да! Именно так! И ему это очень нравилось, потому что в ней одной он имел рядом и жену, и добрую ласковую женщину, и друга. И это устраивало его со всех сторон. И даже теща, то есть я, — была ему по душе. И мне не стыдно делать такое заявление, потому что это правда.

С прочими близкими людьми возрастного круга Олега его связывали, в основном, отношения случайных встреч. Специально он не искал контактов ни с кем. А «столкновения» в поездах, в ресторанах, на съемках, в других городах были, наверное, очень симпатичными и доставляли обеим сторонам немало удовольствия. Но повторяю: в жизни он был настолько ДРУГИМ по отношению к этим людям, что у них даже не возникало желания встретиться с ним и поговорить. Никогда этого не было. У них были совершенно свои жизни. При этом я не могу сказать, что они считали Олега выше себя в искусстве. Конечно нет! Каждый из них знал себе цену и понимал, что он хороший артист. Но все-таки Олег был многим непонятен, в частности, какой-то своей закрытостью. Но ведь очень многие актеры закрыты. Недавно, например, я узнала, что даже такой с виду контактный человек, как Александр Калягин, очень замкнут в своем доме. Впрочем, такие, казалось бы, противоречия не так уж редки в творческом мире. Взять, к примеру, Михаила Зощенко. Всегда при первом впечатлении от знакомства с его произведениями кажется: ах, какой веселый человек!!! Боже мой, какой это был грустный человек! И как грустна была его жизнь. А как он был одинок… Насколько я знаю, у него никогда не было настоящих друзей. Однажды он встречал Новый год в нашей семье, и мы всей компанией просто поражались: как человек может в себе все это совмещать? Имеет такое чувство юмора, столько смеха вызывает у людей, а сам насквозь грустен…

Ну а Олег? Ведь он мог нас смешить так, что мы падали от смеха на пол. Сколько в нем сидело желания смешить и быть комедийным актером! И эксцентриком… Эти мечты, пронесенные им через всю жизнь, так и не были реализованы…

Вот и все, что мне хотелось добавить от себя к «дискуссии» о том, были ли друзья у Олега Даля. Конечно, следует помнить о том, что я говорю о последних десяти годах жизни Олега и не сужу о днях, людях и событиях, имевших место до нашего с ним знакомства.

P. S. Что касается Миши Козакова, который после смерти Олега начал с записок о человеке, «другом которого ему хотелось бы себя считать», а десятилетием спустя закончил публичной формулировкой в прессе «мой друг Олег Даль», то он Олегу был просто не интересен. Не интересен своей суетностью, любовью собирать у себя людей с просьбой к честной компании в конце вечеринки расписаться на память на дверях. Нужны ли к этому какие-то комментарии?…

СТРАШНЫЕ ТАЙНЫ

В домашнем быту Олег был абсолютно беспомощен. Если ему нужно было что-то привинтить, приколотить, то это была целая большая процедура. Но, когда к нам приходил электрик Николай Максимович, Олег всегда был его «ассистентом». Он очень любил наблюдать, как тот чинит проводку, вывертывает и ввертывает лампочки, как он все это делает, но сам совершенно не умел ничего такого делать.

Больше всего на свете он любил дома переставлять мебель. «Работал» как художник-декоратор. Переставлял, потом выходил из комнаты и быстро входил назад, чтобы посмотреть «свежим глазом», как будто только что пришел в новое помещение. Потом звал кого-нибудь — меня, Лизу: как я переставил? То диван стоял тут, то столик там — он к этому относился очень серьезно и находил во мне очень большого союзника, потому что Лиза относилась к этому с некоторым безразличием. А во мне он находил свою последовательницу. Всю жизнь я тоже очень любила заниматься перестановками, даже в двенадцатиметровой комнате умудряясь переставить мебель и находя в этом какое-то удовлетворение.

В один из дней на улице Новаторов на наши с Олегом головы обрушилась Лиза, которая пришла с улицы из магазина и… увидела следующее безобразие: мы с Олегом лежим на полу в их комнате и красим батарею. Лежим, потому что иначе красить было неудобно, и в моей комнате батарея уже покрашена, причем невыносимо пахнет краской, потому что мы мажем кистями по горячим трубам и радиаторам — это зима была. А у меня батарея такая: одна секция красная, другая — зеленая, третья — синяя и т. д. по всем цветам радуги — каждый кусочек в свой цвет. Лиза вошла в комнату и сказала:

— Что вы делаете???… Вы что, с ума сошли?!!

У нас с Олегом был очень виноватый вид, ибо мы, в общем, чувствовали, что делаем что-то не то, но уже поздно было — надо было доделывать! Как-то так не бросишь на полдороге… И мы докрасили уже без ажиотажа. Он смотрел на меня виноватыми глазами, и я ему отвечала виноватым взглядом, потому что ни он меня не остановил, ни я его. Вот так мы докрасили эту батарею… До кухни мы, по-моему, не дошли, и на этом наша деятельность закончилась.

Кроме того, я еще покрасила дверь в стенном шкафу, который начала раскрашивать обычными своими узорами, а Олег нарисовал на ней масляными красками совершенно неприличную обнаженную женщину, которую я потом пыталась частично закрыть всякими цветочками. Она у него сидела и как-то изгибалась — поза была совершенно непристойная. Рисунок был большой, но низ этой женщины мне удалось «задрапировать» всякими листиками, кустарниками и т. д., а верх с грудями и какой-то очень странной уродливой головой так и остался обнаженным. Баба эта ему явно не удалась…

Представляю, как люди, которые потом въехали в эту квартиру, наверное, думали: «Боже мой, кто это тут жил?…» Я на эту дверь смотрела каждый вечер и все размышляла: как бы мне еще тут подкрасить немножечко? Но потом плюнула на это дело и «остыла» к этой женщине. Так она и торчала в моей комнате, выглядывая из зелени.

СКВОЗЬ ЦЕЙСОВСКИЕ ЛИНЗЫ

Олег очень интересовался окнами людей. Когда мы жили на улице Новаторов, там стоял дом напротив — можно было просто подходить и смотреть из своего окна без всякого бинокля «в чужую жизнь». Однажды мы с ним наблюдали, как семья собиралась в отпуск. Олег говорит:

— Смотри, она укладывает чемодан. Или она уходит от него, или они едут в отпуск.

Мы страшно заинтересовались, а Лиза все повторяла:

— Господи! Ну какое вам дело, в конце концов…

Олег отвечал:

— Нет, ну интересно же!..

Потом спросил:

— Ольга, а у них есть машина?

— По-моему, есть.

— Ну-ка, сбегай посмотри!

Зная примерно, где входная дверь той квартиры, я обогнула дом и посмотрела: что там у подъезда? Вернулась и «докладываю»:

— Ты знаешь, там стоят две машины. Я думаю, что одна из них — вот этого семейства.

Потом мы-таки увидели их в автомобиле, возвращаясь откуда-то домой. Мимо прошла одна из тех машин, и в ней втроем сидели: муж, жена и мальчик. Я говорю:

— Ну, точно… У них машина, и они уехали отдыхать.

Олег даже потом по утрам подходил к окну и как бы невзначай бросал:

— Да-а-а… А они — в отпуске!..

Вот такую семью он выбрал «для наблюдений».

А бинокль у него появился так. Когда 9 июля 1980 года они с Лизой купили новый телевизор и уже погрузились в машину, Олег вдруг сказал:

— Подожди! Минуточку, минуточку…

Вернулся в магазин (если не ошибаюсь, это было в «Эфире» на улице Горького) и возвратился обратно с биноклем, который по тем временам стоил довольно дорого — сто с чем-то рублей, по-моему. Лиза удивилась:

— А зачем тебе бинокль?

— Не-е-ет… Когда живешь на семнадцатом этаже, надо такую Москву видеть… Бинокль обязательно!..

И он действительно «путешествовал» по Москве с биноклем. Садился в свое кресло, ставя его у самого окна и вот так вот «ездил» по всем районам, улицам, зданиям, куполам… Потом «приезжал» к этим нашим домам, стоящим напротив. Он опять выбрал себе одну семью в доме напротив. Все остальные — какие-то неинтересные, а тут так: у них была очень приятная обстановка на кухне, красивый цвет абажура. Вот их он и приметил, и они ему нравились. Первое время, когда бинокль у него только появился, он восхищался тем, как все приближается сквозь линзы:

— Вот он пришел… устроился… читает газету… но я не могу рассмотреть какую — не видно… очень жалко!

Вообще Олег умел находить какую-то радость даже вот в этом. У него это снимало напряжение. Он приходил с биноклем в кабинет, устраивался и потом выходил на кухню уже совершенно другим. В такие дни иногда он входил в квартиру столь мрачный, какой-то несчастный, что мне хотелось его утешить. А он отправлялся в кабинет, а потом шел к нам с «оптическими новостями».

Пользуясь своим биноклем, он частенько сверял свои часы с Курантами на Спасской башне Кремля — это его очень забавляло.

КАК БЫ НЕТ

 

Мой отец — профессор филологии, литературовед Борис Михайлович Эйхенбаум шутил: слово «кабинет» произошло от «как бы нет», то есть когда человек работает, то для других его как бы нет. (Олегу очень понравилась эта игра слов, и он иногда называл свой кабинет именно так.)

Вот о такой комнате мечтал наш Олег Иванович Даль…

22 июня 1978 года мы переехали в новую квартиру. Площадь в ней распределилась следующим образом: спальня Лизы и Олега, комната Павлы Петровны, моя, и оставался большой проходной холл. А у Олега опять не получалось его кабинета. Холл же, как не завешивай, все равно в комнату не превратишь.

Несколько дней мы уже прожили в этой квартире. В один из вечеров я видела какой-то западный фильм, где была потайная комната, в которую попадали через дверь в стене. После этого кинофильма я подумала, что надо бы сделать книжные стеллажи и отгородить ими этот злополучный холл…

Когда утром мы встретились с Олегом на кухне, я ему сказала:

— Ты знаешь, а я придумала КАК!

— А я тоже придумал.

Выяснилось, что мы пришли к одному и тому же. Реализовать эту идею мог только Валерий Анатольевич Кульчицкий, работавший в свое время в «Современнике» декоратором, макетчиком — в общем, мастером на все руки; удивительный человек, обожавший Олега. На улице Новаторов он помогал нам обустроить квартиру. Например, он отделал там очень хорошо двери в ванную и сортир, а летом 1978-го, прикинув, что они подойдут и сюда, снял их, привез и сказал:

— На кой черт их там оставлять? Ничего, сделают другие…

Таким образом он как бы поучаствовал и в переезде.

Итак, Олег поймал его где-то и, притащив домой, показал этот холл. Валера сказал, что если нам не жалко той мебели, которая пойдет в ход на изготовление полок и мы в состоянии прикупить что-то еще, то он не видит никаких проблем, а как сделать потайную дверь, придумается по ходу дела…

Вот такой разговор был до отъезда Олега и Лизы. После того как 10 июля они отбыли в Петрозаводск, где начинались съемки «Утиной охоты», у нас с Валерием Анатольевичем наступила очень деятельная жизнь. Он приходил и делал полки, и у нас не хватало «строительного материала». Мы ездили по комиссионным мебельным магазинам (в частности, один был у Бородинского моста) и покупали так какие-то старые, но в хорошем состоянии шкафы, серванты и т. д., снимали с них полки, доски… Короче говоря, Валера выстроил все. Когда дело дошло до двери, он сказал, что у него есть идея, как сделать так, чтобы она, открываясь, выезжала, но нужны колесики. Эти колесики он нашел на какой-то помойке, принес, отдраил их как следует, и так на них эта дверь и «ходит» по сей день.

Уезжая, Олег показал нам, сколько пространства холла он отдает под строительство кабинета и где примерно должна быть потайная дверь. А мы, чуть уменьшив его кабинет, оттяпали немного места для оставшегося коридора. Валерочка сказал, что Олег этого не заметит, а здесь все-таки будет не слишком узко. И, когда Олег приехал, он действительно ничего не заметил.

Первый раз, войдя в свой кабинет, Олег увидел в углу секретер, кресло и Валерино оборудование (станок, верстак, инструменты и т. д.) — это было начало его кабинета.

Он сел в кресло, окинул взглядом всю эту комнату и сказал:

— Ну… Сюда же нужно что-то такое… диван, два кресла… и… столик журнальный. Больше ничего. Тогда у меня будет свой кабинет целиком и полностью!

Где достать мебель? Этот вопрос тогда решался еще трудно. Как-то нам помог Валя Никулин, когда мы с ним приехали в комиссионку, где все его узнавали, а он шел грудью вперед и запросто разрешил все наши проблемы. Но для кабинета у нас тогда не было места, поэтому мы ничего не купили.

В этот раз Лиза нашла в справочнике телефон и уговорила Олега позвонить в какой-то мебельный трест или Мосмебельторг — точно не помню; причем Лиза сказала:

— Если человек спросит: «Какой там Даль?!» и окажется, что он такого артиста не знает — ну, повесишь трубку… Подумаешь! Наплевать…

Но Олега сразу узнали, и он, уже посмелее, сказал:

— Вы простите за то, что я вас беспокою… С вами говорит артист Олег Иванович Даль.

Там сразу отреагировали хорошо, поэтому Олег продолжал дальше:

— Вы знаете, у меня такой вопрос к вам. Вот я езжу всюду, очень устаю… Мне хочется приехать домой, где у меня был бы диван, на котором я мог бы отдыхать. Ну и, может быть, два кресла…

— Ну конечно! Ради Бога. Пожалуйста… Вот я вам дам адрес магазина мебельного… Вы приедете… скажете, что пришли от меня (назвал свою фамилию), и вам покажут ассортимент — выберете себе то, что вам нужно.

На что Олег сказал:

— Большое спасибо. Всего хорошего. До свидания.

И они тут же поехали с Лизой, тут же выбрали диван, два кресла и журнальный столик — все это было сделано просто мгновенно. Причем интересно, что через месяц буквально все это подорожало в два раза. То, что купили Олег и Лиза стоило всего 500 рублей… В театре Олег получал тогда что-то около 180 рублей в месяц. А в кино он так и не дожил до высшей ставки. За один съемочный день ему платили 40 рублей, и на каждой картине он очень огорчался, потому что очень многие артисты в то время получали уже по 50.

После выбора и оплаты всю эту мебель довольно быстро доставили на дом. Олег самолично обставил свой кабинет так, как он хотел, и тогда у него на лице (редкий случай!) я увидела выражение полного удовольствия. Вот то, что он хотел… Вот его рабочее место, его обстановка и… закрытая дверь. Дверь, которую он мог затворить, за которой он мог уснуть под утро, если ему хотелось поработать ночью, или подумать, или просто посмотреть в окно… Вообще ощутить себя человеком, который мечтает иногда быть один, хотя вокруг него любящие его люди. По-моему, каждый нормальный человек обязательно должен иногда оставаться один. И вот тут-то, получив свой кабинет, Олег и почувствовал в полной мере всю прелесть такого одиночества.

Пока Валера строил кабинет, в письмах и телефонных разговорах с ребятами я регулярно докладывала в Петрозаводск: что, где, как в квартире происходит. Так что Олег постоянно был в курсе «строительства», но когда он вошел в квартиру, он был просто потрясен, потому что то, что сделал Кульчицкий — это удивительно. Олег и думать не думал, что все эти разговоры воплотятся в такую фантастическую реальность. К тому же я успела к его приезду еще и книги расставить на полках.

Над созданием кабинета Олега Кульчицкий работал до такой степени увлеченно, что я иногда оттаскивала его от станка, за которым он трудился как одержимый с утра до позднего вечера, часов до одиннадцати (шебуршил он и в позднее время, а слышимость у нас обычная, московская). Иногда он оставался даже ночевать, потому что зарабатывался до времени, когда переставал ходить транспорт.

Вообще, он очаровательный человек… Очень добрый. У него удивительные глаза — даже не помню, чтобы я видела у кого-то глаза такого цвета и такой доброты. При этом он потрясающе готовит. Такие блюда делает, такие пироги печет — Бог мой!!!

Сейчас он сделал чудную «карьеру»: купил себе за бесценок деревенский дом в одной ночи езды от Москвы и в стороне от железной дороги. У него теперь корова, полное натуральное хозяйство. Он живет райской жизнью и совершенно не зависит ни от чего и ни от кого — то, чего так не хватало в жизни Олегу.

Имея комнату для уединения, Олег преимущественно пользовался ею именно по этому назначению. Молча уходил он туда, когда у него было плохое настроение, также молча удалялся и в благостном расположении духа, никогда и ничего нам при этом не объясняя. Зато он очень любил свою «сигнальную табличку». Живя в Чехословакии, он стибрил в пражской гостинице небольшую, изящно выполненную дверную карточку с двумя надписями. На одной стороне было написано «ПРОШУ НЕ БЕСПОКОИТЬ», на другой значилось «ПРОШУ УБРАТЬ КОМНАТУ». Вывешивая ее на наружной стороне двери кабинета, он этим дозволял иногда войти к нему. Но без приглашения мы в эту комнату не заходили. Дверь, которая была в то же время и книжным шкафом, открывалась для нас нечасто и почти никогда — для посторонних.

Иногда он открывал дверь и спрашивал:

— Вы заняты чем-нибудь?..

— Нет, ничем…

— Ну, приходите ко мне. Я почитаю Булгакова.

Также любил читать нам с Лизой вслух Достоевского, Лескова. Ставил на проигрыватель любимую музыку.

В этом кабинете он продолжал вести свой маленький горький дневник. Писал стихи. Читал. Думал. Здесь же он записал на кассету стихи Лермонтова, подобрал к ним музыку; в этом тайнике он отдыхал от огорчений, старался привести в порядок свои нервы. Это был тайник его души, его мыслей, его творчества. И это была его рабочая комната. Его мечта осуществилась, но как недолго он наслаждался…

Олег особенно любил таинственность этой комнаты. Во всяком случае, это был настоящий тайник, и вошедший в квартиру никак не мог догадаться, что за книжными шкафами есть комната, где за письменным столом сидит человек, на полках стоят его любимые книги, из окна семнадцатого этажа чудесный вид на Кремль, и он при этом — один.

Здорово разыграл Олег Мишу Козакова, когда тот впервые пришел к нам на Смоленский бульвар. Осмотрев квартиру, Миша задержался в том пространстве, что осталось от холла и довольно пренебрежительно спросил:

— Хм… Это, что ли, и есть ваша «четвертая комната»?!

На что Олег молча и торжествующе открыл дверь в книжной стене. У Миши открылся рот, и он не нашел, что сказать:

— А-а-а… Вот это да!

Обычно, если от автора или из киностудии присылали сценарий и в роли курьера выступал чужой человек, Олег нам с Лизой говорил:

— Девочки! Придет такой-то дядька (или тетка), принесет сценарий. Меня дома нет.

Закрывал изнутри дверь в кабинет и сидел там, отдыхая или работая. В это время приносили сценарий, и мы разговаривали с принесшим его, сидя в креслах, в полутора метрах от Олега через книжную стенку. Причем от знакомых он так никогда не прятался. Просто ему не хотелось иметь совсем никаких, даже кратчайших дел с незнакомыми людьми. Когда посетитель уходил, Олег, улыбаясь, открывал дверь:

— Ну, давайте, давайте… Я посмотрю…

Если сценарий попадал к нему таким образом, он очень быстро отдавал его нам. По-моему, не было случая, чтобы Олег сначала сам его прочел. Когда мы прямо говорили, что это черт знает что — дрянь какая-то! — он даже потом и не заглядывал. Если же замечали:

— Ты знаешь, что-то, может быть, в этом и есть…

Он брал и потом иногда отвечал:

— Не знаю, что вы там увидели, но я лично НИЧЕГО не нашел!..

Так что помимо объективности в данных случаях приходилось быть и осторожными, чтобы Олег не отмахивался от всего подряд, опираясь лишь на доверие к нашему вкусу.

Вообще ему нравилась сама ситуация сидения в таком месте, о котором постороннему никогда не догадаться, тем более вечером, когда сквозь щели в шкафах не пробивался уличный свет.

В ЖИЗНИ

Сидели мы однажды в кабинете у Олега, и я ему сказала:

— Олежечка, интересно, какой ты будешь в старости? Такой же худой… длинный… Или у тебя появится живот и будешь… толстенький старик!

— На что он ответил:

— Нет… Не буду я толстеньким стариком…

И, кряхтя, встав с кресла, пошел на кухню шаркающей походкой 90-летнего старца, который еще пытается как-то выпрямиться, но уже и спина не гнется, и ноги вихляются. Так вот он и шел, покряхтывая при этом и даже изображая, что по дороге попу кивает. На кухне мы с Лизой видеть его уже не могли, но слышали, как он и там продолжает «ходить стариком». По-видимому, это его весьма забавляло, и если бы он не умер так рано, то, надо думать, с удовольствием играл бы стариков. Особенно хорошо он имитировал стариковскую согбенность, но я всегда ему повторяла:

— Ведь ты не будешь согбенным стариком, потому что у тебя такая хорошая выправка! Ты будешь просто «старой жердью»! И будешь такой же, как сейчас, но только лица уже такого не останется… станет с морщинками. Но мне кажется, что ты из тех людей, которые очень редко меняются к старости. Старость у них приходит на лицо, а походка остается прежней. У меня есть очень хороший пример: мой отец, у которого всегда была походка юноши. И меня, кстати сказать, он этим тоже наградил. Ты же видишь, как я хожу, — быстро и совершенно не чувствуя своих ног…

Мне кажется, что Олег никогда бы не опустился до стариковской походки. Он бывал мрачен и зол на улице, шел, низко опустив голову, но был строен и прям. А изображать дома любил именно еле-еле бредущую старую развалину, из которой «песок сыплется». Под хорошее настроение он баловал нас с Лизой иногда разыгрыванием этого сюжета.

Когда летом в доме бывало очень жарко, Олег приходил на кухню прямо в плавках или в коротеньких спортивных трусах. Взглянув на него, я говорила:

— Боже, ну до чего же ты худенький!..

Он внимательно на меня смотрел, и вдруг каким-то необычайным движением тела выпячивал живот так, словно был на восьмом месяце беременности.

— О-о… Слушай, откуда это у тебя?

А на спине у него делался провал. Потом Олег быстро втягивал живот обратно, так что все становилось как прежде. Это было очень смешно. Я, например, при всем желании ничего подобного изобразить не смогу. То есть вот такая была у него реакция:

— Кто? Я худенький? Да ты посмотри, какое у меня пузо!

Но я никогда не могла понять: откуда это берется? А вообще, чисто по-актерски он нас с Лизой никогда дома не разыгрывал. Вот посмеяться вместе — это пожалуйста, сколько угодно.

Олег никогда не пел дома. Но с его пением и нашей жизнью в Переделкине у меня связано очень красивое воспоминание. Мы с Лизой были у Шкловских. Виктор Борисович возлежал на своей постели. Горел камин. Пришел Олег с гитарой. По-моему, в тот вечер он чуть-чуть выпил. И пел самым чудесным, невероятным образом все-все-все романсы, какие только знал. Пел, стоя возле камина, и иногда забывал слова. А на полу, возле него, на медвежьей шкуре сидела Лиза и все время ему подсказывала. Я очень удивилась: откуда Лиза знает все эти вещи? Олег пел много и с удовольствием. Вечер был какой-то очень уютный, красивый и остался у меня в памяти, как кинокадр…

Очень хорошо описал Миша Козаков эпизод, происшедший во время гастролей Театра на Малой Бронной в Великобритании. Они все ехали в автобусе из Эдинбурга в другой город, и Олег всю дорогу пел. Похоже на него: если он заводился и начинал исполнять романсы под гитару, остановить его было трудно, да никто и не пытался. И всегда слушатели поражались: ну что ж такое? Человек ТАК может петь и никогда не делает из этого ни профессии, ни пластинок, ни концертов! Сам же Олег всегда повторял одно:

— Я пою только в своей роли, голосом своих героев — только там, где ДОЛЖЕН петь.

Но думаю, что, когда собиралась хорошая компания, и Олег принимал для раскрепощения рюмочку-две, и ему вдруг хотелось петь, он себя особо не сдерживал.

ИЗ ПОЧТОВОГО АРХИВА

…Алечка очень тебя любит, может быть, больше, чем меня. А вот письмо написать — это ему не под силу. Так что вся корреспонденция на мне: пишу Павле Петровне, Ире, Кашиным и девкам на работу. Все, кроме девок, исправно отвечают.

Лиза. Письмо из Таллина.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Оля

ПОЛНЫЙ ВПЕРЕД!

31. XII — 1970 г.

Дали. <1971>

Мы на пленэре. Будем после захода солнца.

Крым. Алушта. Почта. До востребования. О. И. Далю.

Ленинград, 7 сентября 1971 г.

Дорогой Олег!

Посылаю тебе свой патрет — в жизни я лучше! Прошу тебя, пришли мне свою фоту с овтогрифом!

* * *

Алушта, 8 сентября 1971 г.

Дорогая Оля! Ку-ку!!!

Как Ваша п-ень? Не ешьте остр-о, не пейте ал-го и т. д. Получите телеграмму — запомните и сожгите! Содержанию не удивляйтесь: мы пытаемся с юмором воспринять удары хамства.

Поддержите нас как-нибудь… Так, чтоб и они могли прочесть. Лобызаю Вам…

* * *

Крым, г. Алушта, Главпочта,

До востреб. Далю О. И.

Ленинград 10.IX — 1971 г.

Олежечка!

Спасибо за открытку! Насчет «ку-ку» — ты прав! Но «ку-ку» бывают разные, и самое главное, чтобы «ку-ку» каждого из нас не мешали бы личному, своему «ку-ку».

Будь здоров, мой хороший, не обижай жену, люби ее и т. д.

Я уже соскучиваюсь.

Ку-ку!

Москва 5.Х. 71 г.

Ваш Олег.

Здравствуйте, милейшая и добрейшая Ольга Борисовна!

Дорогая Оленька, вот видите, как годы бегут — Вам уже и семсиматьцать! Это уже взрослый возраст. Шалости уходят, и приходит некоторая степенность. Но горевать не приходится: на свете все кончается — и ситро, и леденец. Ну, ничего, на смену буйным девчачьим радостям приходят радости спокойные, тихие.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Ольга Борисовна, дорогая, поздравляю Вас, желаю здоровья и счастья, целую.

P. S. Как Ваша дочурка? Поклонитесь ей от меня низко и крепко-крепко поцелуйте.

Горький, г-ца «Россия»

О.Д.

№ 243. Далям.

24 июля 1972 г.

Оленька!

Здоров я, как олень! Открылись какие-то неведомые мне тайники, куда я сложил свои нервы. Тьфу! Это я на все плюнул!

Отдыхаю! Далюшку, то бишь жену свою, на зарплату поставил, как ВЕЛИКОГО СЕКРЕТАРЯ! Гениальный ум! Живем прекрасно в мире и согласии. За сим целую!

Евпатория — Ленинград, сентябрь 1972 г.

Дочь.

Для Оли (строго секретно).

Список вещей, которые Олечка даст с собой Алечке:

1. Маска для подв. плавания

2. Трубка

(п.п. 1, 2 находятся в ванной).

3. Маникюрные щипчики

(местонахождение покрыто глубокой тайной).

4. Закрывалку для бутылки с мин. водой.

(Если в наличии — две.)

5. Какую-нибудь губку.

(Имеется в виду имеющаяся дома какая-нибудь губка для мытья.)

6. Синий свитер или синюю куртку киноартиста Даля для утепления жены его (на всякий случай).

7. Подстаканник (непременно).

Спасибо.

Целую.

P. S. Зонтик.

Спасибо.

18 декабря 1972 г.

Крым, Ялта, г-ца «Ореанда»

Здраствуй Оля!

№ 325 Далям Е. А., О. И.

Пишит тибе Алег, каторого ты навернае уже забыла.

Ай яй яй яй яй яй яй яй.

Вабще та я жив и здаров. Ухажу в море на крайнем судне. Так что цалую. Не гарюй.

Ленинград

Оле.

Будьте, Бога ради, здоровы и счастливы!

22. XII — 1972 г.

1 + 9 = 10

7 + 3 = 10

_________

Всего: 1973 год.

Ленинград

Олечка.

Как мой зятюнчик, зятеныш, зятюшечка — как его здоровье, как он спит? Как кушает, помнит ли еще меня? Целую!

15. VII — 73 г.

Таллин

31/VIII-73 г.

Мамочка, жду писем. Целую тебя крепко. Будь здорова. Вот тебе признание Даля:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

(перевод: Я люблю Вас)

Ленинград, 24 ноября 1973 г.

Дорогой Олег Иванович!

Пишет Вам любящая Вас особа, которая очень соскучилась, очень хочет опять увидеть Вас, мечтает с Вами пообщаться, поговорить о том о сем; как бы хорошо было, если бы Вы появились и осветили бы все вокруг сиянием Ваших голубых глаз.

Ленинград, 4. XII —74 г.

Оля.

Алечка!

Вот приехать бы сюда, обалдевшим от цивилизации, хоть ненадолго!

А статью Б.М., если будет время, пробеги — некоторые места.

Целую.

Ленинград.

Оля.

Аличка!

30. XII — еще 1974 г.

Ты не очень уж огорчайся! Ты должен знать, что ты не М. и не Н. Куда тебе до них и им до тебя! Ты помни о том, что талантливым людям всегда было трудно жить и творить. Талант требует мужества и жертв. И юмора тоже! И обидно бывает, и зло берет, но… делай свое дело, люби жену, если она того стоит, люби тещу, если она того стоит, люби мать и люби, извини, свою страну, даже если она не всегда того стоит.

Я прожила с отцом рядом очень трудные годы, когда его били наотмашь, а он не мог ответить. И все же он был веселый, легкий, смех и шутки были его оружием.

Я просто тебе хочу сказать: не думай, что вонючий М. или сопля Н. — счастливые люди! Они всем надоели (под всеми я имею в виду 1-й сорт людей).

Ничего, поживем — увидим!

А вот что тебе надо бы сделать — это добиться постановки или написать сценарийчик — не торопясь, с умом подойти к этому делу!

Надо иногда брать в свои руки инициативу или стараться это делать.

Не сердись, если я и пишу прописные истины, так именно потому, что знаю — иногда мы о них забываем. А они хоть и прописные, а все же истины.

А ведь главное-то у нас есть. Самое главное. Любовь, дружба, извини опять же, взаимопонимание.

И еще нам очень нужен, говоря словами Райкина, «личный покой»! А он у нас будет, когда мы будем вместе!

Итак, по коням, вперед, к победе!

Целую крепко моего славного и умного зятя!

Поцелуй мою дочь!

Ленинград.

Оля.

Бедный мой, маленький!

5. VIII — 77 г.

Так хорошо отдохнул в Авангарде и вдруг такое! Да! Нужна своя корова! А с едой сейчас, в такую жару, надо быть предельно осторожными. Я тут тоже немножко отравилась, но не так сильно и скоро с этим справилась. Я бы очень хотела, чтобы ты, приехав в Ленинград, питался бы у нас, особенно если ты будешь в «Октябрьской». Будешь есть «пульон», курочку и т. д. Вот кофе здесь нет совсем!

Ну, целую крепко вас обоих! Будьте здоровы!!!

Ешьте продукты, ешьте продукты, ешьте осторожно!

 

ЦЕРЕЗА БУБАЛУС

Читаю «дробность каблучков твоих», и сразу возникает воспоминание…

Я шла по Садовому кольцу, по той стороне. У меня действительно были туфли, которые очень стучали, а походка моя тогда еще была довольно быстрая и легкая, да и сейчас — тоже. Когда я дошла до перехода, машин не было совершенно, но горел красный свет. Я сделала шаг, думая: что же я буду стоять, когда ни одной машины нет? В это время мне на плечо легла рука Олега, который стоял позади меня. Он шел за мной довольно долго — от Смоленской площади. Так что эта строка точно оттуда, потому что я так «отчеканивала» шаг, что он, наверное, это запомнил. И он мне сказал:

— Стой! И никогда не иди на красный свет! Это мой приказ.

И действительно, когда у меня теперь возникает желание пойти через пустое Садовое кольцо, когда нет никаких машин, он всегда стоит и держит меня за плечо. Так вот…

Точно так же, всего двумя словами, Олег отучил меня от беготни за транспортом. Вечно мимо тебя к остановке проносится троллейбус или автобус… Бежишь, отдуваясь, с умоляющим выражением на лице и всегда на какую-то секунду к нему не поспеваешь. Когда Олежечка однажды стал свидетелем того, как я это делаю, он сказал мне лишь одно:

— Это — унизительно!!!

После этого я раз и навсегда перестала так поступать.

…Конечно, это стихотворение было для меня очень приятно и неожиданно, потому что отношения у нас вообще были интересны: я забывала свой возраст и забывала, что я — теща. Начисто.

А про Церезу Бубалус ничего не знаю… По-моему, мы задавали ему вопрос. Он очень загадочно улыбался — и все. Он никогда нам ничего не говорил о том, что это такое, хотя мы и давали наводящие вопросы. Он не считал нужным объяснять, и откуда это пошло — я не знаю. Что это? Шутка или действительно реальное существо? Очень странное название. Так это загадкой и осталось. Пока неразгаданной.

НАША ПОЧТА

Олег доверял моему вкусу, читал всякие мои литературные опыты, отрывочки, поэтому считал, что я могу как-нибудь «подчистить» его рукопись и не особенно старался сам. Рецензию на «Сто дней…» он делал для Высших режиссерских курсов, куда должен был тогда поступать. В числе других документов, подаваемых в приемную комиссию, нужно было представить рецензию на кинокартину — вот он ее и сделал. Отнесся к этому довольно безразлично, хотя фильм ему очень понравился, поэтому он все написал честно. Но ему лень было это как-то отшлифовывать. Он понимал, что это не для опубликования, никто это всерьез читать не будет, поэтому и дал мне такое задание: выправить на свое усмотрение. Такое доверие мне было, конечно, очень приятно, но я совершенно ничего не стала делать, считая, что у него и так все очень хорошо написано.

Вообще, его теплота, и даже какая-то нежность ко мне всегда были мною ощутимы. Сейчас, по прошествии долгого времени, могу сказать, что столь близких духовно людей у меня в жизни было всего трое — отец, Лиза. Олег. Больше никогда ни с кем таких отношений не было.

С Олегом у нас получилось так: мы друг друга понимали. Мало того — очень любили друг друга. Мало того, что любили, — мы очень хорошо понимали настроение другого. Поэтому, когда он чувствовал, что я огорчена, что он доставил какую-то горечь, он, во-первых, сразу это замечал, а во-вторых, старался это как-то скрасить и снять. Так всегда у нас было, и я это страшно ценила, потому что в нашей семье культура человеческих отношений во все времена вообще была на очень высоком уровне. Я часто вспоминаю и отца, и мать, знаю, что у них не все было гладко в семье — бывали трудности (читая дневники отца, я это особенно поняла), но все это всегда было настолько интеллигентно, настолько по-человечески правильно… Не надо было никаких сцен, никакой брани, никаких ссор никогда не бывало. Случались какие-то тяжелые минуты…. Жизнь была очень сложная, и нельзя сказать, что у нас была такая семья, где все ну прямо гладко-прегладко — идиллия. Ничего подобного! У меня с Лизой были очень трудные моменты, с отцом — тоже, но это было всю жизнь, и я не могу сказать, что мы когда-то ругались, что называется, кричали друг на друга, скандалили — никогда ничего подобного не было ни у отца в семье, ни у меня, ни у Лизы с Олегом. Это как-то вошло у нас всех в правило. И если кто-то кого-то обижал, кто-то кому-то приносил горе даже, то все это никогда не принимало какого-то скандального характера.

Сохранилось очень мало «письменных свидетельств» моих отношений с Олегом. Но то немногое, что уцелело, по-моему, прекрасно иллюстрирует сказанное выше. В этих письмах и открыточках наши отношения все-таки проскальзывают, а между строк можно прочесть гораздо больше.

Олег просто не любил писать писем и даже немножко посмеивался над тем, как много их пишу я: у меня была переписка с приятельницей-американкой, с моим братом-французом, а после переезда в Москву — с друзьями-ленинградцами. И я всегда очень легко писала и любила это делать. А вот он вообще не любил писать.

Олег и дневник свой вел очень скупо, писал только то, что уже само просилось на бумагу, — и с большими перерывами. Собственно говоря, эпистолярное творчество было для него нелюбимым занятием, так же как и стихи, которые он сочинял лишь тогда, когда просто не мог их не писать. А специально сидеть и корпеть за столом… Он больше любил читать.

ТВОРЧЕСТВО: СКРЫТНОСТЬ И ОТКРОВЕНИЯ

Ни разу, пожалуй, у нас с Олегом не было «прицельного» откровенного разговора о его чаяниях в творчестве. Во-первых, не было для этого особенно времени, во-вторых, он вообще редко заговаривал на такие темы. Но кое-что, смею надеяться, прояснить я могу.

Зачем он пошел на Высшие режиссерские курсы? Потому что ему очень хотелось ставить самому. Режиссеры не удовлетворяли, и Олегу казалось, что вот если он получит к постановке какую-то пьесу или киносценарий, то он все сделает, потому что знает, как надо. И поэтому… надо идти на курсы. Только не учиться, а получать диплом, дающий право заниматься «большой режиссурой». Тогда другого способа не существовало. Это сейчас, наверное, можно прийти с готовым материалом и снимать картину на свой страх и риск. А тогда этого не было, и он вынужден был пройти через ВРК, от которых бежал с матерными словами, потому что понимал, что даже ради диплома не сможет вынести два года кошмарной мути, гнуси, болтовни и людей, преподающих это. Как-то он пришел домой и сказал мне:

— Ты знаешь… Лекцию читал Н.Н., и он сказал: «Олег! Сядь немножечко подальше!.. Ты мне просто… Я не могу. Пересядь, пожалуйста…».

Этому человеку было стыдно видеть перед собой лицо Даля и читать ему «лекцию». А Олег вместо того, чтобы «сесть подальше», решил уйти совсем, дабы не смущать «преподавателей».

Естественно, у Олега было много и актерских мечтаний. Мне кажется, что сейчас он реализовал бы многие из них. Правда, он был человеком совершенно не деловым, а теперь без этого шагу ступить нельзя. А он был фантазер, который мог увлечься чем-то и здорово прогореть. Думаю, что, если бы около него не было бы талантливого помощника, Олег быстренько прослыл бы «вечным банкротом». Но он был настолько умен, что безусловно нашел бы такого человека, и сегодня мысли Олега обрели бы свое воплощение. Он бы поставил на сцене или в кино «Ревизора» Гоголя так, как хотел, а не так, как это в свое время сделал Гайдай, приглашая и Олега в это действо, но тот отказался, хотя и мечтал о роли Хлестакова не один год.

Олег обязательно написал бы пьесу и, скорее всего, поставил бы ее в своем театре, о котором опять же мечтал долго и безрезультатно. Полагаю, что такая студия не многим бы уступала подобному начинанию, скажем, Олега Табакова, а может быть, стала бы более дальним шагом.

Все, что не находило выхода из разума и сердца Олега, делало его больным и раздраженным человеком, сознающим, что ОН НИЧЕГО НЕ МОЖЕТ. Ведь даже на ВРК он пошел с мыслью экранизировать «Слово и дело» Валентина Пикуля. Наверное, через какое-то время он отошел бы от этой идеи, так что я, например, рассматриваю ее лишь как один из моментов «за курсы», повод к действию, что ли… И все-таки ему очень хотелось стать постановщиком! И в то же время играть: он не собирался стать «чистым» режиссером и бросить свою актерскую работу.

Осенью 1980 года Олег начал преподавать актерское мастерство в режиссерской мастерской Александра Алова и Владимира Наумова во ВГИКе. В какой-то степени ему удалось выразить давние желания в этой работе, но, к сожалению, время торопило его, и он успел там сделать мало, хотя и имел какие-то интересные замыслы.

У него было слишком много природных данных для того, чтобы оставаться лишь «актерским материалом» в руках режиссера. Он хотел быть свободным во всем.

Многие актеры уходят в режиссуру и делают неудачное кино. Как-то у нас с Олегом зашел разговор об этом и я его спросила:

— А ты не думаешь, что актерское начало все-таки возьмет в тебе верх над режиссерским и ты сделаешь плохую картину? И… хорошо сыграешь в этой своей, но плохой картине?..

— Я так не думаю! Потому что как режиссер настолько понимаю себя-актера, что могу сделать хороший фильм.

Вот такие «прицелы» у него были, но Олег даже представить себе не мог, что люди творчества обретут такие свободы, как сейчас. Ведь огромное количество людей так или иначе «раскрепостилось» в той или иной степени. Если бы Олег получил такое, то неизвестно еще, как бы он этим распорядился, но мне кажется, что его ждала не одна большая удача. Он действительно необыкновенно здорово понимал, что такое Актер и что такое Режиссер. Почему он, например, не принимал метода А. Эфроса? Потому что тот его «мял», что Олег и сам признавал. А вот Г. Козинцев был для него эталоном отношения режиссера к актеру. Во-первых, Григорий Михайлович являлся для Олега прежде всего человеком, который очень много знает, узнает и думает над вновь узнанным, чтобы оно стало познанным. А А. В. Эфроса Олег все-таки считал «фокусником». При этом у того была очень хорошая, им самим придуманная, разработанная и апробированная творческая система, вызывавшая у Олега искреннее уважение. Но как человек он оказался для Олега при долгой и тесной работе «простым ларчиком» и именно человечески перестал быть Далю интересен.

Была ли у Олега невоплощенная актерская мечта? Конечно да! Он мечтал сыграть Подколесина, Хлестакова… Очень мечтал играть Гамлета, но довольно быстро отказался от этой мысли, потому что понимал, что возраст берет свое, а эту роль нельзя играть в сорок лет. В этом вопросе Олег был очень строг и щепетилен, считая принца Датского молодой ролью, хотя многие и полагают, что Гамлета можно играть и толстому, и лысому старперу, и даже… женщине. Но у Олега было к этому свое отношение…

Как-то Олег с Лизой уехали надолго (кажется, на какие-то его съемки), а я стала перечитывать любимую мной с детства поэму В. А. Жуковского «Ундина». И она вдруг встала у меня перед глазами как очень красивая киносказка. Я мгновенно засела за письменный стол и перевела все свои «видения» в литературный сценарий. Получилось восемьдесят страниц машинописи.

Когда Олег приехал, я ему сказала:

— Слушай, Олежечка! Я написала сценарий по своей и Лизкиной любимой сказке…

Он прочитал и говорит:

— Ты знаешь… знаешь, для сценария это слишком длинно! Надо сокращать…

— Ну, я же не для чего-то конкретного делала!.. А… как ты относишься к роли этого рыцаря?..

— Нет! Эта роль — не моя!.. Это не моя роль. Это роль… «голубая»… И совершенно без юмора…

— Ну, хорошо! В такую сказку можно юмора пустить сколько угодно… Это уж зависит от режиссера… Да, Жуковский писал это без юмора, но это так красиво!

В итоге мы с Олегом поспорили на эту тему, но, поскольку он отнесся к этой идее равнодушно, я все, к черту, разорвала, и на этом мои «сценарные разработки» закончились…

А вот когда он прочел мою повесть о блокаде, то сказал:

— Ну, тут, конечно, никакому сценаристу делать нечего…

И дал мне очень хороший совет, на который я ему, по-моему, не менее мудро ответила.

— Ты знаешь, Оля, мне все это очень нравится, мне все это очень интересно, но ты должна перемонтировать рукопись. И не в таком повествовательном виде: день за днем…

— Вот если бы я смогла это сделать, то я бы стала писателем!.. А я не умею и пишу так, как вспоминается… как пишется. А «монтировать», перебивать чем-то — не получается.

Но он все равно меня похвалил и сказал, что это интересно уже тем, что там описаны такие факты и случаи, которые ни с кем не произошли и нигде не упомянуты, а все-таки это факты, а не вымысел, выдумка. И прочел он очень внимательно: ушел к себе в кабинет, закрылся и, пока не дочитал, не выходил.

Интересно, что через некоторое время мы с Олегом снова вернулись к разговорам о блокаде. Это было зимой 1979–1980 года, когда он готовился сниматься в картине Н. Бирмана «Мы смерти смотрели в лицо», посвященной балетмейстеру Обранту (в фильме — Корбут), организовавшему в блокадном Ленинграде детский танцевальный ансамбль, выступавший перед бойцами фронта. Олег сразу согласился сниматься и много расспрашивал Лиду Кашину, выступавшую в этом ансамбле, а потом меня о том, что и как я видела в то время. Видимо, рассказ очевидца на него подействовал, потому что он явно использовал некоторые факты для себя в работе. Возможно, даже настоял на внесении изменений в рабочий сценарий. Во всяком случае, в фильме есть моменты, которые для меня являются ожившими цитатами из моей повести. Например, сцена в очереди за водой на Неве. Вообще, в этой картине не было лжи — все строго документально, без сентиментальности и отхода от правды. И об этом писали. Писала и критика, и те, кто был свидетелем показанных событий.

А вот на худсовете «Ленфильма» кто-то из тузов кинематографа посчитал, что «это слишком мрачно». Что поделать, но юмору там и тогда действительно места не было…

Теперь попробую рассказать все, что помню о лермонтовской работе Олега в 80-м году — той записи, которая впоследствии, уже после его кончины, воплотилась сначала в грампластинку, а потом в радиопередачу «Наедине с тобою, брат…».

Прежде всего, важно упомянуть, что у нас было два домашних прослушивания непосредственно стихотворной композиции, хотя Лиза, может быть, меня и опровергнет. Но я так помню. Мы прослушали «чистые стихи» в его исполнении, записанные на кассету, и были совершенно потрясены. Причем Олег при этом присутствовал и наблюдал за нашей реакцией.

Для меня и Лермонтов как-то изменился… Чтоб я так слушала «Выхожу один я на дорогу…»? Такое уж, казалось бы, надоевшее еще по школьным хрестоматиям стихотворение! И вдруг это оказывается чем-то замечательным, потрясающим и… непохожим на самое себя.

Потом Олег, подобрав и записав музыку, снова пригласил нас с Лизой в кабинет. Перед этим мы услышали, как он «химичит» в кабинете с проигрывателем, и я сказала Лизе:

— Ты знаешь, мне это не нравится! Я не люблю чтения стихов под музыку… Я никогда не любила этого и очень жалею, что Олег это делает… Но… очевидно, для него это существенно.

Видимо, еще отец в детстве внушил мне, что сочетание музыки и стихов — это неверно: одно другому мешает. Но когда мы прослушали запись с музыкальным сопровождением, я совершенно отмела все свои опасения и настороженность. Ведь он подобрал такую музыку…

Еще перед тем, как начать работу со стихотворной композицией, Олег записал на ту же кассету поэму Лермонтова «Мцыри». Когда мы ее слушали (все там же, в кабинете, но несколькими днями или неделями раньше), у меня мурашки бегали по коже! Я еле-еле сдерживалась, чтобы не зареветь — иначе нельзя было слушать. Он читал так, словно сам был этим мальчиком и все, что он рассказывает, происходило с ним. И вот теперь — целая музыкально-поэтическая композиция по стихам… Я спросила:

— А «Мцыри»? Тоже будет с музыкой?..

— «Мцыри» я стер.

И тут я почувствовала, как у меня внутри что-то оборвалось. Как он мог?!! Как он смел?!! Стереть такую потрясающую запись!!! Но я ничего не могла и не смела ему сказать. Нет кассет! У Олега Даля их всего две. И возможности купить у него не было: временный дефицит. Правда, его окружала масса людей, у которых эти кассеты валялись сотнями, но Олег был не тот человек, который пойдет и будет просить у того же Высоцкого… Во всяком случае, ему не терпелось сделать то, что он хотел, — сегодня, сейчас, немедленно! Все это было очень торопливо. Очевидно, существовало что-то, заставившее его вести себя так. Может быть, он стер «Мцыри», думая о том, что еще вернется к этой вещи.

Повторяю: слушая, как Олег читает «Мцыри», я вся сжалась в комочек, потому что прежде такого никогда не слыхивала. А ведь мой отец любил читать «Мцыри» вслух и исполнял так блестяще, как может прочесть лишь тот, кто десятилетия работал с архивом Лермонтова.

Олегу было достаточно лишь увидеть нашу реакцию. Никаких слов от нас он не ждал, хотя мы с Лизой и выдавили из себя что-то ошеломленное. После этого все надолго затихло.

В начале осени опять начались разговоры и сводились они к тому, что моноспектакль Олега по поэзии Лермонтова будет поставлен на сцене Зала им. Чайковского. Как раз тогда Олег пришел домой возмущенный и сказал, что администрация Зала требует от него представить все стихи, включенные в спектакль, отпечатанными на машинке. Все это «по заказу» чиновников! Смех и слезы!.. У них остается программа вечера в архиве, так вместо того, чтобы отметить все в книге, артиста обязывают перепечатать стихи, дабы Лермонтов по закрытии сезона хранился в вонючей папке с биркой «Концерт Олега Даля». В общем, поговорили мы с Олегом, поругались, поплевались и… сделали требуемый экземпляр. Олег так и сказал:

— Это вообще уже предел идиотизма, но все-таки надо сделать.

Я все самолично и напечатала.

Потом, несколько месяцев спустя (и уже после смерти Олега!), нам сообщили, что «моноспектакль Олега Ивановича разрешен к постановке и включен в сентябрьский абонемент 1981 года»…

Если говорить еще о каких-то примерах откровений Олега в домашней обстановке на предмет его творчества и творческих дел, то таких случаев почти и не припомнишь. Например, он никогда не читал мне фрагментов своего дневника, а вот Лиза изредка становилась его слушателем. Также не бывала я посвященной в вопросы, связанные с прохождением проб и утверждением на роль в картину или телеспектакль. Просто если ему надо было ехать на пробу, он ехал на киностудию или в телецентр, и редкий случай, когда его не утверждали, если только он сам не отказывался от предложенной работы.

В 1977 году, кажется, весной, его не утвердили на роль Теодоро в «Собаке на сене» у Яна Фрида на «Ленфильме». Олег удивился и как-то не понял: почему, собственно? Режиссер его, в общем-то, не особенно устраивал, но, если бы Олега взяли в картину, он с радостью поработал бы с такой драматургией. Правда, потом выяснилось, что главную женскую роль исполняет М. Терехова, а в отношении к ней Олег был ледяно-холодным, поэтому и посчиталось: что Бог ни сделает — все к лучшему…

Так что никаких огорчений и обид ни на кого не было, но удивился здорово:

— Че это они?.. Вроде по всем данным вполне подхожу для этой роли.

А вот почему его в 1960 году не утвердили на роль Пети Ростова в «Войне и мире»?.. Тогда мы Олега, естественно, еще не знали даже по кино, так что я не в курсе, как он к этому отнесся. Фотопроба у Олега сохранилась, нам было совершенно ничего не понятно, а он на все вопросы об этой давней истории лишь отшучивался:

— Слишком хорош… Подходящей компании не нашли — вот и не взяли!

Интересно, что Олег никогда не репетировал сценические роли дома. За единственным исключением: в 1976 году на Новаторов он разучивал Петю Трофимова. Поскольку в этой маленькой квартирке некуда было деваться, а тем более «творчески изолироваться», Олег уходил в сортир, запирался там и вслух разучивал ненавистную ему роль. В такие моменты из туалета доносились яростные, глуховато-утробные чеховские реплики… А так он всегда репетировал роль с режиссером в театре или обдумывал что-то по дороге. Дома у него это вертелось в голове, но для нас всегда было закрыто.

Многие из своих экранных работ Олег видел по телевизору на моих глазах. Это интересные впечатления!

Смотря в январе 1981 года «Принца Флоризеля», он морщился все три серии, а когда картина кончилась, сказал:

— Ну, что ж… Это, в общем, неплохо. Господи! Конечно, тут можно было сделать… Ха! Даже нечего говорить! Если бы не Женя Татарский, которому все было безразлично, можно было бы сделать феерический спектакль. По остроумию, по легкости, по красоте. И по тому, каким Флоризелем я ДОЛЖЕН БЫЛ БЫТЬ! В этом смысле они, конечно, загубили картину… Ну, да ладно! Посмотреть можно.

Смотря «Старую, старую сказку» и «Тень» Кошеверовой, тоже называл их «неплохими фильмами», но от «Тени» обычно раздражался и заводился, возмущаясь всякий раз, что в ней «вырезали много острого». Один раз даже сказал, что из-за этого не любит «Тень». И добавил еще:

— Я «бабулю» ругал за то, что она все это сделала в павильоне. Это надо было снимать на просторе где-то… чтобы Тень по горам скакала… Ну, там много можно было сделать…

Но Кошеверова этого не делала: то ли не любила, то ли не хотела и обычно работала в павильоне. Может быть, потому, что она была в возрасте и ей было трудно мотаться по экспедициям. Да и вообще она практически чисто павильонный режиссер. Вот только «Иванушка-дурачок» у них с Олегом был на природе, да и то недалеко от Ленинграда…

«Печорина» Олег смотрел с единственным и постоянным возмущением:

— Как на нем сидит такая фуражка?!! Это же ужас!!! Вытащили откуда-то из костюмерной мятую паршивую дрянь! Печорин… Нет, это страшное безобразие!!!

Его просто бесило, что эта деталь сделана непрофессионально и портит всю картину, потому что получается «не по-настоящему».

А вообще речевое комментирование своих работ было у него не в правилах. Менялось только выражение лица: морщился, смотрел спокойно, заинтересованно, улыбался, смеялся.

НА СЦЕНЕ

 

Впервые я увидела Олега на сцене в 1972 году в спектакле «Выбор» Ленинградского театра имени Ленинского комсомола. Причем для меня это было особенно интересно, потому что я его почти не знала ни как актера, ни как человека — для меня он был еще совсем «нераскрытый». Фильмов у него тогда было не так много, а в театре я его просто ни разу прежде не видела.

Я смотрела на него в «Выборе», и меня поразило то, что мне был очень интересен человек, которого он играл. Я совсем забыла, что это наш Олег, и в этой, в общем-то, очень плохонькой пьесе он был так интересен, что от него невозможно было оторвать глаз. Играя двух людей, он был интересен и в одной и в другой роли. В тот же день меня удивило, как ему хлопали актеры БДТ. Была премьера, они все встали и аплодировали. Юрский, Басилашвили, еще кто-то… Они очень удивились, потому что Даля как актера театрального тоже, наверное, не часто видели и не знали. Арбузовская пьеса — очень примитивная и вдруг такой спектакль! Впоследствии мне было жалко, что Олегу надоел и «Выбор», и этот театр, который, в общем, не устраивал его никак. Театр — не театр, а какой-то вокзал, по сравнению с «Современником» — изящным, уютным, с маленькой сценой. А здесь даже в фойе было страшно выходить, потому что не известно, как перейти к буфету — боишься потеряться. Стоишь и думаешь: «Господи, как же это можно туда пройти?!» Там где-то ма-а-ленький такой буфетик был, и надо перейти к нему через огромное пространство. Также иногда у Олега бывало и со сценой этого театра. Огромный и совершенно чужой для него зал. Чужой состав актеров. И все-таки он сумел сыграть с актрисой совсем иной школы — Ларисой Малеванной (она прекрасно работала с ним в паре). И вообще это был хороший спектакль. Наверное, сказалось и то, что Олег выступил в нем и как сорежиссер, потому что он все-таки делал то, что хотел, и развернул пьесу так, как хотел, и очень хороший финал был сделан тоже явно с его подачи. Мне очень понравился спектакль, и было крайне огорчительно, что Олег очень быстро его «забросил»: не хотел играть, а если играл, то с отвращением. Он не хотел идти и всегда говорил:

— Ой… Завтра — «Выбор»…

Почему-то этот спектакль давали не очень часто, но Олег все равно всегда морщился накануне, хотя еще недавно сам был доволен премьерой…

Когда он ушел из театра, спектакль кончился. Его еще пытались «реанимировать», играть без Олега, но абсолютно ничего не получилось. Просто спектакль «сдох», что называется.

С «Выбором» Олег успел еще съездить на гастроли в Горький летом 1972 года. Вот тогда-то и проявилось вовсю его отвращение к этому спектаклю, потому что он все-таки не позволял себе выходить на сцену в сильном опьянении, а там вышел в таком состоянии, что, когда лег по ходу действия на шкуру белого медведя, расстеленную на сцене, то потом не смог с нее встать. Мне это рассказывалось позднее с некоторым ужасом. Был скандал в театре. И вскоре после этого случая он ушел — сам ушел. На этом его пребывание в Лейкоме кончилось…

Сборы же на этом спектакле всегда были очень большие. Во-первых, «Выбор» имел успех потому, что там поднята очень интересная тема для интеллигенции, для молодых ученых — людей думающих. Во-вторых, это был хороший спектакль именно потому, что Олег сделал совсем не то, что в Вахтанговском театре, ставившем эту пьесу параллельно с Ленкомом. Там играли два актера, и это было совсем не то. А здесь по типу Пристли, что ли, получилось. Арбузов, конечно, пользовался «темой от Пристли», но Олег ее подчеркнул еще более четко. В Вахтанговском театре было два разных актера, а здесь это был один человек, который сыграл два совершенно противоположных «я» одного лица. И поэтому Олег был очень выразителен в каких-то местах, особенно когда задумывался, как будто вспоминая ту жизнь, которую он прожил в первом действии.

А в последних спектаклях «Выбора» Олег раздражался очень. Он уже не мог играть по-настоящему, начал работать в черных очках. Очевидно, не хотел, чтобы зрители видели его глаза, выражавшие какое-то озлобление.

Когда Олег еще работал в Ленинграде, Галина Волчек звала его вернуться в «Современник». Помню, когда уже возник разговор о том, что Олегу с Лизой надо переезжать в Москву, Галина Борисовна его снова зазывала и обещала ему устроить квартиру. Это было даже при мне. Как-то летом она пришла к нам домой. Стояла страшная жара, и она была вся взмокшая. Предложив обед, я решила, что все-таки она не будет есть горячее в такую духоту, но она с удовольствием уплела мой борщ и восхваляла совершенно высокими словами Олега:

— Да, конечно… Да, безусловно — он должен быть в Москве! Ему здесь, в Ленинграде, совершенно нечего делать. Он должен быть в «Современнике»!!! Мы все устроим, мы поможем с переездом, мы и квартиру сделаем…

Причем все было сказано в таких уверенных тонах и выражениях, что у меня не возникло даже тени сомнения в реальности этой «манны небесной». Потом она не помогла не только с квартирой, но даже с переездом Хотя «Современник» был в то время на гастролях в Ленинграде и можно было совершенно спокойно перевезти наши вещи вместе с декорациями, а не заказывать специальный контейнер и транспорт, обошедшиеся нам в круглую сумму. Так что Волчек показала свое лживое отношение к Олегу уже тогда. И это его страшно обозлило: он поверил человеку, а его обманули!

И все бы ничего, но она вообще его раздражала очень. Конечно, Волчек столько времени держится в театре, руководит им, театр существует, и туда ходит публика — все это доказывает, что она безусловно талантливый человек. Но по-человечески она была противна и раздражала Олега именно как баба. Как-то он мне очень нервно рассказывал:

— Приходит она на репетицию. Ей нужно достать что-нибудь из сумки. И оттуда выгребается все: зеркало, пудреница, губная помада и т. д.!!! И с каждой вещью, которую она вынимает, я ненавижу ее все больше и больше!!! Противно, черт подери!.. Это не режиссер! Режиссер (даже если это женщина) должен прийти в театр, оставив все свои сумки, косметички где-то в определенном месте, и явиться на репетицию не ЖЕНЩИНОЙ, а РЕЖИССЕРОМ! А она все свое бабское тащит за собой!!!

После таких монологов Олега невозможно было понять: насколько он все-таки ценит в ней режиссера? Это затмевало все.

Придя в «Современник», Олег сразу вернулся на главную роль во «Вкусе черешни». Это был совершенно очаровательный спектакль, удививший меня, потому что я Олега в таких певучих и легких ролях прежде не видела. Выглядел он интересно, был красив и грациозен и очень хорошо пел. Это был большой сценический успех. Пожалуй, такой же, как у «Двенадцатой ночи». В «Современнике» я была на Шекспире и на одной из репетиций, и потом на спектакле, который был очень хорош, а Олег был ужасно смешным Эгьючиком. И вновь у меня такое большое открытие: именно тогда я очень хорошо почувствовала, что он чудный комедийный актер и к тому же эксцентрик. И ему до такой степени мало пришлось сыграть комедийных ролей! А эксцентрики у него вообще нигде не было, кроме как в «Двенадцатой ночи» и у Гайдая в картине «Не может быть!». Вот там он сам себе добавил немножечко эксцентрики. Я уверена, что это, конечно, не Гайдай. Олег сам себе сделал эпизод с зонтиком и некоторые подобные вещи. Хорошо придуманная роль — и в итоге смешные кусочки этой «мозаики».

«Вечно живые» я смотрела, по-моему, два или три раза. Этот спектакль вообще поразительный и стоит особняком в репертуаре «Современника». В нем все играли потрясающе. Люди моего возраста, прошедшие войну и видевшие многое (если не сказать ВСЕ) всегда смотрели сквозь слезы. Плакал и Олег, сыграв свою роль и вернувшись в ложу досматривать спектакль. «Вечно живые» — удивительный спектакль очень большой честности и искренности.

В «Провинциальных анекдотах» у Олега была маленькая, правда, очень смешная роль. Там он тоже сумел немножечко втиснуть что-то свое. Спектакль был хороший, но в нем больше блистали Неелова, Вертинская, Щербаков. А у Олега был просто один выход — смешной, короткий и хороший.

К сожалению, я не видела его в «Балалайкине» — вот это меня очень огорчает. Со своей приятельницей я ходила на спектакль, но тогда играл Табаков. Спектакль замечательный. Прекрасно играли Гафт и Кваша. Г. А. Бялый, смотревший «Балалайкина» во время гастролей театра в Ленинграде, рассказывал мне, каким он видел Олега:

— Я был совершенно потрясен. Олег возник из ничего! Он как-то совершенно непонятно появился. Это удивительная роль Олега! Он сыграл блестяще.

А я вот не видела, к сожалению. До сих пор говорят, что «Балалайкин» с Далем и с Табаковым в заглавной роли — это два разных спектакля. Так же как и «Вкус черешни». Моя подруга отправилась на него как-то, не посмотрев в афишу и думая, что это спектакль с Олегом, и… ушла из зала через полчаса, потому что на сцене была скука смертная — Олег в тот вечер не играл.

Ушел Олег из «Современника» внезапно и в страшном потрясении. Предыстория этого такова. 22 октября 1975 года он играл Ваську Пепла в «На дне». На этом спектакле у него рант сапога попал в щель дощатого помоста — часть декорации ночлежки. Олег, не заметив этого, продолжая играть, резко повернулся и… что-то лопнуло в колене оставшейся на месте ноги. Вызвали в театр «скорую», оказали за кулисами первую помощь — и все. После спектакля Олег на такси с трудом добрался до Переделкина, где все мы тогда жили у Шкловских. На следующий день пришлось ехать в ПИТО, где ему сделали какие-то хирургические манипуляции, наложили гипс и назначили лечение.

В эти дни театр собирался на гастроли в Будапешт. Должен был ехать и Олег: сдал на обмен деньги и оформил документы. Но ему уже было не важно — поедет он в Венгрию или не поедет. Потрясло его другое. На следующий день после случившегося он должен был играть Эгьючика. И был уверен, что спектакль отменят или заменят другим. Не тут-то было! Выяснилось, что заменили ЕГО САМОГО. Спектакль идет, а Эгьючика играет… Костя Райкин. Олег был возмущен просто тем, что он значит для театра КАК АКТЕР: роль, над которой он трудился месяц, за одну ночь учит и играет другой человек. Он никого не винил и ни на кого не был зол. Он просто был в шоке. А тут еще Шкловский подлил масла в огонь:

— Олег! Ты просто должен уйти из этого театра! Это не театр! Это черт знает что!!!

Никто Олега не навещал. Один раз только приезжали, если не ошибаюсь, Тамара Дегтярева и Марина Неелова. Такое равнодушие к человеку, пострадавшему по столь безобразной причине — дырявый пол декорации!.. И пострадав, он доиграл с безумной болью роль до конца. И никто нигде никогда об этом не говорил! О Броневом надо было написать в газетах: «Ах! Какой герой!!! У него была температура выше 38, а он играл свою роль!» А то, что Даль работал на сцене с покалеченной ногой и сидевшие в кулисах врачи «скорой помощи» никак не могли понять, как этот парень может двигаться по сцене с такой травмой, даже не стало достоянием гласности. (Кстати говоря, Олег вообще был мужественный человек. Обычно мужчины очень трудно переносят боль — это скорее женский удел. А он был необычайно терпелив к физическим страданиям. Лиза всегда немела, когда он, сидя в зубоврачебном кресле и перенося адскую боль, не охал, не ревел, как бегемот, не хлопался в обморок, а умудрялся спокойно шутить с врачом в паузах.)

Думаю, что все это вместе создавало у Олега какую-то жуткую обиду и отчаяние в душе.

Когда театр вернулся из Будапешта, может быть, даже эта обида в какой-то степени у Олега прошла — время лечит. Но в «Современнике» ставили пьесы, в которых он не хотел играть («Погода на завтра» Шатрова, «Четыре капли» Розова). А в начале 1976 года началась работа над «Вишневым садом», который ему был абсолютно не нужен. Он учил роль Пети Трофимова с остервенением. Почти таким же, как потом Беляева в «Месяце в деревне». И в один прекрасный день, после очередного нервного взрыва он решил, что с «Современником» больше не хочет иметь дела: ни с театром, ни с Волчек, ни с Табаковым. Обозлившись на то, как они с ним разговаривают, и поняв, что дня больше там не пробудет, Олег просто подал заявление, повернулся и ушел из театра, хлопнув дверью, как он умел это делать. Никто не пытался его удержать: ни мы, ни театр. В таких случаях его и нельзя было удерживать или что-то советовать…

Оказавшись в очередной раз вне театра, Олег не очень серьезно опечалился, ибо практически сразу получил приглашение из Ленинграда от Надежды Николаевны Кошеверовой играть Иванушку в картине по мотивам русских сказок. Эта работа заняла у него все лето 1976 года и сентябрь. Вернувшись со съемок, Олег отправился сдавать экзамены на Высшие режиссерские курсы, дабы получить профессию кинорежиссера, куда и был зачислен. Походил он на занятия дней десять и в один прекрасный день вошел в квартиру со словами:

— Никакие курсы!!! К черту!!! Больше я не пойду!!! Это бред собачий!!!

Первый раз он пришел с занятий ничего, бодренько и все рассказывал нам с Лизой что-то о своих впечатлениях. Потом приходил все мрачнее и злее. А в конце концов сказал, что для него «вообще даже непонятно, как можно там сидеть и слушать все то, что говорят».

Незадолго до этого, осенью 76-го, случайно встретив в ВТО Анатолия Эфроса, Олег получил от него приглашение работать в Московском драматическом театре на Малой Бронной. Он собирался вводиться в «Женитьбу» на роль Подколесина («Эфрос обещал!»), и был страшно этим доволен: такую роль ему очень хотелось сыграть. Но Эфрос, по-видимому, вскоре понял, что если будет играть Олег, то ему придется тогда менять весь спектакль, потому что у него был подобран дуэт Волков (Подколесин) — Козаков (Кочкарев). И Эфрос понял это именно как профессиональный режиссер. Олег, конечно, тоже все понял, но огорчился очень, потому что эта ситуация «прояснилась» уже после того, как он пришел служить в театр.

Вместо Подколесина Эфрос «подсыпал» ему роль студента Беляева в «Месяце в деревне» И. Тургенева. Ему так было трудно ее играть! Почти так же, как репетировать Петю Трофимова. Роль какая-то — ну совершенно не для него. Увидела я его в ней на премьере. Вообще весь спектакль мне понравился. Он был добротно сработан. Там хорошо играла Ольга Яковлева, и хорошо это все было поставлено. Но Олег на сцене МУЧИЛСЯ. Я это ощущала каким-то «шестым чувством», потому что видела, как он лихорадочно что-то придумывает — ну хоть что-нибудь! — чтобы можно было сыграть. Он вдруг, почти падая, побежал через всю сцену за невидимой бабочкой, чтобы ее схватить. По-моему, Эфрос был против этого на репетициях, но Олег настоял. Ведь ему нечего там делать! Совершенно! Он ходил по сцене, как будто аршин проглотил.

Когда мы с Лизой посмотрели спектакль, в целом впечатление осталось хорошее, потому что все равно Олег играл здорово. Когда мы ему сказали: «Ты знаешь, очень хороший спектакль», он немножко смирился, ибо сам понимал, что может быть хороший драматург, хороший спектакль, хороший режиссер Эфрос, но роль-то эта — НЕ ЕГО! Она совершенно ему не подходит. А он делал ее и, конечно, сделал, потому что был хороший актер. Он знал, что ему нужно СДЕЛАТЬ эту роль, и он ее сделал. Но для него это было мучительно и отвратительно. Он ненавидел свою партнершу Яковлеву, потому что она делала все как раз так, как говорил Эфрос, и всегда одинаково. Олег рассказывал мне, что потом, когда они играли спектакль уже после премьеры, он несколько раз пытался ее «немножко сдвинуть с определенной траектории»:

— Ведь она идет совершенно «геометрически» — три шага сюда, четыре шага туда. И отвечает абсолютно точно на слова.

Иногда он даже вставлял какие-то реплики от себя, немножко не так, как в пьесе, чтобы всколыхнуть ее, что ли, но ничего не получалось… Она его не слышала! Она говорила свое и делала свое. И если Олег как-то не так шел, то она шла как всегда! И это то, что Олега мучило. Вообще его в этих случаях партнерство всегда очень терзало. Особенно если партнер был «не гибкий», то есть не шел с ним на контакт, а играл свою роль независимо от другого человека. Олег всегда огорчался из-за этого. Для него это было мучительно больно в игре. На такие спектакли он шел просто с отчаянием.

Очень скоро, конечно, он сбежал и с Бронной. Когда Эфрос в 1978 году, уезжая в Америку, сказал, что вот он приедет и Даль будет играть Гамлета, Олег уже ничуть не был очарован этими посулами и прекрасно понимал, что это опять будет спектакль, как он говорил, «об Офелии» и Гамлет в нем будет где-то на втором плане. Может быть, даже он был не прав, потому что если бы он взялся за роль Гамлета, то сыграл бы ее так, как ему было надо, а не Эфросу. Он бы этого добился. Но, возможно, у него на это не было сил — он был в каком-то отчаянном состоянии души. Может быть, потому, что он все лето тянул на себе «Утиную охоту» и, как он сам писал в дневнике, был уже абсолютно вымотан. Если бы он дождался Эфроса, не ушел бы с Бронной, а сыграл бы Гамлета и все остальное, что к тому времени репетировал, может быть, это было бы очень хорошо.

С репетиций «Продолжения Дон Жуана» он ушел тоже из-за того, что Эфрос его попросту предал: поехал работать в США, и наплевать ему было уже на все. Даже на то, что Олег сказал ему в лоб:

— Мы не смотримся вместе — я и Любшин… Анатолий Васильевич, давайте поменяем, что ли?.. Я и кто-то другой…

А Эфрос «маневрировал». Спору нет, Любшин — очень хороший, талантливый актер, но тут ничего совместного у них не получалось. Олег играл свое, Любшин — свое, и не было единения духовного. Никто из них по-настоящему не получал от работы удовлетворения.

А вот почему Олег сбежал с «Лунина»?.. Иногда, особенно после того, как Радзинский выступил по ТВ и рассказал обо всей этой истории, у меня было такое впечатление, что Олегу и пьеса нравилась, и Лунин был ему близок, и вся его жизнь, вся его история, что он сыграл на репетиции эту роль целиком и, может быть, почувствовал, что в наших театральных условиях, когда пьеса ставится в репертуар через день-два, он не сможет играть эту роль. Вот он сыграл ее своим сердцем и (я точно не знаю, но у меня было такое впечатление) бежал с Бронной в каком-то страхе, потому что для него это было слишком мучительно. Может быть, я ошибаюсь, но мне так казалось… И Радзинский говорил, что «Даль сыграл так, что это было невероятно». И вот, может быть, Олег тоже это почувствовал. Возможно, потом это вошло бы у него, как у хорошего актера, в какую-то норму. Играл бы — и играл. Притушевывал бы какие-то сильные свои страсти — и все. Как-то сумел бы сделать эту роль такой, чтобы играть ее, скажем, два или три раза в месяц. Но здесь так получилось еще и потому, что он был уже страшно больной человек. У него и с нервами было ужасно. По-видимому, у него не было никаких сил. И он сбежал. Итог двух лет, проведенных на Малой Бронной, — Беляев в «Месяце в деревне» и какая-то бредятина в «Веранде в лесу» Дворецкого. И репетиции, репетиции, репетиции; и обещания, обещания, обещания… И ВСЕ!!!

Когда он снимался в кино — там совсем другое дело. Кино и театр все-таки несравнимые по сложности, по трудности вещи. Когда работаешь на картине — это почти всегда небольшой отрезок, ты в любой момент можешь сказать, что не можешь сейчас сниматься, так как устал. В театре же выходишь на сцену и хочешь не хочешь, а должен играть. И вот тут, может быть, роковую роль сыграло именно состояние Олега: и физическое, и душевное. Какой-то надрыв. И если бы этот момент прошел в какой-то отрезок времени — все стало бы на свои места. Все бы пошло как надо, но здесь это было оборвано. Олег сам обрывал все эти нити. И делился своим состоянием только с дневником. Даже не с нами. И не потому, что нам не доверял. Во-первых, такими ощущениями очень трудно делиться, даже с самыми близкими людьми. Во-вторых, и себе-то их тоже трудно иногда объяснить — в том-то все и дело. И потом, Олег очень не любил огорчать меня и Лизу. Лиза мгновенно расстраивалась из-за каждой его бытовой или творческой неудачи. Конечно, в конце 70-х мрак был черный, потому что мы видели, как он болен. Он страшно похудел и ужасно выглядел. Январь и февраль 1981 года были самыми тяжелыми месяцами его жизни. И никаких жалоб ни на что!!! Про колено, например, он больше никогда не вспоминал и не жаловался. Вообще дома о болезнях, о том, что ему плохо, он никогда не говорил. Даже если я видела, что он принимает какое-нибудь лекарство, он никогда мне не объяснял какое:

— Дэ-э-э… От пуза я принимаю!..

В этом смысле он был очень скрытный человек. Да и что, собственно говоря, мы могли сделать? Ничего! Лишь одну вещь, да и та от нас полностью не зависела.

Если бы наша врач Виолетта была немного более проницательна, она бы ему обязательно сказала: «Олег Иванович, вам надо лечь на обследование. У вас что-то не в порядке с нервами и всем остальным». И он бы лег! Потому что очень уважал именно все эти исследования, попадал в определенную «медицинскую дисциплину» и успокаивался там. Те лекарства и те меры, которые к нему применяли, приводили Олега в порядок. Несколько раз он был в больнице в 70-е годы именно вот так вот, отдыхая и восстанавливая здоровье. Если бы она сказала ему тогда, незадолго до Киева: «Ладно! Потом поедете в Монино, а сейчас полежите-ка немножко, потому что вам нужно пройти такой-то курс лечения нервов и всего остального». Она бы вывела его из пропасти… Но она сказала не это, а:

— Ах, вы едете в Монино? Ну, очень хорошо! И все прекрасно…

А ему Монина было мало. Ему нужно было действительно подлечиться, полежать в больнице, отдохнуть. Но… ничего этого уже не исправишь… Судьба — есть Судьба.

Интересно будет упомянуть, что после своего ухода из «Современника» в 1976 году Олег еще раз играл Эгьючика на сцене этого театра. Мне кажется, ему было очень трудно это сделать. И не потому, что он забыл роль, а потому что он уже выбился из этой структуры — это был срочный ввод, замена уехавшего Кости Райкина. И кто-то мне потом сказал, что Олег очень плохо сыграл. Не помню кто, но сказал, что «он играл совсем не так, как обычно играет». По-видимому, ему это было трудно и психологически, и физически. Все-таки это роль, требующая очень большой отдачи, — это не просто текст. Сыграл он не то чтобы плохо, а без того «огонька», который всегда был ему свойствен, особенно в этой роли, где Олег блистал в немых сценах, играя только пластикой, мимикой — беззвучным юмором. Всего этого у него в тот раз не было. Ему уже не хотелось. Он играл безо всякой охоты. Он не зажегся, и поэтому у него не получилось так, как это было обычно и всегда: играю то, что хочу. Может быть, он сыграл сдержанно, потому что уже не хотел снова погружаться в дело, которое отсек навсегда.

Все это произошло, когда мы жили уже здесь, на Смоленском бульваре — году в 78-м. И пришел он из театра в таком плохом настроении… Нет, он не хлебнул там «воздуха „Современника“» — этого абсолютно не было. Он сыграл без всякой души, без сердца. Просто его попросили, и он заменил товарища. Тоже характерно: попросили — сыграл, выручил. Там, где он не имел совершенно никаких «связующих нитей». Сам Олег ничего не рассказывал об этом спектакле, и разговора об этом у нас не было. Но я про себя подумала: «Вот если все хорошо получится, и Олег опять загорится и будет играть в очередь с Райкиным, войдет опять в этот спектакль… хотя бы». Но нет, ничего подобного! Даже разговора об этом не было.

О работе Олега в Малом театре в последние месяцы жизни…

На этот счет у меня есть своя версия. Почему он в таком болезненном состоянии, в таком безысходном отчаянии пошел в Малый театр? Зачем он туда вернулся? Когда все произошло, когда Олег умер, у меня вдруг выстроилась определенная связная картина. Мне совершенно четко представилось, как в один из дней «нехорошего, трагического» 80-го года он подумал: ну что я, собственно, из себя представляю? Обыкновенный артист! Не «народный», не «заслуженный» — никакой… Нигде не работает. Живет и кормит семью на гонорары от киносъемок (когда снимается). И вот вдруг он умрет. И что же это будет такое? И он решил так: вернется в Малый — театр академический, где он начинал, где его помнят и знают. И у него будут такие похороны, какие он заслужил. А так бы его выносили из нашей квартиры три с половиной человека! Просто Олег как режиссер поставил свой последний спектакль. Вот такое у меня было впечатление. Когда я была на похоронах, я, конечно, об этом не думала, но потом, спустя какое-то время, у меня все это выстроилось в одну линию. Все это настолько быстро происходило… Ноябрь — приход в Малый. Декабрь — репетиции в театре и преподавание во ВГИКе. Январь и февраль — в Монине. Март — Киев. И все… У меня было такое впечатление, что он точно знал, что недолго протянет и что его будут хоронить, как положено хоронить известного человека и большого актера в им «нелюбимом доме», но все-таки своем родном театре. Может быть, думал он и о том, как трудно у нас было даже тогда похоронить человека, как нужно бегать и через себя скакать… Кто бы нам помог? Никто!!! Никто бы не пошевелился…

Конечно, Олег действительно очень много думал о смерти, раз он даже в дневнике об этом написал. Потому что человек, у которого так плохо со здоровьем, не может об этом НЕ ДУМАТЬ. А у него, по-видимому, было плохо еще и с сердцем. Я знаю это даже по себе: хотя и не могу пожаловаться на свое здоровье, но когда у меня что-то неважно с сердцем, я сразу начинаю думать именно об этом и еще о том, как все это будет трудно близким и друзьям. Как бы так испариться, чтобы не надо было этим всем заниматься?! Уверена, что у Олежечки тоже были такие мысли. Очень тяжелые мысли, потому что об этом нелегко думать. Но факт остается фактом — он так странно пошел в этот театр. Все удивлялись: что такое? Почему Олег пошел в Малый? Никто его там не привлекал: ни Царев, ни актеры. Единственный интересовавший его человек — это Львов-Анохин, который репетировал с ним «Фому Гордеева». И как режиссер он, в общем-то, Олегу нравился. Но все равно — это же не причина, чтобы идти в этот театр. Очевидно, было или что-то нам непонятное, недоступное, или совершенно простая раскладка моей версии. По-моему, физическое состояние Олега в последние полгода оправдывает такое предположение.

Как-то в начале января 1981 года он пришел домой пьяный и тотчас отправился к себе в кабинет, где лег и затих. Вечером я пришла спросить: не надо ли ему какого-нибудь лекарства или чего-то еще? Села рядом с ним на диван. Он был уже совершенно трезв и говорит:

— Да-а-а… Ты знаешь… я не могу сжать пальцы… у меня… не сжимаются пальцы… Смотри, Оля…

И протянул мне свою руку.

— Олежечка, это очень плохо. Это значит, у тебя плохое кровообращение, и кровь не доходит до конечностей.

С этого момента у него начались какие-то странные вещи с сосудами, появилась синева под глазами, на лице… Олег был совершенно разрушен физически. Он проскочил через какой-то предельный порог. Как же это могло произойти?

31 декабря 1980 года вечером мы с Лизой накрывали на новогодний стол. Олег в этот вечер играл в театре в спектакле «Берег», куда его срочно ввели на роль (бармена!) вместо Алексея Эйбоженко, скоропостижно скончавшегося 27 числа. Для Олега это было очень огорчительное событие, но у него и в мыслях не было отказаться. Когда же я спросила его, что за роль, он сказал лишь:

— Владелец бара. Ну это роль… вообще… Ты ж сама понимаешь…

Спектакль кончался около десяти, и со всеми накладками на время Олег должен был прийти не позже половины двенадцатого. Ушел он в театр нормальный, трезвый, спокойный. А мы накрыли очень вкусный стол, я, помнится, испекла что-то, и мы его ждали к Новому году. Олег опаздывал. 11.30 — его нет. Без двадцати двенадцать — его нет. Без четверти — нет. Лиза, одетая в черное вечернее платье, стояла у двери и непрерывно смотрела в глазок. И вдруг она увидела, что открылись створки лифта и из него буквально вывалился Олег, качнувшись при этом к противоположной стене лестничной площадки. Она увидела, что он пьян, и взбесилась, что с ней бывало страшно редко. В последние месяцы она совершенно не так, как раньше, реагировала на то, что Олег пьет. Видимо, тут сказалось то долгое напряжение, с которым мы его ждали. Лиза немедленно схватила телефонную трубку, позвонила Инне Ратниковой — тогдашней жене Вали Никулина — и сказала:

— Инна! Немедленно приезжай за мной!! И за мамой!!!

Инка очень любила подобные авантюры, поэтому ответила:

— Сейчас, мигом приеду!

В общем, 1981 год мы с Лизой встретили у нее в машине на Садовом кольце… Вообще я человек довольно упрямый, и, если мне что-то не нравится, я этого никогда не сделаю, а тут размякла. И когда я сказала, что никуда не поеду и остаюсь дома с Олегом, Лиза напялила на меня шубу и буквально за шиворот выволокла из квартиры.

Олег молча сидел в кресле в коридоре, низко опустив голову. По-моему, он даже не снял пальто, пока мы не ушли. Сидел ни слова не говоря и ни на кого не глядя. Когда Лиза утащила меня из дома, схватив по дороге со стола какую-то ватрушку, у меня было ужасно тяжело на душе. Потом мы приехали к Инне — у нее дома никого не было. Это было уже в первом часу ночи. Были только мы, она и ее внуки. Для меня это была потрясающе длинная и отвратительная ночь. Мне было скучно, неуютно, противно, мерзко. И я все время думала: «Что сейчас Олег делает?..»

Так закончилась последняя новогодняя ночь в жизни Олега. В эти сутки он в последний раз появился на сцене перед публикой в качестве театрального актера. В этот вечер он выпил, но не был пьян. У него был сильный нервный срыв, ему стало плохо, и он с трудом добрался до дома. Не разобравшись ни в чем и ничего не поняв, мы ушли, бросив его одного…

Январь 1981.

В половине девятого утра 1 января мы с Лизой пришли домой. В квартире было тихо. Олег к нам не вышел. На столе все стояло нетронутым так, как мы и оставили, из чего стало понятно, что ни Павла Петровна, ни Олег Новый год никак не встречали.

Я пошла и спросила У Павлы Петровны:

— Вы что с Олегом — даже не ужинали?..

— Нет. Он закрылся и там, у себя, всю ночь лежал. Спал, наверное… Я тоже легла спать.

Она к нему даже не заходила — побоялась, по-видимому…

Тогда я зашла к Олегу в кабинет, он лежал на диване. Я села рядом с ним и что-то спросила. Слово за слово, и мы стали как-то говорить на отвлеченные темы, а потом Лиза крикнула из кухни:

— Идите пить чай!

Не помню, вышла ли мама Олега из своей комнаты, но мы трое собрались за столом. И даже не молчали, говоря ни о чем…

Несколько дней спустя (в какой день именно, не могу припомнить) Олег сказал мне, что его «ужасно мучает то, что он не подготовился к вечеру 31 декабря в театре, и получилась такая неприятность»:

— Я не учел… На сцене мне казалось, что я хорошо играл и что вообще вошел в этот спектакль хорошо… И в этот момент я услышал суфлера… И у меня все перекувырнулось! Потому что для меня это был какой-то голос из… Я растерялся на сцене!.. А когда еще глянул в зал — в это темное пространство… Я не привык к такому! Передо мной всегда были лица зрителей! В маленьком «Современнике»! А здесь какая-то яма темная… И этот голос!.. Там был такой момент, когда я должен передать бутылку своему партнеру. И у меня было такое ощущение от всего происходящего, что я ему не передал, а бросил эту бутылку. Он ее, правда, поймал… Но это был очень опасный выпад с моей стороны, потому что я швырнул ее довольно далеко.

Дальше Олег говорил, что все его поведение в этот момент со стороны, по-видимому, выглядело поведением пьяного человека. Но он не пьянел от малых доз пива, а вот уж пахло от него наверняка. И очевидно, это дало повод к тому, чтобы обсуждать его поведение с этой позиции, потому что он от растерянности повел себя так, как трезвый актер в роли не должен себя вести. Кажется, в зале никто ничего не заметил или не понял. Кроме актеров, которые стали свидетелями и «соучастниками» этого ЧП на сцене, испугались и пришли в нервное состояние, потому что когда один из партнеров начинает вести себя так во время спектакля (да еще если это Олег Даль!), то неизвестно, что будет дальше. Но дальше все прошло нормально, и Олег сам мне говорил, что даже не придал этому эпизоду особенного значения, хотя и винил себя за две вещи, из-за которых был выбит из роли:

— Я не знал, что у них в театре есть суфлер и что у них темный, непросвечивающийся зал. Я же должен был это предвидеть и соответственно подготовиться к этому…

Он вовсе не считал, что пиво виновато во всем. Кроме того, у него не было никаких репетиций в этом спектакле на сцене. Вообще когда он мне это рассказывал, то больше всего был огорчен тем, как это глупо все получилось.

Позднее, но тоже в январе, перед их отъездом в Монино, мы сидели с Олегом дома вдвоем и он вдруг так быстро, походя, как будто это вообще его мало интересует, спросил:

— А где вы встречали Новый год?

— У Инки мы сидели! Я, Лиза, Инка и два ее внука…

С одной стороны, Олег чувствовал за собой какую-то вину, с другой — он вернулся домой не «в кусках», к тому же страшно расстроенный и плохо себя чувствующий. А в кресло сел именно потому, что был очень гордый человек, а наказание было очень тяжелым. Ничего себе — обе взяли и уехали! К этому он всегда относился очень болезненно.

Говорила уже и еще раз повторю: вспоминая всю свою жизнь, я отношу эту ночь к самым тяжелым своим дням. Может быть, все и пошло бы так, как пошло, но перед Олегом я себя виню все время. За то, что я подчинилась тогда Лизе, хотя в таких случаях у меня есть свое упрямство. Но тут я так растерялась и огорчилась, что совершенно лишилась всех сил и Лиза меня просто впихнула в машину Инны, как вещь, не встретив с моей стороны никакого сопротивления. Вина перед Олегом за это бегство останется навсегда. Надо было понять его (хоть на минуту!), спросить, в чем дело…

Олег ни разу не ходил в январе в театр. Он заболел: сильно простудился, да еще новогодний нервный срыв. Причем мне до сих пор непонятно поведение лечившего его врача. Она пришла и увидела, что он безумно худой, больной и уставший, и вместо того, чтобы предложить или даже настоять на стационарном лечении, она отнеслась к нему именно как к молодому человеку, который еще совершенно не отягощен серьезными болезнями. Она вдруг решила, что у него все на нервной почве и что поэтому ему нужен психиатр(!). Все это было в первой половине января, когда Олег постоянно пишет в ежедневнике «поликлиника, поликлиника, поликлиника».

И вот нас, вернее, Олега посетил психиатр. Олег лежал в постели в спальне, и когда врач ушла, вышел к нам и стал ржать.

— Что ты хохочешь?..

— Виолетта прислала какую-то полную идиотку! Она сидела и выясняла, насколько я «сдвинутый». Я ей сказал, что меня раздражают даже телефонные звонки — прямо вздрагиваю, когда их слышу. А она спрашивает: «Может быть, вы слышите тогда, когда на самом деле их вовсе и нет?» В общем, она выясняла, насколько я псих, а то, что я псих, для нее было ясно с самого начала. Но больше всего мне понравилось одно: она решила, что я настолько ненормален, что если врач сидит около меня и ковыряет в носу, то это значит, он считает, что перед ним сидит психически больной, которому совершенно все равно, как ведет себя человек напротив.

После того как он ее, по-видимому, хорошо отбрил, она вышла от Олега надутая и сказала, что пришлет врача из районного психдиспансера. Тут уже я вспылила:

— А какое же вы право имеете вызывать этого врача?!! (Она позвонила по телефону прямо при мне!) Вы сказали Олегу Ивановичу, что вызываете к нему кого-то из психдиспансера?!!

— Ему это не обязательно знать!

Я заткнулась и совершенно удивленная впала в полную растерянность.

На другое утро раздался звонок в дверь и появилась очень красивая, милая молодая женщина, которая сказала, что она из психдиспансера. Лиза проводила ее к Олегу в комнату. А я сидела в холле в полном отчаянии: ну что такое?.. Олег — ненормальный?! Психически больной??! Если вызывают срочно психиатра из диспансера, то, стало быть… Что ж такое?…

Очень быстро, минут через десять, я услышала из комнаты смех. Смеялись все — Лиза, Олег и наша гостья — Татьяна Алексеевна Т. Тогда я решила, что раз уж они так хохочут, то я тоже могу к ним войти. И вошла. Наверное, у меня был испуганно-вопросительный вид. Олег меня представил, и я увидела, какой он спокойный и веселый. Мы совсем недолго поговорили о чем-то все вместе. Потом Татьяна Алексеевна сказала:

— Олег Иванович, вы не беспокойтесь ни о чем — бюллетень будете получать у меня, хотя вы и не наш больной, а это дает вам большое преимущество, потому что я могу дать вам его на две недели, на месяц — на сколько угодно. И вы не будете должны никуда приезжать. Не как в поликлинике, где каждые три дня надо являться пред очи врача.

Он задал ей только один вопрос:

— Скажите, пожалуйста, то, что я… Э-э… «прикреплен» теперь к вашему психдиспансеру… А если мне нужно будет поехать за границу?..

— Нет-нет! Ничего этого не будет отмечено в вашей карте, это я вам гарантирую. Можете не беспокоиться на этот счет. Просто я дам вам возможность вместо хождений по поликлиникам уехать на дачу.

Каким образом — не знаю, но Олег очень с ней подружился, и с большим удовольствием ездил раз в две педели отмечать бюллетень на Мосфильмовскую улицу. И всегда говорил о ней очень хорошо, непременно упоминая о том, что она его «сразу поняла».

Я спросила потом Олега:

— Чему вы так с ней смеялись при первой встрече?

Он ответил, что просто стал ей рассказывать про визит первого врача, про их «общение», и Татьяна Алексеевна стала хохотать и сказала, что «да, к сожалению, у нас в районных поликлиниках очень плохо обстоят дела с психиатрами; они скорее сами больные, чем могут определить болезнь у пациента».

И еще добавила:

— Вы не беспокойтесь: я все прекрасно понимаю, а психиатр вам не нужен совершенно — никакой вы не псих… Но пускай у вас будет то удобство с оформлением больничного, которое вы получите сейчас.

Более о здоровье Олега она не сказала ничего. С ее точки зрения, на январь 1981 года он был психически абсолютно здоровым человеком. И все. Она же, к сожалению, смотрела его не как терапевт — что с легкими, что с сердцем, почему он такой худющий? Она сказала, что он в полном порядке. В таком порядке, в каком может быть артист и вообще человек, склонный ко всяческим нервным вспышкам и срывам.

Она была очень удивлена тем, что ее пригласили, и, по-моему, даже сказала, что будет выяснять в поликлинике, почему все так произошло и зачем ее вызывали к Далю:

— И почему меня затребовала эта доктор Б.?..

После новогодней ночи Олег перестал бриться и очень меня этим огорчал, потому что ему это, на мой взгляд, не шло. Я еще все говорила:

— Откуда ты знаешь, какая у тебя бороденка будет? Может быть, очень некрасивая…

— Нет, я однажды отпускал уже — все очень хорошо получается. Такая окладистая… бородища…

Но мне почему-то ужасно не хотелось… У Олега такое хорошее лицо и закрывать его всей этой «растительностью»…

Но он сказал:

— Нет-нет, Оля. Я просто не могу. Я сейчас в таком состоянии, что не хочу и не буду бриться.

Возможно, когда у нас была врач Б., она отнесла капитальную небритость Олега тоже «к болезни». Думаю, что все ее дурацкие вопросы и какой-нибудь намек на внешний вид спровоцировали его на очень резкие слова. Нам он ничего на рассказывал, но я полагаю, что выдал ей что-нибудь смачное, в своем роде, то есть то, что думал.

Честно говоря, она и на нас с Лизой произвела весьма нелестное впечатление очень противного, резкого, глупого человека. Лиза, помню, тогда еще сказала:

— Очень многие психиатры сами превращаются в больных, и она, по-моему, как раз из той категории.

13 января Олег дал последнее в жизни интервью. Человека, который умудрился его взять, зовут Эдуард Церковер. Он пришел к Олегу как корреспондент «Недели». Это очень интересный и значительный факт в хронике последних дней жизни Олега. Он всегда очень хорошо относился к профессионалам и профессионализму во всем, а Церковер именно этим на него воздействовал во время телефонного разговора. Он сказал, что «придет с фотографом, что Олег Иванович не должен ни переодеваться, ни бриться, абсолютно никак не готовиться, то есть как есть — так и есть». Он уговорил именно как настоящий Журналист, и поэтому Олег принял его по большому счету. И разрешил прийти к себе. Получился хороший разговор, а потом хорошее интервью, которое тут же (!) напечатали. Если бы это был какой-то там наглый парнишка, Олег бы его турнул еще по телефону, а здесь появился любящий свое дело профессионал, которому в данный момент очень-очень хотелось взять интервью у Даля. И Олег это почувствовал. Между прочим, за исключением врачей, Церковер и фотограф, снимавший Олега в тот день, были единственными людьми из числа посторонних, побывавшими дома у Даля в последние месяцы его жизни. В такое время, когда к нему и близко подойти было нельзя. Мы с Лизой — боялись! А Эдуард Церковер — нет. Причем Олег принимал его действительно таким, какой был: в джинсах и красной домашней ковбойке, в тапочках и небритый. Даже не зашел в ванную и не посмотрел на себя в зеркало, не провел, как обычно, рукой по волосам. Какой был: домашний, заросший и грустный. И Церковер это все принял. И понял… И вот за это Олег его к себе пустил.

В тот же день у нас дома состоялось «всеобщее молчаливое примирение». Инициатором его выступил Олег, не терпевший никаких разладов в семье, тем более долгих. Он предложил на старый Новый год «собраться всем вместе и без всяких выяснений отношений и разборов, кто прав, кто виноват, считать, что все были не правы, но теперь все это в прошлом». Так оно и произошло — все молча помирились и больше к разговорам о новогодних событиях не возвращались.

Больше всего мы с Лизой расстраивались в первые дни января из-за того, что Олег так ждет звонка из театра после ввода 31 декабря и так возмущается, что ему не звонят.

— Ну почему ты так заклинился на этом?!! Ну не звонят — и черт с ними!

— Нет… Нет! Никому не нужен… Никому…

Он страшно это переживал, и мы очень огорчались.

Вообще, какое-то волнение было у него на душе от прихода в Малый театр. Я, например, никак не могла понять, что он задумал. Первое время у меня вообще было впечатление, что у него есть какая-то идея, которая сидит в голове и которую он будет развивать. Но мы так и не поговорили на эту тему. А с тех пор как Олега не стало, я живу с той версией его прихода в этот театр, о которой уже рассказывала.

Рискую быть непонятой многими, но упомяну еще об одном январском событии, не добавившем ничего хорошего к печальному состоянию здоровья Олега.

В пашей совместной квартирной жизни его мама практически никогда не проявляла себя активно в резком и даже грубом плане. Если уж ее «пробирало», она говорила какую-нибудь гадость и уходила в свою комнату. А днем первого января она вспылила (я даже не помню, с чего началось, кажется, с вопроса Олега, куда мы ушли ночью) и, вцепившись в Лизины плечи обеими руками, начала ее буквально «вытрясать» со словами:

— Ты тоже все врешь! Врешь!! Врешь!!!

Олег был в полном шоке. Он молча смотрел на них, вытаращив глаза. И дело не в том, что их надо было разнимать, нет. Просто Лиза отцепилась от нее и ушла — на том дело и кончилось. Олег был потрясен другим: и так столько всего на его голову свалилось за одни сутки, а тут еще собственная матушка выдала ни с того ни с сего такой «номер».

Несколькими неделями раньше, где-то в середине ноября 80-го года дома имел место тоже необычный эпизод. Олег пришел домой крепко пьяный и сразу ко мне на кухню:

— Оля! Я очень хочу есть!!!

Вижу — еще не на бровях, но уже близок к этому состоянию. А у меня только что доварились щи к обеду.

— Ну, садись… Щей вот поешь — тебе это сейчас хорошо.

Он уселся за стол. И в этот момент Павла Петровна пришла из своей комнаты на кухню. Я поставила перед Олегом тарелку со щами, а ложку забыла дать, и он стал лакать из тарелки языком по-собачьи. Я не поняла почему и рассердилась — как тресну кулаком по столу:

— Ешь как следует!!!

И вдруг Павла Петровна бросилась его собой закрывать:

— Сыночек, сыночек!

То есть вот как я его обидела: и кулаком стучу, и ору еще…

Олег посмотрел на нее в упор:

— Иди ты трам-тарарам!

И все произнес открытым текстом. И она быстренько так исчезла, как будто ее и не было. А до меня в это время наконец дошло:

— Я ж тебе ложку не подала! Извини, пожалуйста! Но ты мог бы и иначе дать понять…

Он молча пообедал и молча прошел в свой кабинет.

Первый раз в жизни я видела, чтобы он так обращался с матерью. Ни до, ни после такого никогда не было. Это был первый и последний раз, когда он не сдержался. А она потом вышла на кухню как ни в чем не бывало, как всегда умела это делать.

Все это я рассказала к тому, чтобы было понятно, в каком состоянии пребывал Олег еще в ноябре.

Настало время подробнее рассказать о Монине и о том, как и зачем Олег оказался там в свои последние полтора месяца жизни.

В те дни у нас была приятельница по имени Наташа Д., с которой впоследствии мы совершенно расстались. Через кого-то она узнала, что в Монине можно снять дачу — хороший дом со всеми удобствами, причем очень дешево: буквально за положенную оплату газа, света и воды. И так как сама Наташа очень хотела туда поехать, она стала пропагандировать эту идею, говорить, что почти не станет там бывать и мешать ребятам. Короче говоря, она уговорила Олега и Лизу на паях с ней снять этот дом. Кто-то из них даже ездил его смотреть.

18 января Олег и Лиза на такси переехали туда жить, взяв с собой очень много вещей, в том числе одеяла, подушки и т. д. и т. п., дабы не чувствовать себя в Монине хуже и дискомфортнее, чем в Москве…

Когда я приехала туда в первый раз (это произошло довольно скоро, через неделю после их отъезда), ребята встречали меня на станции Монино Ярославской железной дороги. Потом мы шли пешочком через лес. Олег брел с удовольствием и с таким видом, словно он шагает в своем имении. Он очень наслаждался этой снежной дорогой, делая небрежно-королевские жесты рукой то влево, то вправо:

— Это здесь вот, а это вот там…

Когда мы вошли в дом, Олег повел себя в нем так, будто это его частная собственность: абсолютно по-хозяйски.

А дом был замечателен еще и тем, что в нем почти не было никакой мебели — ничего не было заставлено. Он был совсем новый, и в нем лишь успели отпраздновать чью-то свадьбу, после чего остался длинный-длинный стол на козлах и какой-то продавленный диванчик. Было очень пусто, чисто, чужой жизнью совсем не пахло, что Олегу страшно понравилось. Наверное, поэтому он и принял этот особняк за свой собственный, но еще не обставленный. Он очень удобно устроил свое место в спальне, а мне они с Лизой приготовили целое ложе в соседней комнате.

Наслаждаясь всем этим, Олег говорил мне:

— Как здорово построен этот дом! Как тут все удобно! Наверху же тоже масса помещений… А внизу — гаражи.

Ему нравилось, что все построено «именно по американскому образцу»: вся нижняя часть и подвал дома были хозяйственными со всевозможными подсобками. Плюс к этому — водопровод, отопление, ванна, газ, свет и телефон. При этом сам дом стоял в большом заснеженном саду. А в глубине этого сада — еще один, маленький домик. Хозяева этой «усадьбы» говорили:

— Если хотите, мы вам летом его сдадим.

На что Олег потом проницательно заметил:

— Нет, это совершенно невозможно. Летом кругом дачники, а дачи близко друг от друга… Это только зимой тут никого нет. И можно жить… Летом как грибов повылезет невесть откуда людей. Значит, отовсюду будет слышна музыка, крик, шум и т. д…. И даже из этого большого дома, потому что тут много народу, наверное, будет жить.

Так что эту идею он сразу отставил:

— Будем жить здесь как сначала договорились — до конца апреля.

Так оно и было потом. Мы с Лизой выезжали из Монина через полтора месяца после похорон Олега.

Он сразу принял эту идею с загородным житьем. Именно за тишину. За то, что никто ему там не мешает и не может его достать.

Думаю, что если бы все сложилось благополучно, то это был бы тот дом, в который они с Лизой приезжали бы каждую зиму, потому что в холодное время там не жили хозяева. А может быть, они бы его обставили и Олегу больше не захотелось бы. Кто знает…

Во время своего первого приезда в Монино я пробыла там недолго. Переночевала и на другой же день уехала, потому что в Москве на мне была кухня, Павла Петровна и Кенька. И потом, я как-то подсознательно почувствовала, что ребятам там вдвоем хорошо.

Чем Олег занимался в Монине? Он очень много гулял и очень много лежал на кровати, отдыхая. Читал. И писал стихи. Начал новую редакцию своего рассказа «Собачий вальс», но свидетелем этого я уже не была. В январе Олег больше в Москве не появлялся. А я не ездила в Монино. Мне туда и не нужно было ехать, потому что там все было тихо, хорошо и спокойно.

Февраль 1981.

Странно и несколько непонятно, но многие события февраля 1981 года совершенно не сохранились у меня в памяти. Иногда я думаю, почему так получилось. Возможно, шок от мартовской трагедии стер все, что ей предшествовало. Но главное в том, что на меня очень тяжелое впечатление произвел день 20 февраля (речь о нем пойдет дальше), оставивший все прочее в каком-то тумане и явившийся самым ярким впечатлением того месяца.

В начале февраля Олег и Лиза продолжали жить в Монине. Олег отдыхал, набирался сил и работал: писал стихи, прозу, эссе… Изредка, в случае крайней необходимости, они появлялись в Москве. Так было в премьерные дни картин «Мы смерти смотрели в лицо» и «Незваный друг» — последних экранных работ Олега и последних фильмов, которые он увидел на большом экране. В этих двух случаях я ходила в Дом кино вместе с ребятами. Помню даже, что на «Мы смерти смотрели в лицо» пошли днем, как и было объявлено. А потом выяснилось, что гам идет какой-то детский спектакль или что-то в этом роде, и мы вернулись домой.

13 февраля Олег отправился в театр на прием к Цареву, написав предварительно объяснительную записку обо всем, происшедшем во время срочного ввода 31 декабря. В ней он подробно отмечал, в чем виноват и в чем не виноват. Не помню, получил ли он тогда на это какой-нибудь ответ, но вывод о том, что уделяет этому слишком много внимания и нервов, сделал. Он воспринял все очень серьезно, а потом увидел, что никому, собственно, в театре до этого всего нет дела. Царев же, между прочим, относился к нему очень хорошо, особенно доказав это своим поведением в дни смерти и похорон Олега. Очень помог он потом и с памятником на могиле, оказавшись во всей этой скорбной истории на высоте. Вообще о нем говорили как о человеке, способном понять, к которому можно обратиться за помощью. Во всяком случае, я в этом убедилась лично…

Почти сразу после февральских премьер с Олегом связались киевляне, которые предложили ему поработать на Киностудии им. А. Довженко. В конце второй декады из Киева прислали сценарий кинофильма под названием «Яблоко на ладони». Олег сразу сунул его мне:

— Ну-с, посмотри, что это такое…

Я все прочитала и отдала его Лизе со словами:

— По-моему, там для Олега очень хорошая роль. И поскольку он предполагается на главную роль, может и весь фильм сделать необычайно смешным и интересным.

Олег должен был сыграть едва ли не единственный интеллигентный персонаж во всей картине: археолога, до которого каким-то образом (не помню, как это было сделано в сценарии) доходят слухи о том, что в огороде одного крестьянина нашлась странная часть какой-то скульптуры. Он страшно заинтригован, бросает все, уезжает из города и начинает обхаживать этого мужика, а заодно и его дочь, которая в него влюбляется. Потом выясняется, что дело не в находке, а совсем в другом. Короче говоря, смешная, запутанная история, где Олежечка мог вовсю проявить свой комический дар. Это была роль, из которой он мог бы сделать, что называется, «конфетку».

После меня, смеясь от души, сценарий прочитала Лиза. Для Олега этого было уже много. Я пошла к нему:

— Аличка, ты знаешь, очень смешно. И не просто глупо смешно, а забавно. Очень интересная может быть роль.

— Ну все! Раз у обеих такое определенное отношение к этой вещи, значит, буду соглашаться!

И мы обе обрадовались именно потому, что в этом сценарии было очень много смешного. Снимался ли потом этот фильм, вышел ли на экран, произвел ли он какое-нибудь впечатление? Этого я не знаю. В Москве я нигде не видела афиш. А так бы, может быть, мы с Лизой даже пошли и посмотрели. Правда, это, наверное, было бы тяжело… Но когда я прочитала сценарий, то сразу увидела Олега в этой роли. Просто увидела. Любовь, смех, тонкость… Мне показалось, что в этой картине стоит сняться, о чем я и сказала Олегу. И сейчас очень обо всем этом жалею, потому что иначе Олег не поехал бы в Киев и, может быть, ничего не случилось бы… Но такова была его Судьба.

20 февраля 1981 года в Доме ученых на Кропоткинской улице Олег в последний раз выступил перед зрителями. Видимо, его пригласили непосредственно оттуда: по-моему, был звонок. Вряд ли кто-то приходил очно. Олег не очень хотел выступать в этом зале, потому что вообще не любил «творчески общаться» с московской публикой, но как-то согласился, даже не знаю почему. Ни по здоровью, ни по настроению — это было абсолютно ни к чему: он был раздражен, плохо себя чувствовал, и настроение-то у него было совсем не для общения с залом. Даже не возникал вопрос, пойдем ли мы с Лизой с ним, тем более что это рядом, и вообще мы всегда ходили вместе на такие московские встречи.

Обычно Олег очень серьезно относился к одежде, потому что умел одеваться. Он не любил пижонить, но всегда так внимательно смотрел в зеркало на свою тонкую стройную фигуру: как он одет, как он выглядит? А здесь, за несколько дней перед этим, он купил в магазине такую странную куртку — тяжелую, из толстого материала, громоздкую для фигуры и совсем не в его стиле. Не пиджак, а совершенно явно уличную куртку. У меня было впечатление, что это какой-то чужой и немножко странный человек с уже отросшей бородой.

Вечером, к назначенному времени, мы пошли пешком в ДУ. На входе произошел нехороший эпизод: какие-то неприятные тетки-вахтерши, не узнавшие Олега, не хотели пускать в здание ни его, ни нас (Лизу, меня и двух знакомых, пришедших вместе с нами), и Олег сердито сказал:

— Я — Даль! Даль… А это — со мной!!!

Потом мы прошли в зал и уселись в ложе, почти у самой сцены, а Олег уже пошел на нее с каким-то молодым человеком, по-видимому, из администрации. И снова мне показалось, что это какой-то другой человек. Хотелось крикнуть ему: «Сними куртку, ты же уже пришел!..»

Народу в зале было много. Публика собралась обычная, много молодежи, и никто не выделялся неприятно. Начался вечер по обычной программе Олега. Сначала пошли ролики из фильмов — очень хорошие, зал увлеченно смотрел. В момент, когда заканчивался фрагмент, по залу проносился шумный вздох и возгласы: «Как жалко! Так бы хотелось еще посмотреть, а уже другое…»

Потом Олег выступил с каким-то коротким предварением о себе, и пошли вопросы зрителей. С нами в ложе сидело несколько человек, вероятно, устроителей вечера, и один из них собирал все записки, которые зрители, как мне казалось, хотели отдавать лично Олегу. Вопросы, по-моему, были неинтересные — какие-то очень стандартные, что его тоже сразу стало раздражать.

В этот вечер он, конечно, производил впечатление очень раздраженного и больного человека. У меня просто сердце сжималось, когда я смотрела на сцену. Он никогда не был особенно веселым на публике, но оставался более раскованным, а здесь был зажат. Мне казалось, потому что это Москва, где он вообще соглашался на контакт со зрителями считанное количество раз — не более четырех-пяти.

Одна записка была так явно подана именно Олегу, что он очень быстро подошел и перехватил ее у чиновного лица. Развернул, прочел про себя. Неторопливо подошел к столику, стоявшему на сцене, положил эту бумажку и сказал в зал:

— В этой записке сказано: «Олег Иванович, не кажется ли вам, что вы все врете?»

В зале был очень напряженный момент — тишина. Олег немножко помолчал и сказал:

— Ну, на этом позвольте закончить.

И ушел со сцены. В зале стало шумно. Шумели возмущенные зрители. Олег будто почувствовал, что это именно та записка, которая нужна для его окончательного взрыва, чтобы закончить то, что ему, в общем-то, было неприятно. Он ушел, не услышав даже аплодисментов и возмущенных голосов, раздавшихся из публики, понявшей, что он действительно обиделся и не вернется. Вечер был, конечно, скомкан… Всего по времени он занял чуть больше часа, включая показ фрагментов из фильмов.

Домой мы молча шли втроем: он, Лиза и я. Олег был мрачен, но дома скоро справился со своим плохим настроением, тем более что на другое утро они уезжали в Монино — в тишину, где кругом белый снег и кошка.

Утром в электричке он, хохоча, читал «Яблоко на ладони»… Ему очень хотелось сыграть комедийную роль на серьезной, добротной основе, и, убедившись, что ЗДЕСЬ сделает смешную работу, он дал согласие приехать на пробу в Киев в первых числах марта.

В четверг 26 февраля Олег снова был в Москве. Последняя репетиция роли Ежова в «Фоме Гордееве» в Малом. Последнее занятие со студентами во ВГИКе. В пятницу он съездил на «Мосфильм» — получил остатки гонорара за «Незваного друга», потом сходил в сберкассу и положил деньги на книжку. Вечером он вернулся в Монино.

Я приехала к ребятам на следующее утро, в последний день февраля. Они встретили меня у электрички, потом мы прошли лесочком до дома, где ждал вкусный обед. Потом мы хорошо посидели — такой спокойный, тихий вечер… Наступал март…

Март 1981.

 

Утром первого марта Олег встал, как всегда, не рано и не торопясь. И вот тогда у меня с ним был коротенький диалог. Он лежал на раскладушке, а я подсела к нему и, боясь, что с его стороны последуют какие-нибудь резкости, сказала такую фразу:

— Олежечка, ты… небось там… на свободе…

Имея в виду, что он в Киеве сорвется на спиртном. Пожалуй, первый раз у нас был разговор на такую тему, когда он не рассердился, не огорчился, а улыбнулся и, положив свою руку на мою, ответил:

— Ты не беспокойся… Сорвусь — зашьюсь. Все будет в порядке. Все нормально…

Потом мы все вместе пообедали, и они с Лизой часа в четыре, по-моему, ушли на электричку. Я их не провожала. Позднее Лиза мне рассказывала, что когда Олег вечером уезжал на вокзал, он даже не дал ей выйти к лифту. Он не любил проводы так же сильно, как любил, когда его встречают. И Лиза говорила:

— Я его поцеловала у двери, и он пошел к лифту. Вот и все…

А когда он уезжал из Монина, то я хотела его чмокнуть на дорожку, но потом вспомнила, что у меня насморк, и не стала:

— Боюсь тебя заразить и поэтому целовать не буду.

Он на это ничего не сказал, а я потом эту минуту долго вспоминала. В общем, он был очень спокоен. Я бы даже сказала, на редкость лиричен и умиротворен. Поэтому я осталась на даче одна в хорошем настроении и провела вечер спокойно: почитала, посмотрела телевизор и легла спать. Ничто не огорчало меня и не беспокоило. Так же я провела и весь понедельник — второе марта. Очутилась я в Монине, потому что Лиза уехала с Олегом в Москву, а я осталась там на два дня, чтобы приготовить обед и быть в доме. Олег должен был вернуться из Киева четвертого и сразу же поехать с Лизой в Монино, поэтому в понедельник я ходила в магазин и покупала продукты, запасаясь на среду. Вот так у меня прошло второе марта.

Когда я проснулась утром третьего, на улице был чудный, очень солнечный день, морозец такой хороший. Все птицы, которых Лиза приучила кормиться за окном кухни, прилетели. Я их покормила — синичек и воробьев…

В моей жизни все-таки часто бывали какие-то предчувствия, которые, может быть, иногда даже и не оправдывались, но тянулись тяжелыми минутами, а здесь у меня почему-то возникло очень легкое, спокойное настроение: ни за Лизу я не беспокоилась, ни за Олега. Поэтому телефонный звонок, раздавшийся где-то часу в пятом, меня совершенно не насторожил. Звонила Лиза. Я взяла трубку, а она мне, не здороваясь, сказала:

— Мама… тебе надо приехать домой.

— Здрасьте! Почему?

— Приезжай домой!

— Нет, пока ты мне не скажешь почему, я не поеду!

— Олег умер…

В этот же момент у меня совершенно пропал голос, и я ничего не смогла ей ответить. Лиза потом мне говорила, что в ту минуту она очень испугалась, потому что ответом ей было молчание. Наконец я в испуге бросила трубку, но при этом даже не разволновалась из-за того, что лишилась голоса, потому что знала только одно: мне надо скорее ехать в Москву, а это чужая дача, и поэтому я не могу бросить все так, как есть. Мне пришлось быстро перекрыть воду и газ, отключить свет, как следует закрыть дверь. Единственное, на что у меня не хватило сил — это очень старательно закрыть тугую калитку, и я прикрыла ее, не заперев на замок.

Лиза в это время пыталась дозвониться до меня, беспокоясь, что я ничего не ответила. Ей никак не давали Монина. Минут через тридцать она все-таки добилась, а я уже ушла, поэтому никто к телефону не подошел. Она ничего не понимала, и была в таком состоянии, когда не могла волноваться, но все-таки беспокоилась.

А я тем временем вышла на темнеющую улицу и пошла, в общем-то, неизвестно куда: дорогу я совершенно не знала. С ребятами-то я не смотрела, как мы шли к дому. Знала только, что мы шли через лес, а как там идти по улицам поселка я понятия не имела. За это время к тому же насыпало массу снега и появились жуткие сугробы. Через какое-то время мне стало казаться, что я сейчас влезу в ближайший из них и выбираться оттуда уже не стану. Это было бы очень трудно и физически, и морально: состояние у меня было, конечно, полубезумное, потому что когда у тебя что-то подготавливается, что-то постепенно начинает угнетать, то ты начинаешь собираться с какими-то своими силами. А тут я была, можно сказать, раскрыта и счастлива, и вдруг в этот момент — такой удар. В моем состоянии, наверное, это было невероятно, но я шла, шла куда-то, проваливалась в снег и снова шла. Безусловно, я плакала, но это был даже не плач, а какой-то такой странный постоянный всхлип. Мне трудно сказать, что это было. Во всяком случае, я вдруг из-за какого-то сугроба вылезла на автостраду. И мало того, что я вылезла на это шоссе! Я увидела такси — горел зеленый огонек! Оно только что приехало, остановилось, кто-то из него вышел, и почему-то оно стояло посреди этой дороги. В это же время с другой стороны к машине подошел какой-то военный, но когда он увидел меня, картина, наверное, была несусветная. Во-первых, пока я бежала через лес, несколько порастрепалась, во-вторых, что на мне было надето, не помню. В общем, какая-то безумная старуха выскочила из лесу и бросилась к этому автомобилю. И этот офицер сказал мне:

— Берите, берите машину!.. Вам…

Я ничего ему не ответила. У меня тогда не было никаких сил на вежливость и даже на «спасибо» не хватило. Я села в эту машину и какое-то время ехала молча и ревела. В конце концов шофер спросил меня:

— Что у вас случилось такое?

Я ему сказала, что умер Олег Даль — мой зять.

Он даже обернулся:

— Да-а-аль?! Он же молодой совсем!

И потом мы больше не разговаривали, по-моему.

Причем денег у меня с собой не было, поэтому я ему сказала:

— Поднимитесь в квартиру и возьмите деньги.

Доехали мы быстро, и часам к семи — началу восьмого вечера были на Смоленском бульваре. У нас в квартире толпилась масса народу. Лиза меня схватила и сразу запрятала в комнату, заставив раздеться и лечь в постель. Вообще она со мной обращалась как с куклой — настолько я была неживая. Мне было все равно. Потом в этот же вечер у нас появился экстрасенс X., и Лиза попросила, чтобы он меня привел в какую-то норму. Он мне стал что-то говорить, но на меня это никогда не действует — абсолютно пустое место. Я не спала, а народ был, по-моему, очень долго. Кто был — совершенно не помню. Помню только, что Валя Никулин и его Инна. Ни Волчек, ни Табаков, ни Ефремов, ни прочие «столпы» театральной Москвы не появлялись.

В этот же вечер 3 марта Лиза с Никулиным уехала в Киев за Олегом, а мы остались вдвоем с Павлой Петровной. Мы совсем не общались. Она ходила по квартире и плакала, но у нее горе проявлялось как-то иначе, она больше жалела себя:

— Ну, вот и все… Муж умер… Теперь Алик меня оставил… И осталась я одна… Как я теперь буду одна?…

Так прошла эта ночь. Все это не забылось, а, конечно, запомнилось, но описать словами это невозможно. Например, когда у меня с отцом случилось подобное — также внезапно, да еще на моих с Лизой глазах — это было не столь неожиданно. Все-таки отцу было 73 года, и у него было уже до этого два инфаркта. Поэтому, когда все случилось, — не то чтобы я была к этому готова, но это было все-таки более естественно. Очень тяжело, но открыто. Какое-то естественное состояние утраты, горечи. А здесь сейчас происходило что-то сумасшедшее: не укладывалось ни в голове, ни в сердце… Ни Лизино, ни мое состояние описать невозможно. У Лизы, конечно, свой рассказ, но я не знаю, может ли она как-то этим делиться. Единственное, что она мне говорила еще в те жуткие дни, — это о той мысли, которая пронзила и успокоила ее, когда она увидела мертвого Олега: «Он больше не будет мучиться». Ей так было жалко его в последние месяцы, что, как она говорит, в киевском морге был даже какой-то Голос, и его устами было сказано: «Сейчас он спокоен, и его больше ничего не будет волновать, беспокоить и огорчать».

Шестого утром Лиза вернулась, а чуть позднее на машине Киностудии им. Довженко в морг Боткинской больницы привезли Олега. Все вопросы похорон с Лизы сняли совершенно. Просто в субботу седьмого марта за нами приехала машина, и мы поехали в театр.

Конечно, я никак не думала, что проститься с Олегом придет такое количество народа. Ведь о его смерти было только дано маленькое сообщение в «Вечерке». И Церковеру в «Неделе» с большим трудом удалось пробить несколько строк. А народу было очень много, и вся площадь перед театром была заполнена людьми настолько, что даже наша машина с трудом проехала. Мы вошли в здание уже тогда, когда прощался народ. Гроб стоял не на театральной сцене, как это принято при проводах в последний путь РОССИЙСКИХ АКТЕРОВ, а в каком-то боковом помещении, целиком затянутом черным, так что я даже не могу наверняка сказать, какой оно было величины. И, конечно, я по-прежнему считаю, что театр сделал все, что мог, потому что и администрация, и актеры относились к Олегу безо всякого добра, как, впрочем, и он к ним. Это был «чужой человек», так что то, что его похоронили все-таки на Ваганьковском, — на мой взгляд, исключительно заслуга Михаила Царева. Если бы не он, то Даля на Ваганьковское НЕ ПУСТИЛИ БЫ…

Я подошла к гробу и поцеловала Олега. Тяжело было… Волосы были какие-то уж очень живые, я их погладила — они были откинуты назад: открытый лоб впервые за долгие годы — ведь он всегда носил короткую челку.

Вот так вот все это было… И все в тумане каком-то… Я никого не видела! Никого! Кто-то подходил к гробу, кто-то что-то говорил… Говорили что-то и на кладбище — довольно много. Мне очень трудно было подойти на кладбище к гробу. Сначала я была рядом с Олегом, а потом как-то отошла немножечко в сторону, и близко уже не подходила. На этом все и кончилось…

Когда же все было завершено, Лизе сказали, что в ресторане ВТО сейчас собираются все свои и чтобы мы тоже ехали туда. А сестра Олега и его родственники собирались и что-то устраивали в пашей квартире. Лиза им сказала, что она со мной хочет поехать в ВТО, что там будут все товарищи Олега, что там можно посидеть и помянуть, и всех их туда пригласила. Но они заявили, что устраивают поминки дома и чтобы мы приехали сюда.

Но мы все-таки поехали в ВТО. В ресторане это было очень недолго и очень тепло. Народу было тоже довольно много, и опять же все это было пропущено через какую-то вату — я ничего не помню. Потом мы сидели у Никулиных и звонили по телефону домой, чтобы узнать: выкатились оттуда все или еще поминают. Да простят меня за такое откровение, но в день, когда Олега отдали земле, в его доме хотелось быть наедине с ним и только с ним, а не с кем-то пополам. В конце концов никто не ответил, мы поняли, что они уехали, и вернулись домой. А родственники Олега потом не могли простить Лизе того, что она выбрала ВТО. Лиза же говорила им:

— Я не выбирала! Я предлагала ВАМ ПОЙТИ В ВТО, потому что там собрались все, кто любил Олега!!! При чем тут родственники?! Родственники в данном случае — дело второе…

Вот мы и были в ВТО, а они сидели у нас и занимались тем, что доставали какие-то колбасы, водку, еще что-то… Вся эта отвратная поминальная суета, которую я ненавижу. Никогда в жизни я ни по ком не справляла поминок. У меня так получалось, что без них обходилось…

Так что в ВТО устроился очень хороший вечер. Кроме того, все мы замерзли, а там, конечно, выпили и этим немного сняли холодную нервную дрожь.

Ну, вот и все. А потом опять началась жизнь…

У Олега после похорон я была всего два раза. Я совсем там не бываю. Лишь ходила посмотреть на памятник, когда его только поставили…

Не то чтобы я не люблю кладбища — я не люблю ХОДИТЬ НА КЛАДБИЩЕ. Моя память и фотографии Олега — это все, что хранится у меня дома, чтобы не забыть ни одного дня. А на кладбище я себя чувствую не так, как Лиза, например. У нее к этому другое отношение. Она там, наоборот, заряжается и физически, и духовно.

Иногда у меня бывает ощущение какой-то вины перед отцом, перед мамой, на чьи могилы я тоже никогда не хожу. Перед Олегом такого чувства не бывает никогда, потому что его могила не забыта. А те — забыты. Туда совсем никто не приходит, причем меня всегда огорчало то, что у Бориса Михайловича было при жизни столько учеников и «любящих вас людей», а теперь… Одно дело прийти на могилу твоего учителя, другое — на могилу родного человека. Было одно время, когда я ходила на Новодевичье на могилы Чехова, Булгакова, Шукшина, то есть милых мне людей, но далеких от меня кровно. Это я могу спокойно. Но, когда я знаю, что вот здесь вот внизу лежит человек, которого я любила, гладила по голове, целовала… Этого я НЕ МОГУ… Такая вот странная «аномалия»… Причем она была и у моего отца: папа никогда не ходил на могилу своей жены — моей матери. Только похоронили ее, поставили хороший памятник, а потом никогда не ходил. Я его даже не спрашивала почему, ибо у нас на сей счет была «негласная договоренность»…

ЕТС.

Олег прожил неполных сорок лет, а мне сейчас уже восемьдесят — это значит, что в одну мою жизнь умещаются две его. И есть еще много такого, над чем стоит призадуматься…

Когда появился Олег, моя жизнь уже была частью Лизиной. Ей исполнилось тридцать два года. К этому возрасту она успела пережить много и хорошего, и плохого, и всякого-всякого. С какого-то момента у меня возникла полная уверенность в том, что она уже никогда не будет с мужем, с семьей и со своим домом. Мы жили с ней вдвоем «студенческой» жизнью. Иногда у нее бывали моменты какой-то влюбленности, каких-то романов, и тогда она бывала счастлива. Но при этом оставалась сугубо домашним человеком. Она всегда любила свой дом, несмотря на то, что он никогда не был ни богатым, ни обустроенным. Но вот когда появился Олег (посланный кем-то или чем-то — в этом я и не сомневаюсь), у нее возник СМЫСЛ СУЩЕСТВОВАНИЯ В СВОЕМ ДОМЕ. Это был первый человек, понявший, оцепивший и принявший Лизину домашность. Более того, он стал культивировать в ней это редкое в наши дни женское качество и, надо признать, достиг в этом изрядных успехов.

Даже я не вправе судить об этом, но когда два поломанных жизнью человека находят друг друга в этом грустном и сложном мире, вступают в официальный брак, который при этом для каждого является третьим (!) — это налагает на них (да простят мне эту банальность) большую ответственность перед чем-то Свыше, но, главное, друг перед другом. Я горжусь, что моя дочь и мой зять прошли через все мыслимые и немыслимые тяготы и были рядом и в печали, и в радости не год, не три, а целое десятилетие.

Благополучие этой пары стало смыслом моей жизни и моим личным благополучием. Когда возник вопрос о том, что ради них надо бросить родной город и все, что с ним связано, у меня не было ни тени сомнения в том, что должно быть посему, а не иначе, хотя такие люди, как мама Олега, например, никак не могли понять:

— Как это вы можете бросить службу, не выработав своего стажа? Бросить квартиру?.. Город?..

Ни ей, ни другим я ничего объяснять не стала, а мне самой, Лизе и, хочется думать, Олегу все было понятно. Все равно свою прежнюю жизнь я уже не могла иметь, а улучшить жизнь Лизы и Олега — это было мне по силам. Олег никогда не был для меня человеком, которому можно или нужно «принести жертву». Хотя бы потому, что мне просто хотелось быть рядом с ним, с Лизой, видеть, как они живут и как они счастливы. Я считаю, что получила в подарок недолгий, но очень значительный по содержанию фрагмент хорошего времени, который освещает мою дорогу и сейчас.

Иногда меня спрашивают о том, как я отношусь к тем людям, которые много значили в жизни Олега, к тем, кто определял (и определил) его творческую и человеческую судьбу, наконец, к тем, кто был рядом с ним в Киеве в марте 1981-го. Хитрый и простой, коварный и печальный вопрос. Но только по мнению тех, кто мне его задает.

Когда я вижу на экране кинотеатра или телевизора работы этих людей, а они, в основном, принадлежат к творческому цеху, я сама думаю о многом. Но скажу честно: мне нравится многое из того, что они делают — и актерски, и в режиссуре.

Все-таки Олег был настолько сложный человек, и настолько надо было близко его знать, чтобы понимать, как с ним надо общаться и обращаться, как к нему надо относиться…

Благодаря Мише Козакову «достоянием народа» стала фраза, брошенная Галиной Волчек в адрес оцепеневшего Даля на похоронах Владимира Высоцкого в момент заколачивания гроба:

— Может быть, хоть это произведет на него впечатление?..

Что она хотела ЭТИМ СКАЗАТЬ? А черт ее знает!!! Что Даль бросит пить?! Что он перестанет «выкидывать номера и всех этим доставать?!» Что он «наконец станет такой, как все»?! Что он закатит на свежей могиле истерику, как это делали многие из тех, кто еще вчера убивал Поэта?!..

Мало кто вникал в жизнь Олега и понимал его по-настоящему. На это были способны только близкие, а таких у него почти не было. Поэтому-то я и не могу ко всем этим людям «творческого окружения» как-то «относиться» или «не относиться». Ему просто было сложно жить в таком окружении и иметь дело с такими людьми. Это отнимало у него последние нервы и силы, и болезнь брала свое. С годами сопротивляться ей было все более трудно. Конечно, если бы он не пил так одиноко, обреченно и безнадежно, как сам это осознавал, у него было бы больше душевных и физических сил. При своем уме и невероятной человеческой доброте он мог бы существовать даже в том обществе, которое его окружало. И не так отчужденно. А в реальной жизни получалось так, что от него бегали, его боялись, потому что, когда он был в подпитии, мог сделать все, что угодно, где угодно и с кем угодно. А трезвый он был очень одинок и мрачен: никого не видел и мало с кем общался. Он был человек, что называется, ВНЕ ОБЩЕСТВА. Поэтому общество и привело его к смерти — это ведь так просто: убить тонкого, уязвимого человека вроде бы его собственными руками…

Еще несколько лет назад я не рискнула бы сказать то, что стало очевидным сегодня, по прошествии семнадцати лет: Олег оставил нас лишь физически, телесно, но то, что являлось СВЕТОМ ЕГО ДУШИ, подарит еще много Добра не одному поколению человечества. Не знаю, что бы он сказал, услышав это, но ясно одно: даже смерть не в силах изменить простую истину жизни…

На этом я и закончу свой рассказ.