1

Георгий Александрович Шатуров, поднявшись из подземного перехода, прошёл сквозь душный вокзал, плечом раздвигая спёртую дымку ожидания, толкнул стеклянную, окантованную стальными полосами дверь и встал на высоком крыльце, оглядывая заснеженную площадь и глубоко вдыхая зимний воздух. На лице его, красивом лице тридцативосьмилетнего мужчины отражалась в эту минуту некоторая нерешительность, по причине, впрочем, весьма понятной. Ну, посудите сами: только что пробило полночь, а город, лежащий перед ним, покинутый лет двадцать назад, был совершенно незнаком ныне. И к тому же нашего героя никто не встречал. Следует отметить ещё одно обстоятельство: ночь, с которой начинается повествование, была ночью на 31 декабря…

Что же заставило Георгия Александровича прибыть в Живописногорск (таково название города) в столь неудобное время? Отвечу кратко: не ведаю! Знаю лишь, что на третье января был заказан для него билет на самолёт и номер в респектабельной гостинице, но всё это вдруг поломалось, и была беготня по Энскому вокзалу, и поиск дежурного администратора, и тяжёлая с ним беседа, а после — плацкартный вагон с боковым местом у туалета, и храп соседа, и много других неприятностей, включая обед в вагоне — ресторане. Но зачем? По какой причине? Судить не берусь, и чтобы хоть как-то мотивировать поступок своего героя, прибегаю к словосочетанию "душевный порыв", или "внутренний голос", если хотите. Именно под его влиянием и прибыл Георгий Александрович в Живописногорск не третьего января, а натурально тридцатого декабря, пребывая в данную минуту на высоких ступенях вокзала.

И в минуту эту его окликнули.

— Змей! — услышал он и машинально оглянулся на старую школьную кличку.

А, оглянувшись, увидел мужчину, большого, круглолицего, с изрядной уже лысиной. Мужчина приближался быстрым шагом, улыбаясь и размахивая сорванной с головы шапкой. Двигался он, слегка переваливаясь, как ходят только очень сильные люди, и скорее по походке, не по лицу, узнал Георгий Александрович одноклассника своего Петьку Коростелева, по прозвищу, естественно, "Коростель".

Узнал и шагнул навстречу.

Они могли бы сказать: "А ты почти не изменился!" или "Вот это встреча!", или что-нибудь этакое, как-никак двадцать лет разлуки.

И Коростелев воскликнул:

— А ты, брат, того… не изменился! — и добавил, улыбаясь все шире, — Вот это встреча!

И Шатуров заметил:

— Тесен мир…

Кстати, о происхождении прозвища "Змей". Георгий Победоносец, как известно, убивает дракона, в просторечии именуемого змеем. Отсюда и прозвище со всеми производными, как-то: "Змеюка", "Подколодный", "Семибатюшный" и, не без влияния В.В. Маяковского, "Двадцатижалый". Последнее Жорке Шатурову втайне даже нравилось, но употреблялось приятелями реже всего.

— Ты как здесь? В командировке? Уже уезжаешь? — в рваной своей манере продолжил Коростелев.

— Скорее наоборот. Я только что приехал.

— С ума сошел? Тридцатое же декабря. Новый год на носу. А гостиница? Или адресок есть?

— Увы, ни адреса, ни гостиницы.

— Ага, нет… Конечно. Откуда быть-то, — кромсал предложения друг детства. Георгий Александрович с интересом наблюдал за его экзерсисами. Успокоился наш герой уже совершенно, ибо с легкостью человека проницательного уяснил для себя дальнейший ход событий. Одно лишь его удивляло: неужели внутренний голос, которому он привык доверять вслепую, опустился на сей раз до того, чтобы подтолкнуть к банальной встрече со школьным приятелем, да еще не из самых близких?

— Вот что, — Петр между тем принял решение, — в гостиницах делать нечего. Мы тут позавчера одного из Питера устраивали — намучались. Двинем ко мне! Новый год на даче. С женой познакомлю, а также с ее родителями. Могучие люди. Да ты не дрейфь! — он вытащил из кармана связку ключей. — На машине домчим быстро!

Георгий Александрович поморщился. При других вариантах он, безусловно, отказался бы от предложения, но других вариантов не предвиделось, и потому гримаска раздражения естественным образом трансформировалась в красивую белозубую улыбку.

— Уговорил, речистый. Где твой Мерседес?

— На стоянке. Третий слева…

Мерседес оказался видавшими виды Жигулями шестой модели, в народе тепло именуемой "шохой". И уже через полчаса, оставив за собой спящий город, домчались школьные приятели до района дач. В машине было тепло и тянуло в сон. Первый приступ из серии "А помнишь?" закончился, Георгий подремывал, а Петр, чтобы не уснуть, свистел: "Как молоды мы были…"

Громко свистел и фальшиво.

Наконец вкатили они в большой, рассчитанный на две машины гараж и Петр провозгласил радостно:

— С приездом! Милости прошу к нашему шалашу!

Следуя за школьным приятелем, наш герой приблизился ко входу в сей двухэтажный шалаш и по высокому крыльцу взошел в большую прихожую с длинной, делающей честь хлебосольным хозяевам вешалкой.

Сняв пальто и шапку, гость оказался в сшитом на заказ (и отлично сшитом!) костюме-тройке, хозяин же в обычной, ничем не примечательной пиджачной паре. Теплые тапочки мягко облекли их ноги, а домотканая дорожка привела в большую комнату. Был тут в наличии весь дачный набор: камин явно декоративного назначения, стол кувертов на двадцать, большой раскидистый диван и иная гарнитурная мелочь. Была здесь также лестница на второй этаж. Винтовая лестница с точеными балясинами.

Машина, положим, имелась и у Георгия Александровича, машиной ныне мало кого удивишь, но дача… Его, по холостяцкому житью, наш герой так и не обзавелся, да признаться, и в мыслях, не держал, втайне посмеиваясь над знакомыми дачниками. Нынче же смеяться ему не хотелось: так добротно и красиво было все вокруг, дышало покоем и уютом. Единственным чужеродным телом среди полного великолепия являлся приятель его Коростель, в неуклюжем костюме, с глупой улыбкой собственника на круглом лице.

Дисгармония была столь ощутима, что Георгий не выдержал:

— Кучеряво живешь, — проговорил он, оборотясь к Петру.

— О чем ты? — не понял тот, в ответ же на указующий жест пожал плечами. — А, это… Это — пенки. Не бери в голову, — и улыбка, на мгновение исчезнувшая с лица, вновь взошла еще шире прежней. — Чертовски я рад тебя видеть…

Георгий неопределенно кивнул головой.

— Жить будешь наверху, — продолжал между тем хозяин. — На первом этаже у нас кабинет и спальня родителей. Ванная и сортир на обоих. Есть будешь? А пить? Тогда спать. Пошли.

И они поднялись на второй этаж.

— Для гостей, — Петр толкнул дверь. — Заходи.

Комната оказалась небольшой, да к тому же половину ее занимала огромная кровать, накрытая поверх одеяла еще и пледом. На тумбочке у изголовья, рядом с будильником, стоял ночник с золотыми рыбками, которые закружились в нескончаемом хороводе, как только он был включен. В углу дружелюбно поблескивало черной кожей старое кресло. Словом, было тут уютно.

— Ну ты располагайся, отдыхай, — ласково пробасил хозяин. — Завтра с женой познакомлю. Спокойной ночи.

И он вышел.

… Дачники, думал Георгий, нежась под легким, но прекрасно сохраняющим тепло одеялом. Хоромы понастроили! А неплохо бы комедию об этом написать. Сатирическую. Или лучше драму. Сюжет только покрепче завернуть.

Тут он зевнул и, уже засыпая, нажал в изголовье на кнопку. Свет ночника погас. Уснули рыбки.

Уснул и Георгий.

И пока он спит, автору хотелось бы кое-что объяснить. Закончив в свое время исторический факультет, Георгий Александрович Шатуров стал, однако, журналистом. В редакции областной газеты, где он служил, считалось, что всевозможные нравственные коллизии дано ему распутывать легче, нежели другим. Нравственная же коллизия была положена и в основу пьесы, написанной Георгием два года назад, опубликованной, а потом поставленной несколькими театрами страны.

Меж своих многотрудных дел любил наш герой заглянуть иногда в архивы, покопаться в старых газетных подшивках. И однажды, за полгода до описываемых событий, наткнулся он в областной газете за 17 декабря 1972 года на статью, бойко озаглавленную: "Пособникам буржуазных идеалистов не место в советской науке!" Дикий сей оборот не удивил Георгия, он и не такого в газетных архивах начитался, однако статью он бегло просмотрел. Просмотрев же, стал изучать внимательно. Следовало из нее, что в городе Живописногорске, тогда еще районном центре, некий В. В. Миртов, доцент пединститута, разработал теорию, согласно которой разного рода парапсихологические явления, например, чтение мыслей на расстоянии, предсказание будущего, якобы имели под собой вполне материальную основу в виде психофизического комплекса, свойственного каждому человеку, но у большинства — неразвитому.

В. В. Миртов утверждал к тому же, что путем определенных упражнений каждый желающий может овладеть таковыми способностями в полном объеме. Сведения эти сообщались в нескольких строках, а остальная часть статьи была посвящена критике "тлетворной идейки В. В. Миртова, от которой за версту несет поповщиной, мракобесием и оголтелым идеализмом". Подписана статья была М. Преклонным.

Почему же заинтересовался ею Георгий? Да потому, что в секрете от всех держал он свою особенность — странное и необъяснимое умение предчувствовать будущее, возникавший вдруг внутренний голос, что заставлял его совершать самые неожиданные поступки, которые по прошествии времени оказывались единственно правильными.

Потому-то, прочтя статью, где пусть и в ругательном тоне говорилось о чем-то схожем с его даром, наш герой решил восстановить справедливость. Списавшись с живописногорскими журналистами, он узнал, что автор теории умер еще в семьдесят девятом году, но жив друг его и конфидент Глеб Евстигнеевич Краснопольский, доктор наук, ректор пединститута. К нему-то и решил обратиться наш герой. Однако на вежливый запрос ответа не последовало, а вскоре после этого был Георгий вызван редактором и получил срочное задание, оторвавшее от дела Миртова на месяц. Затем последовали еще две важных командировки, к тому же навалилась обычная редакционная текучка, так что лишь в начале декабря смог Георгий вернуться к волновавшей его теме. Он написал еще одно письмо, и через несколько дней пришел вполне благожелательный ответ с приглашением приехать.

Вслед за приглашением и случилась известная читателям история, так благополучно начавшаяся (и билет на самолет в кармане, и гостиница заказана), но скомканная по вине все того же внутреннего голоса черт знает каким образом…

 

2

Первым зазвенел будильник. Большая его стрелка была переведена на пять минут вперед — наивным таким манером хозяева часов пытаются обычно обмануть судьбу и встать вовремя. Затем, ровно в восемь, на руке Георгия запричитали электронные часы, привезенные из Японии. "Вставай, лентяй!" — вопили они сердито. Вопили, естественно, на аглицком, и дословно их вопль означал: "Вставайте, ленивые кости!" И ленивые кости открыли глаза… В эту минуту на первом этаже ударили старинные напольные часы и били долго, с размеренными паузами, зная себе цену. Георгий, улыбаясь, считал удары и с последним, восьмым, легко поднялся с постели…

Вскоре он уже выходил из ванной комнаты, держа в одной руке дорожный несессер, другой же, свободной, потирая порозовевшие гладкие щеки. Спортивный костюм, темно-синий, с широкими белыми полосами, удивительно шел к его ладной фигуре мастера парашютного спорта и дельтапланериста. На плече нес Георгий махровое, вьетнамского производства, полотенце с вытканное фазанами, ноги же облек в кроссовки "супертренер".

В таком виде наш герой сделал несколько шагов и остановился — навстречу из глубины коридора шла женщина. Представьте: струящееся разноцветье красок, холодный треск шелка, маленькая головка на высокой шее, зеленоватое мерцание глаз и живая волна темнорыжих волос, стекающая вниз длинными, в крупных кольцах прядями.

— Доброе утро, — широко улыбнулся Георгий.

— Доброе утро, — отзвенело в ответ. — Муж рассказал вчера о вас. Как хорошо, что вы встретились. Мы любим гостей. Завтрак в девять. Не опаздывайте.

И женщина направила дальше легкие свои стопы.

Ровно в девять, уже в тройке, наш герой спустился по винтовой лестнице.

— Привет! — Петр помахал рукой, — Знакомьтесь. Это Нина, а его Георгием зовут. Жорка значит. Да ты садись.

Завтрак, против ожидания, оказался невкусным и состоял из рыбных консервов да едва подогретой вчерашней картошки. К чаю же (а не умеют здесь чай заваривать, — отметил Георгий) подавались бутерброды с маслом.

Подталкивая гостю тарелку, хозяин проговорил извиняющимся голосом:

— Продукты в городе. Вчера привезти не успели. Не взыщи.

— Все очень вкусно, — корректно отвечал гость.

Петр пожал плечами и ничего не сказал, но взгляд Нины был поднят на Георгия и задержался на нем ровно столько, сколько допускала официальная вежливость.

Говорили о пустяках. К концу завтрака выяснилось, что хозяевам дачи необходимо побывать в городе, что к обеду они вернутся и будут свободны до второго января включительно, что ближе к вечеру приедут на своей "Волге" родители Нины и тогда же начнут сходиться приглашенные.

— А пока мы в городе будем, ты отдыхай, — предложил Петр. — Книжку возьми или журнал какой-нибудь. Они в кабинете.

— Если не возражаете, я поеду с вами — проговорил Георгий. — Мне необходимо в пединститут. Вам это будет по пути?

— А как же, — ухмыльнулся хозяин. — Всяко мимо не проедем.

— Вот и прекрасно.

— Постойте, — сказала вдруг Нина. — Вы Георгий… Александрович? И фамилия ваша Шатуров? — Она встала, резко отодвинув стул. — Боже мой, как же я сразу не догадалась!

— Точно! Это же он! Ну, дела! — лицо Петра изумленно замерло, а потом расползлось в пароксизме неудержимого хохота.

Георгий опешил. Еще никогда реакция на его фамилию не была столь странной.

— Я действительно Шатуров. Но, позвольте, что в этом особенного?

Залихватский смех хозяина был ему в ответ.

— Шутник! Деда чуть в гроб не вогнал. Ну, ты даешь!

И Петр продолжал хохотать.

— Ничего не понимаю, — чистосердечно признался Георгий.

А Нина даже не улыбнулась. Напротив, помрачнела лицом и складки собрались у губ.

— Это вы писали Глебу Евстигнеевичу Краснопольскому?

— Да. И получил приглашение приехать. Но при чем тут…

— Приглашение отправила вам я. Глеб Евстигнеевич поначалу был против, но я настояла.

— Вы?

Хозяин дома прямо-таки зашелся в смехе. На глазах его выступили слезы, он бил кулаками по столу.

— Прекрати, — бросила ему Нина и, повернувшись к Георгию, продолжала. — Именно я настояла на вашем приезде, так как не хотела, чтобы вокруг этой старой истории вновь поднялась грязная возня.

— Но позвольте, какое вы имеете к этому отношение?

— Да отец он ей! Папаня! Дошло?

— Видите ли, Нина Глебовна, — мужественно начал наш герой, но женщина предостерегающе подняла руку.

— Я — Нина Викентьевна. Мой отец — Викентий Викторович Миртов. Глеб Евстигнеевич — мой приемный отец…

— О! Прошу меня простить.

— …Но это не меняет дело, — и тут же, без перехода. — Впрочем, я даже рада, что так получилось. У вас будет возможность поговорить с Глебом Евстигнеевичем в неофициальной обстановке. А теперь, извините, я должна вас покинуть. Встретимся в машине.

Нина направилась к лестнице, но поднявшись на несколько ступенек, повернулась и проговорила уже легким голосом:

— Прошу вас, не чувствуйте себя неловко. Гостям мы в любом случае рады, — и двинулась дальше.

— Старику пошла звонить, — радостно сообщил Петр. — Да ты не тушуйся, он мужик — ничего! Широкая натура. Ты ему понравишься…

Дорогой до института, одиноко покачиваясь на заднем сидении и имея впереди двух молчавших супругов, размышлял наш герой о случившемся, о внутреннем своем голосе, что привел к столь неожиданной ситуации. Однако сквозь глубокомысленные эти размышления назойливо, как чертик из коробки, прорывалась иная мысль. Незатейливая, но весьма тревожная: "Черт возьми, а у этого тюхи удивительно красивая жена".

— Прибываем! — возвестил, не оборачиваясь, Петр, и Георгий оторвался от окна. Взгляд его при этом скользнул по зеркалу над лобовым стеклом, и в амальгамной глубине столкнулся с устремленными на него женскими глазами.

"Жигули" сбавили ход и остановились.

— Спасибо, — Георгий выбрался из машины и сделал несколько шагов к институту, но тут его окликнула Нина:

— Постойте, я с вами, — она стояла на тротуаре и улыбалась.

— Нина Викентьевна, — с достоинством проговорил наш герой, — я думаю, что вы напрасно решили меня сопровождать. Поверьте, я достаточно интеллигентен, чтобы не причинить…

Договорить Георгий не успел — Нина звонко рассмеялась. Он слышал ее смех впервые, и это было восхитительно.

— Простите, — Нина вытащила платок и промокнула глаза. — Бога ради, простите. Вы, должно быть, решили, что я взялась за вами шпионить? Уверяю, это не так. Я не намерена вмешиваться. Просто пединститут — место моей работы. Я — доцент кафедры психологии.

Вторично за утро оказавшись в дурацком положении, Георгий промычал нечто совершенно нечленораздельное и поспешил открыть перед дамой тяжелые двери.

— Здесь мы пока расстанемся, — мило улыбаясь, проговорила Нина, когда они поднялись на второй этаж. — Кабинет Глеба Евстигнеевича направо, четвертая дверь. Он ждет вас. Когда я освобожусь, а это произойдет достаточно скоро, мы сможем погулять по городу в ожидании Петра. Договорились? Тогда, до встречи.

В кабинете ректора из-за большого письменного стола навстречу Георгию поднялся моложавого вида человек. Хорошо сохранившаяся подтянутая фигура теннисиста и яхтсмена, загорелое лицо, волосы серые, коротко стриженные, без намека на лысину, и темно-карие проницательные глаза, не знавшие очков. На вид доктору наук можно было дать не больше пятидесяти.

— Вы — Георгий Александрович, — проговорил хозяин кабинета, протягивая руку. — Присаживайтесь. Прошу вас.

А затем, и сам, опустившись в кресло, продолжил хорошо поставленным голосом:

— Я долго размышлял над вашим письмом, и, разумеется, у меня есть что сказать, но думаю, что сейчас может состояться лишь предварительная беседа. Более подробно мы поговорим на даче. Хорошо, что вы заранее известили Петра, и он вас встретил.

— Наша встреча была совершенно случайной, — поспешил разъяснить ситуацию Шатуров. — Я предположить не мог такого совпадения.

Хозяин кабинета послал ему долгий взгляд, а затем кивнул.

— Тем лучше, тем лучше. Здесь же нам просто не дадут побеседовать — время предсессионное.

Подтверждая его слова, в дверь постучали.

— Вот видите, — Глеб Евстигнеевич кротко улыбнулся и развел руками, а затем, поворотясь на стук, проговорил: — Войдите!

На пороге возникла студентка.

— А, Ложкина, — голос Краснопольского был полон доброжелательности. — Как здоровье вашей матушки? Да вы садитесь.

— Спасибо, Глеб Евстигнеевич, — девушка продолжала стоять. — Маме сделали операцию, теперь ей лучше.

— Искренне рад за вас, — декан соединил руки горкой и положил на них свой красивый подбородок. — Ну-с, так какое дело привело вас ко мне на этот раз?

— Я зачет не смогла сдать… Не подготовилась из-за поездки. Один зачет. Может быть, можно его после сессии?

— Один? И какой же?

— По психологии.

— Нет, — решительно произнес Глеб Евстигнеевич. — В данном случае ни о каком переносе зачета речи быть не может.

— Но ведь я уезжала.

— Мне это известно. Я же вас сам и отпускал. Однако, — с этими словами Краснопольский вышел из-за стола, подошел к девушке, и почти силой усадил ее в кресло, сам сев напротив, — однако, Ложкина, вы должны понять, что поездка к маме может служить оправданием во всех случаях, кроме одного — когда речь заходит о вашей профессиональной подготовке. Здесь не существует никаких оправданий. Пройдет немного лет, и в ваши руки попадет самое главное наше богатство — дети. Вы будете писать на этих "табула раза", на этих чистых пока листах первые слова благородства и ума, чести и доброты. А это, дорогая моя, невозможно без досконального знания детской психологии, инструмента тончайшего и сложнейшего. Примите же совет не ректора, нет, просто старого учителя, — он положил руку на плечо студентки, — самым внимательным образом изучите эту науку. Она будет вам нужна не только для зачета, но и для всей вашей дальнейшей жизни. Идите.

— Но у меня…

— Идите, идите, — ректор мягко, но решительно поднял девушку из кресла и повлек к выходу. — Мне вам больше нечего сказать.

От двери он повернулся к Георгию.

— Прошу меня простить за столь тягостную сцену. К сожалению, подобное еще случается. Вы меня понимаете? Увы, приходится быть строгим. Ну-с, а теперь перейдем к нашему делу, — и он вновь занял место за столом.

Увиденное показалось Георгию, быть может, излишне суровым, однако наполненным строгой логикой, а поскольку он и сам более всего ценил ясность и однозначность толкований, то решил сразу же, в лоб, задать мучавший его вопрос:

— Нина Викентьевна упомянула, что поначалу вы были против моего приезда. Позвольте узнать, почему?

Краснопольский, помедлив с ответом, будто примериваясь, взглянул на Георгия.

— Насколько я понял, вам известно, что Нина — моя приемная дочь?

— Да.

— Что ж, это облегчает дело. С Викентием Викторовичем Миртовым мы дружили. Его внезапная смерть и последовавшая вскоре смерть его жены были для меня тяжелым ударом. Я его по-настоящему любил. Однако, "амикус Плато…

…сэд магис амика эст вэритас, — машинально закончил Георгий бессмертный афоризм об истине, которая дороже друга Платона.

— Вам знакома латынь?

— В известных пределах.

— Тем лучше… Так вот, когда Викентий впервые изложил свою идею и низложил ее именно мне, я сразу понял ее антинаучность, о чем, разумеется, не замедлил ему сказать. Разговор вышел тяжелый и потому, видимо, не занесен Викентием в дневник, в котором он скрупулезно описывал каждый свой день. Кстати, дневник этот сохранился.

Зная горячий характер Викентия, я просил его хотя бы не торопиться с обнародованием своих догадок. Но он не прислушался к моим доводам, и получилось — хуже некуда. Его выступление на ученом совете было совершенно некорректным, а это вызвало ожесточение другой стороны. Результатом явилась статья в газете, и дальше все покатилось по наезженным в те годы рельсам. Викентий был вынужден уйти из института, работал то ли истопником, то ли дворником, скрывался от нас, своих друзей, и, в конце концов, сломался, — Глеб Евстигнеевич замолчал, странно поеживаясь, затем вновь заговорил. — Он был чрезвычайно талантлив. Раньше о таких говорили — талант от бога. Но завиральные идеи, нежелание смотреть фактам в лицо и самомнение. Да, да, самомнение! А отсюда эпатаж, непризнание авторитетов, вздорность характера. Из него, я уверен, никогда бы не получился настоящий ученый. Он должен был сломаться, и он сломался. Да-с!

Георгий вдруг осознал, что интонации декана не отвечают моменту. Таким голосом зачитывают обвинительное заключение. Осознал это, как видно, и Краснопольский. Он горестно вздохнул и развел руками.

— Увы, столько лет прошло, а мне и сейчас до слез жаль его нереализованных возможностей. Не могу сдержаться… Что же касается непосредственно вашего вопроса, то дело тут вот в чем: Нина долго не знала истинного положения вещей, а потом, узнав, очень болезненно все это переживала. Однако со временем рана затянулась. Получив ваше первое письмо, я сразу подумал о Нине, о том, что рыться в этой истории снова ей будет нелегко. Отсюда и негативное отношение к вашему приезду.

— Но почему же Нина Викентьевна узнала о моем письме?

— Да потому, — Краснопольский чуть наклонил голову, и взгляд его ушел в подлобье, — да потому, что в нашей семье тайны не приняты. Вот так… А Нина высказалась за ваш приезд. Она всегда отличалась здравомыслием и тут достаточно резонно заметила, что лучше объясниться накоротке, чем оставлять проблему открытой.

— Известно ли вам, кто скрывается под псевдонимом М. Преклонный?

— Никто не скрывается, ибо это не псевдоним. Был такой в институте. Мерзкая, надо сказать, личность. Ныне на пенсии. Впрочем, не знаю, жив ли… Как вы понимаете, встреч с ним не ищу… Но довольно об этом. Нина сообщила мне, что вы близкий друг Петра.

— Мы школьные приятели, — Георгий во всем любил точность.

Тонкой улыбкой Глеб Евстигнеевич просигналил, что уловил нюанс.

— Надеюсь, вам у нас понравится. Мы любим гостей. И, знаете ли, я рад, что в вашем лице, как мне кажется, нашел интеллигентного человека.

Дверь кабинета открылась, и вошла Нина.

— Я без стука. Это не страшно?

— Нет, — отвечали мужчины одновременно.

Нина рассмеялась.

— Я вижу, у вас полное единомыслие.

— Именно так, — проговорил Георгий, поднимаясь. Он обратился к Краснопольскому. — Большое спасибо за беседу. Рад был познакомиться.

— До вечера, — последовал благожелательный ответ.

 

3

Солнце в тот предновогодний день взмывало в безоблачное небо. Магазины торговали вовсю. Было без пяти минут двенадцать.

— Мы пойдем навстречу Петру, — сказала Нина — Он может ехать лишь одной дорогой. Потом заскочим к нам на городскую квартиру, заберем продукты, пообедаем и вернемся на дачу.

— Согласен, — Георгий кивнул. — Лишь один вопрос. Я, к стыду своему, до сих пор не знаю, где и кем работает Петр. В первые минуты не спросил, а сейчас как-то неудобно.

— Петр — химик, — ровным голосом произнесла любящая жена. — Работает в НИИ.

— Ясно, — Георгий словно наткнулся на холодную стенку. — Ну что ж, теперь я полностью в вашем распоряжении. Ведите.

И они начали прогулку.

Помня о двух своих утренних неудачах, наш герой решил взять реванш. И это ему удалось. Мало того, что он был прекрасным слушателем — качество, хорошо развитое у любого журналиста, — Георгий и сам являл неплохой образец рассказчика. К тому же, то ли облик города, где он давно не был, то ли присутствие рядом красивой и умной женщины послужили прекрасным катализатором его способностей. Он блистал. Фразы строились тугие, емкие, прочно опираясь на существительные, взрываясь пружинами глаголов и расцветая созвездиями причастных оборотов.

Где-то на середине дороги и разговора Нина взяла его под руку. И сквозь толстую ткань зимнего пальто, сквозь костюмную и рубашечную ткани почувствовал Георгий, что женская, в вязаной варежке ладонь не просто лежит на его руке — она живет, и тепло от нее, тепло понимания и симпатии, флюидами стекает к нему.

И тогда, закончив очередную смешную историю, наш герой спросил:

— А как вы сами относитесь к теории вашего отца, Нина Викентьевна?

Все! Исчезли флюиды, как отрезало. Ладонь стала равнодушной. Ей уже было все равно, на что опираться — на руку ли, на палку.

Нина замедлила шаг.

— Я ждала этого вопроса. Что ж, извольте. Наука не считается с родственными связями. Моя кандидатская как раз была построена на отрицании этой теории. Думаю, вопрос исчерпан?

— Несомненно, — поспешил заверить Георгий.

Они двинулись дальше. Однако беседа уже не наладилась, стала рваной, полупустой. Заговорили о фильмах, о читаных книгах, о том, что нынче солнечно, а вчера шел снег, и что полусухое шампанское лучше сухого.

Георгия не покидало странное ощущение. Рядом шла женщина, которая научно опровергла пусть небольшую, но достаточно важную часть его личности — его внутренний голос. Но ведь голос существовал! Более того, он и сейчас звучал, настаивая на сохранении тайны. Наш герой тихо недоумевал, однако, привыкший во всем следовать советам своего альтер эго, не спорил и ни о чем не говорил спутнице.

Между тем Петра все не было. Нина, уже не таясь, поглядывала на часы, хмурила брови, но беседу не прерывала, лишь голос ее стал заметно суше.

Наконец вышли они к высокому зданию недавней постройки и остановились перед входом.

— Обратите внимание, — сказала Нина. — Мой доблестный супруг все еще на работе.

И она указала на знакомые "Жигули", примостившиеся сбоку от элегантной "Волги".

— Может быть, позвонить и напомнить о себе? — предложил Георгий, — Ученые — народ странный. Забывают обо всем на свете.

— Ученые? — неподдельное изумление звучало в голосе Нины. — Ах, да, конечно, — она усмехнулась, — Нет, мы сделаем иначе. Дома еще не все готово, поэтому я возьму машину и уеду, а вы вызовите Петра, на вахте есть его телефон, и вместе добирайтесь на такси. Передайте ему, что я жду не больше часа. Это заставит его поторопиться.

И Нина направилась к "Жигулям". Проводив взглядом отъезжающую машину, Георгий пожал плечами и двинулся ко входу в НИИ.

— Елки-палки, — сказал Петр по телефону. — Глупость какая. Мы уже заканчиваем. Ты подожди, я сейчас.

И действительно, не прошло и пяти минут, как загудел лифт, двери его разошлись и в вестибюль вышел Петр в компании двух мужчин.

— Так говоришь, уехала, — друг детства ухмыльнулся. — Ну, Нинка, ну, дает! Ладно, на такси доберемся. Тут недалеко.

— Зачем же на такси, Петр Сергеевич? — проговорил один из незнакомцев. — Я вас довезу.

— А на аэродром успеете?

Второй незнакомец кивнул.

— У меня в запасе два с половиной часа. Не беспокойтесь.

— Что ж, нашим легче, — бодро сказал Петр.

Дорогой, а ехали они в той самой элегантной "Волге", попутчики Георгия говорили о чем-то сугубо профессиональном, пересылая речь малопонятными терминами и уж совсем непонятными остротами по поводу некоего Журкина, насквозь прогнившего в научном невежестве.

А когда "Волга" остановилась, второй незнакомец сказал:

— Был чрезвычайно рад встретиться с вами, Петр Сергеевич. Теперь ваша очередь к нам в Питер. И вообще, ну что вас здесь держит? Бросайте своего директора, он все равно вас не ценит, и перебирайтесь к нам. Все-таки головной институт. Базы и сравнивать нечего. Вы даже представить не можете, какую мы вам лабораторию отгрохаем. Право, перебирайтесь!

— Соблазнитель, — проговорил первый, и сквозь шутливый его тон пробилась вполне реальная тревога. — Вот не дам тебе машину, пойдешь до аэродрома пешком… Не слушай ты его, Петр. Никуда тебе уезжать отсюда не надо.

— А в командировку ты его все равно отпустишь.

— В командировку — пожалуйста. Только, чур, с возвратом.

Тут они стали прощаться, и Петр полез из машины.

— Это безобразие, — проговорила Нина, встретив их на пороге квартиры. — По твоей милости, Петр, мы могли опоздать на дачу. Ты ужасный эгоист, только о себе и думаешь.

Ужасный эгоист всем своим видом выражал раскаяние.

— Да там такое дело было, — по обыкновению нескладно начал он, — четырнадцатая серия к чертям полетела. Ну, мы ее и дожали. Пришлось мозгами крутить.

— О, боже, — Нина печально вздохнула. — "Дожали", "мозгами крутить". Тебя просто невозможно слушать.

На этом прения сторон завершились, и вскоре после непродолжительных сборов "Жигули" уже мчались за пределы города, крутя за собой снежные вихри.

 

4

— Сейчас без пяти три, — проговорила по прибытии хозяйка дачи, решительно оглядывая разложенные на кухонном столе продукты. — Так вот, чтобы до семи я вас дома не видела. Готовка не мужское дело. Ступайте. Возьмите лыжи и ступайте.

— Был бы третий — пулю бы расписали, — пробурчал Петр, но в голосе его не звучал истинно молодецкий задор, что отличает настоящих приверженцев карточных забав, а звучала в нем покорность судьбе да слабый отголосок нелюбви к зимним видам спорта.

Георгию, напротив, предложение Нины понравилось: карты он презирал, а на лыжах ходил хорошо. К тому же назойливое чувство неудовлетворенности беседой с Краснопольским и его приемной дочерью требовало уединенного размышления.

Как бы там ни было, а уже через полчаса наши спортсмены шли по накатанной лыжне.

— Покурим, — сказал Петр и присел на пенек. — Времени тьма. Успеем нагуляться.

Георгий не курил, однако возражать не стал и устроился рядом.

Солнце согрело воздух. Ветер отсутствовал. Пели птицы. Природа ликовала.

И спросил Георгий, отмахиваясь от дыма:

— Давно в институте работаешь?

— Девятый год, — Петр щелчком отбросил окурок. — До этого шабашил. Деньги были нужны.

— На дачу?

— Нет. Дача и машина — потом, когда втянулся. А по первости… Мы же только поженились. Комнату снимали. Нинка училась.

— Погоди, как комнату снимали? А родители?

— Дурота! Я же у тетки рос. Не помнишь?

— Это я, положим, помню, — впервые с начала рассказа солгал наш герой. — Но отец Нины? Приемный отец?

Петр неопределенно посвистел.

— Объяснить по-человечески можешь? — интерес Георгия стремительно возрастал.

— А чего объяснять? Тестя моего видел? То-то и оно… Как узнал старик обо мне — взъерепенился! А что? Его понять можно. На дочку аж не дышал. Ноги мыли воду пил. А тут я, "здрасте — пожалуйста".

— Не понимаю, что в тебе плохого? — пожал плечами Георгий. — Высшее образование, перспективный жених.

— А у него таких перспективных — мешками. Под ногами шарахались. Он же ректором был. Ему непременно прынца подавай. Крику было — туши свет!

— Ну а ты?

— А что я? Креплюсь. Нинку, понимаешь, сильно любил.

— А Нина?

— Сначала тоже не очень. Почти ноль внимания. Но однажды сама ко мне прибежала. Вечером уже. На улицу вызвала. Любишь, говорит, меня? А я слова сказать не могу, головой киваю, как лошадь. Тогда, говорит, давай поженимся. Только чтобы жить не с теткой. Ну, я назавтра комнату снял, туда и переехали. А расписались через месяц.

— И ты сразу начал шабашить?

— Нет, не сразу. Летом. Нинку на юг отправил, ее стипендия да мои аспирантские — вместе хватило. У самого десятка. Думал временно в дворники пойти, да знакомого встретил, Он в бригаде был. Сговорились…Нинка приезжает, а у меня полтысячи в кармане. С тех пор и шабашил.

— А Нина?

— Что Нина?

— Ну… был аспирантом, без пяти минут кандидатом наук, и стал шабашником.

Петр пожал плечами.

— Да мы как-то на эту тему не общались…

— Чего ж шабашку бросил?

— Надоело. Мотался, как собака, дома не бывал. Да и тупеть начал. Чуть, понимаешь, говорить не разучился. Нинка мне сегодня правильно врезала. Плюнул, остался. Всех денег не заработаешь.

— Ясно, Ну а сейчас как живешь?

— Нормально. Детей вот нет, жаль. Нинка не хочет.

— С тестем-то вы как помирились?

— Сам приполз. Куда ему деться? Он Нинку любит… Да он мужик ничего. Но нервов ты ему попортил!

— Признаться, по его поведению этого не заметно.

— Уже оклемался. А сначала орал. У него это запросто. Ты же в Энске? В газете?

— Верно.

— Так он в Энск звонил. С редактором твоим ругался.

— Когда это было?

— Да летом же! Когда ты первое письмо прислал. Я тебе точно скажу — 24 августа. Мы с Нинкой в Ялту собирались, а он билеты на самолет доставал, Я за билетами заехал — слышал.

— А потом?

— Что потом?

— Когда второе письмо пришло?

— Тут Нинка вмешалась. Приструнила папашку. Она из него веревки вьет, — Петр потянулся и встал. — Ну что, пошли? Разомнемся малость?

— Пошли…

На лыжне Георгий, набрав быстрый темп, вырвался вперед, а потом пошел медленней. Рассказ Петра удивил его не так уж сильно, он ожидал чего-то подобного. Тонким своим журналистским нюхом ощущал Георгий дразнящий запах сенсации, громкой истории и, может быть, даже скандала. Следует искать дополнительных свидетелей. Знать бы только, где они. Не Краснопольского же спрашивать… Хотя, позвольте, один — свидетель известен — некто М. Преклонный, собственной персоной проживающий в Живописногорске. Впрочем, есть вариант, что он переселился в более отдаленные места. Ушел, так сказать, навсегда. Ладно, после праздников займусь его поиском. Информацией у него не разживешься, но на других он вывести может. Чем черт не шутит?

Впереди затрещали кусты, и на лыжню вывалился Петр.

— Я по прямой протопал, — улыбаясь, сообщил он, — тут срезать можно!

 

5

Около половины седьмого наши приятели возвращались назад, неся на плечах лыжи.

— О, приехали, — указал Петр на широкий и респектабельный след "Волги", исчезающий во дворе дачи. — Сейчас я тебя с тещей познакомлю. Забавная старуха!

И они вошли в дом…

Горел камин.

От него навстречу вошедшим поднялся Глеб Евстигнеевич.

— Ну-с, как погуляли?

— Прекрасно, — отвечал Георгий, к которому, собственно, вопрос и относился.

— Я рад. Первого января мы по традиции встаем на лыжи всей семьей. Присоединяйтесь.

— С удовольствием.

— Петр! — крикнула Нина из кухни. — Иди сюда! Требуется мужская помощь.

Пробурчав что-то, хозяин дачи отправился на зов.

— С минуты на минуту должна появиться моя жена, — ясно проговорил Глеб Евстигнеевич. — Буду рад вас с ней познакомить.

— Если позволите, я предварительно хотел бы переодеться…

— О да, конечно, не смею задерживать.

С этими стариками сам невольно становишься манерным, думал Георгий, поднимаясь по лестнице за должной экипировкой. Когда же минут через десять он спустился вниз, то нашел в зале помимо Краснопольского высокую худощавую женщину, лицом смуглую, скуластую, с черными глубоко посаженными глазами и черными же замысловато уложенными волосами. Одета она была в длинное облегающее платье и выглядела значительно моложе своих лет.

Услыхав шаги Георгия, они прервали беседу.

— А вот и наш гость, — Глеб Евстигнеевич взял женщину под руку. — Позволь представить тебе, дорогая, Георгия Александровича Шатурова. Георгий Александрович, моя жена Гортензия Каллистратовна.

Женщина рассмеялась.

— Да, именно так. Гортензия Каллистратовна. Но я в этом прискорбном факте совершенно не виновата.

Сказавши так, она протянула руку. Георгий руку принял, подумал немного и поцеловал сухую кожу.

— Зовите меня тетушка Тези, — продолжала между тем женщина, — поскольку Гера — было бы слишком нескромно.

Георгий улыбнулся.

— А ведь он похож на Фильченко, — последовала немедленная реакция. — Право, Глеб, согласись, что чрезвычайно, просто чрезвычайно похож!

— На Рому?

— Нет! Ну как ты можешь?! Рома — блондин. На младшего — Ореста.

Да? Должно быть, — в голосе профессора уверенности в сем поразительном факте не ощущалось. Однако Гортензия Каллистратовна на интонации мужа внимание не обратила. Она вновь повернулась к Георгию:

— У нас на театре служил такой актер. Тому лет десять назад. Чрезвычайно талантливый и тонкий. Не улыбайся, Глеб, ты просто в нем не разобрался! Я с ним ставила "Женитьбу Фигаро". Ах, какой это был Альмавива!.. Вы никогда не занимались театром?

— У меня с ним довольно своеобразные отношения, — начал было Георгий, но Гортензия Каллистратовна его перебила:

— Постойте! — сделала она круглые глаза, — Георгий Шатуров? Вы — драматург?

— Некоторым образом.

— "Преклони колени" — ваша пьеса?

— Каюсь, моя.

— Голубчик мой, что же вы раньше-то молчали! — обиженным голосом воскликнула дама-режиссер. И обида была сыграна столь блестяще, что забыл Георгий о пятиминутном знакомстве, в силу краткости коего не мог он раньше известить о своих драматургических талантах. Забыл совершенно и потому устыдился.

Гортензия же Каллистратовна, взявши его за руку, продолжала вдохновенно:

— Мы обязательно поговорим о вашей пьесе и о том, что вы сможете создать для нашего театра. У нас еще будет время (пауза). А теперь мне пора (большая пауза) На кухню (горестный, но затаенный вздох).

При последних словах Георгий явственно узрел, как согнулись хрупкие плечи под бременем семейного долга, как опали трепетавшие минуту назад крылья и тяжелая женская доля снизошла на собеседницу. Она повернулась и крестным путем двинулась на домашнюю голгофу.

— У вас восхитительная жена, профессор, — искренне выдохнул совершенно очарованный гость.

— М-р-р-р, — ответил счастливец из кресла, в коем давно уже и уютно наблюдал за представленной сценой.

Вошел Петр.

Вошел и, вытирая руки о край хомутом висевшего на шее передника, проговорил неодобрительно:

— Ловок ты, Жорка. Уже в цивильное перебрался. А я для тебя шабашку нашел.

— Что за шабашка?

— Печь подтопить надо. Это в подвале.

— Нет проблем. Сейчас пойду переоденусь.

— Вообще-то, там в подвале халат есть, — заметил Петр. И добавил с сомнением в голосе. — Он ничего, чистый.

Зайдя даче в тыл, оказались они перед маленькой железной дверью в стене, за которой обнаружилась бетонная лестница, идущая вниз. По ней и привел Петр-ключарь друга своего к печи огненной. Была та печь генератором тепла, иначе говоря, котлом типа КЧМ-2, производства Каунасского завода сантехнических изделий. И была она потухшей.

— Елки-палки! — в сердцах произнес хозяин подвала, — а я-то думаю, чего холодно? Придется чистить. Тьфу!

И он плюнул.

Под потолком горела лампа в матовом колпаке, освещая немалую горку зеркально-черного угля, аккуратно прислоненные к стене лопаты — совковую и штыковую, да фанерный шкафчик из тех, что бессменно стоят в цеховых раздевалках.

В глубине же подвала, полускрытый самодельной ширмой, виднелся длинный лабораторный стол, уставленный штативами, горелками и другими совершенно непонятными приборами, а рядом вздымался стеллаж, полный колб, реторт, склянок с реактивами и еще бог весть какими химическими штуками.

— Алхимией занимаешься? — поинтересовался Георгий. — Добываешь золото из подручных материалов?

Петр прошагал к ширме и рывком закрыл ее.

— Ерунда все это. Думал душу потешить — некогда. Хозяйство, черт бы его побрал! — он вернулся к печке и зло стукнул кулаком по холодному боку. — Двигай-ка ты, Жорка, наверх. Работа долгая и грязная. Все равно не справишься.

— Почему это не справлюсь? — оскорбился Георгий. — Ошибаешься, именно что справлюсь! Я, чтобы ты знал, два года истопником подрабатывал, когда в университете учился.

— Хо-хо! — сказал Петр. — Молоток! — сказал Петр. — Будешь как негр! — сказал Петр.

— Отмоюсь! Только переодеться все равно надо. Тут халат не спасет.

— Так у меня и комбинезон есть, в шкафчике. Ты свои шмотки скинь. Я их к тебе унесу. Потом снова оденешь.

На том и порешили.

— Давай трудись! — снисходительно бросил хозяин. — А я пошел духовку до ума доводить.

— Клифт по дороге не урони, — входя в роль, гаркнул Георгий.

Сатанинский хохот был ему в ответ, и дверь из подвала с шумом захлопнулась.

Подождав, пока уляжется эхо, Георгий подошел к котлу и принялся за работу. Он насвистывал безымянную песенку студенческих лет, он легко и ловко орудовал инструментами, он очистил зольник от золы, заложил новую порцию топлива и поджег его, он выровнял и без того ровную угольную горку, он подмел пол найденным в углу дворницким веником.

Он вновь ощутил себя двадцатитрехлетним, голодным и веселым…

А потом Георгий аккуратно поставил лопату с веником на место и огляделся в поисках работы. Таковая отсутствовала. Он еще немного посвистел бесшабашную песенку, но это было уже ни к чему, ибо ощущение радости исчезало, покрывалось ледком условностей, точно ручей к зиме. И в почти бессознательной попытке растопить этот лед подтолкнул Георгий к печке колченогий табурет, бросил на него свое тренированное тело, точно прыгнул в седло норовистого коня, и ногой поддал дверцу топки.

Он сидел на мерзко скрипящем табурете, и лицо его, и плечи, и грудь обливали отсветы пламени. Было жарко, чудилось — еще минута и комбинезон задымит и вспыхнет. В печи ревел огонь…

Не слышал Георгий ни скрипа отворяемой двери, ни легких шагов на лестнице, лишь когда тонкие пальцы легли на вздрогнувшее его плечо, он повернул голову и увидел Нину. Была она в рабочем платье, переднике и в руках держала поднос с рюмкой коньяка и яблоком.

— Вам, — проговорила она улыбаясь. — За доблестный и самоотверженный труд от обитателей дома сего и гостей. Выкушайте, Георгий свет Александрович!

— Оченно благодарен! — Георгий вскочил с табурета и фельдфебельски щелкнул пятками старых кед. Рюмку он взял, оттопырив мизинец, чтобы, значит, все по благородному, выпил, покрутил носом и крякнул при сем.

А Нина протянула ему яблоко…

Внимательней вглядитесь в эту картину: на фоне мятущегося пламени две фигуры — мужчина и женщина. Они повернулись друг к другу, точно впервые смотрят глаза в глаза, и тела их обдает яростный зной. Женщина протягивает яблоко. Ну как, похоже? Вот сейчас, сейчас!

— Спасибо, — проговорил Георгий уже обычным голосом. — Я яблоки не ем. У меня аллергия.

— Жаль, — улыбнулась Нина. — А яблоки прекрасные, с нашего участка. Она тряхнула головой. — Вы еще долго?

— Уже закончил.

— Значит, идете наверх?

— Да, да, конечно.

Печь была закрыта.

Дверь в подвал была закрыта.

Нина направилась на кухню, а Георгий — на второй этаж.

Часы пробили восемь.

А когда их минутная стрелка степенно отсчитала еще тридцать делений, гость, вновь уже при полном параде, сошел вниз и оказался среди общества приятного, веселого и жаждущего с ним познакомиться.

Были тут двое коллег Глеба Евстигнеевича: историк Климук Прохор Кириллович и заведующий кафедрой органической химии Штабелев Никифор Силантьевич с супругой Зоей Капитоновной. Были работники театра: герой-любовник Борис Уварович Демин, жгучий балагур и брюнет, а также травести Чехвостина Анфиса Николаевна, по старости лег переключившаяся на роли бабушек, однако сохранившая в цыплячьем своем облике что-то от мальчишки — носила брюки и смотрела на всех исподлобья. Рядом с ней круто ходил высоченный и дородный Тимофей Тимофеевич Глязеров, достойный ее супруг и местный автор.

Сослуживицы Нины были представлены тремя неунывающими девицами — Тоней, Олей и Викой, а также крупным интеллектуалом Капитуловым, чье имя Георгию так и не удалось узнать, ибо при знакомстве тот назвался лишь по фамилии, остальные же, безо всяких, видимых причин, обращались к нему просто и кратко: "Слон".

Со стороны Петра не было никого.

Георгий:

1. Поговорил несколько минут о новых археологических открытиях в Средней Азии с Климуком.

2. Выслушал анекдот Демина и посмеялся над ним в седьмой раз за последние полгода.

3. Порадовался за Анфису Николаевну, которой Гортензия Каллистратовна ("Святая женщина! Совершенно святая!") обещала интересную роль в новом спектакле.

4. Выслушал анекдот Демина и посмеялся над ним в тринадцатый раз за последние полгода.

5. Пожал руку коллеге по перу Глязерову ("Я тебе, брат, правду скажу: пьеса твоя — золото! Побольше бы таких пьес. Побольше!").

6. Выслушал анекдот… смотри № 2 и 4.

7. Обменялся веселыми репликами с одной из трех научных девиц, бог знает с какой.

8. Смотри № 2, 4, 6.

9. Глубокомысленно помолчал со Слоном,

10. Был, наконец, взят под руку Гортензией Каллистратовной и увлечен в сторону от оживленного круга гостей, за что сделался ей чувствительно благодарен, ибо ощущал уже на своем затылке жаркое дыхание Демина, настигавшего его с очередным анекдотом за пазухой.

— Вы должны мне помочь, — заговорщицки прошептала спасительница. — Сейчас будет короткое застолье, потом танцы, а после я предложу игру па угадывание предметов. Мне нужен будет доброволец. Вызовитесь вы. Вам завяжут глаза, и игра начнется.

— А как же я угадаю предмет?

— О, это очень просто. По первым буквам слов в вопросе. Так будете моим ассистентом?

— С удовольствием!

— Тогда за стол, — Гортензия Каллистратовна повысил голос, — за стол! Все за стол!

Мы пропустим описание застолья, короткого, но вкусного, первые тосты и первые закуски, бог с ними! Мы пропустим и описание танцев. Что нового тут можно придумать? И перейдем сразу к радостям экстрасенса. Следуя договору, Георгий вызвался добровольцем и уже сидел отдельно от всех с завязанными глазами и глупой улыбкой. "Пусть спиной повернется!" — прокричали научные девицы. Пришлось повернуться спиной.

— А теперь, — голос Гортензии Каллистратовны стал торжественным, — попрошу полного молчания. Нам надо сосредоточиться!

И начались чудеса в решете. Георгий давал ответы. В обступившей тишине он напряженно следил за громкими сообщениями мадам Калиостро. И странное дело, раз от раза напряжение это не уменьшалось, а наоборот, увеличивалось, вызывая оцепенение всего тела и глухую, едва заметную вибрацию в голове. Внезапно услышал Георгий странный шум, похожий на потрескивание ненастроенного приемника, и чей-то голос тоскливо проговорил: "О господи, когда же это кончится? И всегда она так, как увидит нового человека, начинает хвостом вилять. Старуха ведь, а туда же. И голова болит…"

Вздрогнув, Георгий перепутал предметы.

Гортензия Каллистратовна тут же нашлась и повторила вопрос, напирая на начальные буквы. На сей раз ответ был правильным — усилием воли наш герой вернул себя в нормальное состояние. Однако, внезапно и пронзительно, до самой глубины охватило его странное желание. Захотел Георгий, чтобы следующей для опознания была предъявлена ему красивая заколка из волос Нины. Желание было неодолимым.

И спустя несколько секунд услышал он громкий голос хозяйки дачи:

— Ты делаешь мне больно, мама!

И растерянный смех Гортензии Каллистратовны.

Георгий сорвал повязку:

— Все. Не могу больше. Перерыв!

Присутствующие хлопали, Нина поправляла волосы и заколку, Гортензия Каллистратовна медленно наливалась румянцем удивления, глаза же Глеба Евстигнеевича были усталы и тусклы. Впрочем, он тут же, улыбаясь, присоединился к аплодисментам, но Георгий уже понял, чей внутренний голос стал ему доступен в минуту озарения.

А вечер между тем потек своим чередом.

Опять начались танцы, после настала очередь новым играм и забавам. И Георгий скакал вместе со всеми, и пел под гитару, и смеялся милым колкостям трех дев, и танцевал с Ниной, и еще многое другое успел наш герой, но при сем тревожное чувство невероятного снедало его душу. Тщился понять он, что же с ним произошло? Пригрезилось или действительно явью были — мысли Краснопольекого, и случайна ли попытка Гортензии Каллистратовны вытащить заколку из волос приемной дочери? Вспомнилось тут Георгию ужасное слово "психоимпульс", вычитанное в каком-то фантастическом рассказе. Вспомнилось и привело к содроганию. Нет, об этом и думать не хотелось! Другое дело — чтение мыслей. Все-таки привычней. Телепатия, так сказать… Попробовать еще раз? Примериться к кому-нибудь из гостей и попробовать?

И он попробовал.

И он услышал.

"Нет, не даст мне ведьма старая роли. Не даст! — надсадно верещала зайчиком прыгающая Анфиса Николаевна. — Господи, что же делать тогда? Что делать?"

Из глубокого кресла улыбался Георгию Тимофей Тимофеевич, размышляя о тяжелых днях живописногорского театра, "раз уж эта дура решила заигрывать с этим сопляком, и пьесу его поди возьмет. Пьеска-то дрянь, но блат, блат! Куда от него деться?" Под дурой несомненно значилась Гортензия Каллистратовна, когда же Георгий уяснил, кого местный автор аттестовал хлестко "сопляком", то покраснел от незаслуженной обиды и подумал про собрата по перу такое, что и сам невольно испугался — а вдруг как собрат догадается. Но тот продолжал ласково улыбаться. Тогда отвернулся от него Георгий и попал в зону мыслей интеллектуального Капитулова. Попал и ничего не услышал. Напрягся до ряби в глазах, однако напрасно — загадочный Слон молчал на всех диапазонах. Зато рядом фонтанировал герой-любовник, и очередной анекдот пулей влетел в сознание Георгия.

Он вздрогнул и решил больше не подслушивать.

Да и некогда уже было. Пришла пора окончательного застолья. И за праздничным тем столом, за общим весельем и радостью отодвинул от себя Георгий тревожные мысли, обратясь к услугам народной мудрости о несомненном интеллектуальном превосходстве утренних часов над вечерними.

 

6

Первого января, как и было обещано, состоялся массовый лыжный забег семьи Краснопольских- Коростелевых и примкнувшего к ним Шатурова.

Нина, сразу взяла быстрый темп, ушла далеко вперед, за ней поспешил Глеб Евстигнеевич, у Гортензии же Каллистратовны что-то случилось с креплениями, и Петр вызвался их исправить. Таким образом, Георгий остался один.

Шел он не быстро, не медленно, в среднем темпе. Шел он шел, шел он шел, вдыхая прекрасный зимний воздух, но внезапно, подчиняясь ожившему внутреннему голосу, свернул с накатанной лыжни и углубился в лес.

Голос манил, звал за собой, Георгий усиленно работал палками, совершенно не думая, куда и зачем идет. Вскоре вышел он на проселочную дорогу и двинулся по ее обочине. А дорога привела в незнакомый поселок. Один дом прошел Георгий, второй, третий, прошел уже почти всю улицу и остановился по требованию внутреннего голоса напротив ничем не примечательного строения. Ничем, кроме латунной таблички на дверях, извещавшей всех и каждого, что живет здесь некто М. Преклонный.

Уже через мгновение наш герой звонил в щербатый дверной звонок.

Внутри раздались шаркающие шаги, что-то загремело, точно упало пустое ведро, и дверь открылась. Маленького роста, с глубоко запавшими глазками и серым пушком вокруг лысины, возник на пороге человек, подслеповато щурясь на Георгия.

— Могу я видеть Преклонного?

— Это я, — последовал ответ.

— Разрешите с вами побеседовать. Я из газеты. Моя фамилия — Шатуров.

— В нашей газете журналиста с такой фамилией нет.

— Я из Энска. Сюда приехал по делу Миртова. Вы, я знаю, о нем писали.

— Проходите, — проскрипел Преклонный и мигнул.

Миновав вслед за хозяином прихожую, Георгий оказался в маленькой комнатенке, единственную мебель которой составляли обеденный стол да стулья, по недоразумению именуемые венскими.

— Садитесь, — указав на один из них, проговорил Преклонный. — Вы разговаривали с Краснопольским.

— Почему вы так решили?

— Он знает мой адрес.

— Да, разговаривал, — Георгий уже ничему не удивлялся.

— Представляю…

— Простите, не понял.

— Представляю, что он про меня рассказал. Только это неправда.

— Так расскажите правду, — на лице нашего героя возникло живейшее участие.

— И расскажу. Я все время молчал. А сейчас расскажу. Возьму и расскажу, — хозяин уродливой мебели подзадоривал самого себя. — Что мне молчать? Вовсе и не надо мне молчать.

— А вы и не молчите.

— А я и не буду. Ишь, какой хитрый! Он будет говорить, а я буду молчать. А я молчать не буду. Не на того напал. Не на того!

— Так говорите!

— Пенсия у меня теперь есть. Молчать мне незачем. Я все скажу.

— Так говорите!

— А я и говорю. Сейчас все говорят. Сейчас это можно. И зон вне критики нет. Да.

Даже невооруженным глазом было видно, что, несмотря на столь решительные заявления, Преклонный отчаянно трусит. Нашему герою стоило больших трудов уговорить его перейти к существу дела. И, наконец, Преклонный заговорил…

…В семьдесят втором году трудясь на кафедре Краснопольского младшим научным сотрудником, попал он на ученый совет, обсуждавший теорию Миртова. Попал и был глубоко возмущен самой теорией, а пуще тем, что не все сотрудники института дали ей должный отпор. Ректор, например, даже под защиту взял. Мол, теория, конечно, сырая, есть неувязки, но в целом любопытная. А посему следует дать автору время на доработку, благо дорогостоящих экспериментов не требуется.

Вернувшись домой с ученого совета, М. Преклонный долго не мог заснуть. Жена-покойница зазывала его на супружеское ложе, но доблестный защитник чистоты науки не шел, сидя на кухне. Результатом ночного бдения и явилась статья, задуманная, однако, вовсе не статьей, а неким коллективным письмом на имя ректора. По светлой мысли автора, его должны были подписать все ученые мужи института. Однако на утро, пришедшее за бессонной ночью, М. Преклонный заколебался, ибо не мог решить: нести ли свой труд в первую очередь Краснопольскому, ближайшему своему начальнику и человеку в институте сильненькому, или же предварительно заручиться поддержкой и подписями других.

Колебания, впрочем, быстро прошли, уступив место субординации. И он понес свое творение Краснопольскому. Тот выслушал объяснения молча, взгляд отворотив, чем привел младшего научного сотрудника в совершеннейшее душевное расстройство, однако из кабинета не выгнал и не накричал. Напротив, тихим голосом сообщил, что подумает, и просил письмо оставить до завтра. Преклонный так и поступил, а часа через три вызван был к декану и в спешном порядке отправлен в Свердловск для выяснения ряда научных вопросов. И лишь вернувшись назад, узнал он, что за время командировки успел стать автором трескучей статьи в областной газете. Не помедлив и часа, кинулся новоиспеченный журналист к Краснопольскому за разъяснением и сатисфакцией. Шеф встретил его приветливо, от разъяснений не уклонился, объяснив, что так будет лучше, что в факте опубликования никакого криминала нет, а есть лишь принципиальная позиция и радение во благо науки. В конце же разговора перешел на темы сугубо личные, хвалил своего подчиненного, прозрачно намекая на разнообразные блага, ждущие оного за ближайшим поворотом творческого пути.

Дальнейшие события разворачивались по известной Георгию схеме. С некоторыми, правда, дополнениями. Не один Миртов ушел из института, вслед за ним покинул кресло в своем кабинете и ректор: пенсия за выслугой лет, пенсия с торжественными проводами, с дарением каслинского литья Ермака Тимофеевича, пенсия с красивой датой на заднике сцены институтского актового зала. И речи были, и всеобщее умиление, и отмечание заслуг, а после рукопожатия и пожелания долгих лет. Но вот что еще свершилось в тот торжественно-меланхолический вечер: сунулся к бывшему ректору и М. Преклонный — за руку чтоб и от всей души. Однако не вышло. Оконфузился. Виновник торжества, руки за спину заложив, глядел мимо и вверх, пока рыцарь и доблестный паладин, бледнея и краснея от озарившей его догадки, пытался договорить заранее выученный экспромт. Не дослушал, повернулся и, размашисто шагая, двинулся прочь! Вот когда окончательно понял Преклонный, какую страшную и лихую шутку сыграл с ним Краснопольский. Понял и уже назавтра поспешил к соавтору — выручай! Однако новый ректор в глаза смотрел холодно, пальцами барабанить изволил и на слабый намек о совместной вине изобразил на лице непонимание и брезгливость. И сник, рыцарь. Сник. Ушел подале, забился на кафедру и, смятый всеобщим остракизмом, затих. В последующие годы дослуживал по инерции и вышел на пенсию, покоя не обретя…

Вот и все, что узнал Георгий. Узнал, попрощался с хозяином уродливых стульев и поспешил удалиться. Отойдя от дома М. Преклонного, он остановился и долго дышал, выгоняя из легких гнусный запах помойки. Тут-то его и окликнули. Навстречу катил Петр, размахивая руками.

— Во, даешь! — орал он. — Заблудился? А нафига было с лыжни сходить? Я, как след увидел, сразу догадался и за тобой пошел. Капаем отсюда, жрать же хочется!

Никогда еще даже самые изящные словесные построения не звучали для Георгия столь сладостно. Он помчался к Петру, с силой отталкиваясь палками.

— Ну, ты могуч, — продолжал тот. — В трех соснах заблудился. Надо было обратно повернуть и вся недолга.

— Я не плутал, — Георгий восстановил дыхание. — Я тут по делу был. По делу Миртова. Знаешь, кто вон в том домике обитает?

— Откуда мне знать.

— Обитает там, между прочим, некто М. Преклонный.

Петр резко остановился.

— А, черт! Жаль, что меня не было. Морду бы ему набить!

— Не торопись! Преклонный — пешка. Пустяк. Если у тебя чешутся руки, есть другой адрес. Но там ты морду бить не станешь.

— Это почему же, — весь вид Петра говорил о готовности к немедленному рукоприкладству. — Не дотянусь, что ли? Живет далеко?

— Ближе, чем ты думаешь.

— Не понял!

Произойди встреча с Петром часа через полтора, через час хотя бы! — и дальнейший разговор был бы иным, без той излишней откровенности, что посетила внезапно нашего героя. Он бы и словом не обмолвился, жестом не выдал, глазом не моргнул — подождал бы до опубликования в газете! Но в ту минуту, сотрясаясь от мучавшей гадливости, поведал Георгий единственному своему слушателю о беседе с Преклонным. И не просто поведал, выболтал к тому же о своем тайном даре, о голосе внутреннем, выболтал, стараясь усугубить впечатление. Следует заметить, что голос ему в том не препятствовал, подлец!

Петр долго молчал.

— Дела, — протянул он наконец печально. — Дела… И что же ты решил?

— Буду снова разговаривать с Краснопольским. Только как это сделать один на один, без посторонних?

— Это не проблема. Я вечером увожу Гортензию — репетиция у них ночная а театре, заодно захвачу Нинку. Вот вы вдвоем и останетесь. Времени — вагон, — он снова помолчал. — Одно плохо, Нинка вроде бы к этому старому паскуднику привязана. Переживать будет.

— Зато она узнает правду об отце!

— Оно, конечно, так, — Петр вздохнул. — Но переживать все равно будет. Жалко ее. Да и тещу тоже. Она, знаешь, бабка ничего, если, конечно, разобраться…

— Зло должно быть наказано, Петр!

— Да я согласен… Ладно, что-нибудь придумаем…

С тем они и вернулись на дачу. Нина и профессор с женой были уже дома и весело приветствовали прибывших.

— Идите к огню, — Глеб Евстигнеевич помахал рукой из прикаминного кресла. — Погрейтесь. Заодно опишите свой анабасис.

— Да, да, голубчики, это так любопытно, — подала голос тетушка Тези. — А после сразу обедать. Надеюсь, вы проголодались.

Петр молча кивнул и отошел к окну. Скользнув по нему взглядом, Нина повернулась к Георгию.

— Мы без вас скучали. Рассказывайте же…

Заняв второе кресло у камина, Георгий поведал о страшных приключениях, о доблести Петра, что вырвал его из лап белого безмолвия, о трудностях пути назад… К концу рассказа смеялись все.

— Вы, однако, выдумщик, — погрозила пальчиком Гортензия Каллистратовна, — Просто новый Мюнхаузен… А теперь за стол. Мне скоро уезжать.

И они сели обедать.

— Нет, нет, нет, — сказала Нина в ответ на предложение Петра о поездке в город. — В кои-то веки у меня два свободных дня, а в городе набегут знакомые. Воля твоя, не поеду.

— Смирись, гордый человек, — пропела Гортензия Каллистратовна. — Чего хочет женщина — того хочет дьявол.

На этом ультрафеминистском заявлении обеденный разговор, собственно, и был завершен.

Петр направился в гараж: "Жигули" до ума довести надо", Нина — на кухню: "Посуды — страшно даже начинать!", Гортензия Каллистратовна удалилась готовиться к ночной репетиции: "Сдача через два дня. Волнуюсь, как девчонка", а супруг ее отправился в кабинет: "Заходите, Георгий Александрович, поболтаем…"

Георгий поднялся к себе и лег. Он был уже совершенно спокоен, и единственное, что мучило — досадная откровенность с Петром. Как бы тот неосторожно не спугнул дичь.

Георгий ощущал себя в эти минуты охотником в засаде…

Слышал он, как распахнулись двери гаража, как сытым голосом заурчал "Жигуль" и режиссер отбыла на подвиг во имя искусства. Слышал, как напевала что-то Нина, расправляясь с посудой, слышал и ее шаги по лестнице, а затем вдоль по коридору к себе в комнату. Все это слышал Георгий, фиксируя расстановку сил к началу охоты.

Он подождал еще минут двадцать, встал, тщательно оделся, спустившись по винтовой лестнице, остановился у двери кабинета, и когда на стук из-за нее пророкотало: "Войдите", — переступил порог.

В комнате было несколько шкафов с книгами, большой старинный письменный стол, за которым сидел Глеб Евстигнеевич в куртке с бранденбурами и мягких домашних брюках. Окна были зашторены, и горел свет.

— А, вот и вы… Отдохнули? — голос профессора звучал любезно. Говоря так, он протянул руку и взял со стола толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете. — Я рассказывал вам о дневниках Миртова. Вот они. Почитайте. Здесь довольно подробно излагается его теория.

— Спасибо, — сказал Георгий. — Большое спасибо. Прочту обязательно, — он принял тетрадь и, постукивая ею о ладонь, добавил: — С большим интересом…

Георгий примеривался перед броском. На сей раз ему попался крупный зверь. Ловкий и сильный хищник. Такого нельзя только ранить, он станет беспощадным. Такого необходимо убивать первым же ударом.

— Я сегодня встречался с Преклонным. Он мне все рассказал. Вы не находите, что нам следует продолжить беседу о Миртове, пока мы одни?

Да, это был точный удар. Сухой голос, твердый взгляд, стоять вот так, нависая над откинувшимся в кресле противником.

— Не знаю, что он вам говорил, но уверен, что говорил ложь! — рыкнул смертельно раненый хищник. Поздно, Глеб Евстигнеевич. Поздно! Не убежать тебе. Никуда тебе не убежать!

— А я ему верю. Такое выдумать нельзя. К тому же мне легко будет установить истину, выяснив, как попала в редакцию статья о Миртове. У нас, газетчиков, хорошая память.

Блефовал Георгий. Блефовал смело, по крупному. Повышал ставки. Ждал, когда сдадут нервы у противника и тот, горько гримасничая, бросит карты.

— Ничего ты не докажешь… мальчишка! — это была уже агония.

Поднялся Краснопольский с кресла, поднялся и шагнул. Шагнул, уже ничего не видя, уже пронзенный страшной болью, уже беспомощный. Шагнул и упал, мягко осел на пол, без стука, точно и костей в нем не было, точно размягчила их жуткая волна страха.

Упал, но перед тем успел Георгий увидеть внутренним своим взглядом все, что пронеслось, как на чудовищно ускоренной киноленте, в голове поверженного противника.

…Ненавидел! Как он ненавидел этого выскочку, посягнувшего на святая святых — на его дар! На неслыханную, ни у кого более не существующую способность предвидеть будущее, слышать, пусть редко, чужие мысли. Благодаря этому дару, сокровищу этому потаенному, он ощущал себя исключением, единственным и неповторимым. Люди бледнели, когда он шутя, намеком, вскользь сообщал им самые их интимные помыслы. Дар помог ему выбрать правильную карьеру. Дар сделал его тем, кем он был, выделил его из средней массы. А теперь этот книжный червь, этот фанатик Викентий намеревался свести его с пьедестала, сделать таким, как все. Усреднить.

Но не бывать этому! Не бывать! Ибо голос уже подсказывает, что ничего у Викентия не получится, что на ученом совете его поднимут на смех! Ну вот, теперь можно и успокоиться. Теперь можно улыбнуться. Печально улыбнуться заблуждениям друга. Попытаться отговорить его от вынесения доклада на ученый совет, все равно не откажется. И на заседание прийти можно, и молчать, и покачивать головой — вот, мол, до чего доводят научные заблуждения… Нет, не выступать против. Это ни к чему, его добьют другие…

Однако, что это? Ректор за продолжение исследований? Ректор — ферзь в игре, потаенный джокер. Но и это не страшно. Лезь, лезь, голубчик, в ловушку. В ней хватит места для двоих. Я знаю, на этом ты споткнешься. На этом ты попался. Хана тебе, ректор! Хана! Но внешне ни-ни. Только изумленно поднять брови. А теперь улыбнуться — ректор шутит. А в сущности неплохой был мужик. Неглупый. Но промашку все же допустил.

А где же мой помощничек? Сморчок мой сладостный где? Во-о-он где, в последнем ряду. Ушки навострил. Востри, востри, милый, бледней от душевной тревоги, от горести за чистоту науки. Я тебя еще не так бледнеть заставлю. Мы с тобой сыграем в эту игру! Еще как сыграем!.. Ну, вот и все, и кончено, и я — ректор!

…"Скорая" прибыла минут через пятнадцать. К этому времени Краснопольскнй, перенесенный на диван и укутанный клетчатым пледом, пришел в себя. Тусклый его взгляд с трудом миновав испуганное лицо Нины, нашел стоящего в углу Георгия и уперся в него.

Вошел врач. Молодой, розовощекий. Вошел, поигрывая чемоданом.

— Где больной? Где помыть руки? Ему уже лучше! Не волнуйтесь, сейчас мы вылечим вашего отца!

Георгий ретировался в свою комнату и сел там на кровать. Он выиграл схватку. Теперь можно и отдохнуть, подумать.

Значит, дар? Способности, которыми хотел наделить всех людей прекраснодушный Викентий Миртов, были у Краснопольского от природы. А ловкий, надо признать, мужик! Как он все сумел провернуть. Изящно! Просто изящно! Да, старик, — туши свет, как сказал бы зятек его Петька. Странно одно — как он меня не просчитал? Ну, Жорка, попал ты на золотую жилу! Теперь ее разрабатывать и разрабатывать!

Мысли нашего героя были прерваны звуком быстрых шагов в коридоре. Бесшумно слетев с кровати, Георгий встал у окна, спиной ко входу.

Вбежала Нина. Он увидел ее отражение в черном зеркале стекла и повернулся.

Неся за собой шлейф огненных волос, Нина промчалась через всю комнату, головой упала па грудь героя и заплакала. "Боже мой, как страшно, как страшно!" — твердила она, а пальцы ее, сжимающие лацканы пиджака Георгия, белели от напряжения, от мертвой хватки.

— Успокойтесь, — бормотал Георгий, — прошу вас, успокойтесь. Что сказал врач?

— Врач сделал укол. Теперь отец спит, ему лучше. А сначала было так страшно, — и опять слезы, и хрупкие плечи, содрогающиеся от плача, и золотом отливающие волосы.

Георгий говорил что-то, пытаясь успокоить, снять нервное напряжение, его самого начало лихорадить, голос опускался все ниже, делался хриплым, прерывистым, и уже не говорил, шептал, а руки (боже мой, что я делаю!) гладили Нину по волосам, и с ужасом, впрочем весьма кратковременным, понял он, что целует мокрое от слез лицо, лоб, глаза и открывшиеся навстречу губы.

Это не входило в его планы! Хотя бы не сейчас!

 

7

…Было пять часов утра. Ночник с золотыми рыбками слабо светился, рыбки искрились, мчали по кругу в бесконечной гонке.

Георгий скосил на них глаза.

— Я должен был кое-что рассказать тебе, Нина, но не успел, — начал он.

— Не успел, — нараспев проговорила женщина, — Не успел, — она поднялась на локте и посмотрела на Георгия сквозь завесу волос. — Не успел рассказать, как ты меня любишь. Ведь правда, любишь?

— Люблю, — радостно согласился наш герой. — Люблю!

— И я тебя люблю… Как только увидела утром в коридоре.

Он притянул ее к себе…

И вновь, спустя целую вечность:

— Все же я должен сказать… Может быть, сейчас не время. Не знаю.

Они лежали на широкой кровати, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев.

— У меня никого нет, кроме тебя, — быстро проговорила Нина. — Петр давно безразличен. Думала, поздно менять. А после сегодняшней ночи… Ты женишься нам не?

— Нина! Твой отец и Краснопольский… Я такое раскопал!

— Знаю, — голос женщины оставался тем же, — Глеб Евстигнеевич рассказал мне все.

— Ты не знаешь самого главного! Твой отец прав! Я тому подтверждение. Я обладаю даром предвидения, читаю чужие мысли.

— Всегда?

— Что всегда?

— Ты всегда читаешь чужие мысли?

— К сожалению, нет, — Георгий сел. — Да что там мысли! Помнишь заколку? Твою новогоднюю заколку? Это я заставил Гортензию Каллистратовну…

— Обними меня, — сказала Нина. — Крепко, крепко. Обними меня, мой родной.

Но Георгий будто не слышал.

— Это будет сенсация! Мы восстановим честное имя твоего отца! Мы найдем ученых. Мы такое понакрутим!

Он примерял новое местоимение "мы". Примерял с удовольствием впервые за тридцать восемь лет.

Женские руки обняли его сзади за плечи и повлекли к себе.

— Дурашка, — шептала Нина. — Глупенький ты мой… Не надо об этом сейчас.

— Хорошо, — шептал он в ответ. — Поговорим об этом завтра.

— И завтра не надо. И послезавтра не надо. И никогда не надо.

Сквозь поцелуи, расставленные точками в конце каждого предложения, до Георгия все же дошел смысл сказанного. Он потряс головой.

— Я не понимаю.

— Все очень просто, — журчал Нинин голос. — Все очень просто. Не надо никаких разоблачений. Глеб Евстигнеевич уже получил свое. Давай его простим.

— Но если бы не он, твой отец был бы жив!

— Мой отец? — Голос Нины прояснился. — Мой отец был мягкотелым ничтожеством. Он не смог постоять за себя. Он бросил нас с мамой. Да, да, бросил. Пуская себе пулю в лоб, он думал о нас? Обо мне? Я не хочу вспоминать о нем! Я не хочу о нем вспоминать!

— Но открытие твоего отца, — не сдавался Георгий, — его теория?

Руки Нины отпрянули прочь.

— Давай поговорим, милый. Раз уж ты хочешь, давай выясним все до конца. И, пожалуй, лучше нам одеться и сойти вниз. Ты затопишь камин, мы сядем возле и спокойно поговорим.

Так они и сделали.

А когда дрова в камине запылали и багровые отсветы легли вокруг, Нина сказала:

— Все, что ты узнал сегодня, мне стало известно давно. Еще в институте, от того же Преклонного. Он как раз собирался на пенсию.

Врет, в первую минуту подумал Георгий. Если врет, то зачем? Потом он взглянул на Нину. Нет, не врет.

— И ты, зная всю правду, не ушла? Не порвала с Краснопольским?

Нина коротко усмехнулась.

— Ушла… По молодости лет мне тоже казалось, что я не смогу жить с ним под одной крышей. Ушла.

— Вышла замуж, — догадался Георгий, вспомнив разговор с Петром.

— А что мне еще оставалось делать?

— Ты его хотя бы любила?

— Он был надежен. Настоящий мужчина, я полагала. Он заботился обо мне, ни о чем не расспрашивал, я ему благодарна, — Нина говорила все это, будто читала с листа чужую роль, голосом ровным и на удивление спокойным. Говорила, не глядя на Георгия, словно и не обращалась к нему, словно его и не было рядом. Но вот она повернула голову. — Впрочем, не стоит об этом. Мой брак был порождением моей глупости, простительной, я думаю, для девятнадцатилетней девчонки.

— Но что же вновь привело тебя к Краснопольскому? — теперь уже на огонь камина смотрел Георгий и потому не видел, как удивленно поднялись брови сидящей рядом женщины, как в глазах ее мелькнуло и погасло разочарование.

— Инициативу проявил он. Глеб Евстигнеевич любит меня как родную дочь.

— Ты дочь Миртова.

— Да, это так. Но Глеб Евстигнеевич воспитывал меня с года. Он искренне ко мне привязан.

— И все же почему ты вернулась?

Нина подавила вздох.

— Мы работаем в одном институте. Бок о бок. Двусмысленность наших отношений не могла остаться незамеченной. У меня не было выбора.

Георгий хотел сказать что-то, но Нина заторопилась:

— К тому же, мне было неизвестно, что теория Миртова верна. Я узнала об этом лишь от тебя, сегодня. Сегодня, когда почти готова моя докторская, полностью отрицающая эту теорию…

— Ты напишешь новую!

— Это невозможно. Нереально. Я устала. У меня не хватит сил, А ведь я честолюбива. Признаюсь тебе в этом грехе, как на исповеди.

И тут Георгий задал наивный вопрос:

— А как же истина?

Нина рассмеялась.

— О, милый мой. Когда-нибудь она всплывет. Рано или поздно. На то она и истина. Но к тому времени я уже буду доктором наук.

— Это цинизм! Нина, дорогая моя, это цинизм!

— Нет, мой любимый, нет, мой родной, это просто трезвый расчет.

— А может быть, ты и ко мне пришла из-за этого?

— Нет. Я люблю тебя.

— Врешь. Все врешь!

— Тогда прочти мои мысли, — медленно проговорила женщина. — Загляни в них. Ты же можешь.

— А если я все-таки напишу статью, — Георгий вскочил. — Если все-таки напишу, а?

— Это не принесет добра никому, — голос Нины стал печальным, — Ни мне, ни тебе, ни памяти Миртова. Ты думаешь, что находишься в конце пути? Он даже не начался. И откуда тебе знать, какие трудности впереди? Никто этого не знает. А вот то, что они начнутся, и каждая следующая будет больше и неодолимей, чем предыдущая, — понять легко. Спроси у своего голоса. Он подтвердит мои слова.

И услужливый голос, дождавшись своего часа, подтвердил: "Да, будет трудно". И смолк. Но уже без его подсказки, сам по себе, узрел Георгий долгую, ох, какую долгую драку, всосавшую всю его жизнь без остатка. И падения увидел, и скверный характер, и неврозы, и хождение по инстанциям, и многое другое. Главное же, не было в том видении Нины, а была, напротив, холостяцкая жизнь без ласки и тепла.

И стало Георгию себя жаль. Так жаль, ну просто сил нет! Пригорюнившись, наблюдал он печальные картинки своей будущности. Их, точно рекламный ролик, талантливо компоновало воображение.

Насмотревшись, он тихо сел обратно в кресло. Сел, и тут ожила Нина.

Она подошла, опустилась перед ним на пол и положила голову на вздрогнувшие его колени.

— Нам будет хорошо, — шептала она. — Нам будет так хорошо. Как сегодня. Я раньше не хотела иметь детей. От Петра. А от тебя хочу. Сына хочу и дочку. А когда они вырастут, мы научим их всему, чем владеешь ты. Теория Миртова нам поможет.

Георгий сидел, бросив руки на подлокотники кресла, сидел, ощущая на своих коленях голову женщины, ставшей в эту ночь самой близкой и желанной. И она, близкая и желанная, предлагала совершить нечто ужасное. Подлость. Мерзкий поступок. Предательство.

Так думал он, но слова эти потеряли внезапно вес, земной давящий вес, стали неощутимы и призрачны, точно абстрактная схема. Мир, заключенный в Нине, мир и покой, счастливая и долгая жизнь обретали реальный смысл. Он еще не знал, что уже принял решение, ему казалось — он еще колеблется, спокойно и беспристрастно взвешивает на внутреннем своем безмене, но внезапно резкая боль пронзила голову, перед глазами вспыхнули яркие круги, и Георгий потерял сознание.

Он пришел в себя достаточно скоро. От боли не было и следа. Тело сделалось легким, как после парной бани. Легким и непривычно пустым.

Он лежал на диване, том самом, где совсем недавно покоился поверженный Краснопольский. Сам же Глеб Евстигнеевич сидел рядом и ласково улыбался.

— Не удивляйтесь, — проговорил он. — Мне стало лучше, и я поднялся. Дочь рассказала мне о вашем разговоре. Вы приняли мудрое решение. Не о себе пекусь, о ней. В ваших руках была судьба Нины, и вы ее не сломали. Так поступают лишь глубоко порядочные люди. Порядочные и интеллигентные. А интеллигентность всегда, — профессор поднял указующий перст, — вызывает уважение, ибо дается нелегко… И еще. Сразу после праздников я предоставлю Нине отпуск. Вы поживете в Энске, пока здесь улягутся страсти. Все заботы о разводе я беру на себя.

— Хотел бы я знать, о чем вы сейчас думаете, — процедил сквозь зубы Георгий.

— А вот этого, голубчик, вы больше никогда не узнаете, — все так же ласково проговорил Краснопольский. — Не ждите. Дар ваш исчез. У меня это случилось сразу после опубликования статьи. Как отрезало. А расстраиваться не стоит. Право, ни к чему. Голос этот, мысли чужие — неэтично, знаете ли, к тому же мистикой попахивает. А без мистики жить легче. Вы это, батенька, быстро поймете.

Вошла Нина, катя перед собой столик, уставленный чашками.

— А у меня кофе готов, — проговорила она прекрасным утренним голоском. — Будете пить, мужчины?

Точно Сократ цикуту, медленно и с достоинством, выпил Георгий обжигающе горячий напиток.

— Ага! Не ждали! Не ждали! — раздался веселый голосок Гортензии Каллистратовны. — А мы здесь! Ну-ка, поите и нас кофе!

За ее плечом виднелось усталое лицо Петра.

— Кофе? — сказала Нина. — Кофе я сейчас заварю. Придется пять минут подождать.

И она направилась на кухню.

— Замечательно, — пропела Гортензия Каллистратовна. — А я между тем переоденусь.

И она прошла в свою комнату.

Краснопольский молча встал, молча пожал руку Георгию, молча проследовал за женой.

И остались двое: Петр, весь превратившийся в широко раскрытый от удивления рот, и Жорка — драконоборец, томно отдыхающий после ратных трудов на широком диване.

— Чего это он с тобой по петушкам? — спросил наконец друг детства.

— Петр, нам надо поговорить. Понимаешь, Нина…

— Погоди, ты его дожал?

— С Глебом Евстигнеевичем мы беседовали. Но нам с тобой надо о другом.

— Почему о другом? Ты скажи, чем дело кончилось?

— Ну, хорошо. Видишь ли, когда я посвятил Глеба Евстигнеевича в разговор с Преклонным, он все отрицал. И очень логично отрицал. Я ему поверил. Преклонный — ничтожество. Такой соврет — недорого возьмет.

— Постой. А голос? Ну, дар твой, елки палки! С ним-то что?

— Ах, голос… Он, понимаешь ли, как бы тебе сказать… Ну, словом, не всегда появляется. Очень редко появляется. Да и не голос это, а так, знаешь ли, предчувствия. У кого их не бывает? Я вчера немного преувеличил… В пылу. Каюсь.

— Та-а-а-ак, — Петр потянул это слово бесконечно долго. — Та-а-ак, ясно. Значит, снюхались. С тестем моим снюхались. Одна, выходит, порода. Я-то думаю, чего он вокруг тебя вензеля крутит? Ну, так не будет же по-вашему. Я сейчас Нинке расскажу…

— Не надо ничего рассказывать, — раздалось от двери. — Я все знаю.

— Как знаешь?

— А так. Знаю и все. Мне уже рассказали.

— Ну и что же ты?

— Ничего, Петенька. Я не верю во внутренние голоса. Они противоречат науке. Как ты помнишь, я занимаюсь этим вопросом давно.

И тут Петр хлопнул себя по бедрам. Петр покраснел. Петр расхохотался. И был его смех злым, лающим, страшным. Он смеялся долго, вытирая слезы кулаком, смеялся надсадно, кашлял, давился и хохотал вновь.

— Елки-палки! — орал он при этом. — Елки-палки! Ну, я дурак! Ну, дурак! Ты же докторскую кропаешь, а там все против! Родного папашку, значит, за чины продала! Ну ты, елки-палки, дрянь!

Под хриплые раскаты его хохота вбежала Гортензия Каллистратовна и верный ее кавалер Глеб Евстигнеевич.

— Прекрати, — привычно бросила Нина.

— А иди ты!

Тетушка Тези мгновенно оценила обстановку.

— Петя! Петруша! — залилась она, привычно заламывая руки. — Петр Сергеевич, дорогой! Вы должны ее простить! Они так любят друг друга! Я знаю, я верю, вы — мужественный человек, вы — благородный, вы — сильный, вы простите и не будете мешать их счастью. Это подвиг! Это жертва! Жертвы прошу!

И с этими словами элегантно упала на колени.

Ошарашенный Петр повернулся к Нине.

— О нем это она?

Высоко подняв голову, прошествовала Нина к дивану, села подле Георгия и положила свою ладонь на его колено.

Петр, наблюдавший представленную сцену, сморщился, будто поел чего-то кислого. Глаза его сузились, превратясь в щели, а руки сначала пошли вверх, словно собирался он весело хлопнуть ими над головой, но, не дойдя и до плеч, замерли и упали вниз.

Видел он сидящих на диване голубков Георгия и Нину, видел благородного отца Глеба Евстигнеевича, стоящего поодаль, но как бы рядом, видел упавшую на колени страдалицу мать, истовым лицом обращенную к нему.

Петр сглотнул.

— У-у-у-у! — сказал он, — елки-палки! — и снова. — У-у-у-у!

И не было в его голосе злости. А была немыслимая, безграничная тоска.

Остальные безмолвствовали, слушая его монолог:

— Дурак! — басил он. — На кого положился? Утром ехал, выжимал за сто, думал, тут такое! Вчера поверил! Радовался. За отца твоего радовался! А ты, — он повернулся к Нине, — что ж ты сама промолчала? Не любишь — не неволю! Живи с этим… А я с тобой разведусь. Хоть завтра. Нам просто — детей нет… Ну, ладно. Я вам все сказал. Противно. Смотреть на вас всех противно.

Гортензия Каллистратовна, хрустнув ревматическими суставами, поднялась с колен.

— Вы — хам! — возвестила она голосом, полным благородного негодования. — Да. Я давно это поняла.

И она отошла к своим родным. Теперь они были все вместе. Все четверо.

И Петр стоял напротив.

Он сказал:

— Я молчать не буду. Не надейтесь! Я найду умных людей. Честных. Они поймут. Они все равно поймут.

Взгляд его обошел комнату и остановился на каминной доске. Там, забытая Георгием с вечера, лежала черная клеенчатая тетрадь. Лежал дневник Миртова. Петр стремительно прошагал к камину и взял тетрадь.

— Это я прихвачу с собой. Мне понадобится.

— Протестую! — крикнул Глеб Евстигнеевич, — это научная ценность! Она должна оставаться здесь!

— Раз научная, значит забираю!

— Положи — на место дневник моего отца, — подала голос Нина. — Он мой!

— Накося выкуси! — Петр соорудил смачную фигу. — Накося выкуси! Вон твой папашка стоит. Сединой трясет.

— Оставь дневник, Петр, — Георгий поднялся с дивана. — Так будет лучше для всех.

— А ты вообще молчи! И глазами не сверкай, не испугаешь.

Георгий пожал плечами, мол, ничего не поделаешь, и двинулся к Петру.

— Я ведь силой отберу.

— Это что же, драться будем?

— Не шути, — строго проговорил Георгий, делая последний шаг к дуэльному барьеру.

— Какие уж тут шутки, — выдохнул Петр и, вложив в кулак всю тяжесть тела, коротко, как на шабашке топором, ударил Георгия под дых. Тот согнулся, и второй страшный удар пришелся ему в лицо.

Потом Петр плюнул, повернулся и, тяжело ступая, вышел.

— Он ничего не докажет! — кричал Глеб Евстигнеевич. — Ему не поверят!

— Боже мой, что же будет! — рыдала Нина. — Моя докторская! Боже мой!

На полу стонал поверженный Георгий, не в силах оторвать окровавленное лицо от дорогого ковра.

А позади билась в истерике Гортензия Каллистратовна и хохотала басом.

…Ну, вот и все, и достаточно, и можно ставить точку.

Но автор не торопится. Автор чего-то ждет.

Вот стоит на крыльце Петр. Вот он сошел с крыльца. Направляется к машине. Сел за руль и привычным движением завел двигатель. Пора ехать. Пора ехать, но он тоже медлит. И тогда я подхожу ближе, сажусь рядом и говорю ему:

— Пора, Петр. Пора. Скоро утро, надо многое успеть.

— Ты кто? — почти без удивления спрашивает он.

— Твой внутренний голос…