…Было пять часов утра. Ночник с золотыми рыбками слабо светился, рыбки искрились, мчали по кругу в бесконечной гонке.
Георгий скосил на них глаза.
— Я должен был кое-что рассказать тебе, Нина, но не успел, — начал он.
— Не успел, — нараспев проговорила женщина, — Не успел, — она поднялась на локте и посмотрела на Георгия сквозь завесу волос. — Не успел рассказать, как ты меня любишь. Ведь правда, любишь?
— Люблю, — радостно согласился наш герой. — Люблю!
— И я тебя люблю… Как только увидела утром в коридоре.
Он притянул ее к себе…
И вновь, спустя целую вечность:
— Все же я должен сказать… Может быть, сейчас не время. Не знаю.
Они лежали на широкой кровати, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев.
— У меня никого нет, кроме тебя, — быстро проговорила Нина. — Петр давно безразличен. Думала, поздно менять. А после сегодняшней ночи… Ты женишься нам не?
— Нина! Твой отец и Краснопольский… Я такое раскопал!
— Знаю, — голос женщины оставался тем же, — Глеб Евстигнеевич рассказал мне все.
— Ты не знаешь самого главного! Твой отец прав! Я тому подтверждение. Я обладаю даром предвидения, читаю чужие мысли.
— Всегда?
— Что всегда?
— Ты всегда читаешь чужие мысли?
— К сожалению, нет, — Георгий сел. — Да что там мысли! Помнишь заколку? Твою новогоднюю заколку? Это я заставил Гортензию Каллистратовну…
— Обними меня, — сказала Нина. — Крепко, крепко. Обними меня, мой родной.
Но Георгий будто не слышал.
— Это будет сенсация! Мы восстановим честное имя твоего отца! Мы найдем ученых. Мы такое понакрутим!
Он примерял новое местоимение "мы". Примерял с удовольствием впервые за тридцать восемь лет.
Женские руки обняли его сзади за плечи и повлекли к себе.
— Дурашка, — шептала Нина. — Глупенький ты мой… Не надо об этом сейчас.
— Хорошо, — шептал он в ответ. — Поговорим об этом завтра.
— И завтра не надо. И послезавтра не надо. И никогда не надо.
Сквозь поцелуи, расставленные точками в конце каждого предложения, до Георгия все же дошел смысл сказанного. Он потряс головой.
— Я не понимаю.
— Все очень просто, — журчал Нинин голос. — Все очень просто. Не надо никаких разоблачений. Глеб Евстигнеевич уже получил свое. Давай его простим.
— Но если бы не он, твой отец был бы жив!
— Мой отец? — Голос Нины прояснился. — Мой отец был мягкотелым ничтожеством. Он не смог постоять за себя. Он бросил нас с мамой. Да, да, бросил. Пуская себе пулю в лоб, он думал о нас? Обо мне? Я не хочу вспоминать о нем! Я не хочу о нем вспоминать!
— Но открытие твоего отца, — не сдавался Георгий, — его теория?
Руки Нины отпрянули прочь.
— Давай поговорим, милый. Раз уж ты хочешь, давай выясним все до конца. И, пожалуй, лучше нам одеться и сойти вниз. Ты затопишь камин, мы сядем возле и спокойно поговорим.
Так они и сделали.
А когда дрова в камине запылали и багровые отсветы легли вокруг, Нина сказала:
— Все, что ты узнал сегодня, мне стало известно давно. Еще в институте, от того же Преклонного. Он как раз собирался на пенсию.
Врет, в первую минуту подумал Георгий. Если врет, то зачем? Потом он взглянул на Нину. Нет, не врет.
— И ты, зная всю правду, не ушла? Не порвала с Краснопольским?
Нина коротко усмехнулась.
— Ушла… По молодости лет мне тоже казалось, что я не смогу жить с ним под одной крышей. Ушла.
— Вышла замуж, — догадался Георгий, вспомнив разговор с Петром.
— А что мне еще оставалось делать?
— Ты его хотя бы любила?
— Он был надежен. Настоящий мужчина, я полагала. Он заботился обо мне, ни о чем не расспрашивал, я ему благодарна, — Нина говорила все это, будто читала с листа чужую роль, голосом ровным и на удивление спокойным. Говорила, не глядя на Георгия, словно и не обращалась к нему, словно его и не было рядом. Но вот она повернула голову. — Впрочем, не стоит об этом. Мой брак был порождением моей глупости, простительной, я думаю, для девятнадцатилетней девчонки.
— Но что же вновь привело тебя к Краснопольскому? — теперь уже на огонь камина смотрел Георгий и потому не видел, как удивленно поднялись брови сидящей рядом женщины, как в глазах ее мелькнуло и погасло разочарование.
— Инициативу проявил он. Глеб Евстигнеевич любит меня как родную дочь.
— Ты дочь Миртова.
— Да, это так. Но Глеб Евстигнеевич воспитывал меня с года. Он искренне ко мне привязан.
— И все же почему ты вернулась?
Нина подавила вздох.
— Мы работаем в одном институте. Бок о бок. Двусмысленность наших отношений не могла остаться незамеченной. У меня не было выбора.
Георгий хотел сказать что-то, но Нина заторопилась:
— К тому же, мне было неизвестно, что теория Миртова верна. Я узнала об этом лишь от тебя, сегодня. Сегодня, когда почти готова моя докторская, полностью отрицающая эту теорию…
— Ты напишешь новую!
— Это невозможно. Нереально. Я устала. У меня не хватит сил, А ведь я честолюбива. Признаюсь тебе в этом грехе, как на исповеди.
И тут Георгий задал наивный вопрос:
— А как же истина?
Нина рассмеялась.
— О, милый мой. Когда-нибудь она всплывет. Рано или поздно. На то она и истина. Но к тому времени я уже буду доктором наук.
— Это цинизм! Нина, дорогая моя, это цинизм!
— Нет, мой любимый, нет, мой родной, это просто трезвый расчет.
— А может быть, ты и ко мне пришла из-за этого?
— Нет. Я люблю тебя.
— Врешь. Все врешь!
— Тогда прочти мои мысли, — медленно проговорила женщина. — Загляни в них. Ты же можешь.
— А если я все-таки напишу статью, — Георгий вскочил. — Если все-таки напишу, а?
— Это не принесет добра никому, — голос Нины стал печальным, — Ни мне, ни тебе, ни памяти Миртова. Ты думаешь, что находишься в конце пути? Он даже не начался. И откуда тебе знать, какие трудности впереди? Никто этого не знает. А вот то, что они начнутся, и каждая следующая будет больше и неодолимей, чем предыдущая, — понять легко. Спроси у своего голоса. Он подтвердит мои слова.
И услужливый голос, дождавшись своего часа, подтвердил: "Да, будет трудно". И смолк. Но уже без его подсказки, сам по себе, узрел Георгий долгую, ох, какую долгую драку, всосавшую всю его жизнь без остатка. И падения увидел, и скверный характер, и неврозы, и хождение по инстанциям, и многое другое. Главное же, не было в том видении Нины, а была, напротив, холостяцкая жизнь без ласки и тепла.
И стало Георгию себя жаль. Так жаль, ну просто сил нет! Пригорюнившись, наблюдал он печальные картинки своей будущности. Их, точно рекламный ролик, талантливо компоновало воображение.
Насмотревшись, он тихо сел обратно в кресло. Сел, и тут ожила Нина.
Она подошла, опустилась перед ним на пол и положила голову на вздрогнувшие его колени.
— Нам будет хорошо, — шептала она. — Нам будет так хорошо. Как сегодня. Я раньше не хотела иметь детей. От Петра. А от тебя хочу. Сына хочу и дочку. А когда они вырастут, мы научим их всему, чем владеешь ты. Теория Миртова нам поможет.
Георгий сидел, бросив руки на подлокотники кресла, сидел, ощущая на своих коленях голову женщины, ставшей в эту ночь самой близкой и желанной. И она, близкая и желанная, предлагала совершить нечто ужасное. Подлость. Мерзкий поступок. Предательство.
Так думал он, но слова эти потеряли внезапно вес, земной давящий вес, стали неощутимы и призрачны, точно абстрактная схема. Мир, заключенный в Нине, мир и покой, счастливая и долгая жизнь обретали реальный смысл. Он еще не знал, что уже принял решение, ему казалось — он еще колеблется, спокойно и беспристрастно взвешивает на внутреннем своем безмене, но внезапно резкая боль пронзила голову, перед глазами вспыхнули яркие круги, и Георгий потерял сознание.
Он пришел в себя достаточно скоро. От боли не было и следа. Тело сделалось легким, как после парной бани. Легким и непривычно пустым.
Он лежал на диване, том самом, где совсем недавно покоился поверженный Краснопольский. Сам же Глеб Евстигнеевич сидел рядом и ласково улыбался.
— Не удивляйтесь, — проговорил он. — Мне стало лучше, и я поднялся. Дочь рассказала мне о вашем разговоре. Вы приняли мудрое решение. Не о себе пекусь, о ней. В ваших руках была судьба Нины, и вы ее не сломали. Так поступают лишь глубоко порядочные люди. Порядочные и интеллигентные. А интеллигентность всегда, — профессор поднял указующий перст, — вызывает уважение, ибо дается нелегко… И еще. Сразу после праздников я предоставлю Нине отпуск. Вы поживете в Энске, пока здесь улягутся страсти. Все заботы о разводе я беру на себя.
— Хотел бы я знать, о чем вы сейчас думаете, — процедил сквозь зубы Георгий.
— А вот этого, голубчик, вы больше никогда не узнаете, — все так же ласково проговорил Краснопольский. — Не ждите. Дар ваш исчез. У меня это случилось сразу после опубликования статьи. Как отрезало. А расстраиваться не стоит. Право, ни к чему. Голос этот, мысли чужие — неэтично, знаете ли, к тому же мистикой попахивает. А без мистики жить легче. Вы это, батенька, быстро поймете.
Вошла Нина, катя перед собой столик, уставленный чашками.
— А у меня кофе готов, — проговорила она прекрасным утренним голоском. — Будете пить, мужчины?
Точно Сократ цикуту, медленно и с достоинством, выпил Георгий обжигающе горячий напиток.
— Ага! Не ждали! Не ждали! — раздался веселый голосок Гортензии Каллистратовны. — А мы здесь! Ну-ка, поите и нас кофе!
За ее плечом виднелось усталое лицо Петра.
— Кофе? — сказала Нина. — Кофе я сейчас заварю. Придется пять минут подождать.
И она направилась на кухню.
— Замечательно, — пропела Гортензия Каллистратовна. — А я между тем переоденусь.
И она прошла в свою комнату.
Краснопольский молча встал, молча пожал руку Георгию, молча проследовал за женой.
И остались двое: Петр, весь превратившийся в широко раскрытый от удивления рот, и Жорка — драконоборец, томно отдыхающий после ратных трудов на широком диване.
— Чего это он с тобой по петушкам? — спросил наконец друг детства.
— Петр, нам надо поговорить. Понимаешь, Нина…
— Погоди, ты его дожал?
— С Глебом Евстигнеевичем мы беседовали. Но нам с тобой надо о другом.
— Почему о другом? Ты скажи, чем дело кончилось?
— Ну, хорошо. Видишь ли, когда я посвятил Глеба Евстигнеевича в разговор с Преклонным, он все отрицал. И очень логично отрицал. Я ему поверил. Преклонный — ничтожество. Такой соврет — недорого возьмет.
— Постой. А голос? Ну, дар твой, елки палки! С ним-то что?
— Ах, голос… Он, понимаешь ли, как бы тебе сказать… Ну, словом, не всегда появляется. Очень редко появляется. Да и не голос это, а так, знаешь ли, предчувствия. У кого их не бывает? Я вчера немного преувеличил… В пылу. Каюсь.
— Та-а-а-ак, — Петр потянул это слово бесконечно долго. — Та-а-ак, ясно. Значит, снюхались. С тестем моим снюхались. Одна, выходит, порода. Я-то думаю, чего он вокруг тебя вензеля крутит? Ну, так не будет же по-вашему. Я сейчас Нинке расскажу…
— Не надо ничего рассказывать, — раздалось от двери. — Я все знаю.
— Как знаешь?
— А так. Знаю и все. Мне уже рассказали.
— Ну и что же ты?
— Ничего, Петенька. Я не верю во внутренние голоса. Они противоречат науке. Как ты помнишь, я занимаюсь этим вопросом давно.
И тут Петр хлопнул себя по бедрам. Петр покраснел. Петр расхохотался. И был его смех злым, лающим, страшным. Он смеялся долго, вытирая слезы кулаком, смеялся надсадно, кашлял, давился и хохотал вновь.
— Елки-палки! — орал он при этом. — Елки-палки! Ну, я дурак! Ну, дурак! Ты же докторскую кропаешь, а там все против! Родного папашку, значит, за чины продала! Ну ты, елки-палки, дрянь!
Под хриплые раскаты его хохота вбежала Гортензия Каллистратовна и верный ее кавалер Глеб Евстигнеевич.
— Прекрати, — привычно бросила Нина.
— А иди ты!
Тетушка Тези мгновенно оценила обстановку.
— Петя! Петруша! — залилась она, привычно заламывая руки. — Петр Сергеевич, дорогой! Вы должны ее простить! Они так любят друг друга! Я знаю, я верю, вы — мужественный человек, вы — благородный, вы — сильный, вы простите и не будете мешать их счастью. Это подвиг! Это жертва! Жертвы прошу!
И с этими словами элегантно упала на колени.
Ошарашенный Петр повернулся к Нине.
— О нем это она?
Высоко подняв голову, прошествовала Нина к дивану, села подле Георгия и положила свою ладонь на его колено.
Петр, наблюдавший представленную сцену, сморщился, будто поел чего-то кислого. Глаза его сузились, превратясь в щели, а руки сначала пошли вверх, словно собирался он весело хлопнуть ими над головой, но, не дойдя и до плеч, замерли и упали вниз.
Видел он сидящих на диване голубков Георгия и Нину, видел благородного отца Глеба Евстигнеевича, стоящего поодаль, но как бы рядом, видел упавшую на колени страдалицу мать, истовым лицом обращенную к нему.
Петр сглотнул.
— У-у-у-у! — сказал он, — елки-палки! — и снова. — У-у-у-у!
И не было в его голосе злости. А была немыслимая, безграничная тоска.
Остальные безмолвствовали, слушая его монолог:
— Дурак! — басил он. — На кого положился? Утром ехал, выжимал за сто, думал, тут такое! Вчера поверил! Радовался. За отца твоего радовался! А ты, — он повернулся к Нине, — что ж ты сама промолчала? Не любишь — не неволю! Живи с этим… А я с тобой разведусь. Хоть завтра. Нам просто — детей нет… Ну, ладно. Я вам все сказал. Противно. Смотреть на вас всех противно.
Гортензия Каллистратовна, хрустнув ревматическими суставами, поднялась с колен.
— Вы — хам! — возвестила она голосом, полным благородного негодования. — Да. Я давно это поняла.
И она отошла к своим родным. Теперь они были все вместе. Все четверо.
И Петр стоял напротив.
Он сказал:
— Я молчать не буду. Не надейтесь! Я найду умных людей. Честных. Они поймут. Они все равно поймут.
Взгляд его обошел комнату и остановился на каминной доске. Там, забытая Георгием с вечера, лежала черная клеенчатая тетрадь. Лежал дневник Миртова. Петр стремительно прошагал к камину и взял тетрадь.
— Это я прихвачу с собой. Мне понадобится.
— Протестую! — крикнул Глеб Евстигнеевич, — это научная ценность! Она должна оставаться здесь!
— Раз научная, значит забираю!
— Положи — на место дневник моего отца, — подала голос Нина. — Он мой!
— Накося выкуси! — Петр соорудил смачную фигу. — Накося выкуси! Вон твой папашка стоит. Сединой трясет.
— Оставь дневник, Петр, — Георгий поднялся с дивана. — Так будет лучше для всех.
— А ты вообще молчи! И глазами не сверкай, не испугаешь.
Георгий пожал плечами, мол, ничего не поделаешь, и двинулся к Петру.
— Я ведь силой отберу.
— Это что же, драться будем?
— Не шути, — строго проговорил Георгий, делая последний шаг к дуэльному барьеру.
— Какие уж тут шутки, — выдохнул Петр и, вложив в кулак всю тяжесть тела, коротко, как на шабашке топором, ударил Георгия под дых. Тот согнулся, и второй страшный удар пришелся ему в лицо.
Потом Петр плюнул, повернулся и, тяжело ступая, вышел.
— Он ничего не докажет! — кричал Глеб Евстигнеевич. — Ему не поверят!
— Боже мой, что же будет! — рыдала Нина. — Моя докторская! Боже мой!
На полу стонал поверженный Георгий, не в силах оторвать окровавленное лицо от дорогого ковра.
А позади билась в истерике Гортензия Каллистратовна и хохотала басом.
…Ну, вот и все, и достаточно, и можно ставить точку.
Но автор не торопится. Автор чего-то ждет.
Вот стоит на крыльце Петр. Вот он сошел с крыльца. Направляется к машине. Сел за руль и привычным движением завел двигатель. Пора ехать. Пора ехать, но он тоже медлит. И тогда я подхожу ближе, сажусь рядом и говорю ему:
— Пора, Петр. Пора. Скоро утро, надо многое успеть.
— Ты кто? — почти без удивления спрашивает он.
— Твой внутренний голос…