#img_22.jpeg

 

Ефим Ховив

ВСТРЕТИМСЯ В БЕРЛИНЕ

Новоселье в „испанском“ доме

В сентябре 39-го, в Челябинске, в Тракторозаводском районе, заселяли новый дом на южной стороне улицы Спартака. Северная сторона уже была застроена, а на южной, между редкими зданиями, еще тянулись длинные пустыри и картофельные поля.

Не было еще ни Детского парка (его заложили позже, вскоре после войны), ни больших жилищных массивов, в которых сегодня находятся известные, наверное, любому челябинцу магазины «Бирюза» и «Все для женщин».

На пустыре, рядом со школой № 48, по рассказам старожилов, в конце 20-х годов совершил незапланированную посадку самолет, летевший из Москвы на Дальний Восток — первый самолет в Челябинске.

Здесь-то и вырос пятиэтажный кирпичный дом, который торжественно заселяли в погожие сентябрьские дни. Торжественно — потому, что в дом этот, кроме своих, с тракторного, въезжали испанцы. И называть его в народе стали «испанским» домом.

В нашей жизни тогда многое было связано с Испанией. Там сражались с фашизмом советские добровольцы. Названия испанских городов — Барселона, Мадрид, Бильбао, Аликанте — стали привычными, словно были знакомы с детства.

Вся страна с материнской нежностью встречала испанских детей. При слове «Испания» глаза загорались волнением не только у мальчишек, но и у людей старшего поколения.

Пассионария! Но пасаран! Интербригады!

И вот, самые настоящие испанцы — в Челябинске! Они будут работать на ЧТЗ! Они въезжают в новый дом! Ох, и повезло же ребятам, которые будут жить с ними в одном подъезде!

Испанцев приводил комендант.

Они приходили веселой гурьбой, в невиданных головных уборах — беретах, жестикулируя и громко разговаривая на своем прекрасном, звучном, но, к огорчению ребятишек, совершенно непонятном испанском языке.

Были испанцы небольшого роста, очень подвижные, темноволосые и смуглые. Хотя встречались и высокие, сдержанные, русоволосые. Ребята потом узнали, что многие из небольших и смуглых — это и есть настоящие испанцы, а остальные — немцы, югославы, поляки, итальянцы, чехи, венгры и даже, по слухам, один англичанин. Это были коммунисты, которые воевали за Испанскую республику в интернациональных бригадах.

Паспортистка домоуправления, молодая девушка, недавно приехавшая из деревни, никогда даже не слыхала о таких городах и краях, названия которых ей пришлось вписывать в домовую книгу.

Нойштадт… Линц… Альмерия… Мюлау…

Они не спешили уходить со двора. Стояли группками, разговаривали, смеялись, радуясь хорошему осеннему дню, солнцу, голубому уральскому небу.

Время от времени кто-нибудь кричал:

— Хесслер! Альберт Хесслер! Иди сюда! Нам нужен толметчер! Переводчик!

Молодой парень с веселыми карими глазами оставлял своих собеседников и спешил на помощь. Там, где он появлялся, голоса звучали громче, смех — веселее.

…Альберт Хесслер! Вот он и вошел в нашу повесть, ее главный герой. Далеко не всегда можно было называться настоящим именем — таковы строгие законы конспирации. Он полон сил и радуется жизни. Взгляд его вбирает просторный двор с молоденькими саженцами, газоны, обнесенные штакетником. И шустрых челябинских ребятишек видит Альберт. А они впервые услышат его имя уже немолодыми людьми, когда саженцы около дома станут большими деревьями…

От соседнего подъезда за этим оживлением наблюдала молодая высокая, худощавая женщина. Один из иностранцев обратил на нее внимание, что-то сказал товарищу. Это смутило ее, и она ушла в свой подъезд. На лестнице, вспомнив русскую фразу, которую очень смешно произнес переводчик, женщина улыбнулась.

* * *

Челябинск просыпается рано. По утрам людей будят заводские гудки. Перекрывая остальные, властно звучит голос Тракторного.

В испанском доме гулко хлопают двери подъездов. Жильцы через арку выходят на улицу Спартака и вливаются в людской поток, устремленный в одну сторону — к заводу.

Сколько в утренний час дружеских встреч, шуток, разговоров! Интербригадовцев уже считают своими, окликают, приветствуют. Вот с новыми товарищами-деревомодельщиками идет немногословный чех Венделин Опатрны. Итальянец Спартак Джиованни уже в который раз выслушивает шутку, что улица Спартака названа не иначе как в его честь.

А вот и немцы — Герман Залингер, Рихард Гофман, Гейнц Дольветцель, супруги Герман и Гертруда Крамер.

Рихард и Герман родом из Рурской области, заводская работа им знакома. Легко на новом месте и Герману Крамеру, он еще до Испании работал на заводе, был отличным шлифовщиком. Здесь, на ЧТЗ, ему не нужно ничего объяснять. Он и жену свою, Гертруду, за две недели обучил работе на станке. И еще один подшефный появился — Альберт Хесслер. Когда первый раз пришли в цех, Альберт на вопрос о профессии ответил:

— Садовод.

Все засмеялись.

— Ладно, беру тебя в ученики, — сказал Герман и пошутил: — Старайся, а то буду за пивом посылать!

Старания Альберту не занимать. Он уже сам может обрабатывать детали, хотя до Крамера ему, конечно, далеко. Альберта часто вызывают из цеха. Нужно решить какой-нибудь вопрос — посылают за Хесслером: он, кроме немецкого, знает и русский, и испанский, и французский.

…Течет людской поток по улице Спартака. Минут пятнадцать энергичной ходьбы — и вот уже знакомое здание, увенчанное тремя огромными буквами: «ЧТЗ». Предъявив пропуска, они входят на заводской двор. Здесь людской поток разбивается на отдельные ручейки, бегущие каждый к своему цеху.

Самый крупный — механосборочный. Кто-то подсчитал, что на его территории поместились бы все жители Челябинска, а их больше двухсот тысяч. Даже те иностранцы, кто раньше работал в Руре, ничего подобного не видели.

Посредине цеха — главный конвейер, а по сторонам — механические и прессовые отделения. Некоторые иностранцы работают на сборке, а несколько человек — Крамеры, Гофман, Хесслер — в дизельном.

Рядом с механическим — кузница. От гулких ударов молотов вздрагивает земля. Здесь тоже есть политэмигранты. Их уже хорошо знают. И работают как надо, и ребята компанейские. Кое-кто из испанцев уже играет за цеховую команду в футбол. Для кузнецов, которые славятся как самые темпераментные болельщики, это далеко не последнее дело. Во время матча болельщики на трибунах дружно кричат:

— Давай, камрад!

…Идет рабочий день на Тракторном. Стоят вместе с челябинцами у станков и кузнечных молотов люди, родившиеся в Испании, в Германии, Чехословакии, Польше, Югославии, Венгрии. Делают общее дело.

Поручение доктору Рубцовой

Доктора Рубцову вызвали к главному врачу диспансера ЧТЗ.

— Заходите, Клавдия Семеновна, — приветствовал он молодую женщину. — Разговор пойдет о важном деле. Знаю, что очень заняты, но все равно придется дать вам поручение. Слышали, небось, что на завод политэмигранты приехали?

— Слышала и даже видела. Они в нашем доме живут…

— Знаю, мой друг. Это, кстати, облегчит вам работу. Вы назначены их врачом. Заодно попрактикуетесь в немецком языке. Их переводчик — товарищ из Германии.

На следующий день в дверь кабинета, где Рубцова вела прием, постучали. На пороге появился молодой мужчина.

— Здравствуйте, Клавдия Семеновна, — сказал он. — Один из наших товарищей немножко расхворался. Хочу пригласить вас к нему.

Она, может быть, и не узнала бы его, но стоило ему заговорить, и Рубцова сразу вспомнила новоселье политэмигрантов и переводчика. Он говорил по-русски довольно твердо и почти без ошибок, только в ее имени ударение сделал на предпоследнем слоге: Клавди́я.

— Хорошо, — сказала она, вставая. — Но вам следовало бы все-таки представиться.

— О, простите, пожалуйста! — смутился он. — Моя фамилия Хесслер, Альберт Хесслер.

* * *

В Челябинск приехала на гастроли знаменитая певица Русланова. Горожане, не избалованные большим искусством, штурмовали театральную кассу.

У Клавдии оказался лишний билет — заболела сестра.

— Может быть, вы пойдете? — спросила она Альберта, когда он привел к ней заболевшего товарища.

— О, наконец-то! — обрадовался он. — Я никак не решался предложить вам побыть вместе вне служебных обязанностей.

— Какие робкие существа мужчины! — пошутила Клавдия.

Они вышли с концерта глубоко взволнованные.

Поздний вечер. Спешили по своим делам редкие прохожие. Перед фонарями их тени становились короче, а потом снова удлинялись до бесконечности.

Но эти двое никуда не торопились. Шли медленно, разговаривали.

— Посмотрите, Альберт, какая чудная ночь! Как у Пушкина в «Полтаве»:

— Прекрасные ночи не для нас, — сказал Альберт.

— Почему такое грустное настроение?

— Дело не в настроении. Будет война.

— Война? С кем?

— Вы не знаете, Клавдия, что такое фашизм, что такое Гитлер! Это страшная, тупая сила. Мы еще столкнемся с ней, и вопрос будет стоять так: мы или они!

— Неужели вы постоянно думаете об этом?

— Думаю и о другом. Но об этом я никогда не забываю. У одного хорошего писателя, он тоже был в Испании, главный герой пьесы говорит: «Впереди пятьдесят лет необъявленных войн, и я подписал договор на весь срок…» Ну, вот мы и пришли. Спасибо вам, Клавдия, за чудесный вечер.

— Спокойной ночи, Альберт!

Он задержал ее руку в своей.

— Спокойной ночи, Клавдия!

Они стали встречаться часто. Днем Альберт, случалось, приводил к ней кого-нибудь из заболевших товарищей, вечером она посещала больных на дому, и он, конечно, тоже был здесь, а потом провожал ее.

Они и не заметили, как эти вечерние прогулки и долгие разговоры стали для них привычными и необходимыми. Альберта привлекали в Клавдии ее душевная чистота, открытость, ее порывистость (он называл это «жить сердцем»). А для нее Альберт был героем, таким же, как Овод. Она восхищалась его убежденностью, его непримиримостью к мещанству в любых проявлениях. Но при всей его твердости он был очень чутким человеком, хорошо понимавшим душевное состояние других людей.

Их чувство внешне проявлялось очень сдержанно — в пожатии руки, в теплоте взгляда.

По вечерам в 23-й квартире, у Крамеров, собирались друзья. Услышав звонок, из кухни спешила Гертруда — высокая, стройная женщина с седой прядью в темных волосах, неплохо, хотя и с акцентом, говорившая по-русски. За ней в прихожей появлялся ее муж Герман, энергичный, но молчаливый человек с застенчивой улыбкой. Он, как и Альберт, был до Испании подпольщиком.

Часто бывал у Крамеров со своей женой Иоганн Вольф, представитель иностранных рабочих на заводе, высокий брюнет, очень живой и веселый.

Приходил и незаметно устраивался где-нибудь в уголке Карл, сосед Альберта по комнате, — самый молчаливый из всей компании.

— Железный человек, — говорил о нем Альберт. — Если нужно несколько суток сидеть, не спуская глаз с чего-нибудь, он выдержит…

Карлу совершенно не давался русский язык, и Лорхен, маленькая дочка Крамеров, однажды посоветовала ему:

— Дядя Карл, ты приходи к нам в детский сад. Мы тебя быстро научим говорить по-русски.

Бывали здесь чех Игнац с женой Паулой, другие политэмигранты. Играли в шахматы, беседовали о заводских делах, вспоминали Испанию, Париж, яростно спорили о международных событиях, добродушно подшучивали друг над другом…

Впервые Клавдия пришла сюда вместе с Альбертом, а потом стала забегать и одна. Встречая ее, Гертруда Крамер всегда радовалась:

— Ой, Клавочка, как хорошо, что вы пришли! Может быть, мужчины хоть ненадолго перестанут говорить о классовой борьбе.

Через открытую дверь из комнаты доносился громкий голос Вольфа:

— …при фашизме люди превращены в склаве… склаве… Альберт, как это будет по-русски?

— В рабов, — подсказывал Альберт.

— Да, да, в рабов, в послушные автоматы.

Заметив на пороге Клавдию, Вольф замолкал на полуслове и, широко раскинув руки, шел к пей:

— О, Клавдия Семеновна! Мы все вас очень ждем, наш дорогой доктор! Кстати, я давно хотел задать один, как это будет по-русски, нескромный вопрос: почему наш переводчик все время смотрит на нашего доктора, а наш доктор — на нашего переводчика? Может быть, это какое-нибудь новое заболевание?

— Что вы, Иоганн! — Клавдия покраснела. — Вам просто показалось. У нас с Альбертом чисто деловые отношения…

— Ах, это мне кажется? Хороню! — Он повернулся к Альберту. — В таком случае, расскажи Клавдии Семеновне, где ты провел вчерашний вечер!

— Интересно! — Клавдия старалась не смотреть на Альберта.

— Пожалуй, эту историю стоит рассказать. — В глазах у Альберта мелькнули веселые искорки. — Подходит ко мне днем один из наших испанцев и говорит: «Хесслер, у меня сегодня свидание». — «Поздравляю!» — говорю я. «Хочу сделать ей предложение», — говорит он. «Желаю успеха!» — говорю я. «Но мы не можем объясниться без тебя! — кричит он. — Я же не знаю русского, а она ничего не понимает по-испански!»

— И вы были посредником? — засмеялась Клавдия.

— Вот именно! — Испанец говорил, я переводил, а девушка копала землю носком туфли. Потом она сказала: «Нет!». Думаете, это был конец? Плохо же вы знаете испанский темперамент! Видя, что девушка не согласна, испанец сказал мне: «Ты можешь идти, Хесслер! Мы обойдемся без тебя». А утром, представьте себе, узнаю, что они решили пожениться!..

Когда затих смех, заговорили об Испании. И словно облачко грусти легло на лица Иоганна, Альберта, Германа.

Они часто вспоминали Испанию, читали стихи Эриха Вайнерта, хвалили только что вышедший «Испанский дневник» Михаила Кольцова.

В один из таких вечеров Иоганн вышел в коридор и вскоре вернулся с небольшим альбомом.

— Хочу сделать вам подарок, дорогая Клавдия, — сказал он. — Это альбом «Эстампы испанской революции». Издан в 1936 году в Барселоне. У меня два экземпляра. Один сохраню для матери, а второй разрешите подарить вам.

Клавдия была растрогана.

— Спасибо вам большое, Иоганн!

А он неожиданно погрозил пальцем Альберту:

— Смотри! Попробуй только обидеть нашего доктора!

И одной рукой он обнял Клавдию, а другой — Альберта.

Рубцовы с улицы Борьбы

— Я хочу все знать о тебе и о твоей семье, — сказал Альберт.

— Ну, что ж, слушай.

…За несколько лет до революции слесарь челябинского железнодорожного депо Семен Рубцов купил дом на улице Таможенной. Это был целый «дворец» — комната и кухонька. В подвале в ненастье всегда стояла вода, ее вычерпывали ведрами. На Таможенной Рубцовы и прожили много лет.

Когда в середине 20-х годов начали переименовывать улицы, дошла очередь и до Таможенной. С тех пор она называется улицей Борьбы.

Правильно в народе говорят: не в богатстве счастье. Жили Рубцовы без особого достатка, но дружно и счастливо. Отец Клавдии, Семен Никитич, был по тем временам человеком необычным, жадно тянулся к знаниям, к культуре. Он любил музыку, и любовь эту старался передать дочерям — Клавдии и младшей, Нюсе. В доме был граммофон и много пластинок с оперными ариями. Отец иногда ездил в Екатеринбург — слушать оперу.

Мать Клавдии была верующей, а отец — «красным». Но постепенно мать перешла в отцовскую веру, и в 20-е годы иконы из дома исчезли. В семье говорили, что название сибирского села Рубцовка идет от их предков, сосланных царем после крестьянского бунта.

Но, пожалуй, самым удивительным человеком в семье был дед со стороны матери — Иван Лаврентьевич Салатов. Внешность у него была запоминающаяся: ясные голубые глаза, крупный нос, серебряные кудри, аккуратная белая борода. При взгляде на него сразу вспоминался знакомый по портретам писатель Лев Николаевич Толстой.

Семья деда (отец его был еще крепостным) приехала из Симбирской губернии строить Великий сибирский путь. Дед работал кондуктором на товарных поездах, попал в крушение, получил увечье и был уволен за негодностью. Судился с железной дорогой, последние деньги отдал адвокату, который поехал в Петербург хлопотать, выиграл дело, получил по доверенности пятьсот рублей и… не возвратился.

В жизни был дед страшно невезучим. Устроился каменщиком на строительство элеватора — обвалился бункер, деду придавило ногу. Когда поправился, мог работать только сторожем в кладбищенской церкви. В одну из пасхальных недель, ночью, церковный звонарь Митя услышал шум и разбудил деда:

— Лаврентьич! В храме кто-то ходит!

Дед, как был в исподнем, взял шумовку, которой собирал угли для самовара отца дьякона, зажег свет и пошел к алтарю. Между царскими вратами и престолом его и уложили грабители.

А между тем Митя на колокольне бил в набат, поднимая тревогу. В это время в Народном доме закончился спектакль, и люди бросились на звук набата (кладбище было — рукой подать, на том месте, где сейчас кинотеатр имени Пушкина).

Грабителей не поймали. А деда отправили в городскую больницу. После этого он уже работать не мог.

* * *

— Теперь ты знаешь историю нашего рода, — закончила свой рассказ Клавдия. — Интересные люди мои предки?

— Особенно отец и дед, — сказал Альберт. — Но я не узнал ничего еще об одной Рубцовой.

— О какой?

— О той, которую зовут Клавдия.

— Ну, здесь ничего интересного. Закончила Красную железнодорожную школу (ох, какие у нас учителя были чудесные, особенно по литературе и биологии!). Поступила на курсы по подготовке в институт. А потом — в Пермский университет, на медицинский факультет.

— А после учебы?

— Потом — работа. Врачом. Начинала еще в здравпункте на строительстве ЧТЗ.

— О, ты тоже строила завод?

— Строила — громко сказано. Но и медики участвовали. Помню штурмовую ночь, когда ставили паросиловую станцию. Прожектора горят, музыка гремит, а по настилам мчатся тачечники: одни вверх, другие — вниз! Это все Сафразьян организовал, был на стройке такой чудесный армянин. Но послушай, мой дорогой, — обратилась она к Альберту. — Я ведь тоже хочу узнать о твоем прошлом. Тебе это, кстати, не повредит, попрактикуешься в русском языке.

— Как, разве я не знаю русский язык?

— Прекрасно знаешь! Кто вчера на кухне кричал: «Клавдия, молоко выскочило!»?

— Выскочило, выбежало! Разве не одинаково? Ну, хорошо, слушай! Я расскажу тебе о Хесслерах. О Хесслерах из Бургштадта, округ Херенхайде, Саксония.

Хесслеры из Бургштадта

Вечером дверь небольшого дома на окраине Бургштадта задрожала от яростного стука.

— Открывайте, да поживее! Если не хотите нажить неприятностей! — потребовал грубый голос.

Дверь отворилась, и на пороге появился пожилой худощавый человек. Правый пустой рукав его рубашки был засунут за пояс. У дома полукругом стояли несколько штурмовиков.

— Признавайся, Хесслер, где прячется твой сынок! — заорал на хозяина дома здоровенный парень с нашивками на рукаве.

— У меня их четверо.

— Не прикидывайся дурачком, Вальтер Хесслер! Будто ты не знаешь, кто из твоих отпрысков с коммунистами якшается! — со злой усмешкой сказал штурмовик. — Ну-ка, говори, где твой разлюбезный Альбертхен?

— Он же арестован, — тихо сказал Хесслер.

— Сбежал! Ну, мы до него еще доберемся! — пообещал штурмовик, и вся компания, громко разговаривая, удалилась.

Альберт был вторым сыном портного-перчаточника Вальтера Хесслера. Он родился в 1910 году в деревне Мюлау, в Саксонии, в промышленной области Лимбах — Бургштадт. Такие деревни тянулись здесь по долинам одна за другой, на много километров.

Это был край текстильщиков. Мужчины утром уходили на фабрику, женщины сидели дома за стрекочущими швейными машинками, чтобы добавить хотя бы несколько марок в семейный бюджет. Дети, проучившись в школе несколько лет, тоже шли на фабрику. Нужда и забота были уделом рабочих семей. Зато местные фабриканты строили себе роскошные виллы.

С большим трудом скопив немного денег, Вальтер Хесслер построил в Бургштадте дом по закладной расписке. Но это было уже после того, как он вернулся с первой мировой войны без правой руки, и после того, как умерла его первая жена.

В молодости Вальтер Хесслер был членом социал-демократической партии, собирал деньги для забастовщиков. Но когда на него обрушились одно за другим тяжелые несчастья, а без правой руки ему нельзя было работать на фабрике, он растерялся. Нужно было что-то делать.

И вот отец посадил перед собой десятилетнего Макса и Альберта, который был на год моложе, и заговорил о том, что дому нужна хозяйка, а детям — мать, и что у него есть на примете две невесты: одна с двумя сыновьями, другая — без детей… Решение на этом семейном совете было принято в пользу невесты без детей, и скоро в доме у Хесслеров появилась новая хозяйка.

Она была молодая, крепкая, энергичная и действительно заботилась о Вальтере и его сыновьях. Но жизнь в доме стала совсем не такой, какой она была при родной матери мальчиков. Та хорошо понимала отца, разделяла его убежденья. Мачеха же считала, что занятия политикой могут принести только неприятности. Заботься о себе и о своем доме, остальное тебя не касается.

Вальтер Хесслер был мягким, уступчивым человеком. Он чувствовал себя обязанным молодой женщине, которая вышла за инвалида с двумя детьми и взвалила на себя все заботы по дому. И Вальтер смирился.

Когда в семье появилось еще двое детей, отношения мачехи и старших сыновей изменились к худшему.

«Например, к рождеству мы получали хорошие подарки, а Макс и Альберт — только носки. Мы были изнежены матерью, а Макс и Альберт должны были трудиться», — так, уже в наши дни, вспомнит свое детство младший из братьев — Вернер.

Несмотря на это, братья Хесслеры ладили между собой. Макс охотно играл в шахматы с малышами. Любил повозиться с ними и Альберт, но у него для них почти не было времени. Альберта все реже видели дома. Он начал заниматься тем, что мачеха с неодобрением называла политикой.

* * *

В пятнадцать лет Альберт поступил учеником в садоводство Артура Наумана в Дебельне. Десятичасовой рабочий день, скудное питание и жалкая оплата — таков был его первый рабочий «университет». Но задержался он здесь недолго. Ученик оказался строптивым, вступился за товарища, которого ударил учитель. Его обвинили «в поддержке хулигана» и… исключили из школы.

Альберт поступил на красильную фабрику в Хартмансдорфе. Днем он работал, а по ночам вместе с товарищами расклеивал коммунистические листовки и плакаты, вывешивал красные флаги на фабричных трубах. По утрам, видя, как суетятся около фабрики вызванные хозяином полицейские, ребята сами удивлялись, как это они ночью сумели забраться на такую головокружительную высоту.

Под покровом темноты на улицу выходили «красные мазилы» — ребята из Коммунистического союза молодежи с ведерками краски и кисточками. А наутро горожане читали на фасадах домов, между окнами магазинов, на заборах лозунги: «Долой фашистских убийц!», «Голосуйте за коммунистов!»

Альберт организовал первый в округе Херенхайде пионерский отряд. Сохранилась фотография, на которой он снят с пионерами во время прогулки. Альберт любил рабочих ребятишек и умел просто и понятно объяснять им, почему нужно бороться против капиталистов, рассказывал, как живут рабочие и их дети в Советском Союзе.

В девятнадцать лет Альберт Хесслер — член компартии Германии, и после недолгого обучения в партийной школе — руководитель местной организации. Каждый день его жизни заполнен борьбой, трудным, а порой и опасным делом.

Нужно призвать к забастовке рабочих текстильной фабрики под Пенигом. Но как туда проникнуть постороннему? Хозяева наняли охрану. Она следила, чтобы на фабрику не проходили чужие.

Перед перерывом к воротам фабрики вместе с разносчиком обедов подошел Альберт.

— Ты куда? Зачем? — остановил его охранник.

— Да вот, обед несу родственнику.

Охранник подозрительно оглядел его, но пропустил. А через несколько минут в столовой звучал горячий призыв к забастовке. В одно мгновенье были розданы листовки. Вскоре с другого берега Мульды Альберт и его товарищи с удовольствием наблюдали, как на фабрике суетятся вызванные хозяевами полицейские, разыскивая распространителей «красных» листовок.

Когда в 1932 году забастовали рабочие Хемница, Альберт и его друзья собрали почти сто центнеров продуктов и на ручных тележках привезли их семьям забастовщиков.

Альберт вел работу в запрещенном Союзе красных фронтовиков, находил места, где можно было хранить оружие и учиться стрелять.

В это время Альберт ненадолго возвратился в родительский дом. Он потерял место — последнее время он работал шофером в гостинице «Парк Херенхайде».

Скоро об Альберте снова заговорили в Бургштадте.

Не было в те годы для трусливого немецкого обывателя более страшного слова, чем «большевик». И вдруг «большевистское гнездо» появилось в самом Херенхайде. Альберт Хесслер и несколько его товарищей сняли две комнаты и основали рабочую коммуну. А назвали ее «Коммуна Большево».

Местные фашисты давно открыли счет «преступлениям» Альберта и его друзей. Коммунары вели широкую пропаганду среди рабочих, разоблачали обещания и посулы гитлеровцев. Когда домовладелец выбрасывал семью безработного на улицу, появлялась группа «большевцев» во главе с Альбертом, и вещи снова оказывались в квартире.

Альберту все реже удавалось забегать домой, к родителям. Братья его росли далекими от политики. Макс стал художником и открыл небольшую мастерскую. Герхард учился на чертежника.

Однажды Альберт взял с собой младшего брата Вернера на собрание коммунистической молодежи. Мальчику было тогда двенадцать лет, и он не мог еще понять, о чем говорили ораторы. Но само собрание — бурное, яростное (шел 1932 год) — произвело на него ошеломляющее впечатление. И запомнилось на всю жизнь.

Осенью 1932 года Альберта избрали коммунистическим общественным депутатом городского управления. Но на первом же заседании он был арестован за участие в демонстрации безработных. Одновременно арестовали всех членов «Коммуны Большево». Освободили их в январе 1933 года. А в конце февраля, после поджога рейхстага, к власти в Германии пришел Гитлер.

Десятки тысяч коммунистов, рабочих активистов были брошены в тюрьмы и концлагеря. Начались массовые пытки и убийства. В начале марта Альберт попал в руки штурмовиков, которые давно хотели разделаться с вожаком местных коммунистов. Его спас случай.

Однажды в субботу после обеда в тюрьму явилась команда штурмовиков с предписанием: «Допросить Хесслера». По счастливой случайности, ни один из них не знал его в лицо. А дежурный полицейский перепутал фамилию и привел на допрос заключенного, тоже коммуниста, по фамилии Ресслер.

Допрос проходил в обычном для фашистов стиле. Заключенного избили и обрезали ему волосы. Когда выяснилось, что это не тот человек, штурмовики посовещались и решили допрос настоящего Хесслера отложить до понедельника.

Можно представить себе их ярость, когда, явившись в тюрьму, они узнали, что Хесслера здесь уже нет. Полицейский чиновник, освобождая места для новых арестованных, выпустил его «как сына отца, ставшего инвалидом на войне».

Штурмовики долго рыскали по Бургштадту, пытаясь найти свою жертву. Они грозили: «Когда мы поймаем Хесслера, то привяжем его к лошади и будем таскать до тех пор, пока от него ничего не останется!» Однако схватить его им не удалось: Альберт успел скрыться из родного города.

В Бургштадте он никогда больше не появился. Но еще много лет в дом к Хесслерам приходили из полиции. Последний раз — в апреле 1944 года, когда искать было уже некого.

Под чужим именем

Гейнц Цашпель был другом Альберта еще со времени учебы в садоводстве Наумана. Последнее время они встречались редко. Неожиданно Альберт появился в Дебельне.

— Могу я говорить с тобой откровенно?

— Ты меня обижаешь!

Альберт коротко рассказал, что произошло в Бургштадте, и спросил, хочет ли Гейнц помочь ему.

— Что за разговор! Конечно, помогу! Но что нужно делать?

Оставаться Альберту в Германии было опасно, его в любой момент могли схватить. Было решено переправить его в Чехословакию.

— Вот ты уже и не Хесслер! — шутили товарищи, передавая Альберту удостоверение безработного и членский билет рабочего спортивного союза. Документы были на другое имя. — Привыкай, дружище, да смотри, не выдай себя.

Оставалось сделать фотографию для членского билета. С этим хорошо справился Цашпель, который был страстным фотолюбителем. Другой товарищ расписался в билете. Документы были готовы.

Назавтра, в пасхальное апрельское воскресенье, двое молодых людей встретились на фрейбургском вокзале с зятем Цашпеля, и уже втроем, как туристы, поехали до Хольцхау-Эрцгебирге. Эта станция находилась недалеко от границы.

В туристском ресторане, за обедом, они услышали, что граница в этих местах охраняется двойными эсэсовскими патрулями.

— Пожалуй, нам есть смысл продолжить нашу пасхальную экскурсию, — сказал Альберт товарищам.

Они отправились в Кеммерсвальд. Тут им удалось получить суточные туристические удостоверения на поездку в Чехословакию. А еще через несколько часов друзья добрались до горной хижины «Общества любителей природы».

Здесь опасность им уже не угрожала. Это была Чехословакия.

В горной хижине Альберта встретил чешский товарищ — коммунист, молодой шахтер. Он помог ему быстро связаться с немецкой эмиграцией и включиться в борьбу.

Альберту поручили работу в пограничной зоне и в Союзе молодых коммунистов. Он должен был нелегально отправлять в Германию газеты «Красное знамя», «Молодую гвардию», а также «коричневую книгу» о фашистской провокации с поджогом рейхстага, листовки, помогал переходить через границу товарищам, возвращающимся в Германию на нелегальную работу, и встречал тех, кто вынужден был спасаться от нацистов.

Это сложное и опасное дело доверяли только мужественным борцам. Сколько отважных людей погибло, выполняя его. Летопись антифашистской борьбы сохранила, например, имя Минны Фриг, десятки раз нелегально переходившей из Чехословакии в Германию.

Немецкие эмигранты жили в Чехословакии трудно. Многие были без работы. Вернер Шварце, находившийся в эмиграции вместе с Альбертом, вспоминал: «В основном мы жили за счет солидарности чешских горняков. Свой скудный хлеб они по-братски делили с нами.

Бывало и так, что те наши товарищи, которые были без работы, собирали в лесу грибы и ягоды и продавали их в городе, внося деньги в общий бюджет. Из него брали деньги на поездки и выпуск нелегальной литературы.

Некоторые эмигранты зарабатывали себе на жизнь продажей газет. Крышу над головой мы находили в рабочих семьях.

Альберта везде принимали охотно. Он был прекрасным товарищем, простым и умеренным в своих личных потребностях, и пользовался очень большим авторитетом».

В то время в Чехословакию удалось бежать семье Эльзы Харцер. С Эльзой Альберт познакомился в Бургштадте. Она считалась его невестой. В Платтене, где поселились Харцеры, бывали их земляки — бургштадтские товарищи. Альберт очень интересовался делами на родине, судьбой оставшихся в Бургштадте товарищей.

В Платтен, Эльзе, будет он писать и позднее, оказавшись далеко от этих мест — до осени 1938 года, когда гитлеровская Германия захватит большую часть Чехословакии.

* * *

В сентябре 1934 года молодой человек с паспортом на имя Мейсла (настоящий Мейсл, двоюродный брат Эльзы Харцер, оставался в Платтене) нелегально перешел чехословацко-германскую границу. 26 сентября открыткой из Берлина он сообщил о своем благополучном прибытии.

10 октября — письмо из Дуйсбурга.

Следующее сообщение — из Дюссельдорфа.

Альберт действовал в западном промышленном районе, его задача — привлекать молодежь к активной борьбе с фашизмом.

В феврале 1935 года готовилась окружная конференция коммунистов Рурской области. Провести ее решили в Голландии. Вскоре после приезда в Голландию Альберт и многие его товарищи были арестованы и оказались за тюремной решеткой. Над ними нависла смертельная опасность — их могли выдать гестаповцам.

Голландские коммунисты решили не допустить этого. По стране прокатилась волна протестов, рабочих демонстраций. И власти, чтобы восстановить «спокойствие и порядок», решили выслать арестованных в Бельгию.

Альберт уже в то время обладал огромным даром убеждения. Товарищ, которого выслали из Голландии несколько позднее, разговорился с сопровождавшим их чиновником голландской полиции. Ранее этот чиновник сопровождал группу Альберта Хесслера. Альберт сумел убедить его, что борьба, которую ведут немецкие эмигранты, справедлива, и долг каждого честного человека — поддержать ее.

Альберту еще раз пришлось по заданию партии нелегально побывать в Голландии. А когда он вновь вернулся в Бельгию, его ждала волнующая новость.

Партия посылала Альберта Хесслера в Москву.

Короткая передышка

В 1935 году молодой немецкий коммунист приехал в Советский Союз. По условиям конспирации он носил чужое имя. Товарищи звали его Оскаром Штарком.

Он привык жить под чужим именем, ночевать в чужих квартирах, научился предчувствовать опасность, всегда, в любую минуту, быть собранным, как для прыжка.

Альберт научился всецело подчинять свою волю интересам партии. В подполье он встречался с Тельманом, и эта встреча стала одним из самых ярких событий его жизни.

Мог ли Альберт надеяться, что самая большая мечта его — побывать в Советском Союзе — сбудется так неожиданно?

Он идет по Москве и видит: весь город — новостройка. Строится метро, строятся новые дома-громады, новые мосты через Москву-реку. И он, этот гость Москвы, очень похож на крепких московских парней, которые крошат отбойными молотками старые мостовые или что-то делают на головокружительной высоте над городом.

Он сворачивает с наполненной гуденьем и шумом улицы на другую, тихую, уютную и входит в подъезд знакомого здания. В руке у него портфель с учебниками и тетрадями. В Москве он тоже выполняет задание своей партии. Это задание — учиться.

«Мы познакомились в 1935 году в Ленинской школе в Москве, — рассказал в письме автору повести Министр национальной обороны ГДР, генерал армии Гейнц Гофман. — Я знал Альберта Хесслера только под его подпольной кличкой «Оскар». О его жизни до нашей встречи я почти ничего не знал. В условиях подполья не было принято рассказывать друг другу свою автобиографию. Кроме того, Альберт был очень скромным человеком. Он не любил говорить о себе и ненавидел всякую болтовню.

Мы оба учились в немецкой секции, правда, в разных отделениях: Оскар в отделении КСМГ — Коммунистического союза молодежи Германии, а я в отделении КПГ — Коммунистической партии Германии. Так как оба отделения занимались по разным учебным программам, во время учебы мы почти не встречались. Но занятия по физподготовке были общими. А в Ленинской школе спортом занимались много. Занимались легкой атлетикой, игрой в ручной мяч, в футбол и волейбол, ходили на лыжах. На этих занятиях Оскар выделялся: он был хорошим спортсменом».

Все, кто знал его в то время, отмечают: занимался он с огромным упорством. Альберт, как немногие, умел ценить время, не растрачивать его по пустякам. Это качество будет отличать его всю жизнь. Он словно предчувствовал, что передышка, полученная в Москве, не будет долгой, а успеть нужно много. Сверх учебной программы старался наверстать то, чего не смог получить в юности — расширить свое общее образование. Много читал, при любой возможности брался за книгу. Упорно изучал русский язык. Старался как можно больше говорить по-русски, овладеть разговорной речью.

Прошло несколько месяцев, и в его учебной программе появляется новый предмет — испанский язык.

18 июля 1936 года испанский генерал Франко поднял вооруженный мятеж против правительства Народного фронта. Он знал, на чью помощь может рассчитывать. Уже через десять дней в Испанию прибыли первые транспортные самолеты «Юнкерс-52» с военным снаряжением, посланным Гитлером. Сразу же откликнулся и Муссолини. Над Испанской республикой, над ее народом нависла смертельная опасность. Было ясно: главный фронт борьбы против фашизма проходит в Испании.

«Защита Испанской республики не есть дело одного испанского народа», —

заявило Советское правительство.

Наша страна послала испанским республиканцам танки и самолеты. Немало советских людей сражалось на земле и в небе Испании. А рядом с ними — коммунисты и антифашисты из многих стран Европы и Америки.

«Когда в июле 1936 года стало известно, что Испанской республике грозит опасность фашистского мятежа, Оскар, как и большинство ленинских студентов, попросил послать его в Испанию, — вспоминает Гейнц Гофман. — Нас зачислили в учебное подразделение, и мы оба попали в одну и ту же роту.

Никто из нас не был избалованным, большинство товарищей испытало тяготы и лишения антифашистской подпольной борьбы. И все же подготовка в учебном подразделении никому не давалась легко. В этой обстановке Оскар проявил себя хорошим товарищем. Он был интеллигентным и умным курсантом. Скоро он стал отличником… Он очень серьезно относился к своим обязанностям. Но одновременно он был веселым и жизнерадостным человеком. Даже в самых трудных для нас условиях он находил слова, чтобы подбодрить товарищей. Поэтому мы все любили его».

Только один предмет давался Альберту труднее, чем другим — испанский язык. Его саксонский диалект мешал правильно произносить звучные испанские слова. Но упорство помогло преодолеть трудности, и скоро уже товарищи обращались к нему за помощью.

Подготовка подходила к концу. Сбывалась заветная мечта — с оружием в руках вступить в бой с фашистами.

Весной 1937 года «Оскара» в Москве уже не было.

Испанский закал

Небо здесь кажется бездонным, а горы на горизонте словно нарисованы.

Пиренеи. За ними — Испания.

Девять добровольцев идут по узкой петляющей тропинке за двумя проводниками — французскими товарищами. Они спешат. До рассвета нужно перейти границу. Придерживая рюкзак рукой, твердо вышагивает тот, кого называют Оскаром. Рядом с ним — Гейнц, его товарищ по Ленинской школе…

…Из Москвы они выехали разными маршрутами. Самый короткий — через Польшу и Германию — был закрыт: гитлеровцы могли опознать и схватить их. Нужно было ехать через нейтральные страны. Один из путей шел через Чехословакию, Австрию и Швейцарию, другой — через Скандинавию, Голландию, Бельгию и Францию.

Оскар ехал по северному маршруту. 19 марта он послал Эльзе Харцер первую весточку о себе из шведского портового города Мальме. 26 марта он пишет уже из Парижа, где они с Гейнцем пробыли восемь дней. В письме — тревога за судьбу близких и друзей в Германии, решимость бороться до победы.

«Родина далеко, но мы всегда наготове. Мы боремся и завоюем для нее свободу. За это можно пожертвовать жизнью. К этому я всегда готов».

Вместе с группой товарищей, прибывших из разных стран, они выехали из Парижа в Перпиньян — городок в тридцати километрах от франко-испанской границы.

…И вот они идут по горной тропе следом за проводниками. Внизу, на французской стороне, виднеются огоньки селений, над головой перемигиваются звезды. Но смотреть вверх некогда, нужно следить за тропой. Тридцать километров пешком, ночью, через горы — не увеселительная прогулка.

Когда дорога шла уже под уклон, один из группы, глухо застонав, опустился на камень.

— Что с тобой, дружище?

— Сердце… Сейчас… Сейчас пройдет…

Оскар подошел к Гейнцу.

— Задерживаться нельзя, видишь, уже светает. Давай понесем его.

Подхватив обессилевшего товарища, они двинулись дальше и через некоторое время благополучно перенесли его на испанскую сторону.

На следующее утро группа была уже в Фигерасе, где находилась техническая база республиканской армии. Бойцов не хватало, Оскара и Гейнца сразу же назначили в ночной караул. Это первое боевое задание заставило их поволноваться.

«Впервые в жизни мы стояли с карабинами наизготовку, полные решимости убить любого фашиста, который приблизится к нашему посту, — вспоминает Гейнц Гофман. — Мы молча смотрели в непроницаемую темноту, в каждом шорохе подозревая врага. Ведь никто нам не сказал, откуда могут появиться фашисты. К счастью, все было спокойно. Но мы очень радовались, когда подошла смена».

Встретившись через несколько месяцев, Оскар сказал товарищу:

— Ты помнишь, Гейнц, первую ночь в Фигерасе? Мне было немножко не по себе. Хорошо, что мы были вдвоем.

Из Фигераса добровольцев отправили в Барселону. В казарме имени Карла Маркса их одели в военную форму и отправили в город Альбасете, где формировались знаменитые интернациональные бригады.

* * *

Первая сформированная из добровольцев интернациональная бригада получила название Одиннадцатой. Командиром ее был Эмиль Клебер — австрийский коммунист, сын крестьянина из Буковины, участник Великой Октябрьской революции, большевик, показавший себя в Испании талантливым военачальником.

Первый батальон этой бригады возглавлял носитель очень аристократической фамилии — капитан Арнольд фон Голзенау, который известен как талантливый писатель под именем Людвига Ренна. А первым комиссаром батальона был человек редкостного мужества — руководитель немецкой антифашистской эмиграции в Париже Ганс Боймлер.

Батальон вступил в бой под Мадридом в самые трудные дни ноября 1936 года, когда решалась судьба города. Участвовал он в разгроме итальянцев под Гвадалахарой, но и сам понес большие потери. В одном из боев погиб комиссар Ганс Боймлер, и батальону было присвоено его имя.

Новым комиссаром этого прославленного батальона был назначен Гейнц Гофман. Оскар стал политкомиссаром одной из рот, а вскоре — ее командиром. «Все мои желания — быть здесь, на фронте — наконец осуществились», — пишет он Эльзе Харцер.

Как раз в эти дни исполнилось десять лет с тех пор, как Оскар стал членом Коммунистического союза молодежи. И немало из них прошло в борьбе и опасностях, когда каждый день — на переднем крае, каждый час — лицом к врагу.

Оскар ехал в Испанию, чтобы бороться с фашизмом. Для этого он поехал бы в любую другую страну. Но здесь, на выжженной солнцем и политой крестьянским потом земле, он почувствовал, что полюбил Испанию, ее народ на всю жизнь.

Три года спустя, за тысячи километров от оливковых рощ и каменистых плато, в другой стране, которая была для него всегда маяком и примером, он скажет: «Когда мы победим и можно будет выбирать, я бы хотел жить в Испании».

После недолгой передышки Одиннадцатая интербригада снова была брошена на фронт. Она участвовала в сражении, которое в истории гражданской войны в Испании получило название «Внезапная атака под Утанде».

Атака интербригадовцев началась на рассвете. Шел сильный дождь. После короткой артиллерийской подготовки бойцы ворвались в фашистские траншеи и гранатами уничтожили несколько огневых точек.

Рота Оскара действовала на правом фланге. «Мы заметили, что прямо перед нами солдаты противника собираются группами, — вспоминал впоследствии Оскар. — А потом они бросились к нам навстречу с криком: «Да здравствует республика!» Сразу же у них позади началась сильная пулеметная стрельба, и многие из них были убиты».

В ходе боя потребовалось установить связь с соседним батальоном. Но связной командира роты был ранен, и Оскар, передав командование помощнику, пошел сам. Вдруг перед собой на поле пшеницы он увидел человека в фашистской форме. «Да здравствует республика!» — закричал тот. Оскар решил, что это еще один перебежчик. «Было видно, что он ранен. Я опустил оружие и подошел. И вдруг он вскинул руку — раздался выстрел. Падая, я успел несколько раз выстрелить в фашиста».

Оскар лежал без сознания и не видел, как по батальону ударили свежие силы противника. Это были «рэкеты» — отборные войска Франко. Упорно обороняясь, товарищи Оскара отступали метр за метром, пока не дошли до отвесного склона скалы. Они не бросили своего командира. С огромным трудом, под вражеским обстрелом, его опустили вниз и доставили в безопасное место.

* * *

«Немножко болен и скоро буду здоров…»

Это из письма Оскара, посланного из госпиталя. Ему только что сделали вторую сложную операцию, и положение еще было весьма тяжелым. Только через полгода он напишет, что был серьезно ранен.

Впрочем, не столько болезнь была для Оскара мучительной, сколько вынужденное бездействие. Товарищи бьются с врагом, а он прикован к постели! Но раз уже это случилось, нужно находить свое место в строю. И он занимается самообразованием, изучает испанский язык.

В этом — весь Оскар. А письма, которые он пишет Эльзе, — это маленькие, но яркие обзоры политического и экономического положения в Испании. Это тоже было политической работой: ведь пресса в капиталистических странах скрывала от читателей правду.

Доходили до него и ответные письма. В одном из них он узнал о судьбе арестованных фашистами бургштадтских товарищей. Пауль Гофман брошен в тюрьму на шесть лет, остальные — на срок от четырех до шести лет.

«Если бы они схватили меня, я бы тоже получил столько же. Проклятье! Во мне кипит злость, что я должен лежать здесь. Но скоро мы сведем счет с этими мерзавцами!»

Госпиталь размещен в старинном монастыре к северо-западу от Мадрида. В нем — шестьсот раненых бойцов. Медицинского персонала не хватает, и когда Оскару разрешили подняться с койки, он стал понемногу помогать врачам, сестрам. Во время прогулок по окрестностям он беседовал с крестьянами, знакомился с укладом их жизни, заботами и надеждами.

Но скоро Оскар нашел для себя и другое занятие. Оно полностью его захватило.

Салют, Испания!

Недалеко от госпиталя находился старинный замок, в былые времена принадлежавший богатому маркизу. После боев за Мадрид в нем, по предложению бойцов Одиннадцатой интербригады и на собранные ими средства, был создан прекрасно оборудованный детский дом.

Во время войны в Испании сотни тысяч людей лишились крова, стали беженцами, многие дети потеряли своих родителей. Заботу о детях Испании взяли на себя бойцы интернациональных бригад.

При входе в замок висел плакат: «Детский дом имени Эрнста Тельмана». Сюда и пришел из госпиталя Оскар, когда врачи разрешили ему прогулки. А побывав один раз, начал приходить снова и снова.

«Руководит детским домом мой друг, который был ранен одновременно со мной и потерял ногу. В настоящее время он является «отцом» семидесяти детей нашей бригады». Их настоящие отцы погибли на фронте»

(из письма Оскара Эльзе Харцер от 23 декабря 1937 г.).

Друг Оскара, ставший «директором» детского дома, сражался в Испании под именем Луиса Наварро. Он знал песни на многих языках и разучивал их с ребятишками. Но, пожалуй, особенно они подружились с маленькой веселой Консуэлой. Она учила их танцам и играм. Когда в детский дом приходили бойцы из соседнего госпиталя, дети устраивали для них целые концерты.

«Нельзя без волнения смотреть, как раненый боец, с ногой в гипсе, на костылях, играет с детьми, — писал Оскар Эльзе. — Эта картина может смягчить самого сурового воина. Но она же делает его более суровым и стойким солдатом».

К детям, к молодежи Оскара тянуло всегда. Кто знает, кем стал бы он, если бы не был подпольщиком, революционером, солдатом. Еще в Бургштадте он много времени уделял рабочим ребятишкам, устраивал для них вылазки, походы.

Наблюдая за детьми, заботясь о них, Оскар и его товарищи вспоминали свои семьи, своих братьев и сестренок, которые остались на родине. Раненые бойцы старались сделать для детей

«все, что возможно в условиях войны… Недавно купили им обуви на 8000 песет и одежды на 16 500 песет. Сейчас занимаемся тем, чтобы завтра, в рождественский праздник, доставить им радость… Мы хотим, чтобы дети не чувствовали, что их детство омрачено войной».

Девочка, которой бойцы подарили большую куклу, попросила сменить ее на другую, поменьше.

— Почему? Разве она тебе не нравится?

— Очень нравится, но большую куклу я не могу носить с собой в убежище, и ее разобьют фашисты, когда начнут бомбить, — с недетской мудростью ответила девочка.

В мире, где есть война и фашизм, дети не могут быть счастливы. Оскар, солдат партии, считал, что, пока идет борьба, он не имеет права на личную жизнь. И только через несколько лет, когда шла уже другая, самая большая война, он признался, что мечтает после победы иметь семью, иметь своего ребенка…

А от тех дней в Испании сохранилось письмо, которое один из товарищей Оскара написал сыну:

«Мой милый мальчик!

Твой папа».

Я получил твое письмо, и мне очень приятно, что у тебя такой красивый почерк. Я сейчас нахожусь в одном селении, недалеко от фронта. Жители остались на месте, в домах шумно как обычно. Возле меня вертятся ребятишки, наблюдают, что я делаю. Они очень бедные и не умеют ни читать, ни писать, некому было позаботиться об этом перед войной. Завтра мы устраиваем праздник для этих детей, потому что мы их очень любим…

Меня радует, что ты так хорошо понимаешь, почему я нахожусь здесь и забочусь о свободе и счастье милых испанских детей. Если мы уничтожим фашистов тут, они не смогут прийти к нам и сбрасывать бомбы на наши города и села, убивать людей. Ты это понимаешь?

Мой милый мальчик, расскажи своим маленьким товарищам о том, что я тебе написал…

Обнимаю и сердечно целую тебя.

Под письмом — дата. Оно написано в те самые дни, когда Оскар часто приходил в старинный замок, ставший детским домом имени Эрнста Тельмана.

Борьба продолжается

Гейнц Гофман знал о том, что Оскар был тяжело ранен в бою под Утанде. Но о дальнейшей судьбе товарища ему ничего не было известно. Через полтора месяца в другом бою тяжело ранили и Гейнца. Почти год он пролежал в Мадриде, а потом для дальнейшего лечения его перевезли во Францию и поместили в госпиталь «Сануаз», находившийся в Обоне, — маленьком городке под Парижем. Можно представить его изумление и радость, когда он встретил здесь Оскара.

Они лежали в маленькой двухместной палате. Сохранилась фотография тех дней. Слева на койке, с книгой в руках, русоволосый круглолицый Оскар. Справа, тоже с книгой — худощавый, с короткими темными волосами ежиком — Гейнц.

Каждый день в госпитале был полон разговорами об Испании. Они мечтали быстрее поправиться и вернуться на фронт, к боевым друзьям. Но когда Оскар уже был здоров, до них дошла весть: Интернациональные бригады выводятся из Испании.

Оскара и Гейнца не было в Барселоне, ставшей столицей республики, когда солнечным октябрьским днем 1938 года благодарная Испания провожала бойцов Интернациональных бригад. Но первой в строю стояла их Одиннадцатая бригада. И к ним тоже относились слова Долорес Ибаррури — Пассионарии:

— Вы можете гордиться собой: вы — история, вы — легенда, вы — героический пример солидарности и всеобъемлющего духа демократии! Мы не забудем вас! Да здравствуют герои Интернациональных бригад!

Известный немецкий поэт-антифашист Эрих Вайнерт тоже сражался против фашизма в Испании. Он написал несколько песен, в том числе знаменитую «Песню Интернациональных бригад». А в Одиннадцатой бригаде пели свою песню, которую также написал Вайнерт:

В госпитале в Обоне Оскар и Гейнц с глубоким волнением читали стихотворение Эриха Вайнерта «Прощание с фронтом». Им вспоминалось все, что было пережито в Испании, вспоминались товарищи, которые навсегда остались в испанской земле.

Это стихотворение было написано в Барселоне в октябре 1938-го, в дни проводов Интернациональных бригад.

В первом же письме Оскар послал его Эльзе Харцер.

Испания навсегда осталась в его сердце.

* * *

В конце 1938 года врачи разрешили Оскару покинуть госпиталь. Он снова в Париже, где когда-то провел несколько дней по пути в Испанию. Теперь ему предстоит жить в этом прекрасном городе. Его неугомонная натура требует действий.

Политическая обстановка в Европе становится все более напряженной. Гитлер готовится к нападению на Чехословакию.

«Если разразится война, — писал Оскар Эльзе, — я и все наши друзья будем сражаться на стороне чехословацкой армии против Гитлера».

Это было его последнее письмо Эльзе: преданная правительствами Англии и Франции, Чехословакия попала под пяту Гитлера.

Париж — центр деятельности немецкой антифашистской эмиграции. Отсюда осуществляется руководство борьбой за освобождение Тельмана и других арестованных борцов. Здесь создан Союз свободной немецкой молодежи. Один из его руководителей — Оскар.

Но жить во Франции политэмигрантам нелегко. Власти смотрят на них как на «нежелательных иностранцев». Есть и такие французы, которые в каждом немце видят фашиста. Но французские рабочие хорошо отличают немецкий народ от его палачей, они всячески поддерживают антифашистов.

В Германии и в соседних с ней странах желающие знать правду слушают передачи «Свободной радиостанции». Ее создали эмигранты-антифашисты. От имени Союза свободной немецкой молодежи передачи из Парижа вел Оскар.

— Слушайте нас на волне 29,8 метра! — летит его голос в Германию, неся слово правды, пробуждая к борьбе.

Эти стихи написал ленинградский поэт Игорь Ринк. В годы Великой Отечественной войны он был командиром группы десантников.

Совещание у директора

Летом 1939 года из Франции интербригадовцы приезжают в Советский Союз. В доме отдыха под Москвой, а потом в санатории в Узбекистане Альберт и его товарищи залечивают раны, набираются сил. Они знают, что борьба не кончена, впереди новые схватки с фашизмом.

А пока, читая газеты, знакомясь с советскими людьми, они жадно впитывают все, чем живет их новая родина — Советский Союз.

Идет третья пятилетка. Иностранные коммунисты не хотят быть только почетными гостями, восторженными зрителями великого созидания. Перед ними карта, на которой значками обозначены строительные площадки и действующие заводы. Автомобили и тракторы, уголь и нефть — фронт борьбы за социализм. Их место на этом фронте.

Далеко от Москвы, на востоке, за Уральскими горами, есть большой город Челябинск. На карте пятилетки рядом с его названием нарисован трактор. Там уже шесть лет выпускает машины Челябинский тракторный завод. Туда они и поедут работать.

Двое с половиной суток идет поезд из Москвы на Урал. Леса сменяются равнинами, равнины — горами.

Города… бескрайние поля пшеницы… линии электропередач… Их новая родина.

А вот и Челябинск! Сколько людей пришло на вокзал! Музыка, приветствия! Многих слов они еще не понимают, но все понятно и без слов.

Так они стали челябинцами.

* * *

В один из морозных декабрьских дней, после окончания смены, иностранных товарищей пригласили на беседу к директору завода. Сумерки в декабре наступают рано. В просторном директорском кабинете уже горел свет.

Из-за стола в дальнем углу поднялся широкоплечий, среднего роста человек со смуглым лицом и черными, очень живыми глазами. Директора завода Илью Давыдовича Соломоновича многие уже видели в цехах, а некоторые успели и познакомиться с ним.

— Проходите, товарищи! Устраивайтесь! — радушно пригласил директор. — И будьте как дома.

Один из политэмигрантов, улыбаясь, что-то сказал ему по-немецки. Соломонович комично развел руками: не понимаю.

— Рихард говорит, — перевел Альберт, — что, когда он работал у Круппа, его никогда не приглашали в кабинет директора. И тем более не предлагали быть там, как дома.

Рихард что-то добавил, стоявшие вокруг заулыбались.

— Он говорит, — перевел Альберт, — что надеется побывать в кабинете у господина Круппа без приглашения.

Соломонович засмеялся и пожал Рихарду руку. За двумя длинными столами места хватило всем. Сбоку, за маленьким столиком, — стенографистка.

— Ну, что ж, давайте побеседуем, — предлагает директор.

Никому не дано знать будущее. Вглядываясь в лица тех, кто сидел в его кабинете, испытывая к ним чувство глубочайшего уважения, ту теплоту, которую у советских людей вызывали иностранные антифашисты, Соломонович, конечно, не мог знать, что будет с ними через год, через два, через несколько лет.

Соломонович не мог знать, например, что вот эта милая женщина со спокойным лицом и седой прядью в темных волосах всю войну проработает на заводе, а потом уедет на родину, в ФРГ, где ей будет очень трудно, когда компартия снова окажется под запретом. А ее муж, о котором говорят, что он опытный шлифовщик, будет заброшен в Германию на подпольную работу и погибнет в гестапо. И большой жизнерадостный человек, который шутил насчет Круппа, — тоже.

А чех из деревомодельного цеха с оружием в руках погибнет на пороге своей родины, и его именем назовут улицу. А испанец с озорными глазами станет лучшим мастером-оружейником в знаменитом партизанском отряде Медведева, товарищем легендарного разведчика Николая Кузнецова. А этот вот, из кузницы, будет командиром партизанского отряда в Белоруссии, получит орден Ленина и погибнет в бою…

Всего этого, конечно, не мог знать Соломонович, как не мог знать и того, что сам он меньше чем через год будет уполномоченным Государственного Комитета Обороны на одном из уральских танковых заводов.

Директор смотрит на Альберта, слушает перевод выступлений — с немецкого, с испанского. Ему нравится этот небольшой, хорошо сложенный, собранный человек, его открытое лицо, умный пристальный взгляд. Сколько ему? По виду лет тридцать. Молодой, хотя, наверное, испытал немало. Интересно, а как сложится дальше его жизнь?

— Перед отъездом из Москвы все мы знали, — это говорит Иоганн Вольф, представитель иностранных рабочих при дирекции, — что Челябинск в дореволюционное время был захолустным городишком. Знали и о том, что после революции здесь, как и во всем Советском Союзе, произошли колоссальные изменения. И все же мы были удивлены! Мы не ожидали найти здесь такой огромный и прекрасный завод, как ЧТЗ.

— Спасибо, товарищ Вольф! — говорит Соломонович и встает. — Я рад, что все вы довольны работой, что вам нравится у нас, что мы хорошо понимаем друг друга. Мы пригласили политэмигрантов в Советский Союз и к нам на завод не только как рабочую силу. Мы знаем, что вы боролись против фашизма, за революцию. Мы понимаем, что вы приехали к нам временно, и верим, что наступит момент, когда вы сможете поехать к себе на родину. В Советском Союзе и у нас на заводе вы должны получить не только техническую квалификацию, но и опыт борьбы за социализм. Желаю вам всем удачи.

Вечер у Гаряновых

— Сегодня мы приглашены в один необыкновенный дом, — предупредила Клавдия.

— Если в необыкновенный, то с удовольствием подчиняюсь, — ответил Альберт. — Кто же хозяева этого дома?

— Гаряновы, я тебе о них рассказывала. Ты познакомишься с моими близкими друзьями, а я представлю им своего суженого.

Гаряновы жили в новых больших домах напротив Алого поля. Семья их славилась хлебосольством. Павла Абрамовича знали как популярного актера и любителя вкусно поесть. По городу о нем ходило множество забавных историй. Когда какую-нибудь из них пересказывали самому актеру, он хмурился, сердито покашливал, бормотал «вранье», но в душе, кажется, не так уж сильно бывал недоволен.

Толстый, с гривой седых волос, актер шумно приветствовал их и повел в гостиную. Ее стены чуть ли не от пола до потолка были увешаны фотографиями, изображавшими либо самого хозяина в какой-нибудь из его бесчисленных ролей, либо его жену, тоже актрису, работавшую в городском театре кукол, а также их товарищей по искусству. Были здесь и снимки знаменитостей с автографами.

Нина Адамовна, спокойная, худая, высокая, с тонкими чертами лица и большими голубыми глазами, и по характеру была прямой противоположностью постоянно взрывавшемуся то весельем, то гневом супругу. К своим куклам она относилась как к живым существам, а любимца Петрушку всегда брала домой, и даже, разговаривая с гостями, разыгрывала с ним забавные сценки.

— Ну-ка, покажи, кто тебе нравится! — строго сказала она Петрушке. Тот показал на Клавдию, уткнулся Нине Адамовне в плечо и смущенно захихикал.

— Это мой старый поклонник, — объяснила Клавдия Альберту и обратилась к хозяину дома: — Признавайтесь, Павел Абрамович, что вы опять натворили!

— Дружочек мой! — протестующе поднял он руки. — Безгрешен, как голубь!

— А в детскую редакцию этот голубь случайно не залетал?

— Хм-хм! — закашлялся Гарянов.

Это была одна из очередных его историй. Рассказывали, что Павел Абрамович, сердитый, насупленный, с огромной коробкой в руках, появился в редакции пионерской газеты «Ленинские искорки» и потребовал:

— Всех сюда!

Когда сотрудники собрались, он развязал свою коробку. В ней оказался большой домашний торт. Сердито оглядев недоумевающих журналистов, актер вдруг широко улыбнулся:

— Это вам от старика, «искрята»! Хорошую статейку о театре напечатали!

И исчез так же неожиданно, как появился.

— До чего же мы все-таки любим театральные эффекты, — пожурила Клавдия.

— Я же актер, душенька! — оправдывался он.

В этот момент пришли новые гости — пожилая актриса из Златоуста и известный в городе хирург Назаров с женой.

— За стол, за стол!

Ужин оказался вкусным и обильным по-гаряновски. Больше всех ел и разговаривал сам хозяин. Но когда зашла речь о новой постановке чеховской пьесы, которая готовилась в местном театре, актер заговорил по-иному. Искусство, Чехов — здесь он шуток не признавал.

Провожая гостей, Павел Абрамович сказал Альберту:

— Вы уж извините меня, старика. Я хотя и болтал, но приглядывался к вам, молодой человек. Вы мне понравились. Если вас обоих интересует мнение старого актера, я — за! И в качестве подарка — приглашаю на премьеру «Чайки».

Они были на «Чайке». Гарянов играл доктора Дорна, играл превосходно. Во время спектакля Клавдия, взглянув на Альберта, увидела, что он внимательно смотрит на сцену и шепчет: «Один… два… три…»

— Что с тобой? — спросила она.

— Я считаю несчастных, — шепотом ответил он.

А еще через два года он из Москвы напишет ей на Дальний Восток:

«Был на концерте… исполняли «Чайку»… но не ту, которую мы видели в Челябинске».

И она отчетливо, до мельчайших деталей, вспомнит этот вечер, когда они вместе последний раз ходили в гости — вечер у Гаряновых…

Мама Клавдии и младшая сестра Нюся очень полюбили Альберта. «Он добрый и внимательный, как родной сын», — хвалила его Матрена Ивановна. Но среди дальней родни Рубцовых, среди двоюродных тетушек, вдруг появилась «оппозиция»: мол, подумать Клавдии не мешает. Он, конечно, наш, но все-таки…

Самой Клавдии, зная ее характер, этого высказывать не решались, но мать такими разговорами расстраивали. Глядя на маму, расстраивалась и Клавдия.

Днем, обходя больных, она заглянула в маленькую одноместную палату, где на койке лежал крупный немолодой мужчина с лукавым и одновременно проницательным взглядом.

— Что это ты, голубушка, приуныла? — глуховатым голосом спросил он у Клавдии.

— И не спрашивайте, Иван Степанович! — вздохнула Клавдия. — Может быть, я к вам вечером забегу и тогда все расскажу.

Иван Степанович Белостоцкий уже тогда был в Челябинске личностью легендарной. Член партии с 1904 года, он учился в Ленинской школе в Лонжюмо, устанавливал Советскую власть на Урале, работал на ЧТЗ «с первых колышков». Человеком он был прямым, жизнерадостным и доступным, прекрасным рассказчиком и острословом.

К нему-то, освободившись от врачебных дел, и пришла Клавдия вечером в палату. Открыла окно, села на стул против его койки и… выложила все свои заботы.

— Замучили маму тетки своими разговорами. Ну, а вы что скажете, Иван Степанович? Выходить мне за него или не выходить? — грустно пошутила она.

— Непременно выходить! — сразу, как о хорошо продуманном и давно решенном, ответил Белостоцкий. Своей большой ладонью он ласково погладил ее руку и добавил: — Другого мнения и быть не может. Любовь — это же счастье. Не каждому оно дается.

Этот разговор тоже запомнился ей на всю жизнь.

Вскоре Клавдия уехала в Москву, в аспирантуру.

Альберт остался в Челябинске. Он по-прежнему жил в одной комнате с молчаливым Карлом. Каждый день бывал у Рубцовых. Матрена Ивановна болела, и он помогал Нюсе по хозяйству. Много лет прожив вдали от своих близких, здесь он, наконец, нашел родную семью.

В декабре Клавдия приехала домой на каникулы, и они поженились. Была скромная, но веселая свадьба. Позвали супругов Крамеров, чеха Игнаца с женой, родных Клавдии. Иван Степанович Белостоцкий в это время лежал в больнице в Свердловске. Не смогли прийти и Гаряновы, но они прислали молодым роскошный гаряновский пирог, который стал главным украшением свадебного стола.

Гости шутили: пирог русский, кекс английский, печенье чешское, невеста — русская, жених — немец! Самая настоящая интернациональная свадьба.

Вместе они встретили Новый год.

Альберту и Клавдии нравилось бродить по зимним улицам, смотреть, как около фонарей кружатся снежинки. А самое главное, во всем этом огромном сверкающем мире они могли быть вдвоем, рядом, вместе…

Но каникулы кончились, и Клавдия уехала в институт. А в марте Альберт неожиданно сообщил ей, что его вызывают в Москву, в Коминтерн.

Сначала она страшно обрадовалась, а потом все в ней дрогнуло.

Она вдруг поняла, какое это трудное и тревожное счастье — любить человека и все время, каждую минуту знать, чувствовать, что он не принадлежит ни ей, ни самому себе.

Когда Альберт приехал в Москву, уже капало с крыш, пахло весной.

Шла весна 41-го года.

Ей — в другую сторону…

В довоенной Москве, бурно строившейся и молодевшей, немало еще оставалось и старых двухэтажных домиков, которые прятались в глубине дворов и тихо доживали свой век. В таком домике, на тихой улочке недалеко от Белорусского вокзала, снимала комнату и Клавдия.

«Придет или не придет?» — волновалась Клавдия в первую субботу после приезда Альберта. Было уже поздно, когда она возвращалась из института домой. Вышла из метро и вдруг страшно заторопилась, почти побежала, загадывая: если будет свет в ее комнате, значит придет, а если нет… Вбежала во двор и от волнения никак не могла найти свое окно. Кто-то шел ей навстречу.

— Клавдия, ты?

Это был Альберт. Он приехал раньше, ждал ее, пошел встречать.

Теперь по воскресеньям им принадлежала вся Москва. Они навещали сестру Клавдии Тоню, заходили к Отто — товарищу Альберта по Испании. Он был тяжело ранен, потерял зрение. На улице его водила под руку жена, француженка Сюзанна — Сюзон, как ее называли друзья.

Однажды они провели вечер у немецкого художника — политэмигранта. Он показывал свои работы. Одна из картин поразила Клавдию. Голодная степь. Верблюд. Тени на песке. Красная луна. Казалось, даже воздух на картине был раскален.

— Der Monat ist rot und scheint! — сказала Клавдия, и все гости к ней повернулись. Она смутилась, но ее стали убеждать, что нужно больше говорить по-немецки: практика — самое главное.

Случалось, что Альберт был свободен и в субботу. Тогда он заходил за ней в Ленинку или в институт, в переулке Лаврова около Таганки. Общительный и приветливый, он быстро познакомился с ее подругами и с преподавателями и очень всем понравился.

Часто они ходили на концерты русской музыки.

Как-то Альберт принес билеты, но не сказал, куда они пойдут. «Это сюрприз».

И привел ее в кукольный театр на «Буратино». На спектакле он не столько следил за сценой, сколько за тем, как вели себя маленькие зрители.

К детям у него было особое отношение. Он мог за ними наблюдать часами. В парке имени Горького была площадка, где малыши катались на педальных велосипедах. Глядя на ребятишек, Альберт «угадывал» их характеры:

— Видишь — вот этот будет хорошим человеком… А вон тот, толстый — типичный бюргер. Посмотри, какое у него самодовольное выражение лица. Зато вон та девочка — прелесть, она будет вожаком у комсомольцев.

Однажды — это было в конце мая — Альберт предупредил Клавдию:

— Если в следующую субботу я не приеду, ты не волнуйся. Наверное, будем переезжать за город, на дачу.

Конечно же, всю неделю она волновалась. Но он приехал. И еще несколько раз приезжал. А потом наступила еще одна суббота, и его не было. Она сидела за столом, читала, долго стояла у окна и, прижавшись к стеклу лбом, смотрела в ночную темноту. Потом подошла к календарю и сорвала листок. Машинально взглянула: 21 июня…

Следующий воскресный день безжалостно рассек их жизнь и жизнь миллионов других людей пополам.

* * *

На пятый день войны Клавдия, измученная тревогой, поехала к брату, военному инженеру. Сидела, молчала, плакала. Брат спросил:

— Боишься за него?

Она молча кивнула.

Вернулась домой и, открыв дверь комнаты, тихо ахнула. Альберт был здесь, и уже в военной форме — в пилотке, в красноармейской гимнастерке. Она так обрадовалась, что забыла свои тревоги и через пять минут уже вертелась в его пилотке у зеркала и спрашивала: «Как, идет?»

Вечером он вспоминал Испанию, налеты фашистских самолетов на Мадрид. Их называли «коровами» за то, что они часто бросали свои бомбы куда попало. А ночью она услыхала, как он во сне говорил: «Летят… летят…»

4 июля, на другой день после выступления Сталина, Клавдия пошла в военкомат и подала заявление — на фронт. Она не могла допустить и мысли, что Альберт в армии, а она — нет. Ей хотелось, чтобы и в этом их судьбы были одинаковы.

Занятия в институте еще продолжались, но теперь и преподаватели и слушатели дежурили в отрядах МПВО, в спасательных командах.

Начались вражеские воздушные налеты на Москву. По ночам в городе все дрожало от грохота зениток, в небе метались огненные лучи прожекторов, вспыхивали огоньки разрывов. Но лишь отдельные самолеты прорывались к Москве и сбрасывали бомбы. Появились первые разрушенные дома, первые раненые и убитые.

Недалеко от дома Клавдии жил напряженной жизнью, пульсировал Белорусский вокзал. Каждую ночь оттуда доносился негромкий, ритмичный и в то же время тревожащий звук. Она долго не могла понять, что это такое. И вдруг догадалась: это шаги подходивших колонн, маршевых батальонов, которые отправлялись на фронт.

В середине июля Клавдию вызвали в военкомат. Во всех комнатах теснота, давка — не протолкнуться. С трудом нашла очередь к столу, где регистрировали медиков.

Как раз перед ней, вписав последнего, закончили формирование медчасти на Ярославское направление. Ее записали первой на новом листке. Как потом оказалось, на Дальний Восток.

Отправка задерживалась, и они с Альбертом еще один вечер провели вместе.

Поужинали. Клавдия шутила и гадала на пальцах о будущем. (Таким гаданьем увлекались девочки-школьницы: нужно закрыть глаза, развести руки, а потом соединить указательные пальцы. Если они встретятся, значит, загаданное сбудется!) Клавдия зажмурилась и, сводя указательные пальцы, приговаривала:

— Чтобы вернулся! Чтоб голова, и руки, и ноги — все было цело!

Альберт успокаивал:

— На войне не каждая пуля попадает, не каждая убивает…

Он уходил утром. Она надела берет и пошла провожать его на трамвайную остановку. Улыбалась, бодрилась. Подошел трамвай, они простились, и Альберт поднялся в вагон. Клавдия видела его через стекло.

Альберт смотрел на нее сверху, и взгляд у него был грустный-грустный…

А еще через день ее отправили.

Эшелон состоял из товарных вагонов с двухэтажными нарами. Люди в военном, и среди них Клавдия, стояли в открытых дверях вагонов, опираясь на перекладины, и смотрели, как медленно уплывало от них на запад Подмосковье.

Эшелону предстоял путь почти через всю страну, поднявшуюся на бой с врагом.

Одиннадцать писем о любви

Военный лагерь запрятан в подмосковном лесу. Словно охраняя тайну, деревья со всех сторон подступили к самой ограде.

Каждый день в лагере идут занятия. Штыковой бой… Стрельбы… Специальная подготовка… Всё, что может пригодиться в бою или в другой не менее сложной обстановке.

После занятий у курсантов свободное время.

Вечереет. На землю легли длинные тени. Из беседки доносится негромкая песня. Она звучит непривычно: поющий выговаривает слова песни с иностранным акцентом.

Поющий замолкает и задумчиво смотрит в сторону леса, потом склоняется над письмом. Вырванные из школьной тетради листки исписаны мелким, но очень четким почерком.

«Моя дорогая и любимая!

Было время, когда мы верили, что расстояние между Москвой и Челябинском неизмеримо. Разлука на таком расстоянии была для нас ужасной.

Прошло только несколько месяцев, и мы теперь должны примириться с расстояниями, которые непостижимы для любого западноевропейца.

Я не могу себе даже представить твое новое место службы и не могу его найти на карте. Во всяком случае, «дан приказ: ему на запад, ей в другую сторону» в полном смысле слова написано для нас обоих. Но вся загвоздка в том, что приказ «На запад!» до нас не дошел…»

Удивительная это вещь — письма!

Благодаря старым, пожелтевшим, истертым на сгибах листочкам мы сможем сегодня узнать, что волновало больше сорока лет назад человека в подмосковном военном лагере, что он думал о своем и о нашем времени, что любил и что ненавидел.

Альберт пишет по-немецки. Он старается писать как можно отчетливее — «для тебя, дорогая, и для цензуры»: в военное время письмо, написанное по-немецки, сразу привлечет к себе внимание.

«Я очень страдаю от нападения фашистов на Советский Союз, потому что я, как немец, чувствую себя ответственным за каждое их преступление. На VII конгрессе Коминтерна Димитров учил нас, что коммунисты всех стран ответственны за то, что происходит в их собственных странах. Понятно, почему мы с таким нетерпением рвемся на фронт!»

Одно стремление, один порыв владеют Альбертом — на фронт!

Но «…мы все еще в лагере, маршируем, стреляем, хотя нам все это уже надоело по горло! Я начинаю опасаться, что фронта мы можем не увидеть до конца войны… Некоторые товарищи говорят: «Что ты мучаешься? Разве не известно во всем мире, что Гитлер — это еще не Германия, а Германия — не Гитлер? Что антифашистская Германия ведет упорную, требующую больших жертв борьбу против Гитлера? Разве не во всем мире известно, что она отправила своих бойцов в Испанию, чтобы сражаться против фашизма?» Я говорю себе, что все это так. Но мы не имеем права успокаивать себя до тех пор, пока последний виновник войны, последний поджигатель не будет выдан порабощенным народам и осужден их суровым и справедливым судом!»

Под этими письмами стоят даты: август, сентябрь, октябрь 41-го! Фашистские полчища рвутся к Москве. Кажется, нет силы, которая способна их задержать. Но Альберт уверен: есть такая сила! Это Красная Армия, советский народ, поднявшийся на Отечественную войну.

До нас дошли одиннадцать писем Альберта к Клавдии. О чем бы он ни писал, это письма любящего, влюбленного. Это письма о любви к жене и к ее Родине, и ненависти к тем, кто принес его любимой и ее стране горе и страдания.

Альберт — Клавдии (3 сентября 1941 г.):

«…Я вспоминаю один наш разговор. Это было по дороге домой с первого концерта, который мы слушали вместе в городском парке в Челябинске. Тогда ты говорила о качествах, которыми должен обладать идеальный, в твоем понимании, мужчина: быть внимательным к жене, уважать, любить ее, быть опрятным в одежде и т. д.

Иногда, вспоминая нашу короткую совместную жизнь, я думаю, что многое во мне должно было тебя разочаровать. Но все же я счастлив, что мы пережили чудесные дни нашего короткого супружества, и надеюсь, что у нас еще многое впереди, когда окончится война…»

Альберт — Клавдии (26 сентября 1941 г.):

«…Я не знаю, получаешь ли ты мои письма и где ты находишься. У меня новый адрес, и только сейчас я посылаю его товарищам, которые остались на старом месте, чтобы они пересылали мне твои письма.

…Ты помнишь, как говорил Вертер: «Тот, кто познал тоску, знает, как я страдаю!» Все это относится и ко мне. Ты мне необходима вся как есть, одних писем мне мало. Но тем не менее я скучаю по твоим письмам, хочу чувствовать твою душу, мнения, мысли… Насколько я тебя знаю, ты должна чувствовать то же самое…»

В том же письме:

…«Как ты живешь? Чем занимаешься? Довольна ли своей работой? Этот вопрос, собственно, излишен, так как ты всегда довольна, когда лечишь своих больных. Есть ли у тебя свободное время, и как ты его проводишь? Поправилась ты или похудела? Ты должна регулярно питаться, а не только пробовать пищу… Пожалуйста, пиши мне чаще и больше. Я здоров, чувствую себя хорошо, ем за троих, курю за десятерых. Хотел бы побыстрее попасть на фронт, а потом через Берлин и Прагу вернуться к тебе…»

Пожалуй, ни об одном периоде жизни Альберта мы не знаем так много, как об этом — от него самого, благодаря его письмам. Он проходит военную подготовку, занимается с товарищами немецким языком, тоскует о жене, в свободные минуты читает, слушает музыку. И все это время он живет напряженной внутренней жизнью. Его личная судьба переплелась с судьбой эпохи. В эти трагические дни он ни на секунду не усомнился, не дрогнул, не потерял веры.

«…Как далеко и точно предвидел Маркс, когда говорил: «Имеются только две возможности развития человечества: социализм или варварство». В третьем поколении после нас, читая о фашистских злодеяниях, никто не поверит, что возможны были подобные вещи.

Речь сейчас идет не только о социализме в Советском Союзе. Речь идет об историческом решении вопроса, который поставил Маркс для всего человечества. И здесь можно и нужно не щадить свою жизнь. Это было бы просто преступлением.

…Ты знаешь, я люблю жизнь, люблю быть веселым, люблю шутить. Меня не мучают мысли о самоубийстве. Но в нашем деле борьба идет не на жизнь, а на смерть. «Социализм — или варварство!» Я себя причислил к социализму! Это мой долг! И свой долг мы выполним, и партию, которая нас воспитала, не опозорим…»

Строки из писем

Только в конце ноября Альберту, наконец, удается получить адрес Клавдии. Его прислали из Челябинска. Наконец-то он может написать ей, зная, что его строки дойдут до адресата.

«…Приказа «На фронт!» мы так и не получили. Нас поставили на зимние квартиры. Не успели мы там поселиться, как меня и ряд других товарищей вызвали к комиссару бригады. После разговора о партийном прошлом и ряда военных вопросов, нам приказали снять форму, которой мы так гордились, и проходить штатскую службу в той же организации. Нас послали в специальную школу, где я и нахожусь в настоящее время…»

Из следующего письма мы узнаем, где был Альберт в самые трудные и трагические дни 41-го года. Фашистские полчища все ближе к Москве. Город объявлен на осадном положении. Все, кто может сражаться, берут в руки оружие. Уходят на фронт коммунистические батальоны. На Восток увозят женщин, детей. И в одном из таких эшелонов — Альберт и его товарищи. «Эвакуироваться!» — таков приказ; школа находилась в тылу.

«…Как мы страдали, когда покидали Москву! Мы стыдились себя, казались себе трусливыми беглецами. А то, что нам говорили люди за время долгого пути нашего эшелона, жгло нас как огонь. Это были не очень приятные и любезные вещи. Но мы должны были молчать, ни одного слова в свою защиту!

…Сейчас все это позади. Мы возвращаемся туда, где идет борьба. Только там сможем доказать, кто мы…»

«…Война принесет нам еще много неожиданностей. Мы недооцениваем фашистскую бестию и их военную машину. В том, что мы победим, я не сомневаюсь. Но победа достанется дорогой ценой. Это будет стоить человечеству целого поколения, а Советскому Союзу — многого из того, что создано за три пятилетки. Ярость охватывает меня, когда я думаю о том, сколько ценного уничтожили эти преступники. И не только в СССР, но во всех оккупированных странах, в самом немецком народе…»

«…Чем были бы мы без нашей партии, которая нас воспитала? Но каждый из нас живет также и своей личной жизнью. У нас с тобой это почти привело к семье. Я говорю — почти, хотя мы официально считаемся семьей. Иногда я спрашиваю себя, не было ли это коротким прекрасным сном? Действительно, вместе мы провели только десять дней. А все, что было раньше и позднее, — это встречи любящих людей на несколько часов.

Ах, Клавдия, как я тоскую о тебе, о нашей совместной жизни! Когда это станет возможным? Спрашивать об этом — значит, задавать два вопроса: когда мы победим, и доживем ли мы с тобой до победы? Но будь уверена, что ты скорее станешь вдовой героя, чем женой труса…»

«…Самое замечательное — это большая победа под Москвой, под Ленинградом и Ростовом… Как это действует на население в Германии, ты даже не можешь себе представить. Нацисты пытаются скрывать правду, но она проникает в страну через тысячи каналов…

Мои друзья, которые работают в лагерях для военнопленных, сообщают интереснейшие вещи. Коричневый туман постепенно рассеивается. И чем сильнее бьется Красная Армия, тем сильнее этот процесс «по ту сторону»…

«…Здорова ли ты? Довольна ли ты своей работой? Какое у тебя окружение? Есть ли у тебя возможность совершенствоваться в своей профессии? Как у тебя с занятиями по хирургии? Думаешь ли ты хоть немного обо мне, или у тебя для этого нет времени?..»

«…Сердечно благодарю тебя, дорогая, за фото. Ты поправилась, товарищ капитан! Теперь я верю, что ты здорова и чувствуешь себя неплохо. Ты выглядишь очень мило в своей форме, товарищ капитан, очень мило!..»

(Через 33 года этот снимок покажут в Берлине младшему брату Альберта, Вернеру, и он напишет Клавдии: «Мне показали твою фотографию, на которой ты снята в военной форме. У тебя на ней очень суровый вид…»)

«…Ты спрашиваешь, почему я не уверен в нашей встрече после войны? Лишь потому, что война требует борьбы, жертв, что на войне можно погибнуть.

Ты знаешь — я не боюсь умереть за свои убеждения. Ты знаешь, как я люблю жизнь, борьбу. Но я пытаюсь учесть все, что может со мной случиться. И ясно, что если на фронте находятся двое, погибнуть может кто-нибудь один из них.

Мы оба в армии, хотя пока еще не на переднем крае. Но завтра это непременно будет, и мы оба готовы выполнить любое задание партии. А в такие моменты невозможно думать о своей личной безопасности или безопасности своей семьи. В этом, насколько я тебя знаю, мы едины. Только это, только это занимает мои мысли. Такую разлуку я считаю возможной. Но я никогда не думал, что наша победа разлучит нас…»

«…Сегодня утром мне сообщили, чтобы я был готов к отъезду. Завтра, самое позднее — послезавтра я уезжаю. Подробностей я еще не знаю, а если бы и знал, то, конечно, не мог бы тебе ничего сообщить. Одно ясно — обратной дороги нет! Теперь — только вперед! Когда ты получишь это письмо, я буду уже в пути…»

Альберт много думает о судьбе немецкого народа, внимательно следит за сообщениями о том, что происходит в германской армии, в ее тылу, в самой Германии, в оккупированной Европе.

Подтверждение своим мыслям он находит в «Правде», где опубликовано обращение германской компартии к немецкому народу.

Получив от Клавдии письмо, написанное в годовщину их свадьбы, Альберт думает о том, как складывается его личная жизнь. Почти десять лет он не видел родных и ничего не знает об их судьбе.

«За это время трудной борьбы я забыл дни рождения отца и матери, — пишет он Клавдии. — Но годовщина нашей свадьбы прошла у меня по-другому. Как и тебя, меня охватили воспоминания о коротких днях нашей совместной жизни. И некоторые разговоры, споры, которые мы вели в те дни, заново пронеслись в моей памяти…»

«…Ты опять изучаешь новый язык — азербайджанский, чтобы говорить с ранеными бойцами на их родном языке. Им это будет приятно. Такое внимание особенно приятно больному человеку. Есть у этого и политический смысл, если учесть, с каким озлоблением проповедуется расовая ненависть по другую сторону фронта. Достаточно ли мы делали, чтобы убедить, что мы глубоко интернациональны? За последнее время меня тоже коснулись подобные переживания…»

Однажды, когда Альберт в военной форме ехал в метро, к нему обратился с вопросом командир Красной Армии. Услышав ответ, насторожился:

— Кто вы?

— Я немец.

— Немец? Из Поволжья?

«…Он был очень удивлен, узнав, что я — немец, да еще из Германии. «Но разве могут они быть в Красной Армии?» — спросил он с недоумением, глядя на мою форму. Еще больше его изумили мои слова, что моя ответственность перед советской властью намного больше, чем у любого красноармейца, так как трое моих братьев, по всей вероятности, мобилизованы и воюют против нас. Во всяком случае, к нам они еще не перешли, хотя, по всей вероятности, они знают, что я здесь».

(Макс Хесслер погиб под Ленинградом, Герхард — во Франции, под Шербургом. Младший брат, Вернер, попал в плен под Кенигсбергом. Вернувшись на родину, он снова поселился в Бургштадте, вступил в Социалистическую единую партию Германии, ведет активную работу в обществе дружбы с Советским Союзом.)

В письмах Альберт как бы продолжает давние разговоры с Клавдией. Он знает, что она очень любит поэзию.

«Недавно, — пишет он, — я прочел стихотворение Эжена Потье, автора «Интернационала». Оно называется «Пропаганда песни!» и написано в 1848 году. Прочти его, и ты поймешь, какую задачу в период борьбы я предъявляю к поэзии в первую очередь. Только после победы созерцательная, спокойная, упоительная поэзия займет свое место. Первая — это боевая песня, а вторая — медицина, которая залечивает нанесенные раны. Нужны обе поэзии, однако в разных обстоятельствах…»

«…Не обижайся, любимая, что политика занимает большое место в моих письмах, и так мало — личные дела. Может быть, тебе покажется, что все это по отношению к тебе бессердечно, но это не так. Я все время думаю о том, что когда общество, в котором мы живем, мучается, страдает народ, когда молодые, цветущие люди проливают свою кровь, мы должны быть в их рядах, всем своим сердцем, мыслями, всеми фибрами своей души. Только в этом случае, дорогая, мы будем иметь право вместе с победителями на счастье и радость…»

До встречи — в Берлине

От этих московских дней сохранилась фотография Альберта.

«Для тебя, дорогая, я даже немного улыбаюсь, хотя дыра в зубах мешает этому. Я не хотел бы иметь особых примет в приказе об аресте, но мне кажется, что я так и не успею собраться к зубному слесарю».

Тон письма шутливый, но Клавдия хорошо понимала, что он имел в виду. Жизнь его подчинилась строжайшим правилам конспирации. Даже письма Альберту она посылала по указанному им адресу на имя Феди Сафонова. Но однажды Клавдия не удержалась и правила эти нарушила. Как это произошло, мы узнаем из письма Альберта.

«Я сижу и работаю. Вдруг стучат в дверь. Кроме Рихарда, которого ты знаешь, в эту квартиру никто не приходит. Поэтому я был очень удивлен, увидев перед собой совершенно незнакомого командира. К тому же он спросил Альберта. А потом я увидел в его руках письмо и сразу узнал твой почерк. Понемногу я начал соображать. Быстро закончил срочный телефонный разговор, и у меня еще осталось немного времени для беседы. К сожалению, гость рассказал немного. Он очень спешил и вскоре оставил меня наедине с моими мыслями. Но я был рад и этому. Ведь этот человек был вместе с тобой, знал, как вы там живете и работаете, видел и слышал тебя.

После его ухода я прочел твое письмо. Оно напомнило мне о том хорошем, что мы пережили вместе, и обещало много прекрасного в будущем. Мною овладели мечты, а ты знаешь, что я не очень-то романтичен. И только работа вернула меня снова к действительности. Но слова и мысли этого письма звучат во мне до сих пор.

…Хорошо любить и знать, что на эту любовь полностью отвечают».

Из писем Альберта мы узнаем, что по вечерам он иногда ходил в кино, в театр, был в зале имени Чайковского на концерте украинского народного искусства. Читал все, что попадало под руку: «Одиссею», «Мое детство» Мартина Андерсена-Нексё, «Ярмарку» Шолом-Алейхема, Горького…

Альберт пишет Клавдии о товарищах, которых она знала в Челябинске:

«Герман шлет тебе привет. Он живет так же, как и я — ожиданием. Игнац с двумя своими земляками — в чешском легионе. Когда он встретится с фашистами, им не поздоровится. У них на совести его отец, мать и брат с сестрой. В Испании он показал себя храбрым бойцом…»

Поздравляет Клавдию с вступлением в партию:

«…помни Ленина и Дзержинского: это для нас образец и пример…»

Кончается июль. Идет жаркое и очень трудное для страны лето 42-го года. У репродукторов люди с суровыми лицами слушают скупые сообщения Совинформбюро: обстановка на Юге грозная. Пройдет еще полтора — два месяца, и в сводках появится слово «Сталинград».

В один из последних дней июля из Москвы ушло письмо на Дальний Восток:

«…я люблю тебя сейчас еще больше, чем прежде. И прошу простить меня за все твои неприятности и страдания… Для меня наступает такое время, когда всякая переписка будет просто исключена…»

В эти дни Гейнц Гофман случайно встретил того, кого он знал в Ленинской школе и в Испании как Оскара.

Оба обрадовались встрече, вспомнили первую ночь в Фигерасе, бой под Утанде, погибших товарищей.

— А госпиталь в Обоне помнишь?

— Помню. И многое другое.

…На московской улице обнялись двое молодых мужчин. Так прощались перед отъездом на фронт, не зная, когда встретятся снова и встретятся ли вообще.

— Завтра я отправляюсь на задание, — сказал один из них. — Будь здоров, Гейнц, и не забудь: мы встретимся в Берлине!

Через много лет министр национальной обороны ГДР, генерал армии Гейнц Гофман вспомнит эту встречу и напишет о ней в Челябинск.

Радист „Красной капеллы“

В августе 1942 года берлинцы привыкли читать в сводках о победном продвижении вермахта в донских степях. Обстановка на Западе тоже не сулила никаких серьезных неприятностей третьему рейху.

В один из таких дней стройный молодой офицер в форме обер-лейтенанта ВВС ехал в Темпельгоф, чтобы навестить своего друга, скульптора Курта Шумахера.

Офицера звали Харро Шульце-Бойзен. У сослуживцев были все основания считать его баловнем судьбы. Аристократическое происхождение. Обаятельная внешность. Красавица жена. И, наконец, ему покровительствовал сам Геринг. Именно рейхсмаршал помог Шульце-Бойзену поступить в Министерство военно-воздушных сил и открыл ему доступ к секретной работе. Геринг был у него свидетелем на свадьбе и, как рассказывали, охотно посещал музыкальные вечера матери жены Шульце-Бойзена, своей соседки по имению графини Торы.

И только близким друзьям и единомышленникам блестящего офицера известно о том, что всю его жизнь пронизывает одна мысль, одна страсть — ненависть к нацизму, к гитлеровской тирании.

Еще в студенческие годы потомок адмирала Тирпица редактировал антинацистский журнал «Гегнер» («Противник»). Брошенный после захвата власти фашистами в «дикий концлагерь», он был зверски избит и видел смерть товарища. Чудом выйдя на свободу, Харро сказал: «Свою месть я положил на лед!»

У него был личный счет к фашизму.

Первый удар врагу Харро нанес в 1936 году, после мятежа генерала Франко в Испании. Тщательно спланированная в Берлине операция — воздушный десант и восстание в тылу республиканцев — бесславно провалилась, так как о ней стало известно республиканскому командованию.

Это было делом рук Шульце-Бойзена и его товарищей.

Новые удары последовали после 22 июня 1941 года. К этому времени Шульце-Бойзен и его друг доктор Арвид Харнак уже возглавляли крупную антифашистскую организацию. «Красная капелла» — было написано на гестаповской папке, в которую складывались донесения агентуры, разыскивающей тех, кто устроил поджог на антисоветской выставке в Берлине летом 1942 года, кто выпустил листовку, в которой Гитлера сравнивали с Наполеоном и предсказывали ему тот же конец, кто издавал и распространял подпольный журнал «Иннере фронт» («Внутренний фронт»).

«Красная капелла» — под таким названием вошла эта организация в историю.

Абвер и функабвер, гестапо и полиция объединились для охоты за таинственной радиогруппой, передачи которой начинались с загадочных букв «ПТХ». Эти радиограммы перехватывались и записывались, но расшифровать их долгое время не удавалось лучшим специалистам. Когда их все же удалось прочесть (а к тому времени радист уже пользовался другим шифром), стало ясно, что из Германии происходит утечка архисекретных сведений, планы крупнейших военных операций, данные о работе промышленности, дипломатические тайны.

Деятельности этой знаменитой организации и ее мужественным участникам — борцам против фашизма — повесть Юрия Королькова «Где-то в Германии» и много других книг, изданных в разных странах.

Здесь же мы приведем только свидетельство такого «авторитетного» лица, как фашистский прокурор Редер:

«Ужас должен охватить каждого при мысли, что враг знал тайны Германии». —

Так начал он свою речь на суде над участниками «Красной капеллы».

* * *

Мы впервые встретили обер-лейтенанта Харро Шульце-Бойзена, когда из старинного охотничьего парка в Вердере, где находился штаб ВВС (а где-то недалеко был и командный бункер самого Геринга), он ехал в Темпельгоф, к своему старому другу скульптору Шумахеру.

Дверь открыл человек лет тридцати пяти, в солдатской форме, с добрым лицом.

— Здравствуй, Курт! — приветствовал его Шульце-Бойзен. — Ну, как наш долгожданный гость?

— Все в порядке, — ответил Курт. — Он ждет тебя.

Навстречу Шульце-Бойзену поднялся невысокий крепыш в форме ефрейтора артиллерии вермахта.

— Харро, — назвал себя обер-лейтенант, протягивая руку.

— Хельмут, — назвал себя гость.

Так они встретились.

Шульце-Бойзен ничего не знал о прошлом человека, который сидел перед ним в этой уютной берлинской квартире. Таков закон конспирации — чем меньше ты знаешь, тем лучше. Его собеседник (в кармане у него лежала воинская книжка на имя Хельмута Вигнера, и в его документах имелись отметки военных комендатур всех городов, где ему пришлось делать пересадки на пути с Восточного фронта) ничего не знал о прошлом «неистового Харро», Шу-Боя, как называли его близкие друзья.

Они почти ровесники. Харро на год старше, он родился в 1909 году. В 1933-м оба — один в Берлине, другой в Бургштадте — попали в лапы штурмовиков и лишь случайно избежали гибели.

Оба они, коммунист-подпольщик из рабочих и интеллигент-офицер из аристократической семьи, убежденные, непримиримые враги фашизма. И оба, ведя полную смертельных опасностей борьбу за будущее своего народа, разными словами высказали одну и ту же мысль: высшая форма немецкого патриотизма — сражаться против Гитлера, помогать Советскому Союзу.

Они были крайне нужны друг другу.

Последнее время в Москве были очень обеспокоены: берлинский радист молчал. Что произошло? Временные трудности? Провал? Об этом можно было только гадать, пока на место не прибудет новый радист.

У Шульце-Бойзена были разведданные, которых ждали в Москве. Он понимал, что новичка не стали бы посылать с таким заданием, и что его гость — человек опытный и смелый.

Так они встретились и начали работать вместе. Недолго, всего несколько недель.

Наступали трагические дни «Красной капеллы».

Дни накануне бессмертия

«Героическое поведение, никем не увиденное».

Эти слова Бертольда Брехта — и о героях «Красной капеллы». Многое стало известно только после войны, при этом часть сведений — из гестаповских протоколов, из приговора по делу участников «Красной капеллы». Но то, что в устах фашистских судей было обвинением, сегодня звучит как признание врага.

Из приговора суда — о Шульце-Бойзене:

«…Никогда не служил честно национал-социалистическому государству. Перед началом войны… установил связь с Москвой. Среди переданных им сведений была информация о состоянии германской авиации перед началом войны с Россией. Передал в Москву, что следует ожидать германского наступления на Майкоп, о раскрытии на Балканах английской разведывательной организации, о захвате советского радиошифра при взятии Петсамо, о сроке и месте приземления парашютистов-десантников под Ленинградом, о предстоящем использовании в войне отравляющих веществ, о составе военно-воздушных сил и производстве вооружения…»

О Курте Шумахере:

«…Будучи призванным в армию, распространял нелегальные листовки среди солдат. Дал согласие передавать в Москву секретную информацию. Скрывал на своей квартире советского парашютиста Хесслера. Что особенно предосудительно — встречался с парашютистом у своей военной казармы».

О его жене Элизабет:

«…Помогала мужу в его нелегальной работе. Скрывала и кормила советского парашютиста Хесслера в своей квартире. Хранила в доме его радиопередатчик почти до своего ареста. В августе 1942 года передала Хесслеру чемодан для военной одежды, в которой радист прыгал с советского самолета на парашюте в немецкий тыл…»

О Гансе Коппи:

«…в возрасте восемнадцати лет арестовывался за принадлежность к запрещенной коммунистической партии. Входил в группу Шульце-Бойзена в качестве радиста… В 1941 году арестованный по настоящему делу Хуземан получил и передал Коппи сведения о производстве трассирующих боеприпасов, о военном заводе в Саксонии, изготовлявшем бронебойные патроны. В 1942 году Коппи передал сообщение о том, что под Севастополем установлены тяжелые береговые орудия для штурма советской крепости. В августе 1942 года советский парашютист доставил ему еще один, четвертый радиопередатчик».

Это строчки из приговора. А вот несколько строк из шлюсс-протокола (заключительного протокола) гестапо по делу «Красной капеллы», направленного имперскому суду:

«Через несколько дней после своего приезда в Берлин Хесслер посетил ближайшего сотрудника Шульце-Бойзена скульптора Курта Шумахера и его жену в Темпельгофе. Они свели его с Шульце-Бойзеном, сразу увидевшим в Хесслере человека, который будет содействовать в активизации передачи информации в Москву.

Он (Шульце-Бойзен) несколько раз встречался с парашютистом в берлинских казармах вермахта и связал его с радистом Гансом Коппи…»

И снова из приговора — об Эрике фон Брокдорф («Красной графине»):

«В начале сентября 1942 года Ганс Коппи привел в ее квартиру советского парашютиста Хесслера. Хесслер просил обвиняемую разбудить его в 4 часа 30 минут для того, чтобы установить радиосвязь с Москвой. Это поручение обвиняемая выполнила…»

Узнав, что арестованные держались на допросах мужественно и отказывались давать показания, Гитлер приказал: «Заставить их говорить».

Гиммлер «расшифровал» этот приказ: арестованных подвергать пыткам, даже если это приведет к их смерти.

Писатель Гюнтер Вайзеборн, друг и соратник Шульце-Бойзена, был одним из немногих оставшихся в живых участников «Красной капеллы». В своей книге «Мемориал» он рассказывает, каким бесчеловеческим пыткам подвергались арестованные в гестаповских застенках.

Когда гестапо сочло следствие законченным, об этом доложили Гитлеру. «С чрезвычайным возбуждением» (по словам адъютанта Гитлера фон Путткамера) фюрер приказал «уничтожить большевиков в наших рядах».

75 главных заключенных (всего было арестовано и предано суду около двухсот человек) были приговорены к смертной казни. Милдред Харнак и Эрике фон Брокдорф суд «милостиво даровал» по десять лет тюрьмы. Но Гитлер, утвердив приговор, эту его часть отменил, поручив «пересмотреть» ее другому суду. Судьи хорошо поняли желание своего фюрера.

Их казнили в последние дни 1942 года, в берлинской тюрьме Плетцензее (ее описал Юлиус Фучик в своем знаменитом «Репортаже с петлей на шее»). От некоторых остались последние строки, адресованные родным и близким. Это письма чистых и мужественных людей, которые смело шли на смерть во имя своих убеждений.

Шульце-Бойзен спрятал в камере стихи — короткое послание новым поколениям:

«Я ни о чем не сожалею — я умираю убежденным коммунистом». —

Это последние слова Арвида Харнака.

Мы ничего не знаем о последних минутах Альберта. Но зато нам многое известно о его жизни.

…Как хотелось бы узнать еще только одно: долетел ли к ним туда, за стены тюрьмы, в их последние часы и минуты, тяжелый гул с Востока? Виден ли был им хотя бы отсвет того великого зарева, которое занималось в заснеженной русской степи между Волгой и Доном?

Свет далекой звезды

Прошло три года. Закончилась война — на Западе и на Востоке. Госпиталь, в котором несла службу майор Рубцова, размещался в небольшом городке на берегу Желтого моря.

Клавдия Семеновна лечила заболевших военнослужащих, помогала местным жителям. У нее появились добрые знакомые. А с одним корейским мальчиком она подружилась.

Его звали Ким. Жизнь при японцах наложила свой отпечаток на его характер — он редко улыбался. Но о чем бы Клавдия Семеновна с ним ни говорила, он все схватывал на лету. Чувствовалось, что Ким талантлив, что у него есть воля.

Клавдия Семеновна занималась с Кимом русским языком, позднее дала ему рекомендацию в политическую школу. Через, несколько лет он стал ученым-физиком и сегодня успешно работает на своей родине.

Она считала Кима своим приемным сыном. Когда она что-то для него делала, ей казалось, что Альберт одобрил бы ее, что это она делает и для Альберта тоже.

Клавдия Семеновна все время напряженно ждала вестей. Работала, разговаривала, грустила. И ждала. Уже целых три года. Но вестей не было.

Осенью 1945 года, вспомнив своих коллег, с которыми служила в госпитале на родине, решила сделать им сюрприз — отправила посылку с яблоками.

Через три недели она получила письмо. И, когда прочла его, все в ней дрогнуло.

…К старшей сестре госпиталя в тот день приехал гость, земляк, майор Костин. В подарок привез свежие яблоки.

— Угощайтесь! — пригласила она свое начальство.

— Да мы и сами только что получили посылку с яблоками, — ответили ей. — От Клавдии Семеновны Рубцовой.

Майор, услышав фамилию, взволнованно спросил:

— Как вы сказали? Капитан Клавдия Рубцова?

— Нет, майор Рубцова.

— Но она же была капитаном? А муж ее, случайно, не был разведчиком?

Врачи, знавшие историю Клавдии и Альберта, подтвердили это.

— Какая удивительная случайность! — воскликнул Костин. — Я же был вместе с ее мужем у партизан. В 42-м году, на Брянщине. Он все время просил: «Запомни, капитан Рубцова. Клавдия Рубцова. Врач. Моя жена. Может быть, встретишь ее где-нибудь». Наутро я улетел на Большую землю, а он должен был отправиться дальше. Ну, и как он, жив?

— Никаких вестей, — сказали ему. — Уже три года.

Майор понимающе покачал головой.

— Война… Но какая случайность! Кто бы мог подумать!

Это была последняя весть, которую получила Клавдия Семеновна — о живом.

Свет далекой звезды…

Сразу после демобилизации она приехала в Москву и начала розыски. В ЦК партии ей сообщили адрес учреждения, в которое следовало обратиться. Но сотрудник, который мог дать необходимые сведения, был в командировке.

30 октября 1946 года она получила письмо, в котором ей сообщали, что Альберт погиб в 1942 году в Берлине и что до последней минуты он вел себя стойко и мужественно.

Клавдия сидела с письмом в руке у стола, возле которого они много раз сидели вместе с Альбертом. По радио передавали концерт. Пел Шаляпин — предсмертную арию Дон-Кихота.

В те дни несколько скрасила ее жизнь весточка от Кима — он приехал в Свердловск учиться. В письме он называл ее «амони» — мама.

1 октября 1969 года в связи с 20-летием Германской Демократической республики Альберт Хесслер посмертно был награжден орденом Отечественной войны I степени. Указ был напечатан в газетах. Но Клавдия Семеновна ничего об этом не знала.

От автора

Прошли годы.

Однажды в партийный комитет ЧТЗ пришло письмо из Вологды. Профессор Вологодского пединститута А. С. Бланк, автор многих книг и работ об антифашистском сопротивлении в Германии в годы войны, просил сообщить, не сохранились ли следы пребывания на ЧТЗ немецких коммунистов-интербригадовцев Альберта Хесслера, Германа Крамера и Германа Залингера.

Заинтересовавшись судьбой Альберта Хесслера, я начал собирать материалы о нем. Первые сведения об Альберте и двух его товарищах удалось найти в книге «Воспрянет род людской» — сборнике биографий героев-антифашистов, изданном в Берлине под редакцией Вильгельма Пика.

Имя Альберта упоминалось в книгах и статьях о «Красной капелле».

Но вскоре находки перестали радовать. Стало ясно: иду по чужим следам. А как же челябинский период жизни Альберта и его товарищей? Розыски в заводском архиве не дали почти никаких результатов. Только название цеха, где работал один из троих, — дизель-моторный, и несколько слов в личном деле: отозван в распоряжение Коминтерна.

Впрочем, одна «зацепка» была — адрес. Улица Спартака (ныне проспект Ленина), дом 15. А что, если сохранилась домовая книга? Без особой надежды иду в домоуправление, спрашиваю. «Должна сохраниться». Беру в руки старую пожелтевшую амбарную книгу, раскрываю, начинаю читать список жильцов и… не верю своим глазам! Почти сто иностранных фамилий! Вся Европа! Среди других нахожу и Альберта. Квартира № 20. Альберт Хесслер… 1910 года рождения… Деревня Мюлау…

Окрыленный неожиданной, невероятной удачей, составляю список старейших жильцов «испанского» дома и, вооружившись толстой тетрадкой, полный надежды, буквально бегу к ним, готовый записывать все, что они смогут вспомнить и рассказать.

Увы, полная неудача! Беседую со многими, но — ничего существенного. «Так ведь больше тридцати лет прошло. И каких лет», — виновато разводят руками старожилы.

Врача Клавдию Семеновну Рубцову я знал давно и почему-то оставил ее в своем списке последней. Но вот настала и ее очередь. Она предложила встретиться вечером в поликлинике, после того как закончит прием больных.

Мы сидели в ее маленьком кабинете, и я, уже почти без всякой надежды, задал тот же вопрос, который задавал другим:

— Вы не помните, случайно, немецкого коммуниста, который жил перед войной в вашем доме? В 20-й квартире? Его звали Альберт Хесслер.

— Может быть, Гесслер? — после долгой паузы спросила она.

— Да, в домовой книге он записан как Гесслер.

— Это мой муж, — едва слышно ответила Клавдия Семеновна и закрыла лицо руками.

Прошло много времени, прежде чем я решился задать ей еще один вопрос:

— Может быть, сохранились письма, фотографии?

— Потом… — попросила она.

Верность клятве

В конце сентября мы улетали в Берлин. Мы — это Клавдия Семеновна Рубцова, автор этих строк, и еще один товарищ с тракторного завода. Почти целый год до этого почтовая авиалиния Челябинск — ГДР работала с повышенной нагрузкой. Письма и бандероли шли в обоих направлениях.

Началось это после того, как писатель Юрий Михайлович Корольков сообщил, что в Москву прилетает старый немецкий коммунист Пауль Гофманн, друг юности Альберта.

Бывают ли на свете чудеса? Теперь я уверен: бывают!

Больше полувека назад двое подростков в маленьком саксонском городке Бургштадте дали клятву: всю жизнь бороться за дело рабочего класса. И вот мы сидим с одним из них в вестибюле московской гостиницы «Пекин», и я дарю ему последнюю (Москва, 1942 год) фотографию Альберта, а он надписывает для Клавдии Семеновны изданную в Берлине Институтом марксизма-ленинизма при ЦК Социалистической единой партии Германии книгу: «Альберт Хесслер. Жизнь и борьба молодого коммуниста». Один из составителей и авторов книги — он, Пауль.

Его не согнули ни долгие годы фашистской тюрьмы, ни лагерь особого режима в Заксенаузене. А когда наступило время строительства новой демократической Германии, он отдал ей все силы и сердце.

А из-за плеча Пауля выглядывала его черноглазая и очень симпатичная дочь Барбара, берлинская школьница. Не внешне, а чем-то другим, может быть, выражением глаз, отразивших ее московские впечатления, она напомнила мне Альберта — такой он на фотографии 20-х годов, когда ему тоже было 15 или 16 лет.

А теперь снова немного о письмах. Почти каждое приносило что-то новое об Альберте, о его сегодняшней — посмертной жизни на родине.

В Берлинском районе Лихтенберг, рядом с Харнакштрассе и Шульце-Бойзенштрассе, есть, оказывается, и Альберт Хесслерштрассе — улица Альберта Хесслера. Его имя носят школы, предприятия, бригады социалистического труда, воинская часть.

Министр национальной обороны ГДР товарищ Гейнц Гофман прислал подробные, с интересными яркими эпизодами, воспоминания об Оскаре-Альберте, проникнутые любовью к памяти погибшего друга.

Откликнулась Инна Ендер, одна из участниц «Красной капеллы». Из Бургштадта написал младший брат Альберта Вернер. Единственный, кто остался в живых из всей семьи.

Пришло письмо из города Рубцовска на Алтае. Оказалось, что алтайские ребята, создавшие в своей школе клуб интернациональной дружбы имени Рихарда Зорге, также ведут поиск материалов о жизни Альберта Хесслера.

А из ФРГ, из Штутгарта, прислала чудесное письмо — кто бы вы думали? — Гертруда Крамер! Та самая, о которой говорилось в главе «Вечер у Крамеров». Все годы войны Гертруда работала на ЧТЗ. Ее муж Герман, так же, как и Альберт, заброшенный на подпольную работу в Германию, погиб в гестаповском застенке. Самой Гертруде в ФРГ пришлось пережить тяжелые годы, когда была запрещена Германская компартия. Но всегда с благодарностью вспоминала она Челябинск, челябинских друзей и «много раз мысленно проделывала дорогу от «испанского» дома до ЧТЗ».

Меньше года прошло после встречи в Москве с Паулем Гофманном, и вот первая делегация с ЧТЗ, из Челябинска, второй родины Альберта, по приглашению немецких друзей уезжает в ГДР. Накануне нашего отъезда в музее ЧТЗ открыли большую выставку, посвященную Альберту.

Эти удивительные дни в ГДР начались встречей в берлинской школе № 1 — она носит имя Альберта Хесслера. В городе Франкенберге мы были на открытии памятника герою-антифашисту. В предместье Берлина, на берегу речки Хавель, Герхард Курцер, один из немногих оставшихся в живых участников «Красной капеллы», показал нам, где в августе 1942 года стояли палатки, в которых подпольщики скрывали Альберта.

Волнующей была встреча с вице-президентом Академии наук ГДР Генрихом Шеелем. Он последний видел Альберта живым — на допросе в гестаповской тюрьме.

Письма Альберта Клавдия Семеновна еще раньше решила передать молодежи ГДР. «Отдам в самые надежные руки». В городе Бургштадте она вручила их учителю местной школы Карлу Шретеру — организатору музея, руководителю общества юных историков ГДР. И она не ошиблась: уже через год письма вернулись к ней книгой. «Письма к Клавдии» — так называется эта прекрасно изданная книга.

И еще одна памятная зарубка: в Бургштадте, около детского сада имени Альберта Хесслера (в этом здании когда-то была школа, где он учился), Клавдия Семеновна посадила маленькую березку, для которой привезла горсть земли из далекого Челябинска.

Во время поездки по ГДР нас повсюду сопровождало стрекотание кинокамеры. Ее держал в сильных руках третий участник делегации ЧТЗ, Александр Александрович Соколов, кинооператор, а в годы войны — командир взвода разведки и знаменосец 63-й Челябинской добровольческой танковой бригады. Недалеко от Бургштадта, в Рудных горах, пролегала одна из его фронтовых дорог: в майские дни 45-го уральские танки шли здесь из Берлина на Прагу.

Все, что снимал во время этой поездки Соколов, вошло потом в фильм «Встретимся в Берлине». Мы привезли его в ГДР в 1980 году. На этот раз с нами не было ни Клавдии Семеновны, ни Соколова. Они не приедут уже никогда.

В Бургштадте мы пришли к тому месту, где Клавдия Семеновна посадила когда-то памятную березку. Березка выросла. Теперь она была уже в два человеческих роста.

Время идет быстро.

Мы смотрели наш фильм в ГДР вместе с ребятами в пионерской республике имени Вильгельма Пика. Клавдия Семеновна, теперь уже с экрана, рассказывала им о героической жизни Альберта. И невольно думалось о том, что жизнь внесла в наш первоначальный замысел очень верную поправку: в фильме не один, а двое героев. Альберт и Клавдия.

В многочисленных письмах, которые шли в адрес Клавдии Семеновны из Берлина, Бургштадта, из многих немецких и советских городов, ее и Альберта уже не отделяли друг от друга. Они теперь будут жить вместе всегда.

Незадолго до своей кончины, обращаясь к молодежи ГДР, Клавдия Семеновна писала:

«Никогда не забывайте о деле, которому служил Альберт. Он был великим патриотом, страстным борцом за коммунизм.

…Прочтите его письма; в них он оставил нам свою душу.

…Я счастлива, что смогла быть с ним вместе, что любила его, что донесла до его народа его стремления, его письма».

Эти слова есть в титрах фильма «Встретимся в Берлине».

Время идет быстро…

Недавно из столицы ГДР сообщили: фильм дублирован на немецком языке. Его демонстрировали в Берлине на молодежном форуме и собираются показать во многих городах ГДР в октябре 1985 года, когда будет отмечаться 75-летие со дня рождения Альберта. Показать в присутствии гостей из Челябинска, с ЧТЗ.

Вместо эпилога

…Свадебный кортеж, проехав по проспекту Ленина, останавливается на краю Комсомольской площади. Из передней машины, украшенной кольцами и лентами, выходят молодожены. У невесты в руках цветы. Таков обычай: прежде чем сесть за праздничный стол, молодые непременно должны побывать в местах, священных для каждого челябинца. Одно из таких мест — Комсомольская площадь. На высоком постаменте, словно в броске, застыл танк «ИС». Две даты: 1941—1945. И слова:

«Уральцы, вам, чьи руки золотые ковали здесь победу над врагом».

С западной стороны площади — старейшая в районе школа № 48 имени Николая Островского. В ней есть два «именных» класса: имени Альберта Хесслера и имени Клавдии Семеновны Рубцовой.

А рядом со школой — пятиэтажный дом солидной довоенной постройки, который вошел в историю города под именем испанского. На его стене — мемориальная доска:

«Здесь с 1939 по 1941 год жил немецкий коммунист, радист подпольной антифашистской организации «Красная капелла» Альберт Хесслер».

И барельефное изображение ордена Отечественной войны I степени.

На маленькой полочке — живые цветы. Кто их принес сюда? Школьники? Человек, знавший Альберта? Молодожены? И я невольно думаю о свадьбе, которая состоялась в «испанском» доме в те, теперь уже очень давние времена. Под наступавший 1941 год.

Еще один свадебный кортеж останавливается на краю Комсомольской площади. Из передней машины выходят молодые. В руках у невесты — цветы.

И мне кажется, что Альберт и Клавдия оттуда, из того далекого времени желают им мира и счастья.

Альберт Хесслер. Последний снимок 1942 года.

К. С. Рубцова (третья слева) и автор повести Е. Г. Ховив (первый справа) среди немецких друзей. Снимок сделан в 1974 году во время поездки первой делегации ЧТЗ в ГДР. Фото А. Соколова.

Клавдия Семеновна Рубцова. 1941 год.

Обложка книги «Письма к Клавдии», изданной в 1976 году в ГДР. Использована фотография Альберта Хесслера, сделанная в Челябинске зимой 1939—1940 годов.

Улица Альберта Хесслера на его родине в Бургштадте.