К нам пришедший                         из русской древности, Как тревожный былинный сказ, В камской,                вечно живой напевности Открывается Соликамск. И встает за лесами синими, Навсегда полюбить веля, Эта злая,           соленая,                       ссыльная, Твердокаменная земля! Русь рубежная,                   как ты выжила? Сколько раз,                  сколько раз дотла, До последней избушки выжжена, Ты под стук топоров росла! Здесь от крови твоей                               и пота Солоны,          солоны ручьи... Но хранила тебя                       работа Понадежнее,                 чем мечи! Соликамск,                 ты моя частица, Что века без меня жила. Отглядели твои бойницы, Отзвенели колокола. Пусть же в русло одно                               сливаются У любимой моей реки И заводы,             и солеварницы, И соборы,              и рудники — Здесь такое сейчас наметилось, Что подхватит еще                           молва!.. На Урале сильна                       наследственность И упорства,                и мастерства. Прикоснись же судьбою                                 к родине, Все проверь —                и любовь, и боль — Там,       где, словно на старой робе, На земле            проступает соль!

Редеют леса на Урале — У рек,         у озерной воды. А мы-то себя уверяли, Что долго еще до беды! Лишь праха ничтожная щепоть Да гиблая черная мгла, Где птичий улыбчивый щебет, Где песня лесная была, Где с зеленью солнце смешалось, Листвою на землю лилось, Чтоб людям полегче дышалось, А значит, полегче жилось. Мы только на миг притихаем У самой последней черты. Уходим. И жить привыкаем Без мягкой лесной доброты. Прощай же, зеленое чудо! Все громче стучат топоры И около камня Полюда, И около Думной горы. Земля еще терпит и кормит — Мы старшие в общей семье. Когда обнажаются корни, Нам трудно стоять на земле! К молчанью природы привыкнув, Ты сам расстоянье проверь От нынешних скорых прибытков До будущих долгих потерь. И все, что мы так потеряли, Лишь дымом ушло в небеса, Редеют леса на Урале... Да если бы только леса!

Она сидела в электричке Совсем одна среди парней. Младенца розовое личико, Как к солнышку, тянулось к ней. И в мире том, что нам неведом, Для малыша недель шести Являлась мать Землею,                                   хлебом, Началом Млечного Пути. Гордясь, она и не скрывала Своей судьбы, своей красы И лишь платочком прикрывала Отягощенные сосцы. Была расстегнута спецовка. Виднелось белое белье. Но с целомудрием отцовства Взирали парни на нее. Шутили: — Эх и работенка! Дает парнишка за двоих! Потом притихшего ребенка Взял на руки один из них. Ребенок спал под стук колесный И до поры не понимал, Что на него, как старый крестный, В окно поглядывал Урал — Вздыхал, в огнях мартенов грелся И ранним небом голубел. И голубой вагон на рельсах Качался, словно колыбель.

Человеку              удача такая нужна, Чтоб, костями хрустя, разогнулась спина, Чтоб поверил он в силы свои до конца, Ощутил в себе сердце — сердце бойца, Грудью воздуха полную меру глотнул И вокруг озаренно взглянул. Лишь тогда ему истина станет ясна — Что удача ему                   ежедневно нужна, Потому что родилось в нем                                       новое что-то, Необходимое для полета, И особое свойство в себе он открыл: Сходство давнее рук человечьих и крыл.

Девчонкою испуганною и тоненькой Она была, когда ее портрет Я увидал впервые в кинохронике Тех памятных послевоенных лет. Тогда в селе невесты не невестились И русской обескровленной земли Мужицкие тревоги и профессии Безропотные женщины несли. Ее в то время выдвигали, видимо, И вот, попав однажды в колею, Она, еще робея, шла в президиум И для газет давала интервью. Чья голова от славы не закружится? Она ж совсем девчонкою была. А после — неудачное замужество, Бессрочные домашние дела. — Эй, делегатка! — Муж гогочет, тешится.— Слетай за водкой... Сала, што ль, поджарь! Не для нее пред выступленьем тезисы Теперь писал партийный секретарь. Она от всех отгородилась                                      гордостью. И так, по той утоптанной стезе, Прошли года. И списан за негодностью Друг молодости — трактор ХТЗ. Но как-то раз весною у околицы, Когда прохожих ливень гнал в жилье, Мне встретились две ясноглазых школьницы, Две возрожденных юности ее. Как листья,                 липли к телу платья влажные. Но, видно, все им было нипочем! Они с землею этой были связаны Рожденьем, детством, радугой, дождем. Ну а земля дымилась, плодородная. И жизнь бродила в каждом стебельке, И первый гром, как слава всенародная, Опять искал кого-то вдалеке.

Под утро          слабенький стук у дверей: —  К нам финны,                      бабоньки! Скорей          на рейд! Шкафы все —                  настежь, летают платья.    —  К лицу мне, Настя?    —  О-ох, ладно, Катя! А солнце — выше, жжет        соком вишневым. На берег вышли — как шелком вышили. Березок краше, цветов цветастей Маруси,         Глаши               и Анастасьи. Их видел в деле речной простор. —  Ох,         что надели? — кричит парторг. —  Эх, работа жаркая, эх, оплата сдельная! Замочить не жалко мне туфельки модельные! Выводят            бревенки с багром,             как с посохом, в сапожках новеньких идут,       как посуху, глядят невинно, бровь          не прихмуривают. В сторонке финны стоят покуривают. Толк       знают сами в любом заломе — не здесь,           на Каме, а там,          в Суоми. Стоят и сетуют, покорены: — Эх, нам бы этаких! ...Самим нужны!

Как в сон, как в сказку, падал я в Москву, Она с меня провинцию стирала. А на вопрос привычный —                                где живу? — Я отвечал, что родиной с Урала. Да так ли это важно,                             где живешь? Но мне вниманье высказать старались Не потому,              что чем-то был хорош, А просто потому,                        что я — уралец. Была Москва щедра и широка. При мне с какой-то непонятной лаской Одни припоминали Ермака, Другие —             корпус танковый Уральский. Мы, люди, все немножечко родия, Будь из Калуги ты,                           будь из Казани. И не было причины на меня Глядеть, как на ожившее сказанье. Я забывал в Москве,                          где день, где ночь, Был старомоден,                        словно фикус в кадке. Чрезмерно буен. До вина охоч. Имелись и другие недостатки. Но даже в эти каверзные дни Во мне самом,                    скорбя и согревая, Горели Мотовилихи огни, И подступала к сердцу Чусовая! Я понимал,              что надо жить не так, А по другому,                 правильному компасу, Хотя бы потому,                       что я — земляк И Ермаку, и танковому корпусу. В мартенах                сталь вскипала добела, И я хотел во что бы то ни стало, Чтоб и моя поэзия                            была Частицею уральского металла! Пусть жизнь меня течением несет В объятьях к людям,                         к горю их, к веселью. Поэт — как дерево.                          Он только так растет: Ветвями — к солнцу,                          а корнями — в землю. Ты ранним солнцем                             землю обними! Не потому ли                  так она красива, Что мы живем —                    в Москве или в Перми — Лишь для нее, А вместе мы — Россия!