Я у карты Родины стою, Узнаю Башкирию свою. Мне она напоминает руку, Нет,       напоминает мне ладонь. Искренне протянутую другу, За друзей готовую в огонь. Как мозоли, горные увалы, Словно вены, нити синих рек. По руке товарища бывалого Узнает рабочий человек. Кто с улыбкой руку подает, Тот всегда среди друзей живет. ...Всех друзей своих на белом свете Зачисляю искренне в родню. Им всегда душевно и приветливо Подаю от сердца пятерню. Родина, Башкирия родная, Ты готова за друзей в огонь. Я горжусь, что у меня такая, На твою похожая,                         ладонь!

Не думал до этого дня, Что так мне мой край полюбился. Он весь словно влился в меня, И сам я в нем весь растворился. Умру, как и всяк человек: Померкнут и краски и звуки. Но все ж не смогу я вовек Принять неизбежность разлуки. Смогу ли покинуть, уйти От зорь, что учили быть зорким, От гор, помогавших расти, От сосен с их запахом горьким — Смогу ль, все покинув, уйти? Смогу ль, все покинув, уйти От речек, меня умывавших, От троп, в мир открывших пути, От песен, во мне прозвучавших,— Смогу ль, все покинув, уйти? Без них мне не жить, не влюбляться! Всю эту земную красу — Уж если придется расстаться — С собой все равно унесу, Я в сердце своем унесу.

У меня сосед — сапожник. Вот уже который год Он кроит и режет кожи, Сапоги народу шьет. Шьет и прочно и красиво... Сам же ходит много лет Без сапог... Но в этом дива, Дорогой товарищ, нет. Слышишь, как он до порога Трудно делает шаги? На березовые ноги Не наденешь сапоги... На военном бездорожье Пали многие — не счесть. Мой сосед вернулся все же, Но, как видите, не весь... Он вернулся в дом невесел, Снял солдатское сукно, Низко голову повесил... А потом из всех ремесел Выбрал трудное одно. Лишь терпению да поту Покорилось ремесло. Сапоги его работы Нынче носит все село. Крепко сбиты, ладно сшиты... И хоть им износу нет: — Пусть износятся,— открыто Всем желает мой сосед. По селу, порой усталый. Он идет, потупив взгляд. Деревянные суставы Об одном всегда скрипят: — Велика моя потеря, Тяжелы мои шаги. Да износятся, я верю, Люди, ваши сапоги!

Смотрю во тьме я на аул родной: словно, раскинув руки, предо мной лег богатырь усталый отдохнуть, над ним — палаткой звездной Млечный Путь. И на шинели у солдата в ряд, в ряд пуговицы медные горят. Не пуговицы — это в окнах свет, а там, где свет горит, безверья нет. Тот проживет с надеждой, говорят, того не победят, не победят. На память мне приходят иногда доверчивые, детские года. ...Солдат! На нем живого места нет: ушел юнцом, с войны вернулся — сед, из медсанбатов, из госпиталей солдат вернулся к матери своей. По запыленной улице за ним мы, сорванцы, оравой всей бежим. Идет солдат, а грудь вся — в орденах, вернулся из-за тридевять земель. Желты ремни. Обмотки на ногах. А на плечах — с иголочки шинель, и за неё — ведь все-таки нова! — могли бы дать картошки пуда два! Испытывало время нас бедой: на фронте — пулей, дома — лебедой. Мы на полях не разгибали спины, а ночью — письма, тусклый свет лучины Нет фитиля — коптилка не горит, но только не о том душа болит, душа моя измаяна войной, лишь о победе думает одной... Солдата мы послушать собрались под вечер... Нам запали на всю жизнь его простые, умные слова... О, как светло! А лампа какова! С таким большим и светлым фитилем. И в доме стало вдруг светло как днем. Ведь никому он отказать не мог: вновь клок — шинель короче на вершок... Лишь месяц погостил солдат. И вот — по улице последний раз идет. Гудел вечерний ветер в проводах. Солдата провожали мы селом. Желты ремни. Обмотки на ногах — и лишь шинели не было на нем, а за нее — ведь как-никак нова! — могли бы дать картошки пуда два! Зато вокруг из окон всех домов струился свет — и ярок, и багров. И нам принес надежду этот свет. Он осветил нам мрак военных лет. Ушел солдат, исчез солдат вдали. Но вечерами долго еще жгли суконные в коптилках фитили... Во всех домах цвели огни, огни. Лишь пуговицы медные одни остались от шинели дорогой... ...И вот вернулся снова я домой; словно, раскинув руки, предо мной лег богатырь усталый отдохнуть, над ним — палаткой звездной Млечный Путь. Огни, огни — из окон, из оград, как пуговицы медные, горят...

Я вот о чем подумал: у солдат, прошедших за войну все круги ада, дышавших горьким дымом Сталинграда, давным-давно забытыми лежат награды... Словно это так и надо. Лежат медали — не на пиджаках, серебряные — не на гимнастерках, и ордена лежат, как на задворках, в пропахших нафталином сундуках. Давно не прикасалась к ним рука, копавшая окопы и землянки, рука, не раз висевшая на лямке, швырявшая гранаты на врага. Давным-давно не драила она сукном шинельным —                          чтоб они блистали!— оплаченные мужеством медали, оплаченные кровью ордена. Лежат награды, как погребены... А ведь они солдатам не мешали, нет! Славили они и украшали героев, возвратившихся с войны! Блистал, звенел серебряный прибой наград — длинна,                        трудна была дорога... Их много — это верно — очень много, но тем они значительней собой! И потому для тех, кто вновь беду накликать хочет в дом наш, надо, надо прошедшим за войну все круги ада держать свои награды на виду!