Мальчишкой удивлял я мать немало: —  Откуда, мама, ты меня взяла? Однажды мать с улыбкой мне сказала: —  Тебя, сынок, березка родила! Мне с давних пор и видится и снится зеленый май, невытоптанный край, где льется, брызжет в травы медуница и в мареве звенит грачиный грай. И там мои березки дорогие встречают снова молодость-весну, они стоят, как девушки нагие, показывая солнцу белизну. Не выдумка тревожит и не шалость, есть в городе деревья, но не те... Наверно, просто сердце стосковалось по первородной дикой красоте. Наверно, сердце все-таки не камень, я вижу вновь кувшинки, синий пруд. Меня царевны белыми руками, меня березки трепетно зовут. Я этот зов в огромном звучном мире несу через тревоги и дела... Я рослым парнем вышел из Сибири, меня в лесу березка родила.

Вновь мы книгу времени откроем, путь к простейшим истинам непрост... Да, в указах городом-героем не назвали наш Магнитогорск. Под дождями сгнил барак дощатый и погасли буйные костры. Но Россия помнит год тридцатый и набатный гул Магнит-горы. Разве сердце может не запомнить взрывы телеграфной тишины? Был чугун, рожденный первой домной, первым          мирным                    подвигом страны. Шли мы, как в атаки, через время, принимая гордо свой удел. И металл вливался в жадный лемех, в тракторах натруженно гудел. И паучья свастика дрожала, под огнем умерив мотопрыть. Нет, не Рур —                    Магнитка вновь решала быть России... Быть или не быть! Мы, надев отцов погибших робы и к мартенам встав в пятнадцать лет, сокрушили полчища Европы и железный крупповский хребет. Время, время, дай нам полномочия, и за все, чем жили и живем, мы по праву город наш рабочий городом-героем назовем!

Разочарованные вишни на берегу роняют цвет, а мы, ликуя, в море вышли, и парус врезался в рассвет. Стихия буйствует безлико, и рифы прыгают к рулю, и реют чайки белым криком, пророча гибель кораблю. Но мы о милости не молим, нам по колено океан. Бунтуй, ярись в крамоле, море, на горизонте — караван. Там в трюмах пряности и золото, скрипит уверенно штурвал. Но тонут старые дредноуты, когда идет девятый вал. И проявляет буря норов, глотая бочки с серебром. А в наших трюмах — легкий порох, в крылатых чашах — крепкий ром. Качает палубу, качает... А мы смеемся и поем. И море нас не замечает, и мы его не признаем!

Войну как в небыль унесло, в сирени мирной тонет улочка. Но, как и прежде, за село выходит в белом Дарья-дурочка. Вселилась в женщину беда, живет в ней каменными стонами. Она с ума сошла, когда пришла на мужа похоронная. Вздыхали деды, говоря о смерти и солдатской удали. А он вернулся... Писаря, должно быть, в штабе поднапутали. Но почему так? Почему? Ужели горя было мало? Жена не бросилась к нему, солдата Дарья не узнала. Она в безвыходном бреду его не признавала мужем: — Уйди, солдат! Я мужа жду! И мне чужой мужик не нужен! А он прошел двенадцать стран, порастерял в походах силу. От горя горького, от ран солдат, как в дот, ушел в могилу. Войну как в небыль унесло, на бруствере бунтует жимолость. Но, как и прежде, за село выходит Дарья-одержимая. Вот люди с поля, «газик» мчит... Она — как трепетная птица. Она застыла и молчит, надрывно вглядываясь в лица. Хохочет и рыдает гром в круговороте жизни вечном. Она под солнцем и дождем ждет мужа в платье подвенечном.

Ничего тебе не обещаю, верь земле,                 хлебам и соловью. Я тебе Россию завещаю, голубые ветры отдаю. Для тебя, рисуя в небе клинья, пролетят тревожно журавли, ты возьми березовые ливни и дурман прогорклой конопли. У речных заиленных излучин ты возьмешь прохладу щучьих вод, под горой Магнитной ты получишь мой металлургический завод. Ты живи, измены не прощая, береги добытое в бою. Я тебе Россию завещаю, красный флаг тебе передаю. Мир велик, но так, как надо, скроен, ты на жизнь смотри с больших высот: с теми будь, кто в каждой капле крови взрывы революции несет. И, когда умру, не сетуй слезно, но одну слезинку урони... Ты меня под белою березой у горы Магнитной схорони. Я услышу дятла постук звонкий и завода дальние гудки. Я вздохну,               когда пройдут девчонки с песней у сиреневой реки. Будут вечны звезды, тропы, щавель, брызги огнецвета по жнивью. Я тебе Россию завещаю, голубые ветры отдаю.

Солнце спать легло в стогах, льется в речку просинь, птичью стаю на рогах серый лось уносит. Я один плыву, в тиши растворяюсь кротко. Ткнулась носом в камыши старенькая лодка. Брошу я в речную цветь теплую монету. Говорят, лягушки есть, а царевен нету. И ко мне крадется страх, и душа немеет: может, в каменных домах люди каменеют? И трагично рвется нить, рвется год от году, и нельзя объединить город и природу? Может, в этом мало зла, все не так серьезно... Капли падают с весла, светлые как слезы. Утки в росную траву пронеслись со свистом. Я сквозь сумерки плыву, выключив транзистор. Постигаю пустоту джазового шика. Цапля клюнула звезду, родилась кувшинка. Я вздохнул, закрыл глаза и увидел чудо: корабельные леса входят в город чутко. Не щемящая струна падает отвесно. В лодке я и тишина, а под лодкой бездна.

Окстясь, сановники решили молебен справить при дворе, когда царице доложили, что сволочь-вольницу побили, что вор бежал к Магнит-горе. Де, Пугачев в заимках запил, де, самозванец шайкой мал... А он, набрав шесть тысяч сабель, станицу-крепость штурмом взял. Под утро степь и степь без края, хмельны ковыльные ковры, картечью раненный, страдая, смотрел он вдаль с Магнит-горы. Пойти ль походом и войною, презрев опасность и беду, или, схитрив, махнуть с казною в киргиз-кайсацкую орду? Но он казакам скажет строго, прогарцевав на рысаке: —  С Магнит-горы одна дорога, дорога к матушке Москве! И грянет божье наказанье, сто весей войско сокрушит, и черный пепел над Казанью вороньей стаей закружит. И возрастут в пожаре силы, восстанет с вилами народ, и поредеет на России дебелый род — дворянский род! Бросая в толпы медь и злато, пройдет бунтарь по всей стране и въедет царственно в Саратов на белом в яблоках коне. Купцы саранские от страха преподнесут ему булат... Но встретит дыбой, встретит плахой мятежника престольный град. Уронит с криком сокол перья, и превратится в омут брод... Но Пугачев, в удачу веря, навстречу гибели пойдет. Он кликнет пламенным                                    пророком, подняв клинок в лихом броске: —  С Магнит-горы одна дорога, дорога к матушке Москве!