Двенадцать. Ночь. Слепящий свет гашу. Не спится: раны ноют к непогоде... Я в дверь воспоминания вхожу — она ведет в мои ребячьи годы... Степное солнце — обветренное и стылое — смотрело на деревню немигающим оком. Мать причитала: «До чего же ты, жизнь, постылая, и что нам в этом городе проку? И без нас проведут дорогу железную, разве можно прожить без земли-то?» Мерзла лошадь, от старости облезлая, кто-то дверь забивал деловито. Мать оплакивала дом осиротелый, отец возился с перегнившею супонью, косясь на мать, ругался то и дело и гладил лошадь ласковой ладонью... Вот мать моя вошла в чердачный зев, иконы бросила (свидетель — вечер поздний), потом, глаза испуганно воздев, перекрестилась бережно на звезды. И ставни — на крючок, и двери — на засов от сатанинских глаз и от Христова ока... Тоскует печка без угля и дров, без хлеба стол печалится глубоко. Не отмолила мать ни мужа, ни любви, не выпросила мать ни хлеба и ни соли. Куда ни кинь — везде рубли, рубли... А деньги не даются божьей волей. Лежит Христос на чердаке в углу. Прозрачный месяц спит над переулком. А мать, прильнув к оконному стеклу не месяц видит, а большую булку. Отец нас прокормил бы — будь живой, и заработал бы на хлеб и сахар, да под вагонными колесами зимой погиб отец мой — бывший пахарь. С получкой не придет уже отец. В деревню б матери: как раз хлеба поспели, да горе извело ее вконец, больное сердце приковав к постели. Став с голодухи и взрослей, и строже, я говорю серьезно: «Слушай, мать, а если я учебники заброшу, пойду работать, чтоб не голодать?..» «Нет, трудом твоим не прокормиться, проку нету от такой плотвы, вам — таким — теперь велят учиться, вот, сыночек, и учитесь вы. Мы о школах знали понаслышке, лет с восьми гоняли нас в поля. Ты ж читаешь вон какие книжки, может быть, пройдешь в учителя. Ну а я определюсь в столовку, буду мыть посуду и котлы, тут большая не нужна сноровка. А потом — куски там и мослы...» Только матери так экономны — из каких-то неведомых сумм мать купила мне к маю скромный, но предельно новый костюм. По соседям ходила с обновкой: и у нас, мол, как у людей, не подвязываемся веревкой, не носили еще лаптей. Говорила и чинно, и с толком, утверждая Советскую власть: «Виньке вон девятнадцать только, а ученый — ну прямо страсть. Не угнаться за ним, как пишет, а читает — ну прямо поет. Скоро будет учить ребятишек, с этой осени и пойдет. И костюм вот ему купила, да не знаю, что за сукно...» И соседи костюм хвалили и, конечно, меня заодно...

Хлеба еще входили в силу и не приспело время свадеб и дождей, как заплакала вся Россия, провожая на фронт сыновей. Причитала мать, голосила и как будто бы невзначай часто, часто произносила: «До свидания, а не прощай...» День прошел в беготне и заботе, но, уставшая больше от дум, крестит мать позабытой щепотью ненадеванный мой костюм. Видно, так же на позднем солнце или, может быть, поутру и на половцев, и на тевтонцев, и на Батыеву орду провожали в бой храбрых русичей очи выплаканные                         матерей — из широких посадов Углича, из рязанских монастырей. Предки дальние, предки близкие — недожив, половина лежит под курганами и обелисками, кто стрелой, а кто пулей пробит. Много было их —                         от Батыя — разных ворогов, море пруди. Сколько лет на земле Россия, столько ран у нее в груди. Навоевавшись в чужедальних странах и завершив дорог крутых кольцо, я пришел, весь в орденах                      и ранах, к матери на крыльцо. Закричала что было силы и заплакала так навзрыд, будто встретила в поле могилу, сын в которой зарыт. «Не плачь, — повторял я робко, — живой я, живой — смотри...» И утирал пилоткой слезы матери и свои. А женщины тихо: «Гляди ты, вернулся с войны домой», — привыкшие к слову — «убитый», забывшие слово — «живой». А мать все шепчет: «Винька, Виня, настрадался в боях, поди...» Сколько сделано выстрелов в сына, столько ран у нее в груди.

Что такое — в углу иконы? И, поймав удивленный мой взгляд, мать оправдывалась смущенно: «Бог — он есть, не зря говорят. Но я все больше дома молилась и о тебе да и просто так. Я перед богом сто раз извинилась, что уносила его на чердак... И все годы военного лиха я работала день и ночь — и уборщицей, и сторожихой, чтобы нашей победе помочь. Ну а ты о своих заботах что-то редко совсем писал. Кто ж ты теперь?..» «Политработник, а по-старому — комиссар». «Комиссар? — испуганно и удивленно всплеснула руками мать.— Значит, надо снимать иконы, а то могут тебя заругать». «Никто не будет ругать за иконы: нет запрета молиться на крест. Только бить ни к чему поклоны — поважнее заботы есть». «И какие ж, поведай, заботы у таких молодых голов?» «Чтобы каждому — хлеб и работа, чтобы каждому — школа и кров...» Зная слову и цену, и меру, мать велит мне: «Крепче держись за свою комиссарскую веру, без нее, потому как, не жизнь. Комиссаров я помню с гражданской, по годам ты им будешь под стать. Беляки их казнили по-адски, да не время о том вспоминать...» И, слезу утирая косынкой, мать советует мне всерьез, чтобы взял я соседскую Зинку и в военную часть увез. Будет, мол, золотая хозяйка, счастья будет мне на сто лет — не чета, мол, нахальной Райке, от которой отбоя нет...

По какому-то зову древнему я приехал в родную деревню. Ах, как роща за лугами поредела, как Студенка-речка обмелела... У дома — валун с боками покатыми, сколько мимо него прошло поколений! Сверху вниз он смотрел на меня когда-то, а теперь вот верхушкой не смотрит в колени. Я в дом захожу, прошу у хозяйки напиться, но пить не могу — проливаю всю воду на майку и роняю стакан. Хозяйка в испуге косится. «Виноват, — говорю, — вы простите меня, хозяйка...» В этой горнице я, хлебнув синевы апреля, впервые вскричал под иконным окладом. Здесь испуганно мать улыбалась в постели, спровадив отца с табаком-самосадом. Ах ты, горница-радость, вся пропахшая хлебом, скакал по тебе я когда-то на палке-кобылке. Потолок для меня был высоким, как небо, а сейчас я в него упираюсь свободно затылком... Потому и роща поредела. Потому и речка обмелела. Тихо в деревне. Сижу на траве-мураве, веду с мужиками беседу — об урожае, и что там слышно в Москве, и как мы добыли победу. Ленька — годок мой (израненный весь, на гимнастерке — «Отвага») — горько толкует: «Убитых не счесть, не вместить ни в какую бумагу. В деревне вон было на семьдесят хат сто одна мужицкая сила, а сегодня вот некому землю пахать — война почти всех скосила. У тетки Прасковьи — родни твоей, которая песни так пела звонко, — было четверо сыновей, и на каждого — похоронка...» Да, таким, как тетка Прасковья, не оплакать вовек сынов. На кровь отвечают кровью, любовь отдают за любовь. Молчат мужики, смолят самосад — воители и оратели. Ко мне повернулся вдруг дед Кондрат «А как там здоровье матери? Страх, как сердцем болела она, с год, поди-ка, лечилась... И опять виновата война, только в гражданскую это случилось. Я-то помню, как все было: белым днем у нее на виду трех комиссаров махна изрубила в том вон яблоневом саду...» Предки дальние, предки близкие, недожив, половина лежит под курганами и обелисками, кто стрелой, а кто пулей пробит. Много было их — от Батыя — разных ворогов, море пруди. Сколько лет на земле Россия, столько ран у нее в груди...

До земли оттягивают ветки яблоки мичуринских кровей... Мать по старости — на табуретке, я по молодости — на траве. Век лучины, и век керосина, и семь войн в ее седине, чуть уставшая, как Россия, но глаза — в молодой синеве. Словно птахи, внучки босые среди яблонь снуют, щебеча. Смотрит мать на них, как Россия, как Россия, от счастья лучась. В цветном платье уходит лето с гомоном птиц и гудением пчел. И спелые яблоки падают с веток смеющейся матери прямо в подол. Старушки степенно о жизни судачат, колышется степь, от жары разомлев. В космос играет ватага ребячья. И солнце, и солнце над всем — мать всего сущего на земле.