Поэты Урала. Антология в двух томах. Том 2

Львов Михаил Давыдович

Гольдберг Александр Яковлевич

Елин Илья Михайлович

Радкевич Владимир Ильич

Истомин Иван Григорьевич

Покчи-Петров Михаил Петрович

Васильев Флор Иванович

Каримов Марат Набиевич

Дижур Белла Абрамовна

Трифонов Юрий Александрович

Найдич Михаил Яковлевич

Байтеряков Николай Семёнович

Биккул Шариф

Домовитов Николай Фёдорович

Гали Муса

Гиляжев Хаким

Наджми Назар

Семакин Владимир Кузьмич

Трутнева Евгения Фёдоровна

Атнабаев Ангам Касимович

Сафин Рафаэль Ахметсафич

Филиппов Александр Павлович

Домнин Алексей Михайлович

Тарабукин Игорь Иванович

Лапцуй Леонид Васильевич

Агеев Николай Егорович

Молодцов Геннадий Порфирьевич

Бояршинова Эмилия Ивановна

Вавилин Михаил Дмитриевич

Машковцев Владилен Иванович

Марьев Борис Михайлович

Крашенинников Авенир Донатович

Шесталов Юван

Баева Антонина Антоновна

Долинова Евгения Алексеевна

Поскрёбышев Олег Алексеевич

Сорокин Валентин Васильевич

Решетов Алексей Леонидович

Станцев Венедикт Тимофеевич

Еранцев Алексей Никитович

Фейерабенд Евгений Витальевич

Кузьмин Лев Иванович

Дагуров Владимир Геннадиевич

Гарипов Рами Ягафарович

Шкавро Леонид Григорьевич

Куликов Леонид Иванович

Сабитов Гай Сабитович

Рамазанов Гилемдар Загандарович

Пилипенко Михаил Михайлович

Богданов Вячеслав Алексеевич

Паль Роберт Васильевич

Година Николай Иванович

Куницын Александр Васильевич

Шульгин Микуль Иванович

Скворцов Константин Васильевич

Суздалев Геннадий Матвеевич

Минин Иван Алексеевич

Андреева Любовь Харитоновна

Миронов Вадим Николаевич

Сорокин Лев Леонидович

Яшин Даниил Александрович

СТАНЦЕВ ВЕНЕДИКТ ТИМОФЕЕВИЧ

 

 

Родился в 1922 году в деревне Родионовне Саратовской области в крестьянской семье.

Окончил учительский институт в городе Балашове в 1941 году.

С первых дней Великой Отечественной войны — на фронте.

После войны — военный журналист, сотрудник газет «Красный воин», «Советское слово», «Красный боец».

Первые стихи напечатал в 1957 году.

Первый сборник стихов «Роса на стволе» вышел в Свердловске в 1962 году.

Затем были изданы книги «Иду в бой» (1965), «Баллада о хлебе» (1970), «Залп» (1972). Награжден орденами Отечественной войны II степени, Красной Звезды и 14 медалями.

Член КПСС с 1946 года.

 

МАТЬ

Поэма

1

Двенадцать. Ночь. Слепящий свет гашу. Не спится: раны ноют к непогоде... Я в дверь воспоминания вхожу — она ведет в мои ребячьи годы... Степное солнце — обветренное и стылое — смотрело на деревню немигающим оком. Мать причитала: «До чего же ты, жизнь, постылая, и что нам в этом городе проку? И без нас проведут дорогу железную, разве можно прожить без земли-то?» Мерзла лошадь, от старости облезлая, кто-то дверь забивал деловито. Мать оплакивала дом осиротелый, отец возился с перегнившею супонью, косясь на мать, ругался то и дело и гладил лошадь ласковой ладонью... Вот мать моя вошла в чердачный зев, иконы бросила (свидетель — вечер поздний), потом, глаза испуганно воздев, перекрестилась бережно на звезды. И ставни — на крючок, и двери — на засов от сатанинских глаз и от Христова ока... Тоскует печка без угля и дров, без хлеба стол печалится глубоко. Не отмолила мать ни мужа, ни любви, не выпросила мать ни хлеба и ни соли. Куда ни кинь — везде рубли, рубли... А деньги не даются божьей волей. Лежит Христос на чердаке в углу. Прозрачный месяц спит над переулком. А мать, прильнув к оконному стеклу не месяц видит, а большую булку. Отец нас прокормил бы — будь живой, и заработал бы на хлеб и сахар, да под вагонными колесами зимой погиб отец мой — бывший пахарь. С получкой не придет уже отец. В деревню б матери: как раз хлеба поспели, да горе извело ее вконец, больное сердце приковав к постели. Став с голодухи и взрослей, и строже, я говорю серьезно: «Слушай, мать, а если я учебники заброшу, пойду работать, чтоб не голодать?..» «Нет, трудом твоим не прокормиться, проку нету от такой плотвы, вам — таким — теперь велят учиться, вот, сыночек, и учитесь вы. Мы о школах знали понаслышке, лет с восьми гоняли нас в поля. Ты ж читаешь вон какие книжки, может быть, пройдешь в учителя. Ну а я определюсь в столовку, буду мыть посуду и котлы, тут большая не нужна сноровка. А потом — куски там и мослы...» Только матери так экономны — из каких-то неведомых сумм мать купила мне к маю скромный, но предельно новый костюм. По соседям ходила с обновкой: и у нас, мол, как у людей, не подвязываемся веревкой, не носили еще лаптей. Говорила и чинно, и с толком, утверждая Советскую власть: «Виньке вон девятнадцать только, а ученый — ну прямо страсть. Не угнаться за ним, как пишет, а читает — ну прямо поет. Скоро будет учить ребятишек, с этой осени и пойдет. И костюм вот ему купила, да не знаю, что за сукно...» И соседи костюм хвалили и, конечно, меня заодно...

2

Хлеба еще входили в силу и не приспело время свадеб и дождей, как заплакала вся Россия, провожая на фронт сыновей. Причитала мать, голосила и как будто бы невзначай часто, часто произносила: «До свидания, а не прощай...» День прошел в беготне и заботе, но, уставшая больше от дум, крестит мать позабытой щепотью ненадеванный мой костюм. Видно, так же на позднем солнце или, может быть, поутру и на половцев, и на тевтонцев, и на Батыеву орду провожали в бой храбрых русичей очи выплаканные                         матерей — из широких посадов Углича, из рязанских монастырей. Предки дальние, предки близкие — недожив, половина лежит под курганами и обелисками, кто стрелой, а кто пулей пробит. Много было их —                         от Батыя — разных ворогов, море пруди. Сколько лет на земле Россия, столько ран у нее в груди. Навоевавшись в чужедальних странах и завершив дорог крутых кольцо, я пришел, весь в орденах                      и ранах, к матери на крыльцо. Закричала что было силы и заплакала так навзрыд, будто встретила в поле могилу, сын в которой зарыт. «Не плачь, — повторял я робко, — живой я, живой — смотри...» И утирал пилоткой слезы матери и свои. А женщины тихо: «Гляди ты, вернулся с войны домой», — привыкшие к слову — «убитый», забывшие слово — «живой». А мать все шепчет: «Винька, Виня, настрадался в боях, поди...» Сколько сделано выстрелов в сына, столько ран у нее в груди.

3

Что такое — в углу иконы? И, поймав удивленный мой взгляд, мать оправдывалась смущенно: «Бог — он есть, не зря говорят. Но я все больше дома молилась и о тебе да и просто так. Я перед богом сто раз извинилась, что уносила его на чердак... И все годы военного лиха я работала день и ночь — и уборщицей, и сторожихой, чтобы нашей победе помочь. Ну а ты о своих заботах что-то редко совсем писал. Кто ж ты теперь?..» «Политработник, а по-старому — комиссар». «Комиссар? — испуганно и удивленно всплеснула руками мать.— Значит, надо снимать иконы, а то могут тебя заругать». «Никто не будет ругать за иконы: нет запрета молиться на крест. Только бить ни к чему поклоны — поважнее заботы есть». «И какие ж, поведай, заботы у таких молодых голов?» «Чтобы каждому — хлеб и работа, чтобы каждому — школа и кров...» Зная слову и цену, и меру, мать велит мне: «Крепче держись за свою комиссарскую веру, без нее, потому как, не жизнь. Комиссаров я помню с гражданской, по годам ты им будешь под стать. Беляки их казнили по-адски, да не время о том вспоминать...» И, слезу утирая косынкой, мать советует мне всерьез, чтобы взял я соседскую Зинку и в военную часть увез. Будет, мол, золотая хозяйка, счастья будет мне на сто лет — не чета, мол, нахальной Райке, от которой отбоя нет...

4

По какому-то зову древнему я приехал в родную деревню. Ах, как роща за лугами поредела, как Студенка-речка обмелела... У дома — валун с боками покатыми, сколько мимо него прошло поколений! Сверху вниз он смотрел на меня когда-то, а теперь вот верхушкой не смотрит в колени. Я в дом захожу, прошу у хозяйки напиться, но пить не могу — проливаю всю воду на майку и роняю стакан. Хозяйка в испуге косится. «Виноват, — говорю, — вы простите меня, хозяйка...» В этой горнице я, хлебнув синевы апреля, впервые вскричал под иконным окладом. Здесь испуганно мать улыбалась в постели, спровадив отца с табаком-самосадом. Ах ты, горница-радость, вся пропахшая хлебом, скакал по тебе я когда-то на палке-кобылке. Потолок для меня был высоким, как небо, а сейчас я в него упираюсь свободно затылком... Потому и роща поредела. Потому и речка обмелела. Тихо в деревне. Сижу на траве-мураве, веду с мужиками беседу — об урожае, и что там слышно в Москве, и как мы добыли победу. Ленька — годок мой (израненный весь, на гимнастерке — «Отвага») — горько толкует: «Убитых не счесть, не вместить ни в какую бумагу. В деревне вон было на семьдесят хат сто одна мужицкая сила, а сегодня вот некому землю пахать — война почти всех скосила. У тетки Прасковьи — родни твоей, которая песни так пела звонко, — было четверо сыновей, и на каждого — похоронка...» Да, таким, как тетка Прасковья, не оплакать вовек сынов. На кровь отвечают кровью, любовь отдают за любовь. Молчат мужики, смолят самосад — воители и оратели. Ко мне повернулся вдруг дед Кондрат «А как там здоровье матери? Страх, как сердцем болела она, с год, поди-ка, лечилась... И опять виновата война, только в гражданскую это случилось. Я-то помню, как все было: белым днем у нее на виду трех комиссаров махна изрубила в том вон яблоневом саду...» Предки дальние, предки близкие, недожив, половина лежит под курганами и обелисками, кто стрелой, а кто пулей пробит. Много было их — от Батыя — разных ворогов, море пруди. Сколько лет на земле Россия, столько ран у нее в груди...

*

До земли оттягивают ветки яблоки мичуринских кровей... Мать по старости — на табуретке, я по молодости — на траве. Век лучины, и век керосина, и семь войн в ее седине, чуть уставшая, как Россия, но глаза — в молодой синеве. Словно птахи, внучки босые среди яблонь снуют, щебеча. Смотрит мать на них, как Россия, как Россия, от счастья лучась. В цветном платье уходит лето с гомоном птиц и гудением пчел. И спелые яблоки падают с веток смеющейся матери прямо в подол. Старушки степенно о жизни судачат, колышется степь, от жары разомлев. В космос играет ватага ребячья. И солнце, и солнце над всем — мать всего сущего на земле.

1972