А мне еще не стукнуло шестнадцати, а я ее так сильно обожал, что можно было запросто с ума сойти, когда я на свидание бежал. Я ждал в рубашке новенькой,                                          нейлоновой, там, где сверкал жар-птицею фонтан, держа букет акации наломанной и два билета на «Фанфан-тюльпан». Влюбленные фланировали парочки, а я стоял, как истукан, один. И вдруг она, как эскимо на палочке, возникла у неоновых витрин Мы шли в кино                     проспектами свердловскими. Я был из принцев,                          а она из фей, и были мы по-новому                                серьезными в таинственной смущенности                                          своей. Мы шли в кино,                        счастливые до дрожи. Мы были очень взрослыми людьми. Не признавали только билетерши. Нас не пустили —                         дескать, о любви!

У пацанов свои порядки, и нам не ставили в вину, что мы играли,                    нет, не в прятки, а в беспощадную войну. Надев отцовские пилотки, набравши гильзы в котелки, мы — партизаны и пилоты, разведчики и моряки... А среди нас была девчонка, и славились на целый двор ее мальчишеская челка, ее мальчишеский задор. Вели мы в штаб ее, толкая, и говорили:                    «Не таи! А ну признайся,                       кто такая и кто родители твои?» И вдруг на наше приказанье, склонивши голову, она с остекленелыми глазами, внезапной строгости полна, сказала: «Папы нет...                                  убили, а маму...               немцы увели...» Впервые взрослыми мы были и ей ответить не могли. Так, озорные дети улиц, дыша бравадою одной, впервые мы с войной столкнулись, с большой,                взаправдашней войной. Я знал войну не понаслышке, она не рядом,                       а во мне: стоят молчащие мальчишки немым проклятием войне.

В терпенье что-то есть от наступленья и от победы что-то есть.                                    Вот так рассчитывает враг на нетерпенье, идя в строю психических атак. Терпенья нет и не было у трусов. Терпенье только смелому дано. «Терпенье...» —                     говорил старик Кутузов и видел там,                    вдали,                             Бородино!

На улице нашего детства                               стоял дощатый барак. Его сколотили в эпоху                               голода и революции. Сто человек в нем жило                               без всяких житейских благ, с полным отсутствием мысли                               жилье поменять на лучшее. В единственном коридоре —                               единственная плита. И пламя в печи металось,                               одно на всех, разумеется. Не возникало обиды,                               хотя была теснота — хорошая поговорка                               на этот случай имеется. И если гуляли свадьбу,                               то всех созывали к себе. Драка случалась — мигом                               кончали сие безобразие. За годы совместной жизни                               возникла общность в судьбе жильцов, которые были                               люди, в сущности, разные. Для всех наигрывал вальсы                               приемник у Фомина, для всех занимала бабушка                               очередь за продуктами. И двадцать второго июня,                               когда началась война, одним родимым семейством                               сгрудились у репродуктора. И было мужское молчанье                               и женский сдавленный вой, и вскоре из-под Бобруйска                               первая похоронка: погиб смертью храбрых за Родину                               гвардии рядовой Роман Алексеевич Новиков —                               семнадцатилетний Ромка Вскипал Севастополь гневом,                               пылал Сталинград в огне Пеплом вздымались в небо                               Майданек, Хатынь, Освенцим Среди населенья барака,                               как и во всей стране, осталось мало мужчин                               и не было вовсе младенцев... ...На улице нашего детства                               взмыли в небо дома, и огласилась окрестность                               шумными новосельями. Бульдозеры сокрушили                               старый барак (эхма!), барак сровняли с землею,                               с бараком сровняли землю Люди, справляйте праздники!                               Желаю вам всяких благ Но свято храните в сердце,                               но крепко храните в памяти улицу нашего детства,                               низенький тот барак — высоты его не теряйте,                               живя на его фундаменте!