Отошли бои...                   И на пригорке, где мой брат в сражении уснул, в праздничной                     зеленой гимнастерке тополь встал в почетный караул.

До чего обманчивы озера! К ним давно                 в степи затерян след. Нам — воды! Но узнаем мы скоро, что воды в них                  не было и нет. Может, и бывали ближе к марту синевато-влажные следы... И зачем их нанесли на карту — белые озера                  без воды?!

Скажите, друзья,                        вы когда-нибудь были в промышленном городе                             Нижнем Тагиле? Как хочется мне,                      чтобы вы побывали: в нем издавна варят                         крепчайшие стали мои земляки,                  говорят о которых: — Вот эти и вправду                           ворочают горы! Стояла Высокая —                       нету Высокой горы у Тагила...                Слыхали про то, как ее металлурги                  в печах растопили?! И скажете вы,                     что про гору забыли!.. Мой город прославленный,                                город металла грузил на платформы ее.                                 И с Урала в ночи уносились                        на запад составы... Ложилась она под огнем переправы на Одере мутном гремящим понтоном, и в бой уходили                       по ней батальоны. А где-то в тревожной тиши полустанка она вырастала стремительным танком, готовая драться                     с любыми врагами, оружием ставшая, — вот ее память! ...А позже, вернувшись из тяжкого боя, я шел по земле, напоенной покоем, от Бреста до самого Владивостока и встретился снова                         с горою Высокой. Высокая стала значительно выше — я гору родную и вижу и слышу; она неизбывной горячей работой гудит безотказно                        в винтах самолетов; летит и грохочет и ценные грузы везет по железным дорогам Союза; с солдатом стоит у России на страже, в комбайне живет, в миноносце, и даже сияет         священною славой Урала в гербовой пуговице генерала.

Я на войне              под гул раскатов, еще безусым, молодым, пройдя         нелегкий путь солдата, стал преждевременно седым. Кого винить мне в том, Россия, когда пылаешь ты в огне... И разве мог                по долгу сына я оставаться в стороне от слез твоих,               тревог, рассветов, в себя впитавших кровь и дым, а после прикрываться где-то высоким            именем твоим! И горд я тем, что там, где было с избытком горя и смертей, Россия,         ты не усомнилась в сыновней               верности моей.

Заря теснит недюжий сон и стряхивает, как истому, с заполненных прохладой крон ультрамариновую дрему. Иду настой кедровый пить в зеленоглавую легенду, и солнцем сотканную нить я рву, как финишную ленту. И сразу ощущаю я, как в буйных зарослях кипрея кирза походная моя, водой насытясь, тяжелеет. И, осветясь началом дня, тайги косматые владенья уже нацелили в меня хвощей стреноженные тени. Скрипит певучая сосна... И, позабыв ночные были, в плену нахлынувшего сна глаза закатывает филин. А я на все как друг гляжу и, стороня хмельные травы, в тайгу знакомую вхожу, как в незнакомую державу.

С вересковою зеленой хворостинкою во рту восседает Плотогоныч и державит на плоту. И плывут            легко и ровно, обходя бурун-валы, окантованные бревна за далекий              Усть-Балык. Да ему в ряду бывалых разве равного найдешь, если он            на адмирала чем-то           чуточку похож. Он порою на порогах — только б флот свой уберечь — как закатит                в адрес бога удивительную речь!.. А потом            шутя заметит: — Вот, брат, видишь,                                 и помог... Стало быть, еще на свете иногда сгодится бог... И с любовью плотогона, где строители живут, не по паспорту —                     Платоныч, Плотогонычем                      зовут. По реке с тесовым лесом в две версты сосновый плот под его началом к месту назначения                 плывет, где от нового причала отступила тишина... Города берут начало с корабельного бревна.

Морозным схвачена туманом — как чья-то             долгая судьба,— на диком выступе урмана стоит кондовая изба. Мужик —            не как-нибудь, с любовью,— пыхтя над будущим жильем, из кедрачовых дюжих бревен срубил          и высветил ее. На взгорок Солнечных урочищ всю вынес на своем горбу и поселил             сермяжный зодчий тепло в просторную избу. Мы в ней сидим себе и слышим, как, сатанея,                сверху вниз дыбастый ветер бьет по крыше, ломая крылья о карниз. Порой такой он вспенит злобой избы точеные венцы, что с них срываются, в сугробы ныряют льдинки-трескунцы. Гудит буран вертучей тучей и отзывается в трубе, но сон спокойный и дремучий плывет и царствует в избе. Февраль метелями клубится, стучит в окно —                    вставать пора, а нам          в тепле блаженном снится мужицкий голос топора.

Земля рассветом вспыхнувших рябин меня хранит, как мать родного сына, что до скончанья будет ей любим, а потому что им она любима. Ко мне на травянистый бугорок, расталкивая зайчиковы блики, подруливает юркий ветерок настоем разомлевшей земляники. Облюбовав березовый уют, любовью зачаровывая сердце, мне соловьи весь день не устают высвистывать мудреные коленца. И так душе становится легко, что будто бы я заново рождаюсь. Но от земли российской далеко я мысленно и то не отрываюсь. А припадаю к ней у тростника, кудрями утопающего в сини, и пью живую воду родника из травяного ковшика России.

Грозу,         что приходит не с неба... Да просто             в походной судьбе себя без воды и без хлеба могу я           представить себе; солдата,           не знавшего тягот; без песен               глухую тайгу... Россию ж              без красного флага представить никак не могу.