Зазвонил будильник. Потянуло сквозняком. Раз­дались ровные вдохи и выдохи. Это встал Андрей. Делает зарядку около открытого окна.

Ася тоже проснулась. Но встать сразу ей трудно: все-таки вчера почти весь день провела на ногах и добралась домой очень поздно. Мать уже ушла — видно, за молоком. Отец еще не вставал: эту неделю он работает в вечернюю смену, а вчера дожидался Асю, и у них был разговор, о котором вспоминать не хотелось.

Первый раз она проснулась среди ночи. За стен­кой говорили родители. Ася подошла к дверям, хо­тела спросить: может быть, что-нибудь нужно? В кухне помещалась домашняя аптечка. Когда но­чью хлопала ее тугая дверца, это значило, что мать встала, чтобы дать отцу лекарство. Может, и сейчас так? Родители на кухне. Отец вечером нервничал, когда говорил с ней, все подливал и подливал себе свой чай, который всегда заваривал сам. Может, ему теперь плохо? Ася прислушалась. Нет, выходить не нужно. Среди ночи в пустой кухне родители гово­рят о ней.

Владимир Михайлович вчера, дождавшись Асю, стал выговаривать ей за позднее возвращение, за упрямство, за Павла, которого она раньше поминала после каждого слова, а потом вдруг совсем переста­ла о нем говорить, стоило отцу спросить, что он за человек. Анна Алексеевна молчала, вроде бы согла­шалась с отцом. А теперь она с ним спорила.

— Странно ты рассуждаешь, Володя. Я ей разве не хочу посоветовать?.. Так она покуда совета не спрашивает. Насильно ей в душу лезть? Ну, а пред­ставь: добьемся — спросит совета, а потом не послу­шает? Тогда как?

— Как это не послушает? — возмутился Влади­мир Михайлович.

— А так, как мы не послушали! Забыл уже?

Анна Алексеевна помолчала. Ася напряглась: не­ужели мать больше ничего не скажет?

— Меня не послушает, — возразил отец, — тебя послушает.   Или ты не видишь,   мать,   какая   она стала?

— А какая? — ревниво и тревожно спросила Ан­на Алексеевна. — Девочка добрая, неизбалованная, скромная...

— Что ты мне ее хвалишь! Сам я этого разве не знаю? А вот того ты не видишь: то придет — гла­за горят, смеется, вся светится, поет. «Чему радуешь­ся?» — «Так...» А теперь у нее такое лицо иногда бы­вает, думаю: не заболела ли? Спросишь: «Что с то­бой?» А в ответ все то же: «Так...» Вот и понимай как хочешь. Какую мы жизнь с тобой прошли, неу­жели ей не посоветуем!

Отец тяжело вздохнул, а мать ответила ему, улы­баясь. Ася не видела лица матери, но услышала ее улыбку.

— Молодость! Сегодня кажется: все, нашла, вот это мое счастье. Завтра — где же оно? Упустила! А было ли? Ты вот ребят учишь — Асю, Андрея: прежде чем дело какое-нибудь начинать, узнай, как его люди делают, не старайся сам до всего своим умом дойти, что без тебя придумали. Так?

— Так! — согласился Владимир Михайлович. — А чего тут плохого?

— Почему же сразу плохого? — сказала мать и — стало слышно — отодвинула от отца чайник. — От такого чая и у здорового сердце выпрыгнет, тем более среди ночи... Умный ты человек, Володя, а вот как до дочери доходит, тут твой ум кончается.

— Как это кончается?

— А так! Хочешь ты взять и ей на плечи наши го­ловы переставить, да еще не одну, а две сразу. Мы когда-то разве не мучились, не ошибались? Или за­был? А она пусть нашим умом живет? И ей легче, и нам спокойнее? Зачем самой решать, если мы посо­ветовать можем?

— Вот ты как все поворачиваешь! — удивился Владимир Михайлович. — Значит, по-твоему, она пусть себе хоть голову сломает, только уж чтоб ломала са­мостоятельно, а я и беспокоиться не должен?

— А ты думаешь, я не беспокоюсь? — сказала мать, и теперь у нее был усталый голос. — Только не сломает она себе голову. Не такая! Иди... Спи... Ночь кончается...

Ася легла, хотела обдумать то, что услышала, но сразу уснула, как провалилась куда-то. Если бы не будильник, спала бы еще и спала.

Она вышла на кухню. Там сидел Андрей, ел холодную картошку со сковородки и косился в учебник. Он поглядел на Асю так, будто видит ее в первый раз, но ничего не сказал, а уткнулся в книгу.

— Чего ж картошку не разогрел? — спросила Ася. — И брось книгу. Сколько раз тебе отец гово­рил!

— Холодная вкуснее, — ответил Андрей. — А те­бе отец тоже много чего говорил. Не очень слу­шаешься.

— Ах, Андрей, Андрей, ничего-то ты не пони­маешь!

— Вот еще! Не понимаю! Генка вчера приходил: «Ася дома?» — Андрей карандашом нарисовал на по­лях газеты человечка с вопросительным выражением физиономии. — Говорим: «Нет ее». — Андрей что-то сделал с рисунком: физиономия вытянулась. — Спра­шивает: «Когда будет?» Говорим: «Сами не зна­ем». — Он карандашом еще сильнее вытянул физио­номию. — Вечером еще раз приходил. Сказали: «Еще не возвращалась». Ушел...

И он нарисовал нового человечка. Тот спускался по лестнице, горестно повесив голову, и ронял на сту­пеньки большие слезы.

Ася рассмеялась:

— Дай мне, я Генке покажу.

— Вот еще, — сказал Андрей. Но потом спросил самолюбиво: — А что, похоже?

— Не скажу. Ты и так зазнаешься.

Они вышли на лестницу вместе, но когда Ася ста­ла звонить в дверь Марининой квартиры, Андрей крикнул:

— Привет! — Он пошел вниз, не дожидаясь Аси и независимо насвистывая, но остановился на следую­щей площадке.

— Наташка уже ушла, — сказала Марина. — Че­го-то она сегодня торопилась. А я сейчас, только волосы заколю. Мыла вчера голову. Поглядишь, ка­кой у меня теперь оттенок. Называется «Тициан». Очень модно!

— Андрей! — крикнула Ася в пролет лестницы. — Чего стоишь? Ушла уже Наталья, слышишь?

— А мне-то что?.. — громко буркнул Андрей.

Но когда Марина и Ася вышли из дому, они уви­дели, что он медленно идет к школе, а перед ним шагах в десяти так же медленно идет Наташка, не оглядываясь, но и не ускоряя шага.

Марина и Ася засмеялись.

— Ох, Аська, какие же мы с тобой старые! — протянула Марина, а потом спросила с любопытст­вом: — Ты это где вчера пропадала до ночи? Неуже­ли с Павлом была? Значит, у вас все в порядке? Отец твой сердился, мать волновалась, а я им ска­зала: «Владимир Михайлович, Анна Алексеевна, ва­ша Ася — вполне самостоятельный человек. У каждо­го самостоятельного человека может быть личная жизнь и личные переживания». Отец твой говорит: «Пусть дома переживает». Нет, родители этого не понимают. Мои тоже. Значит, у тебя с Павлом все в по­рядке? Я рада. Хотя он, по-моему, не очень инте­ресный. Ну ладно, не сердись. А вот у меня, у меня-то... Мы чуть совсем не поссорились. И я уж к нему по-всякому: и на пяточках и на пальчиках. Помири­лись. Петя вчера заявляет...

Но Марина не успела сказать, что заявил Петя.

— Смотри-ка, на той стороне — сейчас уме­реть! — Геннадий стоит! Тебя дожидается. Ох, Ась­ка, гляди у меня!

На той стороне действительно стоял Геннадий. Он держал в руках большой квадратный конверт.

Геннадий увидел Асю, постоял немного, сердито набычившись, посмотрел на нее через улицу, потом засунул руки в карманы и вразвалочку перешел че­рез мостовую.

— Нашел я твоего попрошайку... Где живет и все такое...

— Что ж ты не здороваешься? — удивилась Ася.

— Ну, здравствуй, — хмуро ответил Геннадий.

— Приятно с самого утра встретить вежливого молодого человека, — сказала Марина. — Здрав­ствуйте и до свидания. А ты, Ася, на работу не опоздай. — Она ушла, стрельнув в Геннадия глазами.

— Ты чего такой злющий? — спросила Ася.

— Ничего.

— Ну, если ничего, проводи меня до метро. По дороге все расскажешь.

— Ладно, — угрюмо согласился Геннадий, — про­вожу. Мальчонку этого зовут Мишкой, фамилия ему Сотичев.

— Верно, Сотичев, я теперь вспомнила, — обрадо­валась Ася.

— Живет он в доме, где булочная. Отца нет. Мать работает лифтершей. Но сейчас она в больни­це. А в церковь его тетка какая-то затащила. Не родная. Торгует тут рядом в овощной палатке. Вот его адрес, фамилия. Все, — сказал Геннадий.

Он не стал объяснять, сколько времени потратил, чтобы выполнить Асино поручение. Обещал — надо сделать! Даже если девушка, которой ты обещал и которая с тобой неделю назад ездила по городу, все следующее воскресенье неизвестно где пропадает, а возвращается домой в двенадцать ночи и не заме­чает, что ты как проклятый стоишь во дворе на­против ее подъезда и держишь в руках ни на что не похожий подарок.

— Я пошел, — сказал Геннадий.

— А ты еще меня проводи, — попросила Ася.

Они свернули за угол и шли теперь в толпе, спе­шившей к метро и становившейся чем ближе к вести­бюлю, тем плотнее.

— А что у него с ногой? — спросила Ася.

— Не знаю. Я не с ним, а с ребятами с его дво­ра разговаривал. Могу узнать, если надо, — вдруг предложил он, хотя утром твердо решил, что не бу­дет больше встречаться с Асей. Расскажет ей, что узнал, отдаст подарок и баста, крест на этом.

— Вместе узнаем, — сказала Ася. — Ты ведь обе­щал мне помочь.

И вот, вместо того чтобы, отдав ей записку, раз и навсегда сказать «прощай» и уйти, не оглядываясь, как уходили герои любимых картин, Геннадий, кото­рому на работу к десяти и в другой конец города, спускается с Асей вместе в метро. Он придерживает захлопывающуюся дверь переполненного вагона, что­бы Ася успела войти, а потом зачем-то сам втиски­вается в этот вагон, едет с ней и еще провожает ее до самой проходной и чувствует: хотел бы, но не может он на нее сердиться. А все потому, что поглядела на него своими ясными глазами и сказала своим голо­сом, всегда веселым, а сегодня вроде бы грустным, но доверчивым:

— Мне очень нужно, чтобы ты мне помог, Генка. Ну, что я одна буду с этим мальчиком делать?

Ася ушла. Генка стоит перед проходной, смотрит ей вслед и думает: что же это такое в конце кон­цов с его стороны? Отсутствие воли? Ну, нет! Это «всепоглощающее чувство», вот что это такое! Те­перь, когда он вспомнил, как называется то, что с ним происходит, он перестает на себя злиться. Ко­нечно, если вдуматься, очень странно, что это проис­ходит именно с ним. Ему всегда казалось, что чув­ства — это очень простая штука, тем более теперь, когда времени на технику и то не хватает: так бы­стро она развивается. Каждый день новое. А про переживания все давно известно. Тут нового ничего не изобретешь. Но уж раз оно так получилось и это обрушилось на него, придется себя вести сообразно с обстоятельствами. Геннадий любил делать все по-настоящему, как полагается...

Пожалуй, напрасно он не отдал ей конверт, ко­торый весь вечер держал наготове вчера и принес с собой с самого утра сегодня.

Генке давно хотелось рассказать Асе, как он ее увидел первый раз, как тогда утром на лестнице все слилось вместе: солнце, которое било в окно, вспышка ее волос в солнечном луче, ритм песенки, которую он насвистывал, а Ася подхватила пересту­ком каблучков по ступенькам.

Но как все это перескажешь словами? А ведь до­статочно ему у себя дома включить магнитофон с пленкой, где записана эта песня, чтобы ясно увидеть все: и лестницу, и солнце, и Асю...

У Аси был простенький проигрыватель: Геннадий сам его не раз налаживал. И ему вдруг пришло в го­лову переписать песню, с которой все началось, с пленки на пластинку, подарить Асе эту пластинку, а уж заодно объяснить, в чем смысл этого подарка.

С самого утра в воскресенье Геннадий отправился на улицу Горького в ателье звукозаписи. Ему пред­ложили подождать. Старик, который сидел в стек­лянном ящике, выводил серебряной краской и затей­ливыми буквами надпись на огромной фарфоровой чашке: «Маленький подарок с большим чувством уважаемому...»

Генка фыркнул. Его смех подхватила толстая кур­носая девочка-школьница; она пришла вместе с ма­терью получать свой заказ. Пластинку, в середину которой была наклеена фотография курносой девоч­ки, положили на диск проигрывателя. В репродукто­ре раздался ее напряженный голос: «Дорогой па­па!! — выкрикнула она. — Мы с мамой поздравляем тебя с днем твоего рождения. Дорогой папа! У нас все хорошо! А сейчас я сыграю тебе то, что выучила в школе». И пластинка заиграла какую-то неслож­ную фортепьянную пьеску.

Девочка и мама просияли. Геннадий тоже про­сиял.

— Я хочу записать в начале пластинки несколько слов, а потом музыку, — сказал он.

— На чем будете играть? — спросил его техник.

— У меня с собой пленка. С нее музыку запи­шете.

— Можно и с пленки. Входите в студию. Текст напишете? Или будете так говорить, из головы?

— Из головы! — уверенно сказал Генка.

«Скажу просто, — подумал он. — Сейчас ты услы­шишь песню, с нее все началось. Не понимаешь? По­том я тебе все объясню...»

Но тут перед ним на стене вспыхнул сигнал: «Запись!..» — и Генка крикнул не своим голосом:

— Дорогая Ася! Разреши подарить тебе в этот день...

«Что я такое говорю? — подумал он — И почему таким ужасным голосом?» Но он видел сквозь стекло аппаратной, как стремительно бежит лента записи. Остановиться было невозможно.

— ...этот маленький подарок с большим чувст­вом! — прокричал Генка и остановился. Он увидел, как девочка, которая поздравляла своего папу и, ока­зывается, еще не ушла, смотрит на него сквозь стек­ло аппаратной, надувая толстые щеки: сейчас прыс­нет со смеху.

— Я не могу записываться, когда на меня смот­рят! — крикнул Генка, довольный, что может пре­рвать запись.

— Это была проба, — успокоил его техник. — Вам никто больше не будет мешать. Вы готовы?

Генка помолчал и, когда вспыхнул сигнал, вдруг снова продекламировал:

— Эту маленькую пластинку, дорогая Ася, с большим чувством я вручаю тебе в знак...

«Какой ужас!» — подумал он и остановился.

Но Генка не хотел отступать. Он добился своего. Через час работы у него была пластинка, на кото­рой он тихим и спокойным голосом обещал, что ко­гда-нибудь объяснит Асе, почему записал для нее именно эту песенку. Сфотографироваться и наклеить свою фотографию на пластинку он решительно от­казался.

И вот эту-то пластинку в конверте он весь день таскал вчера, надеялся, что сможет отдать ее Асе, а принес сегодня с утра и уносит, не решившись от­дать.

Не отдал, так отошлет. И Генка по дороге на ра­боту забежал на почту. Пусть хоть завтра получит.

Пусть улыбнется. Все-таки она удивительно улы­бается...

День у Аси начинался хорошо. В цехе в воскре­сенье вымыли окна, и теперь все было залито солн­цем. Новенькая почти совсем приладилась и больше не задерживала Асю, и после одиннадцати часов, ко­гда конвейер остановили для занятий производст­венной гимнастикой, а потом снова включили, Ася почувствовала, что она вошла в тот ровный ритм, в который важно попасть с начала недели. Тогда все будет ладиться. Можно будет и работать хорошо и думать о том, о чем она опять не может не думать.

Она не предложила вчера Павлу приехать и по­звонить и не обещала, что приедет к нему еще раз сама.

«Это я правильно сделала, — думает она, — теперь пусть сам решает».

Самое главное она ему сказала. Поп? Ни за что на свете! А вообще-то он ей нравится. Непонятно только почему. Хотя почему непонятно? Как он вче­ра взял билеты хорошо и на озеро вместе с ней хо­рошо глядел, как они в автобусе ехали замечатель­но! Нравится? Нет, вчера они сказали об этом правильнее: они друг без друга жить не могут. Ска­зал это первый Павел, сказал-то хорошо, а вот что он будет делать после этих слов, неизвестно. Даже в общежитие опоздать побоялся: не великий подвиг для большой любви. Несмелый он — вот что плохо. И верит во что-то до того ненужное и нелепое, что и представить себе немыслимо. А может, и не верит? Сам себя уговаривает? Оттого так и нервничает, ко­гда об этом заходит разговор. И все-таки семина­рист! Но ведь могло быть так: полюбила человека, а с ним случилось несчастье. Заболел, например. Тогда как? Отец вот, когда за матерью ухаживал, заболел, серьезно заболел. В войну его даже в ар­мию не взяли. Ведь не объявила ему мать: не зна­ла я, что у тебя плохое здоровье, не нужен ты мне такой. Совсем по-другому она ему сказала. Вспоми­нали родители, как молодыми были, рассказали не­давно ребятам.

Они и сейчас, конечно, еще не очень старые, а ее не понимают. Да и как понять? Она сама им не рас­сказывает ничего. А как это расскажешь? Никак не расскажешь. Никому. Ни отцу, ни матери, ни Ма­рине, ни Генке. Может быть, только Вадиму. Об этом нужно подумать.

В обеденный перерыв Ася пошла в комитет ком­сомола — сдавать список желающих заниматься в университете культуры. Себя она тоже включила в этот список, хотя решительно не знала, где возьмет на это время.

Катя Волохина, освобожденный секретарь, озабо­ченно говорила по телефону:

— Да вы знаете, сколько у нас молодежи? А де­вушек сколько! Лекцию, которую вы предлагаете, мы с удовольствием возьмем, только зимой. А сейчас нам нужно обязательно о вкусах и о модах погово­рить. Дело к лету, и у нас вокруг этого много спо­ров. Неправильные настроения тоже есть.

Заместитель Волохиной — Сергей Савиных, зна­менитый бригадир электриков, — одним пальцем печа­тал на машинке, сердился, поднимал брови, ерошил волосы и был совсем не похож на свой гладко при­чесанный и улыбающийся портрет, висевший около проходной.

— Ну и агрегат! — сказал он Асе, показывая на машинку. — Представляешь, ни восклицательного, ни вопросительного! Только параграф и еще процент. А я стих печатаю. Бесчувственная какая-то машинка! Где ты ее взяла, секретарь?

— И болтун же ты, Савиных! — сказала Катя. — Не успеешь свой стих за перерыв напечатать, а бюл­летень давно вывешивать пора. От руки знаки про­ставишь. Еще лучше будет.

Но Савиных никак не мог успокоиться:

— Нет, совсем для чувств не приспособленная машинка. Ну хорошо еще машинка, а если человек такой? Хочет спросить, хочет крикнуть, выругаться хочет, а у него в голосе ни восклицательного, ни во­просительного, один параграф. Басню такую напи­сать можно, я попробую.

— Ох, болтун! — еще раз сказала Волохина. — Может, скоро машину такую сконструируют: сама не то что печатать — стихи сочинять будет.

— Вполне возможно! — согласился Савиных. — Сейчас тоже такие стихи встречаются, будто их ма­шина писала. Тогда уж сразу еще одну машину на­до бы построить, которая эти стихи будет читать.

— Ну ладно! — перебила Волохина. — Ты по­том эту машину сконструируешь. А сейчас стих кон­чай печатать. Тем более Конькова пришла, а нам с ней поговорить нужно.

— Садись, Конькова, — сказал Савиных, оторвав­шись от машинки, и подмигнул Асе. — За стул дер­жись, разговор с тобой будет серьезный.

— А что? — сказала Ася. — Списки я принесла, вот они. Задержала немного, но раньше никак не могла. Еще что-нибудь нужно?

Катя просмотрела список, а потом проговорила каким-то не своим голосом:

— Да понимаешь, ерунда какая-то... В общем та­кое дело... Даже не знаю, как сказать...

— Очень просто, — перебил Савиных, — сейчас я ей все сам скажу. Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. Ревизор к нам не едет, а на вас, гражданка Конькова, проживаю­щая там-то и там-то, член ВЛКСМ, незамужняя, несудимая, — вы только не волнуйтесь! — на вас по­ступил донос.

— Ну, что ты такое говоришь? — вскинулась Катя Волохина. — Заявление нам прислали. За-яв-ле-ние! Дело серьезное, а ты все шутишь.

— Нет, я не шучу, — сказал серьезно Савиных. — Когда на бумаге стоит подпись, такую бумагу мож­но назвать заявлением, а когда на бумаге подписи нет, тогда, извини, получается, что я правильно ска­зал. Академика Крылова воспоминания не читала? — спросил он, поворачиваясь к Кате Волохиной.

— Ну при чем тут какой-то академик?

— Не какой-то, а знаменитый кораблестроитель. Ему однажды прислали на его подчиненного кляузу без подписи: «Расследовать!» А он на ней и написал:

«По закону Петра Великого, кто на кого напишет, а подписи своей не поставит, то такой бумаге ни веры, ни ходу в Российском государстве не давать, а сжечь ее на площади рукой палача». Цитирую по памяти, но за смысл ручаюсь.

— Господи! — сказала Катя. — Как с тобой все-таки трудно! Ты же не академик и не Петр Ве­ликий!

— Но ведь я и не требую, чтобы ты разложила здесь костер. А анонимку обсуждать не хочу, — твер­до сказал Савиных.

— А кто собирается обсуждать? — спросила Во­лохина. — У нас, по-моему, сейчас комитет не засе­дает, мы с тобой двое — это еще не кворум, но по­скольку Конькова зашла и поскольку такое письмо у нас имеется, должны мы с ней поговорить или не должны? А по-твоему как?

— Может, вы мне все-таки скажете, в чем де­ло? — спросила Ася тревожно.

— Видишь ли... — осторожно начала Волохина. — Ты только не думай, что мы этому поверили, но по­нимаешь...

— Ну, чего ты темнишь? — решительно перебил Савиных. — Дай ты ей эту бумажку своими глазами прочесть. Документ яркий! Пусть сама прочтет, сама порвет, и все тут!

Катя Волохина протянула Асе тетрадный листок. На нем было написано незнакомым, почти печатным почерком без точек и запятых:

«Сигнал на гражданку Конькову

Поимейте в виду что Конькова Ася которая ра­ботает на вашем заводе и считается как будто она сознательная комсомолка ходит в церковь и была в прошлое воскресенье у обедни еще про нее во дво­ре знают что она гуляет сразу с тремя один техник ходит в узких брюках и модных туфлях настоящий стиляга с какими надо бороться как и призывает на­ша печать другой студент вместе с ней хулиганил пе­ред церковью обижал ребенка калеку собралась толпа пришлось на эти их незаконные действия ми­лицию вызывать а с третьим которого во дворе не знают откуда и кто он но все же видели что она це­луется в подъезде а что еще между ними есть пока неизвестно но только вы не пройдете мимо и выведе­те ее на чистую воду таких которые свои грехи ходят в церковь замаливать надо из комсомола гнать на­деемся что вопрос этот не останется на мертвой точ­ке зрения к сему подпись».

Но подписи к сему не было. Вместо нее стояла закорючка и жирное пятно от пальцев, исписавших этот лист.

В бесконечной фразе Ася услышала знакомый го­лос.

— Прочитала? — спросила Волохина. — Да ты не волнуйся, поговорим спокойно. Кто бы это мог напи­сать, как ты думаешь?

— Понимаете, ребята, — растерянно сказала Ася, глядя на Катю и Сергея широко открытыми довер­чивыми глазами, — все это, конечно, совсем не так, но здесь, написана правда.

— То есть как это правда? — вскинулся Сави­ных. — Чего ты на себя наговариваешь? Ты что, дей­ствительно ходишь в церковь?

— В прошлое воскресенье была.

Катя Волохина всплеснула руками.

— Ну, знаешь ли, — сказала она с отчаянием, — никак я этого от тебя, Конькова, не ожидала. Деся­тилетку кончила, старая комсомолка, цеховой культсектор, в университет культуры записалась...

— Да ты подожди, Катя, дай сказать человеку! — пробасил Савиных, стараясь, чтобы это прозвучало успокоительно. Но было видно, что он тоже встре­вожился.

— В церкви я была, — сказала Ася. — Это верно. Теперь тут про троих написано, что я с ними гуляю. Действительно гуляю. — Ася вскинула голову. — Только не так, как тут написано. С двумя я дружу! Один — Генка, радиотехник он. Брюки у него дей­ствительно узкие и рубашка с двумя пуговками под воротником, хотя тут про это ничего не написано. Только он никакой не стиляга. Сегодня меня до за­вода провожал. На прошлой неделе я его попросила, приезжал к нам в клуб, когда мне для концерта по­мощь нужна была. И Вадим не хулиган. Это даже смешно, чтобы такое про него выдумать! Мы с Ва­димом дружим со школы. Он студент-историк, ум­ный очень и много знает. А третий... Третий — другое дело. С ним я не просто дружу, ну, а мы... а он...

— Понятно, — сказал Савиных. — Это объяснять не обязательно. Что скажешь, секретарь?

Волохина помолчала, обдумывая ответ.

— Понимаете, все, что тут написано, все это бы­ло, и все-таки все это совсем, ну, совсем неправда... Что получилось? Мальчик учился в нашей школе Миша Сотичев. Сейчас ему лет тринадцать. Был у нас в пионерском лагере, когда я вожатой ездила, хромой он. А теперь он сидит в церкви, побирается! Мы с Вадимом хотели узнать, что с ним, а те, кото­рые вышли из церкви, на нас накинулись. Женщина там есть одна такая. Ужасно она меня оскорбляла. Вот как в этом письме. Толпа действительно собра­лась. Действительно милиционер к нам подходил. А мальчик от нас ушел. Так я ничего и не узнала про него. Вот только теперь удалось узнать.

— Постой, постой, — сказала Волохина. — Это очень серьезно, про мальчика. Как бывшая пионер­вожатая говорю. Мальчик школьного возраста про­сит в церкви милостыню! А в школе об этом из­вестно?

— Не знаю, — растерянно сказала Ася.

— Вот это и нужно было узнать в первую оче­редь! Как его фамилия, говоришь? А школа какого района, нашего?

— Теперь можешь быть спокойна за парня, — сказал Савиных. — Катя, она знает, что и как. Она этого так не оставит!

Катя действительно знала, что и как. Минут через десять Ася услышала, как освобожденный секретарь сердито говорит по телефону:

— Ах, вам ничего не известно про Сотичева?! А вот нам известно. Да уж так получилось, хотя мы комитет заводской и к школам отношения не имеем. А чего, собственно, ждать? Нет, извините, мы ждать не будем. Нет, все равно касается... У нас сейчас комсомольцы заповеди коммунистических бригад принимают. Там есть такая: «Если рядом с тобой обидели человека, ты тоже виноват...» Нет, это я не вам говорю. Это мы себе говорим. Мы сейчас же поручим нашей комсомолке побывать у этого маль­чика дома... Да-да, будет нужно, поставим в извест­ность райком... Хорошо, можем и вам позвонить... Вы тоже звоните, если что-нибудь узнаете. Волохина моя фамилия, из комитета комсомола... Да-да, Во­лохина, с часового.

— Очень удивились в роно, — сказала Волохина, положив трубку. — Обещали все выяснить. Но пока они будут выяснять, я думаю, мы решим так: запи­сывать это тебе, Конькова, как особое поручение не стоит. Но раз начала, доведи до конца. Выясняй, что с этим парнем. Только без партизанщины: заходи, советуйся.

— Хорошо, — сказала Ася с облегчением. — Я обязательно буду советоваться. А сейчас мне нужно идти. Перерыв кончается.

Савиных тоже поднялся. Он был такой большой, что в комнате сразу стало тесно.

— Кто был прав? — спросил Савиных, кивнув на Асю, которая выходила из комнаты.

Катя Волохина еще раз прочитала тетрадный ли­сток, озаглавленный «Сигнал на гражданку Конько­ву», потом аккуратно перегнула его пополам, потом еще раз пополам и порвала.

— А все-таки интересно знать, кто и зачем это написал? — сказала она.

— Действительно интересно, — сказал Сави­ных, — очень бы мне хотелось поговорить с тем че­ловеком. Полезный бы для него разговор мог полу­читься. — Он заторопился в цех.

— А Катерина-то наша какова! — сказал он, до­гнав Асю на лестнице. — Машинку где-то добыла без восклицательных знаков, а сама на этих из роно на­летела, хоть после каждого слова по три восклица­тельных ставь. Жаль, еще ты не видела, как она писульку эту порвала, — блеск! Нет, секретарь у нас ничего. Правильный секретарь! Серьезность только на себя напускает. Я уж ей говорил: ты бы хоть иногда улыбалась! Я бы и в Устав записал: комсо­мольский активист обязан работать с улыбкой, а когда помрачнеет, говорить начнет, что ничего не успевает, что у него в делах запарка, что он один, а работы вагон, — значит, все, кончился: переизбирать пора. Нет, ты не думай, к Катерине это не относится. Она сухарь не убежденный, а напускной. Это мы с нее сострогаем. Уже поддается помаленечку! Он весело захохотал.

Ася долго вспоминала у конвейера разговор в ко­митете комсомола. Вспоминала письмо, которое ей дали прочитать. Так было обидно! Заревела бы, ес­ли б не на работе. Она любит свой дом и свой двор. Когда-то она ходила по этому двору в школу, те­перь — на работу. Ее многие знают во дворе. Иногда она слышит, как ей вслед говорят: «Рыженькая-то, Конькова дочка, выросла как!..» Люди, которых она привыкла встречать во дворе, то передают привет отцу, то справляются про мать, и, даже когда они проходят молча, Ася думает о них, как о друзьях. Так уж привыкла.

И ей было невыносимо представлять себе, что в ее доме, в доме, где она выросла, что на ее дворе, на котором она еще в классы играла, на нее смот­рят не только дружеские глаза, но и злые. Эти злые глаза замечают все. И все толкуют по-своему. Хоро­шо, когда у тебя есть такие друзья, как Генка и Ва­дим, и ужасно прочитать об этом на листке, захва­танном жирными пальцами: гражданка Конькова гу­ляет со стилягой и хулиганом.

Какой она была счастливой, как на сердце было тревожно и радостно, даже плакать хотелось, когда Павел поцеловал ее! Как ужасно знать, что кто-то подсмотрел их первый поцелуй, а потом ухмыльнулся и написал: «а с третьим она целуется в подъезде а что еще между ними есть пока неизвестно...»

Какое подлое письмо! Да, подлое! Потому и под­лое, что в нем все вроде как будто правда, только от тех слов, какими оно написано, все стало каким-то скользким, мутным, грязным.

Как правильно поняли всё ребята в комитете! Бумажку эту порвали, а вот Мишей Сотичевым за­интересовались. А она-то, она-то хороша! Так до сих пор про него ничего не узнала. Только и думает, что о Павле.

Асю вдруг обдало жаром. Ведь она им главного не сказала! Не сказала, почему пошла в церковь. Они не спросили, а она не сказала. Ничего не сказа­ла про Павла. Наверно, ее бы тоже поняли, наверно, это тоже можно было бы постепенно объяснить. Но разговор как-то сразу остановился, не дошел до это­го. Получается, что она промолчала, утаила, слука­вила... Теперь объяснить все будет куда трудней.

Когда кончилась смена, она снова заторопилась в комитет комсомола. Ася еще не решила, что она скажет Кате и Сергею, но уйти домой просто так то­же не могла.

Комната комитета была закрыта. Плохо это или хорошо? Пожалуй, хорошо. Они, конечно, прекрасно все поняли и на письмо это внимания обращать не стали, но очень трудно рассказать о том, почему она попала в церковь. Очень ей трудно рассказать про Павла. Ну, как скажешь такое? Как вообще гово­рить в комитете комсомола о любви? До сих пор ей случалось приходить сюда совсем не за этим! И все-таки это плохо. Ответила, что в этом письме все не так, что настоящая правда — вот она: у нее есть двое товарищей и один человек, которого она любит. Этих слов, что любит, она прямо не выгово­рила, но они ее поняли так. Получилось гордо и сме­ло. Катя и Сергей не захотели больше и говорить об этом ужасном письме. Но сама для себя она знает, что всей правды им не оказала. Так получилось. И это очень плохо. И то, что не смогла сказать, и то, что будет теперь бесконечно думать все о том же.

Ну, как это может быть: они с Павлом такие раз­ные, и не просто потому, что она веселая, а он су­мрачный, она быстрая, а он медлительный, — они по-­разному думают об очень важном, и все-таки она его любит? И им было очень хорошо вместе, пока она не узнала, кто он. Неужели так может быть? А почему так не может быть? А если может быть, как нужно поступать в таких случаях? Нет, не вооб­ще в таких случаях, такого, может, больше ни с кем и никогда не будет, — как поступить ей?

Нет, она никогда, она ни за что не согласится, чтобы он стал попом. Это решено. И на то, чтобы он продолжал верить во всякое такое, тоже не согла­сится. Но ведь ему не прикажешь: перестань думать, как думаешь ты, начни думать как думаю я! С ним нужно спорить. И она будет с ним спорить. Но для этого ей нужно его видеть. Пройдет еще немного вре­мени, и ее обязательно спросят, дома спросят или товарищи спросят: этот твой Павел, он кто? Так что же ей, промолчать, сказать неправду? Так что же ей, бояться, что их увидят вместе, как он этого бо­ялся? Но ведь это то самое, за что она его стыдила! Нет, ей нечего бояться. И она не станет ничего бо­яться. Но как все-таки трудно сказать друзьям: че­ловек, о котором вы меня спрашиваете, верит в бога. Но это еще не все: он собирается стать потом. А я его люблю. И я его перевоспитаю! «Перевоспитаю» — страх какое слово! Как в статье какой-нибудь. Не­возможно сказать вслух про себя самоё такое слово.

Как трудно это все обдумывать одной! Надо с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем? Может быть, все-таки с Вадимом?

Никак не могла Ася ожидать, что, когда она, не заходя домой, позвонит в квартиру Вадима, она встретит в его комнате Геннадия. А Геннадий, когда она вошла, резко оборвал то, что говорил, и вско­чил с места. Вадим тоже почему-то растерялся.

— Асюта, ты чего? За книжкой, наверное? — спро­сил он.

— Просто так, — ответила она. — А я что, поме­шала? — И добавила удивленно: — А я и не знала, что вы дружите. Думала, так, знакомы.

— Подружились, — мрачно сказал Геннадий и за­торопился: — Ну, я пошел.

— Почему это ты уходить собрался, как только я вошла? — возмутилась Ася. — И почему вы так на­курили? — Ася приколола на место напоминание, на­писанное на перевернутой афише:

«1. Комнату можно и подметать!

2. У книг тоже бывает свое место.

3. За квартиру не мешает платить вовремя.

4. Ешь больше витаминов — лето бывает раз в году.

5. Не думай, что никотин — двигатель прогресса.

6. И ученый может ходить стриженым».

Это написала мама Вадима — пианист-аккомпа­ниатор, когда уезжала на гастроли, в назидание сы­ну. Она вернулась, и Вадим снял плакат. Но Ася по­весила его снова. Потом Ася открыла форточку, со­брала все окурки в одну пепельницу и понесла их выбрасывать. Геннадий напряженно глядел на то, как она хозяйничает, а Вадим, когда она вернулась, сказал недовольно:

— Ну, оставь, Асюта, войти не успела, а уже командуешь.

— Может, вы мне объясните, чего вы такие наду­тые, а то ведь я и уйти могу!

Чего там объяснять... — так же мрачно сказал Геннадий. — Все ясно. — И он в упор посмотрел на Вадима.

А Вадим, как всегда перед серьезным разговором, снял и протер свои сильные очки.

— Видишь ли, дружок, — сказал он, — все де­ло в том, что ты легка на помине. Мы говорили о тебе.

Геннадий рванулся с дивана, уронив стопку книг. Они в крошечной комнате Вадима громоздились по­всюду. Генка начал громоздить их обратно, но книги не поддавались.

— Сядь,—сказал Вадим, — надо рассказать Асе.

— Чего рассказывать! Я говорю: все ясно, зря ты меня уговариваешь, — сказал Генка, ожесточенно складывая книги в штабель.

Те, которые не сразу влезали в стопку, он пинал кулаком, так что Ася даже спросила:

— А книги чем провинились?

А Вадим сказал:

— Я тебя не уговаривал. Я тебе ответил.

— Ответил. Да только неправду. Вот она спутала твой ответ: как домой к тебе в комнату вошла, сразу порядочек наводить начала.

Ася возмутилась. Они говорили так, будто ее нет в комнате, словно у них есть общий секрет, а ей они загадывают загадки.

— Ну, вот что, мальчики, — сказала она, — я ухо­жу. Я вижу, я тут лишняя.

— Я думаю, нам все-таки придется объяснить Асе, в чем дело, а то Кипяток что-то совсем не то во­образила, — сказал Вадим и пояснил Генке: — Это мы ее в школе так звали.

Геннадий пожал плечами:

— Говори.

— Так вот, — Вадим еще раз протер очки. — У нас сейчас состоялся разговор о тебе.

— Обо мне?

— Вот именно. Как бы это тебе объяснить... Вот он пришел и говорит: мне нужно с тобой поговорить, как мужчина с мужчиной, — сказал Вадим, и Генка приосанился. — А потом... Может, ты все-таки сам повторишь, что ты сказал?

Геннадий замотал головой.

— Ладно. «Я люблю Асю», — это он сказал. Я его слова передаю.

— Почему же это он вдруг тебе сказал? Странно все-таки! — рассердилась Ася.

— По-моему, тоже странно, — согласился Ва­дим. — Я так ему и ответил. Ответил я тебе так?

Геннадий кивнул.

— А, черт! Как все-таки трудно на такие темы разговаривать, — сказал Вадим. — Особенно втроем. Даже жарко стало. Он объяснил, что уже говорил это тебе, а ты его не захотела слушать. И так как он не видит других причин, — тут глаза Вадима за­смеялись, — он, все обдумав, решил, что это из-за меня. Он сказал, что я ему мешаю. На это я возра­зил, что не могу ему мешать, так как ты меня не лю­бишь и я тебя тоже не люблю. То есть я тебя очень люблю, ты не думай, но не в таком смысле.

Тут Вадим, который старался говорить так, буд­то это все не очень серьезно, вдруг смутился. А на Геннадия было просто жалко смотреть. Он опустил голову и опять весь как-то набычился.

Асе стало весело.

— А дальше что было? — спросила она с боль­шим любопытством.

— А дальше он мне не поверил и предложил...

Но тут Геннадий перебил Вадима.

— Ладно, — сказал он. — Кончай доклад. Теперь я сам объясню. Я ему предложил: «Если ты настоя­щий парень, тогда давай по-честному. Ася сейчас придет с работы. Вызовем ее и спросим: вот я, вот он — выбирай». И чтобы дальше — как ты решишь. Так?

— Так, — сказал Вадим. — То есть не в том смыс­ле, что я согласился тебя вызывать, но в том, что он это предложил. А вызывать я не согласился. Я ему стал объяснять...

— Мальчики, — звонко сказала Ася, — но ведь я уже выбрала!

— Я же говорил, — с отчаянием крикнул Ген­ка, — а ты отпирался!

Вадим спросил растерянно:

— То есть как это выбрала?

— Выбрала, — сказала Ася, — только вы оба тут ни при чем.

— Вот видишь, — сказал Вадим почему-то без всякого облегчения.

— И это ты с ним, с тем, кого выбрала, пропада­ла все вчерашнее воскресенье? — недоверчиво спро­сил Геннадий. — Кто же это, интересно знать?

— Да, я была с ним, — сказала Ася и очень пря­мо посмотрела на Генку. — Вы оба его не знаете. Он не в Москве живет.

Геннадий отвел глаза.

— Тогда считай, что разговора не было, — ска­зал он Вадиму. — Ну, я пошел. Будь...

— Мальчики, — сказала Ася, — мне трудно. Мне трудно по-настоящему. А вы мои друзья. Почему вы не спросите, что со мной?..

...Уже несколько раз в комнате появлялась мать Вадима, ужасалась, что опять так накурено, грозно показывала на свой плакат, требовала, чтобы Вадим перевел гостей в столовую и напоил чаем. И уже вы­пит чай. И уже съедено все, что нашлось в холодиль­нике. И уже Ася звонила домой сказать, что задер­живается, а Вадим ходил к соседям за сигаретами. А разговор все не кончен.

Генка слушал Асину историю, как репортаж с другой планеты, и был очень похож на себя, каким его нарисовал Андрей. Из всего, что Ася рассказыва­ла, его больше всего задели лампы дневного света в семинарской библиотеке.

— Богу молятся, науку отрицают, а современной техникой, между прочим, пользуются!

— Ты только не упрощай, — сказал Вадим, — не отрицают они теперь ни науку, ни технику. Это все куда сложнее.

Он стал рассказывать, как современная церковь относится к новейшим достижениям науки, увлекся, и, когда помянул про кибернетические машины и  космические полеты, Генка почувствовал себя сразу увереннее. Историк-то он историк, а, оказывается, с ним тоже можно поговорить! Даже о технике! Толь­ко говорит он про нее как-то совсем по-другому. А уж про машину, играющую в шахматы, сказал та­кое, чего Генка и не знал вовсе.

Это нужно будет запомнить! И вдруг опять как-то так оказалось, что к этому разговору философия относится. А Генка привык от всего, что считал пу­стыми рассуждениями, отмахиваться: «Ну, это все ерунда, философия!»

Ребята не заметили, что уже давно ушли в раз­говоре от того, о чем рассказала Ася. Они то спорили, то соглашались друг с другом, то говорили каж­дый про свое. Ася молча слушала, старалась запом­нить этот разговор, чтобы пересказать его когда-ни­будь Павлу, сердилась на себя, что знает меньше мальчишек. Но когда Вадим сокрушенно признался, что сколько ни напрягает воображение, никак не мо­жет себе представить ускорение времени, о котором пишут в связи с фотонными ракетами будущего, при котором человек, улетевший с Земли, проведя в ра­кете несколько лет, вернется на Землю через несколько столетий, она перебила его:

— А как же мне все-таки быть, мальчики?

— Да, действительно, это тоже сложный во­прос, — сказал Вадим, — прямо не знаю, что тебе посоветовать.

— А я знаю! — в сердцах выпалил Генка. — Столько людей вокруг, а тут — поп. Плюнуть и за­быть!

— Постой-ка, — сказал Вадим. — Уж очень ты сплеча! Я понимаю так: Ася его любит. Почему лю­бит? Ей виднее. Ведь не потому, что он поп или со­бирается стать попом, это уж, во всяком случае, ясно. — Он повернулся к Асе. — Видишь ли, дружок, если разобраться, тут есть две стороны...

— Правильно, — перебил Генка, — две! Если уж так получилось, этому парню ты должна сказать: вот одна сторона, вот другая. Вот бог, вот я — выби­рай! А так, чтобы вместе — и вашим и нашим, — это­го не получится. Не бросишь свою охмуряловку, мы с тобой больше не знакомы.

Вадим улыбнулся. Геннадий сказал это точно так же, как недавно предлагал, чтобы они потребовали у Аси выбора между ними двумя.

— Аргументация сильная, — смеясь одними гла­зами, сказал он, — но уж очень личная. И даже ес­ли ее принять, по-моему, Асе будет не просто ска­зать этому человеку: бросай семинарию — или мы с тобой больше не знакомы. Что-то вроде этого она, как я понимаю, пробовала — не получилось! Так, Кипяток?

Ася молча кивнула головой. Говорить было труд­но. На глаза навернулись слезы. Ребята сделали вид, что не замечают этого, но сами опять смутились.

— Тогда ты, по-моему, правильно решила, — ска­зал Вадим после паузы.

— Это что же, по-твоему, правильно?  Убеждать его, уговаривать? Много чести! — возмутился Генна­дий.

— Но ведь она его любит. 

— Тогда, конечно... Тогда другое дело. Только у меня как-то в голову это не влезает. Рыжик влю­билась в попа! Я с вами совсем запутался.

— Он еще не поп, — тихо сказала Ася.

— Ну, в кандидата на это почтенное звание. Это все равно! — сказал Генка, но, поглядев на Асю, замолчал.

— А вот убеждать его будет не просто, — оза­боченно протянул Вадим. — Вы, братцы, извините, я не хочу, чтобы показалось, что я лекцию читаю, но ведь какой будет толк?. Он будет говорить: «Бог есть!» Кипяток будет говорить: «Бога нет!» Помните, как Остап Бендер спорил с ксендзами? Нет! Тебе придется с ним в самых основах мировоззрения раз­бираться. Конечно, если вы друг друга любите... — вдруг перебил он сам себя. — Нет, все равно. Это, может, еще труднее. Словом, тебе и самой для этого про­честь кое-что придется. Знаешь, я подумаю, составлю список.

Генка засмеялся.

— Удивительный вы народ, студенты! Выбросит тебя на необитаемый остров. Есть с тобой «Робинзон Крузо», хотя бы в конспекте, — ты спасен, нет ни книги, ни конспекта — пропал! Едет наш Рыжик на свидание, а перед свиданием сидит в читалке и в науч­ные труды вгрызается. Порядок!

— Я понимаю, что это странно, — сказал Ва­дим, — но... 

— Совсем это не странно,— перебила его Ася, — обязательно составь мне этот список. Обязательно! И ты, Генка, напрасно думаешь, что стоит сказать «порядок», и все решается. Ты как рассуждаешь? В радиоприемниках разбираюсь, в телевизоре тоже, так неужели я в человеке не разберусь? А человек все-таки посложнее телевизора, вот!

И Ася выбежала из комнаты.

— Обиделась, — встревожился Геннадий. — Чего-то я ляпнул.

— А может, я? — сказал Вадим.

Оба выскочили на лестницу.

Ася стремительно поднималась к себе.

— Асюта! — крикнул   Вадим.  Лестница  загуде­ла. — Ну, куда ты, Кипяток?

А Генка, перепрыгивая через три ступеньки, догнал Асю на том самом этаже, где когда-то увидел ее пер­вый раз, схватил ее за руку и сказал:

— Я болван! Не спорь, пожалуйста, — болван! С этим вопросом все! Ну, а как все-таки этот маль­чишка, Сотичев, который в церкви? Про него ты за­была? Может, все-таки сходим к нему?

— Обязательно, — сквозь слезы сказала Ася. — Завтра же и пойдем.

— Заметано, — обрадовался Геннадий. — Раз уж так получилось, Рыжик, — он остановился, а потом мужественным голосом выговорил, — и ты меня не лю­бишь, давай, что ли, действительно будем друзьями. Не оставлять же тебя одну на этого попа! А может быть, ты все-таки передумаешь и плюнешь на эту ис­торию? Я опять, кажется, не то говорю. Не сердись на меня, пожалуйста.

— Я не сержусь, — и Ася протянула ему руку.

— Ну и дела! — сказал Геннадий Вадиму, спу­стившись вниз. — Запомни, при тебе говорю, при сви­детеле: если этот папа римский ее обидит, я его из-под земли достану, я ему покажу, на чем свет стоит, от кого человек произошел и во что надо верить! Ну, будь...

Он ушел, а Вадим вернулся к себе, раскрыл книгу об альбигойцах, над которой его застал Генка, и по­пробовал читать дальше.

«Смешной парень! «Вот я, вот он — выбирай!» — «А я уже выбрала. Только вы, мальчики, тут ни при чем». Все правильно! Правильно, но обидно. Ах, Кипяток, Кипяток, как же это?..»