Пролог
Заскрипел ворот, лязгнули, сцепив ржавые зубья, железные шестерни, зазвенели цепи, пустились в бег колесики. Повернулось огромное, окованное металлическими пластинками дубовое колесо с распластанным на нем человеком. Палач взмахнул металлическим прутом, и истязаемый слабо застонал. Он был очень силен, а заплечных дел мастер в красном колпаке с прорезями для глаз хорошо знал свое дело. Преступник умирал долго, но не дольше, чем понадобилось герольду, чтобы четко, с расстановкой зачитать собравшейся на площади толпе перечень злодеяний, вменяемых в вину осужденному. Так длинен оказался список совершенных им преступлений.
Он был единственным мужчиной среди приговоренных к смерти по делу графини Эльжбетты и принимал мучения на глазах у своих сообщниц. Все они уже испытали на себе во время следствия орудия страшного человека в красном колпаке, которому великий палатин Дёрдь Турзо приказал вырвать признания из слабых духом служанок чахтицкой госпожи. Зная, какая участь уготована им, они стояли у эшафота и, леденея от ужаса, смотрели на распростертого на колесе горбуна, столь могущественного ранее и столь ничтожного ныне Фицко.
Никто из них не ждал ни прощения, ни смягчения участи: перед смертью им предстояло пройти через нечеловеческие мучения. Костры для несчастных женщин уже были сложены, и просушенный хворост словно призывал огненный язык факела. Тлели угли в жаровнях, рядом с которыми были аккуратно разложены ужасные щипцы и прочие инструменты, назначение которых ведомо лишь знатокам. Обывателям в толпе приходилось гадать, для чего использовалось то или иное из них: дьявол будит любопытство, доброму человеку ни к чему знать такое, и уж не приведи Бог испытать это на своей шкуре.
Вновь скрипнуло дерево, лязгнул металл. Горбун застонал жалобно и дико, и стон его походил на вой издыхающего пса, чье истерзанное тело сотрясается в агонии.
Однако оказался этот стон так громок, так надсаден, что пролетел над полями и лесами, пронесся с площади города Бытчи до далеких Чахтиц и проник в холодную и смрадную темницу под башней покинутого людьми замка; только двое: женщина, осужденная умереть здесь, и ее тюремщик — жили в нем. Крик горбуна заполнил помещение страшной тюрьмы, из которой живому человеку не было выхода, потому что не существовало в ней ни двери, ни окна — лишь маленькое отверстие, через которое один раз в день страж приносил узнице пищу, грубую солдатскую еду, которую сам готовил для себя и для нее.
Услышав стон пытаемого (или то лишь померещилось ей?), слепая старуха захохотала, наслаждаясь видением, возникшим в ее воспаленном мозгу.
— Поделом тебе, Фицко, — проговорила она еле слышно, когда приступ смеха закончился. — Поделом, негодяй. Мерзкая горбатая тварь! Ел у меня с ладони и осмелился предать свою госпожу.
Колесо с преступником будто отодвинулось куда-то в сторону, и узница увидела женщин с растрепанными грязными волосами, облаченных в рваные, покрытые пятнами крови и масла жаровен рубахи. Обреченные дрожали от страха и не сводили глаз с раскаленных докрасна щипцов, они знали — настал их черед.
— Настал ваш черед, Илона Йо, Дора Сентеш и Ката Бенецкая, — злорадно проговорила узница, еле заметно шевельнув бесцветными, тонкими губами, которые она всегда покусывала от мстительного восторга, когда мерещилась ей полная народа площадь в Бытче с эшафотом и ожидавшими смерти слугами. — Вы предали меня, вы оклеветали меня…
Помощники палача вытолкнули одну из женщин вперед, один из них схватил запястье руки приговоренной своими крепкими, точно стальными пальцами. Человек в кроваво-красной маске поднял раскаленные щипцы…
Одинокая узница вновь затряслась от безудержного смеха.
Сколько лет провела она здесь? Старуха не знала этого, а страж ее не мог говорить. Она сама приказала лишить его языка когда-то давно, очень давно… Тогда он и представить себе не мог, что станет ее тюремщиком, ибо она была могущественной госпожой, и от ее благоволения зависели жизни и судьбы десятков слуг и сотен, даже тысяч крепостных. Тогда она была свободной и… молодой. Боже, Боже, как же давно это было… Сколько лет прошло? Сколько?! Десять? Двадцать?.. Сколько лет прошло с тех пор, как палатин Дёрдь Турзо и граф Няри в сопровождении вооруженной свиты застали ее на месте… преступления? Преступление? Да в чем оно заключалось? Не в том ли только, что она хотела любить и быть любимой? А разве может зажечь огонь страсти в глазах мужчины, разве способна вызвать жар и томление в его крови стареющая женщина с поблекшей кожей и потускневшими очами? Кто захочет полюбить такую?
Они вошли и бросились на нее, обнаженную и прекрасную, только что искупавшуюся в крови юных девственниц. Эта кровь, кровь не знавших плотского греха созданий, чудодейственная, исцеляющая и возвращающая утраченную молодость, эта живительная влага текла по телу графини Эльжбетты. Молодость, красота, разве они не стоят того, чтобы из-за них пролить кровь? Палатин Турзо и граф Няри велели солдатам схватить ее и ее прислужниц. Она должна была предстать перед судом, как хотел того король Матиуш, но палатин трусливо приказал заключить ее в темницу в подвале башни ее собственного замка, чтобы спасти от позора два великих Семиградских рода, Батори и Надешти.
Они побоялись судить ее. Они знали, что делали, потому что она бросила бы им в лицо: «А вы, кто судит меня, разве вы не льете невинную кровь ради славы и богатства, ради удовлетворения своих страстей? Так почему отказываете мне в том же? Или в ваших глазах красота стоит так мало?» Она бы, не смущаясь, смотрела прямо в глаза всем этим пузатым, горбатым, кривым, скрюченным ревматизмом, разодетым в шелка и бархат, обладающим властью уродам и спрашивала: отчего они так возмущены тем, что сделала она, разве сами они более милостивы к сирым мира сего? Пусть попробовали бы они судить ее, судить красоту!
Но что могла она, слабая женщина, сделать с набросившимися на нее грубыми стражниками? А слуг и служанок, живших в замке, силой заставили свидетельствовать против нее, узаконив тем самым право вершить над ней суд! Нет, не суд — расправу. И никто из брошенных в камеры пыток не воспротивился обвинениям, не попытался обелить имя госпожи. Они лишь покорно, как кролики, ожидая смягчения своей участи, возводили на нее напраслину.
Теперь она заживо гнила среди крыс, пищавших по углам, кусавших ее за руки, щекотавших усиками лицо, когда она погружалась в глубокую дрему, да еще вшей, ползавших в покрытых коростой волосах и в складках полуистлевшей одежды. Она состарилась, ее кожа сморщилась, тело высохло, и она уже ни о чем, почти ни о чем не мечтала. Иногда ей снился сладкий сон: она, молодая и сильная, скакала на норовистой лошади по полям и лугам вокруг своего замка. И в лесу встретился ей он. Он взял ее едва ли не силой. И, о Боже, что это были за минуты! Она так мечтала встретить его еще раз, но… так больше и не встретила… И теперь уже не встретит никогда, сидя здесь во мраке и одиночестве и годами ожидая своего смертного часа, уже не страшась его, но призывая, как прекрасного возлюбленного. Ни одной из тех крепостных девок, чья участь, не окажись они в замке графини, едва ли была бы завидной — еще бы, нарожать дюжину детей и стать старухой, не дожив до тридцати! — ни одной из них не выпало таких мук, как той, что молодела, купаясь в их крови, мечтая лишь о том, чтобы продлить молодость, сохранить красоту, в одночасье потеряла она все, что имела.
Она давным-давно ослепла, но, если бы этого не случилось, ей все равно не пришлось бы видеть света: последняя свеча из тех, что оставили ей, угасла много лет назад. Но прежде чем истаяли последние капельки воска, раньше чем умер крошечный огонек на истлевшем фитиле, графиня Эльжбетта Надешти-Батори успела запечатлеть на куске пергамента свою последнюю волю. Теперь этот документ надежно заперт в ларце, неприступном для острых зубов мерзких грызунов. Солдат-стражник узнает о том, что графиня скончалась, когда придет к ее узилищу, чтобы взять пустую миску, и увидит, что она полна, хлеб не тронут, а кислое старое вино не выпито. Тогда он отправится в господский дом, и его нынешним хозяевам станет ясно, что служба немого окончена. Через сутки, а может быть, и двое сюда придут люди, чтобы удостовериться в том, что узница окончила свои земные дни. Мужчины сломают стену и найдут здесь только объеденный грызунами труп чахтицкой госпожи и ларец — вот все, что останется от нее потомкам. Память, память и завещание, которое спустя почти четыре столетия после того, как будет обнародована воля покойной, еще сохранит способность сеять раздоры и смерть…
Заскрипел ворот, лязгнули, сцепив ржавые зубья, железные шестерни, зазвенели цепи, пустились в бег колесики. Повернулось огромное, окованное металлическими пластинками дубовое колесо с распластанным на нем человеком. Палач взмахнул металлическим прутом, и истязаемый слабо застонал…
Помощники палача вытолкнули одну из женщин вперед, и один из них схватил запястье ее руки крепкими, точно стальными пальцами. Человек в кроваво-красной маске поднял раскаленные щипцы…
Несчастная страшно закричала.
Палач повернулся и, держа над головой орудие пытки, показал толпе вырванный палец Илоны Йо. Собравшиеся издали дружный ликующий вопль. Этими руками она с товарками замучила десятки, а поговаривают, что и сотни невинных девушек, чтобы выпить их сладкую, чистую кровь.
— Погоди, дьяволово отродье! — закричал кто-то. — Это только начало. Как еще попляшешь, когда тебе поджарят пятки!
Палец упал на снег, вызвав всеобщее шумное одобрение, едва ли нашлись в толпе сердобольные, готовые пожалеть преступниц.
Палач вновь занялся жертвой, чтобы, повернувшись, порадовать взор свидетелей праведного суда видом следующего пальца, отделенного от тела грешницы. Когда же третий ее палец полетел в снег, палач дал команду помощникам, и те поволокли лишившуюся сознания Илону к столбу, вокруг которого был разложен костер.
Настала очередь следующей сообщницы, пандурсхватил Кату Бенецкую за руку. Крестясь и читая молитву, женщина просила Бога облегчить ее мучения. Всевышний остался глух к мольбе преступницы. Обагрив своей кровью снег, лишенная пальцев Ката тоже была возведена на костер.
Последняя из злодеек, Дора Сентеш, — самая крупная и сильная из женщин, — не выдержав ожидания казни, упала в глубокий обморок, едва только помощник палача схватил ее за запястье.
Сухой хворост занялся споро, и скоро пламя уже лизало ступни обреченных. Их вопли вызвали новый приступ веселья у замурованной в подземелье женщины. Она не присутствовала при этой будоражившей кровь казни, однако видела все так же ясно, как если бы стояла в толпе зрителей, собравшихся на площади в Бытче.
Ее худые, истрескавшиеся губы изогнулись в дьявольской улыбке.
До того как вспыхнули костры, горбуна сняли с колеса и бросили на большую дубовую колоду, из которой торчала рукоять остро наточенного топора. Палач поплевал на ладони, выдернул орудие из вязкого дерева и легко, точно пушинку, поднял над головой. Толпа замерла. Заплечных дел мастер посмотрел на вельможу, стоявшего на почетном месте. Тот кивнул, и палач, выдохнув, одним махом отсек горбуну Фицко голову.
Его головой украсят острый шест, воткнутый у городских ворот, за тело же вскоре перегрызутся голодные бродячие собаки, с утра чуявшие поживу и тоскливо завывавшие у стен крепости.
Догорели костры. Праведный суд свершился.
Женщина в ужасной темнице в последние мгновения своего земного существования с наслаждением представляла себе картины страшной казни. Умерла она легко, все с той же дьявольски счастливой улыбкой на устах. Такой ее и обнаружили родственники и солдаты, которым пришлось разбирать кладку стены.
И все же… Умерла она во мраке, в одиночестве, всеми покинутая и лишенная утешения…
Заскрипел ворот, лязгнули, сцепив ржавые зубья, железные шестерни, зазвенели цепи, пустились в бег колесики. Упал переброшенный через ров подъемный мост. Миновав его, богато одетые всадники пришпорили добрых коней и поскакали прочь от проклятого места, увозя ларец с последний волей покойной.
Завещание графини Эльжбетты Надешти-Батори было обнародовано 23 сентября 1614 года, спустя чуть больше недели после ее смерти. В ту ночь, говорят, разразилась страшная буря, точно скончались сразу несколько ведьм, и крестьяне, крестясь, шептали молитвы, а по стране и за ее пределами распространялись слухи об ужасах, творившихся в Чахтицах, о богомерзких деяниях кровавой графини. Сколько в тех слухах было правды, а сколько лжи? Кто знает? Истина осталась в прошлом, в далеком XVII веке, строки же, нацарапанные рукой кровавой чахтицкой госпожи в слабеющем свете последнего огарка свечи, прошли сквозь века и заставили не одно сердце забиться быстрее, пробуждая в людях далеко не лучшие чувства… Не зря на губах умершей графини застыла зловещая улыбка. Она знала, что делала.