Туган споро переставлял ноги, прорываясь сквозь устлавшее тайгу бесконечное снежное одеяло. Вокруг царила мертвенная тишина, настолько плотная, что мерный скрип заледеневших охотничьих снегоступов казался почти оглушающим. Даже птицы, из тех что не улетали на зиму в теплые края, не нарушали тревожным криком гнетущее безмолвие, словно нечто пугающее там, среди деревьев, внезапно заставило их замолчать.
Палевые тона грядущего сумрака добавляли свежих красок в хмурый зимний день. Пушистые белые хлопья падали с неба почти прямо, оседали на ветвях вековых сосен и мягкими комьями обрывались вниз, растворяясь в снежном море.
Туган был на ногах с самого утра, и накопившаяся за день усталость давала о себе знать, но охотник не мог тратить время на отдых. Где-то там, впереди, притаился за деревьями домик Шудега, старика-отшельника и великого шамана. Единственного, кто мог помочь обреченной Вашке.
Хруп, хруп, скрипели снегоступы, отмеряя очередную версту. Хруп, хруп, хруп.
Пепельное декабрьское солнце висело по-зимнему низко, то скрываясь за тучами, то проглядывая сквозь разрывы бледным округлым бельмом. Плотный снегопад скрадывал очертания закованных в снежную броню сосен и лиственниц, издали похожих на сказочных великанов, заснувших до весенней поры. Порой ему казалось, что из-за деревьев за ним внимательно следит чей-то взгляд, но Туган старался не озираться по сторонам, словно опасался, что едва он повернется, и смутные, неосязаемые страхи тут же обретут реальное воплощение. Прорываясь сквозь пелену снега, Туган упорно шел туда, куда предпочел бы не соваться без крайней нужды.
Такой как сейчас.
Хруп, хруп, хруп. Каждый новый шаг давался труднее предыдущего, и дело было не только в усталости, сковавшей ноги кандалами из пудового железа. Ощущение пристального взгляда, буравящего спину, никуда не исчезло, словно его обладатель неотступно следовал за незваным гостем, чтобы расправиться с ним в удобный момент. Этот взгляд подгонял, заставлял двигаться все быстрее, несмотря на мороз и боль в ногах.
Хруп, хруп, хруп, хруп. Размеренный хруст снега разносился далеко окрест. Колючий ветер выдувал назойливые ручейки слез, стекавших по щекам в заиндевелую бороду; Туган вытирал их тыльной стороной рукавицы, но это почти не помогало. Ощущение скрытой опасности осталось позади, но не исчезло совсем, притаившись где-то глубоко в подсознании.
Очередной порыв ветра принес с собой едва уловимый запах дыма. Туган остановился, вдохнул морозный воздух и снова двинул вперед, позабыв об усталости. На десятки верст вокруг здесь не могло быть другого жилья, кроме дома Шудега.
Вскоре за дальними деревьями показалась неширокая проплешина, а на ней избушка из тесаных бревен, почти незаметная под высокой белой шапкой. Из трубы серыми клубами поднимался дым, растворяясь в чуть более светлом вечернем небе. Крыльцо изрядно замело; хозяин не посчитал нужным расчистить его от навалившего за день снега. К избушке притулился выглядевший давно заброшенным ветхий деревянный сарай; чуть дальше торчала полузаметенная деревянная будка, в которой охотник с трудом узнал отхожее место.
«Может, и нет его вовсе?»
Но шаман был на месте: когда Туган приблизился к избушке шагов на десять, дверь со скрипом отворилась, сгребая в угол крыльца небольшую снежную горку. В сумерках охотник различил сухощавую, но крепкую фигуру высокого старика, выскочившего на трескучий мороз без обуви, в одних штанах и нательной рубахе.
Многие знали, как выглядел Шудег, но не многим доводилось видеть его воочию. Минувшие годы почти не оставили на лице шамана своего отпечатка: его длинные волосы по-прежнему были чернее угля; лишь в густой бороде да кустистых, как у филина, бровях кое-где угнездились редкие седые нити. Люди сказывали, что и прежде он выглядел точно так же, нисколько не меняясь с годами.
Еще сказывали, что появился он в зырянском крае давным-давно, в то время, когда за ведовство полагался костер. Где он был и чем занимался раньше – никто не знал, а спрашивать самого пришельца отчего-то побаивались. Вскоре о Шудеге пошла слава как о великом колдуне и шамане, способном говорить с духами леса и просить у них помощи. Вести о нем дошли и до вологодского воеводы, правившего зырянами от имени далекого московского царя. Однажды пришел на Печору отряд стрельцов с наказом колдуна изловить и доставить в Вологду, где того ждали скорый суд и казнь. Стояла такая же лютая зима; стрелецкий отряд зашел на постой в затерявшуюся среди диких лесов деревню Вашку, переночевал, а после как сквозь землю провалился.
Нашли стрельцов на другую неделю в глухой тайге вашкинские охотники, собравшиеся идти на медведя. Солдаты валялись в глубоком снегу с посиневшими лицами и лопнувшими глазами; иные без рук или ног. Охотники до того оторопели, что забыли про медведя и бросились со всех ног обратно. Никто не знал, что с теми стрельцами стало, но пошел среди зырянских деревень слух, что сгубил их Шудег за то, что на него посягали. С тех пор колдуна больше никто не трогал, а бояться стали пуще прежнего.
– Никак гости у меня! Зачем пожаловал? – В голосе шамана не слышалось и намека на радушие.
– Охотник я, Туган, из Вашки. Помощь твоя нужна, шаман, – сказал Туган, отвесив колдуну положенный поклон.
– Ну да, – фыркнул тот, – когда ж иначе-то было? За просто так, язык почесать, ко мне никто не ходит.
– Не для себя прошу. На тебя вся надежда.
– Так уж и не для себя? Всяких я людей встречал, но бескорыстных не видывал.
– Так я… – Туган запнулся, уловив насмешку.
– Да проходи уже, чего на холоде торчать? – шаман посторонился, пропуская гостя в избу.
Туган снял снегоступы и прошел в тесные сени, заскрипев половицами. Из темноты тут же послышалось злобное рычание. Блеснули зеленью два звериных глаза.
Вздрогнув, Туган дернулся назад, лихорадочно рванул с плеча берданку.
– Ты ружьишко-то придержи, – не по-старчески тяжелая ладонь с длинными и крепкими пальцами вцепилась в его предплечье. – Мой он. По осени из капкана достал.
Когда глаза привыкли к темноте, Туган разглядел лобастую серую башку и угрожающе вздыбленный загривок. Незваный гость явно пришелся волку не по нраву.
– Назад, зверюга!
Окрик колдуна заставил волка отступить. Захлопнув зубастую пасть, волчара подарил охотнику еще один недобрый взгляд и шмыгнул в комнату. Шаман последовал за ним, а Туган, держа наготове берданку, – за шаманом.
В избе было жарко натоплено и царил полумрак; светил только огонь в печи. Туган осмотрелся. Под потолком висели сухие ветки можжевельника и пучки какой-то травы. В центре комнаты стоял самоструганый стол, у печи – полка с деревянной и глиняной посудой. В одной из стен вырезаны два небольших окошка, затянутых льдом и почти не пропускающих света. На противоположной стене висела старая шкура, в которой Туган с трудом узнал рысью.
Оглядев комнату, Туган невольно задержал взгляд на волке. Тот издал глухое ворчание.
– Не бойся, не тронет. Он у меня вроде собаки. А ну место!
Матерый улегся на разложенный в углу овчинный тулуп и положил голову на передние лапы, не сводя с Тугана пристального взгляда.
– Садись, – хозяин указал за большой стол, а сам прошел к печи и вытащил котелок и потемневший от времени чайник. Туган примостился на краю лавки; берданку поставил рядом, чтобы в случае чего быстро дотянуться и встретить хищника пулей. Шудег усмехнулся, но возражать не стал.
– Пей.
Шаман поставил перед гостем дымящуюся кружку с чем-то густо-зеленым, меньше всего похожим на чай. Туган принюхался. Варево пахло свежей хвоей и лесными травами.
– Пей, не бойся.
Охотник поднес к губам обжигающий край оловянной кружки, отхлебнул. По телу разлилось приятное тепло, и усталость чудесным образом отступила. Старик разложил похлебку в две деревянные миски и сел напротив гостя.
– Ешь.
В отличие от питья, еда выглядела вполне обычно. Туган не заставил себя упрашивать и с готовностью придвинул миску.
Шудег смотрел на него и усмехался. К своей тарелке он так и не притронулся.
– Сказывай, что за беда стряслась?
– Большаки приходили. Продотряд из Усть-Сысольска.
– И?..
– Третий раз за зиму. В первые два раза и так почитай все забрали: зерно, птицу, скотину… даже одежу, у кого лишняя была. Люди поначалу роптали, но терпели: ими тот венгр командовал, Фаркаш, может, слыхал про такого? Одноглазый, рожа страшная, точно в жерновах мололи… Он на Печоре два года лютовал: слово поперек скажешь – считай, не жилец. Вот народ и боялся.
Шудег дернул уголками бледных губ.
– Что случилось в третий раз?
Туган помрачнел.
– То без меня случилось, я тогда на охоте был… Явились они четвертого дня, пьяные, человек двенадцать… Бабы им в ноги кинулись, мол, отдавать нечего, уже кору с деревьев объедаем, а им хоть бы что. Стали по избам да сараям шастать, добро искать. Как назло, нашли у старосты две бутыли самогона, в подполе запрятанные. Фаркаш за обман старосту шомполами забил и старуху его тож… А сына его, что за отца вступился, велел гвоздями к сараю прибить.
– Дальше.
Туган отодвинул в сторону недоеденную похлебку.
– Порешили их ночью вашкинцы, не вынесли такого. Фаркаш со своими бандюками перепились и завалились дрыхнуть в доме старосты, даже сторожей не поставили. А наши мужики заложили дверь с окнами, да и подожгли дом. Никто не выбрался.
– А потом поняли, что большаки захотят узнать, куда подевался продотряд, верно?
Охотник опустил голову.
– Что сделано – то сделано. Не могли мы больше терпеть, шаман. Но теперь сюда пришлют солдат. Этих, из ЧОНа. Они никого не щадят, ни старого, ни малого.
Шудег молчал, закусив губу, словно обдумывал что-то.
– Помоги нам, Шудег! Ты же, говорят, – охотник понизил голос почти до шепота, – с Яг Мортом знаешься.
Глаза шамана странно блеснули, и Туган на всякий случай коснулся пальцами оберега из медвежьих клыков.
– Верно говорят, – ответил шаман. – Яг Морт может помочь. Плату ты знаешь.
Проситель знал. Хозяин Леса ничего не делал бесплатно. Цена же была высока.
– Ж-жертву принести? Так у нас даже собак не осталось. Что сами не съели – то продотряды отобрали.
Шудег покачал головой, усмехнулся.
– Э, нет. Тут другая жертва нужна. Особая.
Туган вцепился в столешницу. Сердце застучало глухо, тревожно. На какое-то мгновение ему показалось, что вместо Шудега на него смотрел кто-то другой: огромный, злобный, с зубами-кинжалами и звериными глазами, отсвечивающими зеленью. Охотник тряхнул головой, и наваждение сгинуло.
– Неужели нельзя по-другому? – голос охотника прозвучал почти жалобно.
– Нет. Нельзя. Впрочем, вам решать: погибать всем или выбрать одного для Яг Морта.
– Да кто же согласится-то на такое дело?
– Неужто некому?
– Никто не захочет. Даже старухи беззубые, которые свой век доживают.
– Желание жертвы и не требуется.
Шаман опять замолчал. Тусклый свет от печи наложил на него дрожащую тень, отчего колдун стал походить на каменного истукана, застывшего под лунным светом.
– Я вспомнил. Говорят, у тебя дочка есть. Немая. Верно?
– Да ты что, шаман? – поняв, о чем речь, Туган вскочил. Волк предупреждающе зарычал. – Сбрендил?
– Но-но, не балуй! – осадил его хозяин. – Подумай, Туган, крепко подумай. Место я укажу.
– Не надо. Я пойду.
Туган вдел руки в полушубок и взял берданку. Волк снова заворчал, но остался на месте.
– Куда на ночь глядя? Сгинешь в тайге напрасно.
– Все равно пойду. – Оставаться под одной крышей с колдуном совсем не хотелось. – Аттьӧала отсӧгысь.
– Ну, как знаешь. Держать не стану.
Туган выскочил на крыльцо и судорожно вдохнул, чтобы очистить голову от нехороших мыслей. Густой морозный воздух показался особенно свежим после густо натопленной шаманской избы. С шумом выдохнув пар, охотник огляделся по сторонам. Из тайги доносился беспокойный шепот колеблемых ветром игольчатых ветвей и какой-то непонятный, едва слышимый стук, точно кто-то вдалеке стучал по стволу деревянной колотушкой.
Между лопаток охотника пробежал холодок. Туган спустился с крыльца и решительно двинулся в сторону леса, но с каждым шагом уверенность покидала его, уступая место тягучему липкому страху.
На краю поляны он остановился, раздумывая. Идти ночью одному, да еще зимой, было опасно: не ровен час, заплутаешь и станешь добычей зверья или замерзнешь по дороге. Конечно, можно заночевать и в тайге, но вряд ли он найдет в темноте все потребное для костра, а без костра в тайге не выжить.
Охотник обернулся. Отчаяние и страх сдавили его с двух сторон чугунными тисками, расплющив словно букашку. А еще что-то настойчиво влекло его назад, мягко нашептывая в ухо: «Вернись! Вернись!» Сопротивляться этому таинственному зову совсем не хотелось.
Туган закрыл глаза. Нога тяжело оторвалась от скрипучего снега и сделала шаг, да не вперед, а в сторону. Потом еще шаг. И еще.
А потом ноги сами понесли его обратно в дом.
Отряд из тридцати человек выехал из Усть-Сысольска на санях в середине февраля. От уездного центра до затерявшейся в дремучих лесах деревни Вашки было три с лишним сотни верст по таежному бездорожью. Большую часть этого пути уже прошли – оставался последний рывок.
Обоз из десяти саней двигался в два ряда по скованному льдом широкому руслу Печоры. Шли ходко, не тратя время на остановки. По обе стороны реки тянулась уходящая в бесконечность бело-зеленая тайга; исполинские сосны и ели стояли несокрушимой стеной, столетия назад возведенной самой природой. Тайга демонстрировала людям свое величие и скрытую холодную враждебность.
Долгая дорога через однообразный зимний пейзаж вызывала у командира отдельной роты частей особого назначения Константина Истомина какое-то странное, гнетущее состояние, усугубленное отвратительным настроением. Всю минувшую ночь ему снились кошмары, точнее разные варианты одного и того же кошмара. Наутро он почувствовал себя совсем разбитым, хотя впереди был еще приличный отрезок пути и, возможно, бой.
Рядом с ним на крытых оленьими шкурами санях сидел проводник-зырянин из того села, где они заночевали накануне. Мужик, хотя и числившийся активистом волостного комбеда, поначалу особого желания послужить проводником не проявил, но Истомин умел убеждать. В итоге незадачливый комбедовец лишился двух зубов, а отряд получил столь необходимого проводника. Сейчас мужик – Истомин все никак не мог запомнить его имя – отчаянно кутался в дырявую шубейку и что-то вполголоса лопотал на своем тарабарском языке, изредка опасливо поглядывая на недавнего обидчика. Напрасно – бить его Истомин больше не собирался.
– До темноты будем на месте, – буркнул проводник, перехватив его взгляд.
Истомин промолчал, но мысленно обругал себя за то, что не приказал выехать на час-другой раньше. Все равно толком не спал…
Сами собой мысли вернулись к ночному кошмару. После полученной в бою с интервентами контузии сознание часто выкидывало с ним такие штуки: кошмары ночью, головная боль днем. Укол морфия на какое-то время помогал избавиться от боли, но кошмары тогда становились еще тяжелее. У него остались еще две ампулы, но сегодня он решил обойтись без укола – в бою требовались незамутненные наркотиками мозги.
Сгинувший продотряд и его командир были в Усть-Сысольском ревкоме на хорошем счету: планы по продразверстке венгр выполнял и перевыполнял с особым рвением. Зырянские крестьяне боялись его как черта, и Истомин их прекрасно понимал: он и сам невольно вздрагивал, когда видел физиономию венгра. Известно было, что в империалистическую Фаркаш служил фельдфебелем в австро-венгерской армии и под Луцком попал под газовую атаку. Едкий иприт выел ему один глаз и оставил на лице жуткие незаживающие язвы, но Фаркаш выжил – единственный из всего батальона. В плену венгр внезапно проникся идеями Маркса, а после Октябрьской вступил в РККА, воевал на Дону с Деникиным. О том, как он в итоге оказался на Севере, да еще в продотряде, Фаркаш предпочитал не рассказывать, но никто и не спрашивал. Как полагал Истомин, во многом потому, что собранными по деревням излишками венгр не забывал делиться с ревкомовским начальством.
Солнце перевалило за полдень и медленно катилось на закат. Цель экспедиции была близка. За три дня люди Истомина прошли почти весь маршрут исчезнувшего продотряда – деревня Вашка была его конечной точкой, после которой Фаркаш планировал вернуться обратно в уездный центр. Истомин не питал иллюзий относительно возможной судьбы пропавших – озверевшие от продразверсток крестьяне были скоры на расправу и крайне изобретательны в ее методах. Может быть, Фаркаша на Печоре и боялись, но припертый к стене зверь порой забывает о страхе и бросается на охотника. Похоже, венгр перегнул палку, за что и поплатился.
Воспаленное сознание услужливо нарисовало убедительную картинку: Фаркаш лежит на буром от замерзшей крови снегу, избитый и раздетый до исподнего. Четверо крестьян держат его за руки и ноги, а пятый протягивает к животу потемневший от копоти нож и делает глубокий разрез – от ребер до паха. Фаркаш визжит недорезанной свиньей и пытается вырваться, но те четверо держат крепко. Затем подходит еще один с ведром пшеницы и, хохоча, сыплет крупные желтоватые зерна в дымящуюся рану. «Хлебушка нашего захотел? – вопрошает мучитель. – Ну вот тебе хлебушек».
Истомин тряхнул головой, тут же отозвавшейся на резкое движение вспышкой боли. Мир завертелся вокруг него двухцветным калейдоскопом все быстрее и быстрее. Вцепившись в деревянный бортик, Истомин закрыл глаза и подождал, пока небо и земля не вернулись на положенные места.
– Здесь надо повернуть, – проводник указал на узкую прореху в бесконечной стене деревьев.
– Поворачивай, – морщась, приказал Истомин вознице и махнул рукой остальным. Сани подпрыгнули на скрытой под снегом кочке и вывернули на лесную дорогу, ведущую к деревне.
Истомин поднял воротник полушубка, отгородившись таким нехитрым способом от пронизывающего ветра. Он не испытывал к Фаркашу никакой симпатии, но напавших на продотряд следовало наказать – советская власть не терпела мятежей против диктатуры пролетариата. В Вашке, если местные не окажут сопротивления, он собирался расстрелять по два мужика за каждого убитого продотрядовца и вернуться назад в Усть-Сысольск с докладом об успешном подавлении бунта. Если мужиков не хватит – возьмет подростков. А то и баб. Ну а если окажут…
Ход мыслей Истомина внезапно и резко прервал глухой треск. Высокая сосна, словно подкошенная неведомой силой, рухнула в десяти саженях от передних саней, подняв в воздух клубы снежной пыли.
Туган вернулся в деревню на другой день к вечеру. На тревожные вопросы кучковавшихся возле его дома селян ответил, что колдун согласился помочь. Когда спросили о плате за помощь, промолчал, раздвинул плечом галдящую толпу и скрылся за дверью.
В избе было тихо и мрачно, точно после похорон. Стоялый воздух пах тленом. Когда он переступил порог, от дальней стены отделилась фигурка девочки-подростка, бросилась к нему, обняла. На мгновение Туган дрогнул, прижал дочь к себе, но быстро отстранился, словно испугавшись, что переменит решение. Царивший в комнате полумрак скрадывал черты лица девочки; лишь большие и по-совиному круглые глаза смотрели на него тревожно, жалобно. Какое-то время Туган стоял посреди комнаты, склонившись, как будто под тяжестью охотничьей добычи, затем прошел к торчащему в углу гвоздю, на который повесил берданку.
– Давно ела? – спросил он, пряча глаза.
– Ммыыыммма…
Ответ дочери охотник истолковал, как «давно».
– Меня ждала, что ль? Ладно, доставай, что есть.
Вздохнув, Туган сел за стол. Он не любил дочь. Одиночка по жизни, он женился поздно и почти случайно. На будущую жену охотник наткнулся в тайге, где та заплутала, собирая грибы. Туган проводил ее до дому, а неделю спустя, скрепя сердце, пришел свататься. Он не надеялся на успех – ее отец, справный хозяин и деревенский староста, мог выбрать для своей дочери кого получше бобыля-охотника – но, к своему удивлению, получил согласие и девушки, и ее родителей.
Свадьбу сыграли по осени. К этому времени Туган поправил доставшуюся от рано умерших отца и матери покосившуюся избу и перекрыл крышу. А к зиме жена понесла, и нелюдимый охотник впервые почувствовал, как хорошо быть кому-то нужным.
Счастливая семейная жизнь продолжалась недолго: родив девочку, молодая жена вскоре скончалась от родильной горячки. Безутешный Туган остался один с младенцем на руках. Деревенские бабы помогали нянчиться, забирали девочку к себе, пока он был на охоте, приносили игрушки и одежду. Охотник почти свыкся с ролью одинокого отца и не подумывал о новой женитьбе.
Шли годы, девочка росла, и неожиданно Туган обнаружил, что дочь на него ни капли не похожа: было в ней что-то от матери, но ничего от него самого. Заметили это и односельчане. Злые языки стали поговаривать, что невеста досталась охотнику уже порченой; что, пока Туган пропадал на охоте, жена его совсем не тосковала и что остался у нее в родном селе полюбовничек. Вот и решил прознавший о том отец сплавить нерадивую дочь замуж за первого встречного – от греха подальше. Он потом нашел того парня и крепко набил морду, да что толку? Ничего не поделаешь – взялся Туган растить не свою дочь. Но на могилу жены больше никогда не ходил.
Дни бежали за днями, и вскоре пришла новая напасть: девочка лишилась голоса. В тот летний день Туган вернулся в деревню после очередной охоты и пошел к соседке, бабке Авье, забирать Райду. Дочка встретила его на пороге, уткнулась в ладони заплаканным лицом, а сказать ничего не могла. Только мычала и выла, поскуливая, точно волчонок. И соседка с ней на пару. «Напугалась она, – проревевшись, сказала Авья. – Пошла с детьми за ягодами, да тут зверь какой-то из лесу вышел: все назад побежали, а она осталась. Слава богу, не тронул».
С той поры Райда не произнесла ни слова, лишь мычала, словно безъязыкая, да объяснялась жестами. Туган кое-как наловчился понимать дочь, но холодная стена между ними только росла и ширилась. Он стал чаще пропадать на охоте, порой оставляя девочку одну на два-три дня, а когда возвращался, почти не разговаривал. А потому предложение колдуна принял почти без сопротивления.
«Не мое – не жалко!» – подумал он. Какая-то часть его протестовала против такого решения, но голос, поселившийся в голове, когда он был у Шудега, нашептывал обратное. Охотник убеждал себя, что больше никто из вашкинцев не согласится отдать своего ребенка в жертву Яг Морту. Хотя бы потому, что их дети нормальные и должны жить. А тут девка больная, да еще не своя.
– Давай хоть свечку зажжем, а то сидим в темноте как нелюди.
Голос Тугана дрогнул, но Райда, казалось, ничего не заметила. Взобравшись на табурет, она дотянулась до высоко для ее роста приколоченной деревянной полки, достала два сальных огарка и почерневшие плошки. Пока Туган зажигал свечи, Райда принесла из печи котелок с постными щами да твердый хлеб из отрубей и древесной коры. Из-за продразверсток вашкинцам стало совсем не до жиру – лишь охота да рыбалка спасали от голодной смерти.
Потянувшись к тарелке, Туган посмотрел на дочь, нахмурился. При тусклом свете свечей стали видны висящие паклей волосы, некрасивое рябое лицо и покрытые желтоватой коростой болячки на бледных губах. В деревне шептались, что девочка расплачивается за грехи матери, отчего и голос пропал, и милое прежде личико подурнело. Туган молчал, но слушал и мотал на ус.
«Может, оно и к лучшему, – размышлял он. – В жены ее никто не возьмет, – кому нужна рябая да немая? – а так хотя бы смертью своей пользу принесет».
– Завтра в тайгу вместе пойдем, – произнес Туган, стараясь не смотреть на дочь. – Покажу тебе кое-что…
Наутро они, наскоро подкрепившись тем, что осталось с вечера, отправились в лес. Путь до поляны, на которую указал ему Шудег, занимал часа три, если идти быстро и не останавливаться. Туган был привычен к подобным переходам, но для Райды держать такой темп оказалось тяжело, так что пришлось делать остановки, чтобы девочка могла восстановить силы и перевести дух.
В дорогу охотник взял только сухую краюху да два яичка, выпрошенных у соседки, каким-то чудом спрятавшей от продразверстки единственную несушку. Повязав нехитрые продукты в кулек, Туган сунул его дочери. «Мне не надо, – сказал он, когда на привале Райда попыталась поделиться с ним. – Ешь сама».
В пути Туган почти не говорил; лишь изредка бормотал себе под нос да порой оглядывался по сторонам, словно опасаясь, что Яг Морт не захочет ждать и вздумает заявиться за причитающейся ему жертвой прямо сейчас. Райда покорно шла следом, не выказывая тревоги или беспокойства.
Они двигались по нетореной снежной тропе, ведущей на странную лесную прогалину, в центре которой торчал неведомо кем и когда вкопанный деревянный столб, у которого испокон веков приносили жертву Хозяину Леса. Туган не помнил, когда и по какой причине приносили жертву в последний раз, и была ли она человеческой, но жители окрестных селений слышали об этой поляне и старались обходить ее десятой дорогой.
Здесь были владения Яг Морта.
На полпути с неба, как из бездонной бочки, посыпались снежинки. Неслышно падающие хлопья свежим слоем ложились на рыхлое белое покрывало, заметая редкие звериные следы. Бесконечный покой зимней тайги окружал со всех сторон.
Снегоступы помогали идти по глубоким сугробам, но Райде все равно было тяжело: порой она цеплялась за скрытые под снегом коренья и падала; тогда Тугану приходилось возвращаться и поднимать ее. Они двигались медленно, часто останавливаясь, но шаг за шагом неумолимо приближались к намеченной цели.
– Вот мы и пришли, – прошептал охотник, когда деревья внезапно расступились, открыв небольшую поляну. Почерневший от времени высокий столб стоял точно посередине. На столбе неведомый резчик изобразил фигуру заросшего шерстью получеловека-полузверя, оскалившего острые клыки.
В сердце Тугана вонзились ледяные иглы страха. Сделав несколько шагов на внезапно ставших ватными ногах, он повернулся к дочери. Райда беспокойно оглядывалась по сторонам, не понимая, что происходит.
– Мун сылань. – Туган мягко, но настойчиво потянул ее за руку. Она подчинилась.
На ходу Туган достал из-за пазухи кусок пеньковой веревки и разрезал его надвое. Одинокая слеза скатилась по его щеке. Не из-за ветра – его почти не было. «Глупая, глупая девка! – с какой-то непонятной злостью подумал он. – Я ведь на погибель тебя привел – неужто не понимаешь?»
Она не понимала. Надвигающийся страх еще не победил доверия к любимому отцу.
Столб был высоким, саженей пять высотой, и почти гладким, если не считать глубоких борозд, процарапанных звериными когтями. Крупными и острыми, таких нет даже у медведя.
– Встань здесь.
Райда отпрянула, но Туган поймал ее за рукав и притянул к столбу, завернув руки. Вырываться из цепкой хватки охотника было бесполезно. Туган стянул запястья девочки, а потом принялся за лодыжки. Узлы он вязал крепкие – без чужой помощи не развязать. Так и простоит, пока не замерзнет, или Яг Морт не придет за ней.
– Ты прости, – бормотал он, сражаясь с задубевшей на морозе веревкой. – Надо так, понимаешь? Иначе всех… того.
Дрожащими губами он поцеловал девочку в лоб. Райда плакала, но молчала. Впрочем, как и всегда.
– …В общем, дальше придется пешком, – завершив длинную матерную тираду, заместитель Истомина комвзвода Прохоров сплюнул щербатым ртом и вопросительно посмотрел на командира.
Истомин взглянул на лежащий поперек дороги ствол, прикинул размер. Пожалуй, нечего было пытаться сдвинуть его в сторону. В месте слома ствол не был подпилен или подрублен – дерево словно решило рухнуть само по себе, и как раз в тот момент, когда мимо него должны были проехать первые сани. Это показалось Истомину очень странным: не будь он махровым материалистом, впору поверить в чертовщину.
– Пешком, говоришь? Хрен с ним, пойдем пешком. Здесь же недалеко, верно?
Поймав его взгляд, проводник энергично закивал:
– Верно-верно, товарищ. Тут версты три-четыре всего.
– Одолеем. Прохоров, оставь четверых у саней. Остальные за мной.
Истомин решительно перелез через сосну, цепляясь за колючие ветки.
За полчаса чоновцы одолели половину пути. Нетронутый полозьями глубокий снег замедлял продвижение, заставляя идти гуськом друг за другом по протоптанной меже. Время от времени Истомин оборачивался, следя за тем, чтобы его люди не отставали и не растягивались в слишком длинную цепь.
– Плотнее строй, товарищи коммунары, – подбадривал он их. – Плотнее строй!
Опять поднялся ветер, а набежавшие с севера тучи обещали новый снегопад. В его завываниях слышалось что-то живое и зловещее.
Погруженный в собственные мысли, Истомин не сразу заметил движение впереди. Вначале он решил, что ему померещилось, но удивленные возгласы бойцов убедили его в обратном. Вскоре он смог различить силуэт закутанной в меховую шубу женщины, неторопливо бредущей им навстречу. Странная фигура пламенем свечи колыхалась в клубах морозного воздуха, отчего казалась почти призрачной.
Командир остановил отряд, пригляделся. Не женщина, скорее девушка: юная, черноволосая и круглолицая, с типичными для зырян широкими «финскими» скулами, покрасневшими от мороза. Несмотря на лютый колотун, на голове незнакомки не было ни шапки, ни даже платка: ее длинные волосы тонкими черными змеями развевались на ледяном ветру.
Фигура приближалась. Девушка делала легкие, танцующие шаги, отчего казалось, что она плыла по глубокому снегу. Ветер доносил до ушей размеренный хруст снега под ее ногами: хруп, хруп. Хруп, хруп, хруп.
– Эхехе, – осклабился Прохоров, – на ловца, как грится, и зверь бежит.
Зырянка шла к ним, протягивая руки и улыбаясь, как старым знакомым. Ветер игриво закручивал поземки у ее ног, оседал снежинками на лице и волосах. Девушка сделала еще один танцующий шажок и остановилась рядом с Прохоровым.
– Бур лун! – приветствовала она их по-зырянски. Ее голос был мягким и звонким, точно колокольчик. На лице селянки не отражалось ни тени страха.
– Бур, бур! – передразнил ее Прохоров. – Эй, барышня! Головку не застудишь? Чай не весна сейчас.
Солдаты засмеялись, позабыв про холод, продиравший до костей. Посыпались колкости и непристойные шутки, на которые селянка не обратила ни малейшего внимания.
– Помолчи, Прохоров! – голос Истомина едва продрался сквозь внезапно пересохшее горло. – Я командир Усть-Сысольского ЧОНа товарищ Истомин. Ты из Вашки?
Зырянка наклонила голову к плечу и принялась разглядывать его со странным брезгливым любопытством, словно личинку, ползающую по куче навоза.
– Может быть. А может, и нет.
Свои слова девушка сопроводила улыбкой, обнажившей белесые десны и ряд крепких зубов. Глаза блеснули темной зеленью. В ее лице и взгляде, как показалось Истомину, мелькнуло что-то странное, нечеловеческое.
– Правду говори, девка! – снова вставил Прохоров. – А не то смотри, как бы пожалеть не пришлось. Растянем тебя прямо тут, на снегу, и…
К удивлению Истомина, угроза не произвела на селянку должного впечатления. Продолжая улыбаться, она переводила взгляд с одного бойца на другого, словно пыталась запомнить их лица.
«Дурная, что ли?»
– Коді тэ? – рявкнул он, чувствуя, что странная селянка внушает ему необъяснимый страх. – У вас был продотряд товарища Фаркаша? Отвечай!
Незнакомка засмеялась. Это был короткий, презрительный смех, который резко оборвался на высокой ноте, словно обрезанный ножницами. Лицо зырянки вытянулось и потекло, как расплавленный воск. У подбородка «воск» на секунду застыл, а потом потек обратно, формируя новое лицо: мужское, костлявое, жестоко обезображенное ипритом.
– Этого ищешь?
На остолбенелых красноармейцев, ухмыляясь, смотрел Дьердь Фаркаш. Единственный глаз венгра светился зеленым.
– Ч-что за…
Командир отступил на два шага и потянулся к маузеру. Дрожащие пальцы крепко вцепились в холодную рукоять, потянули пистолет из деревянной кобуры.
И тут началось.
На изуродованном лице Фаркаша прорезался второй глаз; само лицо вновь стало меняться, приобретая звериные черты. Затем раздался треск, и оборотень стал расти, раздаваться в кости и плечах, покрываться коричневой шерстью. Чудовище резко обернулось к застывшему от изумления Прохорову и махнуло рукой с отросшими когтями, полосуя лицо и шею. Коротко вскрикнув, тот повалился на землю, булькая и захлебываясь кровью из разорванного горла.
Истомин быстро прицелился и надавил на спусковой крючок. На четвертом выстреле маузер щелкнул пустой обоймой и затих. Командир был уверен, что две пули точно попали в цель, но оборотень даже не пошатнулся.
– Стреляйте в него! Стреляйте!
Приказ командира заставил бойцов очнуться от оцепенения. Хлопнули нестройные выстрелы. Тварь повернулась к ним; пули отскакивали от густой шерсти и падали в снег расплющенными кусками свинца. Оборотень заревел, и, вторя его рыку, ветер задул с утроенной силой. В поднявшейся снежной кутерьме Истомин потерял из виду своих людей, но по ругани да редким хлопкам выстрелов было понятно, что некоторые из них пока живы. Чудовище ходило среди них, раздавая удары направо и налево. Одному из солдат зверь оторвал голову и запустил ею в другого бойца, пытавшегося бежать. Еще одного как на вилы насадил на длинные когти и распорол, будто трухлявый мешок, выпустив сизую требуху.
От увиденного Истомин попятился, но запнулся о лежащее на снегу тело и упал. Бесполезный теперь пистолет отлетел куда-то в сторону. В паре шагов от себя он заметил проводника – тот стоял на коленях и мелко крестился дрожащей рукой, что-то бормоча по-зырянски. Глаза его были круглыми от ужаса.
Оборотень расправился с очередной жертвой и повернулся к ним, оскалив клыки. Истомину показалось, что рост твари снова увеличился и теперь более чем вдвое превышал человеческий.
– Бежим!
Истомин толкнул проводника, но тот не отреагировал. В бормотании обезумевшего зырянина командиру удалось расслышать неразборчивую, но часто повторяемую фразу:
– Яг …орт. Яг …орт.
Оборотень двинулся в их сторону. Истомин отполз назад, насколько смог, потом поднялся и бросился бежать со всех ног. За его спиной раздался полный ужаса и отчаяния вопль, на секунду заглушивший даже завывания ветра. Потом послышался хруст костей и глухой стук, словно кто-то отбросил в сторону безжизненное тело.
Истомин бежал, не разбирая дороги, ежеминутно падал, поднимался и бежал снова. За спиной вновь раздались крики боли и дьявольский хохот – пронзительный и торжествующий, в котором не было ничего человеческого. Никто из чоновцев не последовал за ним – все остались внутри созданной оборотнем крутящейся снежной ловушки.
Истошные вопли разносились далеко окрест, стегали наотмашь, безжалостно кромсали ледяными ножами животного страха. Страха, подобного которому Истомин не испытывал никогда в жизни. Сама собой в одурманенном кровавой мутью сознании возникла мысль о Боге, отмененном декретом товарища Ленина.
– Господи, спаси! Господи, помоги! – бормотал он на бегу, стараясь не оглядываться. Казалось, тварь не преследовала его; вот уже впереди видна рухнувшая сосна и оставленные сани. Лошади беспокойно мотали головами, но людей, выделенных охранять обоз, нигде не было видно. Не помня себя, Истомин перемахнул через ствол лежащей сосны и бросился к саням, подгоняемый страхом.
Он остановился у ближайших саней и попытался отдышаться. Судорожно глотнул ледяной воздух, – и втянул в себя знакомый запах крови, смешанный с какой-то липкой вонью, оседающей на гортани противным налетом.
Возле саней лежал труп. Его шея была свернута под неестественным углом, рот застыл в посмертном оскале, казавшемся еще более отталкивающим из-за гнилых зубов. Рядом валялся другой – с нелепо приспущенными штанами, словно смерть настигла солдата в тот момент, когда он собирался справить нужду. По другую сторону саней лежали еще двое.
Истомин закричал. Позади раздался глухой треск и рычание, как будто огромный зверь пытался продраться сквозь лесные дебри. Лошади испуганно заржали и забились, пытаясь вырваться из упряжки. Позабыв про сани, полуобезумевший командир ЧОНа со всех ног бросился к реке.
Тварь приближалась; ее тяжелые шаги раздавались совсем близко, заставляя бежать еще быстрее. Так быстро Истомин не бегал никогда в жизни. Припорошенное снегом русло Печоры было уже близко – отчего-то он был уверен, что река станет его спасением.
Ломающий ребра тяжелый удар пришелся в спину. Истомин рухнул в снег лицом вниз; голова тут же взорвалась вспышкой боли, как тогда, в бою с интервентами под Шенкурском. Руки и ноги отказали, каждый вздох давался с трудом, словно кто-то тяжелый сел на него сверху, придавив к мерзлой земле.
Оборотень перевернул его на спину. Истомин с трудом разлепил глаза и постарался сфокусировать взгляд на фигуре, стоявшей возле него на четвереньках. Ускользающее сознание отметило, что это не зверь, а какой-то полуголый старик с длинными, не по возрасту черными волосами.
Старик улыбнулся, и командир увидел, что его зубы были большими и острыми.
Выбежавшие из своих изб вашкинцы смогли увидеть лишь белую воронку снежного вихря, изогнутый столб которого поднимался выше самых высоких сосен. Наиболее глазастые ухитрились разглядеть среди снежной круговерти крохотные черные точки, нелепо мелькавшие в бешеном снеговороте. Иногда точки сталкивались между собой и разлетались в разные стороны, но вихрь тут же подхватывал их и снова затягивал внутрь.
– Спасибо тебе, колдун, – говорили одни, тут же сплевывая и поминая на всякий случай святых угодников, – от смерти избавил.
Другие только бранились и посылали бессмысленные угрозы тем, кто сейчас погибал среди снегов.
Лишь Туган молчал, но никто из селян не удивился этому— охотник и раньше не отличался говорливостью.
Хруп, хруп, хруп, скрипят по мерзлому снегу снегоступы. Хруп, хруп, хруп, хруп. Туган вышел из дому засветло, когда деревня еще спала. Ночная темнота неохотно отдавала свои права сумрачному зимнему утру, но все же отступила, затаившись за кронами вековых деревьев.
С первыми лучами солнца Туган добрался до того места, где Яг Морт растерзал большевиков. Неширокий лесной проход окутывала густая туманная дымка, скрывавшая недавнее буйство стихии. Скрученные, окаменевшие от мороза и слегка присыпанные снегом трупы застыли в нелепых позах; у многих недоставало руки, ноги, а то и головы. Их было много, несколько десятков.
Деревня избавилась от опасности, но Туган совсем не чувствовал облегчения. Не чувствовал вообще ничего – словно внутри него образовалась зияющая дыра, втянувшая в себя все мысли и эмоции.
Сквозь ватные облака проглянуло бледное солнце. Новый день встречал охотника все той же мертвой тишиной, наполнявшей лес незримой густой массой, пудовым грузом давящей на грудь и виски. Только замерзшие тела нарушали царившую вокруг гармонию, но очередной снегопад накроет их белым траурным покрывалом, спрятав до весны.
Туган посмотрел вверх. Верхушки сосен смыкались над его головой горловиной темного колодца. Редкие хлопья падали на лицо белым пеплом, чтобы тут же растаять без следа. Сумрачное небо нахмурилось оловянными тучами, готовыми просыпаться на землю, истратив себя без остатка.
Окинув последним взглядом погибших чоновцев, охотник зашагал прочь. Повинуясь внутреннему позыву, он двинулся туда, где пряталась затерянная среди леса жертвенная поляна.
Снег продолжал падать. За сутки невесомые пушинки почти засыпали вчерашние следы, но Туган нашел бы дорогу и без них. Он уважал тайгу. Тайга была его домом. Снегопад застилал глаза, но охотник упорно шел вперед, скрипя снегоступами. Хруп, хруп, хруп. Хруп, хруп, хруп.
Из густой белой пелены показалась лесная прогалина, посреди которой одиноко стоял столб. Туган передернул затвор верной берданки и двинулся вперед на негнущихся ногах.
Девочки не было: ни живой, ни мертвой. Возле столба валялись только обрывки веревок, словно кто-то очень сильный играючи порвал их и разбросал вокруг. И следы…
Туган наклонился и почувствовал, как страх сдавил сердце стальным обручем. Это были звериные следы, похожие на медвежьи, только гораздо больше. И, в отличие от медведя, неведомый зверь ходил на двух лапах, не на четырех. «Яг Морт выше сосен в лесу, Яг Морт чернее угля в печи» – так описывали легенды Хозяина Леса. Теперь Туган собирался убедиться, были ли они правдой хотя бы отчасти.
Следы вели на север. Туган пошел по ним, как делал сотни раз, когда выслеживал лесного зверя.
Часть истерзанного сознания требовала остановиться, оставить все как есть, вернуться домой и залечь на теплую печь. «Ведь ты спас их, – твердило подсознание. – Спас их всех!»
Следы вели все дальше и глубже в тайгу. Дорога показалась знакомой. Ледяные иголки нехорошего предчувствия покалывали сердце, ледяной крошкой растекались по венам. Сознание заплясало на тонких нитях липкого страха.
Догадка вскоре переросла в уверенность. Он сам не так давно шел этой дорогой. Шел за помощью.
К полудню впереди показалась поляна с избушкой шамана. Звериные следы обрывались на ее краю, будто их обладатель внезапно растворился в воздухе. Или обернулся человеком, потому что дальше к избушке шли уже обычные следы, человеческие. Глубокие – такие бывают, когда человек несет тяжелый груз.
Следы кончались у старого сарая. Нехитрое строение все так же было наполовину заметено снегом, но теперь вход в него был тщательно расчищен. От сарая несло кровью и смрадом; этот запах кружил голову, разъедал ноздри, провоцировал желудок вывернуться наизнанку. Туган тряхнул головой, опустился на четвереньки и ползком двинулся вперед.
Изнутри доносились мерзкие звуки, напоминавшие громкое чавканье. Крепкие челюсти неведомого существа без труда справлялись с костями и сухожилиями, методично перемалывая их в кровавую кашицу. Чудовище довольно урчало, его громкий голос далеко разносился среди таинственного безмолвия зимнего леса.
Туган подполз ближе. Чавканье и треск костей становились все громче, невыносимее. К горлу подступил ком из едкой желчи, голова окунулась в густой тошнотворный дурман.
Он остановился у распахнутой деревянной двери, в двух шагах от чудовища. Заглянул внутрь – туда, где в холодной полутьме виднелся до ужаса знакомый силуэт.
Охотник закричал, но голос подвел его, и вместо крика ярости из глотки вырвалось нечто, похожее на сдавленный вой. Не поднимаясь, Туган вскинул берданку, прицелился. Руки дрожали, спина чудовища плясала в мушке прицела. Палец надавил на спусковой крючок.
Огромный волк бросился на него сзади, придавил. Крепкие челюсти вцепились в затылок, не давая пошевелиться. Дохнуло смрадом. Раздался короткий хруст, и глаза охотника стремительно наполнились густой вязкой чернотой, словно кто-то вылил на него сверху ведро с чернилами.
На доли секунды угасающее сознание зафиксировало силуэт стоящего на четвереньках черноволосого старика, погрузившего окровавленный рот в разодранное нутро мертвой Райды.
Яг Морт ел.