Наша шелковица не погибла.

В ту весну, когда мы заканчивали девятый класс, я ждал Клаву под густой кроной, какие бывают только у старых, повидавших виды шелковиц.

Смотрю, вместо Клавы подходит Туся Ищенко. Как ни странно, в шестнадцать лет она расцвела прелестно, неподражаемо, но, к счастью, ей самой пока что это было неизвестно.

Особенно меня возмущала Туськина походка. Не такая, как у Клавы, слегка вызывающая, а эдакая скромная: топ-топ-топ. И туфли всегда каблучок к каблучку. Так и хочется проверить — такая ли уж ты скромница.

— Здравствуй, Лавров, — говорит Туська.

— Здравствуй, Ищенко Туся! — отвечаю я.

— Всё-таки ждёшь Клаву?

— Всё-таки жду. А ты думала, мы можем когда-нибудь поссориться?

— Никто этого не думал. Всем понятно, что показуха. Ушли в подполье?

— Иначе не проживёшь в этом безумном, безумном мире. Учителя заедаются. Клавина мама меня чуть с лестницы не спустила. Горе нам!

— А между прочим, Клава не придёт. Зря ждёшь. У неё ангина. Плюс тридцать восемь и два по Цельсию. Она велела тебе стремглав бежать к ней, пока её мама в театре.

— И давно ты у Клавы на посылках?

— Ты не наблюдательный человек, Лавров. При всех твоих выдающихся способностях. Нас с Клавой объединили общие интересы.

— Какие?

— Любовь к тебе!

— Это, между прочим, я засёк ещё в седьмом классе, — объявил я нахально. — Но Клава, знаешь ли, не такая девочка…

— Беги, а то её мама из театра придёт, — перебила меня Туся. — И больше не води Клаву в кафе «Лира». Там гнездятся вирусы. Швыряй свои миллионы в другом месте…

…Клава лежала под простынёй с кружевами пунцовая, как вишня. Халат у неё тоже был со всякими штучками.

— Тридцать восемь и два? — спросил я.

— Не знаю, сколько сейчас, может, и больше. Надо измерить. Ты не видишь, где градусник?

Я огляделся. В этой комнате многое переменилось. Исчезли все скульптуры Веры Сергеевны. Вместо них повсюду висели дамские халаты, точно такие как на Клаве. Но папин барометр по-прежнему поблёскивал над диваном. Градусник я нашёл на тумбочке среди лекарств.

— Вот он, — я протянул Клаве градусник, но Клава его не взяла.

— Холодный небось… — сказала она поёживаясь и закинула руки за голову.

— Градусники всегда холодные, — сказал я почти шёпотом, потому что Клава как-то странно улыбалась.

— Поставь мне градусник, — сказала она.

— Как? — спросил я.

— Ты что, не знаешь, как градусники ставят?

Я молчал именно потому, что знаю, как это делается.

— Знаю, — ответил я.

— Вот и поставь, — продолжая странно улыбаться, сказала Клава.

Она по-прежнему лежала закинув руки за голову.

Я наклонился над Клавой. Мои глаза сами собой закрылись. Клава хмыкнула. Тогда я открыл глаза и почувствовал, что они у меня стеклянные. А что увидишь стеклянными глазами? Я отвернул какую-то штучку и сунул градусник наугад. Клава, взвизгнув, прижала его рукой. Значит, градусник оказался там, где надо.

— Всё в порядке? — спросил я.

Клава опять посмотрела на меня странно.

— Тебе хочется сейчас меня поцеловать? — спросила она.

— А что? — ответил я вопросом на вопрос.

— Мне интересно, — сказала Клава.

— В общем, да.

— Но у меня ангина. Ты мог бы заразиться.

— У меня гланды вырезали.

— Всё равно — ангина знаешь какие осложнения даёт? Но если не хочешь…

— Как тебе сказать… Это тебя интересует в принципе?

— В принципе.

— В принципе — очень!

— Так бы сразу и сказал!

— А то ты не знала.

— Вообще-то это многим мальчишкам из нашего класса хочется. И из параллельного тоже.

— Откуда тебе известно?

— По глазам вижу. Но ты имеешь на это право больше других. Если не боишься ангины, можешь это сделать. Только скорее, а то сейчас мама придёт. Куртку сними. Ты в ней чёрт знает где мотался, а у меня слабая сопротивляемость организма.

— А если мама войдёт?

— Закрой дверь на задвижку.

Я повесил куртку на спинку стула, побежал в переднюю и уладил дело с задвижкой. Правда, по дороге чуть не сшиб высокую стопку замысловатых абажуров, рядом с которыми валялись ещё не обшитые проволочные каркасы.

— А ты вынь градусник, — предложил я Клаве.

— Он не мешает.

— Мешает, — тянул я время.

— Не мешает, — повторила Клава и отдала мне градусник.

— Клава! — сказал я, задохнувшись.

— Что? — спросила Клава.

— Вот что! — сказал я, подумав, что с этими словами сейчас поцелую Клаву и всё уже будет позади. Но когда я почувствовал её горячие губы (плюс тридцать восемь и два по Цельсию), мне стало ясно, что оторваться от них я не смогу никогда.

Клава начала меня отталкивать:

— Всё! Уже всё, Серёжа. Всё!

Я сел на стул.

— Всё так всё, — сказал я.

— Теперь ты заболеешь ангиной.

— А давай ещё раз, чтобы наверняка!

— Нет.

— Почему?

— Я сказала «нет» — значит, нет!

— Давай я тебе поставлю градусник!

— Ещё чего захотел!

— Клава!

И тут мы услышали, как в передней щёлкнул замок. «Хорошо, что дверь на задвижке», — подумал я и быстро надел куртку. Посмотрев на Клаву, я увидел ужас в её глазах. Она присела на своём диване.

— Лежи, я открою, — сказал я.

— Не смей! — прошептала Клава.

— Почему? — спросил я.

Раздался звонок.

— Надо открыть, и всё, — настаивал я.

— Закрыла дверь на задвижку и спит, — донёсся голос Клавиной мамы с площадки. Очевидно, она объясняла ситуацию кому-то из проходивших соседей. — Теперь хоть из пушек стреляй, не разбудишь.

Вера Сергеевна трезвонила вовсю, а потом начала колошматить ногой в дверь.

Я подошёл к окну.

— Третий этаж, — тусклым голосом сказала Клава.

— Это было уже во всех анекдотах, — попытался сострить я.

— Дура я, дура. Надо было сразу дверь открыть, а теперь поздно… — простонала Клава.

Мне не захотелось ей напоминать, что именно это я и собирался сделать.

— Представляешь, что мама может подумать?

Неожиданно трезвон и стук прекратились.

— Посмотрю в глазок, — предложил я.

— А если она в это время смотрит в него с той стороны?

— Физики не знаешь — полезная наука, — сказал я и пошёл в переднюю.

Насколько глазок позволял увидеть лестничную площадку, она казалась пустой. Я сделал знак Клаве — путь свободен, попробую прорваться!

Осторожно, как вынимают взрыватель из мины, я отодвинул задвижку. За ней последовал замок.

Клавина мама с набитыми до отказа плетёными сумками в руках стояла на один лестничный пролёт ниже и смотрела в окно. Очевидно, услышав какой-то шум, она подняла голову. Деваться мне было некуда. Испариться я не мог и поэтому (сам не знаю, как мне это пришло в голову) потянулся рукой к звонку и нажал на кнопку.

— Клава больна и сейчас спит, — сказала Вера Сергеевна. — Как ты прокрался мимо меня?

— А я с четвёртого этажа. Мне Куницын сказал, что у Клавы ангина, и я решил её навестить, — услышал я свой громкий голос. Наверно, я инстинктивно говорил громко, так, чтобы Клава всё слышала. Потом я взял себя в руки.

— Надеюсь, вы не будете возражать, если я навещу болящую? В виде исключения?

Я начал трезвонить, как только что это делала Клавина мама.

Она поднялась ко мне по лестнице.

— Бесполезно, — сказала Вера Сергеевна усталым голосом.

— А вы ногой пробовали? — поинтересовался я.

Клавина мама кивнула.

И только я собрался применить этот способ, как дверь распахнулась. Я сразу спрятался за спину Веры Сергеевны.

— К тебе гость, — сказала Клавина мама. — Застегни халат. Проходи, Сергей. Только держись подальше от этой девчонки. Она где-то схватила фолликулярную… Зачем ты закрыла дверь на задвижку?

— Ты же сама меня ругаешь, когда я этого не делаю, — зевнув, сказала Клава, шмыгнула на диван и закуталась в простыню.

— Здравствуй, Клава, — сказал я.

— Привет, — как бы нехотя ответила Клава.

— Болеешь?

— Как видишь.

«Здорово играет равнодушие, — подумал я. — Молодец Клавка!»

— Может быть, помочь с экзаменами по старой памяти? Девятый класс всё-таки…

Вера Сергеевна насторожилась.

— Спасибо, не надо, — ответила Клава. — Мне Лаврик поможет.

— Какой ещё Лаврик? — вместо меня спросила Вера Сергеевна.

— Из параллельного, — не задумываясь, ответила Клава. — Ты его не знаешь.

Я-то знал этого Лаврика из параллельного. И подумал: «Играй, но не заигрывайся». Впрочем, о чём беспокоиться? Заурядная личность в очках.

— Видишь, Сергей, чем приходится заниматься, — сказала Вера Сергеевна, выгружая из плетёных сумок куски пёстрой материи и клубки кружев. Приглашали когда-то главным художником театра. Прозевала. Теперь заведую бутафорским цехом и рада. Правда, приходится подрабатывать. Кстати, спроси маму, не нужен ли ей такой халат.

— Спрошу, — пообещал я.

— Но ничего, я ещё своё возьму…

— Мама! — попыталась остановить Веру Сергеевну Клава.

— А что? — Из-за какой-то давней и тайной обиды голос Клавиной мамы зазвучал неожиданно резко. — Мои абажуры знаешь в каких квартирах? Ого-го-го! У зампреда горсовета — два! У всех ведущих артистов театра…

Вера Сергеевна внезапно замолчала. Клава отвернулась к стене.

— Я пойду, — сказал я Клаве. — До встречи в эфире!

— Спокойной ночи, малыши! — ответила Клава не оборачиваясь.

Мне не нравится, что все называют меня Тусей. Когда мы шли с Клавой в горсад на танцы, я её спросила:

— Тебе не кажется, что имя «Туся» звучит инфантильно?

— Кажется. От косичек я тебя избавила. С «Тусей» тоже пора кончать, — ответила Клава.

— А как?

— Откликайся только на Таню. Сможешь?

— Попробую. Он здесь живёт, — я показала на парадное старого дома.

— Между прочим, и «Лаврик» не шедевр, — заметила Клава. — Не знаю, почему это имя выскочило у меня в ту минуту. Может, оттого, что ты его так разрекламировала. На вид он ничего особенного.

Я посмотрела на часы.

— Сейчас он выйдет. Я же тебе не про вид говорила, а про внутреннее содержание. Вообще-то он на танцы в горсад никогда не ходит. Но я намекнула, что у тебя возник интерес, и он согласился.

— Сразу? — спросила Клава.

— Сначала он сказал, что я вру.

— Догадливый. А почему же потом согласился?

— По-моему, ему стало интересно, зачем я это делаю.

Клава так пожала плечами, что я поняла: и она не знает зачем.

Мы думали, что Ларин выйдет из парадного старого дома, а он появился из-за угла соседнего переулка.

— Здравствуй, Туся! — сказал Лаврик, не глядя на Клаву. Он видел её тысячу раз, но теперь, когда я намекнула на то, что у Клавы возник интерес, бедняга не мог смотреть на неё. Как будто бы до сих пор от Клавиного нестерпимого блеска глаза Лаврика охраняло защитное стекло, как у электросварщиков, а теперь это стекло у него неожиданно отняли. Защитным стеклом была недосягаемость.

— Её зовут Татьяна, — изрекла Клава сонным голосом.

У неё было тоже довольно глупое положение. Наверное, так чувствовали себя когда-то невесты на смотринах. Приведут к тебе полузнакомого человека, а ты выкладывайся. Правда, Клава была в лучшем положении ввиду своей полной незаинтересованности в этом очкарике и потому что она слишком хорошо знала себе цену. Клаве хотелось как-нибудь побыстрее ликвидировать последствия моего неосторожного намёка на возникший интерес. И хотя я действовала по её просьбе, она сейчас почти засыпала, чтобы показать своё абсолютное равнодушие.

— А тебя — Клавдия? — спросил Лаврик, по-прежнему глядя на меня. — Тогда я — Лаврентий. Лучше — Лавр.

«Некоторая доля юмора у него всё-таки есть», — подумала я.

— Вы действительно решили вытащить меня на танцы? — продолжал Лавр, глядя на фонарный столб.

— Да, только по дороге прихватим Серёжку, — добавила Клава. — Он ждёт меня у входа в горсад.

По дороге мне очень интересно было наблюдать за Лавриком и Клавой. Ведь это не так просто — идти рядом и не видеть друг друга. Лаврику — из боязни ослепнуть, Клаве — для того, чтобы отнять у него все надежды. Как бы то ни было, но они уже были не безразличны друг другу. У них уже возникли отношения. И это сразу почувствовал Серёжка, когда увидел нашу троицу.

— Туська, твои штучки? — спросил он меня, кивнув на Клаву и Лаврика, которые по-прежнему смотрели в разные стороны. Клава — на звёзды, а Лаврик — на афишу Ростовского театра оперетты, гастролировавшего в нашем городе.

На «Туську» я не откликнулась. Пауза затянулась, и Серёжка совсем пал духом.

— Тусю зовут Татьяна, — сказал Лаврик.

— А тебя — Лаврик, — кривляясь, просюсюкал ничего не понимающий Серёжа, — мальчик из параллельного.

Он думал этим как-нибудь унизить невесть откуда появившегося парня, стоявшего рядом с его Клавой.

— Лучше — Лавр, — чтобы не остаться в долгу, заявил Лаврик нарочитым басом и поправил очки. Потом он протянул Серёже руку. Последовало мужское рукопожатие.

— Хорошо, Лавр. Топай за билетами, — предложил Серёжа, который постепенно приходил в себя. — У меня только два. Очередь — сам видишь. А мы с Клавой пошли.

Очередь к кассе танцплощадки была минут на сорок.

И тут произошло невероятное.

— Ничего, у меня четыре, — сказал Лаврик и вытащил из кармана билеты.

Клава сразу проснулась. Ещё бы, этот мальчик из параллельного проявил такую проницательность, которой могли бы позавидовать Бальзак, Мопассан и даже Трифонов, если бы они учились в нашей школе. Значит, вместо того чтобы топтаться у зеркала в поисках последних решающих штрихов, которые должны были бы сразить наповал двух ожидавших его девиц, Лаврик смотался за билетами. Потому-то он и возник из-за угла соседнего переулка, а не из своего парадного.

Он всё понимал и всех нас видел насквозь.

На Клаву это произвело сильнейшее впечатление, и с этой минуты она так прилипла к Серёже, что он мог бы ошалеть от счастья, если бы не предчувствовал, что в будущих событиях ему достанется роль оселка, на котором Клавка и Лаврик будут точить острия своих копий.

Не знаю как в других городах, но в нашем горсадовская танцплощадка охраняется, как космодром на мысе Кеннеди. Вокруг бродят дружинники с красными повязками и наряды милиции. Возле билетёрш минимум по два милиционера. Посетители медленно продвигаются между железными перилами к входу. Дружинники пристально вглядываются в их лица и по временам кое-кого вытаскивают из очереди. Тогда происходит разговор, знакомый как речетатив из надоевшей оперы:

— А что я сделал, а что я сделал? (Тенор фальцетом.)

— Сам знаешь! (Драматический баритон.)

— Ничего я не знаю. У меня билеты — значит, имею право! (Тенор в среднем регистре.)

— Знаешь! (Баритон на октаву ниже.)

Дальше возможны варианты как в тексте, так и в музыке, в зависимости от конкретных обстоятельств.

— А кто в прошлую субботу посредине площадки спать улёгся?

— Не я, товарищ дружинник, честное слово, не я! (Это во всех вариантах и обязательно фальшиво.)

— Опять в коляску захотел? (В оркестре кода.)

Когда мы на подступах к площадке увидели издали всё это плюс облепивших решётчатый забор безбилетников и тех, кого почему-либо не пустили в освещённый люминисцентными лампами рай, мимо нас прошёл какой-то суперпижон.

В южных городах моды от нагревания расширяются.

— У него вырубоны до лопаток, — сказала Клава про удаляющийся пиджак.

— Вот именно, — прицепился к этому Лаврик, — весь вопрос в том, хотим ли мы себя показать, или у нас естественное желание подвигаться в современных ритмах. Я лично был бы удовлетворён этой скромной аллейкой.

— А комары? — спросила Клава.

— Их на свету больше. Татьяна, давай попробуем.

Мы попробовали, а Клава и Серёжа смотрели.

— Урну не сшибите, — сказал Серёжа мрачно.

Мы метнулись от урны.

— По газонам не ходить, — продолжал издеваться Сергей.

Мы метнулись от газона.

— Попробуем? — предложила Сергею Клава.

Они попробовали и по закону подлости сразу сбили урну. Минуты две мы хохотали. Потом оркестр на танцплощадке заиграл танго, и его нельзя было пропустить.

Превосходная мысль всё-таки блеснула у Лаврика — удовлетвориться этой скромной аллейкой. Две свободно танцующие пары, а не шпроты в банке, как на танцплощадке. Наверно, на нас и со стороны приятно посмотреть — вон уже какие-то тёмные фигуры останавливаются.

— Ты давно дружишь с этой… как её… — начал прикидываться Лаврик.

— Ладно, Лавр… ты после сегодняшнего вечера её имя во сне повторять будешь.

— А может быть, твоё?

— Не стоит.

— Почему?

— Есть причина. Тебе нравится Серёжа? — Я сказала это так, чтобы он понял причину.

— Я испытываю к нему уважение. Неизменный победитель всех математических олимпиад, чемпион школы по шахматам.

— Разве в этом дело?

— Кое о чём свидетельствует.

— Ты ни в каких соревнованиях не участвовал, а с Талем вничью сыграл. Можно, я тебе на судьбу пожалуюсь — очень танго красивое.

— Валяй.

— Мне не надо было тебя сюда звать. Не надо дружить с Клавой. Не надо делать всё, что я делаю и не могу не делать.

— Понятно.

— Ещё бы. Ты догадливый. Четыре билета купил.

— Уравнение без неизвестных, — усмехнулся Лаврик.

Я оглянулась по сторонам. В нашей скромной аллее уже танцевало несколько пар. Танго кончилось, и все захлопали, как на танцплощадке. Мы с Лавриком сели на скамейку, а рядом Клава и Сергей.

Сергей сломал нам по ветке, и мы с Клавой хлестали себя по ногам — очень лютовали комары.

Как Клава старалась показать, что Серёжка для неё всё на свете! То и дело заботливо хлопала его по лбу, по щекам и громко смеялась. А он мрачно молчал. Бедный Серёжка!

Вдруг заиграли что-то быстрое, и мы увидели, что наша аллейка превратилась в танцплощадку.

— Здорово кто-то придумал, — сказал один из танцующих. — Здесь в сто раз лучше, чем там.

— Человечество не так консервативно, как это иногда кажется, — молвил Лавр.

— Но кто-то первый должен указать путь, — сказала я.

К Клаве начали подходить мальчики:

— Разрешите?

— Простите, я устала.

— Разрешите?

— Спасибо, я не танцую.

Наконец-то и ко мне кто-то подошёл. Не разглядел в темноте, кого приглашает.

— Пошли! — сказал он.

Оказалось, просто выпивший.

— Она устала, — ответил за меня Лаврик.

А я рискнула. Пусть втроём помучаются.

— С удовольствием, — сказала я и встала; парень нетвёрдой походкой поплёлся за мной.

Туська ушла, и мы остались втроём: я, Клава и этот Лавр.

Клава убила у меня на щеке очередного комара и засмеялась. Я обернулся к Лавру. Он неотрывно смотрел на Туську, как рыболов на поплавок, в любую секунду готовый выдернуть леску, как только поплавок начнёт дёргаться или тонуть.

— Ты что за неё так боишься? — спросил я. — Туська…

— Татьяна, — поправил меня Лавр.

— В общем, за неё не надо бояться, она, если что…

— Терпеть не могу пьяных, — опять перебил меня Лавр.

— Смотря каких, — неожиданно высказалась Клава с такими модуляциями в голосе, что можно было подумать, будто у неё абсолютный слух.

— Ты так думаешь? — не оборачиваясь, спросил этот рыбак.

— Я думаю как Серёжа, — кротко промяукала Клава.

На самом деле на моё мнение ей было уже наплевать.

Всё для Лаврика. Поэтому я сказал:

— У меня на этот счёт нет определённого мнения.

— Напрасно, — твёрдо сказал Лавр. — В нашем немолодом возрасте уже Пора иметь свои взгляды и вкусы.

Мы шли домой так: впереди я с Клавой, а сзади нас — Лавр с Таней. Клава взяла меня под руку, что она делала очень редко, только когда зимой было скользко, или летом, когда жали туфли.

— У тебя туфли жмут? — спросил я Клаву.

— Нет, а что?

— Удостоился, — и я слегка прижал её руку.

Она потянулась к моему уху и я услышал:

— Ты очень глупый.

Это тоже она сделала для того, кто шёл сзади.

Когда на перекрёстке Тане с Лавриком надо было сворачивать, мы остановились и помахали им руками.

Остальную дорогу между мной и Клавой дистанция была примерно с метр. Я пытался её сократить, но дистанция почему-то не сокращалась. Причём очень трудно было понять, как это Клаве удаётся. Она маневрировала так искусно, что невозможно было даже заподозрить умысел.

Возле парадного я попытался Клаву поцеловать. Девятый класс всё-таки. И кое-что между нами уже было. Но она отшатнулась.

— Почему? — спросил я.

— У меня нет ангины, — ответила Клава, и я услышал, как стучат её каблуки по ступенькам лестницы.

В этот вечер я пришёл домой раньше обычного; во-первых, потому, что Лаврику детское время показалось не детским, а во-вторых, потому что прощание с Клавой было короче, чем всегда.

Мама сидела в халате с кружевными штучками, сшитом для неё Верой Сергеевной, и смотрела телевизор. На голубом экране шла пальба из автоматов, взрывались роскошные автомобили и люди в модных костюмах гибли как мухи. Отец под настольной лампой с замысловатым абажуром из той стопки, которую я недавно чуть не сшиб в Клавиной комнате, пытался в альбоме для рисования запечатлеть мамины черты в момент наивысшего духовного подъёма.

Конечно, обои в нашей квартире уже менялись не раз, и теперь папины картины висели в аккуратно застеклённых рамках. Никаких ковбоев и голых красавиц. В основном пейзажи и мама во всех ракурсах. На одной из картин была изображена покрытая снегом шелковица и две фигурки мальчика и девочки, которые, взявшись за руки, уходили куда-то в непроницаемую мглу метели.

Я посмотрел на эту картину и чуть не разревелся.

— Рановато изволили, — сказал папа. — Что-нибудь случилось?

— Всё в полном порядке, — ответил я.

— А я уже было обрадовался, — сказал папа, не отрываясь от альбома.

— Чему?

— Подумал: наконец-то у тебя хоть что-то не в полном порядке. Ритуля, одну минуточку, не дёргайся. И чуточку подними подбородочек, — попросил маму папа, который давно уже перестал быть грубияном-студентом.

— Отстань ты со своим подбородком! Я смотрю телевизор. Может, это меня успокоит.

Как раз в это время на голубом экране какой-то тип вылез из окна на двадцатом этаже и ступил ногой на узенький карниз. Мама всё-таки подняла подбородок, и ей пришлось наблюдать за успокаивающей сценой слегка скосив глаза.

Я прошёл в нашу с Шуриком комнату.

— С Клавкой поссорился? — с ходу спросил меня Шурик.

— Нет.

— Врёшь. — Он помолчал немного, а потом изрёк: — Я бы на твоём месте её давно бросил.

Для первоклассника это было слишком.

— Что ты в этом понимаешь! — взвился я. — Когда её нет рядом, вот сейчас, например, я же не существую.

— А что ты делаешь? — спросил Шурик.

— Жду, когда я её увижу. Я только тогда и живу, когда она рядом. При ней. Возле неё. Хотя бы издалека её видеть и слышать. И чтобы она меня видела и слышала. Только в этом для меня смысл жизни. Ты этого не можешь понять! Без Клавы мне ничего не интересно. Если мне Нобелевскую премию будут давать, а Клавы при этом нет — всё! Отпадает!

— Скажешь: «Позовите Клаву»?

— Скажу.

— Силён! — сказал Шурик. — А из-за чего поссорились?

— Мы не поссорились. Просто появился какой-то Лаврик из параллельного.

— Это который с Талем ничью сделал?

— Далась вам эта ничья! Смотрите — как все про неё помнят! А вот это, вот это всё, — я начал тыкать пальцем в свои кубки, в свои грамоты и дипломы, — за так дают?

— Кубок — это кубок, а Таль — это Таль, — ответил Шурик. — Это из ряда вон выходящее.

Я разозлился:

— Будет вам из ряда вон! Клава упадёт!

— Не упадёт! — сказал Шурик.

— Поспорим? — предложил я.

— Не надо, — сказал Шурик. — А то ты сейчас заплачешь. Тебе без Клавки и торт не хочется? Я оставил.

— Какой?

— Шоколадный.

— Давай! — согласился я нехотя, а потом, когда жевал этот торт, дошёл до того, что спросил своего младшего брата-первоклассника, из за которого давился когда-то манной кашей: — Как ты думаешь, у меня есть свои вкусы и взгляды?

На чердаке Дворца пионеров было полутемно. Когда все члены «Клуба старшеклассников» с граблями, лопатами и мётлами шли к железной лесенке, чтобы выбраться на плоскую крышу, которую директор поручил нам привести в порядок, Серёжа начал канючить:

— Клава, а помнишь, как мы в пятом классе…

— Опять? Мне надоели твои «а помнишь»! Сколько можно?!

Чердак был забит всяким хламом. Поломанные параллельные брусья, спортивные маты с отодранными заплатами. Особенно грустно смотреть на старые транспаранты: «С новым годом!», «Да здравствует пионерское лето!» или, например, на огромный макет кукурузы с надписью «Чудесница». У меня и так было неважное настроение, а тут совсем испортилось.

— Да ты посмотри, что я нашёл! — сказал Сергей. — Это же твои крылья! Ты изображала бабочку-капустницу, помнишь? У нас была инсценировка про борьбу с сельхозвредителями — новая руководительница хора сочинила. Я там ещё пел: «А я старый сорняк, от меня скот дохнет всяк». А ты…

Я посмотрела — действительно мои крылья. Мама мне их здорово соорудила.

— Ну и что? — спросила я.

— Красиво, — сказал Сергей.

— Вообще чтобы я больше не слышала «А ты помнишь?». — Я зашвырнула свои крылья куда подальше. — Меня тошнит от этих слов. Понял?

— А ты не говори «опять», — ответил Сергей. — Меня как раз от этого слова в дрожь бросает.

Вот так мы с ним тогда поговорили.

На плоской крыше под ярким солнцем у меня настроение немного исправилось, и я включилась в работу. Мы с Туськой, то есть с Таней, сгребали прошлогодние и позапрошлогодние листья в кучи, а мальчишки подходили с носилками и куда-то эти листья уволакивали. Гул голосов, смех, визг — всё, как полагается в таких случаях. И вдруг — тишина. Смотрю на Таню. Она бледная как мел, и глаза в одну точку. Обернулась, и у самой душа в пятки ушла. Плоская крыша огорожена перилами из чугунных труб. И вот на одной из них Серёжа жмёт стойку. А Дворец пионеров четырёхэтажный. Все молчат, подойти боятся, как к лунатику. На фоне синего неба он ничего выглядел. Вообще-то на турнике для Серёжи это пустяк. Полная гарантия. Но тут — четвёртый этаж. Вижу, ноги пошли в сторону. Это значит, он хочет на одной руке остаться. А рука дрожит. На турнике у него такого не бывает. Но ноги чётко вместе. И тут откуда ни возьмись Лаврик. Схватил Серёжу за пояс и швырнул на позапрошлогодние листья. Сразу — гвалт. Серёжка поднимается. А Лаврик — бац ему грязной рукой по щеке! Наверно, из-за нервного напряжения. Для него всё это тоже небось непросто было.

Тишина.

— Что это ты, Лавр? — спрашивает Серёжка. — Щёку, между прочим, не вытер.

— Подстраховал, — отвечает Лаврик спокойным голосом. — На всякий случай.

— А к лицу грязными руками притрагиваться негигиенично. У тебя папа доктор, должен знать.

— Я папу пожалел. У него и так забот много. Представляешь, как обидно время тратить на тех, кто сам себя гробит.

— Ладно. Я всё-таки отниму у твоего папы полчасика. Девочки, подержите часы.

Мгновенно все девчонки, кроме Туси и меня, протянули руки.

Серёжка посмотрел на меня, усмехнулся и отдал свои часы первой попавшейся.

Лаврик снял очки.

Ни одна руки не протянула. Тогда я сделала благородный жест. Мне ведь на всех наплевать.

Но Лаврик мне очки не отдал, а положил их аккуратненько на кирпич. Я так и осталась с протянутой рукой как дура.

«Ну, я тебе припомню», — подумала я.

Серёжка принял боксёрскую стойку.

— Учти, — говорит Лаврик, — я с тобой драться не буду, — и стоит руки по швам.

— Смажу раз — никуда не денешься, — отвечает Сергей и уже начинает скакать вокруг Лаврика; тот не шелохнётся.

Сергей видит такое дело и эдак небрежно выдаёт прямой в челюсть. С поворотом корпуса.

Но не тут-то было. Неуловимый «нырок» — и челюсть Лаврика на сантиметр от Серёжкиного кулака.

Все засмеялись.

Вторая атака — тот же результат.

Опять смех.

— Ты почему со мной драться не хочешь? — спрашивает Сергей, чтобы не так смешно было: мол, если бы драка, может, я бы уже и попал куда надо.

Лаврик говорит:

— Потому что ты мне нравишься. Я тебя уважаю.

Серёжка опять вокруг Лаврика заскакал.

— Поэтому и ходишь в «Клуб старшеклассников»? Раньше я что-то тебя во Дворце не видел ни разу.

— Поэтому и хожу.

— Сейчас ты меня ещё больше зауважаешь, — сказал Сергей, сделал финт левой, а когда хотел ударить правой, наткнулся на кулак Лаврика и схватился за скулу.

— Прости, Серёжа, я нечаянно, — сказал Лаврик. — Рефлекс.

Серёжа сплюнул кровью и только хотел ещё раз броситься на Лаврика, как раздался голос директора Дворца пионеров:

— Что тут у вас происходит?

Заминка произошла небольшая. Мы ко всяким неожиданностям привыкли, а на такой случай проверенный способ есть.

— Лавров новые приёмы показывает! — зашумели девочки. — Давай, Серёжа, продемонстрируй Дмитрию Александровичу. — И у всех глаза ясные. Сколько ни вглядывайтесь, товарищ директор, ничего в них, кроме святой невинности, не найдёте!

Дмитрий Александрович долго вглядывался. А Серёжка за их спинами ещё раз плюнул кровью.

В комнате «Клуба старшеклассников», кроме макета бригантины, радиолы и портрета Маяковского, есть рояль.

Наша великолепная четвёрка (так нас теперь стали величать) задержалась после уборки крыши возле этого рояля. Казалось бы, разбежаться надо куда глаза глядят, но нет, что-то тянет друг к другу, требуется выяснить отношения. Я сижу клавиши перебираю, Клава смотрит на меня, облокотившись на крышку рояля, а Лаврик и Сергей у окна.

— Открой рот! — говорит Лаврик Сергею.

— Зачем? Я уже отплевался.

— Посмотрю, что там у тебя.

— Всё цело.

— Тебе трудно рот открыть?

— Пожалуйста. А-а! Нравится?

— Значит, это ты моей кровью плевался, — говорит Лаврик и показывает окровавленный кулак. — Надо рот закрытым держать. — И начал кулак заматывать платком.

— Лавр, ты почему на крыше мне очки не отдал? — спрашивает Клава, не оборачиваясь.

— Потому что ты друга предаёшь. — Это он как бы между прочим. Платком занят.

— Когда?

— Всю дорогу.

— А если он мне надоел?

Я даже клавиши перебирать перестала.

— А это, — говорит Лаврик, — называется подлостью.

— Я должна благородно скрывать? — спрашивает Клава.

— Слушай, Лавр! — начал вскипать Серёжка. — Ты Клаву не знаешь, а у нас свои счёты. Лучше не лезь, потому что опять получится глупость. Она такая стала после того, как познакомилась с тобой. Вот в чём дело.

— Вы оба для меня — пустое место, — говорит Клава.

— А нас уже стали называть «великолепной четвёркой», — мечтательно почти пропела я.

— Клава, насколько мне известно, женское имя, — говорит Лавр. — Так вот тебе его по ошибке дали.

— А кто же я по-твоему? — удивилась Клава.

— Серёжка из-за тебя на крыше дурака валял. Ты не слепая и всё понимала. Так? И если бы у тебя было женское начало…

— Я его об этом не просила, — перебила Лаврика Клава. — И вообще он мне всю жизнь подарки делал, а они мне оказались до лампочки.

— Лавр, перестань, я тебя прошу, — взмолился Сергей.

— Ладно. Разбирайтесь сами. Тоже мне Кармен нашлась!

Я тихонько, одним пальцем, куплеты тореадора выстукиваю, так, для смеха.

— Вот именно, — говорит Лавр, — «смелее в бой, чёрный глазок, и ждёт тебя любовь». Устарело.

— До чего же мне скучно с вами, — заявила Клава. — Скучные вы люди. Все! И наш «Клуб старшеклассников» под названием «Бригантина», и наша школа, и весь наш город, и…

— Весь мир, — добавил Лавр.

— Если хочешь, да… Таня, перестань барабанить, всё равно у меня слуха нет. Я не оценю.

— Ты же всю жизнь в хоре пела! — удивился Лавр.

— Я там рот открывала. По Серёжкиной милости. Он мне такой подарок сделал.

— Совсем-совсем нет слуха? — с какой-то внезапной жалостью спросил Клаву Лавр.

— Мама говорит, что у меня внутренний, но, по-моему, так не бывает.

— Иногда встречается, — ответил Лаврик. — Отсутствие координации между слухом и голосом. Таня, дай ей «ля» первой октавы. А ты, Клава, Отвернись от рояля.

Я нажала на клавишу и пальцами ограничила первую октаву. Это элементарно.

Клава мгновенно нашла «ля».

— Правильно! — обрадовался Лавр. — А теперь попробуем интервалы. Возьми-ка, Танечка, терцию.

Я взяла терцию.

Клава нашла её без всякого труда.

— Слушай, Таня, а может, она и септ-аккорд найдёт? Дай-ка я.

Лавр сел за рояль и взял септ-аккорд. Клава стояла спиной к роялю с закрытыми глазами. Она очень волновалась. А Серёжка так и остался у окна. О чём он тогда думал?

Клава нашла этот септ со второй попытки.

— У тебя абсолютный слух! — торжественно объявил Лавр. Он встал, и я снова стала перебирать клавиши.

Клава сразу погасла.

— Ну и что я с ним буду делать? Шубу сошью? Мне всё равно одна дорога: в манекенщицы или в стюардессы. В Большой театр не примут.

— Но человек без слуха, это… ну как тебе сказать… — Лаврик так разволновался, что даже слов не находил. — Ну, как если бы у тебя, например, не было чувства юмора.

— А я и в клоуны не собираюсь! — ответила Клава.

С Лавриком что-то случилось. Он горячился не в меру, и это было на него непохоже.

— Ты глупая девчонка. Во-первых, стюардесса с музыкальным слухом лучше, чем без. А во-вторых, среди людей, работающих в сфере обслуживания — официантов, лифтёров, швейцаров и т. д., — учёные однажды с помощью тестов обнаружили десяток-другой человек, обладавших исключительными математическими способностями. С ними стали заниматься по ускоренной программе, и теперь эти люди доктора наук, бакалавры и прочее.

— Со мной этого не произойдёт! — ответила Клава. — Говорят, что где-то производились опыты обучения во сне. Только на это я могла бы согласиться. Чтобы вечером заснуть, а утром проснуться с высшим образованием. Так что спокойной ночи, малыши.

И она пошла к двери.

— Подожди, Клава! — остановил её Сергей.

«Начинается!» — подумала я и заиграла «Спят усталые игрушки».

— Ты помнишь, как в седьмом классе…

— Опять! — заорала Клава.

— Я хотел сказать…

— Я ещё с детского сада знаю всё, что ты можешь мне сказать. Всё! Всё! Всё!

— Не знаешь, — сказал Сергей.

— Знаю! — крикнула Клава.

— Если ты сейчас уйдёшь… вот так… ты меня больше никогда не увидишь.

— Нам пора, — сказал мне Лавр. — Теперь, кажется, мы здесь абсолютно лишние.

— Нет, — оборвал его Серёжа, — потому что и вы меня тоже не увидите. Никто, никогда меня больше не увидит.

Мне стало страшно. А Клава усмехнулась.

— Серёженька, мальчик, — сказала она, — если бы ты был способен на такой поступок, я пошла бы за тобой на край света. Но завтра утром ты придёшь в школу точно по звонку.

— «Завтра» для меня не будет, — сказал Сергей.

— Замолчите вы, идиоты! — не выдержал Лавр.

— Посмотрим, — сказала Клава. — Танька, вы с Лавриком свидетели. А я предупрежу остальных друзей и близких. До встречи в эфире!

И Клава ушла.

Положение у меня было аховое. Кончать все счёты с жизнью мне тогда ещё не хотелось, а я сгоряча дал слово при свидетелях, и теперь другого выхода не существовало.

Свидетели — Лаврик и Таня — бежали за мной по улице и уговаривали не лишать себя жизни, потому что она самое дорогое, что есть у человека.

Это я и без них знал.

Я им говорю:

— Ребята, отстаньте. Так мне и надо, потому что я ничтожество.

— Ты незаурядная личность, — ответил Лавр. — Сумей отнестись к Клаве как к несчастному случаю в твоей, в общем-то, счастливой судьбе.

— Не могу, — сказал я.

— И напрасно, — продолжал Лавр. — Человек должен быть выше случая. Этот Великий Слепой, как известно, иногда возносит бездарей, а гений, по его милости, может умереть под забором.

— Серёжа, скажи откровенно, о чём ты сейчас думаешь? — робко попросила сердобольная Таня. — Не уходи в себя.

У меня было странное состояние. Кроме всего прочего, я ещё повторял в уме обрывки каких-то фраз, невесть откуда бравшихся.

— «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно», — брякнул я. — Мне уже стало легче, Таня! Так что отстаньте, ребятки…

А сам побежал, зная куда.

Таня и Лаврик тоже побежали. В городском саду мы промчались мимо аллейки, которую недавно наша «великолепная четвёрка» превратила в танцплощадку. Здесь висела табличка с надписью: «Танцевать в аллеях запрещается. За нарушение — штраф три рубля». Я не остановился. Меня интересовало другое. Осталась позади настоящая танцплощадка, пустовавшая в это время дня, теннисные корты, аттракционы. Парк начал редеть. Потом передо мной открылся пустырь. Лаврик понял, в чём дело, и оказался у обрыва, под которым текла мутная Кубань, раньше меня.

Мы молча стояли друг против друга. Подбежала запыхавшаяся Таня.

— Вот что, Серёжа, — серьёзно сказал Лаврик, — с бедой надо переспать ночь. Ты придёшь сюда завтра, и никто тебе не будет мешать.

Заметив, что один из выступов обрыва очерчивает тонкая трещина в мокрой глине, я перешагнул через неё и оказался на выступе. Ничего особенного не произошло. Лаврик, очевидно, трещины не заметил.

Ногой я сбросил с обрыва комок глины и не скоро услышал всплеск воды.

— А что изменится завтра? — спросил я у Лаврика.

Преодолевая отвращение к тому, что делаю, я обшаривала ящики стола своего старшего сына. Перелистала тетради, учебники, книги. Открыла шкаф и полезла в карманы его выходного костюма.

Когда вошёл Павлик и понял, чем я занимаюсь, мне стыдно было поднять на него глаза.

— Зачем это, Рита?

— Я боюсь за Серёжку.

— И что ты выяснила?

— В тетрадках по-прежнему только пятёрки.

— Привычка, — сказал Павлик.

— Но я чувствую — с ним что-то происходит. Ты о чём-нибудь догадываешься?

— Клава Климкова.

— Я всегда знала, что мы ещё наплачемся из-за этой девчонки!

— А что ещё ты знала?

— Многое, Павлик. Что одно время ты меня совсем разлюбил, а потом вдруг ни с того ни с сего стал такой внимательный, такой ласковый, как никогда в жизни. Я всё время боюсь, что это неспроста и скоро кончится. Хожу как царица, мне все завидуют, а в душе страх — может, самозванка?

— Ходи царицей, Рита! Коронованной! А ну покажи, как это у тебя получается.

— При тебе не могу. Это я на работе так. Со знакомыми, когда тебя нет.

— Но ты иногда мне уже царственно говоришь «отстань».

— Это я… пробую…

— Валяй дальше, Рита. Пробуй. Вот я твой знакомый… «Здравствуйте, Маргарита Петровна, вы сегодня очень хорошо выглядите».

В конце концов Павлик должен знать, какое впечатление я произвожу на других. Ладно, думаю, посмотри. И прошлась своей институтской походкой, которую совсем позабыла, с тех пор как Серёжка родился. А недавно почему-то вспомнила.

Павлик остолбенел.

— Рита, — кричит, — ты так на втором курсе ходила!

А я через плечо:

— Не выношу дежурных комплиментов.

— Вы во что играете? — вдруг раздался голос Шурика.

Он, оказывается, уже давно в дверях стоял. Ну, да ему не привыкать! Он за свою жизнь в нашем доме видел разные игры.

Шурик заметил кавардак в комнате и, не дожидаясь ответа, опять спросил:

— Серёжке шмон устроили? Да разве так ищут! — Взял со стола какой-то толщенный фломастер и вытащил из него туго скрученный листок бумаги. Развернул и показывает. А листок весь испещрён разноцветными надписями — синими, красными, зелёными и чёрными. Одна на другую не похожа. Та мельче, та крупнее. Там буквы с одним наклоном, тут с другим. А фраза повторяется одна и та же: «В моей смерти прошу винить Клаву К.».

— Тренировался, значит, — говорит Павлик. — Очень на него похоже.

— Какой ужас! — не выдержала я. — А ты спокоен. Сегодня же поговори с ним но-мужски. Если ещё не поздно.

— Ни в коем случае. Разве что он сам начнёт. Надо вырвать его из привычной обстановки. Сразу после экзаменов берём отпуск, Шурика в охапку — и все вместе к морю. Оно прекрасно зализывает раны.

— Но эти страшные слова, Павлик?

Я чуть не плакала, а он не очень волновался. Сказал, будто отрезал:

— По-настоящему страшные пишут один раз или совсем не пишут.

…— Таня, — сказал Лаврик, — я ухожу. С тобой Серёжка глупостей не наделает. Твоя задача — вселить в него уверенность в себе, и у тебя это получится лучше.

Мы втроём сидели в кафе «Лира» в городском саду.

— А есть у вас что-нибудь покрепче? — спросил Сергей проходившую мимо официантку. На нашем столике стояли бокалы с молочным коктейлем.

— У нас кафе, а не забегаловка, — ответила официантка, — только коньяк.

— Дайте… сто грамм!

Официантка внимательно посмотрела на нас. Лаврик и Сергей — рослые ребята. Оба в куртках, в которых чистили крышу. На школьников не похожи, скорее молодое пополнение рабочего класса, обмывающее первую получку. Я тоже на вид не девочка. Тем более в джинсах. Официантка кивнула и ушла.

— А ты пил когда-нибудь коньяк? — спросил Сергея Лаврик.

— Лизнул один раз, — признался Сергей.

— Ладно, возьми боржом и какой-нибудь бутерброд, чтобы в нём было масло. — И он положил на столик пятёрку.

— Обойдёмся, доктор, — сказал Серёжа.

— У меня тоже есть, — я заглянула в сумку.

— Не спивайтесь, — посоветовал Лаврик, не обратив внимания на наши слова. И ушёл не прощаясь.

— Ну, давай вселяй уверенность, — попросил меня Сергей.

— А как?

— Скажи что-нибудь о моих выдающихся личных качествах.

— Серёжа, мне сегодня всю ночь не спать, — пожаловалась я.

— Это почему же?

— У меня мама в больнице. Сиделок не хватает, вот я и дежурю через день.

Серёжка как будто очнулся после жутковато-сладкого фантастического сна, когда спишь и знаешь, что это сон.

— А папа?

— У меня папы нет.

— А ещё кто-нибудь?

— Сестрёнка. Ей три года, она у бабушки.

— Значит, ты сейчас одна живёшь?

— Одна.

— Давно?

— С полгода.

Тут принесли коньяк. Про масло и боржом Серёжка не вспомнил. А зря.

— Мне не наливай, — попросила я. Он налил себе все сто граммов.

— Клопами пахнет! — сказал Серёжа с опаской.

— А ты только лизни.

— Нет, я выпью… потом. Слушай, а почему я ничего об этом не знал? Ты всегда такая весёлая…

— Ты не спрашивал. Потом, в школе я об этом специально забываю. Ведь никому в сущности нет дела.

— Я выпью?

— Половину.

— А Клава знала?

— Она тоже не спрашивала.

— А кто знал?

— Лаврик. Он через отца устроил мне дежурство. Такие глаза я у Серёжки видела впервые в жизни.

Поэтому и сказала то, о чём никогда не забываю:

— Моя мама умрёт, Серёжа… Серёжа помолчал, а потом спросил:

— Я выпью?

— Половину.

— Слушай, Танька, как же это мы умудряемся так жить?

— А как? Нормально.

Серёжка взял да и опрокинул всю рюмку. Он задохнулся с непривычки. Но ничего, оклемался. Я ему дала хлебнуть из своего бокала молочного коктейля.

— Пойдём отсюда, — сказал он.

— Хорошо. Я тебя провожу. Только по-быстрому. Мне нельзя опаздывать.

— Нет, я́ тебя провожу, — сказал Сергей.

— А сможешь?

— Не говори глупостей.

По улице Сергей шёл как будто ни в одном глазу. Только говорил громко, а я больше помалкивала.

— Клавка небось сейчас хихикает…

— А может быть, плачет?

— Нет. И ты меня не утешай. Ты… знаешь, кто ты? Ты лучше нас всех. Такие раз в сто лет рождаются. Ведь ты же красавица, если приглядеться. У меня выхода нет, понимаешь? А то бы я… Зачем я этот коньяк пил? Слушай, Таня, мы все тебе в подмётки не годимся. Хочешь вселить в меня уверенность? Имеешь возможность!.. Это что, уже больница? Смотри, пять машин «Скорой помощи» наготове. Как будто все жители города каждую минуту загнуться могут. А почему ты думаешь, что твоя мама умрёт?

— Я знаю.

— Танька!

— Спокойно, Серёжа. Уже полгода я это знаю.

— Вот что, Таня. Хочешь, чтобы я сейчас пошёл домой и лёг спать?

— Хочу.

— Тогда поцелуй меня.

— Зачем?

— Мне надо.

— Пожалуйста, — сказала я и чмокнула Серёжку в щёку.

— Это не то, — сказал Сергей.

— Конечно, не то, — согласилась я.

— Но тебе не было противно? — спросил Серёжа.

— Нет, — ответила я, — нормально. А теперь сделай то, что обещал.

— Я сделаю. Но это только до утра. А завтра…

— Посмотрим, что будет завтра.

Я уже знала: до завтра с ним ничего не случится.

Когда я пришёл домой, отец не спал — видно, дожидался меня. Он сразу понял, что я делал в кафе «Лира».

— Герой, — сказал папа. — С радости или с горя?

— Какая разница?

— С горя чаще спиваются.

— Шутишь?

— Нет.

— Если бы ты знал…

— Я догадываюсь.

— Что мне делать? — спросил, я.

Отец подумал немного, а потом, как само собой разумеющееся, только что плечами не пожал:

— Страдать.

Это меня возмутило. Я понимаю — у Тани мама умирает, а тут все живы, здоровы. С какой стати?

— А я не умею!

Мне хотелось сказать это вызывающе, а получилось жалко.

— Чему же вас в школе учат? — ни к селу ни к городу спрашивает отец, как будто это имеет какое-то отношение.

— Ты что, издеваешься? — спрашиваю я.

А он:

— Анну Каренину проходили? Гамлета? Пушкина, а? Лермонтова? Чему они тебя научили?

Тут я понял, что он не издевается, а, наоборот, разозлился очень.

— Страдать он, видите ли, не умеет!

И вдруг отец продекламировал, у него это хорошо получается:

— Чьи это стихи?

— Одного хорошего поэта. Понял? Или ты будешь канючить, как в пошлых романсах: «Саша, ты помнишь наши встречи?», «Помнишь весенней порой»!..

— Папа! — закричал я. Ведь он этим «помнишь» попал в самую точку.

— Иди спать, — сказал отец.

Я хлопнул дверью.

Шурик тоже не спал. В комнате был такой идеальный порядок, что в другое время это бы меня насторожило. Но сейчас я ни о чём не догадался. Грохнулся не раздеваясь на кровать.

— У тебя шмон был, — доложил Шурик. — Я их сам на фломастер навёл.

— А тебе про него откуда известно?

— За кого ты меня принимаешь? — обиделся Шурик. — Я навёл, чтобы ты дурака не валял… Клавка знает?

— В том-то и дело. Мне теперь в школе показаться нельзя. Она завтра организует такую встречу… «Вот, смотрите, явилось привидение!»

— Папа не зря говорит: сначала сделай, а потом хвастай, — сказал Шурик.

Я и Таня ждали Серёжку у его парадного.

— Лаврик, — сказала Таня, — а может быть, Клава передумала? Может, она ничего никому не скажет и всё обойдётся?

— Может быть. Она, в сущности, не злая девчонка. Мечется, не знает, что с собой делать.

Мне очень хотелось, чтобы всё было именно так.

Серёжка вышел, увидел нас и как-то нелепо поднял портфель. То ли, чтобы нас не видеть, то ли, чтобы мы в его лицо посмотреть не могли.

— Уходите, — буркнул он в портфель.

— Спроси, как чувствовала себя ночью моя мама, — сказала Таня.

Серёжа опустил портфель.

— Как?

— Плохо. Я два раза вспрыскивала морфий.

— Пошли, — сказал я.

И Серёжа пошёл с нами.

У ворот школы стояла Клава со своими подружками. Увидев, что Серёжа не один, эта компания сначала растерялась. А потом они нестройно затянули траурный марш Шопена. Но мы шли как ни в чём не бывало. У Серёжки дрожали губы, но он сжимал челюсти так, что видно было, как желваки ходят. Мы с Таней делали вид, будто о чём-то непринуждённо разговариваем. Хор постепенно совсем разбрёлся: кто в лес, кто по дрова.

Когда мы поравнялись с Клавиной компанией, я думал, что Серёжка скиснет, но он поднял голову, и, как ни странно, я увидел улыбку на его дрожащих губах.

Мы вошли в школьные ворота, а Клавина компания молча смотрела нам вслед.