После операции доктора Као мои нижние конечности обретали все бóльшую чувствительность. Подвижность возвращалась крошечными, волшебными толчками и рывками, от которых покалывало в спине. Мозг передавал сигналы через бедра и ниже, к коленям. Если кто-нибудь поднимал мою согнутую ногу, я мог удержать ее в таком положении!

Через неделю после операции я был в состоянии сидеть на койке и смотреть по телевизору «Супербоул». Мама нашла местный филиал сети «Domino’s Pizza» и заказала пиццу для всех: для каждого пациента и медицинского персонала, для водителей, санитаров и для нас двоих.

Мою койку выкатили в комнату отдыха, и мы вместе смотрели по местному каналу игру «Теннесси Тайтенс» и «Лос-Анджелес Рэмс». Трансляция шла на испанском, но все равно было здорово. Я не нуждался в комментариях, чтобы понять, что происходит на поле.

Шли дни, и у меня появлялись силы, чтобы взглянуть правде в лицо: пора было встретиться со Стивом Сазерлендом и выяснить, что произошло тогда в джунглях.

Стив пришел ко мне с женой и детьми. Они специально приготовили для нас с мамой «американский обед» — вкуснейшую домашнюю лазанью. Но я не мог даже думать о еде.

Перед встречей со Стивом я очень нервничал. Я не знал, как отблагодарить человека, спасшего мне жизнь. Что ему сказать? Во мне бушевали эмоции. Я отчаянно хотел выяснить, что случилось со мной в Эквадоре, ведь военные почти ничего мне не сказали. Почему они не хотели давать мне координаты Стива?

После обеда родственники моего спасителя ушли. Стив указал на поросшие джунглями горы, видневшиеся из окна моей палаты.

— Вон там ты получил свои травмы, — сказал он. — Ты знал об этом? Вон в той расщелине. Там мы тебя нашли.

Мы с мамой недоверчиво уставились на него, ведь мы даже не предполагали, что все произошло так близко от Кито.

Кумбайя примостился на склоне горы. Внизу раскинулась широкая долина Тумбако, а вдали стеной нависал вулканический массив. Через долину протекала река Сан-Педро, и Стив нашел меня как раз у входа в ее долину. Он работал на миссионерской радиостанции «Голос Анд», которая вещает по всей Латинской Америке. Их радиовышка находится на вершине горы, и они поднимались туда для ремонтных работ. На обратном пути в Кито им попался очень опасный участок дороги. На одном из самых крутых поворотов остались следы колес и были примяты растения, как будто в этом месте сорвалась вниз машина.

Стив не знал, что именно произошло, но решил на всякий случай остановиться. Там были только он и водитель. Они заглянули за край и увидели белый внедорожник, лежащий на боку. Неподалеку бродил оглушенный человек. Стив с коллегой полезли вниз по склону, ориентируясь по примятым кустам, которые автомобиль зацепил во время падения.

Парень, который бродил в шоковом состоянии, оказался водителем. Был еще один, тоже с тяжелыми травмами — он застрял на переднем сиденье. Там явно был и третий человек, но он куда-то исчез. Стив и водитель начали его искать. Меня нашли случайно — наступили мне на спину, когда обшаривали клочок болотистой земли.

Почти все мое тело засосало в болото, я был покрыт грязью и тиной, поэтому меня легко могли и не заметить. Стив сразу понял, что произошло: мягкая земля спасла мне жизнь, осев под моим весом, когда по мне проехал автомобиль. Но при этом я чуть не утонул. Стив знал, что у меня травмирована спина, поэтому перемещать меня нельзя. С другой стороны, он понимал, что, если меня не вытащить, я утону.

Они с коллегой вытянули меня из болота и положили лицом вверх. Я дышал, но очень слабо. Стив предположил, что у меня отказало одно легкое, а в другое попала болотная вода. Мы были на высоте четырнадцать тысяч футов. Из-за разреженного воздуха мне было еще труднее дышать. На высоте пятнадцать тысяч футов пилоты должны надевать кислородные маски, если кабина их самолета не герметизирована.

Стив знал, что я не доживу до приезда скорой помощи, тем более что она, вероятнее всего, будет ехать из Кито. Моим спасителям каким-то образом удалось поднять меня по склону. Стив и водитель сдвинули задние сиденья своего мини-фургона, чтобы положить меня. Потом вернулись на место аварии, вынули из искореженной машины второго раненого, подняли его наверх и погрузили рядом со мной.

Стив решил вызвать скорую. Проблема заключалась в том, что мы находились глубоко в ущелье. Сигнала там не было. И тут в голову Стиву пришла блестящая мысль. Он воспользовался коротковолновым радиоприемником, чтобы связаться со своей радиостанцией и попросить их вызвать скорую. Ему сказали, что ждать придется три часа.

«У этого парня нет в запасе трех часов, — ответил Стив. — Я выезжаю. Встретимся с ними на полпути».

Он знал, что везет американцев. Также он знал, что по официальным данным американских военных в стране нет. Стив решил, что мы были на секретном задании, поэтому связался с посольством США, объяснил ситуацию и спросил, в какое безопасное место могла бы отвезти нас скорая. Ему назвали медицинское учреждение.

Стив отправился в путь по горной дороге. Он понимал, что моя жизнь висит на волоске. Я дышал хрипло и поверхностно. Когда я пытался закачать достаточно кислорода в свои легкие, раздавались жуткие хлюпающие звуки. Всю дорогу Стив повторял мне: «Держись, браток. Дыши, дыши…»

Мы встретились с машиной скорой помощи. Каким-то чудом я все еще был жив. Но в тот момент, когда меня пытались перенести из одной машины в другую, я вдруг полностью перестал дышать, словно подумал, что нахожусь в безопасности, и отказался от борьбы, потому что дыхание давалось мне слишком тяжело. Тогда реаниматологи, сломав мне ребра, втолкнули в легкие трубки и начали закачивать воздух, заставляя меня снова дышать.

Опоздай они всего на несколько минут — и я бы умер.

Перед уходом Стива мы договорились, что он покажет мне место аварии. Часть меня — очень большая часть — не могла противиться желанию попасть на это место. Но стоило мне остаться одному — и я начал волноваться. Я почти боялся. Сначала я не понял причины этого. Но в ту ночь мне приснился первый кошмар, словно самые темные из утраченных воспоминаний снова начали кровоточить. Кошмар был таким правдоподобным, что я проснулся от собственного крика. Мне снился побег из плена. У меня было ужасное ощущение, что меня связали. Какое-то время я не знал, где реальность и существует ли она вообще.

Через некоторое время Стив отвез меня на место аварии. Я смотрел на дорогу и чувствовал, что мы приближаемся к опасному повороту. Никто не указал мне на это место, но я узнал его. Глядя в ущелье, я почувствовал, как мороз пробежал по спине. Я боролся с тошнотой.

На меня обрушилась лавина воспоминаний. Они вернулись ко мне во сне. Я не знал, правда ли то, что я вижу, но думал, что это так. Все это словно шло из глубин моего сознания. Мне сказали, что в момент аварии я спал на заднем сиденье внедорожника. Но по сюжету сна я в это время бодрствовал. Мы ехали по горной дороге, прорезавшей густые джунгли. Со мной было еще два человека из АПСН. Мы направлялись в Кито за какими-то запчастями для поврежденного «Блэк Хока». На дороге могли быть засады РВСК, поэтому кто-то должен был следить за ней. Вызвался я.

Я сидел позади, держа автомат М4 на коленях. Мы приближались к повороту. Из-за него вылетел автомобиль, и я услышал выстрел. На нас напали. Я высунулся из машины и открыл огонь по нападающим. Водитель нажал на газ, но наш белый шевроле «Блейзер», не вписавшись в поворот, сорвался с дороги и на миг повис в воздухе, а затем перевернулся восемь раз, сползая по склону. Я вылетел из машины, но она упала на меня сверху, ломая мне спину и вдавливая мое тело в болотную топь. Я все еще был в сознании, не в силах пошевелиться. В нос мне лилась зловонная черная вода. Я попал в ловушку и был уверен, что умру.

Какая мерзкая смерть.

Я долго тонул, пока в моем мире не воцарилась полная темнота. После этого воспоминания действительно исчезли.

Кошмар был настолько реален, что не мог не быть правдой.

Но я никому ничего не сказал, даже маме. Я слишком боялся ее напугать — видит Бог, она и так уже достаточно пережила.

Даже меня самого это чертовски напугало.

Этот кошмар был моим первым подробным воспоминанием об аварии. Я чувствовал, что теперь знаю правду, и понял, почему военные так не хотели сообщать мне и моей семье какие-либо детали. Но я все равно добрался до истины. Все это время она была у меня в голове, не хватало лишь толчка, чтобы запустить худшие из воспоминаний. С тех пор я часто видел этот сон. Проходили месяцы, и мне открывалось все больше подробностей.

Когда я находился в клинике доктора Као, меня серьезно беспокоило то, что РВСК могут каким-то образом узнать о моем присутствии здесь. В Кумбайе не предпринимали мер безопасности, а повстанцы явно проводили операции неподалеку, ведь авария случилась всего в пятнадцати милях отсюда. К счастью, до них не дошло никаких слухов обо мне, по крайней мере, насколько нам было известно.

Конечно, мама отправилась со мной на место аварии. Во время нашей поездки в Эквадор я много раз замечал, что моя пятидесятидевятилетняя мама храбрее многих элитных спецназовцев.

В конце трехнедельного пребывания в Эквадоре мама снова плакала. Ей было жаль расставаться с новыми друзьями — доктором Као и персоналом его клиники, Стивом Сазерлендом и его семьей.

Тепло простившись со всеми, мы улетели из Кито и приземлились в аэропорту Даллас/Форт-Уэрт. Нас встречал отец. Он подарил маме букет красных роз. Она посмотрела на цветы полными слез глазами, потом расхохоталась и указала на этикетку: «Выращено в Эквадоре».

Мы с мамой вылетали в Эквадор в состоянии, близком к нервному срыву, а прилетели, совершив то, что казалось невозможным. И это было очень ценно. Ко мне возвращались воспоминания, и это помогало мне чувствовать себя намного лучше. А главное, дальнейшие события показали, что мое физическое состояние улучшилось.

Я отправился домой, в Сан-Антонио, предвкушая радостную встречу с Карлой и сынишками.

Я рассказал им новости.

На следующий день было запланировано занятие с ФТ. Приехав, я увидел, что она разложила несколько толстых гимнастических матов. А по центру лежали ножные фиксаторы.

— Примерь эти штуки. Давай испытаем их.

В конце занятия мне удалось пройти между двумя параллельными брусьями, держась за них руками.

Я сделал около дюжины шагов, подтягивая одну ногу к другой. Эти усилия совершенно измотали меня. После двенадцати шагов я трясся и обливался потом, словно пробежал марафон туда и обратно.

Двенадцать шагов, но для меня это было чудом.

Я позвонил родителям, едва не плача:

— Мама, ты должна приехать и увидеть это! Я начинаю ходить!

Я неустанно тренировался день за днем. Итальянские ботинки жестко фиксировали мои лодыжки. Это позволяло мне пользоваться мышцами бедер для того, чтобы поднимать и переставлять ноги. Таким образом, я мог делать уже двести пятьдесят шагов подряд.

Я так хотел показать маме и отцу свои достижения, что целый день ходил по коридорам спортзала: преодолевал один коридор и тут же сворачивал в другой. Но к тому времени я был уже полностью обессилен — это было тяжелее любой армейской тренировки. Я обливался потом, трясся как осиновый лист и мог вот-вот упасть в обморок. Отцу пришлось сбегать за моей коляской.

Но знаете, я даже смог встать на ноги и крепко обнять маму. Представьте себе, какое это прекрасное ощущение!

Это были приятные моменты. Положительные результаты поездки в Эквадор. Но было и плохое. У меня повысилась чувствительность, а это означало усиление боли. Ко мне возвращалась память, а это влекло за собой новые кошмары и воспоминания. Однако важнее всего для меня была радость движения. Я ведь клялся, что снова буду ходить. Но именно в моменты высочайшего подъема можно ниже всего упасть. Я изо всех сил упражнялся с фиксаторами для ног, а кроме этого тренировался, чтобы восстановить физическую форму. И тут произошло нечто ужасное. У меня появился первый пролежень.

Прямо под правым бедром. Я должен был каждый день осматривать ноги с помощью зеркальца. Вот так я и обнаружил пролежень. Сначала я старался не обращать на него внимания: «У меня ведь все хорошо, скоро я выкарабкаюсь». А потом язва вскрылась. Я обратился в больницу, и меня немедленно госпитализировали. Нужна была операция, а это означало полтора месяца в больнице. Я лежал на матрасе, наполненном песком. Песок постоянно пересыпался туда-сюда — это должно было защитить меня от пролежней. Но я изнывал от безделья. Персонал мог заставить меня лежать спокойно, лишь пичкая лекарствами до беспамятства. По правде говоря, я превратился в сплошную болевую точку, поэтому мне нужны были эти обезболивающие.

Все новые и новые операции были неудачными. Язва увеличивалась. Я провел в больнице одиннадцать месяцев. Вы только представьте себе: одиннадцать месяцев! Триста тридцать с чем-то дней, совершенно одинаковых: полная неподвижность и абсолютное бездействие. Примерно три тысячи шестьсот часов бодрствования, и почти все это время меня терзала боль, от которой я извивался и кричал.

Каждые четыре часа мне давали большую дозу морфия. Я убивал время, глядя на часы в ожидании следующего укола. Мне становилось все хуже и хуже. На меня опустилась темная туча. Еще каких-то несколько месяцев назад я ходил. А теперь вот чем все обернулось: я лежал и ждал следующего укола. Хуже и придумать ничего было нельзя.

Со временем я заметил, что Карла с детьми навещают меня все реже и реже. Я их не винил. Говорить нам было не о чем, заниматься детьми я не мог, потому что мне нельзя было двигаться. Мне даже обнять их не удавалось.

По правде говоря, это разрывало мне сердце.

По правде говоря, наверное, хорошо, что они не приходили.

По правде говоря, я не хотел, чтобы мои мальчики видели меня таким.

Четвертого июля я проснулся от залпов салюта. Мне показалось, что я снова в горах, под обстрелом. Я посмотрел в окно палаты и почувствовал себя немного лучше, увидев, что это салют. Но сначала от этого внезапного треска посреди ночи я просто голову потерял.

Перед самой выпиской я перенес операцию на головном мозге. Целью было уменьшить боли, которые иногда становились нестерпимыми. Врачи объяснили, что боль передается, как телефонный сигнал. Если на линии нет помех, он четкий и ясный. Если на линии помехи, сигнал будет прерываться и заглушаться. Суть заключалась в том, чтобы создать в моем мозгу помехи, препятствующие прохождению боли. В моменты просветления я говорил, что не хочу, чтобы мне делали операцию, которая снизит чувствительность моего тела и лишит меня возможности ходить. Меня уверяли, что этого не произойдет. Сигналы, связанные с болью и движением, проходили по разным «телефонным линиям».

В день операции мою голову зафиксировали на специальном упоре, чтобы она была абсолютно неподвижна. Во время операции я должен был сидеть. Медики все закручивали и закручивали болты, пока я не почувствовал, что мой череп вот-вот разлетится на куски. Правая нога болела сильнее. За нее отвечает левое полушарие мозга, поэтому врачи собирались сверлить мне череп слева. Я должен был находиться в сознании, чтобы описывать свои ощущения. Медики начали сверлить. Нажали кнопку, и у меня дернулась правая рука, словно в мое тело вселилась чья-то воля. «Какого черта?! — подумал я. — Ведь речь шла о ноге!»

— Все в порядке, — успокоил меня хирург, — так и должно быть.

Я слышал и чувствовал, как сверло буравит мой череп, и ощущал запах горелой плоти. Наконец добрались до места, которое отдавалось покалыванием в правой ноге. Это означало, что они нашли то, что искали. Мне в голову вмонтировали устройство, которое я мог включать с помощью пульта, чтобы блокировать боль. Но оно так и не принесло ни малейшей пользы: боль ничуть не уменьшалась.

Перед операцией мне обрили полголовы. Мой череп скрепляли расположенные полукругом металлические скобы. Перед выпиской мне разрешили съездить в парикмахерскую, чтобы побрить и вторую половину головы. Я приехал в шляпе, а когда снял ее, девочек-парикмахеров чуть не хватил удар.

Думаю, что я походил на монстра из «Франкенштейна». В таком виде я точно не хотел возвращаться к жене и детям. Но, как выяснилось, возвращаться мне было особо и некуда. В какой-то момент этих одиннадцати месяцев, наполненных воплями боли и отчаяния, моя жена решила, что с нее хватит.

Она ушла от меня.

Здесь я хочу сказать, что жалеть меня не нужно. Ни в коем случае. Никто не должен меня жалеть, даже если я парализован и прикован к креслу на колесах. Но я думаю, вам нужно знать, что моя жена оставила меня и что моя жизнь покатилась под откос. А еще, чтобы понять, во что превратил меня паралич, вы должны знать, каким я был раньше.

В детстве я был одним из лучших спринтеров школы. Я был звездой американского футбола и скоростных видов спорта. Моим тренером по американскому футболу был отец. Он сказал мне одну мудрую фразу: «Сынок, ты можешь добиться успеха во многих видах спорта, но по-настоящему великим можно стать только в одном». Отец посоветовал выбрать, что мне нравится больше всего, и направить на это все усилия. Моей страстью стал гольф. К моменту поступления в колледж я был членом школьной команды старшеклассников и победил на чемпионате штата по гольфу. Я выиграл спортивную стипендию и мог учиться в колледже, но там я просто не получал бы необходимого мне драйва. Мой отец служил в авиации, в топливозаправочном авиакрыле. Я решил пойти по его стопам и записался в Авиационную метеорологическую школу… Нас, военных метеорологов, называли серыми беретами.

У моего отца в голове не укладывалось, что я, служа в авиации, в конце концов начал выпрыгивать из самолетов вместо того, чтобы летать на них. Но мне это нравилось. До Эквадора я участвовал во многих боевых операциях, в том числе в Африке, когда свергали одного известного диктатора. Я верил, что мы боремся за правое дело, каждый раз, когда выпрыгивал из самолета с парашютом. Так было и в Эквадоре. Я воевал с наркоторговцами, преступниками и убийцами, которые жиреют, пользуясь человеческой зависимостью. Я был там для того, чтобы внести свою лепту в освобождение этой страны и ее народа от зла.

А потом я очнулся с парализованной нижней половиной тела, прикованный к инвалидной коляске. Из-за того, что я отказался подавлять боль с помощью медикаментов, со мной стало очень тяжело жить. Это подвергло наш брак огромным испытаниям, но я не мог проститься с мечтой снова ходить. А потом были одиннадцать месяцев беспросветного отчаяния, когда я лежал неподвижно, напичканный лекарствами.

Можно сказать, что в каком-то смысле у меня был выбор: попытаться снова научиться ходить или спасти свой брак, хотя тогда я не знал об этом. Я думал, что мне нужно чувствовать боль, чтобы продолжать учиться ходить, но из-за этой боли я стал очень плохим сожителем. Когда я выписался из больницы, проведя там одиннадцать месяцев, Карла оставила меня.

Сначала она сказала, что уезжает со своим дядей на две недели позагорать, потому что отчаянно нуждается в отдыхе. Но, уехав, не вернулась. Вся эта история с отдыхом была лишь предлогом, попыткой скрыть от меня правду.

Я не мог спасти свой брак. Я даже не знал, смогу ли спасти самого себя. И я не винил Карлу. Представьте себе, что вы вышли за энергичного многообещающего юношу, а он превратился в калеку, который днями напролет лежит в кровати, крича от боли и проклиная все на свете. Иногда мне казалось, что в мои бедра вонзаются ножи, отрезая мышцы от костей.

В день бракосочетания мы клялись быть вместе «в болезни и во здравии», но я был уже не тем человеком, за которого Карла вышла замуж. Я стал совершенно другим. В течение этих одиннадцати месяцев она приходила ко мне все реже и реже, но будь я на ее месте, разве я захотел бы навещать человека, до беспамятства обколотого лекарствами, да еще и приводить к нему детей?

Поэтому когда спустя одиннадцать месяцев я вернулся домой и обнаружил, что жена от меня ушла, я попытался ее понять. Все это было слишком тяжело для нее. Даже злейшему врагу я не пожелал бы такой жизни, какая была у меня тогда. Но я никак не ожидал, что в довершение всего этого мне придется воспитывать троих маленьких детей.

Младшему было три года, старшему шесть. Раньше у них были красивые, счастливые, улыбчивые родители, а в конце концов остался только отец, прикованный к креслу на колесах. Но знаете что? Я почувствовал ответственность. Я должен был заботиться о мальчиках, и это давало мне силы жить дальше.

Я знал, что должен выздороветь и быть хорошим отцом для своих детей. Таким отцом, который им нужен. Теперь я полностью отвечал за них и должен был принять этот вызов. Это оказалось настоящим благословением, но в тот момент я думал, что на меня обрушилась тяжесть всего мира.

Карла знала, что разлука с мальчиками погубит меня, и поэтому оставила их мне — так я заставлял себя думать. Мне хотелось верить, что причина именно в этом. Карла знала, что я очень люблю сыновей и буду хорошо о них заботиться. Во всяком случае, насколько хватит моих, ограниченных теперь, сил.

Но, потеряв Карлу, я потерял и часть себя. Моя жизнь зависела от семьи и работы. Моя служба создавала меня. Я любил военные задания, своих побратимов, свою страну. А теперь превратился в ветерана-инвалида, прикованного к креслу на колесах. В одинокого отца в инвалидной коляске, обреченного сидеть дома.

Конечно, моя мама помогала нам, и мальчики полюбили ее стряпню. Но она не могла быть с нами каждый день круглые сутки. Мы с Блейком, Остином и Грантом научились перекусывать кукурузными чипсами, сандвичами и полуфабрикатами. Мы стали постоянными покупателями еды навынос — в «Taco Bell», IHOP и «Wendy’s» — отец в инвалидной коляске и трое голодных сынишек.

Очень часто я думал: «Господи, как до этого дошло?» Так жить было невозможно. Мало того что моя жизнь перевернулась вверх дном и разлетелась на куски, я даже не мог, стоя на траве, бросить своим детям мяч. Если мальчики хотели отдохнуть, они спрашивали:

— Давай пойдем в горы?

— Я не могу. Моя коляска ездит только по ровным дорогам.

— А на пляж?

— Я не могу. Мое кресло не ездит по песку.

Шло время. Месяцы превращались в годы. Люди говорили мне: «Часто ситуация налаживается как раз в тот момент, когда кажется, что хуже некуда». Я отвечал: «Да, я раньше тоже так думал. Я думал, что должно стать лучше, потому что хуже уже некуда. Но, кажется, в этом направлении у меня еще есть перспективы…»

Я просто не видел света в конце туннеля.

Точнее, я привык говорить, что единственный источник света — это огни поезда, едущего мне навстречу.