Донна чувствовала, что с каждым месяцем все больше отдаляется от окружающих. Даже ее отношения с матерью, братом и в особенности с Майклом стали натянутыми, как будто это была игра, правила которой подзабылись. На одной из наших первых встреч она сказала, что дистанция устраивала ее, поскольку никто не мог понять, насколько важны стали для нее таблетки и что в ближайшее время ситуация не поменяется. Она признавала это по-своему честно и логично. Но это раскололо ее мир на два мира — публичный и личный, очень личный.
Последние три года были крайне напряженными: Майкл почти не работал, лежал на диване, берег позвоночник. Ее работа требовала полной самоотдачи: она должна была общаться с семьями, чей ребенок болен смертельным заболеванием, работать с этим отчаянием и оставаться на ногах. Медсестры считали ее святой. И она была святой. Кроме одной маленькой слабости, которую она приберегала на конец смены. И эта способность откладывать доказывала, что все под контролем, разве нет?
Вот как она вспоминает ту неделю, когда все пошло прахом.
В ту среду она рано уехала с работы и собиралась на семейный ужин. Там будет полно родственников, видеть которых у нее нет никакого желания. Говард, двоюродный брат Майкла, сейчас подъедет. Она распланировала все методично, как всегда. Но внутренняя тревога все нарастала. Вечер устраивала ее свекровь, Герт, от которой она удалилась на межгалактическое расстояние. Она не могла отделаться от ощущения, что Герт знает намного больше, чем показывает. Конечно, она широко улыбается Донне, и Донна отвечает ей улыбкой, такой же искусственной, извиняющей. Почему? Она сама не знала. Но было много нехороших признаков: члены семьи вели себя с ней странно — слишком уж покладисто. И, разумеется, она тоже ведет себя странно — как они могут этого не замечать? Выходит на десять минут, потом возвращается. Затем снова уходит. Идет в туалет... снова, Донна? Входит в дом через заднюю дверь и затем кричит: «Привет! Я дома!» — хотя она дома уже бог знает сколько.
Как они могут не знать?
Тем не менее никто не обвинял ее, не захлопывал дверь у нее перед носом; Майкл... оставался все тем же Майклом. Короче говоря, никто ее не останавливал. И это было самое странное, поскольку переводило происходящее в разряд нормального. Мечта могла продолжаться. Маленькая девочка оставалась безнаказанной. Она не настолько отвратительная, не настолько плохая, как ей иногда кажется.
Донна на удивление хорошо помнит внутренние диалоги, которые вела с собой в то время. Она может с точностью воспроизвести всю свою внутреннюю жизнь. Она описывает внутренний спор, который вела сама с собой урывками. В тот день она ехала по автомагистрали 405, тянущейся через весь Лос-Анджелес. Поток был плотный, многие перестраивались, подрезали. Она попыталась утихомирить тревогу, сосредоточившись на настоящем, на переключении с газа на тормоз. Скоро она доедет, получится ли улучшить момент и пошарить у Говарда в шкафчике с лекарствами? Он выглядел как человек, у которого не все ладно со здоровьем: пухлый, среднего возраста, пропитавшийся лекарственным духом. Она обязательно что-нибудь найдет, если сможет незаметно войти и выйти. То, что это было неправильно, давно ее не тревожило. Правильно? Неправильно? Это абстрактные рассуждения.
Она признавала, в кого превратилась. Это было неприятное слово — она была воровкой. Она крала только лекарства. Но все-таки — она крала их. И после врала об этом. Так что она еще и лгунья. Год назад она была на похоронах матери одного своего друга. На приеме она не колеблясь ограбила аптечку умершей женщины. Этого больше не повторится, твердила себе Донна, отгоняя стыд. Но внезапно появился ее друг, как раз когда она закрывала за собой дверь ванной комнаты. «Туалет внизу был занят», — соврала она. И ее друг вроде бы не заметил ни раздувшейся сумочки, ни страха в ее глазах. Донна испытала знакомую волну облегчения: все хорошо, что хорошо кончается.
Затем последовала череда краж у Марши, которая жила в кондоминиуме чуть дальше. Марша делилась с Донной обезболивающими и несколько раз продавала ей весь свой запас. Но у Донны вошло в привычку воровать остатки —
Марша, должно быть, знала. И снова ничего не случилось, и жуткое чувство неуязвимости появлялось после этих быстрых вылазок. Игра в прятки: тук-тук за себя! Перебежка к садику перед своим домом, сердце неистово бьется в груди.
Она постепенно создавала новый образ себя. По ее словам: «Я стала другим человеком: я стала лгуньей». Донна-лгунья, Донна-воровка, Донна-наркоманка, Донна, которая берет, что ей нужно. С самого детства она пыталась быть хорошей. В больнице ее работа заключалась в том, чтобы помогать другим. Но, возможно, она была исчадием ада. Возможно, заслуженная трагедия ждала ее на следующем перекрестке. Или, возможно, ее отпустили пока побродить по этой преисподней моральной относительности. Она мысленно пожимала плечами, когда этот внутренний спор разгорался сильнее и начинал ей досаждать. Это не та проблема, которую возможно решить прямо сейчас.
* * *
Когда она подъехала, в доме собралось около десятка людей, большинство еще были в пути. Они сидели в гостиной, пили коктейли, болтали о том и о сем. Все это были родственники и друзья семьи. Говард, новенький, был сейчас в центре внимания. Она поздоровалась. Несколько гостей повернули головы, улыбнулись, кивнули. Но только Кэти, ее невестка, прокричала в ответ приветствие. А другие... Она чувствовала, как их взгляды жгут ей затылок, пока вешала куртку.
Она прошла по коридору в кухню, предложила Герт помощь. Но пожилая женщина сказала, что пусть она лучше пойдет и отдохнет. Все уже почти готово.
Донна не может вспомнить, почему ей было так тревожно в тот день. Это был далеко не первый случай, когда она собиралась украсть лекарства. Она вспоминает, что чувствовала себя чужой и одновременно радовалась и огорчалась такому чувству. Окружающие будто смотрели сквозь нее, как если бы она была невидимкой. Она представляла себе, что на ее лбу написано «наркоманка» и все это читают. А затем отводят взгляд. Но общая атмосфера тепла и уюта была приятна: болтовня, которая поднималась и утихала, следуя своему ритму. Это был просто вечер в кругу семьи. Еще один. И будут другие, ведь гости все прибывают, чтобы отпраздновать пятидесятилетие Майкла на следующей неделе.
Она решила, что сейчас самый подходящий момент. Она сказала себе, что тепло в этой комнате было не для нее. Она найдет свое собственное тепло.
* * *
Она искала собственное тепло почти всю свою жизнь. Донна выросла в семье, где отношения всегда были плохими. Ее отец утверждал, будто его родная мать совершила над ним сексуальное насилие, а люди обычно такое не выдумывают. Затем у него был первый сексуальный опыт с матерью Донны, в 35 лет. Донна не знала, что удержало их вместе после этого. Отец был алкоголиком, сколько она себя помнила. И с суицидальными наклонностями. Она, еще маленькая девочка, была вынуждена заботиться о нем. И так же поступали все остальные члены семьи. Он жил как будто парализованный, и почему-то это была общая проблема.
Донна вспоминает постоянные замечания матери: «Не драматизируй, Донна. Успокойся, Донна. Не выступай». Получалось, что ей очень редко разрешали выражать эмоции. Важно, чтобы папа был жив, чтобы корабль не утонул. Тепла в доме было мало. Мало смеха. И, разумеется, запрещено было злиться. Донна с тревогой обдумывала каждое слово, прежде чем что-то сказать. Нельзя было произносить ничего, что могло быть истолковано как дерзость или неповиновение. Расстроит ли это папу? Подумает ли он, что на него нападают? Или хотят на чем-то поймать? Если да, сразу такое начнется... Однажды ее брат пролил в ресторане молоко на скатерть. Последствия были ужасными — никому не разрешалось посещать ресторан два года. Даже когда она была малышкой, ее плач заглушали. Спустя годы мать призналась, что выключала радионяню, если Донна плакала слишком долго. Папу нельзя тревожить.
Когда Донна была ребенком, о ней не заботились, наоборот, заботиться пришлось ей. «Я просто поняла, что такой я должна стать для семьи: хорошей. Я ставила себе это в заслугу, — сказала она мне. — Я была самостоятельной, рано начала читать, не играла с другими детьми». Вообще ей было некомфортно в обществе других детей: «У меня определенно было чувство, что мне тут не место... что-то со мной было не так». Но в семье она была на вес золота. Отец начал разговаривать с ней по душам, когда ей исполнилось восемь. Он слишком много говорило своих личных демонах. И она сделала его спасение своей личной миссией. Папа увлекался автомобилями, и Донна стала увлекаться автомобилями. Папа не позволял дотрагиваться до себя. Так что она пыталась достичь близости с ним через разговор, беседуя о машинах, или спорте, или фондовой бирже — книги по этим темам стояли на полке в гостиной. Но что хуже всего, часто казалось, что папа стоит на грани самоубийства. Поэтому Донна несколько раз за ночь вставала с постели и шла проверять, дышит ли он еще, тихо, на цыпочках кралась она из комнаты в комнату, как и в доме свекрови двадцать лет спустя.
Потребность в сокрытии своих чувств приобрела новые формы в подростковом возрасте: новые побеги ее взросления, целые ветви, стремящиеся вверх. В 12 лет она начала изнурять себя голодом. Она рассказала всем, что стала вегетарианкой. Но ее целью было отточить лезвие самоконтроля, чтобы она смогла поворачивать его наружу или вовнутрь по собственному желанию. До анорексии дело не дошло. Скорее, ее стройностью и здоровым видом восхищались. Вот какой она была хорошей. Бдительный и целеустремленный страж собственных эмоций. В 16 лет она многое умела, была симпатичной, всеми любимой, но всегда подавляла раздражение, что считала само собой разумеющимся. Выучившись на социального работника, она получила хорошую должность в больнице и работала с семьями очень больных детей. Не было конца похвалам ее силе и способности заботиться и не было никаких признаков накопившихся обид.
Она открыла для себя наркотики лет в двадцать пять. Она получила травму шеи, катаясь на велосипеде, и ей выписали викодин. Сначала он действовал как обычное болеутоляющее. Вспоминая о том периоде своей жизни, она удивлялась, что опиаты не вызывали у нее особого влечения в течение года. Затем она попыталась удвоить дозу, приняв четыре таблетки за раз, и именно тогда они показали свой потенциал.
Они укрывали ее, делали неуязвимой и любимой, и это чувство шло изнутри. Радионяню можно было выключить навсегда. Донна больше не нуждалась в спасении.
Но запас тепла начал таять. Его нужно было пополнять. Она научилась подделывать собственные рецепты — рискованно, но это работало. Год спустя, когда ее чуть не поймали за руку, она испугалась и остановилась. Затем познакомилась с симптомами отмены: слезящиеся глаза, хлюпающий нос, раздражительность, судороги. Она не принимала таблетки полтора года, и в это время встретила Майкла. Они начали жить вместе; обручились, затем поженились. Но Майкл в качестве приданого привез опиаты. Его тело было в гораздо худшем состоянии, чем ее, несколько дисков в нижнем отделе позвоночника разрушались. После свадьбы он оккупировал диван, так как двигать мебель по новой квартире ему было больно. Викодина у него было — вагон и маленькая тележка. Так что Донна начала пользоваться понемногу.
Ее жизнь дрейфовала в направлении, которое она не выбирала, как движение тектонических плит, незаметное, пока не произойдет столкновение. Она любила Майкла; по меньшей мере, думала, что любит. Но спина Майкла болела все сильнее. Теперь в квартире повсюду лежали морфин в ампулах и оксиконтин. Она брала, что ей нравилось. Особенно она пристрастилась к оксиконтину, но принимала любой опиат, который попадал к ней в руки — викодин, перкоцет, дилаудид, — все, что могла найти. Она рылась в домашних аптечках и сумках друзей. Но ее страховым полисом был запас Майкла. И несмотря на все странности, он как будто ничего не замечал.
Только однажды; годом раньше, она попалась, когда лезла в тайник. Казалось, Майкл больше расстроился, чем разозлился. Она призналась в том, что увлеклась опиатами, и пообещала пойти к психотерапевту и все уладить. Она не сдержала обещание, но стала гораздо осторожнее; этим все и кончилось.
Ее наркоманский голод стремительно рос, и по необходимости она стала «комбинатором», для чего ей пригодился приобретенный в детстве опыт. Удовлетворение теперь было неразрывно связано с демонстративным поведением. Она наслаждалась каждой победой, практически светилась от ликования, когда удавалось стащить что-то особенно нестандартное. Она нашла дополнительные источники: нового врача, друзей, которые делились с ней лекарствами или продавали их или, в крайнем случае, смотрели в другую сторону, когда она их воровала. И родственники — особенно богатая жила. Ее родственники со стороны мужа хранили бутылочки с таблетками в различных ящиках на кухне, у кровати и, конечно, в ванной. Она знала, что зависима, больше психологически, чем физически. Но она чувствовала, что может с этим справиться. Она все еще контролировала ситуацию: не пила таблетки на работе, приберегала их на окончание смены, на время заслуженного кайфа. Она все еще была ответственным социальным работником, заботящемся о других. И теперь была твердо намерена позаботиться и о себе.
* * *
Следующую постыдную сцену Донна помнит в мельчайших подробностях. Так в память врезаются события — предшественники серьезной травмы, физической или эмоциональной. Она проверяла все ящики в ванной, аптечку, много раз в прошлые приезды. Она рылась в шкафах, в ящиках прикроватных тумбочек. Она знала, что в этом доме больше нет бутылочек с таблетками, достойных внимания. Если только кузен Говард не привез свои собственные.
Его чемодан должен был быть в гостевой спальне. Решимость затопила пустое место в желудке, как было всегда, прежде чем она делала свой ход. Она обменялась любезностями с сидевшими рядом, затем извинилась: «Мне нужно позвонить. Я сейчас вернусь».
Она прошла на кухню, стараясь вести себя расслабленно и непринужденно. На то, чтобы добраться до комнаты в конце коридора, ушла вечность. Она вошла в комнату и закрыла за собой дверь.
Чемодан Говарда лежал на полу рядом с кроватью. Она села на кровать, наклонилась, открыла молнию и достала телефон одним движением. Она вынула предметы одежды и сложила стопкой на полу, а затем увидела виниловое сияние сумки с лекарствами. Она открыла ее медленно, осторожно и поставила на пол, рядом с носками, вывалившимися вместе с ней. Черт! Ей придется сложить все в точно таком же порядке, как и было. Но сначала за дело. Ее правая рука открыла молнию и начала искать, в то время как левая держала телефон в качестве оправдания, если кто-то вдруг войдет.
И тут открылась дверь. В этот самый момент. Говард замер на пороге, он не отрываясь смотрел на ее правую руку.
«Что ты делаешь? — спросил он. — Что, черт побери, ты делаешь?» Его голос звучал все громче с каждым словом. «Ты сошла с ума?» Он ввалился в комнату.
«Я...»
«Почему ты роешься в моем чемодане?» Его тон стал обвиняющим, справедливо возмущенным. Но он все еще был ошарашен.
Она не могла вымолвить ни слова.
«Дело в деньгах? Ты их ищешь? Вот, возьми деньги!» Он почти кричал. Дверь была закрыта, на ее счастье, но Донна оказалась лицом к лицу с человеком, который на нее орал.
«Вот! Сколько тебе нужно?» Он достал купюры из кошелька и бросил ей.
«Я...» Ее как будто парализовало.
«Ты что?!» До нее долетели брызги слюны, и она посмотрела вниз, на устроенный ею беспорядок. Молния сумки с лекарствами и туалетными принадлежностями была открыта. На секунду она почувствовала досаду. Если бы у меня было на две минуты больше. А затем мир рухнул: она вдруг увидела, что так, как прежде, больше не будет никогда. Никогда, начиная прямо с этого момента.
Извинения привычно норовили сорваться с губ, но выхода не было. Она не могла сказать ничего такого, во что бы он поверил.
«У меня лекарственная зависимость», — сказала она мягко. Вот, правда вышла наружу. Ее руки тряслись, сердце стучало как бешеное. Но страха она не чувствовала. Скорее шок и стыд, который все набирал обороты.
«У меня лекарственная зависимость, — повторила она, словно пробуя слова на вкус. — Я искала лекарства».
Говард смотрел на нее недоуменно.
«Мой муж знает», — добавила она и, слушая свой голос, умоляющий о снисхождении, начала видеть себя глазами других. Как они будут смотреть на нее, когда узнают. Потому что Майкл не знал. Совсем нет. Не до такой степени. Не знал о разрушающей ее потребности, кражах, вранье. Но теперь он узнает. И все остальные тоже.
* * *
В предыдущих главах я описывал нейронные цепи желания, которые начинаются в среднем мозге и прилежащем ядре и идут к ОФК (орбитофронтальной коре), где ценности и ожидания выковываются из чистых эмоций. ОФК Донны была бывалым бойцом в плане обращения с наркотиками. Ее реакции стали стереотипными. Уже несколько лет синапсы ОФК начинали генерировать удовольствие от предвкушения наркотика, как только он оказывался поблизости. Но распространение сигнала не ограничивалось ОФК. Как только наркотики появлялись на горизонте, возбуждение распространялось от ОФК на выше (ближе к макушке) расположенные регионы префронтальной коры. Каждый раз, когда Донна мечтала о фармацевтических опиатах или получала их, каждый раз, когда ее окутывало знакомое облако комфорта, возбуждение достигало этих областей префронтальной коры, с каждым циклом все больше модифицируя конфигурацию нейронных связей.
С каждым новым повторением одной и той же ситуации предвосхищаемое облегчение, которое обеспечивается наркотиками (или другими целями, способными вызвать зависимость), «наркотические» паттерны в ОФКвсе больше оттачиваются. ОФК ненасытна до эмоционального научения и подвергается изменениям синаптических связей с самого детства каждого человека. Но изменения, которые теперь происходят в мозге Донны, продвигаются дальше, вдоль широкой магистрали нервных волокон. Один из регионов, лежащих на этом пути, занимает области по обе стороны средней линии, или продольной щели, которая делит мозг на два полушария, как река в долине разделяет сельскохозяйственные угодья. Этот регион называется медиальной префронтальной корой (медиальная ПФК). Он расположен между «болотистой» местностью ОФК на нижней поверхности ПФК и сухим плоскогорьем рассудочных умозаключений, расположенным ближе к макушке. Этот регион выполняет задачу одновременно и когнитивную, и эмоциональную: обеспечивает понимание себя и других людей. Процессы, протекающие в этом регионе, имеют много общего с процессами обучения, которое происходит не в раннем детстве или младенчестве, а в среднем детстве, с 6 до 12 лет, когда мозг «раскладывает по полочкам» знания, полученные в ходе социальных взаимодействий.
Медиальная ПФК — это ядро социального мозга, где реальность межличностных взаимодействий сортируется на две фундаментальные категории: я и другие. Именно благодаря активности медиальной ПФК мы объясняем себе действия других людей; осмысливаем их, вычленяем намерения и цели, а на основе этого анализа оцениваем наши собственные действия и цели. Здесь мы формируем видение будущего, наши субъективные суждения, пытаясь приблизиться к тем, кем восхищаемся или кого любим, и дистанцироваться от тех, кому мы не доверяем. Психологи считают, что мы приходим к пониманию внутренней жизни других людей, примеряя их намерения и мотивации на себя, представляя, как бы оно все было, если бы это были мы. Точно так же, как растущие дети, мы формируем восприятие себя, заимствуя, комбинируя и перебирая характеристики, которые мы видим или воображаем в других. Так мы начинаем создавать свою личность, примерно в возрасте восьми-девяти лет, и так мы ее переделываем, когда продолжаем развиваться в подростковом и взрослом возрасте.
Медиальная ПФК активируется вместе с височно-теменным узлом (регионом, расположенным в заднем углу височной доли), когда люди думают о характеристиках и намерениях других и о собственных характеристиках и намерениях. Вообще же медиальная ПФК является частью гораздо большей сети, которая оживает, когда мы воображаем себе что-то, мечтаем и репетируем возможные диалоги. Но медиальная ПФК особенно важна для связи созданного нами образа «я» с нашими эмоциональными целями. Восприятие человеком самого себя неотделимо от этих целей, и оно цементируется усиливающимися синаптическими связями между медиальной ПФК и другими регионами.
Эта сеть синаптических связей может перенастраиваться. Например, подростки, решающие свои сложные социальные проблемы, успешно корректируют образ своего «Я» с помощью новой одежды и обуви... А у Донны эта сеть была перенастроена еще раз, с помощью наркотиков. Ее самовосприятие, ценности и представление о других людях подверглись жесткой ревизии. Наркотики стали союзником, дающим то тепло, в котором отказывали ей родители. Они стали сенсацией для эмоционального мира Донны. Цепи нейронных связей, созданные пристрастием Донны к наркотикам, изменили ее личность: она стала видеть себя как того, кто получает, а не просто дает; как того, кто контролирует ситуацию, не является ее жертвой. По крайней мере, Донна воспринимала себя таким образом, когда наркотики были под рукой. Эти аспекты ее личности начали проявляться еще в подростковом возрасте, созрели благодаря ее попыткам контролировать себя и других, но оставались скрытыми за образом «хорошей девочки». Теперь они полностью расцвели в сумеречном свете ее мышления, порабощенного зависимостью, — эти ветки выросли из ствола ее личности под неправильным углом, деформированные, но живучие.
Медиальная ПФК активируется, когда мы оцениваем себя, исправляем себя, становимся сами собой. Так что неудивительно, что она перестраивается в результате повторения опыта, имеющего колоссальное социальное и эмоциональное значение. Опыт может быть любой. Например, влюбленность, или любовь к ребенку, или нарушение закона, или вступление в религиозную секту. Или это может быть злоупотребление наркотиками, так как наркотики непосредственно стимулируют телесные ощущения и обычно вредят межличностным отношениям. Такие виды опыта дают толчок к изменению в сфере самоопределения, нравственности, даже личности. Но этот опыт не обязан быть чем-то из ряда вон выходящим и не имеет ничего общего с болезнью.
Волны желания сформировали медиальную ПФК Донны в матрицу поддерживающую два образа ее «Я»: Донну-благодетельницу заботящуюся о других, удовлетворяющую их потребности и подавляющую свои, и Донну-отступницу, заботящуюся только о себе, потому что больше никто о ней не позаботится. «Я начала вести двойную жизнь, — сказала она мне. — Я все еще была хорошим человеком, все еще заботилась о людях, была успешной... Люди были бы шокированы, если бы узнали о моем втором “я”». Она лавировала между двумя персонами, каждая из которых не признавалась в существовании другой. Это не было раздвоением личности. Скорее она меняла окрас, как хамелеон. Она по-прежнему хотела, чтобы ее принимали и любили, но это больше не было единственным вариантом за отсутствием остальных. Она продолжала посылать теплые улыбки и щедро вкладываться в других. Но когда у Донны были наркотики, когда мощная волна возбуждения прокатывалась в направлении ее префронтальной средней линии, она могла отбросить абсолютно все. И получить удовлетворение, даже испытать триумф, когда в очередной раз облапошивала окружающих и удирала с добычей — таким было новое решение очень давней проблемы.
* * *
Теперь, под обвиняющим взглядом кузена Говарда, две конфигурации личности Донны столкнулись и разбились. Донну-наркоманку никогда не доставали из шкафа на домашний суд. Ее наркоманское «я» не показывалось, никогда не соприкасалось с моральными взглядами родственников мужа, ее братьев и сестер, кузенов, родителей и мужа, особенно мужа. Теперь ей не позавидуешь. Фонтан из стыда и страха забил именно из той трещины в стене, которая разделяла оба мира. Если они узнают, что она наркоманка, снисходительного отношения не жди. Она всех их обманывала.
Следующие два дня Донна провела как во сне. Когда она вернулась в гостиную, никто даже не повернул головы. Родственники наверняка слышали крики, и все равно ничего не поменялось. Ничего не поменялось, когда она вернулась домой. Майкл был спокоен и тверд, как всегда. Только как будто все время чем-то занят. Он был не совсем здесь. Донна должна была чувствовать облегчение. Он не перешел на личности, не ругался на нее. Но и она не совсем присутствовала. Она не была с ним. Но наблюдала за ним очень внимательно, ждала, как собака поджав хвост высматривает на лице хозяина признаки гнева. Ему рассказали? Или расскажут? Они вообще знают?
Впервые за многие месяцы, даже годы, ей отчаянно нужно было уцепиться за кого-то. Все другие цели — наркотики в том числе — быстро поблекли. То, что она получала при помощи опиатов, начало терять свою особенность. Ожидая вердикта, она начала забывать, что наркотики значили для нее и почему они значили так много. Она представляла себя бродягой, согбенной калекой, парией, бредущей по миру, лишенному человеческой теплоты. Во сне она не могла открыть своим ключом входную дверь. А когда просыпалась, то говорила себе, что все реально. Она действительно может все потерять. Она стояла на краю бездны и видела будущее, в котором семья ее презирает, в котором у нее нет работы, нет друзей и нет Майкла. Она воображала себе такое будущее много раз, ожидая развязки случившейся трагедии.
* * *
Следующий семейный вечер был в пятницу. Там был Говард, но ничего не прояснилось. Он был приветлив с ней. И у нее мелькнула надежда, что возможно, только возможно, случившееся покроется пылью и она сможет вернуться к той странной полулегальной жизни, которую вела. На пути домой они обменялись с Майклом всего парой слов, и он сказал непривычно тепло, что Говард пригласил его на бранч завтра. У нее перехватило дыхание.
Поздним утром следующего дня Донна была у дома Кэти, помогая вести день Подарков будущей матери. Все было более чем прозаично, нормально, и это успокоило ее. Но Майкл и Говард были вместе, за бранчем, и происходящее там определит ее дальнейшую жизнь. Она проверяла свой телефон каждый десять минут. Звонков не было. Она мечтала, чтобы Бог или кто-нибудь еще вмешался один-единственный раз и все разрулилось бы. Пусть Говард промолчит. Пусть Майкл ничего не узнает.
Когда Майкл наконец позвонил, она внимательно прислушивалась к его словам и интонациям. Он спросил, когда она собирается домой. Его голос звучал как всегда, и теплившийся огонек надежды начал разгораться.
Как только она вошла в дверь, огонек потух. Майкл сидел на простом стуле в гостиной, шторы были опущены, комната была полутемной, на полу лежала тень.
«Входи и садись», — сказал он без всякого выражения.
Она села.
«Я знаю, что ты употребляешь, — продолжил он. — Я знаю, что случилось с Говардом».
Ее забил озноб.
«Мои родители узнали несколько недель назад. Они сняли тебя на видео».
«Что?»
«Они установили видеокамеру в углу спальни. Ты ее не видела. Но она видела тебя... как ты вошла в ванную и вышла... много раз, — сказал он, его голос наконец перестал звучать монотонно. — Можешь сказать, что ты делала в спальне и ванной у родителей?» Он смотрел на нее без враждебности, но со смешанным чувством ужаса и презрения, что было еще хуже. Как будто он не знал ее достаточно хорошо и не хотел знать совсем.
И она рассказала ему. Тихо и неторопливо, о том, как охотилась за наркотиками, какое разочарование, переходящее в негодование, чувствовала, когда не удавалось достать, как тяга к ним становилась все сильнее. Она рассказала ему в точности, что испытывала, когда думала, что упустила что-то из вида, например не заметила ящик или не проверила шкафчик под раковиной. Он внимательно слушал, время от времени кивая головой, поскольку ее рассказ был правдив. И в точности совпадал с тем, что его родители видели на видео, во всех некрасивых деталях.
Из этого соответствия между ее словами и его кивками она поняла, что видео действительно существует. Но это было немыслимо. Она пыталась представить себе, что видела камера. Донну, которая снова и снова, как безумная, обшаривала ящики. Ее залила жаркая волна стыда: это был удар под дых.
«Они собираются показать запись мне», — сказал Майкл.
«Нет, Майкл! Пожалуйста, не смотри! Никогда!» — выкрикнула она. Поскольку была уверена, что он ее сразу разлюбит, как только увидит, как целеустремленно и отчаянно, будто голодный зверь, она охотится.
«Это неважно, — сказал он. Расследование подошло к концу. — Ты позвонишь своим родителям и будешь лечиться. Прямо сейчас. Иначе я от тебя уйду».
Вот оно, наконец-то. Ее самый ужасный страх, шок, как от ушата ледяной воды.
Она рухнула на пол, полностью опустошенная, лишенная всех своих защит, всех сил. Ужас накатывал на нее волнами; за ним пришло цунами стыда. Ее тело дергалось от раздирающих ее эмоций. Колени сложились к груди. Глаза были крепко закрыты. Она не могла выносить его взгляда. Ни теперь, ни потом.
Но за штормом была тихая бухта, где говорил другой голос. Игра окончена, сказал он. Теперь ты можешь позволить вещам идти своим чередом. Тебе больше не нужно бороться.
«Я сделаю все, что ты хочешь», — сказала она громко, все еще не в состоянии открыть глаза.
Первый раз с детства она была совершенно беспомощна. Она сделает то, что ей сказали. Не было другого мотива, никакого другого плана. И сверхъестественным образом, когда стучащий стыд отпустил ее на мгновение, она почувствовала то, что меньше всего ожидала: облегчение. Огромное облегчение. Отказ от себя длился долго и поддерживался слишком большой ценой — она пыталась быть таким человеком; каким была в глазах окружающих; и теперь должна получить то; что заслужила; — сила уступила место истощению.
* * *
Она проплакала почти весь вечер. Сделала кучу звонков; мучительно извинялась; просила простить и дать надежду на сохранение добрых отношений. Звонки родителям Майкла; затем своим родителям. Все плакали и говорили; что любят ее; даже прощают ее. Но больше всего Донну поразили сочувствие и забота ее матери и брата, когда она ожидала, что ее отвергнут и станут презирать.
Тем вечером Донна оставила сообщение на автоответчике специалиста по зависимостям. Она перезвонила и договорилась о визите в понедельник, в 9 утра. Последние два дня прошли как в бреду. Донна почти не шевелилась. По большей части она лежала на полу. Спать в постели она себе не позволила. Это был способ наказать себя. Больше всего хотелось умереть, вспоминает она. Она чувствовала, что не заслуживает жить дальше. Но у нее не хватало ни энергии, ни решимости, чтобы убить себя. С Майклом они почти не разговаривали. Потом она узнала, что Майкл следил, чтобы она не совершила самоубийства, проверял ее каждые один-два часа. Но несмотря на мучившую ее временами сильную душевную боль, опасности не было. Она была в полубессознательном состоянии, оглушена, почти ничего не чувствовала или чувствовала облегчение при мысли, что больше не нужно притворяться. Майкл и она были в зоне ожидания понедельника.
Когда утро понедельника наконец настало, Майкл и брат Донны практически отнесли ее на руках в машину. Она никогда не проходила лечение, никакого рода. Она встретилась с женщиной, с которой потом будет разговаривать несколько лет. Она тоже когда-то была зависимой. Врач хотела поместить ее в стационар как можно скорее. Донна не хотела, сопротивлялась. Но подумала о Майкле, ждущем в холле. И, в конце концов, согласилась, отдав последние крохи того, что могло сойти за независимость.
Два дня спустя она начала прохождение тридцатидневного курса, в который входила групповая и индивидуальная терапия. Собрания по программе 12 шагов проходили несколько раз в неделю. Первые несколько раз Донна посетила АА, но затем ее попросили перейти в АН (Анонимные Наркоманы), и этот вариант подошел ей больше.
Тридцать дней прошли. Затем Донна переехала к родителям. Это был период смешанных чувств, но все-таки отношения между домашними потеплели как никогда, насколько ей помнилось. Через два с половиной месяца она вернулась домой к Майклу. Все это время она продолжала сеансы с терапевтом, к которой пошла в тот понедельник после своей «поломки» — как еще это можно было назвать. Врач вызывала симпатию, а вскоре Донна впервые испытала другое чувство — чувство, что тебя понимают.
Начали вскрываться мотивации, которые снова и снова возвращали ее к таблеткам: чувство безопасности, дарованное наркотиком, и вызывающая непокорность, даже месть, которые шли комплектом к нему. Оба чувства приносили удовлетворение, но очень по-разному. Оказалось, что, сколько она себя помнила, она всегда считала, что каждый, кто узнает о ней правду, не захочет иметь с ней дела. И она чувствовала гнев, который копился в ответ.
* * *
Ее терапевт хотела услышать всю историю.
Желание уничтожить свой внутренний мир возникло задолго до того, как она попала в зависимость от таблеток. Ее жизнью руководило следующее уравнение: она должна скрывать свою потребность в поддержке и уязвимость, свое разочарование, свой гнев, чтобы ее принимали, терпели, любили. В семье, когда она была ребенком, все вертелось вокруг отца, слабого здоровьем. Затем, годы спустя, будучи уже молодой женщиной, она все время вступала в отношения с мужчинами, склонными к насилию. Вспомнилась одна особенно ужасная связь, когда дело дошло до того, что она позволила себя связать и приставить к своей голове пистолет, чтобы удовлетворить мужчину, с которым тогда жила. Жертвуй собой, чтобы тебя приняли. Как она выразилась, «в какой-то момент мое “я” просто ушло».
Теперь она видела связь между насильственными отношениями и наркозависимостью, по крайней мере, между событиями собственной жизни. В обоих случаях она должна была много отдавать, если хотела хоть что-то получить. Из отношений она выходила физически сломленной, и ей была прямая дорога на реабилитацию. Но стимул к повторению разрушительных отношений с мужчинами или приему наркотиков был в точности тот же. В перерывах между отношениями она мучила себя голодом. Для нее важно было отказываться от собственных потребностей; страдать от лишений до тех пор, пока хватит сил выносить пустоту. Травма шеи почти не давала о себе знать, и Донна открыла, что викодин предлагает кое-что еще, помимо облегчения боли: окутывающее, как одеяло, чувство тепла — и ей не приходилось для этого отключать чувства или врать себе. Но, конечно, она не могла ни с кем поделиться своим открытием. Скрывать новую страсть от других было нелегко, но не так болезненно, как скрывать свои потребности от себя. Наоборот, ей нравилось красть и не попадаться, так как это были моменты сопротивления, моменты триумфа в жизни, где во всех ее проявлениях царил компромисс. Это работало, пока наркотики давали необходимое ей чувство близости. У Донны, как и у Натали, произошло определенное слияние: не в результате употребления самого наркотика, а в результате наложения новых травм на старые и соответствия между тем, что отсутствовало и что было получено.
Вместе с терапевтом Донна проигрывала случаи из детства. «В моей семье многое делалось молча. И я использовала эту стратегию в общении с другими. Я очень отстраненно вела себя с Майклом, а затем, из-за необходимости соблюдать тайну, вызывающе». Терапевт показала ситуацию, какой она была на самом деле, и Донна поняла, что почти всю жизнь боролась с депрессией. Ее это потрясло. Она никогда не смотрела на себя как на депрессивную личность, но теперь это стало очевидно. Она отрицала практически все свои страдания, выбирая вместо этого самоконтроль и насилие над собой, в отношениях с родителями, с мужчинами, с наркотиками. Для нее важно было всегда вести тайную жизнь. Это было единственным правилом, которое она никогда не нарушала. До сего момента, сидя в одной комнате с человеком, которого она едва знала.
* * *
Донна не принимала наркотики четырнадцать месяцев. Затем; в течение четырех-пяти месяцев; она периодически принимала трамадол; слабый опиат. Не знаю; как она его доставала; но на это ее подталкивало эмоциональное состояние, а не медицинская необходимость. Как и Брайан, она не прекратила употреблять резко и навсегда. Но, возможно, «рецидив» Донны привел к тому, что личностно она выросла еще сильнее. Они с Майклом разъехались вскоре после того, как он узнал, что она опять употребляет. Он вывез все вещи из дома в течение двух недель. Но в этот раз ее это не подкосило. Она не приняла это близко к сердцу. В этот раз она чувствовала только облегчение. Холодность и эмоциональная дистанция Майкла были не тем, что она хотела от спутника жизни, но бросить его никогда не приходило ей в голову. Разве была она излишне требовательна? Разве не он заслуживал ее безграничной преданности? Теперь же она думала, что, возможно, возвращением к наркотикам она бессознательно стремилась расторгнуть брак, который не устраивал ее. Нет ничего хорошего и чистого в зависимости и в выходе из нее тоже.
Но второй раз выход дался ей достаточно легко. Она поняла, что собрания АН, которые она посещала, кажутся ей чрезмерно морализаторскими и душащими инициативу и что есть другие способы справляться с жизнью и двигаться вперед. Она сознательно восстановила отношения с друзьями и считает, что почти все они очень ее поддержали и помогли. Они признавали, что ей нужно сделать выбор, но не ставили ей ультиматумов. Не угрожали выкинуть Донну из своей жизни, если она потеряет свой решительный настрой. Она уволилась из больницы, хотя продолжала вести социальную работу с клиентами частным образом. Это было еще одно обязательство, которое, как она чувствовала, она должна выполнять, до тех пор пока не поняла, что это не для нее.
Когда мы в последний раз общались, Донна была чистой уже полгода. По телефону ее голос звучал уверенно, и она с энтузиазмом говорила о своей новой жизни. Она не только освободилась от зависимости; она освободилась от работы и брака, где она была бескорыстным поставщиком услуг. Такую роль она исполняла с детства, и против нее она протестовала, воруя жетоны на тепло у окружающих. Теперь она видела, что ее потребности, настроение, эгоистичные моменты и иногда переменчивая натура безвредны для окружающих. Никто не умер. Ее межличностные отношения стали более спонтанными, в них стало больше любви, чем когда-либо. Без сомнений, ее медиальная префронтальная кора снова меняется. Синаптические пучки, которые долго оставались разъединенными, связываются вместе и образуют канат, прочный и гибкий. Встречи с терапевтом продолжаются, но на нерегулярной основе. Нельзя сказать, что она уже находится вне опасности, но, по всем признакам, она в достаточно хорошей форме.
Я спросил ее, считает ли она, что выросла личностно и духовно во время зависимости и выздоровления. Она засмеялась и сказала, что никогда еще не чувствовала себя такой сильной, такой счастливой. Для Донны очевидно, что и в зависимости, и в период выздоровления она развивалась. Вообще, к моменту, когда наши беседы с Донной подошли к концу, понятие «выздоровление» перестало для меня существовать. «Выздоровление» подразумевает возвращение назад, к тому, чтобы снова стать нормальным. И разумно использовать этот термин, если вы считаете зависимость болезнью. Но многие зависимые, с которым я общался, и Донна в том числе, считают, что двигаются не назад, а вперед и ведут более осознанную жизнь, которой управляют сами, чем до зависимости. Не так просто объяснить это направление изменений, прибегнув к медицинской терминологии заболевания и выздоровления. Зависимые не выздоравливают, а продолжают расти и развиваться, как любой другой человек, преодолевший трудности благодаря осознанным действиям и размышлениям.