Глава 1

Февральским днем в аэропорту Лос-Ремедиоса приземлился «Дуглас» ДС-6В; двое таинственных мужчин атлетического сложения спустились по трапу и на ожидавшем их «мерседесе» допотопной модели направились в главный город департамента, во дворец губернатора.

Оба эти человека (хоть и значилось в паспорте у одного — инженер, а у другого — геолог) были опытными специалистами по работе с латиноамериканскими политическими деятелями, и на обоих старый черный «мерседес» произвел благоприятное впечатление. Последний раз они ехали на встречу с потенциальным диктатором на «роллс-ройсе» с золоченой решеткой радиатора, и вульгарная роскошь вызвала у них отвращение.

Это впечатление усиливалось с каждой минутой. На пикетах, мимо которых они проезжали, солдаты, пребывавшие в дремотном состоянии, тотчас вскакивали, словно кто-то дергал их за невидимые ниточки, отдавали честь и махали вслед рукой; улицы освобождались от транспорта и пешеходов при одном приближении их автомобиля, хотя машина шла без сирены и эскорта.

Во дворце им не пришлось томиться в приемной — напротив, их немедленно провели к губернатору, в весьма небогатые покои.

В маленькой комнате, убранство которой отдавало безвкусицей местного варианта викторианского стиля, заморские посетители, по горло сытые общением с так называемыми сильными личностями, нередко находили понимание и поддержку.

Облик генерала Серверы Лопеса Балсеяна гармонировал с убранством комнаты. Потомок англичанки по фамилии Харви, этот коренастый человек унаследовал ее внешность. Инженеру он напомнил увлеченного ловлей рыбака с обложки старого издания «Сатердей ивнинг пост», рисунок Нормана Рокуэла. Геолог обратил внимание на беспрестанную изысканную жестикуляцию небольших белых рук и на привычку генерала дотрагиваться до близлежащих предметов кончиками пальцев, словно он хотел убедиться в реальности их существования.

Немолодая служанка принесла бокалы с густым хересом и сухое печенье, и после краткого обмена приветствиями начался деловой разговор.

Оба посетителя заранее изучили соответствующую информацию о деятельности генерала как в прошлом, так и в настоящем, его взгляды, характер, его симпатии и антипатии и полностью согласились с рекомендациями, данными на совещании. «Говорите с ним так, как вы стали бы говорить с деловым человеком, а не с политиком. Сразу переходите к сути. Не пытайтесь ее завуалировать. В разговоре старайтесь быть краткими.

Этим вы скорее завоюете его симпатию. И помните: английским он владеет лучше вас».

— Генерал, я рад сообщить вам, что мое Управление высказалось за предоставление займа.

— Только высказалось?

— Извините. Мы так обычно говорим. Вы получите три миллиона.

Генерал никак не отреагировал на названную сумму. Он надеялся на пять миллионов, но теперь говорить об этом было бесполезно.

— Три миллиона меня устроят.

«Что за прелесть этот генерал, — подумал инженер. — Приятно, когда не надо ходить вокруг да около».

Он сравнивал Лопеса с трусливым старым хитрецом из Доминиканской Республики, с Трухильо, который вынудил их пройти через весь фарс многодневного безделья в отеле «Харагуа», в городе Трухильо, пока они не вышли на посредника, через которого должна была совершиться сделка. Инженер опустился на глубокий старомодный диван и пояснил:

— Вы получите максимальную сумму, которую мое Управление вправе предлагать самостоятельно. Это вовсе не означает, что впоследствии конгресс не сможет ее увеличить. В том случае, если события будут развиваться в соответствии с нашими ожиданиями.

Прищурившись, генерал пристально посмотрел перед собой, точно хотел снять с крючка очень маленькую рыбку.

Внезапно он улыбнулся:

— В этом можно не сомневаться.

— Воспринимайте заем как выражение уверенности в том, что выборы завершатся вашей победой. Две трети будут выплачены, когда вы станете президентом, а пока в качестве аванса вы получите одну треть. Мы предпочитаем не переводить деньги через банк. Мы привезли их с собой наличными.

Все трое едва заметно улыбнулись, и генерал одобрительно кивнул.

— У нас есть одно-два маленьких условия, — сказал инженер.

— Это даже не условия, — сказал геолог. — Скорее просьба.

Лопес снова приветливо улыбнулся:

— Я вас слушаю.

Инженер поднялся с дивана.

— Мое правительство обеспокоено возрождением партизанского движения в Латинской Америке.

— В нашей стране его нет, — сказал генерал и сделал жест, совсем не свойственный человеку англосаксонских кровей, будто хотел отмахнуться от назойливой мухи или комара, чем впервые выдал свое латиноамериканское происхождение.

— Пока что нет, но, по нашим разведданным, оно скоро появится. В Колумбии формируется Движение Восьмого Октября.

— Восьмое Октября… Дата смерти Гевары, если не ошибаюсь. Интересный был человек. Хотел бы я познакомиться с ним.

Геолога удивило, что генерал мог находить Гевару интересным, но сама нешаблонность мышления поднимала Лопеса в его глазах.

— Мы бы хотели, чтобы партизанское движение было раздавлено в зародыше.

— Что вы предлагаете?

— Для начала вы могли бы прижать студенческие группы.

— Удивительное совпадение, — сказал Лопес. — Именно это я и собирался сделать.

— Помимо действий городских партизан, вам следует быть готовым к волнениям в горах. Одна банда из Эквадора уже собирается перейти границу.

— Вот это представляет гораздо большую опасность, — сказал генерал. — В департаменте тысячи квадратных километров гористой местности, значительная часть которой не изучена.

— У нас есть свой человек в этой группе. Они хотят обработать индейцев. Боюсь показаться пессимистом, генерал, но это что-то совершенно новое.

— Я с большим интересом прочитал дневники Гевары, — сказал Лопес. — В них много полезных сведений. Гевара потерпел неудачу именно потому, что пренебрегал индейцами в стране индейцев. Должно быть, эта ошибка и учтена сейчас.

— Вы способны справиться с ситуацией своими силами?

— Нет.

— Можем ли мы помочь?

— Да.

— Чем именно?

— Вертолетами.

— Вы просите луну с неба, генерал.

— Представляете ли вы хоть немного характер местности?

— Немного представляю, — ответил инженер.

— Тогда вы должны понять, что другого способа нет. У вас же есть представительство в столице.

— Нашего посла выставили бы из страны, если б только узнали о нашем разговоре.

— Я не настолько безрассуден, чтобы послать горстку пехотинцев в горы. Когда я получу вертолеты?

— Думаю, вопрос может быть решен лишь в Управлении, когда мы вернемся.

— В случае положительного решения когда вертолеты будут доставлены?

— Говорить о сроках преждевременно.

— И все же когда? — твердо повторил генерал.

— Возможно, недели через две. В случае положительного решения вертолеты будут присланы вместе с военными советниками.

Лопес взял в руки пустую серебряную чернильницу, постучал по ней пальцем и поставил на место.

— А нельзя обойтись без советников?

— Советники — это часть комплексного соглашения.

К сожалению, правила устанавливаю не я.

— Хорошо, я принимаю ваши условия.

Геолог, поглощенный до этого момента разглядыванием деталей картины «Похищение Елены», написанной блеклыми красками по стеклу, сделав глубокий вдох, вступил в бой.

— У вас, генерал, есть в Ультрамуэрте оловянный рудник, который сейчас никому не приносит пользы.

Мы считаем, что при соответствующих вложениях добыча руды могла бы стать весьма значительной.

— Что вы предлагаете?

— Одна из наших добывающих корпораций хотела бы приобрести пятьдесят один процент пакета акций.

«Олово, — подумал генерал, — вот что привело их сюда. Новые волнения в Боливии, падение правительства, захват рабочими рудников, рост цен на олово, запасов которого хватит лишь до 1992 года. Оловянная руда — вот единственное серьезное достоинство департамента».

— Там весьма устаревшее оборудование, — сказал генерал. — Рудник был законсервирован десять лет назад.

— Предполагается его модернизировать. Думаю, дешевая рабочая сила здесь найдется.

— Индейцы будут работать за пятьдесят центов в день, — сказал генерал.

Блестящая идея осенила Лопеса: одним выстрелом убить двух зайцев. Выражение его лица не изменилось.

Осложнений с профсоюзами не возникнет?

— У нас нет профсоюзов. Вы получите сорок девять процентов.

— Цена акций должна быть приемлемой.

— Я постараюсь, — обещал генерал.

— Когда мы сможем получить окончательный ответ?

— Вы получите ответ в тот же день, когда я узнаю о вашем решении насчет вертолетов.

 

Глава 2

Прошло полтора месяца, и тем же самолетом в Лос-Ремедиос прилетел Роберт Хоуэл.

В аэропорту его встретил Седрик Харгрейв, руководитель латиноамериканского сектора «Благотворения».

Харгрейв подвел Хоуэла к застекленной конторке с окошечком, за которым находился чиновник иммиграционного бюро, посадкой головы напоминающий грифа.

Хоуэл уже был предупрежден Харгрейвом, что здесь его сфотографируют скрытой камерой. Все в Хоуэле — моложавость, энергия, чересчур быстрые для местного климата движения, деловитость горожанина — выдавало в нем приезжего; стоявший рядом небрежно одетый Харгрейв, мужчина средних лет, с пропеченной солнцем кожей, производил впечатление человека давно адаптировавшегося.

Птичья головка чиновника повернулась к ним.

— Прочтите предупреждение, — попросил чиновник.

Над окошечком висела картонка с предупреждением о суровых наказаниях за сообщение ложных сведений при заполнении иммиграционных форм, а также за сокрытие истинных.

— Засмейтесь — увидите, что из этого выйдет, — шепнул Харгрейв.

Хоуэл устало улыбнулся.

— Пожалуйста, отнеситесь серьезнее, — снова попросил чиновник, — прочтите предупреждение.

— Я уже прочитал.

— В таком случае прочтите, пожалуйста, еще раз.

Склонив голову набок, он с птичьей настороженностью следил за Хоуэлом, и когда тот сделал вид, что читает, чиновник сунул руку под столик.

— Вы испортили ему первый кадр, — сказал Харгрейв, повернувшись к чиновнику спиной, чтобы тот не мог его услышать. — Органы безопасности у них вполне на уровне.

— Я уже в столице устал от проверок.

— Вы же в Латинской Америке. Здесь к иностранцам относятся с недоверием. Шеф местной полиции черпает идеи из книг о Джеймсе Бонде. Никогда не угадаешь наперед, что еще он выкинет. Вы раньше бывали в этих краях?

— Нет, в Латинской Америке я впервые.

— Надеюсь, вы быстро привыкнете к здешней жизни. Пройдет несколько дней, и все эти штучки перестанут вас раздражать. Хотите выпить кружку пива?

— Хочу, и не одну.

— Тогда мы поедем в город и поищем местечко, где можно отдохнуть. Между прочим, нам предстоит проехать три пикета.

Через полчаса они сидели в пивной, расположенной на одной из тихих улочек. Харгрейв пытался скрыть нервозность притворным кашлем, от которого у него слезились глаза. Зачем приехал сюда Хоуэл? Почему он так внезапно свалился ему на голову? За окном, точно картина, написанная в ярких топах художником-кубистом, нагромождением бетонных коробок, отбрасывающих резкие тени, вставал Лос-Ремедиос, главный город департамента.

На тротуаре сидел человек с лицом эскимоса и тыкал палкой в большую гремучую змею: этим он надеялся привлечь внимание к своему товару — разным снадобьям.

— Средняя температура — тридцать два градуса по Цельсию, и днем, и ночью, — заметил Харгрейв. — Тут нет ни лета, ни зимы, ни сезона ливней. Дождь идет когда ему вздумается. Слава богу, хоть кондиционеры есть.

Он засмеялся сухим, едва отличимым от покашливания, отрывистым смехом, который следовало понимать как извинение за недостатки местного климата и странности здешних людей. Харгрейв примерно соответствовал тому представлению, которое заранее сложилось о нем у Хоуэла на основании обрывочных сведений: человек неопределенного возраста, прикрывающий свои упущения показным энтузиазмом. Борода смягчала контраст доброго и злого в его лице.

Харгрейв жестом попросил принести еще два пива.

— Ну и времечко же выбрали вы для приезда! Губернатор нашего департамента в любой момент может попытаться захватить власть в стране. Готов держать пари, он сделает это первого мая. Здесь первое мая — излюбленный день для всяких переворотов, не то пасха, не то рождество, не то оба праздника вместе. Обычно в этот день народ устраивает шествия, гулянья.

Возможно, и танки на улицу выкатят, и бомбежка небольшая будет, если произойдет переворот.

Он улыбнулся загадочной улыбкой, прищурил глаза, предвкушая надвигающиеся события.

— Это в том случае, если либералы не ухлопают его раньше. Губернатор принадлежит к партии консерваторов, поэтому по конституции его помощник — либерал.

Оба терпеть друг друга не могут, но на людях — лучшие друзья. Лично я голосовал бы за губернатора. Он человек жесткий. Образование получил в каком-то североамериканском университете, как и большинство местных политиков. Этих деятелей не так-то просто раскусить. Кажется, партизаны собираются активизировать свои действия. Так что скучать вам не придется.

Проехал автомобиль, поднимая клубы пыли, а когда пыль рассеялась, за окном вновь возник, словно зловещий джинн, вырвавшийся из бутылки, человек с гремучей змеей.

— Страна чудес, — с горькой иронией проговорил он, едва шевеля губами. — Эта пивная называется «ie Esperare a tu Vuelta», потому что заключенные сразу после освобождения из тюрьмы, что находится неподалеку, приходят сюда выпить. Я не имею в виду политических — они, попав в тюрьму, уже из нее не выходят. Для нас уличные перестрелки — дело привычнее.

Он не без гордости указал на следы пуль на потолке:

— Новые. На прошлой неделе их не было.

Эти перестрелки, как бы говорил Харгрейв, — часть моей жизни. Они были предметом его сдержанной гордости, как лютые морозы для исследователя Антарктики или бессмысленная жестокость казармы для солдата.

Уличная пальба как средство развеять скуку, гремучая змея на тротуаре, насилие в самых разнообразных проявлениях, раздирающая горло пыль, жара, не выпускающая из своих объятий ни днем, ни ночью, как ненасытная любовница, — многое мог бы он рассказать о жизни в Колумбии.

Хоуэл, оторвав взгляд от пылинок, танцевавших в столбе солнечного света, заметил вдали, на противоположной стороне улицы, несколько темных рваных мешков, лежавших на земле у стены.

— Это индейцы, — пояснил Харгрейв. — Наверное, больные. Они часто лежат на тротуарах. Двоих недавно загрызли ночью собаки. Пресса подняла было шум, по местную газету оштрафовали: нечего портить репутацию города.

— А что делает в связи с этим ваш сектор? — спросил Хоуэл.

Харгрейв удивленно посмотрел на него:

— Мой сектор состоит из двух человек. А по территории страна равна половине Западной Европы.

Шансов на успех не больше, чем при попытке заткнуть пальцем дыру в плотине.

— Вы писали об этом случае в своем отчете?

— Этот случай — лишь один из ста. Обо всех не напишешь, — терпеливо объяснил Харгрейв. У него снова вырвался короткий виноватый смешок.

— Я слышал, вы проработали год в «Красном Кресте», — добавил он.

— «Красный Крест» — моя временная работа, — пояснил Хоуэл. — Я и сейчас там работаю. Им нужен был человек, способный провести расследование. По возвращении из этой поездки я собираюсь вернуться в «Благотворение». Во всяком случае, на какое-то время.

Харгрейв решил воспользоваться удобным случаем.

— Ваш приезд связан с деятельностью «Красного Креста»?

— Точнее, с моей работой в Колумбии. Я только что из Плапаса, был у индейцев гуахибо — правда, ничего полезного сделать не удалось, — и Чарльз попросил меня заехать к вам, раз уж я оказался в этой стране. Кажется, он имеет слабое представление о расстоянии между Планасом и Лос-Ремедиосом.

«Я уверен, „Красный Крест“ не станет возражать, если вы возьмете отпуск на несколько дней, — сказал Чарльз. — Все расходы мы вам оплатим. Раз уж вы едете в Колумбию, напишите, пожалуйста, докладную о нашей деятельности в Лос-Ремедиосе. Если у вас останется свободное время. Главная же ваша задача — заставить Лиз Сейер вернуться домой».

«Но что я могу сделать, если она не хочет возвращаться?»

«Роберт, вы должны уговорить ее. Делайте что хотите, только увезите ее».

Он посмотрел на Хоуэла добрыми живыми глазами, и Хоуэл в который раз поразился его почти гипнотической способности привлекать людей на свою сторону, заражать своей убежденностью. Может быть, это объяснялось тем, что Чарльз сам все принимал близко к сердцу.

«А из-за чего столько волнений?» — удивился Хоуэл.

«Она попала в ужасную ловушку. Я не сомневаюсь в этом. Я долго беседовал со Смолдоном после его возвращения оттуда. Он говорил весьма сдержанно, даже слишком сдержанно, но, судя по тому, что мне удалось узнать, дела действительно обстоят неважно. Мне кажется, у нее неприятности с властями».

«Пошлите ей билет на самолет и прикажите вернуться», — сказал Хоуэл.

«Так мы ничего не добьемся. Кто-то должен поехать и увезти ее».

«Мне не хочется делать этого, Чарльз. У меня нет над ней власти, а главное, я просто не люблю вмешиваться в чужие дела. Не могли бы вы поручить это кому-нибудь другому?»

«Нет, не могу. Только вы обладаете необходимым тактом и опытом. Да и не можем мы тратить средства на то, чтобы только за этим посылать человека из Лондона. По счастливому совпадению вы едете в Колумбию. Я не теряю надежды убедить вас».

В конце концов Роберт Хоуэл дал согласие.

«Вы очень нужны „Благотворению“, — сказал Чарльз. — Вы и представить себе не можете, как я буду рад, когда вы к нам вернетесь».

Послышалось приглушенное дорожной пылью цоканье копыт о мостовую, и в лучах солнечного света появился небольшой отряд верховых на мулах. Хоуэлу бросились в глаза стройность животных, горделивая осанка всадников в расшитых костюмах, а больше всего — выражение дьявольского безразличия на их чеканных лицах. За спинами у людей болтались ружья, а с седел свисали арканы.

— Личная гвардия губернатора, — пояснил Харгрейв. — Преступники, приговоренные к длительным срокам заключения и выпущенные из тюрем, — в нынешних чрезвычайных обстоятельствах они могут оказаться весьма полезны. Специалисты по грабежам, насилию и убийствам.

И снова в его голосе звучала гордость.

— Похоже, губернатор — зловещая личность.

— Да. Тем более что в личном общении он кажется весьма здравомыслящим человеком. Говорят, он сам изобретает орудия пыток, но этому я не верю. Раньше, когда он еще был доступен, я нередко встречался с ним на коктейлях. Он ничуть не хуже любого другого политика. Наверно, даже лучше. Он способен признаться вам, что в этой стране политический деятель может купить голос избирателя за один доллар.

— Но иностранцев-то хоть не трогают?

— Не трогают. И потом, дорогой мой, девять избирателей из десяти сами предпочитают иметь сильную личность во главе государства. География края такова, что многие районы практически недоступны, и, поверьте мне, до появления на политической арене Лопеса в департаменте царил хаос. Я всегда считал себя либералом, но если бы вы прожили, как я, десять лет в атмосфере полной анархии, вы тоже нашли бы аргументы в пользу сильной личности. А генерал не просто сильная личность. Однажды он сказал, что Колумбия, когда придет время, шагнет из феодализма сразу в современный капитализм, и ничто не сможет этому помешать. Я верю, что так и будет, — сказал Харгрейв.

— Есть ли у него какие-нибудь человеческие слабости? — спросил Хоуэл.

Харгрейв задумался.

— Полагаю, есть, — ответил он. — Лопес суеверен.

Очень суеверен.

Они снова сели в большой американский автомобиль и по узким улочкам стали выбираться из города. Харгрейв, опустив стекло на несколько дюймов, осыпал пешеходов невразумительными проклятиями на местном диалекте.

От раздражения на его обожженном солнцем лице выступили веснушки.

— Должно быть, я здесь слишком давно живу. Собаки, бросающиеся на людей, другие ужасы — многое я уже не воспринимаю. Просто не замечаю.

Хоуэл готов был поверить, что Харгрейв не преувеличивает. Потеря восприимчивости — так называлась болезнь, симптомы которой он быстро распознал.

Они ехали по грязной улочке мимо проворных калек и полоумных нищих, а расположившиеся на обочине торговцы укладывали в жаровни куски отвратительного на вид сырого мяса. Кающиеся грешники ползли на коленях по каменным плитам к дверям церкви, напоминавшей византийскую крепость.

«Он ничего не видит, — думал Хоуэл. — Ничего не чувствует. Точно в скорлупу забрался».

Хоуэл только что побывал в безликой индейской пустыне, где нет ни красок, ни звуков, ни движения жизни, наедине с ветром да звездами, мерцающими в ночном небе, а теперь поток впечатлений захлестывал его почти до дурноты. Ему казалось, что у Харгрейва развилась профессиональная болезнь, проявлявшаяся в постепенной, но неуклонной потере чувства сострадания, в угасании всякого интереса, болезнь, приводившая к тому, что люди, которым сотрудники «Благотворения» должны были помогать, начинали их раздражать.

— Когда-то и у меня сердце кровью обливалось, — подтвердил Харгрейв его мысль. — Но со временем острота восприятия притупляется. В местной тюрьме человеку могут перевязать член и ждать, пока у него не лопнет мочевой пузырь. От всего этого можно с ума сойти, но никто не сходит. Это не воспринимается как реальность. Воображение не справляется.

Церковный купол врезался в бронзовое небо вместе с кружившими стаями голубей, перезвон колоколов заглушал шум кондиционера. На рысях проехали всадники с патронташами на груди. Женщины выхватывали детей из-под копыт мулов.

Харгрейв, погруженный в будничные заботы рабочего дня, с невозмутимым видом вел машину.

— Обычно мы добираемся до Дос-Сантоса за час, но сегодня мы потеряем время на пикетах. Часа за два доедем.

— Чарльз не понял, что вынудило вас туда перебраться.

— Нам приходится иметь дело с местными миссионерами. У них там асьенда и они предоставили нам помещение. Плата за него меньше, чем в городе. Между прочим, этот автомобиль принадлежит миссионеру Граалю Уильямсу, он очень полезный человек.

— Должно быть. А своего автомобиля у вас нет?

— Есть, но без кондиционера. Для поездки в город все просят автомобиль у миссионера.

— Вы считаете, что для работы вам полезнее находиться в Дос-Сантосе?

— Несомненно. В относительной прохладе, в приличных условиях и работается лучше. В доме тоже установлен кондиционер. Есть все современные удобства. Я думаю, вам у нас понравится.

Разговор прервался на минуту, затем Харгрейв добавил:

— Зачем лишать себя удобств, если это не продиктовано необходимостью?

«Оправдывается», — подумал Хоуэл.

Внезапно городской пейзаж перешел в череду живописных сельских домиков. Кусты на обочинах сменились вскоре деревьями — сначала со спиленными на дрова нижними ветвями, затем уже не тронутыми человеком. Вместо городских ласточек появились маленькие птички с ярким оперением, носившиеся над дорогой, а когда начался тропический лес, из зарослей выпорхнула голубая бабочка и, ударившись о ветровое стекло, распласталась на нем, будто кто-то приколол ее булавками.

— Я совсем не потею, — сказал Харгрейв. — Поэтому жару переношу хуже других. Вообще-то мы придерживаемся вполне спартанского образа жизни. Например, сами выращиваем почти все, чем питаемся.

— Как дела у Лиз? — спросил Хоуэл.

Он заметил настороженность Харгрейва, хотя в лице того не дрогнул ни один мускул.

— Нормально, — ответил Харгрейв.

— Работой довольна?

— Работой? Да, довольна.

У Харгрейва едва заметно перекатился кадык.

— Да, думаю, довольна.

— У Смолдона другое мнение.

— Он вам сам это сказал?

— Он говорил с Чарльзом.

— Они с Лиз не очень-то ладили. У них были разногласия.

— Я так и думал.

— Чарльз вечно делает из мухи слона.

— Мне кажется, это не тот случай, — сказал Хоуэл.

— Насколько мне известно, у Лиз все в порядке, сказал Харгрейв. — Но вы сами сможете проверить.

Харгрейв умолк, и Хоуэлу показалось, что сейчас он скажет что-то еще.

— Она занимается очень полезным делом, — сказал Харгрейв.

Хоуэл ждал совсем других слов.

— Красивая девушка, — сказал Хоуэл. — Я видел ее однажды на вечеринке, которую устраивали на площади Слоан. Она меня, наверно, и не помнит.

Густую растительность, обступавшую с обеих сторон извилистую дорогу, сменили высокие, стройные деревья, сквозь которые проглядывали очертания плоских, сглаженных гор. Люди негроидной расы неподвижно стояли возле хижин, вдыхая красноватую пыль, поднимавшуюся из-под колес.

Наконец Хоуэл увидел местных индейцев. Они шли вдоль дороги, сгибаясь под тяжестью не то воображаемого, не то реального груза; на головах у них были широкополые шляпы. Дети на слабых, тонких ножках едва поспевали за взрослыми.

— Дальше первого пикета им не пройти, — сказал Харгрейв.

— Почему?

— Новая тактика генерала. Он хочет очистить от индейцев горные районы. Индейцы, пришедшие в Лос-Ремедиос, уже не могут вернуться назад.

— Для чего он это делает?

— Он хочет, чтобы они ассимилировались. Так он это называет. На самом деле их отправляют работать на плантации или рудники.

— Индейцы, должно быть, сопротивляются?

— А вы как думаете? Отец отправляется в город что-то купить или продать, а вернуться домой не может. Что прикажете делать его семье?

— Но ведь он может подняться в горы, сойдя с дороги?

— На протяжении первых двадцати километров от Лос-Ремедиоса он не может сойти с дороги, не рискуя при этом жизнью. Такова одна из многих мер, введенных Лопесом в интересах государственной безопасности. Сходить с дороги запрещено. Иначе пикеты теряют всякий смысл.

— Я надеюсь, вы расскажете мне обо всем подробнее.

— Если хотите.

— Мне надо написать докладную.

— Для «Красного Креста»?

— И для Чарльза тоже. Он заинтересовался жизнью индейцев. Я потом объясню, с чем связан его интерес.

Хоуэл заметил, что при упоминании об интересе Чарльза к жизни индейцев Харгрейв снисходительно улыбнулся.

— Учтите, если смотреть вперед, такая политика совсем неплоха. В горах индейцам туго приходится.

Хозяева кофейных плантаций давным-давно расхватали все приличные земли. Но мне кажется, что Лопес руководствуется и другими соображениями. Я подозреваю, что он хочет вытурить индейцев из горных районов, пока партизаны не взяли их в оборот.

На перевале они увидели пикет, по обе стороны от него вытянулись колонны замерших машин.

— Что за невезение, — пробормотал Харгрейв. — Раньше такого не бывало. Слава богу, что нам не надо в город. Той колонне и конца не видно.

Они пристроились в хвост. Солдаты тщательно обыскивали первую машину.

— Надо же, какие дотошные стали, — сказал Харгрейв. — Наверно, оружие ищут.

Они вышли из машины.

На высоте три тысячи футов над городом жара была терпимой. Впереди, уходя вершинами в небо, высились горы вулканического происхождения с абсолютно гладкими склонами. Вытянувшиеся свечи кактусов живой изгородью обступали дорогу. Песчаная почва, на которой они росли, быстро впитывала в себя ручейки, оставшиеся после прошедшего недавно ливня.

Двое тощих темнокожих солдат, не умолкавших ни на минуту, по приказу несколько более упитанного смуглолицего сержанта вытащили из машины запаску и начали демонтировать покрышку; полный белый офицер наблюдал за их действиями, стоя поодаль. Индейцы, выражая своим безучастным видом готовность покориться судьбе, расположились в сторонке, сидя на корточках двумя группами — мужчины и женщины отдельно. Солдаты, обыскивавшие автомобиль, возбужденно закричали. «Надо завести дневник и фиксировать впечатления», — подумал Хоуэл. Индейцы оставались спокойными, флегматичными, молчаливыми. Метисы — те, наоборот, были подвижны, держались оживленно и непосредственно. Различное питание, наследственные факторы — в чем крылась причина?

Вдруг что-то произошло.

— Они обнаружили двух индейцев, которые хотели пробраться тайком, — пояснил Харгрейв.

Один из солдат распахнул дверцы старого, видавшего виды фургончика и забрался внутрь. Он ухватил чьи-то длинные черные волосы, намотал их на руку, дернул изо всех сил; из фургончика кубарем вылетела индеанка и растянулась на траве вместе с ребенком, привязанным к спине. Не отпуская волос, солдат поставил ее на ноги. Платок ослаб, и ребенок вот-вот должен был упасть.

«Он же сейчас разобьется», — подумал Хоуэл и, подбежав к солдату, схватил того за плечо; солдат тотчас отпустил женщину, перебросил винтовку в правую руку и резко ударил Хоуэла стволом под дых. Хоуэл почувствовал сильный толчок, ощутил, как ствол с массивной мушкой вонзился в солнечное сплетение, но боли не испытал. Он перегнулся пополам и упал на землю; подтянув ноги к животу, он хватал ртом ускользающий воздух. В ушах медленными глухими ударами дедовских курантов пульсировала кровь. Сквозь мутную пелену, которая застилала глаза, он смотрел на уходившую из-под него землю, усеянную муравьями.

Мрак обступил его со всех сторон, и он провалился в кромешную тьму; из раскрытого рта потекла слюна.

Затем он услышал неразборчивый отрывок фразы, которую произносил склонившийся над ним Харгрейв, и понял, что сидит на скамейке.

— Я, кажется, отключился.

— Да, — сказал Харгрейв, — и еще как. Крепко вам досталось. Голова кружится?

— Немного. И тошнит. Ничего, пройдет.

Он вытер навернувшиеся слезы, и окружающие предметы вновь обрели резкие очертания.

— Вам крупно повезло, — сказал Харгрейв. — Уильямс совершенно случайно проезжал мимо. Теперь он все уладит.

— Уильямс?

— Грааль Уильямс. Миссионер. Я вам рассказывал о нем.

— Да, вспоминаю. Что он уладит?

— Договорится, чтобы вас отпустили. Офицер хотел арестовать вас за сопротивление властям. Он был просто в бешенстве.

Горизонт чуть накренился, затем вернулся в прежнее положение. Тиканье в ушах внезапно прекратилось.

— Что же такое, по их мнению, я натворил?

— Вы помешали представителю вооруженных сил исполнять его обязанности, а это — тягчайшее преступление. Так и за решетку можно угодить. А вот и Уильямс.

Человек, приближавшийся к ним, рядом с низкорослыми колумбийцами казался гигантом. У него было крупное, значительное лицо нордического типа и светлые коротко подстриженные волосы.

Уильямс шел, положив руку на плечо колумбийского офицера, возвышаясь над ним на целую голову, и офицер, казалось, сгибался под тяжестью этой руки.

Уильямс взял Хоуэла за руку, осторожно, заботливо пожал ее и отпустил.

— Добро пожаловать в Лос-Ремедиос, мистер Хоуэл.

Седрик говорил о вас, и мы благодарим за честь, которую вы оказали нам своим приездом. Я объяснил Хуану, что вы являетесь наблюдателем ООН, он весьма сожалеет о случившемся. Примите его извинения.

Хоуэл подумал, что ему следует внести ясность, не то в дальнейшем не избежать обвинения в преднамеренном обмане властей, но не было сил. В глазах еще рябило, но он попытался выдавить улыбку. Уильямс своим видом напоминал величественный мраморный бюст какого-то римского императора, он не помнил, какого именно; Хоуэл подумал, что такое лицо могло принадлежать слепому.

Офицер одарил Хоуэла приветливой улыбкой и тут же направил ее на Уильямса, который снова положил руку на плечо колумбийцу, отчего тот, казалось, ушел в землю.

— Я договорился с Хуаном, — сказал Уильямс, — что вы поедете вслед за мной До Дос-Сантоса, и у вас больше не будет неприятностей на пикетах. Мне наконец-то выдали номера армейской контрразведки, и теперь я могу ездить беспрепятственно.

У пего был глубокий, хорошо поставленный бас.

— Ну что, едем?

Небрежным жестом он отпустил офицера и направился к своему джипу, который стоял на дороге между двумя колоннами машин.

Они мчались со скоростью семьдесят миль в час вслед за шлейфом красноватой пыли, тянувшимся из-под колес джипа, лишь притормаживая на пикетах, а солдаты отдавали им честь и приветственно махали рукой.

— Грааль обещал офицеру запчасти для машины.

Он получает их из-за границы по особому контракту.

Надо отдать ему должное, он всегда готов прийти на помощь друзьям, — сказал Харгрейв и вновь виновато усмехнулся.

Хоуэл пробормотал что-то в ответ. Им овладела сильнейшая усталость. Кроме легкой боли в солнечном сплетении, он уже не чувствовал никаких последствий того, что произошло с ним на первом пикете. Но двадцатичасовое путешествие, которое он проделал верхом, на автобусе и на самолете, выехав вечером предыдущего дня из горной деревушки неподалеку от Планаса, давало о себе знать. Он задремал и проснулся лишь от толчка, когда Харгрейв резко затормозил машину.

— Дос-Сантос, — сказал Харгрейв.

Хоуэл увидел выкрашенные в яркие цвета хижины, сгрудившиеся на небольшом желтовато-красном плато.

Они миновали хижины по разбитой дороге, и огромный загородный дом в классическом стиле, достойный парижских предместий, величественно симметричный, с двойными наружными лестницами, предстал перед ними во всем великолепии. У фонтана возле лестницы стоял джип Уильямса.

— А вот и асьенда, — сказал Харгрейв. — Мы живем в домике справа.

 

Глава 3

Проснувшись, Хоуэл тотчас зажмурился, ослепленный яркими полосами света, которые падали на белую стену сквозь жалюзи. Откуда-то издалека доносились слабые звуки, напоминавшие крики и уханье животных, знакомые каждому, кто проезжал в империале мимо зоосада Ридженс-парк. Маленькая розовая ящерица появилась на стене и тут же метнулась прочь.

Он попытался припомнить, каким образом оказался здесь, на этой кровати. «Мы, как и местные жители, не пренебрегаем сиестой, — сказал Харгрейв. — В тропиках сиеста просто необходима. Не подкрепиться ли вам сэндвичем в ожидании обеда?» Хоуэл отказался. «Я перекусил в самолете». Когда он ложился, было пять вечера, а сейчас часы, которые он взял с тумбочки, показывали четверть восьмого. Он отложил часы; раздался стук в дверь, и в комнату вошел Харгрейв.

— Доброе утро. Выспались за ночь?

— Да, спасибо. Так сейчас уже утро? О боже!

— Видно, крепко спали, я уже стучался, но вы только похрапывали в ответ. Как себя чувствуете после вчерашнего?

— Все в порядке.

Хоуэл незаметно нащупал рукой солнечное сплетение. Болезненность почти исчезла.

Они спустились по лестнице. Запах свежеструганных досок, ощущение временности этого жилья были хорошо знакомы Хоуэлу. Он задумался, а не сознательно ли люди, работавшие в заграничных секторах «Благотворения», создавали подобную обстановку: картины в рамках, так и не развешанные по стенам, нераспакованные вещи в шкафах — все, казалось, специально должно было напоминать о том, что рано или поздно они уедут отсюда.

— Вы говорили, что недавно вернулись из Индии.

Довольны поездкой? — спросил Харгрейв.

— Вам бы в Индии не понравилось. А мне она пришлась по душе. Там не случается ничего непредсказуемого. Какая бы ни складывалась ситуация, ее всегда можно спрогнозировать. Вы всегда знаете, какой оборот примут события.

— Здесь на это не надейтесь. Никогда не угадаешь, что принесет завтрашний день.

— Но вы привыкли к такой жизни?

— В конце концов да.

— Я, кажется, никогда к этому не смогу привыкнуть. Мне следовало стать фермером. Не ту работу я выбрал.

Он задумался над своими словами и понял, что шутка обернулась весьма серьезным выводом.

— Больше всего на свете мне хочется заняться чем-то одним и посвятить этому всю жизнь. Я хотел бы прожить всю жизнь в каком-то одном месте и там же умереть.

— Сколько вам лет, тридцать пять? — спросил Харгрейв.

— Тридцать четыре.

— Хороший возраст. У вас есть время. Мне уже пятьдесят пять. Если вы не смените работу еще лет десять, будет поздно. Сделаю вам необычное признание — я стал испытывать потребность в некоторой дозе напряженности и постоянной опасности, на которые так щедра эта часть света.

— Тогда, должно быть, вы дождаться не можете первого мая, когда на улицу выйдут танки и полетят бомбы.

— Может быть. Завтракать будете?

— Спасибо, не откажусь.

Завтракали в огромной побеленной комнате, всю обстановку которой составляли деревянные стол и стулья весьма топорной работы. Стулья были неудобные, с узкими и жесткими сиденьями. Харгрейв с превеликой аккуратностью вынимал чайной ложечкой желток из яйца и размазывал его по лепешке, пока та целиком не покрывалась ровным желтым слоем. Тогда он осторожно брал лепешку и начинал есть. В уголках его рта образовалась тонкая желтая корочка. Не было ни ножей, ни вилок, и Хоуэл обходился одной ложкой.

— Вкусно, не правда ли? — спросил сиявший от удовольствия Харгрейв.

— Да, действительно вкусно.

— Гордость местной кухни. Каждое утро Уильямс присылает нам свежие лепешки. Их печет его повар-индеец.

Харгрейв занялся намазыванием желтка на очередную лепешку, и Хоуэл, у которого это зрелище вызывало отвращение, отвел глаза.

— Я уже говорил вам, что мы вегетарианцы, — сказал Харгрейв. — Лиз, правда, позволяет себе кратковременные отступничества. Кстати, она просит ее извинить. Вчера она очень устала, а сегодня уже снова ушла по делам. В конце концов яйца и молоко мы тоже исключим из рациона, то есть всю пищу животного происхождения. Не бойтесь, я не собираюсь обращать вас в свою веру. Отказывать себе в мясе, живя у нас, вам не придется. Уильямс разводит свиней, и если вы любите сало, то у пего всегда есть большой запас в морозильнике. Найдется у него и ветчина, и бекон, и многое другое.

Хоуэл решил, что улыбка, которую Харгрейв уже не пытался скрыть, относилась к великодушно проявленной им терпимости.

— Хотите познакомиться с работой? — внезапно спросил Харгрейв. Улыбка на его лице сменилась выражением деловитой озабоченности.

— Если вы располагаете временем. Только не считайте, что я вас проверяю.

Они направились в напоминавший монастырскую келью кабинет; на стене висела карта мира из какого-то воскресного приложения с нанесенными на нее зонами максимального заражения в случае ядерной войны, а также районами выпадения радиоактивных осадков. Зоны были обведены четким, не допускавшим никаких сомнений контуром. В случае ядерной войны гибло практически все северное полушарие. Хоуэл заметил, что граница малинового облака осадков проходила на несколько сот миль севернее Лос-Ремедиоса.

Подбор книг, как показалось Хоуэлу, намекал на повышенный интерес хозяина к вопросам существования потустороннего мира — на полках стояли «Божественное прозрение», «Феномен астральной проекции», «Путь в неведомый мир».

«Какое мне дело до его библиотеки», — одернул себя Хоуэл.

Перед ним лежал ворох бумаг, содержавших статистические данные.

В течение часа Хоуэл внимательно изучал бумаги — страницу за страницей, диаграмму за диаграммой.

— Что скажете? — спросил Харгрейв.

Эти материалы производят сильное впечатление.

— Я рад, что вы так считаете.

— Вы, видно, все знаете о жизни колумбийской деревни.

— Мы узнали многое, хотя и не все.

— Вы принимаете хоть какие-нибудь меры? — спросил Хоуэл.

Харгрейв обиделся.

— Все сразу не сделаешь. Сначала надо провести подготовительную работу.

— Что вы делаете практически? — спросил Хоуэл.

Задав вопрос, ответ на который был ему известен, он почувствовал себя неловко.

— Ну, например, в прошлом году мы доставляли самолетом сухое молоко в одну горную деревушку, жители которой голодали из-за неурожая кукурузы.

— Чарльз говорил мне об этом, — сказал Хоуэл. — Там, кажется, вышло какое-то недоразумение?

— Они к нашему молоку и не притронулись. Для нас это было огромным разочарованием.

— Почему не притронулись?

— Кажется, какое-то табу.

Хоуэл старался избегать назидательного тона.

— А кукурузу мы не могли послать?

— На вывоз кукурузы было наложено эмбарго. Ее везде не хватало. Весь урожай свозили в город. Мы так дешево купили молоко, а самолет Уильямс дал нам вообще бесплатно, — рассказывал Харгрейв с обидой в голосе.

— У него собственный самолет?

— Да, у него единственный на весь департамент личный самолет.

— Я начинаю понимать, что с этим человеком действительно стоит дружить.

Харгрейв помолчал.

— Лиз занимается очень интересным делом, — продолжил он. — Оно связано с развитием индейского прикладного искусства. Она все устроила, — он остановился, чтобы найти подходящее сравнение, — с космической скоростью.

— Рад это слышать, — сказал Хоуэл, — а то я уже начал сомневаться, есть ли вообще какой-нибудь смысл в нашем присутствии в Лос-Ремедиосе.

Харгрейв постарел буквально на глазах, в уголках рта под негустой растительностью явственнее проступили морщины, взгляд потускнел.

— Мы делаем все возможное. Местные жители склонны отвергать то, что они считают вмешательством в их жизнь. Мы наталкиваемся на коррупцию, безразличие и высокомерие властей. Мы имеем право лишь предлагать нашу помощь, причем в самой ненавязчивой форме. Многие и так уже считают нас сумасшедшими.

— Чарльз просил меня написать докладную, и для «Красного Креста» эта информация представляет интерес, хотя в несколько другом аспекте. Нельзя больше расходовать здесь средства, если мы не в состоянии оказать реальную помощь. Сектор был основан лишь потому, что в фонд «Благотворения» поступило пожертвование размером в двадцать тысяч фунтов с условием, что эта сумма будет потрачена на работу в Латинской Америке. Деньги подходят к концу, и надо решать, сворачиваем мы здесь работу совсем или же переносим акцент на оказание помощи индейцам.

— Я не совсем вас понимаю, — сказал Харгрейв.

— У людей во всем мире внезапно проснулась совесть по отношению к вымирающим индейцам. Для работы с ними мы могли бы заручиться финансовой поддержкой нескольких европейских организаций.

— Об этом и думать нечего, — отрезал Харгрейв. — Я имею в виду ваш индейский проект.

— Почему же?

— Колумбийские власти не позволят. Они, как и все, не любят стирать на людях свое грязное белье.

Они скажут так: или не вмешивайтесь в наши дела, или убирайтесь вон.

— Вы считаете, у них есть право поступить подобным образом?

— Я так не говорил, — ответил Харгрейв, — просто я знаю, что это за люди. Я не первый год живу в Колумбии.

— Никто не вынуждает нас оставаться именно здесь, — сказал Хоуэл. — Мы можем переехать в другое место. Если потребуется, мы можем перевести ваш опорный пункт.

— Правда? — спросил Харгрейв с живостью в голосе, поразившей Хоуэла. — Это было бы неплохо.

— Вы бы охотно уехали?

— Да.

— А Лиз?

Посветлевшее на мгновение лицо Харгрейва снова нахмурилось.

— Насчет Лиз не знаю. Она вся в работе.

— Очевидно, мы действительно переедем на новое место. Как вы думаете, Лиз согласится на переезд, скажем, в Бразилию?

— Не имею ни малейшего представления. Никогда не думал об этом. Вы лучше сами у нее спросите. Мне кажется, она не придет в восторг от вашего предложения.

Они ели овощное рагу вместе с вернувшейся откуда-то Лиз. Хоуэл счел, что ее резкая манера обращения с ним граничит с грубостью. «Она все так же привлекательна, несмотря на то, что явно не в духе», — подумал Хоуэл и все же решил, что укрепившаяся за ней репутация самой красивой девушки в «Благотворении» несколько преувеличена. Чарльз рассказывал ему о ее прежней деятельности — она работала в Италии у Дольчи, в ЗДК в Калабрии, затем по заданию «Благотворения» провела год в Конго — и намекнул, что она готова переспать едва ли не с каждым привлекательным сотрудником организации, который окажется под рукой.

Украдкой разглядывая Лиз, Хоуэл усомнился в справедливости услышанного им от Чарльза. В ее лице не было и тени кокетства; по меркам прошлого такая внешность могла показаться необычной. У Лиз был длинный, слегка заостренный нос, как бы проведенный с безжалостным реализмом рукой итальянского мастера эпохи раннего Возрождения, умные, но небольшие глаза. Нефотогеничное лицо Лиз произвело на Хоуэла сильное впечатление. Лиз резко изменилась со времени их первой встречи, когда она, вероятно, под влиянием выпитого, держалась несколько развязно. Теперь она лишь отвечала на вопросы Хоуэла, избегая его взгляда. «Неврастеничка», — решил Хоуэл.

Проглотив наскоро ленч, она вдруг сказала!

— Хотите познакомиться с моим проектом?

— С удовольствием познакомлюсь со всей вашей работой, если у вас есть сейчас время. Но спешки в этом нет.

Смущенный Харгрейв молча остался за столом, ковыряя тонким длинным пальцем зазубринку на его поверхности. Хоуэл встал вслед за Лиз.

Они пересекли сад. Солнце сверкало в непросохших лужах. Из-за буйных зарослей бугенвиллей выглянула верхушка главного дома асьенды. Хоуэл услышал голоса детей, распевавших гимн «Даниила подвиг повторить».

Лиз привела Хоуэла в деревянный домик с остроконечной крышей, в котором когда-то, должно быть, жил конюх.

— Главная цель нашего проекта, — начала Лиз, — научить индейцев помогать себе своими силами. Некоторые индеанки, особенно чоло, прекрасно вышивают, и мы решили поставить это дело на коммерческую основу.

Она открыла перед Хоуэлом шкаф, в котором висела накидка с вышитыми на ней орлами, ягуарами и оленем.

— Какая прелесть! — вырвалось у Хоуэла.

— Идея заключается в том, чтобы вышивать эти изображения на скатертях, салфетках и других подобных вещах. Мы собирались продавать вышивки, а вырученные деньги отдавать индейцам или покупать им еду — как они захотят. Мы решили обеспечить их всем необходимым для работы бесплатно — материалы стоят недорого.

По ее тону Хоуэл догадался, что затея с треском провалилась.

— И что же из этого вышло?

— А ничего не вышло. Две индеанки из племени чоло проработали здесь с месяц. Мы хотели продавать изделия через один магазин в Лос-Ремедиосе, но хозяин магазина решил сменить расцветку на более яркую, чтобы, как он объяснил нам, угодить вкусам туристов, а под конец предложил вышивать диснеевских кошечек и собачек. Получилась ужасная безвкусица.

Мы продали настоящей индейской вышивки долларов на тридцать пять, а потом женщины вернулись в горы, и все кончилось.

— Сколько времени вы потратили на это дело?

— Почти восемнадцать месяцев.

— И какова общая выручка на сегодняшний день?

— Затрудняюсь назвать точную цифру.

— Ну, примерно, — долларов сто? Двести?

— Скорее, сто, — ответила Лиз.

— А над чем вы работаете сейчас? Седрик говорил мне, что вы очень заняты.

— Я стараюсь привлечь двух индейцев к гончарному делу, — сказала Лиз. — Они умеют лепить глиняные вазочки в форме животных — собак, обезьян. Получаются изящные вещицы.

— Эта деятельность тоже носит коммерческий характер? — спросил он.

— А какой же еще? Разумеется, коммерческий.

«Нервничает», — подумал Хоуэл.

— Между прочим, — добавила она, — вполне возможно, что «Сирс и Робак» еще заинтересуется расшитыми скатертями. Цены на них растут. К нам еще обратятся.

— Но пока ничего определенного?

— Я же говорю вам, к нам еще обратятся.

— Если даже вам удастся получить заказ, то кто будет его выполнять, если женщины ушли?

— Ну, мы можем набрать новых… Я вижу, вы считаете это занятие напрасной тратой времени.

— Вовсе нет, — ответил Хоуэл. — Приобретенный опыт чего-нибудь да стоит. Вы с Седриком делаете все, что в ваших силах, — продолжал он. — Чарльз отдает себе отчет, что Лондон практически ничем вам не помогает, а последние месяцы вы даже не получали денежных переводов. Я знаю, что Чарльз вами доволен, — соврал Хоуэл и подумал: «Почему она так неприветлива?»

— Можно вас прямо спросить? — сказала она. — Зачем вы приехали сюда?

— Я сам не совсем понимаю, зачем я приехал, — ответил Хоуэл. — Мы должны решить, расширять нашу деятельность в этом районе или, наоборот, сворачивать, и поэтому Чарльз попросил меня ознакомиться с состоянием дел.

— Вы ведь еще и наблюдатель ООН, не так ли?

— На самом деле не ООН, а «Красного Креста».

— И все?

— Всё. С меня и этого хватает, — сказал он мягким шутливым тоном, который не нашел у нее отклика.

— Вы уверены?

— А в чем дело? Кто же я такой, по-вашему?

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она. — На днях я получила от Чарльза странное письмо и все думала, чем оно вызвано. Вы сами знаете, какие интриги плетутся порой на площади Слоан.

В такой глуши самые разные мысли в голову лезут.

Она успокоилась. Напряженный, сердитый рот сделался мягче, добрее. Хоуэл решил прозондировать почву.

— Возможно, очень скоро вам придется уехать отсюда.

— Когда?

— Возможно, через месяц.

— Ах! — невольно вырвалось у нее.

— Как бы вы отнеслись к переводу, скажем, в Бразилию? Или в Перу?

— Скорее всего, отрицательно.

В ее голосе звучала подавленность.

— Мы договаривались, что я еду сюда на три года, — добавила она.

— Вам не давали никаких гарантий. Чарльз просмотрел переписку. Там сказано, что срок вашего назначения — три года, но, поскольку это отчасти эксперимент, вы можете быть отозваны и раньше.

— Обычно о переводе предупреждают за год, — заметила она. — По крайней мере за шесть месяцев.

— Мы помним это, и я уверен, Чарльз все сделает, чтобы компенсировать вам неудобства. Вы сами сможете выбрать место следующего назначения. Индия, Северная Африка, Юго-Восточная Азия — поедете куда захотите. Можете остаться в лондонской штаб-квартире. Все зависит от вас.

— Я не желаю уезжать, — сказала она. — У меня здесь много дел, и я хочу остаться.

— Пятьдесят шансов из ста, что остаться будет невозможно.

— В таком случае я найду себе другую работу.

— Здесь, в Колумбии?

— Да, в Колумбии, — сказала она. — Я могу преподавать английский.

— Значит, можно передать Чарльзу, что вы ни на каких условиях не хотите уехать отсюда?

— Да, именно так, — ответила она. — Если вам обязательно надо что-то сказать Чарльзу. Я сама ему сообщила о моем решении. Не понимаю, отчего он так беспокоится обо мне.

— Он хочет, чтобы вы остались в организации, — сказал Хоуэл. — Кроме того, он к вам просто хорошо относится.

«Да, Чарльз был прав. Сейчас ее и на аркане с места не сдвинешь», — подумал Хоуэл. В чем тут причина — над этим ему еще придется поломать голову.

Напряженность, возникшая поначалу между ними, внезапно исчезла. Он был поражен, с какой быстротой менялось ее настроение — сперва мрачность обернулась нескрываемой враждебностью, а теперь Лиз держалась вполне дружелюбно, шутила. Объектом своих шуток она выбрала Уильямсов.

— Отдохните, наберитесь сил, — посоветовала Лиз. — Они вам сегодня пригодятся — вы приглашены на вечер к Уильямсам.

Хоуэл последовал ее совету и устроил себе сиесту.

Он прилег, но спать не хотелось. Он полистал испанский разговорник, который привез с собой. Выползла розовая ящерица и вытаращила на него глаза, похожие на круглые линзы очков. Негромкое уханье и вой, доносившиеся из чащи, убаюкивали его. Где-то поблизости старинный граммофон заливался гимном «Как сладостны для нас». Час пролетел мгновенно; раздался стук в дверь, и в комнату вошел Харгрейв.

— Уже пять часов, — сказал он. — Я решил напомнить вам, что к семи нас ждут Уильямсы.

— Я спущусь через пять минут.

— Сначала мы искупаемся, — сказал Харгрейв. — Мы с Лиз ходим на речку каждый вечер. Если хотите, присоединяйтесь. Освежиться очень приятно.

— Я не захватил с собой плавки.

— Мы обходимся без них, — сказал Харгрейв. — В такой глуши плавки ни к чему. Наденьте трусы, если стесняетесь. Это уж на ваше усмотрение.

Речка, журча, вырывалась из тисков ущелья, петлей огибала плато, на котором стояла асьенда, и, минуя выступ скалы, убегала в сторону Лос-Ремедиоса.

В одном месте, не просматривавшемся с асьенды, образовалась заводь, на гладком известняковом дне которой играли солнечные блики.

— Уильямсы постоянно приглашают нас пользоваться их великолепным искусственным бассейном, — сказал Харгрейв. — Это единственный в стране бассейн с охлаждаемой водой. К сожалению, они разделяют обычное для миссионеров отношение к наготе. Их можно понять.

— Я и не представлял, какая тут красота, — сказал Хоуэл.

Пейзаж был сказочный, будто написанный японским художником, сгустившим краски в соответствии с традицией национальной школы. Завершенность всей картине придавало огромное дерево — разновидность пихты с серебристыми шишечками величиной но больше ногтя, уходившее обнаженными узловатыми корнями в каолиновую глыбу, из которой искрящимися фонтанчиками било несколько источников.

Хоуэла охватило возбужденно-приподнятое чувство.

— Надеюсь, вы не примете нас за хиппи, — доверительно сообщил ему днем Харгрейв, — но, кажется, нам удалось освободиться от наиболее нудных условностей. При Смолдоне мы тут настоящей общиной жили.

Харгрейв пробормотал что-то еще себе под нос, громко, отрывисто рассмеялся и начал раздеваться.

Лиз, перед лицом сакраментального момента обратившаяся в саму торжественность, сняла бюстгальтер.

Мгновением позже она стояла рядом с Хоуэлом совсем обнаженная, и Хоуэл, бросив на нее беглый взгляд, успел заметить несколько маленьких белесых серповидных рубцов на ее загорелом теле. «Из девчонки — сорви-головы выросла эффектная девушка», — подумал Хоуэл. Без одежды она казалась еще красивей — по личному опыту Хоуэл знал, что это бывает нечасто.

— Ну же, — сказала она. — Что стоите? Снимайте брюки.

Снимая ботинки, он вспомнил ритуал, совершаемый при входе в буддистский храм. Хоуэл расстегнул брюки, они соскользнули вниз, и он попытался освободиться от них, неуклюже переступая ногами; при этом он вывернул одну штанину наизнанку. Он шагнул вперед и услышал, как Лиз засмеялась у него за спиной, а затем бросилась в воду. Харгрейв с вымученной легкостью плыл по-лягушачьи, держа красноватое лицо над водой; у него были худые руки и ноги, как у недоедающего ребенка. Он бросился вслед за Лиз, игриво задевшей его, но она легко ускользнула.

Хоуэл окунулся. Вода была такая холодная, что у пего перехватило дыхание. Он почувствовал чье-то легкое прикосновение.

— Пираньи тут не водятся? — спросил он.

— Нет, только ужи, — отозвалась Лиз.

Сделав круг по заводи, Хоуэл вылез и натянул брюки на мокрые ноги. Лиз тоже вышла из воды, тело ее искрилось каплями. Она направилась к выступу скалы. Хоуэл махнул ей рукой.

— Я видел ужа.

— Они совершенно безвредные.

Острокрылая птица, черная, как смоль, стремительно бросилась к воде и на лету схватила с ее поверхности какое-то насекомое. Лиз, стоя на выступе скалы, выполняла не слишком скромные гимнастические упражнения, а Харгрейв, продемонстрировав спаленную на солнце кожу и ассиметричные гениталии, закутался в полотенце.

— Восхитительная девушка, правда? — сказал Харгрейв.

— Да, она очень привлекательна.

— Вы уже говорили с ней об отъезде?

— Я предупредил ее о такой возможности.

— И что она ответила?

— Она хочет остаться здесь.

— Такого ответа я и боялся. Жаль.

— Почему вы так говорите? — спросил Хоуэл.

Харгрейв обеспокоенно посмотрел на Лиз и понизил голос.

— Она не должна догадываться, что мы говорим о ней.

Он стал одеваться.

— Уильямсы вам понравятся, — громко сказал он. — Особенно Мэри. Она женщина добрая.

— С удовольствием познакомлюсь с ними.

— По нашим меркам, они живут просто шикарно. Едят только привозную пищу. Из местной потребляют лишь фрукты, да и те дезинфицируют. — Он усмехнулся, — Таким образом, даже их свиньи питаются импортной пищей.

— Мне уже приходилось встречать таких людей в Африке, — сказал Хоуэл, — Они-то и помогли мне впервые по-настоящему осознать, какая богатая страна Соединенные Штаты.

— Должен вас предупредить, — сказал Харгрейв. — Для друзей Уильямс готов сделать буквально все. Однажды я сказал ему, что паша новая лужайка сохнет под палящим солнцем. Мы посеяли там вместо травы невысокие растения с широкими листьями. Мне следовало предвидеть, как он отреагирует. Уильямс смонтировал на лужайке разбрызгиватель и подключил его к своей оросительной системе.

— Вы говорили, кондиционер в вашем доме тоже он поставил?

— Да, установка кондиционера входила в условия аренды. Без кондиционера жить просто немыслимо.

— И электричество тоже от его генератора?

— Да. Мы не можем позволить себе купить собственный. Мы платим двухсотпроцентную пошлину на большую часть ввозимого оборудования.

— Допустим, этот Уильямс и правда такой замечательный человек, но не кажется ли вам, что мы начинаем слишком сильно от него зависеть? Я вовсе не осуждаю вас. Просто в голову пришло.

Прежде чем ответить, Харгрейв оглянулся — Лиз, закончив упражнения, оделась и принялась расчесывать волосы. Харгрейв заговорил негромко, с расстановкой.

— Мы действительно зависим от него, и я объясню почему. Вся эта земля принадлежит миссии. Миссионеры прочно вросли в местную жизнь. Если мне необходимо что-то предпринять, я иду к Уильямсу, потому что я не могу обратиться непосредственно к генералу, а Уильямс может. Мы вынуждены с этим мириться. В вопросах внутренних дел миссионеры — полновластные хозяева Колумбии, да и многих других латиноамериканских стран. Предположим, кому-то — полицейскому, врачу или даже, лично вам — понадобилось попасть по делам службы в отдаленную горную деревушку, а дороги туда нет. Как вы станете добираться? Вы попросите у миссионера его самолет.

Я бывал в некоторых странах, где миссионеры владеют территорией размером с Бельгию. Да что далеко ходить! Возьмем, к примеру, эту страну. Слыхали о происшедшем в Путамайо? Расследование еще не закончено. В прошлом году вышла книга. Испанские капуцины отхватили половину провинции, а ведь это миллионы акров земли. Поэтому генерал Лопес против католиков. Поэтому он поддерживает нонконформистов вроде Уильямса, а они, разумеется, поддерживают его. Генерал считает, что католическая вера — пережиток феодализма, а нонконформизм — религия современного капиталистического государства.

— Все это просто поразительно, — сказал Хоуэл.

Он смотрел на Харгрейва и не мог понять, одобряет тот существующее положение или нет.

— Да, поразительно.

— Но как им удалось добиться такого могущества?

— Миссионеры — наиболее умные и трудолюбивые люди в Колумбии. Да и в других странах тоже.

— Вы полагаете, они искренни в своих побуждениях?

— Некоторые — да… но, думаю, не все, — с неприязнью в голосе добавил Харгрейв. — Судите сами: зачем миссионеру познания в геологии? Вы меня понимаете?

— Не совсем.

— Дело в том, что миссионеры часто оказываются в числе первых, кто проникает на новые территории.

Горнодобывающим компаниям выгодно иметь в таком месте человека, разбирающегося в минералах.

— Теперь начинаю понимать.

— Миссионеры живут здесь давно. Они будут жить здесь всегда. Они стали неотъемлемой частью местной жизни независимо от того, сходимся мы с ними во взглядах или нет. Поэтому я не вижу ничего предосудительного в том, что мы пользуемся иногда их большими возможностями в наших собственных целях.

Вы согласны со мной?

— Не знаю, — ответил Хоуэл. — Мне надо подумать.

 

Глава 4

Тщедушные садовники-индейцы в широкополых шляпах работали среди жестких стеблей пушицы возле цветника. Вращающиеся распылители орошали лужайки, серебристые капельки воды скатывались с листьев растений; микроскопические частицы влаги, взвешенные в теплом ароматном воздухе, играли всеми цветами радуги. Хоуэл, Харгрейв и Лиз прошли пальмовой аллеей; ветви на высоких стволах напоминали змей с воинственно приподнятыми головами. — Грааль Уильямс и его жена Мэри встретили их возле наружной лестницы и стали показывать свое хозяйство.

— Мы с Мэри встаем в три часа утра, — сказал Уильямс. — Мы давно живем среди индейцев и считаем, что их привычка рано вставать вполне достойна подражания.

На лице Харгрейва, бросившего взгляд на Хоуэла, было написано: «А я что вам говорил?»

— Мэри следит за помолом кукурузы и выпечкой хлеба, а я в это время пытаюсь ответить моим корреспондентам, хотя мне и не удается написать всем.

С пяти до семи Мэри ведет прием больных, затем мы завтракаем, после чего я сажусь за перевод, а Мэри занимается с детьми. В одиннадцать часов мы устраиваем короткий перерыв на ленч. Все оставшееся до вечера время — а спать мы ложимся примерно в половине девятого — уходит на разнообразные дела, связанные с управлением миссией и с индейцами.

Улыбки, которыми Уильямс обменивался с женой, свидетельствовали об их полном взаимопонимании и согласии. Она была миниатюрной женщиной с добродетельным лицом, как бы вылепленным скульптором-прерафаэлитом. Рядом с мужем, этим непоколебимым праведником, всезнающим провидцем, она казалась совсем маленькой.

Уильямс показывал им чертежи нового туалета улучшенного типа, держа лист ватмана в правой руке, словно римский сенатор, зачитывающий эдикт.

— Когда-то, — сказал он, — мы с нетерпением ждали ежегодного отпуска, который проводили в Штатах, но последние годы нам не представлялось такой возможности. Слишком много дел.

— И с каждым годом, — добавила Мэри, — мы получаем все большее удовлетворение от работы.

Уильямс показал свиней, раскормленных так, что они весили больше местных ослов; коров, которые никогда не паслись на лугах, но давали огромное количество молока, питаясь лишь искусственными кормами; кур-несушек, которые откладывали каждый день по крупному яйцу. Летний домик в стиле барокко служил Уильямсу мастерской, где он собственноручно изготовлял мебель, а в главном доме имелась комната для демонстрации любительских фильмов, которые он сам снимал. В другой комнате с превосходной акустикой стояла новейшая стереосистема фирмы «Сони», а в радиорубке приборов было не меньше, чем в кабине современного авиалайнера. Кухня показалась Хоуэлу выставкой облегчающих домашний труд машин, музеем современной цивилизации, а не местом для приготовления пищи.

— Мы стремимся жить с максимальным комфортом, — сказал Уильямс, и его слова прозвучали скорее как символ веры, чем как признание своей слабости.

— Я не вижу смысла в отказе от достижений современности. Я предпочитаю использовать их в работе.

Миссионер шел рядом с ними мягкой, пружинистой походкой спортсмена. Видя все, что было создано энергией и руками Уильямса, Хоуэл испытывал чувство собственной неполноценности, стыд. Может быть, этот Уильямс и есть истинный хозяин века ядерной энергии и космических полетов, человек, вернувшийся к многогранному идеалу Возрождения, Микеланджело наших дней, постигший все искусства и науки своего времени?

Пока Уильямс рассказывал о миссионерской деятельности, Мэри вышла приготовить кофе.

В первую очередь он считал себя переводчиком Священного писания, состоял в «Объединении проповедников» и специализировался на переводе Нового Завета. Он занимался этим уже два года и успел перевести Евангелие от Марка, а теперь заканчивал «Послание к Тимофею»….

На перевод значительной части Нового Завета, содержавшей, по мнению его организации, наиболее важные положения христианства, могло уйти до десяти лет. Поскольку местные племена не имеют письменности, нам приходится создавать ее самим. Затем перед нами встает, вероятно, наиболее трудная задача — научить людей читать.

Уильямс самодовольно причмокнул, по звук получился невыразительным.

— Следует признаться, что они не проявляют большого желания учиться.

— Вы все еще занимаетесь с чоло, если не ошибаюсь? — спросил Харгрейв.

— Да, мне предстоит заниматься с ними еще долго.

В этой части страны они составляют основную языковую группу. Возникает ряд специфических трудностей.

Многих понятий просто нет в их языке. В отличие от нас у них отсутствует абстрактное мышление. Нам приходится восполнять поразительную бедность их словаря.

Например, на языке чоло нельзя сказать: «Бог есть любовь», — потому что у них нет таких слов, как «бог» или «любовь». Почитание бога им заменяет культ предков женского пола, так как у них царит матриархат. «Бог есть любовь» в переводе на чоло звучит так: «Праматерь наша никогда не сердится на нас». Возьмем другую цитату: «Злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле». Точнее, чем: «Тот, кто нарушит табу, получит больше оленины», — перевести ее невозможно. Мы тратим месяцы, объясняя им, что такое царствие небесное и ад, внушаем им, что идолопоклонство — грех, и никогда не можем быть уверены в том, что добились успеха.

Высокий лоб Уильямса наморщился, и на его лице отразилась растерянность. Уильямс никогда не выходил из себя, он лишь испытывал порой временную растерянность.

— Сегодня Лиз говорила мне о чоло. Она показывала их прекрасные вышивки, — сказал Хоуэл.

— Они вам понравились? У нас с Мэри символизм вызывает отвращение. — Морщинки на лбу разгладились, и Уильямс, улыбаясь, самокритично заявил: — Возможно, мы относимся к их вышивкам с предубеждением.

— И много здесь чоло? — спросил Хоуэл.

— Человек восемьсот, — ответил Уильямс. — Они полукочевники, поэтому точно сказать трудно. К сожалению, они быстро вымирают.

— И скольких вы надеетесь научить читать?

— Процентов пять, — ответил Уильямс, — если повезет.

— То есть всего сорок человек? — спросил Хоуэл.

— Если сорок индейцев научатся читать, мы с Мэри будем довольны. Даже очень довольны. Это было бы прекрасным вознаграждением за все наши труды. Многие из наших братьев миссионеров, работающих в джунглях Амазонки, сталкиваются с еще более серьезными трудностями. Некоторые из них пытались донести содержание Библии до племен, в которых насчитывалась всего сотня индейцев; порой миссионеры испытывали страшное разочарование — племя вымирало раньше, чем им удавалось закончить перевод, и многолетний труд сводился на нет.

Повинуясь внутреннему импульсу, Хоуэл задал вопрос:

— Вы случайно не слышали об индейцах гуахибо?

— Конечно, слышал, — ответил Уильямс, — именно о таких племенах и идет речь. Брат миссионер работал там весьма успешно. Но, к несчастью, на их земле обнаружили нефть, и произошло неизбежное.

— Что именно? — спросил Хоуэл в надежде, что Уильямс, живущий в глубокой провинции, может зпать какие-то факты, которые ускользнули от него в столице.

— Их снова загнали в лес, — ответил Уильямс.

— Где они, вероятно, умерли с голоду?

— Да, именно так, — подтвердил Уильямс. — Во всяком случае, большинство. Это племя так и не услышало слова божьего. Уинтроп Шэпп, мой близкий друг, напрасно потратил пять лет на перевод Священного писания. Он завершил работу над Евангелием от Марка за неделю до вторжения колонистов. Там произошла чудовищная трагедия.

Они перешли в гостиную. Коллекция горных пород, собранная Уильямсом, вызвала у них восхищение.

Мэри принесла кофе и разнообразные сэндвичи, и Харгрейв приподнял край одного из них, проверяя, нет ли там мяса.

— Что касается чоло, — негромко заговорил Уильямс, — то на прошлой неделе до нас дошло неприятное известие. Один новообращенный индеец сообщил старосте, что незадолго до его ухода из деревни к ним приходил какой-то партизан. Я должен объяснить, что староста назначается из числа обращенных, заслуживающих поощрения, он обладает некоторой властью над прочими и пользуется привилегиями.

— Старосты — это люди со смешанной кровью, — пояснила Мэри. — Чоло не знают, что такое соперничество, у них нет стремления к власти. Они сущие дети.

— Это известие нас обеспокоило, потому что оно подтвердило слухи о том, что партизаны начали уделять внимание работе с индейцами. В деревне, расположенной в Кордильерах на высоте десяти тысяч футов, появился человек, подарил старейшинам ножи и бусы, провел там неделю и скрылся. Полковник Арана, шеф местных органов безопасности, считает, что этот человек изучал характер местности. Событие наделало много шума. Люди Араны в течение двух дней допрашивали индейцев, живущих в нашем поселении.

— Хуже всего то, что полиция забрала юношу индейца, — добавила Мэри. — С тех пор ничего о нем не слышно. Ты не забыл позвонить полковнику Аране, дорогой? — спросила она мужа.

— Я звонил, но не застал его. Ему передадут о моем звонке.

— Приход полицейских встревожил наших индейцев, — сказала Мэри. — Они не знают насилия. Мы всячески стараемся завоевать их любовь и доверие, пытаемся уберечь их от… ну, от жестокости мира, в котором мы живем. Я боюсь, что вся наша работа окажется напрасной, если с юношей обойдутся дурно.

— Какие у нас основания опасаться этого? — сказал Уильямс.

— Я не знаю, но ходит столько всяких слухов, что в конце концов начинаешь им верить.

— Эти слухи не имеют под собой никакой почвы, — сказал Уильямс. — Можешь мне поверить.

Слегка наклонив голову набок, с отрешенным видом дегустатора он отпил несколько глотков воды из стакана.

— Эта вода прошла очистку в новой фильтрующей системе, — пояснил он. Затем Уильямс решительно поставил стакан, точно кулаком по столу ударил.

— В тюрьме Лос-Ремедиоса по отношению к заключенным не применяют никакого насилия. Не берусь судить о тюрьмах, находящихся вне сферы полномочий генерала Лопеса, по полковник Арана подчиняется непосредственно генералу, и я знаком с указаниями, полученными им от Лопеса. Генерал — патриот и сторонник реформ, поэтому у него много врагов. Мы не должны поддаваться их пропаганде.

— Да, не должны, — отозвалась Мэри. — Ты прав.

— Мы живем в бедной провинции бедной страны, сказал Уильямс, — а генерал Лопес пытается вытащить ее из нищеты. Для этого необходимо привлечь иностранный капитал, что возможно лишь при наличии такого политического климата, какой в состоянии обеспечить только сильная власть. Когда я говорю «сильная власть», я не имею в виду тиранию. Я достаточно хорошо знаю Лопеса и смело заявляю, что при нем тирании не будет.

Повернувшись всем корпусом с достоинством римского сенатора, Уильямс обратился к Харгрейву:

— Седрик, помогите мне рассеять опасения Мэри.

Скажите, что вы думаете о генерале Лопесе?

— О генерале я думаю вот что: лучше бы на его месте оказался Рамон Браво, помощник губернатора.

— Но Браво — коммунист, — сказал Уильямс.

— Нет, он не коммунист, он либерал. Хотя теперь, когда Браво получил свой пост, его и так назвать нельзя. Он двуличный человек и не внушает доверия.

Но он хотя бы не типичная сильная личность. Латинская Америка устала от сильных личностей.

— Я вовсе не считаю генерала Лопеса сильной личностью. Он скорее проповедник, мыслитель. В юности он собирался стать священнослужителем. Вы ведь, кажется, знали его в то время, Седрик?

— Я познакомился с ним позже, когда он стал военным.

— Он надел форму, повинуясь чувству долга перед родиной — он сам мне об этом говорил, — сказал Уильямс. — Седрик, вы согласны, что он патриот?

— Лопес это слово понимает весьма своеобразно.

— Но ведь он идеалист, не правда ли?

— Точнее, был им когда-то.

— Вы не оправдали моих надежд, — сказал Уильямс. — А я думал, вы меня поддержите.

Хоуэлу показалось, что Харгрейв старается уйти от разговора о Лопесе.

— Но вы, надеюсь, не верите в те истории, которые распространяют о нем?

— Не во все.

— Вот видите, не во все. Я был уверен, что вы не поверите всему, что говорят. Расскажите нам, пожалуйста, как вы познакомились с генералом. Мэри не слышала об этом.

И снова Хоуэл почувствовал сопротивление Харгрейва.

— Это не слишком приятная история, — сказал Харгрейв. — Я сомневаюсь, что Мэри будет интересно.

— Конечно, ей будет интересно. Вы единственный из наших знакомых, кто жил в стране в то жестокое время. В конце концов Мэри — врач. Кровью ее не испугаешь. Я уверен, мистеру Хоуэлу тоже интересно послушать.

— В то время страну захлестнула волна насилия, — начал Харгрейв. — Везде царило разорение. Как вы знаете, я работал тогда горным инженером, управлял маленьким золотым прииском в Сантандере. Консерваторы и либералы истребляли друг друга.

— Страна была разделена на два враждовавших между собой лагеря, — пояснил Хоуэлу Уильямс. — Консерваторы и либералы. Консерваторы представляли крупных землевладельцев и духовенство. Либералы — практически всех остальных.

— Армия и полиция встали на сторону консерваторов, — продолжал Харгрейв. — Впрочем, это само собой разумеется.

— А вот и нет, — возразил Уильямс. — Почему армия и полиция должны быть на стороне одной из партий?

— Так было всегда, — заверил Харгрейв. Впервые Хоуэл услышал в его голосе уверенность. Харгрейв производил впечатление человека, который знает, что говорит.

— Вы хотите сказать, что армия и полиция посягнули на основы демократии? — спросил Уильямс.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Я рассказываю о реальной политической жизни Латинской Америки. Так было всегда. Слово «демократия» во многих из этих стран не сходит с языка простых граждан, а тем более политических деятелей. Но оно здесь ровно ничего не значит. Незадолго до того, как насилие захлестнуло страну, дважды проводились выборы, к повторным выборам допускались только консерваторы.

Эта мера вызвала некоторое недовольство, но никто даже не удивился.

Раздался размеренный властный голос Уильямса.

— Я читал конституцию. Подобное неравноправие запрещено законом.

— Не знаю, что написано в конституции, а в жизни было именно так, — сказал Харгрейв. — При голосовании человеку ставили штамп в удостоверении личности. Поэтому всегда легко было определить, кто на чьей стороне.

— А вы сами испытывали симпатии к какой-нибудь политической группировке? — спросила Мэри Харгрейва.

— Совершенно не испытывал. Я не видел большой разницы между ними. И вообще я был иностранцем.

Их вражда меня не затрагивала. Я управлял маленьким золотым прииском в деревне Лагримас, и, кроме того, что работавшие на прииске либералы стали бесследно исчезать, ничто меня не волновало. Это место было опасным для либералов. Местный священник, непоколебимый консерватор, говорил в своих проповедях, что для консерватора не является грехом убить либерала и что девушке из семьи консерваторов лучше стать шлюхой, чем выйти замуж за либерала.

— Я не слышал таких подробностей, — сказал Уильямс. — Они представляют католическую церковь в весьма невыгодном свете.

— Но людей оскорбляло другое. К его проповедям они относились терпимо. Они не могли простить священнику его хамства.

— Колумбийцы вообще вежливый народ, — пояснил Уильямс Хоуэлу.

— У него была привычка топтать огороды, разъезжая верхом на лошади. Чтобы сократить путь, он скакал прямо по цветникам. За это его просто возненавидели. Когда либералы вернулись в деревню, священника убили первым.

— Какой ужас! — воскликнула Мэри.

— Эта история не из приятных, — повторил Харгрейв. — Лопес в ней тоже фигурирует. Ведь Грааль хотел, чтобы я рассказал о том, какой он идеалист и герой.

— Вы забыли уточнить, что священника убили либералы, — заметил Уильямс.

— Я столько всего насмотрелся, что уже стал забывать, кто кого убил. У либералов были дела поважнее, чем сведение счетов из-за вытоптанных цветников. После таинственного исчезновения не то пяти, не то шести моих рабочих некоторые из оставшихся ушли в горы. Затем в один прекрасный день пришла полиция и убила их жен и детей. Вы хотите, чтобы я продолжал?

Пожалуйста, продолжайте, — попросил Уильямс. — Я считаю, мы не должны закрывать глаза на то, что действительно имело место.

— Мы по-прежнему продолжали работать. Нас, иностранцев, никто не трогал. Мы слышали о том, что страна переживает тяжкое время, но в Лагримас было относительно спокойно. Священник в проповедях клял на чем свет стоит либералов, грозил им всеми муками ада и все так же топтал цветники. Однажды либералы вернулись в деревню; к тому времени они уже стали разбойниками. Целый год они скрывались в горах, их семьи были вырезаны за это время, но внешне они остались типичными колумбийцами — тихими, вежливыми. Ничто в их манере поведения не предвещало кровопролития. Я не знал, что они пришли за священником. Среди них был один мачетеро — двумя ударами своего мачете он разрубил священника на четыре части. С тех пор, появляясь в других деревнях, они прежде всего убивали священников.

— Должно быть, страдания превратили их в зверей, — сказала Мэри. — Люди не способны на такое.

— Позвольте с вами не согласиться, — возразил Харгрейв. — Вожак разбойников писал замечательные стихи. В деревнях Сантандера до сих пор поют сочиненные им песни. Он извинился передо мной за причиненное беспокойство и попросил разрешения проверить документы у моих рабочих. Он хотел знать, кто из них голосовал за консерваторов на тех памятных выборах. Таких оказалось двенадцать человек. Их разрубили на куски тут же. Убирать останки пришлось нам самим.

— Пожалуйста, больше не надо, — попросила Мэри.

— Моя история подходит к концу, — сказал Харгрейв. — Грааль хотел, чтобы я рассказал вам о моем знакомстве с генералом Лопесом в те дни, когда он был молодым горячим капитаном, настроенным весьма идеалистически. Несколько недель Лагримас оставалась в руках либералов, а затем Лопес во главе эскадрона кавалеристов перешел через горы и прорвался к ней.

— Вы часто его видели в то время?

— Да, я часто его видел.

— Он произвел на вас сильное впечатление?

— Да, он произвел сильное впечатление, потому что был не только храбрым, но еще и великодушным.

При Лопесе в деревне не появлялись карательные отряды. Они пришли позже.

Харгрейв бросил взгляд на Мэри.

— Как-нибудь в другой раз я расскажу вам, что сделали с вожаком разбойников, когда его поймали.

— Вы считаете, он изменился? Я имею в виду Лопеса.

— Да, он изменился. Обстоятельства оказались сильнее его.

— Я с вами но согласен, — сказал Уильямс. — Я только что имел дело непосредственно с генералом Лопесом. Не буду касаться сути нашего разговора, поскольку он носил конфиденциальный характер, но общение с генералом убедило меня в его самоотверженности, в преданности интересам страны, а также в его гуманности.

Где-то в глубине дома зазвонил телефон.

— Это, наверно, Арана, — сказал Уильямс жене.

Его долго не было, и в конце концов Мэри пошла за ним. Он только что положил трубку. Взглянув ему в лицо, она все поняла.

— Арана звонил?

— Да, — ответил Уильямс. Приблизившись к жене и понизив голос, он добавил:

— Случилось несчастье.

— Только не говори мне, что мальчик умер, — сказала она.

— К сожалению, умер, — сказал Уильямс. — Просто не представляю, как это могло произойти. Не знаю, что и подумать.

 

Глава 5

— У нас есть для вас новости, — сказал инженер. — Вертолеты, которые вы просили, сегодня будут выгружены в Буэнавентуре. Парочка чудесных вертолетов.

Слегка выпятив живот, он улыбнулся, точно банковский служащий, желающий убедить клиента в том, что кредит предоставлен из личной симпатии, а выгоды банка тут ни при чем.

— Мне кажется, экипажи тоже прибыли, — добавил инженер.

«Зачем он говорит „мне кажется“, когда знает точно?» — подумал генерал.

— Завтра рейсовым самолетом из Боготы прибудут двое советников. Могу я попросить, чтобы в иммиграционном бюро к ним отнеслись, как к простым туристам? Пожалуйста, не надо никаких спецпроверок. Мы надеялись, что сможем выделить большее число советников. Но, похоже, они сейчас просто нарасхват, — улыбнулся инженер.

Все трое рассмеялись, показывая своим видом, что понимают друг друга и разделяют общее неприязненное отношение к советникам.

Инженер с довольным видом сложил руки на животе. Лицо его светилось радостью.

— Что касается организации курса обучения, то здесь нам удалось в конце концов не только добиться полного согласия вашего министерства обороны, но и заручиться его помощью. Наконец-то посольство сделало полезное дело. Даже очень полезное. Сначала, когда мы предлагали указать на карте районы, над которыми следует совершить поисковые полеты, никто нз ваших об этом и слышать не хотел.

Он отпил хереса, чуть поморщившись от лекарственного привкуса.

— В конце концов все вышло даже лучше, чем мы ожидали.

Отвернувшись, генерал нежно, словно арфист к струнам, прикоснулся пальцами к инкрустированному столику из черного дерева.

— Сколько времени займет подготовка машин к полетам?

— Несколько часов. К утру они уже могут быть здесь, на летном поле. Если только вы не сочтете, что их появление преждевременно раскроет наши карты.

— Да, — сказал генерал. — Я считаю, в Лос-Ремсдиосе их видеть не должны.

В разговор вступил геолог. Он держался строже и проще, чем его несколько фамильярный коллега, и нравился генералу гораздо больше.

— Вторая новость менее приятна, — сказал геолог. — Банда партизан, о которой мы говорили ранее, уже в пути. Они намерены обосноваться в вашем департаменте. Где-то между Лос-Ремедиосом и границей.

— В таком случае вертолеты подоспели вовремя.

— Действия партизан в сельской местности могут совпасть со вспышкой активности городских террористов.

— Я приму все необходимые меры, — сказал генерал Лопес. На его тонком одухотворенном лице философа не было и тени угрозы. В семинарии Лопеса всегда хвалили за превосходное исполнение грегорианских хоралов.

— Мы узнали, что человек, высланный этой группой вперед, уже установил контакт с индейцами.

— Контакт был установлен в деревне Каямбо, — уточнил генерал, скрывая за маской равнодушия свое удовлетворение тем, что он тоже кое-что знает о происходящем у него под боком.

— Он подарил пяти старейшинам племени по ножу, — продолжал Лопес, — а почти всем девушкам — по ожерелью, которых у него большой запас. Завоевав всяческими путями расположение индейцев, он изъявил желание стать членом племени, и они согласились принять его. Они взяли у него кровь из вены и породнились с ним, после чего нашему герою предложили двух индеанок в жены, хотя соответствующий случаю ритуал был отложен до более благоприятной лунной фазы. Интимные отношения, однако, уже имели место. Говорят, этот человек — высокий блондин и превосходно владеет языком чоло. Светлые волосы всегда производят на индейцев сильное впечатление.

Прожив среди чоло неделю, он покинул деревню, предварительно пообещав, что скоро вернется с друзьями.

— Просто потрясающе, генерал, — сказал инженер. — Как вы все это разнюхали?

— У нас свои источники информации, — ответил Лопес. — Они неизбежно примитивны, как и все в этой стране. Мы слушаем звуки джунглей.

— Ваши органы безопасности блестяще выполнили свою задачу. Здорово сработано, ничего не скажешь.

Вам не удалось установить, проводилась ли идеологическая обработка индейцев?

— Да, и весьма прямолинейная. Наш герой не разменивался на мелочи. Он заявил индейцам, что белые отобрали у них землю — что, разумеется, сущая правда — и что теперь пришло время отвоевать ее. Он и его друзья обучат их, дадут современное оружие и помогут отомстить белым.

— Оказала ли эта пропаганда сколько-нибудь серьезное воздействие на индейцев?

— Отчасти, — ответил генерал. — Индейцы миролюбивы, но последние несколько лет их преследуют неурожаи. Они недоедают. Этот человек обращался к голодным людям. Мне кажется, они клюнули. Четверо или пятеро индейцев согласились пойти с ним и его друзьями.

— Это уже проблема, — сказал геолог.

— Моральная, — уточнил Лопес и, вздохнув, добавил: — Вернее, моральная дилемма. Военной проблемы тут нет.

Посетители почувствовали себя слегка сбитыми с толку. Они привыкли к тому, что политические деятели употребляют слово «моральный» в публичных выступлениях, но произносить его при неофициальных встречах было не принято.

— Вам что-нибудь известно об этой группе? — спросил геолог.

— Нет, ничего, — признался генерал.

— Можем кое-что сообщить. К сожалению, не самое главное. Перейти границу собираются двенадцать человек. Среди них будет наш осведомитель. Все они учились раньше в одном из ваших университетов, специализировались по индейской культуре. Все, кроме одного бразильца. Он, кажется, почти безграмотный.

— Бразилец, — повторил Лопес. — Но почему бразилец?

— Он снайпер. Его завербовали после того, как он выиграл какой-то приз. Нам не удалось выяснить, какова его роль в группе. Наш осведомитель не смог узнать, для чего они взяли с собой снайпера. Он лишь сообщил, что бразилец проведет среди них несколько дней, а затем отделится и продолжит путь в одиночку.

Только старший группы знает, для чего к ним прислали бразильца и какие функции на него возложены.

Этот парень выиграл приз на каких-то крупных соревнованиях, кажется, в Ресифи. Его долго искали, ему поручено ответственное задание. Мы чувствовали бы себя значительно спокойнее, если бы знали, в чем оно заключается.

— В чем бы ни заключалось его задание, это теперь не имеет никакого значения, — сказал Лопес. — Мы встретим их подобающим образом. Через несколько дней молодые люди будут в тюрьме, — если останутся в живых.

— Мы рады слышать уверенность в вашем голосе, генерал.

— Я вполне уверен. Двенадцать человек — ничто против целой страны.

— Не только против одной страны. Против свободного мира.

— Ах, да, я забыл про вертолеты. Конечно, и против свободного мира. — Генерал вздохнул украдкой и добавил: — А жаль. Бесстрашных людей на свете очень мало.

 

Глава 6

— Лиз надо что-то срочно купить, — сказал Харгрейв. — Вы не могли бы отвезти ее в город?

— Прямо сейчас?

— Объявлено чрезвычайное положение, — пояснил Харгрейв. — Если начнется стрельба, магазины закроют.

Я не могу отлучаться, потому что ко мне должен зайти чиновник из министерства внутренних дел — первого числа каждого месяца он получает от меня бутылку виски. Надо забрать почту, и я хочу, чтобы Лиз зашла в банк. Не забудьте купить чай, если сможете.

Хоуэлу показалось, что Харгрейв был в состоянии радостного возбуждения.

— Может быть, вам удастся увидеть танки и уличную перестрелку. Если начнутся волнения, лучшего наблюдательного пункта, чем церковная колокольня, не найти.

Харгрейв, казалось, хотел угостить Хоуэла зрелищем надвигающихся событий, словно местным деликатесом: он относился к ним так же, как человек, путешествующий по сельской Англии, относится к моррисдаис, — как к спектаклю, который невозможно пропустить.

— Я мог бы одолжить у Уильямса автомобиль. Не тот, что с номерами армейской контрразведки, — его он никому не имеет права передавать. Я имею в виду седан. Вы бы меньше времени потеряли на пикетах. По сейчас мне не хочется это делать. Со вчерашнего вечера в наших отношениях наметилось некоторое охлаждение. Должно быть, мой всегдашний такт мне изменил. Уильямс — близкий друг генерала.

Опасения Харгрейва в отношении пикетов оправдались — им приходилось подолгу ждать, пока солдаты тщательно обыскивали стоявшие впереди машины, Лиз была в отличном настроении. Она болтала без умолку.

— Когда закрываются магазины? — спросил Хоуэл.

— В час дня.

— Мы не успеем.

— У нас целый день впереди, — сказала она. — В четыре тридцать они снова откроются. На самом деле нам надо зайти в банк н на почту. Магазины лишь предлог, чтобы выбраться.

— Я вас не понимаю.

— Не понимаете, почему я стремлюсь вырваться из Дос-Сантоса при малейшей возможности? Поживете у нас подольше, тогда поймете. Мы здесь сидим взаперти. Жители Дос-Сантоса во время беспорядков устраивали набеги на другие окрестные деревни, поэтому нас не жалуют. К иностранцам это тоже относится.

В Милагросе есть танцплощадка. Там бывает весело, но из нашей деревни туда никто не ходит.

— Я не понимаю, почему вы не хотите переехать в другое место, — сказал Хоуэл, — вас здесь, кажется, ничто не держит.

— Сейчас мне переезжать не с руки. Я уеду, когда смогу. Жизнь в Дос-Сантосе не усыпана розами, но я не уверена, что в другом месте будет легче. Я стараюсь как можно больше передвигаться. Придумываю покупки. Путешествую по стране на автобусах. Гомер Кинг возит меня на машине.

— Кто такой Гомер Кинг?

— Помощник Грааля Уильямса. Он коллекционирует бабочек. Я часто езжу с ним.

Они остановились у второго пикета. Солдат с обезьяньим лицом, вооруженный автоматом, махнул им рукой — проезжайте, мол. Впереди, в миле от пикета, вытянулась вдоль обочины вереница остановленных машин. Он разогнал «пару лошадей» — их старенький ситроен, а затем начал тормозить.

— Седрик тоже умирает со скуки. Он ходит к проституткам. Не подумайте, что я выдаю его секрет. Мы свободно разговариваем на эту тему. Седрик говорит, женщины помогают ему скоротать время. К желанию это не имеет никакого отношения. Он утверждает, что колумбийские проститутки — самые квалифицированные в мире. Любой таксист сведет вас с ними. У них установлен тариф в зависимости от возраста и цвета кожи.

Черную девушку лет под тридцать вы получите за один доллар плюс оплата такси, а белая четырнадцатилетняя девочка стоит целое состояние. Некоторые из тех, что постарше, — замужние женщины, которые хотят немного подработать на стороне. Они все воспитанны и даже чопорны. Седрик шокировал одну из них, показав ей иллюстрированную Кама Сутру.

Потребовала, чтобы ее немедленно отвезли домой… Ну вот, снова остановка.

Солдат — он вполне мог сойти за близнеца того, мимо которого они уже проехали, — жестом приказал им встать в хвост колонны; латеритная пыль, сквозь щели проникая в салон машины, оседала золотистым налетом на их лицах.

— Мы абсолютно откровенно говорим о том, что делаем и чувствуем, — продолжала Лиз. — Ронни Смолдон проявлял большой интерес к самопознанию и к мистической общности. Седрик, разумеется, тоже. Со Смолдоном мы, бывало, часами сидели и улавливали волны, исходящие от нас. Это, мне кажется, как-то на него подействовало.

Видневшийся впереди за равниной Лос-Ремедиос, окруженный предместьями, казался красноватым миражом. Несколько техников подводили электроэнергию к батарее прожекторов, установленных на грузовике, в отдалении выла пила — валили лес. Офицер с моложавым лицом, явно привыкший потакать своим желаниям, подошел проверить паспорта и документы на машину. Он был в белых хлопчатобумажных перчатках.

— Седрик вам говорил что-нибудь? — спросила она внезапно.

— О чем?

— О моей сегодняшней поездке в Лос-Ремедиос.

— Нет, только дал некоторые поручения. А в чем дело?

— Я просто так спросила. Я подумала, не надоели ли ему мои частые поездки за покупками, вот и все.

— Он мне ничего не говорил.

Офицер делал вид, будто сравнивает лицо Лиз с фотографией в паспорте. У него были глаза ящерицы — блестящие, с тяжелыми веками, а в улыбке сквозил гнусный намек. Он неохотно протянул ей паспорт и махнул рукой.

— Кстати, Чарльз не говорил, почему Ронни отозвали обратно?

— Ему пришлось вернуться, потому что у «Благотворения» не стало средств держать его здесь.

— Слава богу, я думала, из-за меня. Я ему, кажется, доставляла много хлопот. Я случайно узнала, что Ронни писал в Лондон письма с просьбой отозвать меня отсюда. Он обращался даже к колумбийским властям. Ему казалось, что я завела интрижку с кем-то, кто ему не нравился. С колумбийцем. Если бы не Грааль Уильямс, меня выставили бы из страны.

— Незаменимый Грааль Уильямс, — сказал Хоуэл.

— Да, незаменимый Грааль Уильямс. Не представляю, что бы мы без него делали. Поднялся ужасный шум. Заявления Ронни были чистым абсурдом. Мне ничего не стоило доказать их беспочвенность, но вы же знаете, какие здесь подозрительные люди.

— Не могу я понять этого Смолдона, — сказал Хоуэл. — Какое он имел право вмешиваться в ваши дела?

Он плохо представлял себе Смолдона — в памяти осталась лишь быстрая походка, надменный вид, шепелявость, привычка прищелкивать языком и закатывать глаза в притворном раздражении. Хоуэл постепенно вспоминал его нагловатое театральное личико. Смолдон и раньше не вызывал у него симпатии, а теперь Хоуэл и вовсе испытывал к нему отвращение.

— Он хотел распоряжаться моей жизнью, — сказала Лпз. — Вечно шпионил за мной. Оп был с отклонениями. Слава богу, уехал. Мне кажется, Чарльз принял всерьез его болтовню.

— Я так не считаю, — сказал Хоуэл. — Чарльз умный человек. Он не позволил бы Смолдону ввести себя в заблуждение.

Дорога уперлась в шлагбаум; они свернули по стрелке, указывавшей направление объезда, и оказались на не знакомой Хоуэлу городской улице. Темные дома, изрезанные проемами арок, пестрели искаженными испанскими словами: «NOVEDADES, EXCURSIONES, ENTRADA, SALIDA, NO ESTACIONAR» Люди с ружьями за спиной развешивали огромные объявления; Хоуэлу удалось разобрать лишь одно слово: «BANDO».

Они въехали на рыночную площадь, когда стрелки городских часов показывали без пяти минут час и владельцы лавок уже закрывали витрины.

— Седрик говорил о танках. Что-то не похоже, — сказал Хоуэл.

— Мы можем поставить машину и перекусить.

— Пойдемте куда-нибудь, где подают нормальную еду, — добавил он, — хватит с меня Седриковых салатов.

— Такого места тут нет, — сказала она. — Если вы не боитесь подцепить дизентерию, мы можем пойти в «Отель сентраль». Это заведение не менее известно, чем «Ливерпул стрит стейшн».

«Отель сентраль» помещался в пышном вычурном дворце колониальной эпохи, внутри которого пахло несвежими продуктами и прогнившей мебелью. Они присели на веранде среди молчаливых, меланхоличных людей, расположившихся в глубоких плетеных креслах и сплевывавших время от времени в надраенные до блеска урны.

Они видели часть рыночной площади с церквами, уходившими своими куполами и башенками в свинцовое небо. Тонконогие кошки с голодными мордочками и отвислыми, точно серые мешочки, животами начали осторожно пробираться между креслами в направлении обеденной залы. Женщина гнусавым голосом жаловалась кому-то на английском языке, что ее с друзьями не пропустили на охоту в горы. «Я буду требовать компенсации. Если ждут переворота, нечего брать с людей деньги».

Они вошли в зал.

— Я хочу бифштекс, — заявила Лиз. — С гарниром.

У меня белковая недостаточность.

— Что сказал бы Седрик?

— Мне какое дело? — отозвалась Лиз. — Я хочу недожаренный, под бордоским соусом.

Он заказал два бифштекса. Мясо было жестким, с голубыми прожилками. Капли жира плавали в соусе вперемешку с каплями крови. Лиз и Хоуэл переглянулись.

— В городе слишком много мулов, — сказал Хоуэл.

Они рассмеялись.

Кроме Лиз и недовольной путешественницы, в ресторане не было женщин. Мужчины перебрались с веранды, сохраняя гробовое молчание, и с мрачным видом принялись стоически поглощать поданную еду.

Кошка — кожа да кости, с маленькой злобной мордочкой пантеры — пристроилась под одним из столов.

Генерал Лопес смотрел с портрета, обрамленного пальмовыми ветвями. Его рука покоилась на головке ребенка, поднесшего ему букет маргариток, и отеческая любовь, которую излучал Лопес, заполняла весь зал.

На стене перед ними висело объявление, которое они уже видели на улице.

BANDO

DON ALBERTO CERVERA LOPEZ Y BALSEYAN,

CONTRALMIRANTE DE LA ARMADA,

GOBERNADOR JEFE DE LA SECCION MILITAR

DE LOS REMEDIOS… [18]

— Вы знали, что он еще и адмирал? — спросила Лиз. — Там написано, что Лопес присваивает себе право обыскивать дома без ордера, производить конфискацию имущества заключенных, арестовывать без предъявления обвинения, ограничивать свободу въезда в провинцию и выезда из нее, что он отменяет закон о неприкосновенности личности, свободу слова, печати и собраний. Все как обычно.

Двое коротко остриженных молодых людей в ладно пригнанных костюмах темного цвета, в ботинках на каучуковой подошве прошли к выходу. У каждого на правом плече висела сумка с фотоаппаратурой. Они шли в ногу.

— Переодетые американские военнослужащие, — шепнула Лиз. — Их легко узнать — они изо всех сил стараются выглядеть незаметно. В рубашках с цветочками и бейсбольных кепках они бы и то меньше в глаза бросались.

Дважды ударил надтреснутый колокол, звон был низкого тона, в нем слышалась безысходность, и, словно по сигналу, городской шум начал стихать.

— У вас есть какие-нибудь дела до половины пятого? — спросил Хоуэл.

— Да, — ответила она. — Мне надо встретиться с одним знакомым.

Она механически посмотрела на часы.

— Мне пора идти — такси не всегда поймаешь.

Нарочитое, неестественное безразличие к предстоящей встрече выдало ее, Хоуэл сразу все понял и был уязвлен. Мечты, которые он лелеял подсознательно — не имея, впрочем, на то никаких оснований, рассеялись, как дым. Тайные надежды оказались самообманом. Он испытывал унижение, чуть ли не презирал себя. Так вот почему утром она была такой оживленной. Причина ее веселости вовсе не в нем. Опа ехала на свидание с любовником. «Это, должно быть, и есть та интрижка, которая вызвала недовольство Смолдона», — подумал Хоуэл.

Ему достались лишь крупицы ее жалости.

— Послушайте, мне очень неловко оставлять вас одного. Что вы будете делать?

«Почему она не могла сказать об этом раньше?» — спрашивал он себя.

— Не волнуйтесь, — сказал он, — я пойду прогуляюсь. Осмотрю достопримечательности.

— До половины пятого, пока лавки закрыты, в городе ужасно скучно. Сиеста не отменяется даже в случае революции.

— Не беспокойтесь обо мне, — сказал он. — Я с удовольствием просто поброжу по улицам. Мне здесь все интересно. Могу посидеть в баре.

Он старался изо всех сил не выдать голосом подавленности.

Она быстро встала, и Хоуэл заметил на ее лице оттенок облегчения.

— Встречаемся в пять на этом месте.

Он увидел, как она, выйдя на улицу, побежала чуть ли не вприпрыжку.

Внезапно, когда струнный квартет доиграл последний такт из «Сказок венского леса», когда затихло предсмертное рычание перегретого мотора последнего такси, проехавшего по рыночной площади, когда последний черный квадрат окна был завешен истрепанной шторой из персианы, город преобразился. Обезлюдевший, притихший, он раскрывал свои тайные лики, свое коварство, надменность, но в первую очередь — безграничное равнодушие.

Хоуэл шел но солнцепеку от одной узкой полоски тени к другой мимо прокаженных, забившихся в щели под огромными зубчатыми стенами банков, мимо безмолвного кичливого Дворца Капитанов, мимо горельефа с фигурами мучеников, которым был украшен каменный фасад церкви — вероятно, моделями скульптора служили осужденные на казнь. Из маленькой боковой двери собора тянуло духотой. Он вошел внутрь и стал бесцельно бродить среди гробниц, поглядывая на убранный лентами алтарь, на подсвечники, потиры и лампады, висевшие перед мрачными иконами.

За массивной резной кафедрой Хоуэл неожиданно заметил трех человек. В желтоватом сумраке он разглядел двух американцев из «Отель сентраль»; третьим был священник. Американцы просили у него разрешения сделать несколько снимков с помощью вспышки, и священник на чистейшем английском заверил их, что не возражает. Когда Хоуэл поравнялся со священником, тот посмотрел на него, и их глаза встретились.

Хоуэл двинулся дальше. На его взгляд, в соборе было мало интересного — однообразные дорогие безвкусные украшения, мертвенные лики святых, гнетущие краски. Он уже собирался выйти, но услышал позади шаги, шелестевшие по камню, обернулся и увидел священника. В луче света, проникавшем через дверной проем, он показался Хоуэлу обрюзгшим и неопрятным, подбородок и щеки у него заросли седой щетиной, сквозь которую проглядывала нездоровая кожа, пораженная, вероятно, экземой. Он улыбнулся, показав гнилые зубы, и Хоуэл заметил, что один рукав его рясы сильно истрепан.

— Мистер Хоуэл, — обратился священник. — Меня зовут отец Альберто. Я ждал вашего приезда.

Он подал руку.

— Я видел вас вчера в машине вместе с мистером Харгрейвом. Надеюсь, вы привезли добрые вести. Ваше руководство смогло принять решение насчет моего письма?

— Извините, по я не знаю ни о каком письме, — ответил Хоуэл. Он ничуть не удивился этой встрече.

Везде, где организация проводила работу, местная церковь обращалась к ее сотрудникам с благотворительными проектами.

— Я послал письмо сэру Чарльзу, — сказал отец Альберто. — Мистер Харгрейв был так добр, что согласился отправить мое письмо в Лондон.

Он снова улыбнулся, и Хоуэл подумал, что лицо священника преобразилось бы, если бы он вставил передние зубы.

— В теперешние времена на почту не очень-то приходится полагаться, — сказал священник и неуверенно добавил: — Мистер Харгрейв говорил мне о вашем скором приезде, и я подумал, что, может быть, вы лично привезли мне ответ.

Американцы приблизились к ним почти вплотную, разговаривая между собой почтительным шепотом.

Они остановились возле одной особенно безобразной усыпальницы и стали ее разглядывать. Вспышка — и они двинулись дальше.

— Когда было отослано письмо? — спросил Хоуэл.

— Вероятно, уже недели две прошло.

— Вполне возможно, сэр Чарльз еще не успел ознакомиться с ним, — сказал Хоуэл. — Последнюю неделю перед моим отъездом он пролежал в постели с гриппом.

— Значит, мне следует набраться терпения и ждать ответа. Жаль. Дело, о котором я писал, крайне срочное, а я ничего не могу предпринять.

Хоуэл привык в своих оценках людей доверяться первому впечатлению. Этот человек ему определенно нравился. Он захотел помочь отцу Альберто.

— Вы можете рассказать содержание вашего письма, если оно не конфиденциальное? Я собираюсь завтра писать сэру Чарльзу.

— Я думаю, нам лучше пройти в мой кабинет, — предложил отец Альберто. — Даже в соборах у стен есть уши.

Они прошли длинным туннелеобразным коридором, который вел к жилым помещениям; неаккуратность священника распространялась, как заразная болезнь, на все, что его окружало, — по пустой комнате были беспорядочно разбросаны книги, пол замусорен бумагами. Отец Альберто смахнул с двух стульев кипы одежды, и они присели.

— Я писал сэру Чарльзу, что люди этой страны являются жертвами ужасающей несправедливости и мировая общественность должна услышать, что у нас творится. Я просил сэра Чарльза помочь мне поведать миру о тех бесчинствах, что творятся в Колумбии.

Хоуэл терпеливо слушал его, готовый выразить сочувствие; он знал, что ничем не сможет помочь. Ситуация была ему хорошо знакома. Организация проводила работу в беднейших странах, где у власти стояли слабые или развращенные коррупцией правительства, и объяснить людям, что деятельность «Благотворения» ограничена узкими рамками, было не всегда просто.

Отец Альберто стал описывать ужасы латиноамериканского фашизма. Хоуэл перебил его:

— Весьма сожалею, но мы ничем не можем помочь. Наша организация занимается только благотворительной деятельностью, мы не вмешиваемся в политику. Несправедливости творятся во многих странах, где работают наши сотрудники, но устав категорически запрещает какое бы то ни было вмешательство, кроме оказания материальной помощи.

— И даже публикация материалов о подробностях преступлений против человечества, совершаемых ежедневно, считается вмешательством?

— Несомненно. «Благотворение» в первую очередь занимается оказанием помощи при стихийных бедствиях. Например, при землетрясениях.

— То есть деяниями бога, а не человека, — заметил отец Альберто, и на лице его отразилось замешательство.

«Ну как еще заставить их понять это? — подумал Хоуэл. — Как объяснить отцу Альберто, что со своими мольбами, какими бы страстными они ни были, он обращался не по адресу и что такая организация, как „Благотворение“, руководствуется не непосредственными человеческими чувствами, а решениями своего центра?»

— Организация не расследует причины бедствий, — сказал он, — а занимается лишь устранением их последствий.

Ему хотелось объяснить, почему сотрудник организации, уступив чувству жалости и нарушив установленные правила, тем самым проявил бы себя не как гуманист, а как человек, непригодный для дела.

Отец Альберто, упрямо отказываясь признать свое поражение, описывал положение индейских племен.

— Сначала партия, пришедшая к власти, стала продавать капиталистам наиболее плодородные земли, на которых жили индейцы, а их самих загонять в горы.

Затем в местах их новых поселений обнаружили полезные ископаемые. Наверно, и нефть тоже. Индейцев начали изгонять с помощью наемных убийц, а когда они пытались защитить себя, против них бросали армию.

«Подобное происходит сейчас с индейцами повсюду, — подумал Хоуэл, — это стало обычным явлением».

Он читал многочисленные отчеты, различавшиеся лишь деталями.

— Прежде чем вы продолжите, — перебил он, — я должен пояснить, что в настоящий момент я представляю «Благотворение» лишь косвенно. И тем не менее я хочу дослушать ваш рассказ до конца. Есть люди, которые пытаются что-то предпринять.

— Некоторые племена погибли, — продолжал отец Альберто, — им уже нельзя помочь, о них можно забыть. В этом районе остались только чоло. Кофейные короли захватили лучшие земли, а теперь концессионеры тянут руки к лесу. Они обводят участок на карте и в его пределах стреляют по индейцам без предупреждения. Животных бьют из пулеметов. Неужели «Благотворение» ничем не может помочь?

— «Благотворение» не может вмешиваться, — сказал Хоуэл.

— Ну что ж, давайте закроем глаза на беззаконие.

Сделаем вид, будто его нет. Люди умирают с голоду… это же настоящее бедствие. Разве мы не можем отнестись к ним, как к жертвам землетрясения? Не можем немедленно обеспечить их едой, поношенной одеждой, одеялами? Разве «Благотворение» не может оказать помощь, не обличая тех, кто несет ответственность за страдания индейцев? Пять центнеров кукурузы спасут одну деревню. Например, Каямбо. Они помогут голодающим продержаться до нового урожая. Мы только должны назвать голод стихийным бедствием.

Хоуэл отложил записную книжку и задумался.

— Каким образом мы могли бы доставить им кукурузу? Если это вообще возможно.

— На самолете, — сказал отец Альберто. — Весь полет займет час времени. Сотни жизней будут спасены.

— «Благотворение» постарается что-нибудь предпринять, — сказал Хоуэл, — но я ничего не обещаю. Не стану вас пока обнадеживать, по я переговорю с мистером Харгрейвом и попрошу его подумать, нельзя ли чем-нибудь помочь.

В стороне от скопища дворцов и банков начиналось царство ярмарочной пестроты и тропической экзотики.

Хоуэл вышел из собора и, прошагав минут пять под палящим солнцем, забрел в бар, где спали трое мужчин, а на стойке, заставленной немытыми стаканами, расположилась курица. Появился хозяин в пижаме, обслужил его и снова исчез во мраке комнаты за стеной. Хоуэл взял пиво и присел у столика возле окна.

Где-то он слышал, что этот район города был выстроен в девяностые годы прошлого столетия одним эксцентричным мультимиллионером, одержимым идеей, что море — колыбель человечества и потому вдали от него люди не могут быть счастливы. Приглашенный архитектор был завален открытками с видами Венеции, и с помощью деревянных зданий, выкрашенных в ярко-бирюзовый цвет, стрельчатых окон и арок, домов, стоящих на сваях, и нескольких разбросанных тут и там колоколен ему удалось приближенно воссоздать колорит Адриатики, который резко контрастировал с мавританским архитектурным наследием прилегавших районов.

По безлюдной улице бродили только солдаты в мятой, плохо пригнанной форме, и вид у них был пиратский, словно они сошли со страниц детской приключенческой книжки, — худые лица с впалыми щеками, крючковатые носы, а у одного на глазу красовалась даже черная повязка. Глядя на них, можно было подумать, что они и правда прониклись атмосферой морских будней и смертельной тоски.

Улица, напоминавшая набережную, шла двумя ярусами, соединенными между собой лестницей. На ступенях, один под другим, сидело два десятка солдат, они будто всматривались в пустынное море, и на их лицах застыла та унаследованная от предков безучастность, которая у людей смешанной крови заменяет выражение скуки.

Это был отряд личной гвардии губернатора, сформированной из освобожденных преступников. Внизу стояли мулы, привязанные к стене, возле которой лежало оружие. Хоуэл ощутил жестокость этих людей, нанятых, чтобы увековечить несправедливость. «Что за зловещий город! — подумал он. — Оставьте мне Европу — Англию, Францию, Италию, и больше мне ничего не надо». Лениво наблюдая за солдатами, он потягивал пиво, пока оно не стало теплым. Позади Хоуэла, положив головы на стол, похрапывали посетители бара, на улице тоже все замерло. В половине пятого Хоуэл решил вернуться в гостиницу. Город пробуждался, потягиваясь. В баре кто-то проснулся и завел музыкальный автомат. Курица соскочила со стойки, солдаты, позвякивая уздечками, садились верхом на мулов и отъезжали.

Лиз обещала вернуться к пяти, но он надеялся, что она придет раньше. Внезапно он почувствовал себя одиноким. Время от времени он страдал от бессмысленных, непредсказуемых приступов этой болезни, притаившейся, как малярия, в крови, — болезни неразгаданной, вызванной какими-то забытыми детскими страхами, переживаниями, неудовлетворенностью; состояние было сродни тошноте, не приводившей к облегчению.

Когда он вернулся в гостиницу, Лиз еще не было.

Не пришла она и к пяти часам. К половине шестого чувство одиночества, которое ему не удалось развеять никакими рассудочными доводами, усилилось. Сначала в вестибюле не было никого, кроме Хоуэла, но затем плетеные кресла стали заполняться людьми, разморенными сиестой, они почесывались, зевали и сплевывали, а над ними медленно кружились лопасти вентиляторов.

С улицы доносились звуки проснувшегося города.

Он заставил себя досидеть до шести часов, а затем подошел к окошечку.

— Когда закрываются банки?

— Обычно в семь, но сегодня они уже закрыты.

— А почта?

— Все закрыто.

— А в чем дело?

— Чрезвычайное положение.

— А что это значит?

— Это серьезнее, чем осадное положение. Вводится комендантский час. Запрещается появляться на улицах после наступления темноты.

— Я жду человека, который должен был прийти час назад.

Портье сочувственно кивнул головой:

— Сейчас опоздать не мудрено. Такси больше не ходят.

— Могу я позвонить в Дос-Сантос?

Портье поднял трубку, поднес ее к уху и положил обратно, покачав головой. Выражение его лица говорило о том, что ситуация была ему хорошо знакома.

— Телефон отключен. Скоро все остальное отключат — свет, газ.

Возвращаясь к своему креслу, Хоуэл услышал звук, который он сначала принял за хлопок в автомобильном глушителе. За первым хлопком последовал второй, третий, затем послышался характерный треск автоматов.

Тотчас, не говоря ни слова, не проявляя ни удивления, ни иных чувств, все сидевшие возле окон встали, перетащили кресла в глубь вестибюля и снова уселись. Выстрелы облагородили вид присутствующих.

Лица стали более значительными, жесты — более сдержанными. Сутулившиеся распрямили плечи. Швейцар не спеша подошел к наружной двери и запер ее на засов. Люди уселись поудобнее и снова стали читать газеты и пить кофе. Никто не разговаривал.

Портье приблизился к Хоуэлу с видом человека, идущего во главе шествия.

— Сэр, это ваша машина стоит на улице?

— Моя.

— Не могли бы вы поставить ее в гостиничный гараж?

— Зачем?

— Таков приказ полиции. Во время комендантского часа все машины должны быть убраны с улицы.

— В любой момент машина может мне понадобиться, чтобы поехать в Дос-Сантос.

— Очень сожалею, но это невозможно, сэр. Во время комендантского часа автомобильное движение прекращается. Швейцар покажет вам, где гараж.

Швейцар ждал Хоуэла возле дверей. Хоуэл загнал ситроен в подземный гараж и вместе со швейцаром вернулся в гостиницу. Нежно-золотистый вечерний свет заливал улицы, солнечные лучи струились вдоль стен зданий, отбрасывавших резкие тени. Коты устраивали потасовки в контейнерах с отходами, стоявших возле закрытых лавок. Вскачь пронеслась собака — огромная, вся в лишаях. Где-то хлопнула ракетница.

В гостинице включили освещение, минут пять лампы горели вполнакала, затем вспыхнули напоследок и совсем погасли. Швейцар подошел к лифту и повесил табличку: «Лифт не работает». Мальчики принесли на подносе подсвечники со вставленными свечами и, негромко посмеиваясь, стали проворно расставлять их по вестибюлю. Хоуэл пил виски без удовольствия, как лекарство от тошноты.

В семь часов, когда на улице еще не стемнело, все свечи были уже зажжены; раздался громкий стук в дверь, и швейцар впустил Лиз — запыхавшуюся, растрепанную, на грани истерики.

Он отвел ее в бар, и она плюхнулась на стул.

— Вы в состоянии накормить эту страну. Закажите же мне что-нибудь выпить.

Она подставила щеку для поцелуя.

— У меня был ужасный день. Попросите повторить.

— Вы, видно, попали в самое пекло, — сказал он. — Я до смерти перепугался.

— Да, — ответила она. — Всю сиесту я прождала моего знакомого, а он так и не появился. Женщина не может пойти здесь в бар или еще куда-нибудь одна, поэтому мне пришлось сидеть в грязном парке, и все местные нищие собрались вокруг меня. Наконец я решила, что с меня хватит, и собралась вернуться в гостиницу, но тут услышала стрельбу.

Она опустошила бокал, и Хоуэл поманил бармена пальцем.

— Стрельба поднялась нешуточная, — сказала она.

— Да, здесь было слышно.

— Я не могла вернуться в центр из района университета, — продолжала она, — я знала, что все попытки прорваться бесполезны, поэтому решила выбираться окраинами, по умудрилась заблудиться и в конце концов попала в уличный бой.

— Уличный бой?

— Ну, настоящим боем это не назовешь, огонь вела только одна сторона. Личная гвардия Лопеса осаждала дом. Сначала они стреляли залпами, потом стали бросать в окна гранаты, начался пожар.

— А вы что делали в это время?

— Вместе с другими прохожими лежала на мостовой. Все попавшие в уличную перестрелку так поступают. Ложатся на мостовую. Первый раз вы испытываете некоторое унижение, но оно быстро проходит.

Одного несчастного все же шлепнули. Они, должно быть, подстрелили его для забавы.

В бар молча забрели мужчины в темных костюмах; они напоминали людей, идущих в хвосте похоронной процессии, — опечаленных, но не убитых горем.

— Похоже, ближайшие несколько часов вам придется провести в моем обществе, — сказала Лиз.

— Во всяком случае, я на это надеюсь. Я уже пытался придумать, чем бы мы могли заняться.

— В каком смысле?

— Ну, скажем, пойти в ресторан с оркестром национальной музыки или еще куда-нибудь.

— Это было бы прекрасно, — сказала она. — Какая жалость, что вместо этого нам придется сидеть в темной маленькой гостинице, набитой коммивояжерами.

Вы очень расстроены такой перспективой?

— Вовсе нет.

— И я нет. В Дос-Сантосе мы приобрели богатый опыт по части того, как скоротать вечер. Мы можем сыграть в одну из Седриковых игр, например в ту, когда вы должны говорить только правду, забыв про вежливость и отбросив пустые прелюдии. Это была любимая игра Ронни Смолдона. У нее есть два недостатка. Во-первых, люди узнают о вас вещи, которые им не следует знать, а затем поступают нечестно, так, как поступил со мной Ронни. Во-вторых, в нее нельзя играть больше одного-двух раз с одним и тем же человеком, потому что вы быстро все о нем узнаёте, и весь интерес пропадает.

— Понятно.

— Так вы хотите сыграть, а?

— Хорошо. Начинайте.

— Ну что ж, — сказала она. — Вот вам для затравки. При первой встрече вы мне сильно не понравились.

— И вы не сочли нужным это скрывать.

— Я всегда такая, — подтвердила она. — Если мне кто-то нравится, так уж нравится, если нет — так уж нет. Никаких полутонов. Дипломата из меня! не выйдет. Вы другой, да?

— Я осторожный.

— Беда в том, что первое впечатление меня часто подводит. Взять, к примеру, вас.

— Вы подозревали, что Чарльз послал меня шпионить за вами, так ведь?

— Я и сейчас это подозреваю. Но я имела в виду другое. Мне показалось, что вам обо мне известно гораздо больше, чем мне о вас. Что я в невыгодном положении. Вы знаете, что ваша улыбка может обескуражить человека?

— Если бы я об этом догадывался, то перестал бы улыбаться, — заверил Хоуэл.

— Такая пренебрежительная, многозначительная улыбка. «Я про вас все знаю» — вот что она говорит.

Меня это бесило.

— Спасибо, что предупредили. Теперь буду начеку.

— Однако я нашла, что вы привлекательны. Физически. В моем вкусе. Странно, не правда ли?

— Что именно?

— Казалось бы, какое мне дело до того, что вы больше других знаете о моей личной жизни?

— Неправда, — возразил он.

— И тем не менее я готова сыграть с вами в эту игру и могу ответить на любой ваш вопрос. Почти на любой, скажем так. Во всяком случае, я преодолела первоначальную неприязнь. Сейчас вы мне уже нравитесь.

Он рассмеялся.

— Ну, вы у меня камень с души сняли, — сказал он.

По улице с грохотом проехал броневик. Хоуэл на минуту отвлекся и прислушался к удалявшемуся зыку; внезапно луч прожектора, скользнув по стене, выхватил из темноты напряженные алебастровые лица с маленькими глазками. Он моргнул, а через мгновение вновь увидел лишь бледные огоньки свечей, плавающие в полумраке.

— Теперь ваш черед, — напомнила Лиз.

— Ну, спрашивайте.

— Сначала скажите, что вы обо мне подумали, когда увидели меня в первый раз. Можете не деликатничать.

— Первый раз я вас увидел на вечеринке на площади Слоан, — сказал Хоуэл.

— Разве? Ах, да, конечно. Теперь вспоминаю. Мы с вами разговаривали. Мне самой казалось, что мы уже где-то встречались, только я не могла припомнить, где именно.

— Та встреча была короткой, — сказал он. — Вы всё внимание уделяли тогда какому-то мужчине важного вида.

— Как он выглядел?

— Такой шумный, самоуверенный. Красивый, с громким голосом. Все время грудь выпячивал, как голубь. Вас похлопывал ниже талии. Вы от него глаз не отрывали. Я, помню, еще подумал: эти двое дождаться не могут, когда доберутся до постели.

— Я была там, вероятно, с Томом Левленом, — вспомнила она.

— Потом он ушел, мне показалось, облегчиться, и вы на пару минут остались одна. Вы уезжали в Конго, а он собирался отправиться вслед за вами.

— Он и поехал, — сказала она, — но провел там всего две недели. Мы смертельно надоели друг другу.

— На вечеринке нельзя было сказать, что вы скучали.

— Все мы меняемся. Кстати, вы не ответили на мой вопрос. Что вы обо мне подумали?

— Я подумал, что вы неврастеничка. Я понял, что ваш роман с Левленом долго не протянется, и решал, как вас у него отбить.

— Но так ничего и не предприняли.

— У меня не было времени. На следующей неделе вы уехали.

— Можно еще виски? — попросила она. — Почему вы решили, что я неврастеничка?

— Интуиция, — ответил он. — Я всегда узнаю неврастеника, каким бы спокойным он ни казался.

— Потому что вы тоже неврастеник.

— Ну конечно, — согласился он.

— Вы слышали, что меня считают легкой добычей? — спросила она.

— Возможно, — ответил он.

— И в этом тоже заключалась моя привлекательность для вас?

— Вероятно.

— Вы нарушаете правила игры.

— Извините, — сказал он.

— Вы не любите бороться?

— А кто любит?

— Вас это, наверно, удивит, — сказала она, — но многие любят.

— Я бы хотел обойтись без борьбы, но не получается.

— У вас какой-то потерянный вид, — сказала она. — Чего вы боитесь?

— Уединения, — ответил он, — одиночества, заброшенности. Не могу дать точного определения, чего именно, но я трачу полжизни на попытки спастись от этого.

— Что вы сейчас и делаете.

— Что я сейчас и делаю. И попадаю в нелепые ситуации. Как, например, с вами.

— Здесь не было никакой ситуации.

— Я бы ее создал при малейшей возможности.

Я знал, что вы уехали, и поэтому меня тянуло к вам.

Я беспощаден к себе, а особую слабость питаю к самообману. Например, когда Чарльз попросил меня отправиться сюда, я согласился, считая, что тем самым делаю одолжение ему. А в действительности его просьба совпала с моим собственным желанием, потому что здесь были вы. Но тогда я себе в этом еще не признавался.

— Вы любите все усложнять, не так ли?

— Все усложняется помимо моего желания. Должно быть, подсознательно меня тянет к сложностям.

Раз уж мы заговорили о сложностях, не можете ли вы объяснить, почему не хотите уезжать отсюда?

— Почему я должна уезжать? — сказала она. — У меня роман с молодым колумбийцем. Вы разве не поняли?

Хоуэл схватил бокал и опустошил его; приблизился бармен и с видом заговорщика снова осторожно налил виски.

— Я должен был догадаться, — сказал он. — Кажется, я догадывался.

Он сделал попытку скрыть разочарование, отразившееся на лице, с помощью вымученной улыбки — его опасения подтвердились окончательно.

— Именно из-за него я ссорилась с Ронни Смолдоном. Простите за обман. Сегодня я ходила на свидание с этим колумбийцем, а он, как я вам уже говорила, так и не пришел. Причин может быть две. Либо он переменился ко мне, либо с ним что-то случилось.

И то и другое скверно.

— Расскажите мне о нем, — попросил Хоуэл, с извращенным воодушевлением подстегивая себя на борьбу с предстоящими трудностями.

— Вы, кажется, говорили, что вечно попадаете в нелепые ситуации? Тогда послушайте мою историю.

Начну с того, что он едва ли не на десять лет моложе меня и родился в весьма консервативно настроенной семье, принадлежащей к верхушке латиноамериканской знати. Мы совершенно не подходим друг другу.

Его родные терпеть меня не могут. В Колумбии принято делить женщин на шлюх и порядочных, и я отношусь к шлюхам. Он никогда не смел пригласить меня в гостиницу, поэтому обычно мы сидели на скамейке в парке, держась за руки.

— Обычно, — повторил он.

— Чаще всего, — сказала она, — другими словами, побыть совсем наедине нам удавалось редко.

— Что вы в нем нашли?

— Он молод и красив, — сказала она. — По-настоящему красив.

— И это всё?

— Он поэт. Я никогда раньше не была знакома с поэтом. Вы случайно не пишете стихи, а?

— Нет, — ответил он, испытав горечь поражения еще до схватки. — Я не поэт.

— Но долго так продолжаться не может, — сказала она. — Это должно кончиться. Мне кажется, я увлечена сильнее, чем он. Вероятно, момент настал.

Хоуэл чувствовал, что от него ждут слов утешения и, преодолевая себя, сказал:

— Может быть, он не пришел из-за чрезвычайного положения. Вероятно, он уехал куда-нибудь на машине и не смог вернуться.

— Я в это не верю, — сказала она. — Сначала я пыталась убедить себя, что он не пришел из-за чрезвычайного положения, но потом перестала. Я знаю, все заставляли его бросить меня, и он просто сдался. Я бы только хотела, чтобы он набрался смелости прийти и сказать мне, что все кончено.

Заметив слезы на глазах Лиз, он обнял ее, и невеселые мужчины, сидевшие за чашечками кофе, взглянули на них и снова отвернулись.

— Единственная другая возможность, — сказала она, — заключается в том, что его схватили. Он учится в университете, а Лопес преследует студентов.

«Сделай усилие, — заставлял он себя. — Сделай усилие».

— Даже если его задержали, с ним ничего не случится, он ведь из знатной семьи.

— Когда дело доходит до камеры пыток, социальное положение теряет всякое значение. В тюрьме царит полная демократия.

Вдали что-то приглушенно загрохотало, будто деревянный ящик, кувыркаясь по ступенькам лестницы, свалился в погреб.

Лиз вздрогнула.

— Вы слышали? — спросила она.

— Какой-то грохот.

— Думаете, это стрельба?

— Мне кажется, кто-то футболит пустую жестянку по мостовой.

— Центральная тюрьма в соседнем квартале. Седрик рассказывал, что в прошлом году, когда Лопес подавил попытку переворота, в гостинице слышали, как расстреливают заключенных.

— Сейчас была не стрельба.

— Что бы ни произошло, — сказала она, — все равно у нас с ним ничего бы не вышло. Я для него слишком стара. У нас слишком разное происхождение. Он предан своей семье. В плену условностей. Если бы я знала точно, мне было бы легче. Не переношу неопределенности.

— Почему вам не позвонить ему домой, когда телефон включат?

— Я, наверно, так и сделаю. Они со мной не разговаривают, но я все равно позвоню.

— Наш друг Уильямс знает обо всем на свете.

— К нему я ни за что не обращусь. Уильямс считает, что после того шума, что поднял Ронни Смолдои, я с этим молодым человеком рассталась. Ронни всем говорил, что он замешан в антиправительственной деятельности.

— Это правда?

— Не знаю. Может быть. Не хочу больше говорить на эту тему.

— Игра еще продолжается? — спросил Хоуэл.

— Нет. Давайте кончим. С меня хватит. От мыслей о тюрьме мне стало дурно. Я достаточно долго прожила в Колумбии. Слышите звук?

— Какой звук?

— Снова этот грохот.

Хоуэл прислушался. Булькала вода в баке, скулила собака, кто-то за его спиной поставил чашечку на блюдце и причмокнул.

— Ничего не слышу, — признался он.

— Все дело в моих нервах.

Она встала со стула.

— Пойду истрачу монетку. Закажите мне еще выпить. Я сообщу вам нечто важное, когда вернусь.

Лиз отошла осторожными короткими шагами и, описав рукой плавную дугу, ухватилась за ручку двери и открыла ее. Он взял виски, принюхался к нему и подумал: «Да, это, конечно, не шотландское». После того как отключили электричество, а вместе с ним и кондиционер, стало душно, а из погреба, сквозь щели в бело-голубом кафельном полу, потянуло запахом гнилья.

Снова появились ухмыляющиеся мальчишки и стали травить аэрозолями москитов.

Через двадцать минут он отправился на розыски Лиз и нашел ее в вестибюле. Она сидела в кресле. Лиз взглянула на пего, не узнавая, — так показалось Хоуэлу, затем удивленно улыбнулась ему и слегка помахала рукой. В свете ближайшей свечи ее лицо выглядело по-новому, оно обрело печальную духовную красоту.

Грусть ее красила. Хоуэл подумал, сколько бы она еще здесь просидела, не приди он за ней.

— Я вас совсем потерял.

— Я пыталась дозвониться, но линия отключена.

Он присел рядом, и она взяла его за руку.

— Вы что-то хотели сказать. Помните? — спросил Хоуэл.

— Помню, — ответила Лиз. — Я вышла подумать минуту-другую. У меня с этим человеком все копчено.

Раньше или позже, но разрыв неизбежен, так лучше уж принять решение сейчас.

Радость мгновенно охватила Хоуэла, но выработанная привычка быть осторожным в чувствах заставила его сдержать себя. Пессимизм — лучшее профилактическое средство от разочарования, считал он. При ее ветренности Лиз еще запросто может передумать.

К тому же она была слегка пьяна.

— Ну? — сказала она. — Скажите же что-нибудь!

Правильно я поступаю?

— Вам не следует спрашивать у меня.

— Почему вы никогда не говорите прямо?

— Извините. Наверно, это самозащита.

— Люди могут неправильно вас понять, — сказала она, — как, например, понимала я.

— Хорошо, — согласился он. — Я так рад, что просто слов не нахожу.

— Ну вот, — сказала она, — это я и хотела услышать. Может быть, теперь у вас появился шанс. Вы должны радоваться и не скрывать своих чувств. Вы, наверно, боитесь, что я передумаю? Так ведь, да? Но учтите — вы должны говорить только правду.

— Нет, мне кажется, вы не передумаете.

— Давайте, пожалуйста, без церемоний. Запомните, я всегда люблю точно знать, как ко мне относятся.

— Один вопрос, — сказал Хоуэл. — Вы больше не думаете, что вашего друга могла схватить полиция?

— Нет, не думаю. На самом деле я в такую возможность никогда не верила. Просто пыталась щадить свое самолюбие. Никто его не схватил. Он просто решил не приходить и даже не потрудился предупредить меня. Так что теперь все кончено. Если вы думаете, что мое решение принято под влиянием выпитого, то учтите — от спиртного у меня в голове только проясняется. Теперь вы всё знаете… так скажите же что-нибудь или сделайте. Где ваша радость?

— Здесь столько народу, — пробормотал Хоуэл.

— Да, правда. Публика отвратительная. А вы не можете преодолеть свою застенчивость даже сейчас.

Вы такой застенчивый, что и разглядеть-то толком меня не посмели, когда я была раздета. Что ж, это мило. В этом ваше очарование. Сегодня вы словно сделали мне спасительную инъекцию, в которой я так нуждалась. Боже мой, вы не представляете, как я благодарна за то, что вы оказались рядом.

— Я хочу вернуться в Лондон вместе с вами, — сказал Хоуэл.

Ему показалось, что она мгновенно протрезвела.

— Постойте. Это нечестно. Вы пользуетесь моментом.

— У вас все кончено с этим человеком, не так ли?

— Я ведь вам сказала.

— Тогда что вас может удерживать?

— С вашей точки зрения, ничто, — сказала она. — Я вросла в эту жизнь. Для меня существовал только сегодняшний день. Я перестала задумываться о будущем. Вероятно, хорошо было бы снова его обрести.

— Так вы поедете со мной?

— Наверно. Должно быть, поеду.

Он лелеял надежду, боясь, что она ускользнет из его рук и разобьется, как хрупкий бокал. Все выходило слишком легко и слишком замечательно, чтобы в это можно было поверить. Не решается проблема жизни вот так, в один миг, думал он.

— Мне надо знать одно, — сказала она. — Вы это делаете ради Чарльза или ради себя?

— Чарльз тут ни при чем. Я хочу не только увезти вас, но и не расставаться с вами.

— То есть жить со мной?

— Да.

— Мне кажется, я тоже этого хочу, — произнесла она. — Но я боюсь снова совершить ошибку. Милый, знаешь, я так привыкла к шаткости своего положения, что просто не представляю, как я без нее обойдусь.

Допустим, мы попробуем, а потом выяснится, что мне не удалось обрести душевного равновесия. Тебе будет больно.

— Я готов рискнуть.

— Должно быть, это чудесно — снова обзавестись постоянными привычками. Постоянные привычки и душевное спокойствие. Размеренная жизнь с прошлым и будущим. Наверно, мы неплохо уживемся. Только боюсь, что я растеряла былую уверенность в себе.

Я буду подводить нас обоих. Как ты думаешь, что же нам делать?

— Мы должны попробовать, — сказал он, — а там посмотрим, что выйдет. Ты можешь сделать меня счастливым. И я тебя, думаю, тоже.

— У нас есть шанс, — сказала она. — Вот здорово будет, если все получится. Этот вестибюль не место для такого серьезного разговора. Давай уйдем от этих людей куда-нибудь, где мы будем одни.

— Я возьму номер?

— Хорошо.

 

Глава 7

Этот жалкий обман — смена времен года на экваторе — длился несколько дней; жара всё сдавила в своих объятиях, взяла в кольцо осады асьенду. Горы над Дос-Сантосом окутывал густой туман, рыхлой мшистой порослью перекидываясь от вершины к вершине, а иногда он опускался совсем низко, до крыш домов, и грозил поглотить яркие краски деревни.

В такие дни людей охватывает глубокая апатия, а животных — беспокойство. Ночь оглашалась разноголосицей пронзительных криков птиц, не посмевших, как обычно, подняться вечером в высокогорные долины и с потерянным видом метавшихся в тумане по деревне.

Внизу, в Лос-Ремедиосе, замышлялись заговоры и контрзаговоры. Полковник Браво, помощник губернатора Лопеса, вернулся из-за границы, где он потратил немало времени, занимаясь делом наивысшей секретности. Безразличные ко всему, равнодушные торговцы смертью, с которыми он встречался, были поражены, обнаружив, что этот кроткий философ — настоящий мужчина. Отдав распоряжения и уплатив деньги, Браво объяснил: «У моих родителей, бедных либералов, не хватило средств, чтобы защитить себя. Я был ребенком, когда произошла трагедия. Священный долг мести не принято обсуждать с посторонними».

Генерал продолжал действовать решительно, однако к явному террору прибегал лишь для того, чтобы лишить партизан, которые могли появиться в горах, поддержки из города. Двое студентов из довольно известных семей были застрелены при попытке уйти от ареста; это событие произошло днем, на рыночной площади, что гарантировало ему широкую гласность. Других, предварительно избитых на совесть, поглотили подвалы городской тюрьмы. Лопес ввел новые меры безопасности — он обнес Лос-Ремедиос оградой из колючей проволоки и установил на расстоянии пятисот метров друг от друга вышки с пулеметами и прожекторами. Он устраивал длительные бдения наедине с личным астрологом и принес в дар церкви лос-ремедиосской Девы массивные серебряные подсвечники.

Тем временем группа партизан, прошедших курс обучения в относительном спокойствии и безопасности Эквадора, прибыла почтовым поездом в Алькаларес — город, ближайший к границе. Здесь они устроили однодневный отдых, закупили продукты, отыскали местный автобус, который провез их пять километров по горной дороге, и начали длинный переход.

Грааль Уильямс, которого многие в департаменте считали вторым по значению человеком после губернатора, находился в эти дни в состоянии душевного разлада, спасение от которого он безуспешно пытался найти в многократном обращении к Священному писанию. Руководство организации, к которой он принадлежал, признало его деятельность успешной, и по числу спасенных душ он был назван лучшим латиноамериканским проповедником. Но недавно до него дошел слух, будто некоторые из новообращенных тайно продолжают отправлять языческий культ предков.

В эти дни Мэри увидела в муже то, чего не замечала раньше. Опа спрашивала себя, может ли бдительность христианина выродиться в подозрительность и позволительно ли ему становиться жестоким, даже если непреклонность в деле распространения веры считается достоинством проповедника?

Наспех сколоченная англо-колумбийская горнодобывающая компания послала трех специалистов привести в рабочее состояние оловянный рудник в Ультрамуэрте. Увиденное — в том числе и заваленная штольня, в которой после произведенных раскопок были обнаружены скелеты тридцати семи шахтеров, умерших лет десять назад от голода или удушья, — произвело на специалистов гнетущее впечатление.

Лиз и Хоуэл сблизились, но в их отношениях присутствовала едва уловимая натянутость и неустойчивость. Доверчивый от природы, Хоуэл старался находить всевозможные объяснения ее приступам молчаливости, внезапным переменам в настроении и отлучкам, о которых она не предупреждала заранее, но все равно что-то оставалось недосказанным. Их совместное будущее казалось Хоуэлу таким же призрачным, как прежде.

Было ясно, что Лиз следует как можно быстрей увезти отсюда. Он заставлял ее назначить дату отъезда и пытался поймать на слове, но у Лиз всегда находились отговорки. («Я не могу подвести Седрика». — «Она меня этим совсем не подведет», — говорил Харгрейв. «Все еще думаешь о своем колумбийце?» — «С чего ты взял?» — сердилась она. «Тогда давай полетим в следующую пятницу». У нее кончалось терпение. «Поезжай сначала ты. Я приеду при первой возможности».)

Знакомясь с проделанной работой и оценивая перспективы дальнейшей деятельности «Благотворения» в Лос-Ремедиосе, Хоуэл чувствовал, что надежд у него остается все меньше, а затем и последние исчезли.

— Чем кончилась затея Смолдона выращивать помидоры в питательном растворе? — спросил он Харгрейва.

— Боюсь, практически ничем. Мы собрали неплохой урожай, но не смогли доставить его по назначению. Больше всего нуждаются в пище жители гор, а как им доставить помидоры? Удобнее всего в таких случаях зерно.

— Конечно. Не представляю, с чего это Смолдону взбрело в голову заниматься помидорами.

— Он раньше был в Керале. Там сажают помидоры, поэтому он и здесь собрался их выращивать.

Они заговорили о письме отца Альберто.

— Разумеется, я не стал его посылать, — сказал Харгрейв.

— Но почему? — удивился Хоуэл.

— Половина корреспонденции вскрывается, а если бы это письмо прочли, мы оказались бы в крайне сложном положении.

— Вы хотя бы упомянули о письме в вашем отчете?

— Нет, я решил, что этого делать не стоит. Отец Альберто возомнил себя вторым Савонаролой, у генерала он уже в печенках сидит. Если Лопес подумает, что мы как-то связаны с ним, нам несдобровать.

— Отец Альберто показался мне совершенно искренним человеком.

Харгрейв в раздражении скорчил гримасу. Погода действовала ему на нервы. Из-за жары у него появилась сыпь на руках и шее, и он смазывал каламиновым лосьоном прыщики на щеках, отчего становился похожим на клоуна. Харгрейва поражало легкомыслие Чарльза, пославшего на борьбу с безграничным цинизмом и коррупцией, испокон веков царившими в этой стране, человека, владевшего испанским в объеме разговорника, вооруженного лишь инструкцией колумбийского посольства в Лондоне, биографией Симона Боливара и книгой Джона Гунтера «Латинская Америка — взгляд изнутри».

— Искренность тут ни при чем. Контактов с отцом Альберто нам следует избегать, потому что он представляет новое и весьма опасное течение внутри церкви. Для нас оно опасно тем, что противостоит государству, а нам приходится иметь дело с государством, а не с церковью.

«Сколько времени надо прожить в этой стране, — думал Харгрейв, — чтобы усвоить, что здесь практически каждого можно заставить плясать под твою дудку, что каждый человек здесь имеет свою цену, каждый устанавливает свою плату за услуги, которая не всегда имеет денежное выражение! Сколько времени надо новичку, чтобы освоиться и выработать интуицию, подсказывающую, когда надо нажать, когда отпустить, а когда не ввязываться вообще — последнее важнее всего!»

— Как считают многие из тех, кто живет в этой части света, церковь решила, что будущее Южной Америки не за капитализмом и что раньше или позже служителям культа придется перейти в лагерь сторонников марксизма. Церковь полна решимости выжить, говорят они, что бы ни случилось. В Колумбии теоретиков и интеллектуалов хоть отбавляй. По их мнению, церковь делает выводы из уроков истории, а капитализм — нет. Отца Альберто называют христианским марксистом. На страстной неделе он каждый день читал новую проповедь, опиравшуюся на цитату из Евангелия: «А богатящихся отпустил ни с чем».

— Губернатор предпринимает против него какие-нибудь действия?

— Пока нет, потому что Лопесу нужна поддержка епископа, а епископу нравится считать себя представителем нового поколения либералов. Как только Лопесу удастся уговорить епископа лишить отца Альберто своего покровительства, от священника рожки да ножки останутся.

«Я, может быть, и не сумел многого сделать, — подумал Харгрейв, — но хоть понимаю, что к чему».

— Отец Альберто утверждает, что Лопес преднамеренно морит индейцев голодом. Вы этому верите?

— Мне кажется, в его словах есть доля правды.

— Разве мы не в состоянии оказать помощь в подобной ситуации? В конце концов мы не обязаны знать о тех или иных политических мотивах, которые, возможно, существуют, а может, и пет. Для пас голод не что иное, как обычное стихийное бедствие.

— Мы можем попытаться, — согласился Харгрейв и подумал: «Со временем он сам поймет».

— А что, кто-то будет против?

— Если вы пойдете наперекор властям, — предупредил Харгрейв, — церемониться с вами не станут.

— Отец Альберто утверждает, что наиболее тяжелая обстановка в Каямбо. Что лучше всего туда послать?

— Я же говорил вам: кукурузу. Конечно, кукурузу.

— Отец Альберто тоже говорил о кукурузе. Ее не слишком сложно доставить?

— Думаю, ее можно купить без особых хлопот.

— Где она продается?

— Лучше всего попросить Уильямса. У него всегда припасена тонна-другая.

— А как мы доставим ее в Каямбо?

— Самолетом.

— Самолетом Уильямса?

— Другого нет.

— Похоже, мы и шагу ступить без него не в состоянии.

— Вы можете купить кукурузу в другом месте, но тогда вам придется заплатить в два или три раза дороже. Уильямс не станет на вас наживаться. Вы можете отвезти зерно в Каямбо на мулах. Если вам их дадут.

Дорога займет десять дней.

— Я вижу, мне стоит сходить к Уильямсу и поговорить с ним, — сказал Хоуэл.

— Что ж, попытка не пытка.

 

Глава 8

— Вы не возражаете, если я буду называть вас Робертом? — спросил Уильямс. — Я рад был бы дать вам столько кукурузы, сколько надо, и «Чессну» мог бы вам предоставить, по на этот раз я вынужден сказать со всей прямотой: нет. Разрешите объяснить, почему.

Хоуэл нашел Уильямса на веранде, когда тот ковырялся инструментом, похожим на хирургический, в каком-то механизме, лежавшем у него на коленях. На лице миссионера было нежное и заботливое выражение.

— Каямбо сейчас, — сказал он, — главное селение чоло, а чоло оказывают сопротивление.

Он произнес это как окончательный приговор, но подлежащий обжалованию.

— Чему же они сопротивляются?

Уильямс нахмурил брови:

— Они сопротивляются цивилизации. Они отвергают все попытки подготовить их к жизни в современном обществе.

— Правда, что жителям Каямбо угрожает голод?

— Голод всегда им угрожает, — самым спокойным топом сказал Уильямс. — Чоло — кочевники, находящиеся на раннем этапе человеческой эволюции. Они немного занимаются земледелием, но основной источник пищи для них — охота на диких зверей, которых с каждым годом становится все меньше и меньше. Этому племени в горах приходится нелегко. Накопленный опыт подсказывает, что единственным средством убеждения сопротивляющихся является голод. Хорошенько наголодавшись, они спустятся к нам, а мы встретим их и накормим. Это они знают. Доставлять в Каямбо зерно — верный способ продлить агонию.

С шумом появились жизнерадостные дети Уильямса — один вез другого в тачке, и отец, еще раз с нежностью прикоснувшись к механизму, отложил его в сторону и посмотрел на них, светясь любовью. Густой экваториальный туман, державшийся последние несколько дней, неожиданно рассеялся, день стал совсем весенним; чернильные контуры гор, словно с китайской миниатюры, вставали на горизонте, последние клочья тумана плавали среди сосен, стайка ибисов дымчатым облачком пролетела на ледниковое озеро в Кордильеры.

— Так значит, ничего нельзя сделать?

— Я не вижу иного выхода, Роберт. По отношению к чоло. Я никогда раньше не отказывал «Благотворению», и мне неприятно поступать так сейчас. Я хочу, чтобы вы знали — я отказываю из гуманных соображений. Надеюсь, вы поймете меня.

— Я слышал, что негласно правительство морит индейцев голодом, — сказал Хоуэл. — Вы тоже так считаете?

— Нет. Хотя правительство, конечно, хотело бы, чтобы они стали цивилизованными. Наличие в стране диких индейцев порождает проблемы. Некоторые индейцы угоняют скот. Они считают, что у них отняли землю, так почему же им не поступать подобным образом? Сейчас появилась новая опасность: индейцы укрывают партизан, и хотя бы поэтому индейцам лучше находиться там, где правительство сможет присматривать за ними.

Хоуэл все еще не мог избавиться от ощущения собственной неполноценности, преследовавшего его при кратких встречах с Уильямсом. Миссионер не только чувствовал себя превосходно в любой среде — он сам преображал все вокруг. Он потеснил джунгли и воссоздал в асьенде подлинный комфорт Цинциннати. Ему были подвластны все неведомые Хоуэлу устройства, установленные в сверкавшей чистотой комнате, которая будто сошла со страниц научно-фантастического романа; светясь циферблатами и сигнальными лампочками, аппаратура издавала звуки, казавшиеся музыкой грядущего века. С одинаковой легкостью он манипулировал генами животных, которых разводил, и предрассудками латиноамериканских политиков, заставляя их поддерживать любое его начинание. Он держался так, будто был всеведущим, почти что мудрецом.

— Роберт, вы можете уделить мне минут пять?

Я хочу поговорить с вами о нашей работе.

Дети Уильямса, стопроцентные уроженцы Цинциннати — мальчик подстриженный, девочка с золотистыми локонами, оба курносые и в веснушках, — бегали вокруг. Над ними, весь в осколках радуги, медленно плыл веер брызг от оросительного устройства; в клетке, вытянув шею, пронзительно закричал попугай ара.

— Мэри устраивает детям получасовую перемену между уроками, — сказал Уильямс. — В это время они могут выпить стакан молока и повозиться. Климат здесь для них неблагоприятный. Мы считаем, что весь день, кроме утренней и вечерней перемен, им полезнее находиться в доме, где поддерживается постоянная температура.

— Вы собирались рассказать мне о вашей работе, сказал Хоуэл.

— Не знаю, Роберт, интересно ли это вам, но, насколько я знаю, мы с вами ведем работу в одном направлении, и поговорить было бы полезно нам обоим.

«Неужели и правда этот необыкновенный человек встает в три часа утра?» — подумал Хоуэл.

— Мы живем здесь ради того, чтобы донести до индейцев слова Иисуса: «И всякий живущий и верующий в меня не умрет вовек». Воистину прекрасные слова.

Жестокое колониальное порабощение оставило свой след в психике индейцев, несмотря на притупленность их восприятия. Позвольте мне рассказать вам о том, что произошло тут чуть ли не в этот самый день триста семьдесят лет назад. Вождей племени тайрона обвинили в ереси и казнили на главной площади Лос-Ремедиоса. Знаете, что сделали с этими несчастными?

Их сперва четвертовали — дикие жеребцы оторвали им руки и ноги, а затем останки были брошены в костер.

В присутствии католического епископа и с его благословения!

В голосе Уильямса, который обычно живостью и бодростью речи напоминал скорее коммерсанта, чем степенного пастора, появился оттенок торжественности.

— Мы помогаем индейцам обрести Иисуса доброго, кроткого и милосердного, но это требует большой организационной работы. В наше время обращение в христианство осуществляется так же, как любая программа оказания экономической помощи. Мы разработали всеобъемлющую стратегию, которая кратчайшим путем может привести к желаемым результатам. Я хочу рассказать вам о ней, потому что она имеет самое прямое отношение к данному случаю. Вам не скучно, Роберт?

— Нет, что вы!

— Прежде всего мы стремимся к тому, что мы называем зависимостью. Извините за профессиональный жаргон. Я говорю сейчас о племенах, которые все еще находятся в состоянии изоляции и дикости. Процесс этот может быть длительным или коротким, уж как повезет. Иными словами, мы стараемся вступить в контакт с племенем и завоевать его дружбу и доверие.

Мы добиваемся этого подарками — тут годятся ножи, глиняные горшки, ненужная нам одежда, что-нибудь съестное, сахар, например. Когда индейцы привыкают к подаркам, мы посылаем к ним кого-нибудь из наших местных помощников сообщить, что отныне они сами должны приходить за подарками в миссию. Если они соглашаются приходить за подарками — а они соглашаются в трех случаях из четырех, — полдела уже сделано. Если потом они и возвращаются обратно в племя, то очень редко. Они не могут прокормить себя в районе, прилегающем к нашему поселению. Практически они уже начинают зависеть от нас. Наконец, мы ставим условия: за то, что они получают от пас, они должны жить на территории нашего поселения, подчиняться определенной дисциплине, выполнять несложную работу, а главное — слушать религиозные проповеди.

— И сколько времени на это уходит?

— Иногда полгода, иногда год. В Колумбии нас постигла неудача только один раз, с индейцами чоло из Каямбо. Лишь горстка их пришла к нам и приняла христианство. Основная масса продолжает поклоняться идолам.

— И они до сих пор отвергают ваши подарки?

— Мы больше не оставляем подарков. Это была напрасная трата времени и средств.

Уильямс замолчал и посмотрел на Хоуэла с некоторым беспокойством. Хоуэл был уверен, что ничем не выдал своего неодобрения или недоверия.

— Некоторые безответственные представители прессы позволили себе нападать на нас, но что нам эти нападки, если правительства всех стран, на территории которых проживают дикие индейцы, поддерживают нашу цивилизаторскую миссию? Спросите бразильцев, которым удалось приобщить своих индейцев к цивилизации. Они скажут вам, что это дело рук миссионеров; они скажут вам, каким образом это было осуществлено.

— Вы считаете, дни индейцев, проживающих вне поселений или резерваций, сочтены?

— Я предпочел бы сказать, — индейцев, которые не слились с нашим обществом и не стали его составной частью. Лет через двадцать — и я благодарю за эго нашего господа — таких не останется вовсе. Не следует думать, Роберт, что перемены будут связаны для них с какими-то лишениями. Совсем наоборот. Варварские обычаи быстро забываются. Послушайте, есть у вас час времени? Если есть, я свожу вас в поселение и покажу счастливых индейцев — пусть еще не все они стали полноценными членами нашего общества, но они уже на пути к тому, чтобы стать ими.

Поселение находилось в миле от дома, и к нему вела живописная дорога, проложенная через джунгли.

— Мы назвали наше поселение Эсперанса, то есть надежда, — пояснил Уильямс. — Мы надеемся, что оно послужит для Латинской Америки воодушевляющим примером гармоничного поселения городского типа, но требующего больших вложений.

Участок круглой формы диаметром в четверть мили рассекали улицы, проложенные перпендикулярно друг другу; вдоль улиц стояли маленькие желтые домики, вокруг которых были разбиты жиденькие цветники.

Поселение продолжало расти, подтягиваясь за бульдозерами, которые врезались клином в неприступную стену джунглей. Несколько обращенных индейцев медленно, бесцельно бродили по улицам с отрешенным видом. Желтым цветом своих хлопчатобумажных костюмов они напоминали цыплят.

— У индейцев многих племен сохранился суеверный страх перед желтым цветом, и таким способом мы надеемся их излечить. Изнутри домики выкрашены желтой краской. Едят и пьют они из желтой пластмассовой посуды. Мы используем этот цвет где только можно. То же с цифрами. Цифра девять для них священная, и мы стараемся вытравить подобное отношение к ней. Все, что может показаться им неприятным или, скажем, грязным, у нас имеется в количестве девяти штук. Например, у нас девять туалетов, которые они должны вычищать.

Индейцы с безучастным видом бродили по улицам.

Они не приближались друг к другу ближе, чем на дюжину шагов.

— Стремясь привить им уважение к распорядку дня, — сказал Уильямс, — мы, разбиваем сутки на периоды. Сейчас время физических упражнений. Обращенным запрещается разговаривать друг с другом, потому что мы обнаружили, что стоит разрешить им разговаривать, как они сразу разбиваются на группы, и не успеете вы опомниться, а они уже сидят и болтают или даже распевают песни. Весь смысл начинания сводится на нет. После физических упражнений они развивают общественное сознание в зале для собраний, разумеется, под нашим присмотром; там они могут говорить сколько угодно.

— Вам не кажется, что это травмирует их? Люди, привыкшие к полной свободе, внезапно оказываются во власти стольких регламентаций!

— Да, — согласился Уильямс, — так и должно быть.

Мы устраиваем им нечто вроде шоковой терапии. Чем сильнее потрясение, тем быстрее завершается процесс.

Я был бы рад сказать, что все методы, которые мы применяем, изобретены нами, но, к сожалению, это было бы нечестно. Мы многое позаимствовали у иезуитов прошлых времен. Например, строго перпендикулярное расположение улиц. Сотни лет назад иезуиты первыми заметили, что улицы индейских деревень расположены по радиусам, поэтому они переселили индейцев в деревни с перпендикулярным расположением улиц. В этом была заложена идея наиболее эффективным способом отучить индейцев от прежних обычаев, оторвать их от прошлого; у нас та же цель. Нам удалось добиться того, что некоторые индейцы чоло из Каямбо перешли жить сюда. Каямбо имеет радиальную планировку, любая хижина в ней круглая. Все домики в Эсперансе строго квадратные. Там у них имеется но две двери в хижине — одна для мужчин, одна для женщин. Здесь они пользуются общей дверью.

Следует добавить, что мужчины и женщины живут раздельно, за исключением наших самых ранних обращенных, которые заслужили максимум привилегий.

Впервые за время их непродолжительного знакомства лицо Уильямса озарилось горделивой улыбкой.

— Мы многому научились у иезуитов, но, думаю, кое-чему мы сами могли бы научить их. Мы обнаружили, что при родовом строе место расположения хижины индейца определяется его общественным статусом; такое правило существует даже у полукочевых племен, например у чоло. Мы боремся с подобным обычаем, не позволяя им занимать один и тот же домик больше месяца. Может быть, наше наблюдение и не столь существенно, но мы гордимся тем, что оно является нашим собственным вкладом. Наиболее важным мы считаем искоренение ритуалов, связанных с погребением умерших. На это может уйти до пяти лет. Мы устроили в лесу небольшой Сад Поминовения и хороним там умерших, отправляя христианский обряд в сокращенной форме. После погребения мы не разрешаем посещать могилу. Запрет посещать могилу оказывает потрясающее психологическое воздействие. По сути, мы отрезаем человека от духов умерших предков.

Если вообще можно заставить индейца перестать ощущать себя индейцем, то только таким способом.

Хоуэлу казалось, что Уильямс нарочно делился с ним неприглядными секретами своей деятельности.

Хоуэл хотел отделить себя от всего этого мошенничества, лишить его молчаливой поддержки. Он вспомнил предупреждение Харгрейва: «Рано или поздно он обязательно начнет провоцировать вас. Вы не сможете вытерпеть его отвратительного самодовольства. Но постарайтесь избегать открытого столкновения — хотя бы до тех пор, пока мы не упрочим наше положение.

Если мы хотим оставаться в Дос-Сантосе и вести серьезную плодотворную работу, мы не можем позволить себе пойти на открытый разрыв. Он тут хозяин.

Мы должны научиться работать рядом с этим человеком».

И снова Уильямс, казалось, разгадал внутренний протест Хоуэла.

— Вы, Роберт, говорите о свободе, но на самом деле только здесь индейцы становятся истинно свободными — во всяком случае, после того, как оправятся от первого шока, вызванного нарушением традиций.

Наверно, вы не знаете, что живущий в племени индеец половину времени, свободного от сна, тратит на идолопоклонство и исполнение социальных обязанностей, которые налагает на пего общество, пребывающее в дикости. У нас он обретает истинный досуг, он может заниматься чем хочет, кроме пения, танцев и отправления языческих обрядов. Это и есть свобода.

Послышался свисток, и все индейцы тотчас переменили направление своей унылой ходьбы. Появился рослый человек в синем форменном костюме. Он шел чеканным строевым шагом, делая отмашку.

— Это староста, — пояснил Уильямс. — Старосты следят за поддержанием той’ дисциплины, которую мы считаем необходимой; позвольте заметить, что она весьма мягкая. Старостам разрешено ходить в синем, потому что они метисы и для них цвет не имеет значения. Мы боремся с проявлениями символизма в любом виде и форме.

— Слово «символизм» Уильямс произнес так, будто оно обозначало какой-то постыдный порок.

— Уж коль мы сравниваем Каямбо и Эсперансу, — сказал Уильямс, — уместно привести некоторые цифры.

Возьмем, к примеру, детскую смертность. В Каямбо она составляет пятьдесят процентов; что вы на это скажете? В Эснерансе — меньше пяти процентов.

«Интересно, сколько вообще детей родилось в Эсиерансе?» — подумал Хоуэл.

— Возьмем среднюю продолжительность жизни. В Каямбо, по моей оценке, она составляет тридцать пять лет. В Эсперансе она может достичь шестидесяти.

— Но откуда вы знаете? Давно ли живут индейцы в Эсперансе?

— Эсперанса существует только два года, но мы считаем, что, если индеец попадет к нам в достаточно раннем возрасте, он получит у нас такую закалку, которой хватит на шестьдесят лет жизни.

Староста в синем форменном костюме, казалось, лишь сейчас заметил Уильямса. У старосты была армейская выправка.

— У так называемых свободных индейцев — а мы с вами знаем, что они вовсе не свободны, — весьма слабое здоровье. Они страдают не только от предрассудков, но и от болезней. В Каямбо вы не найдете ни одного человека со здоровыми легкими. Я не говорю уже об авитаминозе. Кишечные паразиты, малярия, туберкулез… Что бы вы ни назвали, всё у них есть.

Наши обращенные в Эсперансе страдают только теми болезнями, которые они принесли с собой. Индеец мужского пола, поступая к нам, весит в среднем 126 фунтов, а когда покидает нас, его вес составляет уже 142 фунта. Вам нужны другие аргументы?

Староста подошел ближе. Щелкнув дважды каблуками резиновых сапог, он вытянулся по стойке смирно и на мгновение вскинул руку к виску, по-военному отдавая честь. Этот горделивого вида человек с лицом, словно выточенным из мореного дуба, откинул голову назад и вытянул шею, будто всматривался в Уильямса поверх невидимого забора. Дело было явно срочным и конфиденциальным. Уильямс отошел с ним в сторону, а когда через десять минут вернулся, Хоуэл почувствовал, что произошло нечто такое, что станет поворотным пунктом в жизни миссионера. За десять шагов в нем можно было разглядеть человека, пережившего беду, крушение надежд, человека, у которого в огне пожара заживо сгорели дети. Когда он подошел к Хоуэлу ближе, ему уже удалось натянуть на лицо маску спокойствия, и лишь тень страдания осталась в улыбке.

— Извините, Роберт. А теперь пойдемте осмотрим спальные помещения.

— Какое впечатление произвела на вас Эсперанса?

— Просто какая-то птицеферма для людей, — сказал Хоуэл.

— Вы ему этого не сказали?

— Нет, не сказал. Хотя следовало сказать.

— Думаю, вам не удалось скрыть своего впечатления.

— Наверно, нет. К сожалению, он бездушный человек. Это же настоящее рабство, только называется иначе.

Раздражение Хоуэла росло. Он всегда презирал тех, кто держит свое мнение при себе, кто боится дать отпор злу, пусть даже оно замаскировано внешней благопристойностью. Когда Уильямс говорил, Хоуэл лишь помалкивал с неодобрительным видом. «Неужели я испугался миссионера?» — спрашивал себя Хоуэл.

— Почти в каждом селении в верховьях Амазонки есть свой Уильямс, — сказал Харгрейв. — Их дюжины, сотни. Вот куда идут медяки, которые мы оставляем в церквах. Наши медяки.

— Он называет это «подготовкой», — сказал Хоуэл. — Он «готовит» индейцев. Что с ними делают, когда подготовка закончена?

— Они работают на плантациях. Или в рудниках.

Как вы сказали, это настоящее рабство. Почему бы вам не написать обо всем в своем отчете?

Мэри заметила, что муж находится в том подавленном состоянии, какое бывает у раковых больных, и попыталась выяснить причину.

— Ты все еще думаешь об истории с Лиз Сейер?

Уильямс оторвал взгляд от бумаг; мысли его блуждали где-то далеко.

— Конечно, радоваться тут нечему. Особенно если учесть теперешнее положение. Несмотря на все заверения молодой женщины, меня преследует мысль, что за этим делом кроется нечто более серьезное, чем может показаться на первый взгляд. Надо сказать Гомеру Кингу, чтобы он пореже возил ее на нашей машине.

Даже на ловлю бабочек. Я считаю, он должен уделять больше внимания работе.

— Смолдон — очень неумный человек, правда?

— Да, он поступил легкомысленно. Но меня тревожит, не совершил ли я ошибку, заверив генерала Лопеса в беспочвенности обвинений, предъявленных Смолдоном. Будем надеяться, что полковнику Аране не взбредет в голову копаться в грязном белье иностранцев. не то один господь ведает, что он там обнаружит.

Многолетний опыт совместной жизни подсказывал ей, что причина его угнетенного состояния в чем-то другом.

— Что нового насчет партизан?

— Днем заходил Уэсли Скотт. Он летал в миссию Пинеда и заметил с воздуха группу вооруженных людей, продвигающихся к северу от границы.

— Ты полагаешь, это те самые, о которых ты говорил?

— Другим взяться неоткуда. Они движутся по направлению к Каямбо. Через несколько дней они будут в деревне.

— Что ты собираешься делать?

— Я уже позвонил Аране.

— У меня было бы спокойнее на душе, если бы мы больше не имели дел с Араной, — призналась Мэри.

— Разве его объяснения не удовлетворили тебя?

— Мне трудно поверить в то, что совершенно здоровый двадцатилетний юноша, попав в полицейский участок и проведя там двенадцать часов, умер естественной смертью.

— Как бы там ни было, мое сообщение о партизанах не вызвало у Араны ни малейшего беспокойства.

— Может быть, беспокоиться следует нам?

— Нет, — ответил Уильямс. — Генерал Лопес подавил студенческое движение за пару дней. Когда придет время, он и партизан раздавит. Они не смогут помешать нашему делу.

Значит, вовсе не угроза партизанской войны заставила Грааля встать из-за стола едва притронувшись к завтраку.

— Мистеру Хоуэлу понравилось в Эсперансе?

— Кажется, нет, — ответил Уильямс. — Он мало говорил, по у меня сложилось впечатление, что сама идея не вызвала у него сочувствия. Очень жаль. Мистер Хоуэл является представителем «Красного Креста» — официальным или неофициальным, не знаю; будет весьма неприятно, если он увезет отсюда дурное впечатление о нашей работе.

— Ты думаешь, ему вообще не понравилось у нас? — спросила Мэри.

— Я часто замечал, что приезжие из Штатов или из Европы мало смыслят в проблемах, с которыми мы сталкиваемся. Они не понимают, что мы имеем дело не с разумными взрослыми людьми, а с детьми. С дикими детьми.

— Ты показал ему новую лечебницу?

— Нет. Мне помешало весьма неприятное известие.

У Луиса Диего есть доказательства того, что индейцы совершали языческий ритуал. Ты знаешь, я и раньше подозревал нечто подобное. Теперь его сообщение не выходит у меня из головы.

— Что он сказал?

В комнате было всего двадцать градусов по Цельсию, но от едва сдерживаемой досады на переносице у Уильямса выступили капельки пота. Шевеля губами, он мысленно повторял, как заклинание, придуманную им формулу: «Я никогда не сержусь, а лишь испытываю растерянность».

— Вчера вечером умер один индеец. Чоло. Старик страдал авитаминозом и нефритом.

— Индейцы не сообщили тебе о его смерти?

— Не сообщили. Ни мне, ни Гомеру. Только сегодня утром они сказали Луису Диего. Когда Диего увидел тело, он сразу понял, что с момента смерти прошло уже несколько часов. Он допустил грубую оплошность, не сообщив нам немедленно о прошедшем и о тех подозрениях, которые должны были у него появиться. Потом Гомер Кинг осмотрел тело, подписал свидетельство о смерти и назначил похороны на сегодня.

— Я помню этого человека, — сказала Мэри. — Несчастный старик. Инъекции ему уже не помогали. Я знала, что он протянет день-другой, не больше.

Уильямс вынул свернутый платок и промокнул им крылья носа.

— Сегодня утром Диего руководил группой индейцев, валивших лес, и заметил, что один из них, Педро Моралес, вел себя странно. Моралес тоже из племени чоло.

— Он не родственник того юноши, который умер в полицейском участке?

— Кажется, он ему доводится кем-то вроде двоюродного дяди. Они связаны сложным родством по материнской линии. Луису Диего показалось, что Моралес пьян, а к внутренней стороне запястья индеец привязал подушечку из цыплячьего пуха. У Диего возникло подозрение, что Моралес принимал участие в жертвоприношении.

— Какой ужас, — воскликнула Мэри, — я считала Моралеса одним из наиболее стойких новообращенных.

— Диего стал их расспрашивать, и в конце концов одна из женщин призналась, что они действительно совершили жертвоприношение. Как только старик умер, они послали за шаманом и стали по всей форме совершать языческий ритуал.

— Это так ужасно, что просто не верится, — сказала Мэри. — Шаман в Эсперансе! Но каким образом ему удалось туда пробраться?

— Не знаю, — ответил Уильямс, — придется удвоить охрану и построить изгородь. Диего решил обследовать труп и обнаружил на нем амулет. Он сказал, что они принесли в жертву домашнее животное.

— Домашнее животное? Но где они могли его взять?

— Я почти уверен в том, что они украли одну из наших свиней. Они пили спиртное. Диего выяснил, что индейцы гонят его из корней какого-то дерева.

Корни приносят те, кто занимается очисткой леса, а хранят корни в женской уборной. Там же индеанки, пережевывая корни, готовят сусло. Для подобного случая у них было запасено столько выпивки, что хватило бы на пьяную оргию. По ходу ритуала шаман брал у всех присутствующих кровь из вены.

Мэри передернуло.

— Какой кошмар! — сказала она.

Губы Уильямса скривились в подобие улыбки, будто вкусив горечь поражения, он нашел в нем нечто приятное.

— Подобный ритуал называется у них, кажется, спасением души. Участники ритуала считают, что, совершая его, они перекладывают заботу о своих душах на шамана. Они верят, что участвовавшие в нем не станут христианами, а их обращение, если оно уже произошло, утратит силу.

Уильямс умолк на мгновение и нерешительно продолжил:

— Диего высказал предположение, что точно такой же ритуал совершался раньше, когда молодой индеец умер в полицейском участке, и что начало было положено тогда. Из нашего свинарника уже исчезла одна свинья.

— Знает ли Диего хотя бы приблизительно, сколько индейцев участвовало в ритуале?

— Нет, — ответил Уильямс, — для этого потребовалось бы провести расследование, на которое ушел бы не один день. Предательство Моралеса жестокий удар. Он весьма неглуп. Как ты знаешь, он помогал мне с переводом, и я питал надежду, что со временем он станет индейским учителем. Теперь я спрашиваю себя: на кого мы можем положиться?

— Когда все узнают о происшедшем, ты увидишь, что большинство индейцев верны нам, — сказала Мэри. — Многое выглядит порой более мрачно, чем это есть на самом деле. Господь не раз благословлял нас в нашей работе, надеюсь, что и теперь он не поскупится на благословение.

Подойдя ближе, она обняла его.

— Через пять лет нам придется переехать на новое место, — сказал Уильямс. — Когда нас призовут туда, мы, уезжая, должны быть уверены в том, что здесь нашу миссию продолжат преданнейшие христиане.

Успеху дела угрожают тайные идолопоклонники. Мы должны действовать, пока не поздно.

Лютая злоба, звучавшая в его голосе, напугала Мэри. Она задумалась, не была ли его ненависть к злу сильнее любви к добру?

— Мне кажется, не следует прибегать к наказаниям, мой дорогой, — сказала она. — Они поймут нас неправильно.

— Бывают случаи, когда наказание — единственное средство, — сказал Уильямс. — Я считаю, что наказание не должно становиться самоцелью, но иногда необходимо покарать виновных, дабы защитить слабых и невинных.

Она покачала головой:

— Может быть, мы и так обращались с ними чересчур строго. Мы слишком спешили. Индейцы никогда не наказывают друг друга. Наши наказания могут пойти им во вред. Будет просто ужасно, если мы из-за этого потеряем главное. Ведь мы потратили на них столько сил!

— Верно, — согласился Уильямс, — по еще опаснее для нашего дела оставить их в уверенности, что они могут безнаказанно дурачить нас, прикидываясь обращенными, а в душе сохранять верность язычеству.

 

Глава 9

В середине второй недели апреля на эквадорскую погранзаставу у города Тулькан поступило сообщение, что неподалеку от деревни Сан-Габриель-о-Сукумбиос собирается перейти границу небольшой отряд — очевидно, контрабандисты, ввозившие в Эквадор изумруды. Пограничники немедленно отправились в указанный район, подняли на ноги всю приграничную сеть своих шпионов, и через несколько часов им удалось обнаружить отряд в деревушке Сан-Мигель-де-Барренда, где появление незнакомых людей пробудило жгучее любопытство и стало предметом обсуждения местных жителей. У пограничников были свои планы. Эти семеро немолодых вечно голодных мужчин, получавших мизерное жалованье, вызывали страх и презрение везде, где бы ни появлялись. Такая удача выпадала им крайне редко — видно, контрабандисты не потрудились дать взятку, которую ждали от них в столице. Несомненно, контрабандисты несли с собой целое состояние в американских долларах, на которые они собирались купить колумбийские изумруды. Пограничники завербовали в деревнях дюжину бедняков и отправились устраивать засаду в ущелье, лежавшем на пути отряда.

В партизанской группе насчитывалось двенадцать сильных молодых людей. Готовясь к походу, они проштудировали все доступные материалы о прошлых выступлениях партизан в Боливии, Колумбии, Гватемале и Бразилии; они могли до бесконечности обсуждать дневники Гевары, Роландо, Помбо, Браулио и других революционеров. Все выступления заканчивались поражением — блестящим или бесславным, в зависимости от того, как посмотреть. Участники Движения Восьмого Октября проанализировали причины неудач и выделили из них следующие:

Возраст партизан не соответствовал поставленным задачам. Люди, которым было за тридцать пять, не выдерживали немыслимых тягот партизанской войны в джунглях.

В действиях партизан отсутствовала четкая стратегия. Порой, поднявшись в горы, они не представляли себе, что делать дальше.

Поверхностно изучив природные ресурсы тех местностей, где они действовали, партизаны часто голодали, что подрывало их здоровье.

Они, как и Гевара, совершенно напрасно выбирали местности с весьма сложными природными условиями; скорость движения по непроходимой чаще равнялась порой нескольким сотням ярдов в день.

Они не учитывали сезона дождей.

Самой серьезной ошибкой было то, что, действуя в странах, где индейцы составляют значительную часть населения, партизаны не предпринимали никаких попыток привлечь их на свою сторону. Поэтому правительство легко выслеживало отряды с помощью индейцев.

Участники движения были полны решимости избежать выявленных ошибок и не совершить новых. Возраст участников похода не превышал тридцати лет, и все они, кроме одного, происходили из зажиточных или аристократических колумбийских семей. Исключение составлял только Орландо Борда, инструктор по плаванию, родившийся в трущобах бразильского города Ресифи. Борда отвечал за общую физическую подготовку.

Истинную цель, ради которой Борду, необыкновенно меткого стрелка, включили, в состав группы, знали только ее руководитель, двадцатипятилетний землевладелец из Боготы Алехандро Диас, и его заместитель, блестящий молодой юрист Энрике Манэра. Энрике уже отсидел год по обвинению в партизанской деятельности; в тюрьме он подвергался жестоким пыткам. Многие участники похода, в том числе и сам Диас, считали, что руководителем следовало назначить Манэру.

Диасу не давала покоя полученная им за день до отъезда из Кито анонимная шифровка: «Среди вас находится предатель».

Тринадцатого апреля на рассвете партизаны вышли из Саи-Мигель-де-Барренда. Ликование переполняло их души, они смеялись, шутили и пели, а Борда бренчал на гитаре. Диас никак не мог заставить их угомониться. Со сдержанным удивлением восприняли они его приказ выйти из деревни но южной дороге и, отойдя на приличное расстояние, пройти милю-другую параллельно экватору и лишь затем повернуть на север.

Их ближайшей целью была деревня Каямбо, которой они надеялись достичь через пятнадцать суток. Вскоре после девяти часов утра с радостным настроением они вошли в ущелье, где их поджидали пограничники.

Пограничники применили нехитрую тактику, позволявшую не подвергать себя даже малейшему риску.

Они не раз осуществляли подобные операции и научились действовать без ошибок. На склонах ущелья среди сосен лежало несколько огромных валунов; укрывшись за ними, пограничники открыли огонь с расстояния в триста — четыреста ярдов. Партизаны поняли, что попали под обстрел, лишь когда их товарищи стали валиться на землю. У пограничников было устаревшее оружие, но стреляли они превосходно, целясь в маленькие бегущие фигурки с хладнокровием и неторопливостью, выработанными за годы службы. Поняв, что единственное спасение в бегстве, Диас дал приказ отступить и для убедительности пригрозил пистолетом Борде — тот присел на корточки и поддерживал голову товарища, которому снесло нижнюю челюсть. Минут через пять часть партизан укрылась в безопасном месте к северу от ущелья. Трое убитых и столько же тяжелораненых остались лежать на земле, и вскоре к ним приблизились пограничники — они спустились по склону ущелья, перебегая от валуна к валуну. Пограничники обыскали тела своих жертв и, разочарованные, озлобленные, пожалели трех пуль для умирающих.

Через час оставшиеся в живых измученные, до смерти перепуганные партизаны — их было теперь шесть человек — перевели дух, укрывшись в лесу, и Диас спросил, хотят ли они продолжать переход. Проголосовали единогласно: да, хотят. Правда, их осталось немного, но разве товарищ, называвший себя Атосом, не утверждал, что стоит только добраться до селений чоло, как тут же их ряды пополнятся индейцами? Белокурый Атос остался лежать в овраге с раздробленным бедром. Потеря Атоса была наиболее ощутима, потому что именно он заключал договор с индейцами.

Никто не был уверен, что теперь, когда Атоса не стало, договор сохранит для индейцев силу. Успех дела зависел от Рафаэля Вильи, читавшего лекции по индейской культуре в университете Боготы. После смерти Атоса Вилья остался единственным из партизан, владевшим языком чоло.

Через день они оправились от первого шока, преодолев апатию и тайные сожаления. Настроение у них поднялось. Проснувшись, они увидели сверкающую утреннюю росу. Было прохладно. Они встали и тронулись в путь. Двигались без остановок, немного задыхаясь в разреженном горном воздухе, а над ними синело ясное, пронизанное солнечными лучами небо. Природа ничем не напоминала страшные джунгли, с которыми они познакомились по книгам и по рассказам тех немногих, кто побывал там и вернулся назад. Казалось, здесь нет ни москитов, ни насекомых, прокусывающих кожу, ни скорпионов, ни многоножек, ни змей. Партизаны могли в любой момент утолить жажду водой из полноводных ручьев, а днем, едва настало время перекусить, не успели они раскрыть свои припасы, как на тропинку выбежал небольшой олень, и Борда тотчас уложил его снайперским выстрелом. Оленя освежевали, мясо разрезали на куски и зажарили. Но тут вмешался Диас. Он прочитал на память известный отрывок из дневника товарища Гевары, в котором рассказывалось, что при появлении угрожающих симптомов истощения Гевара с друзьями пристрелил вьючную лошадь и досыта наелся конины. «Весь день нас мучила отрыжка и икота, нас выворачивало наизнанку, не прекращался понос; начался настоящий органный концерт… мы лежали неподвижно, пытаясь переварить пищу… мне было очень плохо, пока не вырвало. Я перепачкался, как грудной ребенок… вонь стояла страшная». Диас не допустит подобного. Он выделил каждому по куску.

Днем они прошли сквозь негустой светлый лес, в котором росли дубы и сосны, затем поднялись выше лесного пояса и увидели бедный сероватый пейзаж; из земли торчали скалы, уходившие в лиловое альпийское небо.

Под крылом самолета, на котором летел миссионер Уэсли Скотт, покачивался скалистый ландшафт, напоминая с высоты двух тысяч футов скопище мертвых морских губок. На фоне сероватого плато люди казались Скотту полярниками с дрейфующей льдины. Партизаны услышали шум мотора «Чессны», а затем увидели самолет, который летел так низко между грядами, будто шел на посадку. Укрыться было негде. Диас приказал бросить оружие и не останавливаться. Самолет, сделав вираж, изменил курс, снизился до пятисот футов, прошел у них над головами, развернулся и улетел, и, пока он не растаял в небе, люди слушали рокот мотора, многократно повторенный горным эхом.

 

Глава 10

Они осматривали участок сада, где демонстрировался эффект применения удобрений. Две гряды, засеянные кукурузой, располагались бок о бок, на одной почва была обработана нитратами, на другой нет. Несомненно, сказал Харгрейв, едва сдерживая радость, показательный участок получился что надо. Мощные побеги на удобренной почве были почти вдвое выше, чем стебельки, выросшие на неудобренной, истощенной земле. Он горестно усмехнулся. Ни один из местных крестьян не потрудился зайти и посмотреть показательный посев. Удобрения были по карману лишь зажиточным фермерам.

— Вы читали сегодняшний номер «Noticias»? — спросил он Хоуэла.

— Да. Невероятная история, правда?

Местная газета на первой странице взахлеб расписывала подробности кровопролитного и эффектного провала попытки похищения. В Лос-Ремедиос приехал вице-президент «Чейз нэшнл бэнк оф Нью-Йорк» в сопровождении сотрудника торгпредства США; широко разрекламированный визит был связан с предполагаемым финансированием проекта по добыче олова. Накануне вечером они вышли вдвоем из гостиницы, собираясь прогуляться, пока не начался комендантский час. Внезапно их окружили какие-то люди и, угрожая оружием, приказали садиться в автомобиль. В этот момент сотрудники органов безопасности открыли огонь из окон дома напротив, и все пятеро похитителей упали, сраженные пулями.

— Закулисная сторона истории состоит в том, что там не было никого из «Чейз нэшнл бэнк оф НьюЙорк» и торгпредства, — сказал Харгрейв. — Эти двое — из ФБР, работают в военном представительстве США, их привезли из Боготы. Лопес решил, что если в Лос-Ремедиосе имеются потенциальные похитители, то после такого зрелища у них пропадет всякая охота заниматься подобным делом. Мне это рассказал сегодня утром Уильямс.

Харгрейв провел рукой по веснушчатому лбу. Они отошли в жидкую тень куста акации, из которого раздавался пронзительный щебет маленьких пташек, сновавших с ветки на ветку.

— Мне хотелось бы поговорить с вами о Лиз, пока есть время до ленча, — сказал Харгрейв.

— И я собирался поговорить с вами о ней.

— Вы не находите, что она держится странно?

— Да, очень странно, — согласился Хоуэл.

— Что ж, это уже что-то значит. Я думал, она такая только со мной.

— Последние дни она стала молчаливой. Я убежден, что к вам лично это не имеет ни малейшего отношения. Я из нее слова не могу вытянуть.

— У вас нет никаких предположений?

— Никаких.

— Казалось бы, она должна радоваться, — сказал Харгрейв. — Она, наверно, сообщала вам, что магазин в Лос-Экантосе продал на прошлой неделе три комплекта скатертей и Грааль Уильямс обещал подыскать двух девушек чоло для выполнения следующего заказа. Появились надежды, что произведения индейского прикладного искусства будут иметь успех у покупателей. К сожалению, именно в тот момент, когда нам, возможно, предстоит сворачиваться.

Жаркий ветерок шевелил фасолевые стручки. Хоуэл заметил, что Харгрейв, прищурившись, меланхолично смотрит на него.

— Извините, но мне кажется, все началось с того вечера, который вы провели вместе в Лос-Ремедиосе.

Я могу говорить прямо? Я ведь не слепой и сразу понял, что у вас с Лиз, и обрадовался этому. Должен признаться, я надеялся, что все пойдет по-другому.

Что тучи рассеются. Я не хотел бы показаться бестактным, но мне кажется, раз нас обоих беспокоит ее подавленность, мы должны объединить ту информацию, которой располагает каждый из нас.

— Да, вы правы, — согласился Хоуэл. — В тот памятный день она ходила на свидание с молодым человеком, а он так и не появился.

Харгрейв с сочувствием посмотрел на Хоуэла:

— Я предполагал нечто подобное. Жаль.

— Можете не жалеть меня. Я отлично понимал, на что иду.

— Она вечно совершала какие-то таинственные поездки. Кто бы мог подумать, что она ходила на свидание с…

— … с возлюбленным, вы хотите сказать? — подхватил Хоуэл. — Не стесняйтесь. Я всё знаю. Не надо меня щадить.

— Он, кажется, студент, и с любой точки зрения весьма опасный. Ронни Смолдон изо всех сил пытался положить этому конец. Я советовал ему не тратить времени попусту и не вмешиваться, но он и слушать меня не хотел. Ума не приложу, что им руководило.

Этого он и сам, видно, не знал. Женщины его не интересуют, так что вряд ли его действия были обусловлены чувством сексуального соперничества. Он часто говорил, что Лиз вызывает в нем желание взять ее под защиту, но, должен признать, проявлялось оно в странных поступках.

— Например, в том, что он пошел в полицию.

— Да еще в финансовую. Там у него был знакомый. Тот сообщил о подозрениях Смолдона в органы безопасности, и через день все докатилось до Арапы.

Если бы не Уильямс, не знаю, чем бы это кончилось.

— Но из-за чего столько шума? — спросил Хоуэл.

— Из-за того, что студенты ведут подрывную деятельность, и если вы встречаетесь с одним из них, то подозрение падает и на вас. Даже если вы иностранец.

Что ж, выходит, все осталось по-прежнему?

— Она поклялась мне, что с этим покончено, — ответил Хоуэл.

— К сожалению, такие клятвы мы уже слышали. — Вы думаете, она с ним больше не встречается?

— Уверен. Наверно, поэтому она и переживает.

Не знаю. Мне не хочется говорить об этом.

— Ей лучше всего было бы уехать отсюда как можно скорей, — сказал Харгрейв.

— Совершенно верно. Вы ведь знаете, мы собирались улететь завтра. Теперь Лиз отложила отъезд на неделю. Или на две. Просто не знаю что делать.

— Может быть, мне с пей поговорить?

— Нет, не стоит, Седрик. Но все равно спасибо.

Если Лиз не передумает, сегодня днем мы отправимся на прогулку. Я еще раз попытаюсь взять с нее слово.

Прогулку нельзя было назвать удачной. Стояли те душные дни, когда все подернуто дымкой, небо пузырится облаками, краски теряют свою яркость, а звуки становятся глуше. Лиз и Хоуэл вяло собирали растения для гербария, они нашли несколько хилых экземпляров орхидей с блеклыми цветками, тронутыми ржавчиной.

Лиз почти все время молчала.

— Ты здесь ловила бабочек с Гомером Кингом? — спросил Хоуэл.

— Бабочки, которые встречаются в этом лесу, не представляют интереса для коллекционера. Мы обычно ездили в Кебрадас.

— Кебрадас, — повторил Хоуэл. — Это высоко в Кордильерах. Но как вы туда добирались?

— На джипе, — ответила она. — Дорога плохая, но доехать можно, если нет дождя.

— Говорят, это партизанский край?

— Был когда-то партизанским, — ответила Лиз. — Партизаны прятались в пещерах. Мы искали бабочку, которая называется Papillo crassus. В Колумбии она считается очень редкой. И, конечно, ни одной не поймали.

Хоуэл рассмеялся:

— Не представляю себе взрослых людей, гоняющихся за бабочками.

— Тебе надо познакомиться с Гомером Кингом.

Ему только скажи, что видел где-то редкую бабочку, как он уже мчится туда стрелой. Для меня бабочки — только повод посмотреть страну.

— Ну и жара! — сказал он. — Давай спустимся к реке и искупаемся.

— В другой раз. Сегодня я не хочу, — сказала Лиз.

— Почему?

— Нет настроения.

— Тебя что-то тревожит, — заметил Хоуэл. — Ты сама на себя не похожа.

— Не обращай внимания, — попросила она. — Это пройдет. Извини, что я сегодня такая скучная.

— Чем дольше ты здесь остаешься, тем хуже себя чувствуешь. Я могу достать билеты на следующую пятницу. Четырех дней вполне достаточно на сборы.

— Это невозможно, — ответила Лиз.

— Но почему?

— Есть причина.

— Ты можешь мне сказать?

— Наверно, в конце концов мне придется это сделать.

— Это связано с твоей поездкой в город в конце прошлой недели? Ты встречалась со своим колумбийцем?

— Нет, — ответила она. — Мы не встречались, но я узнала, что с ним произошло. Его схватила полиция.

— В тот день, когда вы должны были встретиться?

— На следующий.

— Мне кажется, мы возвращаемся к тому, с чего начали.

— Нет, — сказала она, — мы не возвращаемся к тому, с чего начали. Я не изменила своего решения расстаться с ним. Один шанс из ста, что мне когда-либо еще доведется его увидеть. Но я чувствую себя ответственной за его судьбу.

— Но почему?

— Я узнала об аресте от двух его товарищей, они остановили меня на улице. Им известно только, что он в руках полиции. Они не знают, где его содержат. Думают, что в Центральной тюрьме, но не уверены, и просят меня выяснить.

— Но как ты можешь это сделать? Ты же иностранка.

— Иностранцу это сделать легче. Если запрос сделает кто-то из его друзей, то этого человека тут же арестуют как сообщника.

— А говоришь, что мы не возвращаемся к тому, с чего начали.

— Всю жизнь я чувствовала себя ответственной за других, — сказала Лиз. — Наверно, поэтому и взялась за эту работу. Я ощущаю сопричастность. Я не могу отвернуться в минуту опасности от человека, с которым была так близка, как с Кандидо. Говорю тебе, мой роман с ним окончен, но это не снимает с меня обязанность помочь ему всем, что в моих силах. Ты меня понимаешь?

— Да.

— Ты должен был понять. Ты тоже не бросишь друга в беде. Если бы я не верила в это, то и не помышляла бы о нашей совместной жизни.

— И ты уже что-то сделала? — спросил Хоуэл.

— Да, сделала. Я пошла в тюрьму.

— Боже мой, ты ходила в тюрьму!

— Мой поход оказался безрезультатным. В очереди стояло много плачущих женщин. Только через час я попала в канцелярию, — или как там она называется, — где мне ответили, что для свидания с заключенным требуется специальное разрешение и что у них вообще не зарегистрирован человек по имени Кандидо. Мне сказали, что политзаключенные содержатся в отдельном блоке, их имена никому не известны.

— И никто даже не спросил, по какой причине ты интересуешься политзаключенным?

— Им до этого и дела не было. Там сидели простые клерки. Мелкая сошка, которая выполняет свою работу.

— Тебе крупно повезло, — сказал он, — боже мой, подумать только! Пожалуйста, больше так не поступай.

— Я обязательно должна узнать, где его содержат.

Не пойти ли мне прямо к генералу Лопесу?

— Ты не догадываешься, к чему это приведет?

В лучшем случае тебя вышвырнут из страны.

— Я должна попытаться.

— Так ты ничего не узнаешь.

— Что же мне делать? — спросила она.

— Сказала бы мне раньше и не подвергала себя опасности, — сказал Хоуэл.

— Мне не хотелось тебя обременять.

— Можно ведь как-то проверить, попал ли человек в тюрьму. Седрик, вероятно, знает, как быть.

— Он придет в бешенство.

— Нет, не придет. Но ты обещаешь не ввязываться, пока я не узнаю, что можно сделать?

— Хорошо, — сказала она. — Если ты не будешь медлить.

— Мы сейчас поедем домой, — сказал Хоуэл, — и я поговорю с Седриком. Это страна взяточников.

Должен же найтись в тюрьме человек, который не прочь заработать несколько долларов.

Он застал Седрика сидящим с полузакрытыми глазами перед пучком аронника, который наполнял комнату запахом гнили.

— Все дело в том, что ее приятеля, кажется, схватили и бросили в тюрьму, — сказал Хоуэл.

Раздражение исказило спокойное, умиротворенное лицо Харгрейва.

— Что и следовало ожидать, — сказал он.

— Она хочет узнать, где его держат.

— А вы говорили, они расстались.

— Его друзья считают, что ей легче узнать, где он находится. Она видит в этом свой долг.

— Других мотивов у нее нет?

— Не думаю, у Лиз сильный характер.

— Вы видите какой-нибудь выход?

— Два дня назад она сама ходила в Центральную тюрьму.

Харгрейв покачал головой, сжатые губы подчеркивали его возмущение.

— Ничего глупее не могла придумать.

— К счастью для Лиз, они не обратили на пес внимания. Теперь она собирается пойти к генералу Лопесу.

— У Лиз прекрасная, отзывчивая душа, она женщина с головы до ног, — сказал Харгрейв. — Порой она может стать рабой чувства долга. Я не перестаю удивляться, как она до сих пор не навлекла на всех нас беды.

— Мы должны сами что-то предпринять, — сказал Хоуэл.

— Но что именно?

— Вы знаете кого-нибудь в правительстве?

— Да, в министерствах финансов, путей сообщения и здравоохранения. Все они безбожные взяточники, по к тюрьмам отношения не имеют. Говорить с ними о политзаключенном бессмысленно.

— Больше никто в голову не приходит? — спросил Хоуэл.

— Мне очень неприятно говорить об этом, по помочь нам, кажется, может только один человек.

— Вы хотите сказать, Грааль Уильямс.

— Как вы догадались?

— Он мне не нравится, — признался Хоуэл.

— Знаю, но я ведь советовал вам не ссориться с ним, потому что рано или поздно он вам понадобится.

— Больше обратиться не к кому? — спросил Хоуэл.

— Никто на ум не приходит. Я мог бы и сам к нему сходить, но мне кажется, он хочет произвести на вас хорошее впечатление. Поверьте, Уильямс — наш единственный шанс.

 

Глава 11

Харгрейв оказался прав — Уильямс помог им. Начальник Центральной тюрьмы был женат на американке, и эта чета посещала любительский драмкружок при лос-ремедиосском «Обществе любителей английского языка», одним из наиболее видных членов которого являлся Уильямс. Если во время экскурсии по Эсперансе Уильямс держался прохладно, то теперь от этой прохлады и следа не осталось. Он встретил Хоуэла весьма радушно и, далее не полюбопытствовав, зачем тому понадобилось встретиться с начальником тюрьмы, сразу же дал рекомендательную записку.

Тюрьма скрывалась за обманчивым фасадом одного из огромных дворцов колониальной эпохи. Кабинет начальника находился на первом этаже и смотрел окнами на патио в андалузском стиле с гранатовыми деревьями, среди темной глянцевитой листвы которых елочными украшениями висели плоды.

Начальник оказался полным приземистым человеком в темном костюме. У него был нежный, но удивительно сильный голос. В его викторианском кабинете витал слабый запах гнили, будто в углу за шкафом валялось гнилое яблоко. Он сообщил Хоуэлу, что учился в Даунсайде; Уильямс сказал, что у него вышел томик стихов.

— Рад познакомиться с другом мистера Уильямса, — сказал начальник. — Вклад мистера Уильямса в культурную жизнь нашего города просто нельзя переоценить.

— Мне неловко беспокоить вас но такому вопросу, — начал Хоуэл. — Трудно не сочувствовать горю этой девушки. Обстоятельства, при которых они познакомились, не давали никаких поводов для подозрений — если говорить точно, это произошло на одном из тех приемов, что устраивал Лопес. Если молодой человек занимался какой-то политической деятельностью, то она, несомненно, об этом и не догадывалась.

Политика ее вовсе не интересует.

В личности начальника было нечто такое, что заставило Хоуэла рассказать все как есть, ничего не утаивая.

— Интересоваться политикой — подобную роскошь мало кто из нас может себе позволить, мистер Хоуэл.

Политика стала занятием профессионалов. У нас, посторонних, мало шансов разобраться в том, что не лежит на поверхности. Тем более что бедность страны не позволяет нам установить демократическое правление, как бы нам того ни хотелось. Пока что демократия остается заграничной роскошью. Но даже при ней мы не смогли бы обойтись без тюрем.

Он вздохнул.

Этот человек был из числа тех, кто легко завоевывает симпатию собеседника, он напомнил Хоуэлу одного блестящего старого гипнотизера-португальца, которого он видел в парижском театре. Да знал ли вообще начальник тюрьмы об истреблении людей, пытках и зверствах, которые, если верить хотя бы половине ходивших слухов, совершались в его владениях, в страшных подвалах, расположенных под этим кабинетом, в тридцати футах от того места, где они сейчас сидели?

Его нежный, вкрадчивый, но сильный голос не умолкал.

— Возможно, мистер Уильямс говорил вам, что в этом деле я дилетант. Чувствую себя квадратной втулкой в круглом отверстии. Мне пришлось взяться за ату работу, потому что больше было некому. Здешние порядки — темное наследие прошлого. К сожалению, я ограничен в своих действиях крайне узкими рамками. Я стремлюсь к тому, чтобы сюда проникало хоть немного света, хоть немного человечности.

Он открыл ящик стола и вытащил папку с листками бумаги.

— Вы, наверно, читаете по-испански?

— Немного.

— Тогда взгляните. Это тюремный журнал, который я редактирую. Мы назвали его «Regeneracion».

— Подходящее название, правда? Заключенные предлагают нам интересные материалы. Я считаю, что художественный уровень некоторых стихотворений весьма высок. Видите, мы не лишаем их нрава на самовыражение. Маленький огонек, горящий в душе у каждого, не угасает здесь. Как сказано у Байрона: «Святая Вольность! В камерах зловонных Твой свет не может погасить тюрьма».

Начальник сказал Хоуэлу, что после звонка Уильямса ему удалось узнать, где находится Кандидо Росас. Он был в госпитальном блоке, вероятно, в связи с легким недомоганием. «Мы теперь заботимся о здоровье заключенных», — сказал начальник. А лучше госпитального блока вообще трудно найти место. Питание там разнообразнее, да и кровати удобнее, чем в остальных блоках. Мистер Хоуэл хочет увидеть Росаса — пожалуйста. Он и сам бы его проводил, да некогда — надо вычитать гранки очередного номера «Regeneracion». Гранки должны быть готовы к полудню.

Хоуэл вышел из огромного парадного. Пышный фасад здания был отделен темно-коричневым камнем.

Если город казался театральными подмостками, то, свернув в боковой переулок, Хоуэл тотчас же попал в шумный закулисный мир неряшливых рабочих сцены и исполнителей второстепенных ролей. У входа в тюрьму был установлен турникет, а перед ним сидели люди; они образовали очередь и напоминали своим видом бездомных бродяг, пытавшихся прикорнуть в креслах дешевой киношки. Тут же в переулке находились две безвкусно оформленные пивные, в одну из которых — «Те Esperare a tu Vuelta» — Харгрейв водил Хоуэла в день его приезда в Лос-Ремедиос. Хоуэл уже успел услышать об этой пивной легенду — если верить ей, те преступники, которым свободный мир казался более враждебным и опасным, чем Центральная тюрьма, отсидев срок, переходили дорогу, пропускали здесь несколько рюмок и, попросив взаймы оружие, застреливали или закалывали первого, кто попадется под руку, а затем сдавались полиции.

За турникетом также все напоминало третьеразрядный кинотеатр: словно реалистическая реклама фильма о гангстерах, висели фотографии разыскиваемых преступников, а человек за крошечным окошком, казалось, продавал билеты, которые проверит при входе билетерша с фонариком в руке.

Пока этот человек изучал листок бумаги, выданный Хоуэлу начальником, стоявший рядом стражник показывал фокус с носовым платком: он скрутил его, придав форму, отдаленно напоминавшую какое-то животное, а затем резко дернул за угол, и животное исчезло. Стражник зашелся отрывистым ржанием, утонувшим в собственном эхе, отраженном от сводов портика. Тотчас человек за окошечком издал гогот, подхваченный двумя стражниками, которые стояли за спиной Хоуэла возле внутренней двери тюрьмы. Волна смеха покатилась по тюремным коридорам, сопровождая Хоуэла. Надзиратели в форме тоскливого цвета, неотличимые один от другого, проходили мимо Хоуэла, хихикая или ухмыляясь. Выражением своих лиц все они напоминали шутника, подложившего под стул соседа вонючку или собачье дерьмо, сделанное из пластмассы, и Хоуэлу пришла в голову мысль, что этот смех был для надзирателей тем же, чем поэзия Байрона для начальника тюрьмы, — стеной, отгораживавшей их от заключенных, которых никогда не покидало отчаяние. Смех служил знаком кастовой принадлежности, по нему можно было различить представителей двух половин местного общества — тюремщиков и заключенных, в одинаковой степени потерявших человеческий облик.

В госпитале Росаса не оказалось. Служащий канцелярии, куда вернулся Хоуэл, заржал, обнаружив свою ошибку. «Fue llevado al manicomio» — сказал он и, покрутив пальцем у виска, закатил глаза. Главный надзиратель, сопровождавший Хоуэла, откинул голову назад и зашелся смехом, а старухи с покрасневшими глазами, застыв в подобострастных позах у окошечка канцелярии, почтительно смотрели на него.

Лет десять назад, когда ужасы насилия сменились периодом либерализации и угрызений совести, правительство отпустило немалые средства на улучшение тюрем в Лос-Ремедиосе. Значительная часть денег была потрачена на то, чтобы превратить тюремный госпиталь в образцово-показательный: декоративные окна, нарисованные на стенах, убрали ситцевыми шторами, а каждую камеру украсили картиной с видом гавани Рио-де-Жанейро. Журналистам, наслышанным о мрачном подземелье, об этом стальном чреве тюрьмы, откуда после семи лет беспросветной тьмы и абсолютного безмолвия человек выходил потерявшим дар речи, охотно показывали госпиталь с рентгеновским аппаратом и диетической столовой. Хоуэл был одним из немногих посторонних, побывавших в «психушке», и, допустив его туда, главный надзиратель совершил грубую ошибку.

Хоуэл очутился в большом темном помещении с грязными бетонными стенами, где стояли клетки и громадное корыто для умывания. Ему показалось, что он попал в обезьянник худшего из зоопарков, но только зловоние здесь было гораздо более резким.

Люди в клетках, почти все голые, сидели на корточках, а один из заключенных ползал на четвереньках среди экскрементов и луж мочи. Главный надзиратель ушел, оставив Хоуэла со своим подчиненным; при их появлении поднялся вой, люди в клетках начали возбужденно прыгать, их тела сотрясались, но не от бешенства, а в приступе отвратительного веселья — привилегия веселиться принадлежала тюремщикам, но была отнята у них заключенными с наглостью сумасшедших.

Внезапно сопровождавший Хоуэла надзиратель увернулся, мотнув головой. Что-то мягкое шлепнуло Хоуэла по груди и упало на пол. Он понял, что в них швыряют нечистоты, и шагнул к выходу.

— Donde esta Rosas? — спросил он надзирателя.

— Esta alli.

В темноте клетки, стоявшей в дальнем углу, Хоуэл разглядел человеческую фигуру. Росас, как и другие, был голым.

Снова полетели нечистоты, и надзиратель тронул Хоуэла за рукав.

— Vamonos.

— Не пытайся ничего скрыть, — попросила Лиз. — Это ни к чему. Узнав о его аресте, я приготовилась к худшему.

Напряжение заострило черты ее лица. Она сдвинула перстень на сустав пальца, а затем вернула его на место, отчего костяшка побелела.

— Он в тюремной психиатрической лечебнице, — сказал Хоуэл. — Там вовсе не так плохо, как можно думать.

— Правда? — сказала она. — Ты его видел?

— Я видел его один момент. Поговорить с ним мне не разрешили. Он показался мне совершенно нормальным.

— Показался нормальным, — повторила она. — Ну да, он же не в отделении для буйных. Тебе не сказали, что с ним?

— Нет, по у меня есть соображения на этот счет.

Я долго беседовал с начальником тюрьмы. Он производит впечатление культурного, даже гуманного человека. Конечно, об этом можно только догадываться, но я не исключаю возможности, что тюремные власти помещают человека в госпиталь или психиатрическую лечебницу, когда хотят оградить его от полиции. Человека не могут допрашивать, если он признан сумасшедшим.

— Это меня успокаивает, — сказала она. — А тебе он показался нормальным?

— Совершенно.

— Ты видел его лицо?

— Да, видел.

— На нем не было следов избиений?

— Никаких.

— Что он делал? — спросила она. — Он в кровати?

— Нет, он ходил.

— По камере?

— По комнате, — сказал Хоуэл. — По обыкновенной маленькой комнате. С зарешеченными окнами. Я думаю, все обойдется.

— Эта лечебница находится в блоке для политзаключенных?

— Нет, в том-то и дело. Совсем в другом месте. Это отдельная пристройка за госпиталем. Войти в нее можно только через госпиталь. Условия там гораздо лучше, чем в тюрьме. Там внимательно следят за здоровьем заключенных.

— Это меня радует, — сказала Лиз.

— У меня сложилось впечатление, что начальник тюрьмы не сторонник полицейского государства, — сказал Хоуэл. — Он, конечно, многого не мог мне сказать, но, кажется, он делает все, что в его силах. Ах, да, чуть не забыл — он полагает, что, как только Лопес придет к власти, все политзаключенные будут амнистированы.

Она вытерла глаза и улыбнулась.

— Спасибо тебе, что сходил. Я никогда, никогда этого не забуду.

 

Глава 12

Вечером, когда жара спала, утробное кваканье лягушек приблизилось к дому, а туканы, которых больше не удерживал туман, полетели в горы, открывшиеся на фоне желтоватого неба, Уильямс и его жена сидели возле окна и потягивали охлажденную воду. Миссионер только что вернулся из Лос-Ремедиоса, где пробыл весь день.

— Дети вели себя хорошо, — рассказывала Мэри. — Они выполнили все мои задания и легли спать без пререканий. Наши больные с бронхитами и ангинами, которых мы лечим антибиотиками, поправляются. Вот, пожалуй, и все. Теперь я с нетерпением жду твоего рассказа — как ты съездил?

— Я встретился с генералом, — сказал Уильямс, — он был, как всегда, весьма любезен. Лопес уделил мне целый час, по теперешней обстановке это большая щедрость. Все вышло даже лучше, чем я предполагал.

В общем, поездка была успешной.

— Так ведь часто бывает, правда? — сказала Мэри. — Человек испытывает разочарование, у него опускаются руки. Ему кажется, что дела идут не так, как хотелось бы; вдруг ситуация разом меняется, и все оборачивается к лучшему.

— Я понял, что генерал признателен нам за ту помощь, которую мы смогли оказать ему в сложное для него время. Он лично поблагодарил в письме Уэсли Скотта, а другое письмо направил в адрес нашей организации. Лопес сказал, что если бы мы не передали ему информацию так оперативно, то правительство могло бы оказаться втянутым в широкомасштабные военные действия.

— Я рада, что все хорошо кончилось, — сказала Мэри. — Но тем не менее я хочу, чтобы впредь мы не вмешивались в подобные дела. Они меня тревожат.

Ответить жене Уильямсу помешало появление первого вечернего мотылька. Отмахнувшись от него, Уильямс нажатием кнопки на стене включил светящуюся неоновую трубку, прикрепленную с наружной стороны окна. Свет приманивал летающих насекомых к месту их гибели — каждые десять минут автоматически срабатывал расположенный над лампой распылитель инсектицида. Это было изобретение Уильямса.

— Куй железо, пока горячо; я всегда так считал, — сказал Уильямс. — Момент показался мне подходящим, чтобы заговорить о возможности расширения сферы нашей деятельности, и генерал не только одобрил мое предложение, но и воспринял его с явным энтузиазмом.

— Снова наши молитвы были услышаны, — сказала Мэри.

— Радоваться пока рано — генерал еще не пришел к власти. Но когда Лопес одержит победу, мы получим официальное разрешение. Он хочет, чтобы мы основали полдюжины центров в разных частях страны. Хотя сейчас обсуждать детали преждевременно, я понял, что власти охотно подготовят посадочные площадки. Генерал сказал, что ему небезразлична судьба индейцев.

Я верю в его искренность, когда он говорит, что решил взять на себя заботу об их здоровье и образовании и постепенно переселить индейцев в города. Мне кажется, наши цели совпадают.

— И что замечательно, он совсем не фанатик, правда? — сказала Мэри. — Многие католики отрицательно относятся к нашей деятельности.

— Надо отдать ему должное — он глубоко верующий человек. Он проявил большой интерес к моей работе по переводу Священного писания. Я рассказывал ему, как трудно дать представление о Риме индейцам, никогда не видевшим деревни, в которой насчитывается больше двадцати хижин. Он долго смеялся, когда я вспомнил о том новообращенном, который спросил меня: «Цезарь — это генерал Лопес?»

— Если мы будем открывать новые центры, нам потребуется большой штат квалифицированных работников, — заметила Мэри.

— Я так не думаю, — сказал Уильямс. — Новые центры представляются мне сборными пунктами, индейцев будут приманивать туда обычными способами, а затем передавать в Эсперансу, где собственно, я начнется их обращение в христианство. Генерал полагает, что при поддержке правительства вся работа может быть выполнена за десять лет.

Мэри закрыла глаза, предаваясь мечтам о будущем.

Внимание Уильямса отвлекли перебои в работе двигателя генераторной установки. «Должно быть, засорился шланг подачи топлива, — подумал он. — Надо будет его прочистить в свободные полчаса перед ужином». Он вернулся к событиям дня.

— Встреча с генералом оказалась своевременной и по другой причине. Я не говорил тебе об этом, но меня беспокоил один вопрос — что делать с новообращенными, которые предали Господа участием в жертвоприношении. Диего провел расследование. Сорок два индейца сознались сами, но всего их там могло присутствовать до сотни.

— Сто человек! — воскликнула она. — Невероятно.

Я и не представляла себе всей серьезности положения.

— Мы должны действовать решительно. Проявив слабость, мы подвергли бы опасному испытанию веру остальных новообращенных. Я принял решение избавиться от этих сорока двух, но куда их деть? Генерал Лопес помог мне решить эту проблему. Он предложил забрать у нас всех индейцев-вероотступников и немедленно обеспечить их работой в промышленности.

— Я не знала, что в Лос-Ремедиосе есть промышленные предприятия.

— Рудник, — объяснил он, — Раньше там ежегодно добывали олова на миллионы долларов.

— С рудником, кажется, связан какой-то скандал? — спросила Мэри. — Разве правительство его не закрыло?

Мэри заметила на лице мужа выражение, которое за всю их совместную жизнь она видела всего два или три раза. Грааль на секунду прикрыл глаза, а потом заговорил так, будто только что вспомнил какой-то пустяк.

— Да, кажется, там действительно произошло несколько несчастных случаев. Вероятно, оборудование было старым или не соблюдалась техника безопасности. Новые владельцы все модернизируют. Они надеются, что частично рудник начнет функционировать уже через несколько дней.

— Работать на руднике очень тяжело? — спросила Мэри.

— При современном уровне техники — нет.

— Почти у всех наших новообращенных больные легкие. Я не уверена, что эти люди выдержат работу, требующую больших физических усилий.

— Работать на руднике будет не труднее, чем валить лес или рубить тростник. Там не будет изнурительной жары.

Мэри обратила внимание на то, что Уильямс употребил не сослагательное, а изъявительное наклонение.

— Так ты, значит, твердо решил?

— Что касается этих сорока двух — да, твердо, но, вероятно, их будет больше. Если планы генерала по расширению нашей деятельности осуществятся, то нам придется иметь дело с большим числом новообращенных, поэтому следует заглянуть вперед. Может быть, стоит избавиться от ненадежных элементов именно сейчас. Мы всегда считали, что постоянная занятость очень важна, но скоро мы не сможем своими силами обеспечить фронт работ. Тростника хватит всего на шесть недель, после чего останется только лесоповал. По моим подсчетам, весь лес, которым мы располагаем по нынешней концессии, будет вырублен через шесть месяцев.

— А насчет каменоломни ты передумал?

— Мне бы хотелось обойтись без каменоломни. Я считаю бессмысленным говорить «шесть дней работай», если от работы нет пользы. Ну, будет у нас гора камней, и что с ней делать? Мое решение единственно правильное.

Он отвернулся и, казалось, полностью переключился на узкосемейную беседу со своей матерью, которая смотрела на него с портрета, висевшего на стене.

— Генерал Лопес попросил разрешения внести в фонд нашей организации пожертвование, размер которого будет определяться числом индейцев, подписавших контракт, и я не отказал ему в этом. Я проконсультировался вчера с Диего и узнал, что из имеющихся у нас двухсот тридцати семи индейцев сто семьдесят пять уже крещены и смогут пройти наш ассимиляционный тест. Вероятно, я отправлю их всех.

Его конфиденциальная беседа с матерью окончилась, и, повернувшись к Мэри, он удивился, заметив беспокойство на ее лице.

— Что с тобой, дорогая?

Она покачала головой, но не смогла скрыть тревогу, о причине которой он догадался. В Мэри было слишком много женской мягкости, и он подумал, что в той великой битве, которая предстояла им и в которой ему понадобится ее поддержка, эта мягкость чревата слабостью и в конце концов Мэри может подвести его.

Уже стемнело, на фоне тлеющего зеленоватого неба виднелись контуры гор, а на их склонах светился огонек костра, выдавая расположение лагеря кочевников, в поисках оленя подошедших совсем близко к деревне.

Уильямс искренне сочувствовал бедственному положению этих индейцев и утешал себя тем, что, по мнению специалистов, через двадцать лет во всей Латинской Америке не останется ни одного кочевника.

Всю свою совместную жизнь Уильямс и его жена трудились в полном согласии, их цели были едины, и теперь, растревоженный опасениями Мэри, Уильямс снова и снова обдумывал свое решение, отступать от которого он не собирался.

На следующий день он спозаранку вышел из дому, решив нагрянуть на лесопилку, где ровно в шесть часов утра должна была появиться бригада, работавшая по двенадцать часов в сутки. Осведомитель сообщил ему, что эта бригада постоянно опаздывает к началу рабочего дня. В Эсперансе было принято в награду за хорошее поведение допускать человека к разнообразной, творческой работе, такой, как вышивание, ткачество, изготовление посуды, горшков; этими занятиями премировались те, кто последовательно и неуклонно шел по пути ассимиляции. Упрямившихся и тех, кто нарушал законы, установленные Уильямсом, отсылали на лесопилку, где труд был тяжелым и монотонным.

На лесопилке разрешалось пользоваться лишь ручными пилами, поэтому превращение огромных деревьев в сотни маленьких вязанок происходило медленпо и мучительно; старосты, руководившие бригадами, осматривали вязанки и при необходимости проверяли, одинакового ли они размера. В этой части леса не оставалось годной на продажу твердой древесины, поэтому деревья, которые валили индейцы, шли на дрова для печей миссии. Уильямс как-то подсчитал, что имеющегося у него к настоящему моменту запаса дров, сложенного в поленницы, издалека напоминающие небоскребы и монументы необычного города, хватит лет на пятнадцать.

Выруливая из гаража, миссионер почувствовал смутное раздражение, вскоре оно усилилось. С утра он два часа занимался переводом, сражаясь с отрывками из «Послания к Тимофею» — той части писания, которая нравилась ему меньше всего. Уильямс уже обращался к своему руководству с просьбой разрешить замену «Послания к Тимофею» другим текстом, например «Посланием к Галатам», но получил отказ. Теперь вследствие этого отказа его новообращенным, у которых и так совершенно отсутствовало чувство собственности, будет внушаться, что им следует довольствоваться одним лишь пропитанием и одеждой и что предавшиеся сребролюбию сами себя подвергли многим скорбям.

Уильямс знал много отрывков из писания, убеждавших читателя в том, что наслаждение роскошью вполне совместимо с богоугодной жизнью; однажды он дал себе зарок составить сборник таких отрывков — они пригодились бы в работе. Слова апостола Павла: «Корень всех зол есть сребролюбие» — казались Уильямсу цитатой из Карла Маркса. Но врожденный оптимизм не позволял Уильямсу долго хандрить, и вскоре его увлек уже другой проект, о котором зашла речь в беседе с генералом Лопесом; пока Уильямс не счел нужным сообщать об этом проекте Мэри.

Лес на участке в десять тысяч акров, принадлежавшем миссионерской организации по концессии, был почти весь вырублен, но генерал как-то сказал Уильямсу, что трудностей с приобретением нового участка не будет, и подтвердил свое обещание при их последней встрече. Цена на землю, если в данном случае вообще уместно говорить о цене, назначалась крайне низкая — один-два доллара за акр. Большая часть этой земли была закреплена за племенами, и конституция гарантировала индейцам бессрочное право пользования ею, но, поскольку казалось очевидным, что в ближайшем будущем индейцы исчезнут вовсе, никто не стал бы возражать, если бы миссия взялась расчистить эту землю и использовать ее разумным образом. Лопес уверял Уильямса, что никто не вырубит лес быстрее и лучите самих индейцев, которые пользовались традиционными методами рубки, и, хотя нехватка рабочих рук на оловянном руднике весьма значительна, Уильямс рассчитал, что сможет в ближайшее время и рудник обеспечить необходимым числом индейцев, и себе оставить немалый запас рабочей силы.

Уильямс несколько месяцев присматривался, куда дует ветер, и неделю назад, предчувствуя благожелательное отношение к себе генерала, пригласил своего знакомого, члена правления небольшой бумажной фабрики, посетить миссию. Увидев дюжину гигантских идеально уложенных поленниц, этот человек от восторга лишился дара речи.

— Скажите, Джордж, видели вы когда-нибудь в жизни столько древесины?

— Видел, но нечасто.

— Сколько бы вы за нее заплатили?

— Нисколько. Я не стал бы покупать ее так далеко.

— Хорошо, вы не стали бы, но какова ее стоимость?

— В Боготе? Вероятно, двести тысяч долларов.

А здесь… что толку говорить о цене, если здесь древесину никто не купит.

— Миссия предлагает открыть совместное дело, — сказал Уильямс. — Вы могли бы стать совладельцем местного филиала вашей компании. Мы оплатили бы половину затрат на постройку фабрики и обеспечили бы ее необходимым лесом по цене в два раза ниже установленной в Боготе. Что вы на это скажете?

— Надолго ли хватит древесины?

— Ей конца не будет.

— Вы можете это гарантировать?

— Могу.

— Мне надо поговорить с членами правления, — сказал знакомый Уильямса. — Я сообщу наше решение в течение сорока восьми часов.

На другой день была получена телеграмма, содержавшая только одно слово: «Согласны».

Приехав на лесопилку ровно в шесть и не обнаружив даже следов присутствия бригады, Уильямс не мог не признаться себе, что испытывает удовольствие.

Взяв наугад несколько поленьев из сложенного накануне штабеля и обмерив их рулеткой, которую он всегда носил с собой, Уильямс обнаружил, что длина четырех поленьев из шести выходила за пределы установленного им допуска. Он понимал, что укрепить дисциплину работавших здесь сорока двух человек, уже и так подвергнутых суровому наказанию, непросто.

Прождав двадцать минут, Уильямс решил не терять больше времени и поехать на соседний участок, где он проводил эксперимент по дефолиации, — оттуда, со склона холма, можно было наблюдать за лесопилкой. Уильямс уже обработал этот участок леса с «Чессны» дефолиантом нового образца. Несколько крупных деревьев, которые могли заслонить собой поросль, были заранее срублены, поэтому жидкость попала на подлесок и молодые побеги, и через несколько дней они начали сохнуть. С тех пор прошло три недели. Уильямс, стоя по колено в черной, пожухлой листве, которую спалил дефолиант, поднес к ней спичку.

Она загорелась с шипением и треском, как горючая смола, разбрасывая огненные брызги, и над лесом поднялся высокий столб голубого дыма. Эксперимент был удачным. Уильямс решил, что в этой части леса можно; обойтись без дефолианта, но ниже, там, где рос дождевой лес, его применение ускорит процесс выжигания и расчистки.

До семи часов оставалось минут пятнадцать, когда Уильямс, джип которого был спрятан среди деревьев, увидел приближавшуюся быстрым шагом бригаду. Он выждал пять минут и подъехал к лесопилке. Бригадой командовал младший староста Диогенес Калисто, человек с точеными чертами сурового угольно-черного лица, в котором угадывалась примесь кастильской крови.

— Когда вы приступили к работе, Диогенес?

— Примерно в шесть, мистер Уильямс. Как обычно.

Уильямс поразился способности этого человека придавать своему лицу конкистадора выражение собачьей преданности.

— Ты в этом уверен?

— Да, мистер Уильямс. Может быть, чуть-чуть позже.

Уильямс несколько секунд молча смотрел на него.

— Неправда, Диогенес. Я был здесь в шесть, и с тех пор никуда не отлучался. В чем дело?

— Сэр, у меня пет часов. Когда младший староста Родригес привел людей в столовую, завтрак еще не был готов.

— Что ты хочешь сказать, Диогенес? В чем же все-таки дело — в том, что ты не знал, который час, или в том, что тебя задержал Родригес?

На аристократическом лице Калисто застыла гримаса испуга и подобострастия.

— Честное слово, мистер Уильямс, меня задержал Родригес.

— Ты в этом уверен? Родригес может потерять свою должность.

— Так оно и было, мистер Уильямс.

— Тебе следовало пойти и выяснить, в чем причина задержки, так ведь?

— Да, сэр.

— Ты обязан был это сделать.

Внезапно Уильямс протянул руку, схватил Калисто за клапан рубашки и потянул к себе.

— Ты совершил два преступления, — сказал он. — Ты проявил нерасторопность и беспомощность, а затем без колебаний попытался прикрыть их ложью.

— Виноват, мистер Уильямс. Простите меня.

— Ты разочаровал меня, Диогенес. Ты подвел миссию, а раз так, кого еще ты подвел?

— Господа нашего, мистер Уильямс.

— Я рад, что ты сознаешь это. Да, правильно, Господа нашего. Что же с тобой делать, как ты думаешь?

Калисто знал ответ, которого от него ждали.

— Сэр, меня надо наказать.

— Правильно. Весь вопрос в том, какое наказание нам следует избрать. Что ты думаешь на этот счет?

— Может быть, удержать у меня недельный заработок? — предложил Калисто. — Или месячный, как пожелаете.

Легкость, с какой он был готов отдать заработок, выдала его.

Уильямс покачал головой.

— Боюсь, это не подойдет. Так тебя не накажешь.

Деньги для тебя немного значат. Наказание должно быть таким, чтобы ты его почувствовал. Таким, чтобы оно причинило тебе страданий.

— Может быть, мистер Уильямс, на несколько дней оставить меня без еды?

— И это не подойдет, Диогенес. Ты привык недоедать. У тебя было голодное детство. И запомни: бога тебе не обмануть. Наказание должно быть серьезным, по-настоящему неприятным. Таким, чтобы при одной мысли о нем ты содрогнулся.

— Я могу заняться чисткой нужников. Ничто другое мне в голову не приходит. Честное слово.

— Что ж, Диогенес, придется придумывать мне.

Сейчас, пока мы разговаривали, я попросил Господа направить меня, и он указал способ, которым ты можешь искупить вину. Этот способ не такой уж трудный — во всяком случае, он гораздо легче, чем я предполагал. Миссис Уильямс едет осенью в отпуск.

В Цинциннати холодно, поэтому я хочу, чтобы у нее была хорошая теплая шуба.

— Я могу купить медвежью шкуру, мистер Уильямс. Шкуру молодого очкового медведя. Или даже две.

Калисто хватался за соломинку, не веря, что такое легкое наказание удовлетворит миссионера, и с ужасом начиная догадываться, к чему тот клонит.

Уильямс покачал головой.

— Ей нужна шуба из меха опоссума. В окрестных лесах полно опоссумов. Ты принесешь дюжину хороших шкурок.

Наказание было серьезным. Опоссум — табу для индейцев, Уильямс знал, что суеверному страху, который они испытывают перед этим животным, подвержены также и люди, прожившие, как Калисто, среди индейцев всю жизнь, и что одни лишь вид опоссума вызывает у них чувство отвращения, даже тошноту.

— Господу угодно, чтобы мы делали то, что нам не хочется делать, — только так мы можем искупить наши грехи. Греховность вызывает гнев Господа. Двенадцать шкурок опоссума, Диогенес. К концу недели. Ты не боишься?

— Нет, мистер Уильямс. Не боюсь.

И ты принимаешь наказание, которое Господь счел нужным наложить на тебя, со смирением и раскаянием в сердце?

— Да, мистер Уильямс. Я готов понести наказание, избранное Господом.

Это был голос совершенно уничтоженного человека.

Хорошо, а теперь я скажу тебе, как поступить с остальными. Они обокрали миссию и Господа. Не думай, будто я не знаю, что здесь творилось. Сегодня они останутся после шести часов и отработают дополнительно два часа — один час, чтобы наверстать упущенное время, а второй в наказание.

— Мистер Уильямс, в семь часов темнеет.

— Знаю, с этой трудностью мы справимся. Мы протянем кабель от Эсперансы и дадим свет.

— Вы хотите, чтобы освещением занялся я, мистер Уильямс?

— Нет, ты оставайся на лесопилке и занимайся своим делом. Я пришлю электрика, — сказал Уильямс и добавил, уходя: — Вот еще что, Диогенес. Уменьшика сегодня порции вдвое.

Расставшись с Калисто, Уильямс поехал в находившуюся неподалеку Эсперансу повидаться со своим помощником Гомером Кингом. Кинг, энергичный рыжеволосый молодой человек, с лица которого не сходило выражение раздраженного удивления, работал здесь всего шесть месяцев. Уильямс надеялся, что время и тропики его успокоят.

Миссионер залюбовался развешанными по стенам кабинета Гомера Кинга коллекциями бабочек и насекомых. Его внимание привлекла одна особенно крупная голубая бабочка, которая, если смотреть на нее под определенным углом, казалось, сама излучала свет.

— У вас появилась изумительная бабочка, Гомер.

Как она называется?

— Morplio cypris, мистер Уильямс. Голубая самка. Более редкий экземпляр и представить себе невозможно, ведь голубой окраской обладает лишь одна из тысячи самок этого вида. Обычно они коричневые. Голубая окраска объясняется рассеиванием света на микрополостях, имеющихся в чешуйках.

— Как интересно, — сказал Уильямс. — Подумать только — микрополости в чешуйках!

В обычно резкой, напористой речи Кинга появилась мягкость.

— Понимаете, мистер Уильямс, наличие микрополостей у самцов позволяет им подниматься к верхушкам деревьев, где они отыскивают себе пищу. Самки находят все компоненты своего рациона в подлеске. Им не приходится много летать. Как тут еще раз не восхититься творением рук божьих!

— Их творениями восхищаешься постоянно, Гомер, — ответил Уильямс. — У вас увлекательное хобби.

Вчера, обрабатывая сад инсектицидом, я видел много валявшихся там красивых бабочек. Приходите когда я буду повторять обработку.

— Обязательно приду, — сказал Кинг.

— Я слышал, последние недели вы брали в поездки мисс Сейер.

— Несколько раз мы ездили с сетками, мистер Уильямс. Я думал, вы не будете против.

— И все же я прошу вас больше не ездить на джипе. Те номера предназначались для моей личной машины. За них я отвечаю персонально. А еще, Гомер, дело в том, что мисс Сейер по ряду причин вызывает у меня некоторое беспокойство. Вы полагаете, она действительно интересуется бабочками?

— Думаю, да, мистер Уильямс. Мне кажется, она получает удовольствие от поездок.

— Куда вы ездите?

— В Кебрадас, Ла-Лагуну, Пикос-Альтос, иногда в Сосиего.

— В Сосиего? В этой деревне полно подрывных элементов. Полковник Арана рассказывал мне о Сосиего.

Постарайтесь не угодить в лапы красным, когда будете ловить там бабочек.

— Иногда мы ездим к тамошнему лавочнику. У него я купил Morpho cypris. Индейцы ловят Morpho возле старого месторождения изумрудов в Мусо. У них есть легенда, согласно которой эти бабочки превращаются в изумруды, или наоборот. — Он скорчил презрительную мину. — У них столько идиотских легенд.

— Знаете, Гомер, у меня нет четких доводов, почему нам не следует брать с собой мисс Сейер, по все же и попрошу вас об этом. У меня есть некоторые подозрении на ее счет. Кое-что в ней настораживает. Пока, Гомер, только настораживает.

Уильямс неохотно оторвал взгляд от застекленных коробок и подумал, не включить ли ему коллекционирование бабочек в длинный список своих увлечений, если удастся выкроить время.

— Как, по-вашему, работа продвигается?

— По так успешно, как хотелось бы, мистер Уильямс.

— Мне тоже не нравится поведение индейцев, — признался Уильямс.

— За последние дни мне пришлось занести некоторых в наш список, — сказал Кинг. — У индейцев появились новые настроения. Какое-то упрямство. Когда я приехал сюда, прошло несколько недель, прежде чем я столкнулся с явным непослушанием. А сейчас это происходит ежедневно. Например женщины, несмотря на наш запрет, постоянно ходят позади своих мужей.

— По дороге сюда я заметил такую пару, — сказал Уильямс.

— Один индеец забирался в домик через окно, потому что женщины пользуются дверью. Мы решили отправить его на лесопилку.

— Мне кажется, их неповиновение становится преднамеренным, — заметил Уильямс. — Они отлично знают установленные правила.

— Одна женщина сделала надрезы на щеках ржавым гвоздем, может быть, специально, чтобы внести инфекцию, — сообщил Кинг. — Я, во всяком случае, уверен, что специально. В медпункте ей дали акрифлавиновую мазь. С тех пор я уже видел двух или трех женщин со щеками, раскрашенными в желтый цвет. После нескольких бесед с индейцами у меня появилось сильное подозрение, что эта раскраска связана с тайным идолопоклонством.

— Я думаю, вы правы. Именно идолопоклонством они и занимаются. Вы проницательный человек, Гомер.

Весьма проницательный. Как вы поступили с этими женщинами?

— Что я мог сделать? Вы собирались разработать специальные меры воздействия на женщин. У нас до сих пор нет таких мер.

— Да, помню, об этом-то я и собираюсь с вами поговорить. Если у женщины есть дети, вы можете отнять их у нее и поместить на день-другой в ясли. Это должно пойти им на пользу. Во всяком случае, этот способ стоит испробовать — вреда от него не будет.

— Мне кажется, мистер Уильямс, мы стали жертвами многочисленных обманов, о которых и не подозревали, — сказал Кинг. Он слегка обнажил хищные зубы, и сейчас в его лице раздражения было чуть больше, чем удивления. — Я провел небольшое расследование и пришел к выводу, что зараза начала распространяться после того случая, когда один из индейцев умер в полицейском участке.

— Вполне вероятно, — согласился Уильямс. — Как вы думаете, сколько индейцев принимало участие в жертвоприношении?

— Все до единого, — ответил Кинг резко, словно кровь внезапно бросилась ему в голову.

Уильямс, с любопытством наблюдавший за ним, решил в этот момент, что Кинг не сможет возглавить миссию в Дос-Сантосе, когда они с Мэри переедут на новое место. Кинг слишком горяч.

— Ну, Гомер, вряд ли все. Максимум пятьдесят — шестьдесят процентов. Но и это немало. Я думаю, не пора ли нам дать строгую, беспристрастную оценку нашей линии поведения и ответить на вопрос: в том ли направлении мы движемся?

— Я надеюсь, нам удастся поднять дисциплину, — сказал Кинг. — Это следует сделать в первую очередь.

— У меня есть соображения более радикального характера, — заявил Уильямс. — Я вижу необходимость коренных перемен, но пока еще не могу сказать определенно, в чем они будут заключаться. Взять, к при — меру, развитие ремесел. Мы позволили индейцам заниматься ткачеством и гончарным делом. Вероятно, это способствовало сохранению племенных обычаев. Наверно, мы вовсе не так умны, как казалось. Нам следовало запретить все, что может напомнить им о прежней, идолопоклоннической жизни.

— Я с вами совершенно согласен, — сказал Кинг.

— Вы случайно не знаете, много у нас осталось сырья для занятий ремеслами?

— Совсем мало. Я как раз собирался доложить вам об этом.

— Вот и прекрасно. Даже лучше, что так все складывается, — сказал Уильямс.

 

Глава 13

Доревня Каямбо, возле которой партизаны собирались разбить базовый лагерь, находилась на высоте одиннадцати тысяч футов в горной долине между хребтами Кордильер. Партизаны надеялись, что по пути им удастся установить контакт с индейцами чоло из деревень Гуаяберо и Манаян. Атос побывал там, и обе деревни обещали ему выставить своих людей. Партизаны надеялись, что хотя бы у части индейцев будут старые охотничьи ружья.

Несмотря на тщательную подготовку похода, люди вскоре столкнулись с теми же неприятностями, что досаждали Че Геваре и его товарищам, которые действовали в иных местах, в иное время и которые оставили описания своих страданий. Гевару критиковали за то, что он преднамеренно избрал местом действий тропический лес, но длительные переходы и крутые подъемы в высокогорье оказались такими же изнурительными, как и марши в тропиках. Тем, кто совершал бессмысленные, бесцельные переходы по джунглям, приходилось до изнеможения рубить лианы, и от одного этого в конце концов люди превращались в ходячие скелеты. Оставшиеся в живых члены отряда имени Восьмого Октября, насилуя мышцы и легкие, которым недоставало кислорода, заставляли себя подниматься из долины на перевал, с перевала спускаться вновь в долину. Их предшественники сбивались с пути — с партизанами случилось то же самое. Те голодали и ели пищу, вызывавшую отвращение, — и они голодали и ели пищу, вызывавшую отвращение. Несколько фунтов муки грубого помола, небольшие запасы консервированной тушенки и сгущенного молока быстро кончились, и они узнали вкус острого горьковатого мяса ящериц и ястребов, порой им попадался муравьед, броненосец или даже оцелот. Так же, как их предшественники, они падали в обмороки, у них кружилась голова, их донимали поносы и колики.

Физические перегрузки, которым они подвергали себя, порождали разногласия и конфликты в отряде (так бывало и с их предшественниками). От демократического духа, царившего поначалу, не осталось и следа, вожак Диас стал властным и надменным. Врач по имени Фуэнтес и бывший студент-юрист Рамос иронически заметили по этому поводу, что представленная в лице Диаса аристократия, — четыре или пять семей, правивших Колумбией со времени Завоевания, — готовилась продолжить это занятие и после свершения народной революции. Веселость Борды, у которого распухли ноги и обгорело лицо, раздражала Диаса как не соответствующая важности их замыслов. По вечерам под настроение Борда развлекал людей бразильскими песнями, и познаний Диаса в португальском хватило на то, чтобы разобрать слова, показавшиеся ему вульгарными. Борда держался несколько в стороне от остальных членов отряда из-за незнания политической теории, а также из-за того, что он все-таки был главным. Он не скрывал, что родился в трущобах Ресифи, и делился смутными воспоминаниями о том, как в самом начале своего жизненного пути зарабатывал на хлеб мелкими преступлениями.

Неумение Диаса грамотно прочесть карту привело к тому, что к исходу восемнадцатого дня участники похода совсем пали духом. Они добрались до верховьев Магдалены, двигаясь по высокогорной долине, лежавшей на территории департамента Уила между Восточными и Центральными Кордильерами. За спиной были остроконечные скалы, на фоне неба сверкала ледниками вершина Сьерра-Невада-де-Уила, высота которой приближалась к восемнадцати тысячам футов. Где-то здесь, между этими двумя неприступными преградами, партизанам следовало повернуть на запад и пересечь Центральные Кордильеры. На семнадцатый день они совершили попытку перевалить через горы по глубокому ущелью, найденному Диасом на карте; ущелье должно было вывести их к одной из низших точек водораздела. Почти двенадцать часов они пробирались по нему, пока ущелье не свернуло внезапно к югу и не вышло к непреодолимой пропасти, образовавшейся между отрогами гор. Они провели ночь в леденящем тумане на высоте тринадцати тысяч футов, а затем вернулись обратно обессиленные, изголодавшиеся, раздраженные. Был ранний сумрачный вечер, но партизаны, чувствуя, что они не в силах двигаться дальше, сделали привал и развели костер. Долина была пустынной, безлесной. Пейзаж, в котором преобладали блекло-голубые тона, казался кадром из фильма, отснятого на старой пленке. На одинаковом расстоянии друг от друга, словно посаженные садовником, из розовато-лиловой каменистой почвы пробивались кактусы. Неподалеку в ущелье шумела река, скрытая от глаз, а за ущельем, вдоль всего горизонта, словно пенистый бурун, схваченный фотокамерой за мгновение до того, как он опрокинется, накатившись на берег, лежала голубоватая цепь Кордильер. Жуткий ветер завывал среди валунов.

Отношения определились. Рамос и Фуэнтес сидели на корточках возле отдельного костра, Манэра уединился о Рафаэлем Вильей, который знал язык чоло. Борда, взяв ружье, бродил неподалеку в надежде подстрелить какую-нибудь птицу, его фигура чернела огородным пугалом на фоне вечернего неба.

Мрачный дрожащий от холода Диас укрылся от ветра под большим валуном, поодаль от остальных. Он чувствовал критическое, неприязненное отношение к себе и видел, что терпению людей приходит конец. Он только что отдал приказ отменить ужин и оставить дурно пахнущие останки ящерицы и муравьеда на тот случай, если завтра отряд постигнет неудача. Его решение было встречено враждебным молчанием. «Несчастья отнюдь не смягчают людей, скорее наоборот», — подумал Диас.

В такие минуты, доведенный до отчаяния тяготами дневного перехода, он погружался в параноидальные размышления о той анонимной записке, автор которой предупреждал, что в отряде есть предатель. Он верил этой записке и мысленно подвергал участников похода тщательным многократным проверкам, пытаясь вспомнить, не выдал ли кто-нибудь себя незначительным поступком или вырвавшимся словом. По утрам Диас, обретавший после ночного отдыха способность мыслить логически, убеждал себя в том, что даже если в отряде действительно был предатель, то с вероятностью в пятьдесят процентов он погиб от пуль пограничников; но в такие минуты, как сейчас, Диас не сомневался в том, что предатель остался жив.

Сразу после наступления темноты к нему подошел Рафаэль Вилья; то, что он рассказал, поразило Диаса.

Бесконечные приступы астмы, обострившейся в горах, превратили Вилью из решительного жизнерадостного человека в жалкого нытика. Во время переходов астма отпускала, и Диас, который считал приступы кашля просто уловкой, позволявшей перекладывать часть своего груза на плечи других, публично оскорбил Вилью, назвав его сачком. Именно после этого Манэра подружился с Вильей. Он постоянно сочувствовал Вилье, нес часть его поклажи, когда у того был очередной приступ, делился с ним едой. Манэра и Вилья, постоянно критиковавшие Диаса как человека и как командира, все больше сближались и даже начали обсуждать возможность бунта. Затем Манэра предложил нечто вовсе невообразимое. Он предложил Вилье вместе с ним, Манэрой, покинуть отряд. По его плану, они должны были ускользнуть с первыми лучами солнца и двинуться на северо-восток, в деревню Теруэль, до которой было сорок миль пути. Оттуда шла дорога в Нейру, городок, расположенный на краю восточной равнины. Но об этом и думать было нечего, пока карта оставалась у Диаса, и Манэра вызвался ее похитить.

Именно задуманное похищение заставило Вилыо осознать всю серьезность ситуации и послужило причиной перелома в его душе, а тут еще Манэра обронил слова, после которых у Вильи зародилось подозрение, а не пахнет ли тут предательством. Вилья сказал, что опасается мести со стороны остальных членов отряда, но Манэра его высмеял. Через несколько дней, максимум недель, от отряда и следа не останется. «Нас простят», — сказал Манэра. «Кто простит?» — не понял Вилья. — «Правительство, конечно».

— Значит, ты больше не марксист?

— Марксизм и авантюризм — разные понятия.

Авантюристическая тактика Движения Восьмого Октября только уводит марксизм с правильного пути, ведущего к победе. Мы должны следовать чилийской модели, а авантюристов следует уничтожать любой ценой.

— Даже ценой сотрудничества с буржуазным правительством?

— Да.

Вилья был слабым, но преданным движению человеком, и он решил, что Манэра продался буржуазии.

Казалось, Манэра лишь слегка удивился, когда его схватили при попытке покинуть лагерь вместе с Вильей. Его тут же подвергли допросу, и он не стал оспаривать показания Вильи, а лишь попросил разрешения сказать несколько слов в свою защиту. Он произнес длинную и убедительную речь, в которой объяснил свой поступок. Диасу показалось, что Манэра, анализируя ошибки, совершенные при разработке, подготовке и осуществлении операции, повторял его, Диаса, критические рассуждения о боливийской кампании Че Гевары. Манэра говорил, что своим походом они с поразительной точностью копировали губительные примеры из прошлого и порой сами подсознательно планировали свое поражение. Манэра заметил, что Диас, который, не слишком задумываясь, хранил верность отжившим образцам революционной борьбы, то ли сознательно, то ли нет пожелал отправиться в поход с отрядом из двенадцати человек — именно такой была численность группы, начавшей в Сьерра-Маэстре подготовку кубинской революции. («Почему бы ему заодно не вспомнить о двенадцати апостолах» — подумал Диас.)

Манэра отверг обвинение в шпионаже, перечислил свои заслуги перед колумбийским партизанским движением и, сняв рубашку, продемонстрировал следы пыток, которым его подвергали в тюрьме. Он объяснил, что собирался уйти вместе с Вильей, так как решил остаться в живых и продолжить борьбу, а не жертвовать собой ради бессмысленной затеи, обреченной на провал.

В своем заключительном слове Диас заявил, что никакие былые заслуги не могут служить оправданием, поскольку речь идет о тяжких преступлениях, караемых смертной казнью, — о дезертирстве и саботаже. Он добавил, что Манэра, украв единственную подробную карту, которой они располагали, обрек отряд на неизбежную гибель и выдал свое намерение навести на их след полицию. Даже если бы они спаслись, их поход потерял бы всякий смысл, потому что, уговорив Вилью бежать, Манэра собирался лишить отряд человека, владеющего языком чоло. Диас был не только подавлен, но и смущен — на миг он показался себе подлым организатором грубой пародии на буржуазное правосудие, из всех участников которой лишь Манэра, стоявший со связанными за спиной руками, сохранял достоинство и самообладание.

Манэру признали виновным единогласно, исключение составил Борда, который попросил освободить его от участия в голосовании. Казалось, Манэру лишь слегка удивило то, что его не поняли. Сквозь серую дымку просвечивали призрачные очертания скал и красный диск утреннего солнца; Манэра производил впечатление единственного свободного человека среди осужденных на казнь.

Вынося смертный приговор, Диас стиснул обожженные руки. Выслушав его, Манэра на мгновение недоуменно нахмурил брови. Когда у него спросили, нет ли у него последнего желания, он снял с шеи цепочку и сухим тоном попросил передать ее девушке, которая была когда-то его невестой, и Фуэнтес записал имя.

В этот момент Диас вспомнил дошедшую до него историю о том, как жестоко обошелся Манэра с этой девушкой. Он задумался…

Когда приговор был утвержден, перед ними встала неожиданная проблема — как привести его в исполнение. Манэру с церковной торжественностью отвели за скалу, чтобы он не слышал их обсуждений. В гнетущей тишине, стараясь не глядеть друг другу в глаза, они ждали, что кто-нибудь объяснит им, каким образом следует отнять жизнь у человека, еще совсем недавно считавшегося героем, а теперь объявленного предателем. Из всех участников похода великодушный терпеливый Манэра пользовался наибольшей любовью, и царственное пренебрежение к своей судьбе, которое он проявил на суде, не могло не вызвать уважения. Гнев, примешивавшийся к уважению, был вызван не столько самим предательством Манэры, сколько тем, что оно поставило их в такое положение.

Диас заставил себя начать обсуждение предстоявшей тягостной процедуры, но в его голосе уже не чувствовалось властности вожака. Вместо того чтобы отдать приказ, он спрашивал, какие будут предложения.

Расстрел, в котором приняли бы участие все, тут же отвергли. Врач Фуэнтес недвусмысленно заявил, что его профессия — лечить, а не убивать и что убивать он может только при самозащите. Борда, скрестивший пальцы в виде распятия, отказался по религиозным мотивам. Негромко споря, люди стремились уйти от своей доли ответственности за то, что им предстояло совершить. Рамос спросил Фуэнтеса, может ли тот усыпить Манэру инъекцией снотворного, а затем предложил тянуть жребий, кому стрелять в спящего. Фуэнтес согласился, но при условии, что Манэра не будет против.

Диасу пришлось идти спрашивать Манэру, но тот, по-прежнему бесстрастный, не только отказался обсуждать способы своей казни, но вообще отмахнулся от всей затеи, не принимая ее всерьез. Диас оказался в положении оправдывающегося, а Манэра, опираясь на свои юридические познания, разумно, не теряя достоинства, обвинял его в том, что он устроил пародию на буржуазное правосудие.

Никогда еще моральное и физическое состояние Диаса не было таким плохим. Он испытывал слабость, его тошнило, у него поднялась температура, он корил себя за допущенные ошибки и, несмотря на то, что считал Манэру предателем, в споре с ним находил свою позицию уязвимой. Ему пришло в голову, что перед смертью следует предоставить Манэре больше удобств.

Веревки на руках Манэры резали кожу. «Зачем мы вообще связали его?» — подумал Диас. Многое было позаимствовано из арсенала средств подавления, которым располагало полицейское государство. Кое-что они делали бессознательно, только потому, что так обращались и с ними.

«Этот человек страдает, он голоден и замерз, — думал Диас, — но он не из тех, кто просит пощады». Манэра был в одной рубашке и брюках. Ветер рыскал среди скал и хлестал в лицо, а солнце, закрытое поднимавшейся пеленой тумана, совсем не грело. Остальные члены отряда закутались в одеяла, словно индейцы, и стояли поодаль, в двадцати ярдах, отвернувшись от того, что им не хотелось видеть. Диасу хотелось сделать что-то для Манэры. Он предложил ему поесть, выпить кофе, спросил, не развязать ли ему руки, не хочет ли он согреться у костра. Манэра от всего отказался.

Диас спорил с ним, упрашивал его, уговаривал раскаяться в своем предательстве и попросить прощения, но Манэра лишь покачал головой.

Внезапно Диас почувствовал, что ненавидит этого человека, который предал его, а теперь еще и отказывается облегчить ему душу, отвергая в своем высокомерном безразличии любые проявления гуманности. Он выхватил пистолет и, размахивая им, закричал на Манэру. Этот нелепый, бессмысленный жест, порожденный слабостью, вызвал у Манэры лишь презрительную улыбку. Диас знал, что теперь все смотрят на них, он испугался, что презрение Манэры передастся людям.

«Он же видит меня насквозь, — подумал Диас, — он-то знает, чего я стою». Взбешенный унижением, Диас больше не владел собой. Он прицелился в голову Манэры — тот лишь рассмеялся.

Диас нажал на спусковой крючок.

Через час они похоронили Манэру, подкрепились остатками еды и молча продолжили путь. Следующее ущелье оказалось именно тем, которое было указано на карте, и после нетрудного семичасового подъема они достигли водораздела. Они напились из источника, и им удалось подстрелить несколько голубей. Вечером на привале Диас обратился к ним с речью. Завтра, заявил он, они достигнут первой индейской деревни. Он сказал, что наполовину сражение уже выиграно.

 

Глава 14

Они искупались в открытом ими озерке и легли рядом на подернутый рябью песок. Хоуэл поглаживал Лиз по плечу. Теперь, когда отъезд стал делом решенным, они словно заново открывали для себя красоту Колумбии. Это был дикий, нетронутый, сказочный мир.

— Милая, знаешь, мне жалко уезжать отсюда, — признался Хоуэл.

— А мне — нет, — сказала Лиз.

Он усмехнулся:

— Пожалуй, мне тоже не жалко.

— Я вырвала себя с корнем, — добавила она. — Теперь не могу дождаться отъезда. Как ты думаешь, рейс не отменят?

— Не должны, ведь на нем полетят футбольная команда и ее хозяева.

— Да, ты прав. А что мы будем делать, когда вернемся домой?

— Возьмем отпуск и поедем в тихое место, — сказал он. — Туда, где люди ходят без оружия.

— В прохладное место, — сказала она. — Где идут дожди. Например, в Шотландию. Ты только представь себе; шотландский туман, пейзажи в пастельных томах… А после отпуска что мы будем делать?

— Ну, так далеко я еще не загадывал.

— Это не столь важно, правда? — сказала она. — Пока мы вместе. Ты останешься в «Благотворении»?

— Пока да, — сказал он. — Я обещал помочь Чарльзу, Ты ведь не против? Мы можем пожить месяц-другой в Лондоне.

— Как хочешь, дорогой, — сказала она. — Если надо, мы останемся в Лондоне.

Птица с ярким оперением, выпорхнув из чащи к воде, едва не задела их и снова с пронзительным криком исчезла среди деревьев.

— Скучное место, где не к чему приложить руки, — вот что мне сейчас нужно, — сказала она. — Во всяком случае, на неделю-две. А потом — какая разница?

— За последние шесть лет это моя двенадцатая заграничная поездка.

— А у меня, кажется, пятая.

— Понравится ли тебе другая жизнь? Не знаю, какая именно, но, во всяком случае, более оседлая.

— Посмотрим, — сказала она.

— Я думал о твоем чувстве причастности ко всему происходящему, — сказал он. — Я сам всегда страдал из-за него. После моего отъезда из Биафры я долго не мог освободиться от того, чем жил там. То же после Индии. Я все еще ношу в себе Индию и Биафру. Я понимаю, что это непрофессионально — бесконечно изводить себя проблемами, которые должны отойти в прошлое, проблемами, с которыми ты уже ничего не можешь поделать.

— Я хорошо тебя понимаю, милый. Мне все еще не дает покоя дамба, которую строили при мне на Сицилии. Мы чувствовали, что это и наше дело. А трудностей там хватало. Знаешь, компенсация за землю, мафия, другие вещи. Эта дамба была самым важным делом в моей жизни, и вдруг мне пришлось все оставить и мчаться в новое место. Я до сих пор думаю о тех людях, об их проблемах. Ведь это были и мои проблемы, и когда мне пришлось уйти от них, мне стало еще труднее, чем тогда, когда я пыталась их разрешить.

Говорят, что после ампутации ноги человек продолжает ощущать в ней боль. Это примерно то же самое. Ты меня понимаешь?

— Когда мы уедем, будет то же самое? — спросил Хоуэл.

— Да, наверно, милый, — сказала она, — и на этот раз. Но я все равно не захочу снова оказаться в Лос-Ремедиосе. Устала от перестрелок, от комендантского часа, от собак, которые бросаются на нищих.

— Ты уже собрала вещи? — спросил он.

— Мне практически и собирать-то нечего. Двух дней хватит. Как ты думаешь, Седрик тоже уедет?

— Это зависит от Чарльза. Мне кажется, в конце концов Седрик уедет.

— Дай-ка мне подумать, — сказала она. — Что еще я должна сделать? Не забыть бы съездить завтра в Сосиего. Ты меня не свозишь?

— Охотно. Когда тебе удобнее?

— Утром. Местный лавочник кое-что для меня припас. Обычно я езжу с Гомером Кингом, но на этот раз он не может.

— Это не тот лавочник, у которого питомник? — спросил Хоуэл.

— Тот самый. Он продает змей и детенышей ягуара. Гомер покупает у него бабочек, а я — индейские монеты для коллекции.

— Покажи мне как-нибудь твою коллекцию, — попросил Хоуэл. — Сколько времени займет дорога.

— Два часа на пашем ситроене, — сказала она. — Это прохладное живописное место. Мы устроим там пикник.

— Великолепно! — сказал он. — Так и сделаем.

А я до конца дня разберусь с работой. Чтобы завтра быть свободным.

— У тебя много работы?

— Я обещал Чарльзу написать отчет, — сказал он. — Больше я не могу тянуть. — Он нахмурился. — Я даже не знаю, с чего начать.

— Не будь к нам слишком суров, — сказала она. — Пожалуйста, дай мне потом прочитать.

Составление отчета заняло весь остаток дня, он был полон отчаяния. «Все бесполезно, — думал Хоуэл, — буквально все. Слава богу, что все средства уже израсходованы». Он вспомнил унитазы со сливными бачками, сваленные в груду возле безводной деревни в районе Кералы.

Доставка порошкового молока в горные селения 45 ф. ст. (молоко пропало)

Обучение индейских девушек вязанию и вышиванию в коммерческих целях 125 ф. ст. (обучение прекращено)

Оросительная система 570 ф. ст. (не используется вследствие отсутствия воды)

Курсы почвоведения и агротехники 55 ф. ст. (закрыты вследствие отсутствия учащихся)

Выращивание помидоров 220 ф. ст. (прекращено по причине отсутствия рынка сбыта)

Курсы парикмахеров и ведения домашнего хозяйства для индейских девушек 285 ф. ст. (частичный успех — одна девушка стала парикмахером)

Библиотека 100 ф. ст. (взято три книги за два с половиной года)

Он написал:

«Дорогой Чарльз!

Мне мало что удалось сделать для достижения главной цели моего приезда. К сожалению, ваши опасения подтвердились. Ничего необычного в этом нет. К моему появлению все уже затихло и было предано забвению.

Вы интересовались моими впечатлениями от нашей работы в Колумбии. Положа руку на сердце, я не могу признать ее успешной. Обреченность замысла обусловлена в первую очередь его несостоятельностью, а также — хотя и в меньшей степени — недостатком взаимопонимания. Надеюсь, мой отчет поможет понять причины этого. Сталкиваясь с проблемами, разрешить которые не в наших силах, сотрудники находят единственный выход в организации учебных курсов и сборе статистических данных. В результате мы многое знаем о стране, но мало что можем изменить. Лиз и Седрик упорно работают в неблагоприятных условиях, но я считаю, что им обоим перемена обстановки пойдет на пользу.

Что касается индейцев, что тут сказать? Мы приехали сюда за пять минут до их гибели, мы слишком слабы и немногочисленны, чтобы хоть как-то повлиять на их судьбу, да и одного нашего энтузиазма недостаточно. Но мы можем хотя бы поднять наши голоса — если только они не потонут в алчном хоре — против того истребления, которое совершается здесь во имя прогресса и которое само но себе наносит прогрессу непоправимый урон. Индейцы вымирают, потому что „прогресс“ решил, что ему Необходимо сырье (запасы которого будут исчерпаны через двадцать лет), и вместе с индейцами гибнут последние на земле девственные леса. С удивлением читаю я, что в это самое время представители пятидесяти семи стран — членов МБП [34] собрались в пятистах милях отсюда и сообща изучают то, что в заметке названо „поразительной способностью индейцев адаптироваться к окружающей среде“, и на основании сделанных выводов решают, каким путем можно научить людей западного мира сохранять свою среду обитания, а не разрушать ее, как сейчас».

Он вытаскивал лист бумаги из пишущей машинки, когда вошла Лиз. Она прикрыла за собой дверь и села.

Что-то в ней показалось Хоуэлу необычным, но мысли, связанные с письмом, все еще слишком занимали его, и он лишь отметил про себя сдержанность и настороженность в ее поведении.

— Ну что, написал отчет? — спросила Лиз.

— В основном да.

— Длинный получился?

— Сначала я думал, выйдет длинней.

Они помолчали. Хоуэл заправил в пишущую машинку новый лист.

— Что ты теперь собираешься делать?

— Мне надо написать пару срочных писем.

В смущении она стиснула руки.

— А потом?

— Ну, не знаю. Пойду на прогулку слушать пение птиц. Пойдешь со мной?

— Сегодня у Марии выходной. Мне надо приготовить обед.

— Что у нас будет?

— Овощное рагу.

— Это, несомненно, внесет в наш рацион приятное разнообразие.

— Ты можешь сходить за беконом к Уильямсам. — сказала она.

— Нет, спасибо. — Он стал искать адрес в записной книжке. — Обойдемся без бекона.

— В Эсперансе перестали заниматься ремеслами, — сказала она.

— Седрик мне говорил.

— Ну ладно, не буду тебе мешать.

Он нашел адрес в записной книжке и закрыл ее, и тут ему показалось, будто кто-то третий находится в комнате. Он поднял голову и встретился взглядом с Лиз.

— Я не смогу завтра поехать в Сосиего, — сказала она.

— А, — сказал он.

— Возникли неожиданные обстоятельства.

— Неожиданные обстоятельства? — повторил Хоуэл. — Не понимаю.

Неясное предчувствие охватило его, он начал догадываться, что последует дальше.

— Мне надо съездить в Лос-Ремедиос. По неотложному делу.

— Ну да, — сказал он. — Опять Кандидо.

— Он бежал из тюрьмы. Мне только что позвонили.

Им удалось организовать побег.

— Кто звонил?

— Друг.

— Но почему они звонят тебе? Какое это к тебе имеет отношение? Если ему удалось бежать, то слава богу, но ты-то тут при чем?

— Он скрывается, ему угрожает опасность, — сказала Лиз. — Должно быть, они считают, что я могу помочь.

— Но ты не можешь им помочь, — сказал Хоуэл, подавив вспышку раздражения. — Ты же ничего не можешь сделать. Ничего, ну абсолютно ничего.

— Пусть не могу, но все равно я обязана попытаться.

— Где ты должна встретиться с этими людьми?

— Не знаю. Я не знаю их имен. Не надо так волноваться.

— Это же чистое безумие! Совершенная бессмыслица! Как ты свяжешься с ними? Какие распоряжения тебе дали?

— Это не распоряжения, — возразила она. — Они ничего не требовали. Они просто попросили меня зайти на переговорный пункт и дождаться там звонка. Весь разговор занял не более десяти секунд, я согласилась, и даже если бы теперь я пожалела об этом, то все равно должна была бы сдержать слово. Они просили о помощи. Как я могла отказать?

— Скажи мне, — попросил Хоуэл, — это и есть партизаны?

— Не знаю.

— Ты не знаешь, по вполне возможно, что так оно и есть.

— Они просто мальчишки! Встревоженные и напуганные. Каждого, у кого неприятности с полицией, считают партизаном. Они хотят спасти друга. Я тоже хочу его спасти.

— Я пойду с тобой, — сказал Хоуэл.

— Нет, — сказала она. — Я пойду одна. А пока меня не будет, ты можешь сделать для меня важное дело.

Если ты все еще хочешь мне помочь, съезди в Сосиего, забери то, что мне там приготовили, а потом встретимся в Лос-Ремедиосе.

«Должно же это когда-нибудь кончиться, — подумал он. — Это не может тянуться до бесконечности». Ему хотелось отказаться, поставить ей условие. Или… или… но в конце концов он лишь в отчаянии махнул рукой.

 

Глава 15

Сосиего — это ястребы, кружащие в небе, собаки, бегающие между хижинами из рифленого железа и пальмовых ветвей, голые дети на улице, высокие гладкие наносы латеритного песка. Хоуэл знал кое-что из трагической истории деревни, поддерживавшей либералов и пережившей в 1948 году нападение нанятых консерваторами бандитов, которые отрезали немало грудей, носов и губ и заживо сожгли старосту. С тех пор местных жителей не покидало чувство страха. За незнакомыми людьми следили тайком, точно боялись, что они окажутся авангардом вернувшегося врага. Индейцы, у которых Хоуэл пытался спросить дорогу, тотчас прятались, и он едва отыскал местную лавку — шалаш из пальмовых ветвей, едва отличимый от остальных хижин, открытый с боков; шалаш стоял под сенью лиственных деревьев.

В клубах дыма, валившего из шалаша, появилась фигура хозяина, колумбийца ливанского происхождения по фамилии Садик, который приблизился к Хоуэлу, с отрешенным видом святого перешагивая через детский кал и сновавших туда-сюда цыплят. Здесь же находилась своеобразная выставка продаваемой живности а обезьянка-альбинос, застывшая в позе роденовского «Мыслителя», клетка с живыми бабочками размером с летучую мышь и змеей, свернувшейся в углу, точно кусок кабеля.

Приезд Хоуэла взбудоражил деревню, местные жители с хмурыми лицами стояли поодаль, наблюдая за ним и вполголоса обсуждая его появление.

— Расскажите, как произошла та чудовищная резня, — попросил Хоуэл.

Садик погрузился в воспоминания. Он устроился поудобнее, присев, как индеец, на корточки и свесив руки между колен. Он казался воплощением тропической неторопливости.

— Все в округе принадлежало человеку по имени Лупо. В том числе, разумеется, и крестьянские жены.

Что толку от этих аграрных реформ, если все остается по-прежнему… Да вы сами знаете. Та реформа ничем не отличалась от остальных. Правительство обещало предоставить землевладельцам беспроцентный кредит, если они раздадут крестьянам землю, которую не обрабатывают сами. Полкабальерии на семью.

Садик поднял руку, костяшками которой опирался о землю, и рассеянно, не спеша почесал в паху.

— Лупо получил кредит, но отданную крестьянам землю разделил на полоски шириной в метр, а длиной в три мили. Крестьяне должны были сами их огораживать.

Он вздохнул, сочувствуя крестьянским невзгодам.

Садик бросил окурок пробегавшему мимо олененку размером чуть больше терьера, и олененок тотчас разжевал его и проглотил.

— Лупо предложил крестьянам выкупить у них землю по цене десять песо за полоску, и большинство согласилось. Двоих несговорчивых собственноручно застрелил священник, который исполнял по совместительству обязанности начальника полиции. Потом кто-то убил священника, и Лупо нанял бандитов. Что они устроили!

Повернувшись в сторону занавески, склеенной из кусков местной полицейской газеты, Садик прокудахтал какое-то нечленораздельное распоряжение; молодая неряшливая индеанка с ребенком у груди присела на корточки спиной к ним и стала раздувать угли, тлевшие среди кирпичей на земляном полу.

— А теперь мы будем пить кофе, приготовленный так, как это принято делать у меня на родине, — объявил Садик. — Я и остался здесь, — продолжал он, — отчасти из-за тех событий. Те, кого бандиты не убили, спрятались в пещерах Кебрадаса. Большинство так там и осталось. В деревню они приходят только торговать.

В Кебрадасе нет съедобной растительности, поэтому они занимаются охотой. Поначалу я покупал у них шкуры, затем появился спрос на редких животных и бабочек, которых я переправляю в Боготу. Я свыкся с этой жизнью и радуюсь ей. Видите, я женился на местной девушке. Я и сам почти что превратился в индейца, но люблю, когда ко мне приезжают друзья из города. Это удивительная страна. В моем доме электрическое освещение и холодильник, а ближайший лес полон привидений. Да, да, не смейтесь, там живут женщины с куриными ногами. Там сотни пещер, а что в них, никто не ведает.

Над шалашом чирикнула птица, словно кто-то зажег спичку возле уха.

— Старик — я имею в виду Лупо, — продолжал Садик, — преспокойно умер в своей постели, но остался его сын. Либералов и консерваторов больше нет, есть только Национальный Фронт. Сын Лупо стал председателем местного отделения Национального Фронта.

В прошлом году люди, работавшие на его ферме, собрались все вместе и пошли просить, чтобы он хоть что-нибудь прибавил к тем двенадцати центам, которые он платил им в день. Он пригласил их остаться к обеду и подсыпал им в кашу яд. Девять человек умерли прямо за столом, и он приказал выбросить их тела в реку.

— Вы хотите сказать, что такое может сходить в наше время безнаказанно?

— На этот раз кое-какие меры приняли, — сказал Садик. — Кто-то обратился в полицию, и было проведено расследование. Заключение гласило, что люди умерли от сердечного припадка. Двоих свидетелей нашли на другой день с перерезанным горлом. Самоубийства. Так что все здесь осталось по-прежнему. — Он потянулся, чтобы наполнить чашку Хоуэла. — Сколько сейчас пикетов на дороге?

— Только два.

— Долго стояли?

— Долго, — ответил Хоуэл. — Солдаты не торопились.

— Мисс Сейер всегда приезжала с мистером Кингом. Их пропускают беспрепятственно.

— Сегодня мистер Кинг не смог приехать.

— Передайте ему, когда увидите, что у меня припасено для него несколько великолепных бабочек. Скажите ему — есть Metamorpho dido. Бледная форма.

Я напишу на бумажке. Лучшего экземпляра я в жизни не видел.

— Я передам ему, — пообещал Хоуэл.

Садик развернул записку Лиз и прочитал ее, скользя по строчкам близоруким взглядом.

— Мисс Сейер пишет, что вы — настоящий друг.

Друг, которому можно доверять.

— Мы работаем с Лиз в одной организации, — сказал Хоуэл. — Она называется «Благотворение». Наверно, Лиз рассказывала вам.

— Я все знаю о ее работе, мистер Хоуэл. У Лиз доброе сердце. Она отдала его беднякам этой несчастной страны. Вы скоро ее увидите?

— Сегодня днем. Мы встречаемся в Лос-Ремедиосе.

— Мистер Хоуэл, можно попросить вас об одолжении? Не передадите ли вы ей сообщение?

— Конечно, передам.

Поднявшись, Садик отправился за бумагой и карандашом. Он написал что-то на листке и протянул его Хоуэлу.

— Здесь я написал только название бабочки. Передайте это мистеру Кингу. Сообщение для мисс Сейер будет следующим: готов к приему груза в любое время.

— Больше ничего?

— Больше ничего. Готов к приему груза. Всё.

— Я не забуду, — пообещал Хоуэл. — Каким бы ни был этот груз, Лиз сможет переправить его вам, если он прибудет не позже первого мая — в этот день мы улетаем в Англию.

— Я уверен, груз прибудет раньше.

На обратном пути из Сосиего Хоуэл слишком быстро гнал машину по ухабам каменистой дороги, и у него лопнула шина. Запаска также оказалась дырявой.

Со скоростью пешехода он доехал до ближайшей деревни, где ему пришлось задержаться на несколько часов, пока не прибыл вызванный из гаража механик.

Дожидаясь его, Хоуэл не находил себе места. Он договорился встретиться с Лиз в толчее зала ожидания на автовокзале, где легко остаться незамеченным. Как долго, спрашивал он себя, будет она ждать его? И в какое время отправляется в Дос-Сантос вечерний автобус, на который она сядет, отчаявшись встретиться с ним? Хоуэлу, поглощенному мыслями о Лиз, случившееся начинало казаться непоправимой бедой. «Она решит, что я предал ее. Что еще ей остается думать?»

Хоуэл всегда был пунктуален. В нем с детства воспитывали обязательность, которую он так и не смог преодолеть; кельтское пуританство возводило точность в ранг религиозного догмата.

Уже стемнело, когда он добрался до окраин Лос-Ремедиоса. Город, надменно броский в лучах солнца, с наступлением темноты обретал сдержанность, которая скрадывала его кичливость, заменяя ее самоуглубленным достоинством равнодушной пустыни. Это был тот час, когда слуги, мурлыча что-то себе под нос, выплескивают воду на плитняк скрытых от глаз патио, когда еле заметный ветерок начинает холодить кожу, а горожане, загнанные дневной жарой в свои дома, вываливаются на улицу, расфранченные для вечерней прогулки. При других обстоятельствах Хоуэл не остался бы равнодушным к очарованию вечернего города, но сейчас волнение притупляло остроту его восприятия.

Комендантский час отменили двумя днями раньше, и ехать по улице быстро было невозможно. Хоуэл пробирался на первой скорости сквозь дружелюбную толпу, заполнившую беднейшие окраины города; пахло дымом из труб, мясом, подгоравшим в жаровнях, сухим навозом и прелым сеном; из многочисленных кафе доносился рев музыкальных автоматов. Когда он приехал на автовокзал, вся стоянка была уже забита автобусами, их обливали водой из шлангов, смывая осевшую за день пыль. Ему пришлось поставить ситроен поодаль, на одной из боковых улочек, и пробежаться до вокзала.

Лиз сидела на скамейке в зале ожидания под жужжащей неоновой лампой, с лицом белым, как простыня; ее сдавили со всех сторон смуглолицые пассажиры, обложившиеся грудами багажа.

— Слава богу, ничего серьезного не случилось, — сказала она. — Я уже бог знает что вообразила. Говорят, на дороге в Сосиего с прошлой недели появились бандиты. Пойдем куда-нибудь, где можно выпить и поговорить.

Они прошли пару кварталов до «Те Esperare a tu Vuelta» и расположились в глубине тускло освещенной залы.

— Они подложили взрывчатку под стену психиатрической лечебницы, — сказала она. — Троим удалось бежать. Двоих поймали и застрелили на месте.

«Вот плоды моего посещения тюрьмы, — подумал Хоуэл. — Партизаны использовали меня в качестве шпиона, косвенно я причастен к насилию и кровопролитию». Ему стало не по себе, ладони у него вспотели, и он вытер их платком.

— Садик готов принять груз, — сказал он.

Она кивнула:

— Я знала, что он будет готов. Пока, слава богу, все идет по плану.

— Значит, Кандидо вовсе не сошел с ума? — спросил Хоуэл.

— Он только прикидывался. Из психиатрической лечебницы бежать легче всего. Его пытали какой-то электрической машиной, но это не отразилось на психике.

— Я рад, что ему удалось спастись, — сказал Хоуэл.

— Теперь задача заключается в том, чтобы вывезти его из Лос-Ремедиоса и переправить в горы, там он будет в безопасности.

Хоуэл отметил про себя деловитость, будничность ее топа.

— Сейчас полиция обыскивает город. Дом за домом.

— Так он все-таки партизан? — выговорил Хоуэл с трудом: губы ему не подчинялись, словно он был слегка пьян.

— Ну, конечно.

— И, видно, не простой.

— Один из руководителей.

— Ты не доверяла мне, — упрекнул он Лиз.

— С меня взяли клятву.

— Ты основательно ввязалась в их дела, да? — спросил он. — Мне самому следовало догадаться.

Еще утром, когда Лиз уехала на автобусе, Харгрейв назвал вещи своими именами.

— Я просто предпочитаю ни о чем ее не спрашивать, — признался Харгрейв. — Я, как страус, спрятал голову под крыло и не вытаскиваю ее оттуда. Смолдон не сомневался, что Лиз на самом деле участвует в движении. Вы понимаете, что я имею в виду. Телефонные звонки по ночам, таинственные поездки — все одно к одному. Я подозреваю, что ее используют в качестве связной. Так это, кажется, у них называется.

— Что за чепуха! — возмутился Хоуэл.

— Смолдон не раз говорил, что волнуется за Лиз, как за слепого, который вот-вот шагнет с тротуара на проезжую часть. Ему казалось, что у Лиз совершенно отсутствует инстинкт самосохранения. Я удивляюсь, как она до сих пор не попала в настоящую беду. Я ни на секунду не допускал мысли, что колумбиец и правда увлечен ею. Он просто использовал ее. У иностранца меньше шансов вызвать подозрение полиции, поэтому партизаны стараются использовать их когда возможно.

«Что я могу ей сказать? — подумал Хоуэл. — Да и разумно ли говорить о таких вещах в пивной?» Он обвел взглядом почти пустую комнату. Двое мужчин — у них были мрачные лица инквизиторов — обсуждали что-то с видом заговорщиков, сидя в углу, а под их столиком невозмутимо бегали тараканы-прусаки. Работал автоматический проигрыватель — кто-то исполнял «Аве Мария» под негромкий аккомпанемент парагвайских арф. Болезненная, жалостливая музыка создавала в пивной такую неописуемо зловещую атмосферу, какую не могли создать ни тараканы, ни скорбные лица двух посетителей, ни свежие следы пуль на потолке.

— О чем они говорили с тобой сегодня? — спросил Хоуэл.

— Они хотели, чтобы я помогла им.

— И ты согласилась?

— Я сделаю все возможное.

Хоуэл задумался, а потом сказал:

— Да, наверно, ты должна помочь.

— Не из-за Кандидо, а потому, что верю в его дело. В нынешней Колумбии все прогнило, везде распад и коррупция.

Хоуэл хотел возразить, но нс знал, что сказать.

— Ты же иностранка.

— И, следовательно, какое мое дело? Это ты хочешь сказать? Твой аргумент лишает нашу работу всякого смысла. Сорок процентов населения департамента больны туберкулезом. Тебе и до них нет дела?

— До них есть.

— В такой же степени, как если бы они были твоими соотечественниками?

— Вероятно, да. Я должен относиться к ним так же, — согласился Хоуэл.

— Ты надеешься, что правительство окажет им помощь?

— Я смотрю на вещи трезво.

— А партизаны помогут больным. Если победят.

— Но тогда они сами станут правительством, — заметил Хоуэл.

— Если принять твою точку зрения, то мы с места не сдвинемся. К чему тогда всё?

— Ты права. Мне не следовало так говорить.

Я просто боюсь.

— Чего?

— Потерять тебя.

— Но почему?

— Мне кажется чудом, что тебя до сих пор не схватили. Что тебя никто не выдал.

— У них предательство невозможно, — заверила она Хоуэла. — Они не выдают друзей ни при каких обстоятельствах.

— Мне кажется, выдержать пытки полковника Араны не в силах ни один человек, — сказал Хоуэл.

— Они никогда не рискуют мной, — успокаивала его Лиз. — В любом случае первого мая я улетаю. Они попросили о помощи, и я сделаю все, что в моих силах. Даже если бы я осталась, мне пришлось бы прекратить всякую деятельность. Использовать меня теперь небезопасно для организации. Так они сказали.

— О чем тебя просят?

Она начала говорить, но тут же умолкла: в пивную вошел калека с канарейкой в клетке и приблизился к их столику. Канарейка соскочила с жердочки и схватила одну «судьбу» из кучки лежавших в клетке, а затем подала бумажку, просунув плешивую линялую головку между прутьев. Хоуэл взял бумажку и дал человеку полпесо. Калека заковылял прочь.

— Им нужны номера с машины Уильямса, — сказала Лиз, — чтобы провезти Кандидо через пикеты.

— Зачем вывозить его по дороге? — удивился Хоуэл. — Почему не попытаться обойти пикеты?

— Город обнесен заграждением с пулеметами и прожекторами. Подумай, как достать номера.

— Не знаю. Я уверен, что эта затея совершенно нереальна.

— Ты не мог бы снять их с джипа?

— Не мог бы по многим причинам, — сказал Хоуэл. — Прежде всего, потому, что они, несомненно, прикреплены очень надежно, а я не механик. Во-вторых, насколько мне известно, за джипом всегда присматривают. Есть и другие причины.

— Тебя шокирует моя просьба?

— Вовсе нет, — ответил он. — Не в просьбе дело. Скажем так, мне тревожно. Я не рожден быть конспиратором. Я привык уважать законность и порядок.

— Даже прогнивший порядок?

— Ничего не могу с собой поделать.

— Сама идея помочь Кандидо не вызывает у тебя внутреннего протеста?

— Нет. Я втайне сочувствую любому беглецу. Наверно, вижу в нем родственную душу.

— Уильямс ездит на джипе в Лос-Ремедиос не реже двух раз в неделю, — сказала Лиз.

— Да, — подтвердил Хоуэл. — Он запирает машину в отдельном боксе гаража Мирадор.

— Нельзя ли подкупить кого-нибудь из служащих гаража?

— Конечно, можно, — ответил Хоуэл. — Но ты знаешь, как это делается? Лично я не знаю. Дать взятку — это своего рода искусство. У нас с тобой ничего не выйдет. Мы добьемся лишь того, что угодим в Центральную тюрьму к людям Араны, и они поинтересуются, зачем нам понадобились номера армейской контрразведки.

«Должно быть, партизаны предвидели подобную ситуацию, — подумал Хоуэл. — Они заранее подготовились к пей. Волшебный автомобиль, для которого не существует преград, — вот что им нужно. Кто-то предвидел положение, выйти из которого поможет только автомобиль с номерами армейской контрразведки. Должно быть, ради этого автомобиля они и завербовали Лиз, а также ради тех поручений, которые она выполняла для организации, разъезжая на джипе».

— Где стоит автомобиль, когда Уильямс находится в Дос-Сантосе?

— Он держит джип в гараже. Я случайно обратил внимание — там очень надежный замок.

— Значит, джип либо в гараже миссии, либо в отдельном боксе в Лос-Ремедиосе.

— Если Уильямс не отправился куда-нибудь еще.

— А он ездит в другие места?

— Должно быть ездит. Завтра, например, он отправится на рудник в Ультрамуэрте.

— Там есть гараж?

— Не знаю, вряд ли, — сказал Хоуэл. — Там есть, наверно, навес из пальмовых ветвей, под которым можно спрятать машину от солнца. И обычная ограда вокруг. Возможно, часовой. Какие-то меры предосторожности, конечно, приняты.

— Каким образом простые люди добираются в Ультрамуэрте? — спросила Лиз.

— На автобусе. Недавно открыли линию для технического персонала. Два рейса в день. В «Эль Диарио» было объявление.

— При въезде, разумеется, проверяют пропуска? — спросила Лиз.

— В этой стране без пропуска шагу не ступишь, — сказал Хоуэл. Он понял, что задумала Лиз, и приготовился стоять насмерть.

— Мы могли бы получить пропуск?

— Если мы попросим, нам почти наверняка его дадут, — сказал он, — но передавать пропуск другому лицу — если ты имеешь в виду это — было бы крайне опасно.

— Ты правильно угадал, — призналась она. — Превосходная идея, правда?

— Пропуск выдается на определенный срок, по истечении которого ты должна вернуть его, кажется, в канцелярию губернатора — в общем, туда, где его получала. Все пропуска учтены. Не думай, что там сидят болваны.

— Но ведь пропуск можно потерять, так ведь?

— Да, но это чревато весьма серьезными последствиями, особенно если кого-то с ним поймают.

— Да, последствия будут серьезными, — согласилась она. — Очень серьезными. Ты готов мне помочь?

Она предлагала ему кровь, пот и слезы. «Должно быть, я кажусь ей осторожным и расчетливым, — подумал Хоуэл. — Совсем не героем». Сказать ей сейчас «нет» значило бы потерять все, что зарождалось между ними, а уклончивый ответ, попытка выиграть время вызвали бы презрение Лиз, и он никогда не смог бы оправдать себя в ее глазах.

— Ты ведь знаешь, я сделаю всё, — ответил Хоуэл.

 

Глава 16

День двадцатый: изнурительный спуск, на ужин — маленькие ящерицы. День двадцать первый: медленное продвижение вдоль ущелья, заваленного массивными валунами, опять несколько ящериц и пара пригоршней острых на вкус муравьиных яиц. Борда подстрелил лисицу. Мясо изжарили, но оно пахло так дурно, что никто не захотел к нему прикоснуться, только Фуэнтес и Рамос съели печенку. Больше всего партизаны страдали от солнечных ожогов. Они отрывали от рубах полоски материи, чтобы хоть как-то прикрыть обожженные лица. Диас утешал себя тем, что Че Гевара тоже совершал ошибки. «Мы, — думал он, — по крайней мере хорошо подготовлены физически. Мы хотя бы умеем плавать». Казалось невероятным, что половина участников экспедиции Гевары не умела даже держаться на воде и двое утонули при переправах.

На двадцать второй день Рамос поскользнулся на булыжнике и упал в бурный поток. Все засмеялись, в том числе и Рамос. Вода доходила бы Рамосу до пояса, если бы течение позволяло встать на ноги. Несколькими ярдами ниже камни выступали над водой. пока остальные подбадривали его, упражняясь в остроумии, Рамос попытался вскарабкаться на один из таких подводных камней, поранил ногу и, отчаявшись, стал двигаться по течению, держась на плаву в глубоких местах; испуганный все убыстрявшимся течением, которое то и дело норовило ударить его о подводную скалу, он высматривал место, где можно было выбраться на берег. Вскоре голова Рамоса затерялась среди выступавших из воды камней. Больше партизаны его не видели. В сотне ярдов ниже по течению они обнаружили двадцатифутовый водопад.

Вечером они подкрепились несколькими костлявыми рыбешками в дюйм длиной, пойманными в заводи, и Диас еще раз прочитал лекцию о целях экспедиции.

Люди делали вид, будто слушают, а Диас в пятидесятый раз повторял, что движущей силой революции являются не погрязшие в коррупции белые, не развращенные метисы, а индейцы, которые с давних времен испытывают естественную, инстинктивную враждебность к своему извечному угнетателю — правительству, что их дремлющий талант к ведению партизанской войны может быть разбужен и так далее…

Кто-то всхрапнул, но Диас не обратил на это внимания. Вытащив «Карманное руководство по ведению партизанской войны в городе» Карлоса Марихельи, он стал зачитывать из него отрывки, как священник из требника. «Мы должны быть готовы с предельным хладнокровием, спокойствием и решительностью уничтожать всех наших врагов — североамериканского шпиона, диктаторского прихвостня, палача, фашиста, осведомителя, агента полиции и провокатора». Диас сделал страшное лицо, обожженные солнцем полоски кожи в уголках рта придавали его облику неизменное выражение беспросветного отчаяния.

Вилья шепнул Фуэнтесу, что, насколько ему известно, никто из присутствовавших никого в жизни не убил, если не считать казнь Манэры.

На следующее утро четверо партизан достигли первой деревни чоло, в которой насчитывалось около двадцати пустых хижин. Обыскав хижины, они обнаружили только скелет собаки и высохшие останки попугая.

Земля вокруг хижины, которая служила храмом, была загажена койотами, питавшимися останками жертвенных животных.

Когда партизаны пришли во вторую деревню, удивительно похожую на первую и столь же безмолвную и пустынную, Вилья пожаловался Фуэнтесу на галлюцинации. Он видел индеанку, которая сидела в углу хижины и ощипывала цыпленка. Вилья стоял как завороженный, его рот наполнился слюной, он различал такие детали, как струйка крови, вытекавшая из клюва цыпленка, перья, разносимые по полу легким дуновением свежего ветерка. Затем видение исчезло.

«Крайнее переутомление», — поставил диагноз Фуэнтес.

Он сам слышал последние дни какие-то звуки и отрывки из классической музыки. Он дал Вилье пару таблеток аспирина и посоветовал расслабиться. Все происходило под аккомпанемент разглагольствований Диаса, которого никто не слушал. Борда, напевая себе под нос, играл в камешки.

В тот же день потерявшие чувство времени партизаны, спотыкаясь на каждом шагу, спустились по горному склону в Каямбо. Множество деревянных хижин, напоминавших иглу, стояли кругом, и вскоре выползшие из них старики, женщины и дети обступили партизан. Неторопливо подошел касик в рваной оленьей шкуре, с торчащим из-за пояса старым кольтом. Он опух от недоедания, у него были пухлые, как у ребенка, руки, одутловатые щеки и заплывшие глаза. Вилья справился с галлюцинациями и произнес заранее подготовленную короткую речь, после чего касик предлог жил сесть рядом с ним на корточки и накормил партизан маисовой кашей, миску которой принесла девушка, содрогавшаяся в чахоточном кашле.

Касик сообщил дурные вести. Он разрешил партизанам провести в деревне только две ночи. Затем они должны будут уйти. Он привел длинный перечень несчастий, постигших индейцев после того, как они заключили договор с Атосом, — на них нападали автоматчики, нанятые компаниями, ведущими поиск нефти; молодые индейцы, спускавшиеся в Лос-Ремедиос в поисках еды, не возвращались обратно. «Племя не в состоянии защитить себя», — сказал касик. В Каямбо остались лишь старики и дети, которых и так тяготило присутствие многочисленных беженцев из других деревень, где положение было еще более бедственным.

Только Вилья и Борда нашли потом в себе мужество высказать вслух чувства, вызванные беседой с касиком; оба они с удивлением отметили, сколько внутреннего смятения способны выразить обычно бесстрастные лица индейцев. Партизаны подозревали, что касик не сказал им всей правды.

Чем бы ни было вызвано нежелание чоло дать им пристанище, партизаны поняли, что это конец похода, и тотчас остатки сплоченности и боевого духа развеялись, как дым. Теперь всех, кроме Борды, занимали лишь мысли о собственной безопасности. Высокомерный Диас сбросил маску самоуверенности, словно изношенную одежду, и внезапно превратился в застенчивого, не уверенного в себе юношу. Фуэнтес подавленно молчал. Вилья помрачнел и насторожился. Обстановка казалась ему подозрительной, и он поделился своими опасениями с Бордой. Индейцы никогда раньше не указывали голодным людям, даже незнакомым, на дверь, как бы туго ни приходилось им самим. Теперь Борда почувствовал себя вправо раскрыть кое-что из своих планов. Покинув их, он направится в Кебрадас. Судя по карте, до Кебрадаса оставалось два дня ходу. Борда не сомневался, что там можно будет найти еду и пристанище, и предложил остальным идти вместе с пим.

Они провели беспокойную ночь, а утром их вновь стали мучить дурные предчувствия. Один из старейшин чоло сообщил Вилье, что власти предупредили индейцев о пагубных последствиях укрывательства партизан и о суровых наказаниях за недонесение об их присутствии в районе. Он также рассказал о подозрительном незнакомце, на которого наткнулись мальчишки, искавшие мед. Незнакомец рассматривал деревню в бинокль. Услышав это, Диас пришел в состояние крайнего возбуждения и захотел немедленно покинуть Каямбо, по остальные отговорили его. Чоло сказал Вилье, что в окрестностях деревни появляются олени, мигрирующие на новые пастбища, и Диас согласился с общим мнением, что разумнее задержаться еще на сутки и поесть мяса, чем пускаться в путь с пустым желудком.

Старый индеец повел Борду на охоту. Он знал ущелье, по которому часто проходили, олени, поднимавшиеся на высокогорные пастбища. Мужчины построили в ущелье укрытие среди деревьев и прождали в нем до полудня, пока Борда не подстрелил олененка.

Они срезали бамбуковый шест, подвесили тушку и направились обратно в Каямбо. Борда и индеец были еще в лесу, до деревни оставался сущий пустяк, когда они услышали рокот вертолетов.

Экипажи вертолетов избрали тактику, уже опробованную в Гватемале и признанную весьма эффективной. Осторожность, безопасность и стремительность — такова была суть наставлений старшего советника.

После Сакапы командир поздравил его и пожал руку.

Та операция была проведена классически, и старший советник горел решимостью провести эту столь же успешно.

Во избежание неожиданностей первый «чинук» совершил проверочный полет на высоте пятьсот футов со скоростью восемьдесят миль в час; увидев, что никто не стреляет, пилот сбавил скорость вдвое, сбросил ворох разноцветной фольги и улетел в сторону от деревни, чтобы подождать, когда индейцы прибегут подбирать этот ценный дар, упавший с неба.

Через пять минут, когда вертолетчики решили, что им уже удалось выманить большинство индейцев на площадь, первый «чинук» снова появился в воздухе.

Некоторые из индейцев — в основном дети — побежали обратно к хижинам, но большинство осталось ждать, не сбросят ли им еще какие-нибудь драгоценности. Стрелки генерала Лопеса, задействовав пять пулеметов, за несколько секунд израсходовали две тысячи патронов и мгновенно превратили толпу людей, только что вырывавших друг у друга цветную фольгу, в груду корчащихся тел. Для завершения операции «чинук» набрал высоту в триста футов и сбросил экспериментальную бомбу нового типа, начиненную сухой нефтью и воспламеняющим зарядом. Сверху казалось, будто появившаяся в центре деревни яркая актиния выпустила тысячи белых щупалец. Экипажи вертолетов любовались картиной, которая сверху выглядела вполне мирно. Там, где мохнатые кончики щупалец дотягивались до хижин, тотчас вспыхивало желтое пламя, а когда люди стали выбегать из хижин, в действие вступил второй «чинук».

В числе последних жертв был и Диас — охватившее по пламя мгновенно спалило на нем одежду, а затем и кожу. Он раскрыл безгубый рот, пытаясь закричать, но из горла не вырвалось ни звука. Он упал на спину.

Его глаза покрылись пузырями, кипящие внутренности вывалились из лопнувшего живота. Вильям и Фуэптес умерли несколькими мгновениями позже от пулевых ранений, их тела стали обугливаться после того, как на них упали горящие индейцы.

Первый «чинук» облетел окрестности деревни, подчищая остатки, он методично, не спеша зависал в воздухе над отдельными уцелевшими индейцами, которые пытались спастись бегством. Через десять минут операция была завершена, и оба вертолета сели на поле, а их экипажи вышли наружу размять затекшие ноги и удовлетворить свое нездоровое любопытство.

Размяв ноги, оба советника направились обратно к вертолетам. Ли Гросс служил раньше лейтенантом ВВС, а Джозеф Ринальди — сержантом морской пехоты.

— Да, неплохо сработано, — уже в третий раз повторил Гросс, обращаясь к Ринальди. — И дело сделали, и никого из своих не угробили.

— Да, неплохо, — согласился Ринальди.

— Теперь и у тебя, верно, на душе полегчало, — сказал Гросс. — Никого из своих не угробили. Так всегда бывает, когда операцией командую я. Мы свое дело выполнили, и теперь я спокоен.

Ринальди сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь совладать с приступом тошноты, а Гросс возбужденно продолжал:

— Тебе есть чему у меня поучиться. Скажу не хвастаясь, удар был что надо. Похоже, я все еще кайф ловлю. Почему ты не фотографировал, Джо? Я локти готов был кусать, что не захватил камеру. Ты ведь, кажется, всерьез увлекаешься фотографией?

— У меня полно таких снимков, — ответил Ринальди. — Целая коллекция. Ну и запашок же тут!

До ухода в армию Ринальди помогал родителям, у которых был ресторан в Бруклине, и знакомый кухонный запах жареного мяса, источаемый выжженной деревней, вызывал у него тошноту.

— Одно удовольствие было смотреть, когда полыхнули «зажигалки», — сказал Гросс. — Какие снимки ты мог сделать! В цвете! Продал бы их какому-нибудь журналу. Может быть, даже «Лайфу».

— Теперь на такие фотографии никто и смотреть не хочет. Я пытался их продавать, — сказал Ринальди. — Сколько их уже печатали. От них уже всех мутит.

— Все равно было бы недурно показать их корешам в Панаме, Джо. Мы славно поработали. Провели чистку и смылись, все живы-здоровы. А это главное.

Вспоминаю Гватемалу — теперь мы стали опытнее.

Всё сделали быстро и чисто. Ну просто в один миг.

— Да, опыта у нас прибавляется, — отозвался Ринальди, — Даже лучше, что теперь мы не проводим пристрелочного бомбометания. Фактор неожиданности.

Жаль, что их там было только трое.

— Ты должен привыкнуть к этому. Во время нашей первой операции в Сакапе было ликвидировано триста семьдесят два человека, а охотились мы лишь за двумя. Их теперешний президент пожал мне тогда руку. Он лично меня благодарил. Он был просто счастлив, что мы прикончили тех двоих. А тогда у нас не было таких замечательных «зажигалок». Селение индейцев хучину пришлось поджигать своими собственными руками.

— Слава богу, меня там не было, — сказал Ринальди.

— Что за стрелки на твоем вертолете? — спросил Гросс. — Те, что достались мне, ну просто ни на что не годны. Палят, как безумные, куда попало. Я сам выпустил несколько очередей, чтобы поучить их. Это было слишком легко. Пилот управляет вертолетом мастерски, стрелять одно удовольствие. Промазать было просто невозможно. Особенно в тех, кто пытался убежать. Мы подлетали к ним так близко, что можно было похлопать их по спине. Одного старикана я буквально на части разобрал. По всем правилам. Просто чтобы поучить своих новичков. Я отделал его, как куколку. У пего аж черепушка раскололась. Я всадил в него очередь свинца калибра 7,62 — старик в клочья и разлетелся. Я убивал их с легким сердцем, как дичь.

Для меня они и есть дичь. Послушай, Джо, что с тобой? Ты совсем спал с лица.

— Ничего, — ответил Джо. — Похоже, у меня похмелье после кайфа.

Гросс засмеялся:

— Ерунда, Джо. Просто дело в том, что ты из морской пехоты. Пехотинец всегда останется пехотинцем.

— Мне нужно время, — сказал Ринальди. — Привыкну — буду не хуже других.

Они приблизились к вертолетам, возле которых пилоты-американцы и стрелки-колумбийцы пили кофе, разделенные на две группы незримым барьером.

— Пойдем хлебнем кофе, — добродушно сказал Гросс. — Тебе станет легче.

Штурман палил им кофе, и Гросс поблагодарил его с преувеличенной вежливостью, которой он всегда отличался; штурман бросил на него короткий удивленный взгляд.

— Что ж, завтра обратно в Панаму, — сказал Гросс. — «Задание выполнено», а? Джо, что ты сделаешь первым делом, когда вернешься?

— Пару дней проваляюсь в кровати, — ответил Ринальди. — Выпью бутылку вина и завалюсь в постель.

— А я пойду в кино, — сказал Гросс. — На хороший, захватывающий боевик. Может быть, на вестерн.

Но только на такой, где поменьше секса. На кой черт он нужен, секс?

 

Глава 17

Высоко в горах уже неделю стояла осень и шли дожди, которые по вечерам, когда тревожное синевато-серое небо загоралось дальними зарницами, приносили в Дос-Сантос прохладу и свежесть.

Мэри молча поглядывала на мужа, заставляя себя сказать ему то, что ей казалось важным. Найти время для серьезного разговора стало делом непростым.

Уильямс приходил вечером после трудного, переполненного делами дня, готовый в любой миг выбежать в сад с магнитофоном, чтобы записать голос пересмешника редкой разновидности, выпивал кофе, кратко, наспех записывал важнейшие дела дня в дневник и уходил в радиорубку, где оставался до тех пор, пока не приходило время ложиться спать. Мэри с беспокойством замечала, что Грааль меняется. Раньше он был прямодушным, его прямота нередко задевала других, но в последнее время осторожность брала в нем верх.

Из борца он превратился в дипломата, научился взвешивать слова, уводить беседу в сторону от щекотливых тем. Ей не удавалось поговорить с ним начистоту.

Жизнь Мэри протекала в раз и навсегда заданных рамках. Она не ведала сомнений. В ее жизни, как и в ее доме, все было разложено по полочкам и содержалось в идеальном порядке. То, что у Грааля последнее время появилась манера отмалчиваться, идти на компромиссы и уходить от серьезного разговора, мучило Мэри.

Уильямс поставил чашку и бросил взгляд на часы.

— Помнишь того священника, отца Альберто?

— Прекрасно помню, — ответила Мэри. — Неряшливый человек с добрым лицом. Мы познакомились с ним в «Обществе любителей английского языка».

— Я очень обрадовался, когда узнал, что наконец-то за него возьмутся — он оказался скрытым коммунистом. Оп прочитал в соборе несколько подрывных и даже провокационных проповедей.

— Седрик говорил мне, — сказала Мэри. — Богатым людям нравится слушать выпады священника. Отец Альберто развлекает их своими тирадами.

— Вероятно, поначалу его речи воспринимались как шутка, — заметил Уильямс, — но шутка приелась.

Кажется, органы безопасности забеспокоились, как бы у отца Альберто не появились последователи. В прошлое воскресенье он окончательно потерял чувство меры.

Он помолчал.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он жену.

Лицо Мэри приобрело желтоватый оттенок, Уильямс поставил диагноз: ее организм наконец взбунтовался против тропического климата. Губы Мэри побелели, а под глазами появились четкие синие полумесяцы.

— Просто я устала, — ответила она. — Вот и все.

— Отец Альберто заявил, что студенты и священники, которые борются сейчас за свои идеалы, через двадцать лет будут названы героями. Я цитирую его дословно.

— Что ж, вполне возможно, — сказала она. — С годами точка зрения меняется.

Он с беспокойством посмотрел на нее, выжидая, но Мэри замолчала. «Должно быть, она совсем на пределе», — подумал Уильямс.

— Полковник Арана расценивает проповеди отца Альберто как умышленное подстрекательство, — сказал Уильямс. — Мы долго беседовали с ним на эту тему.

— Нам следует держаться подальше от полковника Араны, — сказала Мэри.

— Мне кажется, дорогая, тут ты ошибаешься, — рассудительно сказал он. — Власти начинают понимать, что католическая церковь перестает служить им опорой. Подобные явления происходят и в других странах. Отказать властям, когда они ищут нашей поддержки, значило бы упустить огромные возможности, но так ли? Разве мы не должны ставить превыше всего интересы евангелического движения?

— Вероятно, должны, — согласилась она. — Но сейчас, мне трудно преодолеть себя.

— Если думать о будущем, — сказал он, — мне кажется, мы только выиграем, оказав помощь правительству. Выиграет наше дело. Есть тут одно подозрительное обстоятельство. Ты знала, что Элизабет Сейер встречалась с отцом Альбертом?

— Нет, не знала.

— Она была у него несколько раз.

Он выдержал паузу, знакомую Мэри так же хорошо, как и его манера говорить, не глядя на собеседника. Последовавший за паузой вопрос был адресован незримому третьему лицу; подобным небрежным тоном спрашивают, не видел ли кто затерявшейся дома книги.

— Она тебе никогда не рассказывала о нем?

Была бы в том необходимость, Мэри солгала бы сейчас впервые в жизни.

— Мы всегда беседовали только о работе. Кроме этого, у нас с ней мало общего.

— Когда она уедет, я вздохну с облегчением, — признался Уильямс. — Простить себе не могу, что выгородил ее перед генералом Лопесом. Думаю, полиция будет следить за ней, пока она не уедет. Нам не стоит часто встречаться с Элизабет Сейер. К сожалению, придется присутствовать на официальном открытии рудника вместе с сотрудниками «Благотворения», но после этого нам не следует бывать на людях рядом с ними.

Момент казался подходящим. Мэри так сильно сжала кулаки, что ногти врезались в кожу. Только она собралась открыть рот, как Грааль снова уткнулся в дневник.

— Я позвонил знакомому Шультца в Лос-Анджелес и рассказал ему о том состоянии, которое валяется тут под открытым небом, — я имею в виду древесину.

Он согласился дать ссуду в сто тысяч долларов для закупки лесопильного оборудования. Техника прибудет через месяц. Если до сих пор лес был для нас бесполезным побочным продуктом, то теперь он станет нашим главным делом.

— После распространения христианской веры, — уточнила Мэри.

— Лопес хочет, чтобы со следующего месяца мы взялись за индейцев накала. Он собирается выращивать кофе на их землях. Генерал предложил нам начать работу с сотней индейских семей. Мы должны познакомить их с основами христианства и нормами общежития. Я полагаю, если действовать напрямик, нам по силам решить поставленную задачу в три месяца.

— Но как мы успеем изучить их язык, если индейцы пробудут у нас так мало?

Невозможно, — ответил он. — Безусловно, невозможно.

— За три месяца мы не изучим его даже в объеме, необходимом для перевода «Отче наш».

— Да, — согласился он, — мы не успеем.

Грааль своим тоном напомнил Мэри владельца магазина в Лос-Экантосе, который пытался продать простенькую стиральную машину местного производства, не очень-то рассчитывая на успех.

— Мы должны исходить из наших возможностей.

В лучшем случае нам удастся познакомить индейцев с основами христианства и важнейшими заповедями, дать им представление о долге перед богом и перед ближними. Лопес подчеркнул, что для него важно время, а мы зависим от генерала. Я глубоко убежден, что, если мы достаточно тщательно продумаем методику работы, нам удастся спрямить путь к спасению индейцев.

— Сегодня я была в Ультрамуэрте, — сказала Мэри.

В первый момент ей показалось, что Грааль не расслышал ее слов.

— На руднике, — добавила она.

Уильямс отреагировал не сразу.

— Очень жаль, дорогая, что ты поехала туда одна. Лучше бы мы отправились на рудник вдвоем.

— Почему? — перебила она.

— Через день-другой, — продолжил он, — когда индейцы обживутся в лагере. Сейчас там беспорядок, неизбежный поначалу.

— Я не могла откладывать, — сказала Мэри. — Связаться с тобой не было возможности. Сегодня утром, когда я пришла в лечебницу, мне сообщили, что трех моих пациентов по ошибке отправили на рудник.

— Значит, они не так уж серьезно больны, дорогая. Мы с Гомером весьма тщательно просмотрели истории болезней.

— Они еще не успели оправиться от воспаления легких. Я поехала, чтобы вернуть их обратно. Ты скрыл от меня, что Ультрамуэрте — настоящий лагерь для заключенных.

— Ну что ты, дорогая. Какой же это лагерь для заключенных? Конечно, рудник обнесен забором из колючей проволоки, но ведь там ценное оборудование.

— У ворот меня остановил вооруженный охранник, он вел себя крайне грубо. В конце концов мне удалось поговорить с управляющим, неким мистером Фрезером. Тебе приходилось с ним встречаться?

— Всего несколько раз. Он показался мне способным человеком, у него хорошая репутация. Седрик Харгрейв знает его с давних пор.

— Этот Фрезер — страшный человек, — сказала Мэри. — Он не пытался скрыть своей неприязни. Когда я объяснила ему, что приехала за тремя пациентами, он рассмеялся мне в лицо. Кажется, он решил, что мое беспокойство за них — чистое лицемерие. Не тратя лишних слов, он дал мне понять, что считает нас вербовщиками рабочей силы для рудника. Он назвал миссию ловушкой для индейцев. Тут уж, боюсь, мне изменила выдержка.

— Да, его поведение возмутительно, — согласился Уильямс. — Правда, насколько я знаю, ему сейчас приходится нелегко. Но это не дает ему права распространять гнусную клевету. Я обязательно поговорю с ним.

— Он считает, что ты превосходно осведомлен о чудовищных условиях, в которых живут наши индейцы, и что тебе нет до них дела.

— Чудовищные условия? — повторил Уильямс. — Дом в самом деле сколочен на скорую руку, но ведь это только временное жилье. Меня заверили, что со временем лагерь станет образцовым.

В Мэри проснулся бунтарский дух.

— Сам-то ты его видел? — спросила она.

Впервые она подвергала сомнению его слова.

— Мне показывали помещения, но, должен признаться, тогда они еще не были заселены. Условия, конечно, не идеальные, но вполне сносные. Сначала будет немного тесновато, но скоро положение улучшится.

— Наши индейцы называют этот дом бараком.

Она умолкла, в памяти возникла картина, от которой на глаза навернулись слезы.

— Дом трехэтажный, на каждом этаже — по четырнадцать комнат, в каждой комнате — по три семьи.

Удобств никаких, нет даже воды. Нищета и грязь невероятные.

— Ты расстроила меня своим рассказом, — сказал Уильямс, — но я уверен, что это временные трудности.

— Я заметила мистеру Фрезеру, что нравственность неизбежно пострадает при таком скоплении людей обоих полов, а он ответил, что о нравственности в шахтерском лагере лучше забыть. Он даже предложил в будущем, когда число работающих возрастет, привозить туда женщин легкого поведения.

— Похоже, мистер Фрезер циник. Я не стал бы принимать его слова всерьез.

— Он сказал, что число жертв несчастных случаев составит за год, вероятно, процентов пятнадцать всех шахтеров.

— Сомневаюсь. Нс забывай, что у диких индейцев, живущих в горах, смертность еще выше.

— Но ведь это наши индейцы, — возразила Мэри. — Мы же отвечаем за них, разве ты не понимаешь?

— За их души, — сказал он, — отвечаем.

— А для меня их тела тоже кое-что значат, — призналась Мэри. — Должно быть, потому, что я врач.

Он удивленно посмотрел на нее. Много лет каждый из них формировал взгляды другого, притирал их к своим, и в итоге выработалось непоколебимое семейное кредо, теперешние отступления от которого не могли остаться незамеченными.

— Что бы ни случилось в дальнейшем, — сказал Уильямс, — мы спасли индейцев.

В его устах это звучало самым веским аргументом.

Мэри ошеломила мужа другим сокрушительным доводом:

— Ты знаешь, что индейцы предаются пьянству?

Уильямс оторопел.

— На руднике? — спросил он.

— Да, на руднике. Пьянство вошло у них в норму.

Одну пинту спиртного им выдают утром перед работой, а вторую — в конце рабочего дня. Мерзкое пойло из кукурузного пива, смешанного с ромом. Мистер Фрезер сказал, что условия работы так тяжелы, что без спиртного индейцам не выдержать. На обратном пути я зашла к мистеру Харгрейву, и он подтвердил, что то же самое творится на всех рудниках. Он сказал, что спаивание индейцев является составной частью политики, цель которой — довести их до полной деградации. Эта политика послужила одной из причин, по которой он, в прошлом горный инженер, бросил когда-то свою работу. На некоторых рудниках шахтерам ежедневно выдают порцию листьев коки. Индейцев одурманивают, доводят до скотского состояния всеми доступными средствами. Лишь бы они не поднимали головы.

Мэри взволнованно смотрела на мужа, губы ее дрожали, она ждала, что он скажет в ответ.

— Если индейцам и правда дают спиртное, я пойду к генералу Лопесу и попрошу его положить этому конец.

— А если он откажет?

Лицо Уильямса вспыхнуло раздражением и гневом, интуиция подсказала Мэри, что эти чувства обращены против нее. Через мгновение раздражение и гнев исчезли, на лице миссионера появилось почти вкрадчивое выражение.

— Это будет действительно прискорбно. Мне придется признать, что мы отброшены далеко назад.

— Почему бы не назвать это нашим поражением?

— Нет, это не поражение, — возразил Уильямс. — Какой бы тяжелой ни была сегодня жизнь индейцев, они спасены. Они обрели бесценное сокровище, которое никому у них не отнять.

Терпение Мэри иссякло, и она окончательно впала в ересь.

— Неужели спившийся, развращенный христианин лучше язычника, ведущего добропорядочную жизнь?

Потрясенный ее словами, миссионер снова почувствовал себя уверенно, к нему вернулась его неумолимая логика.

— Язычник в принципе не может вести добропорядочную жизнь. Если мы хоть на минуту допустим такую возможность, то всякий смысл нашей деятельности пропадет.

Обычно, говоря между собой, они не прибегали к затертым проповедническим штампам, но сейчас Уильямс почувствовал, что на него снизошло вдохновение.

— С индейцев не будет спрошено, — сказал он, — за те злоупотребления, жертвами которых они стали.

Если генерал Лопес не оправдает нашего доверия, он возьмет на душу большой грех.

Уильямс прочел на память отрывок из Евангелия!

«А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».

— За судьбу индейцев отвечаем мы, а не генерал Лопес, — возразила Мэри. — Надо немедленно пойти к нему и заявить, что, если подобные злоупотребления не прекратятся, мы заберем индейцев.

— Ты требуешь невозможного, — сказал Уильямс.

— Если ты не в состоянии сделать это, я сама пойду к генералу.

— Даже Лопес не в силах остановить прогресс, — сказал миссионер. — Машина запущена, обратного хода нет. Затронуты интересы слишком многих людей.

Внезапно совсем рядом с открытым окном дурным насмешливым голосом прокричал козодой. Мэри вздрогнула.

 

Глава 18

Приближавшийся отъезд, связанные с ним хлопоты, а также сознание того, что так или иначе пребывание в Дос-Сантосе подходит к концу, — все это внезапно сделало мужчин нетерпеливыми и деятельными. Молоток и отвертка, валявшиеся на столе во время утреннего завтрака, были приметами близких перемен; запах сосновых щепок и стружки заглушал аромат кофе.

Харгрейв в присутствии Лиз и Хоуэла совершил символический акт — он подготовил к упаковке «Британскую энциклопедию», сложив стопками тома, ни разу, вероятно, не раскрытые с тех пор, как кто-то приобрел их много лет назад.

— Я получил энциклопедию в наследство от предпоследнего вице-консула, а ему она досталась от его предшественника. Никто, кажется, даже не потрудился расставить тома по полкам. Надеюсь, мне удастся сбагрить их моему старому другу Макларену Фрезеру.

Вырвавшийся у Харгрейва смешок свидетельствовал о том, что он не переоценивал свои шансы на успех.

— Когда-то мы оба проявляли большой интерес к экстрасенсорному восприятию, — нехотя добавил он, как бы прощаясь с чудачествами прошлого.

— Значит, вы все-таки надумали, — сказала Лиз Харгрейву.

— У меня нет выбора, раз мы сворачиваемся.

— Вы могли бы остаться до тех пор, пока Чарльз не выберет новое место.

— Честно говоря, мне, как и тебе, Лиз, надоело жить за границей. Пару дней назад я получил длинное послание от Сары. Дела у нее обстоят далеко не блестяще. Майлз уехал в Катманду, а Кристофера предложили забрать из школы. Похоже, требуется отцовская рука. Думаю провести год-другой в Хартлпуле, — хвастливо заявил Харгрейв. — Надеюсь, мне удастся отчалить через неделю после вас. Вы летите вечерним рейсом?

— Пятичасовым.

— Превосходно. Успеете посмотреть процессию.

— А стоит ее смотреть? — спросил Хоуэл.

— Еще бы, — заверил Харгрейв. — Вы за один раз увидите и севильскую страстную неделю, и индейское сборище, и религиозное празднество древних инков, и Лурд. Потрясающая картина массового психоза.

Немые обретают дар речи, калеки отшвыривают свои костыли… Такое зрелище пропустить невозможно.

— А мы не опоздаем на самолет? — спросил Хоуэл.

— У нас будет уйма времени. Все закончится к полудню. Процессия выходит из собора в десять часов и движется до двенадцати. В полдень Лопес объявит себя президентом.

— Вы на самом деле считаете, что он сделает это?

— Я уверен. Все признаки налицо. Вообще говоря, мы вовремя собрались. Я смотрю в будущее без оптимизма.

— Неужели вам не тяжело уезжать, так и не доведя до конца ваши эксперименты, Седрик? — спросила Лиз.

— Должен признаться, мне жаль оставлять их незавершенными, — сказал Харгрейв. — Не сомневаюсь, что наилучшую всхожесть продемонстрирует «Сонора». Был у меня еще один план, о котором я вам не говорил, — орошать росой саженцы деревьев. Об этом способе знали еще древние римляне. Я решил не рекламировать его, пока не получу первые результаты.

А вообще-то, по правде говоря, здесь нам делать больше нечего. Взять, к примеру, эти кукурузные лепешки.

Мне они о многом говорят.

Он выковырял желток из второго яйца, аккуратно, любовно размазал его но поверхности сыроватой лепешки и сгладил неровности ложечкой.

— Судя по этим лепешкам, империя Уильямса рушится, а Дос-Сантос приходит в упадок. С тех пор как от Грааля сбежал повар, лепешки стали совсем не те.

Мария старается для нас изо всех сил, но она не знает какого-то секрета. Вы были здесь вчера вечером, когда дважды гас свет?

— Кто-то говорил мне, что Мэри собирается уйти от него, — сказал Хоуэл.

— Это я говорила. Я и представить себе не могла, что наступит день, когда Мэри откроет мне свою душу.

Ей все опротивело.

— И не удивительно, при таком-то муже, — подхватил Харгрейв. — Всем известно, что он заодно с Лопесом. Любопытно, что с ним станется, если Лопеса скинут, как это ни маловероятно.

— Мне кажется, последнюю каплю добавили их дети, — сказала Лиз. — Они приводили к себе домой индейских ребятишек из этого концлагеря, из Эсперансы, и играли с ними по часу в день. Когда Уильямс узнал об этом, он отправил индейских ребятишек вместе с родителями на рудник, а своих запер в комнате с кондиционером.

— Вот бедняжки, — сказал Хоуэл.

— Да, кстати о руднике, — вспомнил Харгрейв. — Меня немного беспокоит сегодняшняя церемония.

Рамон Браво будет представлять губернатора, а Макларен Фрезер сыграет роль хозяина. Я хочу поговорить с вами о нем. Он мой давнишний друг. Мне кажется, нам надо помочь ему.

— Он, кажется, здорово поддает? — спросила Лиз.

— Иногда он выпивает больше, чем ему можно. Вы с ним знакомы, Боб?

— Вероятно, я его видел, — ответил Хоуэл. — В баре. Если я не путаю его с кем-то другим, он тогда чуть не сцепился с барменом.

— Он высокий худощавый бородач, довольно неопрятный, — сказал Харгрейв.

— Да-да, он самый.

Фрезер поразительно походил на Харгрейва, оба они казались персонажами старинной пьесы из жизни в тропиках.

— Типичный моэмовский герой, — сказал Хоуэл. — Если он ни с кем не спорит, то кажется, будто он прислушивается к шуму дождя.

— Он необыкновенно добрый человек, — сказал Харгрейв.

Мягкие черты его лица в порыве воодушевления приобрели более энергичное выражение. Он словно расхваливал новую сельскохозяйственную культуру, готовый встретить скептически замечания собеседников.

— Добрый, но с тяжелым характером. Из-за этого ему порой приходится нелегко. Вечно готов в драку ввязаться. Мне кажется, он и этот рудник подходят друг другу. У рудника недобрая слава. Вероятно, никто другой не согласился там работать.

— Мэри Уильямс говорила мне о Фрезере, — сказала Лиз. — Более грубого человека она в жизни не встречала.

— Фрезер терпеть не может миссионеров. Он управлял рудником в Росарио, когда те земли перешли к капуцинам. Раньше там были баптисты. Капуцины публично высекли всех шахтеров, обращенных ранее в баптизм. Если капуцинам требовалась бесплатная рабочая сила, они просто приходили на рудник и забирали часть шахтеров.

— Я с трудом верю в подобные истории.

— Спросите Фрезера. Оп их знает великое множество.

— Я дождаться не могу, когда он познакомится с Уильямсом, — сказала Лиз.

— К сожалению, их встреча может плохо кончиться для Фрезера, — заметил Харгрейв. — Оп вовсе не хочет никого оскорбить, просто говорит, что думает. Мне кажется, это весьма похвальное качество. И редкое.

К сожалению, из-за него у Фрезера часто случаются неприятности. Его выслали из Панамы за то, что он публично оскорбил человека. Он повздорил с троюродным братом президента. Учтите, сейчас Фрезеру приходится нелегко. Макларей говорит, что его здорово подвели с этим рудником. Там все обстоит гораздо хуже, чем он предполагал.

Вздохнув, Харгрейв заключил:

— Он нигде не пускает корни. Сегодня он здесь, завтра там. Человеку нужен дом, якорь, он должен ощущать неразрывную связь со своим окружением.

— Прием по случаю открытия рудника готовится пышный, — сказал Хоуэл.

— Похоже, он закончится резней, — сказал Харгрейв. — Если уж так обязательно устраивать торжество, то зачем делать это на руднике? Кто-нибудь из вас бывал в Ультрамуэрте?

Хоуэл и Лиз покачали головами.

— Название соответствует действительности — это место и правда страшнее смерти. Фрезер утверждает, что такой ужасной дыры он за всю свою шахтерскую жизнь не видывал, а он не склонен к преувеличениям. Его электрик через два дня после приезда в приступе депрессии вскрыл вены на руках. Там особая атмосфера. Воздух насыщен серой. Когда-то в Ультрамуэрте работали только заключенные. Пару раз случались обвалы. Добыча возобновлена только неделю назад, а уже произошло полдюжины серьезных несчастных случаев.

— Вы о таких вещах нигде не услышите, — сказала Лиз. — Газеты скрывают правду.

— Им не разрешают, — пояснил Харгрейв. — Есть специальное распоряжение не публиковать материалы, которые могут подорвать доверие народа к правительству. Запрещено печатать сообщения о преступлениях и несчастных случаях. Однако вы не можете пожаловаться на недостаток сенсаций. Читали в сегодняшнем выпуске «Эль Диарио» большое интервью с группой лиц, видевших, как у изображения Святой Девы двигались зрачки?

Он вздохнул.

— Да, чуть не забыл. Недавно я столкнулся с Чавесом, редактором «Эль Диарио». Он готовит страшную липу. На рудник привезут подставных шахтеров со счастливыми, улыбающимися лицами и сфотографируют их во время беседы с высокими гостями. Настоящих шахтеров на время запрут, чтобы они не попались на глаза. Фрезер хоть и алкоголик, но все же истинный шотландец и пресвитерианин, я достаточно хорошо знаю его, чтобы сказать: он этого не потерпит.

Чавес похвастался передо мной своей затеей, она кажется ему очень остроумной.

— А чем мы можем помочь? — спросил Хоуэл.

— К сожалению, не знаю. Придется ориентироваться по обстановке. Если бы нам удалось увести Фрезера в сторонку, отвлечь его, не дать ему увидеть то, что происходит…

 

Глава 19

Комплекс рудничных построек в Ультрамуэрте спроектировал тот же чудаковатый архитектор, который придал одной из окраин Лос-Ремедиоса, удаленной от побережья на несколько сот миль, вид приморского района. Архитектор питал слабость к железнодорожным вокзалам, и те немногие индустриальные здания. проектировать которые ему поручали, он приближал по внешнему виду к вокзалам.

Главное здание было выстроено из желтого кирпича, закупленного по высокой цене в Панаме и доставленного морским путем. Готические окна пропускали в комнату поток солнечных лучей, и в те времена, когда еще не существовало кондиционеров, персонал работал при температуре, редко опускавшейся ниже сорока градусов по Цельсию. Излишне просторный вестибюль в центре здания переходил в стилизованную железнодорожную платформу, и в 1905 году миниатюрный поезд несколько недель возил управляющего от одного объекта рудника к другому, пока не взорвался паровой котел, который так и не заменили. «Эль Диарио», освещавшая открытие рудника, писала, что в первой поездке высокопоставленные городские чиновники сопровождали управляющего — он был одет в зеленую форму старшего машиниста колумбийской государственной железной дороги; дополнением к мундиру служил цилиндр. В заметке сообщалось, что рейс, совершавшийся ранним вечером, был прерван из-за появления множества летучих мышей. Газета, льстя национальному пристрастию к оригинальным выдумкам, вовсю расхваливала проект.

Хоуэл, Харгрейв и Лиз, приехавшие на прием вместе с Уильямсами, тут Же отделились от них. Хоуэл и Лиз расположились возле высокого узкого окна.

С трех сторон их окружили колумбийцы, потягивавшие немецкое шампанское или виски, которое наливали из бутылок с нелепыми этикетками; все женщины выглядели прелестно, лица мужчин отличались благородством и невозмутимостью — таков был результат безжалостного отбора, обрекавшего некрасивых на бесплодие. В лесу росло множество орхидей, но зал украсили бутонами роз, доставленных из США; за розы было уплачено пятьсот долларов. Легкий щекочущий ноздри запах двуокиси серы, стоявший в Ультрамуэрте, заглушили дезодорантом — его расходовали не скупясь. За окном открывался безжизненный пейзаж — виднелись металлические конструкции, трава, напоминавшая морские водоросли, чахлые деревья, которые росли на скудных клочках земли среди пластов руды.

С веток, словно плоды, свисали многочисленные летучие мыши, дожидавшиеся вечерней охоты на насекомых, которыми славилась Ультрамуэрте. Было душно.

— Уильямс какой-то притихший, — заметил Хоуэл.

— Они расходятся, — сказала Лиз. — Это дело решенное. Мэри призналась мне, что больше так жить она не в силах. Ей кажется, что Грааль меняется прямо на глазах. Ты слыхал о попугаях? Кто-то свернул им шеи. Мэри говорит, он плакал, как дитя. Она впервые видела Уильямса в слезах.

— Чем-то эти попугаи всегда напоминали мне его самого, — сказал Хоуэл.

— Когда появится автобус? — спросила Лиз.

— Он должен был приехать вскоре после нас.

— Значит, опаздывает.

— Автобусы здесь вечно опаздывают.

— Мэри сказала, что она не хочет долго оставаться на руднике, — сообщила Лиз. — Она вообще не хотела ехать. Сколько сейчас времени?

Хоуэл посмотрел на часы.

— Почти четверть седьмого.

— Как ты думаешь, не могли мы проглядеть автобус? — спросила Лиз.

— Нет, — ответил он. — Мне видна отсюда большая часть стоянки, его там нет.

Хоуэл повернул голову, чтобы лучше видеть; лучи предзакатного солнца скользили по запыленному стеклу. Среди прочих машин Хоуэл заметил джип Уильямса.

— Да, к сожалению, нашего автобуса еще нет.

— Скорее всего, в семь часов Уильямсы уедут. Что же нам делать?

— А что мы можем сделать?

— Пожалуйста, выйди и посмотри, — попросила Лиз, — Вдруг автобус стоит где-нибудь, а мы его не видим. Мне это ожидание действует на нервы.

— Ладно, — согласился Хоуэл, — но ты оставайся тут. Если подойдет Уильямс, постарайся, чтобы он держался подальше от окна, не то он увидит свою машину.

— Не задерживайся, — попросила Лиз. — Я места себе не нахожу.

— Принести тебе еще шампанского?

— Нет, возвращайся скорей.

Хоуэл вышел на площадку перед зданием, где стояло десятка два машин, в том числе и джип; за машинами присматривал худощавый негр с допотопной винтовкой системы «маузер» на плече. Солнце, нависшее над деревьями, золотило ландшафт. Вдали пронзительно вскрикнула птица, замычала лягушка-бык. Из громкоговорителя вырвалась на мгновение неразборчивая речь.

Хоуэл быстро прошел на задний двор, где ржавел миниатюрный паровоз, свидетель рождения шахты; его трубу плотно обвил вьюнок. Хоуэл вернулся обратно и уже собирался войти в здание, но тут он заметил на фоне свинцовых гор движущуюся точку. Это был автобус, ему оставалось сделать тридцать-сорок крутых поворотов на протяжении последних трех миль, отделявших его от Ультрамуэрте.

Хоуэл вернулся к Лиз.

— Можешь успокоиться. Автобус едет. Примерно через четверть часа будет здесь.

— Пока все идет чудесно, — сказала Лиз.

— Нам остается надеяться на лучшее.

— Интересно, как они поступят с охранником, — сказала Лиз.

— Наверно, заморочат ему голову. У него вид придурка.

— Я дрожу, как осиновый лист.

— Со стороны это совсем не заметно.

— Какая жара, — сказала она, — или мне кажется?

— Действительно жарко, — согласился Хоуэл. — В помещении даже жарче, чем на улице. Вероятно, кондиционер сломался.

На висках и подбородке у Хоуэла выступили капли пота.

— Нельзя ли попросить их включить вентиляторы?

Хоуэл остановил официанта, проходившего мимо, и указал на вентилятор.

— No funciona, — ответил тот.

— Еще десять минут, и я окончательно расплавлюсь, — пожаловалась Лиз. — Ты не видишь автобуса?

— Нет, обожди немного. К нам идет Седрик. Перестань выглядывать в окно.

Харгрейв пробрался к ним через толпу. В окружении безукоризненно одетых людей он казался едва ли не пугалом. Пот блестящими ручейками стекал по его лицу, но настроение у него было отличное.

— Все складывается прекрасно, — сообщил он. — Фрезер не может покинуть шахту, поэтому гостей принимает Билл Хакет, его помощник. Отличный парень.

Он сейчас разговаривает с Рамоном Браво. Пойдемте, я вас познакомлю.

Лиз повернулась к окну, но Хоуэл подтолкнул ее вперед. В этот момент он заметил автобус, двигавшийся в облаке пыли. Он подпрыгивал на последних ухабах дороги, на его боках красовался выведенный крупными буквами рекламный призыв покупать больше аспирина, обращенный ко всему свету; подъехав, автобус остановился перед воротами.

— Автобус пришел, — шепнул Хоуэл.

Рамон Браво и в зрелые годы сохранил подтянутость и стройность, его смуглая кожа эффектно контрастировала с совершенно седыми волосами; он разговаривал о рудничных делах с Биллом Хакетом, помощником управляющего, подвижным кокни, жестикулировавшим, как грек. Рядом с Браво стояла необыкновенно красивая девушка, индеанка-кечуа; она постоянно улыбалась, но не раскрывала рта. Браво, не меняя выражения лица, поднес руку Лиз к губам. Хоуэл знал от Харгрейва, что помощник губернатора в юности был бедным пастухом и, вступив в армию, сделал карьеру отчасти благодаря поэтическому таланту — такое порой случалось.

Хакет объяснял Браво рудничные проблемы.

— Честно говоря, шахта находится в аварийном состоянии. Здесь все надо перестраивать. А индейцы и так истощены. Фрезеру их прислал миссионер. Это смахивает на торговлю рабами. Бедный Фрезер ничего не может поделать.

Хакет почувствовал перемену в атмосфере, обернулся и увидел Уильямсов, обсуждавших между собой нечто важное; их голосов не было слышно.

— Это, кажется, он и есть, — сказал Хакет.

— Какие бы разногласия ни возникали между нами, — говорил Уильямс жене, — ради миссии мы не должны показывать их на людях.

— Для меня наша миссия больше не существует, — сказала Мэри.

— В таком случае ради успеха евангелизации.

— Я потеряла уверенность в правоте этого дела, — призналась Мэри. — Мне начинает казаться, что у нас разная вера. Не забывай, я согласилась поехать в Ультрамуэрте лишь при условии, что мы пробудем здесь не более получаса.

— Сейчас нам надо подойти к Браво и поговорить с ним, — сказал Уильямс. — Очень жаль, что генерал назначил своим помощником именно его. Если Браво когда-нибудь займет пост губернатора, он тотчас от нас избавится. Я чувствую, полковник терпеть нас не может.

— Многие нас не любят, — сказала Мэри. — Используют, но не любят. В лучшем случае считают нас неизбежным злом. Если что-нибудь случится, во всем обвинят нас.

— Сейчас мы должны поговорить с полковником, — настаивал Уильямс. — Если мы не подойдем к нему, это будет выглядеть странно. Постарайся быть приветливой.

Харгрейв отвел Хоуэла в сторону.

— Мне, наверно, следует сходить к Фрезеру и посмотреть, нельзя ли ему чем-нибудь помочь. Он, кажется, угодил в затруднительное положение.

Он провел пальцем по лбу и горестно вздохнул.

— Напрасно не отменили этот прием. Должно быть, снова генератор вышел из строя.

Харгрейв ушел, еле приметно кивнув оставшимся.

К группе присоединились Уильямсы.

Хакет лишал помощника губернатора последних надежд, связанных с будущим рудника.

— Значительно увеличить со временем добычу руды? Но каким образом? Не понимаю, как можно было поверить в такие сказки. Для этого надо совсем не разбираться в горном деле.

Нахмурив брови, он выбрасывал фразы безразличным тоном простодушного стража порядка, дающего показания в полицейском суде по какому-то пустячному делу.

— Вы меня сильно огорчили, — сказал Браво.

У полковника были проницательные глаза, он обладал даром улавливать малейшую неискренность, ее любой, даже самый незначительный, признак; изучая из-под длинных светлых ресниц лицо Хакета, Браво не находил в нем следов фальши.

— Нам сообщили иные сведения, — добавил помощник губернатора.

— Это и рудником-то назвать нельзя, — жаловался Хакет. — Просто дыры в земле. Направление шахтного ствола выбрано ошибочно. Не совпадает с направлением рудоносного пласта. Все сделано наобум.

Скомканные слова вылетали рубленой лондонской скороговоркой, напоминавшей арабскую речь, а жесты Хакета выражали крайнее презрение. Отведя Мэри ненадолго в сторону, Лиз сочувственно коснулась ее руки. Молодая индеанка молча улыбнулась всем сразу своей широкой пустой улыбкой. Говорили, будто Браво вызволил ее из борделя.

Официант поднес шампанского. Хоуэл сказал:

— Я, кажется, оставил свой бокал.

Он отошел к окну. Автобус проехал через ворота и остановился, из него вышли шесть пассажиров. Люди, одетые в рабочие костюмы разного покроя, несли рюкзаки и ящики с инструментами. Любой из них мог быть механиком. Хоуэл начал волноваться. «Я-то ничем не рискую», — успокаивал он себя, но нервное напряжение не спадало. Из громкоговорителя снова стали разноситься далекие булькающие звуки, приглушенные оконным стеклом.

Хоуэл вернулся к Лиз.

— Что-нибудь уже произошло? — спросила она шепотом.

— Пока нет.

Уильямс бросился спасать свой авторитет. На лице его появилась приветливая улыбка коммерсанта.

— Это все верно, но есть же очевидный выход — разработка лавами. Я только что звонил генералу Лопесу, он сообщил мне, что оборудование стоимостью в миллион долларов уже выслано. Полное оснащение для лавы с конвейерами.

— Вы собираетесь заливать новое вино в старые мехи, — сказал Хакет. — Как ни обновляй технику, а от присутствия сульфита в грунте не избавишься. Температура в шахте всегда выше тридцати пяти градусов.

Он говорил безразличным тоном, будто речь шла о марке сигарет, не вызывавшей у него восторга.

— Мне кажется, это очень жарко, — сказал Браво.

— И влажность высока. Правильная вентиляция может улучшить микроклимат. Но нам не справиться с поверхностными водами, а они проникают в шахту и превращают сульфит в сернистую кислоту. Все металлические части разрушаются из-за коррозии. Например, забравшись на лестницу, вы не можете быть уверены в том, что она не развалится и вы не сломаете ноги. Это район недавней вулканической активности.

Через подошву выработки просачивается вода, температура которой пятьдесят градусов.

— Вы могли бы повторить генералу Лопесу все, что рассказали мне?

— Я бы ему и не то рассказал, если бы он захотел меня выслушать, — сказал Хакет. — В шахте скапливается двуокись углерода и сероводород, а мы не успеваем их откачивать. На прошлой неделе основной генератор, питающий насос, вышел из строя, и несколько человек задохнулись. Сейчас мы задействовали вспомогательный генератор. Пришлось прекратить подачу электроэнергии в это здание. Поэтому нет света и не работают кондиционеры.

Запасы его равнодушия истощились, он скорчил гримасу отчаяния, продемонстрировав неправильный прикус.

Возможно, все объяснялось игрой воображения, но Хоуэлу показалось, что духота подземных галерей и туннелей проникла через толщу породы и заполнила собой комнату. Рука Лиз была горячей и влажной, а по рубашке Хоуэла, вокруг подмышек, расплывались мокрые пятна. Даже терпеливые колумбийцы, стоявшие неподалеку, начали негромко жаловаться друг другу. Едкий серный запах пробился сквозь завесу ландышевого дезодоранта, и Хоуэл заметил темную кайму на лепестках розовых бутонов, стоявших в ближайшей вазе. Он взялся рукой за ворот рубашки, незаметно потянул его, и кнопка расстегнулась. Пожилой колумбиец сдержанно закашлял в платок. Внезапно Лиз стала шептать Хоуэлу на ухо, заглушая сухие вопросы Браво и бурные возражения Уильямса.

— Мэри хочет уехать. Подумай, как ее задержать. — Ногти Лиз впились Хоуэлу в руку. — Мне дурно. Что же делать?

— Постарайся увести ее отсюда, — ответил Хоуэл. — Найди предлог. Спроси ее, где пункт первой помощи. Она с радостью воспользуется поводом уйти.

Если дело вообще получится, оно займет не более десяти минут.

Появились официанты с зажженными свечами, и Хоуэл, незаметно отойдя в сторону, окольным путем направился к окну. Ему удалось разглядеть только темные очертания машин. В пебе над сараем напротив окна Хоуэл заметил розоватый отсвет, искры носились в воздухе, словно жуки-светляки. Позже он не мог вспомнить, что началось раньше — паника в зале или вой сирены. Послышались негромкие жалобные крики перепуганных женщин. Кто-то произнес звучным голосом: «Senoras у Senores» пытаясь успокоить людей, но волнение лишь усилилось, упали свечи, крики перешли в визг, все бросились к выходу.

Хоуэл нашел Лиз на улице, в широком проходе между сараями, среди людей, которые метались в дымной тьме, рассекаемой лучами прожекторов, точно солдаты после захлебнувшейся атаки. Сюда же высыпали и покинутые газетчиком растерянные подставные «шахтеры» в блестящих касках и новехоньких брюках из дангери, и молоденькие девицы, приехавшие декламировать стихи о процветании, которое принесет стране рудник, девицы бегали с жалобными криками в поисках наставницы.

Из дыма появился Харгрейв в мокрой почерневшей одежде.

— Насосы снова отказали, а шахтеры обезумели с перепугу, — сказал он. — Нескольких мы вытащили, сейчас они находятся за внутренней оградой, которой обнесена сама шахта. Они вооружены мачете. Индейцы, должно быть, добрались до запасов спиртного. Ранили охранника. Я пытался ему помочь. — Харгрейв громко икнул. — Никто не видел Браво? Он, вероятно, сможет что-нибудь сделать. Если бы только мы могли поговорить с индейцами! Один бог ведает, сколько еще людей осталось в шахте. Индейцы подожгли постройки.

— Где Фрезер? — спросил Хоуэл.

— Когда я видел его последний раз, он пытался провести спасательный отряд в шахту. Для этого надо пройти за ограду, но там индейцы. Мы вытащили из шахты нескольких пострадавших, но женщины выхватили их у нас и унесли в свой барак, вон в тот. Когда мы попытались войти в него, они нас исцарапали. — Он снова громко икнул.

— Меня они впустят, — сказала Лиз. — Пойду посмотрю, не могу ли я чем-нибудь помочь.

— Тебе понадобится перевязочный материал и шины. Медикаменты для оказания первой помощи. Из чего бы сделать шины? Там есть люди с переломами рук и ног. Все они в тяжелом состоянии.

Неподалеку в горящем сарае глухо взорвалась бочка с маслом, и лицо Харгрейва озарилось красным светом, точно от стыда. Он содрал с себя рубашку и стал рвать ее на узкие полосы, Хоуэл последовал его примеру.

 

Глава 20

Часовой снял с ворот цепь, приподнял створки, толкнул их, и они распахнулись. Автобус, сдав назад, резко остановился, водитель включил первую скорость и въехал в образовавшийся просвет. На территории лагеря он развернулся, сделав полукруг, и встал возле ворот, готовый выехать. Водитель выключил зажигание, снял солнечные очки, вытер пот с лица и выбрался из кабины.

Последним из шести пассажиров вышел Хуан Саймон, двадцатидвухлетний недоучившийся студент юридического факультета, который нанялся в гараж и работал там весьма усердно. На Саймоне были темно-синие штаны из дангери с вышитой на кармане эмблемой «Тексако», черные футбольные бутсы с белыми вставками, на шее у него развевался платок с цветами футбольной команды Лос-Ремедиоса. За восемнадцать месяцев Саймон превратился в настоящего механика, он усвоил не только профессиональные навыки, но и образ мыслей, манеру поведения, привычки и остроумную лаконичную речь простого колумбийского труженика. Нахальства ему было не занимать, и он не без удовольствия использовал этот дар.

Столь серьезное задание ему доверили впервые.

Саймон обратился к водителю:

— Долго ты стоять будешь?

Водитель вынул часы:

— Еще минут пять.

— У меня тут дело есть. Задержись на полчаса.

Водитель покачал головой, как бы говоря: как бы там ни было, а через пять минут я все равно уеду.

Саймон решил, что сумма в двадцать песо заставит его изменить свое решение. Двое пассажиров, возбужденно разговаривая, поднялись в автобус, а водитель пошел переброситься парой слов с часовым у ворот.

Саймон закинул на плечо ремень сумки с инструментами, дошел до автостоянки, отыскал там джип и обнаружил, что спецномера, чего он и опасался, крепились к массивной скобе, отвернуть которую, не поддомкрачивая автомобиль, было непросто. Саймон и тут не изменил своему стилю. Он заметил в пятидесяти ярдах негра-охранника, скрывавшегося за рядом бочек с маслом. Охранник знал, что на руднике начались волнения, и ему не хотелось рисковать жизнью.

Саймон окликнул негра:

— Не подсобишь мне?

— Извините. Это запрещено. Я на посту.

Саймону пришла в голову новая идея. Может быть, ему удастся одолжить на время домкрат у водителя автобуса и уговорить его подождать. Можно поступить и так: открыть дверцу машины одним из трех ключей, которые он носил с собой, — какой-то из них всегда подходил к любой дверце, — а затем завести машину, замкнуть определенные провода, если ему не удастся подобрать ключа к замку зажигания, и уехать. Этот план был более рискованным, но и более простым, и ого единственным недостатком было то, что угон машины немедленно обнаружат и сообщат о нем по телефону в полицию. Саймон ободрил себя тем, что если в Лос-Ремедиосе не работает добрая половина автоматов, то за городом вообще трудно найти исправный телефон. Он подошел к часовому:

— Где тут телефон?

Часовой засмеялся:

— У нас такой роскоши отроду не видали.

Саймон угостил его сигаретой и направился назад к джипу. Водитель автобуса, уже сидевший за рулем, окликнул его:

— Ну что, едешь ты или нет?

Саймон отмахнулся. Он уже нащупал в своей сумке связку ключей.

Фрезер стоял спиной к воротам внутренней ограды и не пропускал помощника губернатора. Браво держался спокойно, с достоинством.

— Я представляю здесь правительство, — сказал он. — Приказываю пропустить меня.

Взбешенный Фрезер закусил губу. Он только что опустошил полфляги виски, по если это как-то подействовало на него, то лишь отрезвляюще. Он разозлился не на шутку.

— Убирайтесь отсюда, — сказал он, — куда хотите.

Здесь я хозяин. Мне вас не жалко, но если вы войдете и вас там убьют, на меня всех собак навешают.

Они находились неподалеку от входа в мрачную пещеру, на черных стенах которой играли неяркие блики света. Над головами на фоне сумеречного небосвода проносились летучие мыши величиной с ворону. Метисы из спасательной команды, вооруженные фонарями, дрожали от страха. На стенах пещеры виднелись нарисованные фигурки людей эпохи палеолита. Их обнаженные тела были закрашены золой.

Уильямс прорвался сквозь взволнованную толпу.

Мэри бежала чуть поодаль. Некоторые спасатели знали его, так как раньше служили в Эсперапсе, они расступились перед миссионером, точно овцы. Широкоплечий, слегка ссутулившийся, со стиснутыми кулаками, словно могучий спортсмен, готовый броситься в игру, он подошел к Браво и Фрезеру.

— Я думаю, что смогу справиться с ними, — заявил он.

— Вы пришли вовремя, — сказал помощник губернатора. — Пожалуйста, поговорите с индейцами. Объясните им, что их соплеменники заблудились в темноте и все еще находятся под землей. Никто их не обидит. Мы хотим только спуститься в забой и вывести шахтеров.

— Я обязательно скажу это, мистер Браво, — пообещал Уильямс.

Он выпрямился, поднял руки, точно дирижер перед оркестром, и начал говорить своим мощным звучным голосом. Такой голос вырабатывали миссионеры-стажеры в ходе многочасовых выступлений перед критически настроенной аудиторией — они должны были научиться завоевывать ее, прежде чем их выпустят в мир; голос Уильямса бросал вызов возмутителям спокойствия и требовал подчинения. Фразы накатывались, как волны, чуть ли не в ритме песнопений.

Фрезер перебил его:

— Вы объяснили им? Что вы говорите?

— Прежде всего я проповедую им слово Господа нашего, — ответил Уильямс. — Я призываю грешников к покаянию и смирению. Я говорю им, что кровь Иисуса очищает от всех грехов.

— У нас нет времени на это, — сказал Фрезер. — Люди задохнутся. Хватит городить чушь — скажите им, что произошел несчастный случай, что это вовсе не было никаким наказанием, что это вовсе не преддверье ада. Он с ненавистью смотрел на Уильямса.

«Миссионер хуже самого развращенного политикана, — подумал Фрезер, — он безжалостен, как наемный убийца». — Кончайте проповедовать, скажите, что произошел несчастный случай. — Он закричал: — Скажите же, что это просто несчастный случай!

— В этом мире не бывает просто несчастных случаев, — сказал Уильямс. — Все предопределено волей божьей. Все, кроме греха.

— Уберите его с глаз моих, не то я ему врежу, — сказал Фрезер.

Он поднял сжатый кулак и опустил его: безучастный вид Уильямса погасил вспышку ненависти. Уильямс не замечал его, как может не замечать человек маленькую тявкающую собачонку.

— Мистер Браво, — сказал миссионер, — может быть, вы позволите мне навести порядок моими средствами? Я призывал их к раскаянию, но, поскольку они не откликнулись, предлагаю применить другую тактику. На руднике работают полдюжины моих бывших старост. Если вы позволите мне сказать им слово, я уверен, они без труда наведут порядок.

— Пожалуйста, сделайте то, о чем я вас просил, — сказал Браво, — объясните им, что случилось. Будет лучше, если вы поговорите с их шаманом.

— У них нет шамана. Шаманы не допускаются в миссию.

— У них всегда есть шаман, — возразил Браво.

— Даже если бы он и был, я как христианский проповедник не могу иметь с ним никаких дел.

Внезапно Мэри отошла от них и направилась к ограде. Она спросила что-то на языке чоло, и тут же индейцы ответили ей гортанным звуком. Из толпы обнаженных индейцев вышел маленький высохший старик, его вытолкнули на центр. Он выглядел нелепо в старомодной изношенной сорочке с большим количеством складок и пуговиц — такие сорочки надевали в торжественных случаях белые колумбийцы.

— Вот этот человек, — сказал Браво, — и есть шаман. А теперь объясните ему, что случилось, и попросите разрешения пройти.

Мэри заговорила снова, и старик ответил едва различимым бормотанием. Он опустил голову и затрясся, точно в лихорадке.

— Он разрешает, — сказала Мэри, — но первой должна пройти я.

— Это невозможно, — сказал Уильямс, — об этом не может быть и речи.

— Я пойду одна, — сказала Мэри, — все будет в порядке… Мистер Фрезер, откройте, пожалуйста, ворота.

Фрезер вынул ключи из кармана и стал открывать ворота. Другой рукой он взялся за флягу, висевшую на бедре.

— Я пойду с вами, — сказал он.

— Не беспокойтесь, — сказала Мэри. — Мне нечего бояться этого старика, он мой пациент.

Она прошла внутрь.

— Модесто, — позвала она, протягивая руку, и старик вышел ей навстречу. Они недолго поговорили, и Мэри обернулась назад.

— Теперь и вы можете пройти, — сказала она Фрезеру.

Уильямс расстался с Мэри незадолго до полуночи.

Они постояли минуту, ничего не говоря друг другу. Их заливал лунный свет, который пробивался сквозь клочья облаков. Рудник обессилел, притих, и теперь над ним раздавались лишь навевавшие тоску крики козодоя.

— Мне надо идти обратно, — сказала Мэри.

— Я пойду с тобой. Я тоже могу чем-то помочь.

— Сейчас мне лучше побыть с ними одной.

— После такого долгого и плодотворного сотрудничества ты не можешь пойти мне навстречу?

— Если ты о миссии — да, не могу. После всего, что я видела сегодня вечером, я не останусь, даже не упрашивай. Единственное, на что я согласна, не увозить детей к себе. Как мы договаривались, они могут ехать к твоей матери, у нее им будет хорошо. Пока индейцы нуждаются в медицинской помощи, я не покину их.

Ветер, приносивший с собой запах серы, взвыл в рифленом железе крыш.

— Это же гиблое место, — сказал он.

— Нам обоим было безразлично, где жить и работать, — возразила она, — пока мы верили, что нужны людям.

— Неужели ты не считаешь больше своим долгом донести до индейцев слово Господа? — Он отказывался ей верить.

— У меня на это не останется времени, — сказала Мэри, — я буду слишком занята заботами об их несчастных израненных телах.

Он стиснул ее руку, молча отвернулся и направился к стоянке. В любую минуту его отчаяние могло прорваться гневом. Он решил, что стал жертвой коммунистического заговора, организованного Браво, — полковник, вне всякого сомнения, был замаскировавшимся коммунистом. Теперь коммунистами казались ему все — и так называемые либералы, и сторонники земельных реформ, и сотрудники организаций вроде «Благотворения» — такие организации служили, по его мнению, ширмой для международных коммунистических агентств, — и добрая часть служителей римско-католической церкви, в которую проникли красные, захватившие власть в Ватикане. Он недооценивал их коварство, целеустремленность, их дьявольскую выдержку. Они развратили своими теориями даже его собственную жену. Им удалось настроить против него даже Мэри.

Уильямс остановился на мгновение, кулаки его сжались, губы задрожали; он осознал положение, в которое попал. «Кто-то должен предупредить Лопеса, — подумал он. — Кто-то должен сказать генералу, что его окружают коммунисты, что даже помощник губернатора — красный». Он пойдет к Лопесу немедленно. Этой же ночью. Приняв решение, он обрел твердость, почувствовал, что к нему возвращается прежний, бойцовский настрой. Что ж, раз войны не миновать, говорил он себе, еще посмотрим, кто победит. Он быстро дошел до стоянки и замер, не веря своим глазам. Затем он бросился к часовому, который спал возле ворот, закутавшись в шерстяное одеяло.

Двумя часами ранее Саймон пригнал джип Уильямса к одинокой лачуге в пригороде Лос-Ремедиоса, где он забрал Кандидо Росаса, также одетого в комбинезон механика. Затем они выехали на дорогу, ведущую в Сосиего.

При встрече на лице Росаса появилось некое подобие слабой безумной улыбки, но он не произнес ни слова. Через десять минут на выезде из пригорода показался дорожный пикет.

— Буэнависта, — сказал Саймон. — Опустите голову ниже.

Росас, казалось, ничего не слышал. Он сидел скрючившись, прикрывая рукой нижнюю часть лица. Саймон подумал, не испугался ли он. Раньше Саймону не доводилось видеть Росаса, но он слышал о его мужестве и находчивости. Он был разочарован, видя перед собой сломленного человека.

Возле шлагбаума он затормозил и выключил фары.

— Сделайте вид, что спите, — сказал он Росасу.

К вечеру движение затихало, и у пикета не было машин. Двое солдат развлекались с неряшливой девчонкой в мини-юбке, а третий лежал на кровати возле домика. Его руку лизала кошка.

— Что бы ни произошло, оставайтесь в машине.

В крайнем случае я постараюсь прорваться. От вас все равно проку мало.

Росас ничего не ответил, но его пальцы сомкнулись на рукоятке тупорылого пистолета в кармане. Если дела обернутся совсем худо и не останется никакой надежды на спасение, он вытащит его и выстрелит себе в рот, в нёбо. Только не в висок, не раз учили его. Из шести человек, стрелявших в висок, один оставался в живых. Росаса знобило, мочевой пузырь пронзала резкая боль.

Саймон поставил машину на обочину, и через несколько минут один из солдат, возившихся с девчонкой, освободился и подошел к ним с планшетом.

— Откуда? — спросил он.

— Из гаража Ла Фаворита.

— Куда?

— В мастерскую Толлера Висенте.

— Цель поездки?

— Нам надо заменить глушитель.

— Так поздно?

— Мастерская открыта до двенадцати часов.

— Документы, — потребовал солдат. У него было короткое туловище, крупная голова карлика с печальными глазами и невероятно кривые ноги. В его отсутствие возня с девчонкой приняла более серьезный характер, и он все время оглядывался.

Саймон протянул водительские права и удостоверение личности с фотографией. «Это для меня конец, — подумал он. — Теперь только горы».

— Что с твоим приятелем? — спросил солдат.

— Он заснул. У пего был тяжелый день.

— У тебя нет документов на эту машину, — сказал солдат.

— Чего?

— На ней спецномера. Это не твоя машина.

— Мы ее обслуживаем, — сказал Саймон. — Как любая машина, она иногда ломается. Как нам быть, если надо исправить тормоза или рулевое управление?

Владелец должен оставаться при ней, вот как.

— Я исполняю приказ начальника.

— Кто твой начальник?

— Оскар Мартинес. Из гаража Ла Перла.

— Он сейчас там?

— Должен быть.

— Номер телефона?

— 48332. Ты еще пожалеешь, что связался со мной.

— Жди здесь, — сказал солдат.

Он заковылял к невысокому столику возле дороги, на котором стоял полевой телефон устаревшего образца. Когда он обернулся, девчонка уже высвободилась и оправляла на себе одежду, но то, что он успел увидеть, вызвало у него обиду. Проходя мимо спящей суки, он пнул ее так, что та отлетела на середину дороги. Скуля, сука убежала, солдат плюнул с отвращением ей вслед и поднял трубку. Саймон вынул из кармана револьвер девятимиллиметрового калибра, взвел курок, сиял с предохранителя и положил обратно. Он находился в приподнятом настроении. Солдат стоял, прижав трубку к уху, — линия, как обычно, была отключена. Он не знал, как поступить. Ему следовало зайти в домик и доложить об этом подозрительном случае сержанту, но все внимание сержанта было сосредоточено на шлюхе и бутылке рома. Солдат знал, что излишнее служебное рвение не вознаграждается.

Он положил трубку и вернулся к машине.

— Сколько времени займет ремонт?

— Примерно час.

— Ладно, проезжай.

Он пошел открывать шлагбаум. Саймон бросил ему сигарету и быстро проехал под поднятым брусом. Радостно и уверенно он нажал на педаль газа и погнал машину, удерживая ее в заносе на поворотах, иногда он замечал, как сжимается Росас во время наиболее рискованных виражей, из которых Саймон легко выходил.

«Слава богу, со мной все в порядке, — подумал Саймон. — Мои нервы это выдерживают». Ему было интересно, что делали с Росасом в тюрьме, и он хотел спросить его; но в движении существовали свои строгие правила. Никаких вопросов, никаких ответов.

Саймон знал — иногда допрос начинался с того, что человека, прежде чем задать ему первый вопрос, кастрировали наполовину. Бывший товарищ по кличке Тарзан показал однажды Саймону, что осталось у него от половых органов, и движение было вынуждено казнить его как предателя. Аргументация звучала так: ему отрезали лишь одну железу, следовательно, он пошел с ними на сговор, чтобы сохранить вторую.

На поворотах Росаса бросало из стороны в сторону.

— Устали? — спросил его Саймон.

— Все в порядке.

Правда ли, что после кастрации голос становится тонким, или это очередная шутка? Голос Росаса был хоть и слабым, но довольно низким. По последним слухам, американские советники, работавшие в полиции, привезли с собой новое электронное устройство, которое при воздействии на мозг давало тот же эффект, что и лоботомия — у человека пропадало желание сопротивляться. Саймону показалось, что именно это и случилось с Росасом. Его вытащили через дыру в тюремной стене, перебив стражу из автоматов, но когда-то неистовый Росас уже был превращен в безвольную тряпку. Партизан потряс его сломленный вид, неподвижный взгляд, восковая бледность кожи. Что с ним сделали?

— Куда мы едем? — выдавил из себя Росас.

— В большую деревню вниз по этой дороге.

— А потом?

— Не знаю. Мне знать не положено.

— Я хочу пить.

— Потерпите несколько минут.

Приехав в Сосиего, Саймон поначалу хотел спрятать машину и пойти к Садику пешком. Но он подумал: какой в этом смысл? Все равно в таком месте все обо всем знают. Он постучался к Садику в дверь; внутри залаяла собака, расшумелись, закудахтали куры.

Садик вышел в пижаме, с ружьем в руках.

— Я Икарус, — сказал Саймон. — Я привез груз.

Он подтолкнул Росаса вперед.

— Это Мазепа.

— Почему никто не предупредил меня о вашем приезде? — проворчал Садик. Он опустил ружье.

— Не было времени, — ответил Саймон. — Дайте ему воды. Он хочет пить.

Садик принес воду в кружке, Росас взял ее и стал пить. Руки у пего тряслись, вода стекала с уголков рта. Садик и Саймон переглянулись.

— Как вы добрались сюда?

— На машине миссионера. Она на улице.

С тревогой в голосе Садик сказал:

— Никто не приказывал вам угонять машину.

— Другого выхода не было. Мне пришлось действовать на свой страх и риск.

— Знает ли миссионер, что машина угнана?

— Теперь уже знает.

— Кто-нибудь вас здесь видел?

— Все видели.

— Вы понимаете, что натворили? — спросил Садик. — Это место для нас загублено.

— Вы и так тут засиделись, — сказал Саймон.

Садик скрылся за занавеской, разбудил жену, приказал ей встать и одеть детей, собрать самые необходимые вещи, какие они смогут унести с собой, включая трехдневный запас пищи, и приготовиться к уходу.

Он вышел к Росасу:

— Дайте мне вашу одежду. Вы можете надеть это. — Он протянул ему рубашку и брюки.

— Как вы себя чувствуете?

— Нормально.

— Длительный переход выдержите?

— Если это необходимо.

Садик повернулся к Саймону:

— Вы вернётесь в Лос-Ремедиос.

— Мне теперь туда путь заказан, — ответил Саймон. — Мне надо скрыться. На пикете записали все мои данные.

— Если вы поторопитесь, то, возможно, еще успеете проскочить, — сказал Садик. — Вы возьмете пассажира. Его надо доставить в город любой ценой.

— Если им сообщили об угоне машины, я ничего не смогу сделать.

— Вы не должны были ее угонять, — сказал Садик, — раз вам приказали только снять номера. Я думаю, вас за это накажут. И поделом… Дайте мне комбинезон, — сказал он Росасу. — Слава богу, хоть размер подходит.

Взяв комбинезон и фонарь, он вышел на задворки черным ходом. На задворках стояла большая клетка со спящим детенышем ягуара. Под клеткой находились люк и лестница, ведущая в подземелье. Садик отодвинул клетку, ягуар проснулся и зарычал. Загремев болтом, которым запиралась крышка люка, он поднял ее, посветил фонарем вниз и свистнул.

— Просыпайтесь, — сказал он. — Пора уходить.

Борда отозвался: «Иду», — и вскоре Садик услышал его шаги, увидел отсвет масляной лампы на степах подземелья. «У меня есть еще час, — подумал он. — Не забыть бы выпустить живность».

 

Глава 21

В воскресенье собор был переполнен прихожанами, которые пришли послушать проповедь на тему «Блаженны кроткие, ибо они унаследуют землю», подсказанную строкой из Евангелия. Проповеди отца Альберто, дразнившие правительство, приобрели популярность — они котировались в среде пресыщенных богачей на уровне корриды с хорошим мексиканским матадором. Дополнительный наряд полиции боролся с пробками возле собора, помогал парковать громадные американские лимузины. Городская знать приходила рано и не оставляла ни одного свободного места, а после службы верхушка общества устраивала коктейли, где с веселым изумлением обсуждала нападки отца Альберто. Когда священник был особенно резок, все говорили, что сегодня он в ударе, что спектакль удался на славу. Люди, близкие к епископу, просили его не лишать их развлечения и не утихомиривать отца Альберто, по епископ уже колебался.

Начало проповеди не предвещало ничего интересного. Оно было слишком сухим и никого не трогало.

Отец Альберто приводил цифры, которые ничего не говорили аудитории и не производили на нее впечатления. Никто не оспаривал того факта, что три процента населения владеют шестьюдесятью процентами земли.

Никто не отрицал, что большая часть народа необразованна, страдает от болезней и эксплуатации, терпит нужду и обречена на раннюю смерть. Эти общие места нагоняли скуку на людей, ждавших чего-нибудь сногсшибательного. Отец Альберто говорил, что тех денег, которые в среднем богатая семья расходует на традиционную майскую праздничную нугу, хватило бы в среднем на месячное питание бедной семьи.

Большая часть аудитории стояла на позиции консерваторов, которые признавали, что все обстоит именно так, как говорит священник, но считали существующее положение частью непостижимого божьего промысла.

Согласно расхожему доводу, бедняки и нищета необходимы хотя бы для того, чтобы богатые могли упражняться в щедрости. «Собаки бросаются на нищих, белые истребляют индейцев или превращают их в рабов», — говорил священник своим прихожанам, а они подавляли зевоту в ожидании фейерверка остроумия.

Отец Альберто, сделав паузу, обвел взглядом безукоризненно одетых мужчин и женщин, увешанных драгоценностями, — все они сидели со скучающими лицами.

Они рассчитывали на большее. Они ждали, когда священник назовет их, как он это делал раньше, ханжами — порождениями ехидны. Отец Альберто продолжил проповедь. Его голос, спокойный и негромкий, едва долетал до задних рядов. «Кроткие, — сказал он, — унаследуют землю».

— Они унаследуют землю, — повторил он, — но людям, которые ведут их за собой, которые отвоевывают для них то, что должно принадлежать кротким, самим не следует быть такими. Кротких поведут за собой студенты и священники, они будут сражаться бок о бок везде, где им придется сражаться, — на улицах или при необходимости в горах — против капитализма, этого Молоха, ставшего в наше время врагом христианства.

Епископ, сообщил отец Альберто собравшимся, попросил его прочитать проповедь, которая должна была стать заключительной, на тему «Революция без насилия», но священник почувствовал, что не в состоянии сделать этого.

— Христос велел нам подставлять собственную щеку, — сказал отец Альберто, — но он не велел уговаривать наших ближних подставлять свои щеки. Религия не должна обезоруживать тех, кого угнетают и истребляют.

— Протест, не приносящий плодов, изживает сам себя, — продолжал священник. — Протест питается надеждой, пусть даже далекой. Протестующему должна быть оставлена хоть маленькая толика веры в грядущие перемены к лучшему, в возможность убедить злых людей отвратиться от творимого ими зла. Если же надежды на это нет, если наш протест уходит в пустоту, то слова «революция без насилия» из бессмысленного лозунга превращаются в нечто более опасное. Они становятся умышленным обманом, изобретенным специалистами по психологической войне для того, чтобы угнетенные сложили оружие.

Его голос набрал силу.

— Отныне религия перестает быть опиумом для народа. Сам папа Павел благословил бы вооруженное восстание, если бы его убедили в том, что другого способа избавить бедняков от угнетения пет.

Когда отец Альберто сошел с кафедры, его охватило отчаяние. Прихожане с невозмутимым видом чинно рассаживались по автомобилям, должно быть предвкушая веселое застолье, благодатные объятия перин в полумраке спален, зашторенных на время сиесты…

И зачем только он пытался достучаться до них? Он ведь сам сказал им, что протест, не приносящий плодов, изживает себя. Его проповеди были, несомненно, столь же бесполезны, как и лозунг: «Революция без насилия».

Полковник Арана, отсидев всю проповедь в первом ряду, сам записал ее от начала до конца на магнитофон, и вскоре пленку прокрутили епископу, а копию отослали архиепископу в Боготу. Судьба отца Альберто должна была решиться в ближайшие дни. В понедельник он получил ответ от последней, пятой по счету, организации, к которой он обращался за помощью.

«Латиноамериканский комитет лиги борьбы за права человека сожалеет…» Днем ректор «Высшей школы», где священник читал аспирантам курс английской литературы, вызвал его к себе в кабинет. Тепло поздравив отца Альберто с проповедью, он сказал, что многое в ней тронуло его, но затем ректор признался, что семьи некоторых аспирантов, слушающих лекции по английской литературе, оказывают на него давление.

«Может быть, пока все не уляжется…» — сказал ректор, и отец Альберто понял его. На следующий день епископ сообщил отцу Альберто о решении архиепископа освободить его от обязанностей священника и отозвать в Боготу, где ему будет предоставлена работа в аппарате управления епархией.

— Надеюсь, — сказал епископ, — когда-нибудь вы еще вернетесь.

Выйдя из резиденции епископа и направившись в свой кабинет при соборе, отец Альберто принял решение никуда не уезжать, забаррикадироваться дома и спровоцировать применение силы. У него зародился смутный безрассудный план обороны, которую он займет, превратив с помощью засовов и оконных решеток принадлежащие ему комнаты на последнем этаже старого дома в неприступную цитадель; оттуда он будет совершать неожиданные набеги на собор и проповедовать хотя бы немногим случайно оказавшимся там прихожанам и своим почитателям правду, которую с таким пренебрежением отвергли их духовные отцы.

Вечером, когда стемнело, он спустился на улицу и вошел в собор через боковую дверь. Вскоре ему удалось собрать небольшую группу людей — здесь было несколько человек: старуха, что присматривала за личными часовнями, сторож, церковный служка, женщина, продававшая возле главного входа почтовые открытки, какие-то несчастные, которые забрели в собор якобы для молитвы и расположились тут на ночлег, не обошлось и без шпика — он следовал за отцом Альберто по пятам с того момента, как священник вышел из своего кабинета, — шпик стоял в глубине и старался запомнить все слово в слово. Отец Альберто заявил, что пришло время сказать НЕТ. «На свете живут миллионы таких же людей, как вы, — говорил священник своим слушателям, — и все, что требуется сделать, если вы хотите побороть бессердечие властей, — это встать плечом к плечу и дружно сказать НЕТ». Немногочисленная паства слушала с огромным вниманием и принимала призыв священника всей душой. Отец Альберто велел всем, кто присутствовал, собрать своих друзей и привести их сюда завтра вечером в это же время. Ему уже мерещился собор, заполненный кроткими и смиренными.

Утром, на рассвете, священника разбудил вчерашний полицейский, который предельно вежливо попросил его собрать вещи и через час быть готовым к отъезду. Полицейский получил указание посадить отца Альберто на самолет, следующий в Боготу восьмичасовым рейсом.

— А если я стану сопротивляться?

— Будьте благоразумны, отец. Вам нет смысла сопротивляться. Это не арест. Мне приказано только проследить, чтобы вы сели на самолет.

Отец Альберто подошел к окну и увидел внизу рабочих, возводивших на краю площади трибуны для предстоящей церемонии. Окно находилось на высоте не менее двадцати футов. Полицейский придвинул стул к двери и сел. «Он прав — сопротивляться бессмысленно», — подумал священник. Он понял, что его деятельность в Лос-Ремедиосе подошла к концу.

— Вы тоже рабочий человек, — сказал отец Альберто полицейскому. — Вас тоже эксплуатируют. Может быть, вам живется лучше, чем большей части рабочего класса, но и вы едва сводите концы с концами.

— Что же вы предлагаете Мне делать?

— Бросьте свою службу. Найдите достойную, приличную работу.

— Может быть, вы подскажете мне, где ее отыскать, отец? Я только выполняю приказы. Ответственность несут те, кто их отдает. Я согласен, что было бы неплохо иметь возможность сказать НЕТ, но стоит мне сказать НЕТ, и мои дети — а у меня их пять — останутся без куска хлеба.

По дороге в аэропорт они продолжили разговор.

— Отец, вы сами должны были понять, что рано или поздно вам придется уехать. Ваше присутствие терпели, пока положение оставалось относительно стабильным, но как только партизаны появились снова, сразу стало ясно, что вам придется покинуть город.

— Какие партизаны? Разве газеты не сообщали, что партизаны ликвидированы? — спросил отец Альберто.

— Ликвидированы те, что пришли из Эквадора.

Я говорю о новой группе — городские юнцы, которые подались в Кебрадас. Час от часу не легче. Конца этому не видно.

— Вас ждут тяжелые времена. Не хотел бы я оказаться на вашем месте, когда начнется настоящая революция.

В аэропорту многие здоровались с отцом Альберто, а некоторые узнавали и его спутника. К полицейскому люди были настроены явно враждебно — сознание того, что скоро они улетят отсюда, давало им смелость отпускать в его адрес оскорбительные замечания. Регистратор у стойки, обратив внимание на то, что билет отца Альберто был только в одну сторону, поделился этим известием с коллегами, обсудил его, и оно полетело от одного служащего к другому; вскоре к священнику подошел носильщик, который взвешивал его багаж.

— Отец, нам всем жаль с вами расставаться. Когда вы вернетесь?

— К сожалению, нескоро, — ответил отец Альберто. — Меня посылают в далекое путешествие. Поправить здоровье.

Он улыбнулся, и носильщик покачал головой.

Полицейский, смущенный неприкрытой враждебностью людей, их недружелюбными взглядами и словами, изо всех сил старался показать, что свобода отца Альберто ничем не стеснена. Он пересел на дальний от священника конец скамейки и уткнулся в газету.

Отец Альберто встал и направился в туалет, полицейский опустил газету и лишь посмотрел ему вслед.

Отец Альберто раскрыл окно туалета. Внизу, в запущенном садике, росли чахлые розы, а несколькими ярдами дальше вытянулась вдоль тротуара вереница такси, водители которых рассчитывали растрясти кошельки пассажиров прибывающего самолета. Забравшись на подоконник, священник сумел протиснуться наружу. Он быстро подошел к ближайшему такси.

— Как называется деревня возле Кебрадаса?

— Сосиего.

— Ах, да, конечно, Сосиего. Отвезите меня туда.

Минутой позже он похлопал водителя по плечу.

— Вы знаете какую-нибудь оружейную лавку?

— Знаю дюжину. Что вам нужно? — спросил водитель.

— Обыкновенное охотничье ружье. Без всяких премудростей. Что-нибудь подходящее для охоты на ягуара.

— Я отвезу вас к одному моему знакомому, — сказал водитель. — Если вы хотите купить доброе охотничье ружье, лучше вам нигде не сыскать.

 

Глава 22

Старик чоло за три дня довел Борду до Кебрадаса, дававшего приют беглецам со времен инков; в горах Борда отыскал охотника, который должен был отвести его к некоему «арабу». Садик неделю скрывал Борду у себя, а затем снабдил его подложными документами на имя квалифицированного строительного рабочего, родившегося в Летисии в 1950 году.

— По прибытии в Лос-Ремедиос вам приказано отправиться к подрядчику Миронесу. Вы будете его новым верхолазом — он давно подыскивает себе рабочего этой специальности.

При проезде через пикет на обратном пути все прошло гладко, и самоуверенный, охваченный эйфорией Саймон не смог удержаться от соблазна не торопясь побалагурить с солдатом, напоминавшим карлика.

Отъехав от пикета на такое расстояние, что солдаты уже не могли их видеть, Саймон свернул с дороги, спрятал джип среди деревьев, а оставшуюся часть пути они проделали пешком.

Эту ночь Борда провел в доме Миронеса, а на другой день бразильца привели в какую-то комнату для разговора с человеком, которого он так и не увидел, — голос доносился из-за ширмы.

— Поскольку дело не терпит отлагательства, — сказал незнакомец, — у вас есть основания работать в праздничный день. Несколько черепиц уже свалилось с крыши, это опасно для прохожих. Ваш пропуск обеспечивает проход в любую часть собора в любое время, а еще вам дадут ключ от двери, за которой находится лестница, ведущая на колокольню. Чтобы дать время служащим собора привыкнуть к вашему присутствию, начните работу как можно раньше. С собой возьмите только новую черепицу, раствор и инструменты. Оружие будет лежать в колокольне на основной перекладине, к которой подвешен колокол. Вы не должны появляться там до половины двенадцатого.

Дедам ныне живущих людей японская ширма казалась роскошным приобретением, но с годами ее материал выцвел и обветшал, как и прочие детали убранства этой убогой комнатушки — стершаяся хромировка предметов в стиле модерн, пластмассовые поверхности «под кожу», лампада, горевшая перед изображением полной мадонны в одежде блеклых голубых и зеленых тонов. У двоих мужчин, которые привели Борду и сели по обеим сторонам от него, засунув руки в карманы курток, были лица типичных гангстеров. «Серьезные ребята», — подумал бразилец.

Человек за ширмой сменил позу, шелк натянулся.

Что-то в его голосе не нравилось Борде. Он ожидал, что они по-товарищески, как мужчина с мужчиной обсудят предстоящую операцию, но этот человек своим елейным голосом напоминал Борде актера, рекламирующего шоколад с телеэкрана, — он вкрадчиво, ненавязчиво приглашал к опасности, преподносил ее как привилегию.

— Сознание того, что вы действуете не в одиночку, что тысячи невидимых друзей стоят за вашей спиной, поможет вам спокойно и уверенно выполнить это революционное задание.

Борда понимал: это реклама одиночества. Одиночества в шоколадной облатке.

— Мы не пожалели ни времени, ни сил на разработку надежного плана вашего отхода.

«Я им нужен только на один раз, — подумал Борда. — Меня отдадут на съедение волкам».

— А теперь, наверно, — сказал человек за ширмой, — стоит пробежаться еще раз по деталям — мы должны быть уверены, что ничего не упустили.

 

Глава 23

Величественный крестный ход, совершаемый в Лос-Ремедиосе ежегодно в первый день мая, служил поводом для определения общественного положения граждан, их места в иерархии; каждый заявлял о своем статусе на год. Человеку четко указывали его положение, отводя ему определенное место в процессии, а все остальные, кто смотрел на крестный ход со стороны, не имели вовсе никакого статуса. В течение двенадцати месяцев люди строили козни, пускали в ход все свои связи, метались от одного блока к другому в попытках приблизиться к голове процессии, но, поскольку интриговать приходилось осторожно и скрытно, заметные продвижения вперед случались редко. Четких критериев отбора не существовало. Во главе процессии обычно шествовали ультраконсерваторы с безупречной генеалогией, но были там и просто богачи. Дамы из сестринской общины Священного Терновника, которые шатались под тяжестью массивных подсвечников с незажженными свечами, занимали свое место за иконой лишь в том случае, если их положение было подкреплено хотя бы несколькими сотнями песо, лежавшими в банке. Если семья одной из этих женщин разорялась, то женщину рано или поздно перемещали назад и присоединяли к сестрам из общины Пяти Священных Ран, но при этом все же ставили впереди жены агента «Дженерал моторс», самого состоятельного человека Лос-Ремедиоса. Члены могущественных древних родов жили в целом скромно и непритязательно; люди, чьи предки приплыли из Испании вместе с Писарро чтобы разграбить страну, раз в год в течение этих двух часов упивались славой, шествуя с поднятыми головами, в то время когда прочие преклоняли колена.

В этот день всех охватывала напускная удаль, по традиции люди чуть ли не с религиозным фанатизмом отдавали себя во власть случая. Раз в году, первого мая, каждый становился игроком. Важные спорные вопросы решались раз и навсегда при помощи монетки, женщины раскладывали пасьянс, чтобы узнать, стоит ли уйти от мужа или завести любовника, мужчины вовсю играли на фондовой бирже. В барах, когда приходила пора расплачиваться, случаи решал, как платить — вдвое больше, чем положено, или ничего.

Только в этот день на рыночной площади разрешалось ставить лотки со сладостями — дети могли выиграть сладости, играя в кости.

Это был день Святой Девы Лос-Ремедиоса — румяной рябоватой куклы в пелеринке, украшенной драгоценными камнями; Святая Дева совершала короткое путешествие по улицам, а истеричная толпа видела в ней западное подобие Шивы, бога сотворения и смерти. А еще это был день губернатора — чернь судила о губернаторе по тому, как он совершал обряд; в этот день все могли увидеть его, когда он шел в одиночестве, непосредственно за паланкином с Девой, чуть впереди своего помощника и старшего члена кабинета.

Философ Мигель де Гонгора, предшественник Лопеса по губернаторскому креслу, заметил как-то, что по своей организации, по чувствам, которые она пробуждала, церемония напоминала корриду; в роли матадора выступал губернатор, а мнение толпы о нем определялось его стилем и техникой исполнения обряда. Де Гонгора писал в своих мемуарах, что жители Лос-Ремедиоса готовы терпеть тиранию губернатора, если в этот день он оправдал их надежды.

Тридцатого апреля, вскоре после полудня, генералу Лопесу неожиданно нанес визит шеф полиции, полковник Арана. Арана, которого провели к губернатору, как всегда, без формальностей и проволочек, застал Лопеса в тот момент, когда он во второй раз читал сообщение о несчастье на руднике. Для генерала день начался с неприятностей. На рассвете его разбудили, чтобы известить о беде в Ультрамуэрте, а затем, через час, как только он вошел в свой кабинет, его любимая вещь, картина «Похищение Елены», написанная по стеклу, свалилась со степы и разбилась вдребезги. Генерал увидел в этом дурное предзнаменование. Он снова читал: общее число жертв неизвестно… работы остановлены… пострадавшим срочно оказывается помощь.

Адъютант, сопровождавший Арану, передал генералу второй выпуск «Эль Диарио». Свободное пространство, оставшееся в первом оттиске после того, как цензор выбросил осторожное сообщение о несчастье, было заполнено подробностями баскетбольного матча. Генерал с раздражением заметил, что по чьей-то оплошности на странице осталась фотография, на которой с глупым видом улыбались шахтеры и которая теперь не имела никакого отношения к публикуемым материалам.

Арана принес тревожные вести. Утром в связи с похищением автомобиля американского миссионера Грааля Уильямса был арестован молодой человек по имени Хуан Саймон. Саймон признался, что машиной с номерами армейской контрразведки воспользовались для того, чтобы вывезти из города партизанского лидера Кандидо Росаса, недавно бежавшего из тюрьмы. Росас был доставлен в Сосиего, в дом Мустафы Садика, торговца ливанского происхождения; имелись все основания думать, что Садик — агент партизан и что ускользнувший из-под надзора отец Альберто тоже отправился к ним, Когда полиция, посланная в Сосиего, прибыла на место, Садика и след простыл. Саймон также показал, что в Лос-Ремедиос он вернулся вместе с человеком, который не назвал себя, но описание его внешности и заметный бразильский акцент указывают на то, что это был Орландо Борда, сопровождавший банду, которую недавно уничтожили в Каямбо.

Глядя в записную книжку, Арана перечислил некоторые факты из биографии Борды. В 1968 году Борда ездил в Уругвай в качестве капитана бразильской сборной по стрельбе. В 1969 году ему предложили заняться подготовкой национальной олимпийской команды, но он был арестован и обвинен в похищении человека.

В том же году бежал из тюрьмы Сан-Паулу. Считалось, что после этого он был замешан в нескольких похищениях и ограблениях банков, которые совершали подпольные организации. На данном этапе Арана счел необходимым довести до сведения генерала общее мнение своих сотрудников, что в ближайшее время не следует исключать возможность хорошо организованной покушения на жизнь губернатора.

Слушая шефа полиции, генерал решил, что он, наверно, поступил все же правильно, оставив Арану при себе, хотя и собирался избавиться от него. «Нет, — подумал он, — больше нельзя допускать, чтобы меня даже мысленно связывали с ним. Нас начинают путать, в народе говорят, что губернатор сам изобретает орудия пыток, сам дает команду „пли!“ при расстрелах. Жаль, что искусством подавления владеют только психопаты». Лопес с отвращением наблюдал за подобострастно улыбавшимся Араной. Один из тайных агентов Лопеса сообщил ему, что Арана причастен к порнобизнесу. Генерал, действуя совершенно бессознательно, разорвал под столом записку с донесением агента на клочки. Это был поступок, знаменательный для его теперешнего настроения.

И все же хорошо, что он оставил Арану. Опыт подсказывал Лопесу, что гуманный полицейский плохо справляется со своими обязанностями. Генерал искренне ждал того дня, когда аппарат подавления, необходимый полицейскому государству, наконец-то будет ликвидирован. Он считал, что люди тина Арапы, полезные в период, когда объединение страны требует жесткой дисциплины, сами приближают этот день.

Если, как полагал Арана, Борда прибыл в Лос-Ремедиос с заданием убить генерала, единственный вполне удобный случай для этого представится во время завтрашней церемонии. Арана предлагал на выбор одну из следующих предосторожностей.

Первая альтернатива — именно ее Арана считал наиболее предпочтительной — состояла в отмене крестного хода, так как церемония, признался полковник, не позволяла полиции принять необходимые меры безопасности. Лопес покачал головой. Это будет воспринято как бедствие. Темные крестьяне, рабы атавистических дедовских традиций, потеряют надежду на урожай. Они даже не станут сеять. Генерал напомнил Аране, что за всю историю города крестный ход был отменен лишь один раз, когда церемония совпала с сильным землетрясением.

В таком случае, спросил Арапа, не согласится ли генерал окружить себя телохранителями?

Лопес отверг и это предложение. Так не поступали даже в худшие дни насилия, когда губернатор — а им неизбежно становился член консервативной партии — служил объектом ненависти либералов, составлявших сорок процентов населения. Лопес не возражал против того, чтобы Арана расставил вооруженных полицейских в штатском, если ему удастся набрать нужное количество, по обеим сторонам дороги через каждые пять метров, и отдал приказ очистить от людей крыши. Но идти за Святой Девой он будет один. Генерал сказал, что, помимо других соображений, он руководствуется и тем, что появление телохранителей в голове процессии нарушит тонко отрегулированный социальный механизм церемонии и будет воспринято знатными горожанами как оскорбление, поскольку они будут вынуждены идти позади полицейских, которых не считают за людей.

Наконец, Арана предложил изменить в последний момент, без предупреждения, путь следования процессии. Обычно процессия шествовала по лабиринту узких улочек в центре города, а ее ход замедлялся черепашьим шагом самой старой аристократки с самым тяжелым подсвечником; Арана предложил направить крестный ход по современным магистралям, где можно будет сдерживать толпу на приличном расстоянии и вся церемония ускорится.

Генерал снова возразил. Это, сказал он, лишит церемонию смысла, который состоит в том, чтобы дать возможность покровительнице города посмотреть на своих подопечных, а им — увидеть ее. Он напомнил Аране о тысячах граждан, которые уплатили немалые деньги за лучшие места у окоп или на балконах, рекламируемые последние три месяца, — каково же будет их разочарование, когда они на рассвете займут места и ничего не увидят. Если в городе есть человек, готовящий политическое убийство, то у Арапы остается двадцать четыре часа, чтобы найти его, сказал Лопес. Нарушать традицию нельзя.

Генерал, как обычно, в одиночестве выпил за ленчем кофе с диетическими сухариками, после чего прилег на час в затемненной комнате и попытался — на этот раз, правда, не совсем успешно — отрешиться от всех тревог и забот с помощью специальной методики.

В три тридцать он встал и быстро направился в кабинет, где прочел несколько отчетов и подписал ряд бумаг, а в четыре часа Лопес вызвал к себе начальника городского гарнизона.

Полковник Фигероа знал все о запланированном перевороте, который должен был произойти сразу после окончания церемонии, через десять минут после того, как Деву внесут в собор и она займет свое постоянное место.

Полковник не был стойким приверженцем ни одной из двух партий, когда-то он считал себя либералом, но уже давно находился в услужении у консерваторов, которым принадлежала власть в департаменте. Фигероа пытался преодолеть комплекс неполноценности и в то же время растравлял его, все свободное время гоняя на быстроходном катере по небольшому озеру в окрестностях Лос-Ремедиоса, и, хотя сам он не мог решиться на что-то значительное, исполняя приказы, он действовал четко и безукоризненно.

Фигероа подтвердил, что трое неблагонадежных офицеров отосланы в отпуск, что гарнизон приведен в боевую готовность и содержится в казармах на военном положении. Пять старых танков «Шерман» будут переброшены в стратегически важные точки города; Лопес знал, что стоит ему попросить дополнительную информацию, как полковник обрушит на него поток сведений об их экипажах и вооружении. Поручив руководство операцией Фигероа, генерал мог не опасаться, что танкам не хватит горючего или боеприпасов. Полковник сообщил, что все «Молнии» ударной тройки — они казались музейными экспонатами — тщательно проверены, подготовлены к полетам и стоят наготове в аэропорту. В определенный час они поднимутся в воздух, будут летать над крышами, и, как выразился Фигероа, уже одно их присутствие сделает людей покладистыми.

Фигероа заверил генерала, что кровопролития удастся избежать. В двенадцать часов пятнадцать минут по радио передадут национальный гимн и сообщение об успехе восстания. Это послужит сигналом к действию для друзей Лопеса в столице, где произойдет такой же безболезненный переворот. Единственным человеком, вызывавшим смутное недоверие, был помощник губернатора; все, кто пытался выяснить его позицию, отметили, что Рамон Браво держится с загадочным безразличием. «Но он — единственный либерал среди сотни консерваторов, у него нет ни власти, ни поддержки», — сказал Фигероа.

Полковник провел у губернатора два часа. Лопес обсудил с ним и одобрил все детали завтрашней операции. После его ухода генералу оставалось только ждать, и он впервые в жизни занервничал. Всю свою жизнь он уверенно продвигался вперед, потому что заряд несокрушимого трезвого оптимизма давал ему преимущество перед соперниками, склонными, как многие колумбийцы, к самокопанию и неверию в свои силы.

Генерал привык отмахиваться от мелких неудач и именно поэтому не научился противостоять таким серьезным ударам, как несчастье на руднике, на который возлагались большие надежды. Сейчас Лопес почувствовал, как ои одинок. У человека такого положения нет друзей, от которых можно не таить свои слабости.

Люди из ближайшего окружения сами отталкивали его своим подобострастием и стремлением извлечь из отношений с ним личную выгоду. Лишенный дружеской поддержки и одобрения, Лопес в который раз ощутил потребность в подсказке свыше.

Генерал надел поношенный хлопчатобумажный костюм, нашел измятую панаму, нацепил очки с затемненными стеклами, и через несколько минут уже ехал в «опеле» старой модели по дороге в Буэнависту — так он поступал уже не раз. Лопеса можно было принять за разорившегося лавочника, а в кармане у него лежали документы на имя некоего хирурга-стоматолога.

На пикете при въезде в Буэнависту солдат обошелся с ним весьма бесцеремонно, он сорвал с Лопеса очки и пристально посмотрел ему в лицо, отчасти вернув генералу утраченное спокойствие.

Конечным пунктом поездки была хижина, расположенная в самом убогом, пользующемся дурной славой районе этого городка; в хижине жил индейский брухо — знахарь и предсказатель, к услугам которого прибегали многие белые. Подъехав, генерал заметил несколько стоявших неподалеку роскошных автомобилей, и ему пришлось дожидаться своей очереди, пока шаман не отпустил клиентов, которые прибыли раньше, наконец появилась женщина с зобом и провела его внутрь. Шаман, а им был старик с лисьей мордочкой, одетый в засаленную куртку из акульей кожи — куртки такого фасона обычно носят саксофонисты, — ждал его, сидя среди отвратительного хлама, служившего колдуну для его ремесла. Подумав, что вошедшему нужно средство от импотенции, он стал прикидывать, сколько он сможет взять с него за банку адского варева, которое он давал в таких случаях, но, посмотрев на Лопеса во второй раз и увидев его вблизи, шаман разволновался не на шутку. Лопес объяснил шаману, что пришел не за снадобьем и не ради заклинания, он хочет узнать, что его ждет, и шаман, неистово дрожа, подтолкнул к нему коробку и предложил выбрать «судьбу».

Лопес понял, что ему дали выбрать одну из тех бумажек, какие печатались в округе тысячами — их вкладывали в пачки сигарет и жевательной резинки, что продаются в автоматах, их вытаскивали канарейки, которых носили в клетках слепые — монополисты дешевого гадания.; Эти предсказания составлялись в расчете на реалистов, израсходовавших все запасы надежды, они были сформулированы в негативной форме, в них гораздо чаще говорилось о предательстве или беде, чем о любви или невероятном счастье.

Генерал распечатал свою «судьбу», он знал, что найдет в ней мало утешительного. Он ожидал, что ему посоветуют остерегаться романтических приключений, не отправляться в путешествия, не давать денег в долг и не вкладывать их в дело, ничего не покупать и не продавать — одним словом, избегать всяких действий.

Но, обнаружив, что ему достался совершенно чистый клочок бумаги, Лопес невольно содрогнулся. Так вот, значит, каков был приговор фортуны — пустота. Шаман, корча, точно в судороге, гримасы, с пеной на губах, пытался выхватить бумажку из его рук, объясняя, что за сегодняшний день такое уже случалось два или три раза, что все дело в неисправности печатной машины. Он упрашивал Лопеса выбрать «судьбу» во второй раз, но генерал покачал головой, аккуратно свернул бумажку и положил ее в карман. Он вышел, шаман следовал за ним по пятам, умоляя попытаться еще раз.

«Узнал ли он меня, а если нет, то что прочел он в моем лице?» — спрашивал себя генерал.

Оставалось только одно средство, и Лопес от шамана сразу отправился в собор, который был переполнен членами разных братств и большими семейными группами, голоса людей сливались в негромкий гул, а несколько тысяч свечей, горевших в полумраке, создавали эффектную контрастную мозаику.

Эта гудящая толпа собралась на церемонии, которыми отмечался канун крестного хода. Вначале было «Благословение огня» — вполне благопристойное христианское шаманство, которое нередко совершалось в испанских церквах, а здесь индейцы охотно переняли его и сделали частью своего религиозного культа. Затем происходило массовое крещение тридцати трех детей, причем всех девочек нарекали именем Мария Глория, а мальчиков — Сальвадор. После крещения начиналось «Шествие свеч» — сокращенный вариант завтрашней процессии, — которое происходило в стенах собора. Толпа радовалась, ликовала, потому что Дева находилась в благодушном настроении — это определили авторитетные знатоки.

Затем началась раздача святой воды, длинная очередь медленно двигалась мимо купели, а ризничий наливал из кувшина но несколько капель в бутылочки, которые ему протягивали. В очереди стояли люди из низов. Те, кому это было по карману, получали воду с «черного хода», они предпочитали посылать за ней слуг.

Генерал отдал мелкую монетку лоточнице, которая стояла возле дверей собора, взял у нее пустой пузырек из-под лекарства и встал в очередь. Под ногами у него играли дети, а индейцы, накачавшиеся в ожидании «Благословения огня» «огненной водой», пришли в состояние религиозного экстаза и водили хороводы где попало. Люди, уже получившие святую воду, спешили с ней в темные закоулки, чтобы там бросить в склянку талисман — кусочек восковой свечи или зернышко ячменя, а самые фанатичные почитатели традиций плевали в свои пузырьки. Через полчаса генерал оказался у купели, но к тому времени в ней почти не осталось воды. Ризничий схватил бутылочку генерала, нацедил в нее последние капли и отдал Лопесу. Лопес поднял бутылочку на свет и увидел, что жидкость даже не стекла на дно. Ризничий отмахнулся от него нетерпеливым жестом. Тут нее к Лопесу подскочил спекулянт, который предложил за десять песо наполнить пузырек святой водой, но Лопес оттолкнул его в сторону.

Медленно, с тяжелым сердцем направился генерал в свой дворец, а приехав, сразу прошел в спальню. Он вытащил пустую «судьбу», окропил ее святой водой — для этого ему пришлось приложить бумажку к горлышку пузырька и встряхнуть его. Лопес чиркнул спичкой и поджег «судьбу». Она сгорела почти целиком, а остатки поглотило пламя второй спички. Лопес знал, что это был самый действенный акт изгнания злых духов, который он мог совершить. Он лег в постель и мирно проспал до утра.

 

Глава 24

Армия рабочих, нанятых муниципалитетом, трудилась всю ночь, очищая улицы от мусора, нищих, пьяных индейцев, истребляла бездомных собак. На рассвете город был приведен в порядок, и первые зрители начали занимать места. Про такое солнце, какое поднималось в этот день над Лос-Ремедиосом, горожане обычно говорили, что оно «затаило злобу». Пятнистое, словно лицо больного, небо заволокло дымкой. Мутная пелена облаков то сгущалась, то рассеивалась, побрызгал дождик, капли которого быстро испарялись на горячем камне мостовых, в небе время от времени раздавались недолгие раскаты грома.

К половине восьмого толпа плотно обступила весь путь следования процессии, а центральная площадь все еще наполнялась опоздавшими, которым мало что предстояло увидеть. Многие несли крохотные букетики заиндевевших анютиных глазок и желтофиолей — их продавали мороженщицы. Такие цветы, если на них не попадали прямые солнечные лучи, сохраняли свежесть красок в течение часа или даже дольше. Каждые полминуты били в большой соборный колокол — казалось, будто в небе лоб в лоб сталкиваются два автобуса. В половине девятого толпа бросилась к боковой двери собора, из которой вышел священник и стал разбрасывать традиционные пригоршни анисового семени и старых монет достоинством в один сентаво. В десять часов, минута в минуту, распахнулись главные двери собора, из него вышла процессия, и замершая в ожидании толпа упала на колени.

Шествие возглавлял гарнизонный оркестр, музыканты были в новенькой, с иголочки, американской форме, они держали на изготовку начищенные до блеска трубы и тромбоны. Сразу за оркестром шел епископ с двумя архидьяконами, за ними — трое босоногих «грешников» в капюшонах, далее — знатные дамы, разбрасывавшие лепестки роз перед Девой, платформу с которой поддерживали восемь мужчин.

Дева восседала среди лилий, облитых золотой и серебряной краской, и над цветами виднелось только ее розовое кукольное личико. За Девой шел генерал Лопес, одетый в превосходно сидевший на нем новый темный костюм от лондонского портного генерал шествовал тем неторопливым скользящим шагом, которым ходили на церемониальных маршах курсанты колумбийских военных училищ. Некоторые зрители заметили необычную бледность генерала, и она произвела на них хорошее впечатление, так как подчеркивала, по их мнению, величественность процессии.

Хоуэл, Лиз и Харгрейв занимали места для почетных гостей на большой трибуне, сооруженной на площади. Лиз и Харгрейв сидели там уже некоторое время, а Хоуэл появился совсем недавно.

Харгрейв отвернулся, всматриваясь куда-то в сторону, и Хоуэл склонился к Лиз.

— Думаю, все будет в порядке. В канцелярии губернатора дежурил только один служащий. Я сказал ему, что нашу машину обчистили и стащили пропуск, он сделал отметку в журнале, я расписался, и все.

Шума он не стал поднимать.

— Прекрасно, — сказала Лиз, — но я все равно не могу поверить, что мы уедем.

Внимание Харгрейва привлекло появление нескольких конных упряжек, с шумом подъехавших к площади. Автомобили не пропускались в центр города, но члены некоторых знатных семейств не пожелали идти пешком и прикатили на клячах, временно вызволенных со скотобойни. Внезапно Харгрейв обернулся к Лиз:

— Почему не уедете? Конечно, уедете.

— Самолет не прилетит, — сказала Лиз. — Я абсолютно уверена в этом. А если он прилетит, то будет грандиозная облава. В воскресенье властям взбрело в голову обыскать всех уезжавших и их багаж. В конце концов самолет улетел полупустой. Да и погода не очень-то летная.

— Низкой облачности нет, — сказал Харгрейв. — Остальное не имеет значения. Вы же летите днем. Теперь не важно, какая погода.

— Я так стараюсь расслабиться, отдохнуть, — сказала Лиз, — но у меня ничего не выходит. Вы заметили тех забавных людей, что подъехали в карете?

Там, кажется, подруга Браво, да? Все так и лезут к ней полюбезничать.

— Что ж, она как-никак вторая дама департамента, — сказал Харгрейв, — Даже если ей не нашлось места в процессии.

Две обедневшие аристократки, которые сопровождали любовницу полковника Браво — она была потомком древних инков, — усадили молодую женщину на отведенное ей место, и она улыбнулась соседям справа и слева; под облачным небом ее золотистое лицо казалось еще более смуглым.

— Любопытное место, если здесь не оставаться, — заметил Харгрейв. — В самый раз для длинного уикэнда. Охотно улетел бы с вами.

— Правда, Седрик, зачем вам оставаться? — сказала Лиз. — Боб, уговори его поехать с нами.

— Кто-то должен запереть дом, — сказал Харгрейв. — Выключить рубильник. Сиять показания счетчика.

— Но на следующей неделе вы полетите, да? спросила Лиз.

— Да, возможно.

— Что значит «возможно»?

— Вероятно, по дороге я заеду в Панаму, — сообщил Харгрейв.

— Это для меня новость, — признался Хоуэл. — Почему в Панаму?

— Я говорил с Маклареном Фрезером. Местные индейцы куна находятся в бедственном положении.

Макларен считает, что я смогу им помочь, мы поедем вместе.

Лиз и Хоуэл тотчас узнали знакомое им выражение лица — внезапно серьезность стянула обмякшие черты, в глазах Харгрейва появилось оживление, бородка воинственно вздернулась.

— Мне известны сорта бобовых и тыквы, которые могут расти на песчаной почве даже при избыточном содержании соли. Нужно только добавлять соответствующие удобрения. В данном случае морские водоросли.

Хоуэл и Лиз переглянулись, стараясь сдержать улыбку.

— Вы это серьезно, Седрик? — спросил Хоуэл.

— Ну конечно.

Его лицо отражало преданность новому начинанию.

Вдали послышался «Триумфальный марш» из «Аиды», гарнизонный оркестр исполнял его в замедленном темпе, чтобы старые аристократки, обремененные тяжелой ношей, не отставали от процессии. Неожиданно музыка потонула в рокоте мотора, и низко над площадью пронесся самолет. Все задрали головы.

— Это «Чессна» Уильямса, — узнал Хоуэл.

— Как низко, правда? — удивилась Лиз.

— А ведь он не лихач.

— Похоже, наш друг Уильямс погорел, — заметил Харгрейв. — Наконец-то. Не хотел бы я быть сейчас на его месте. Вы слышали, что сказал Браво?

— Меня тогда не было, — сказал Хоуэл.

— Да, верно, вас тогда не было, — вспомнил Харгрейв. — Он сказал, что вызовет комиссию из Боготы ля расследования причин трагедии на руднике. Он считает, что действия некоторых иностранцев наносят ущерб интересам страны.

— Но как он посмел, ведь Уильямс пользуется поддержкой Лопеса!

— Не знаю, но в любом случае я не хотел бы оказаться на его месте. После того как он проворонил свой джип, ему больше не получить таких номеров.

— Кажется, процессия приближается, — сказал Хоуэл.

В дальнем конце площади над толпой затрепетали хоругви, оркестр визгливо надрывался ритмичной музыкой из «Аиды».

— Что-то я не вижу ни калек, отбрасывающих костыли, ни юродивых…

— Лопес все это пресек, — объяснил Харгрейв. — Он просто помешался на собственной безопасности.

Похоже, сегодня будет скучновато.

Определив по экспонометру освещенность, он стал устанавливать выдержку и диафрагму фотоаппарата.

— Не хочешь пощелкать? — спросил он Лиз.

— Нет, — ответила она. — Я не буду снимать. Неохота возиться.

— Может быть, ты никогда больше не увидишь такого средневекового зрелища.

— Я знаю, — согласилась она, — но, сказать по правде, меня это не волнует. Сейчас я хочу только одного — улететь отсюда.

— Мы можем уйти, — предложил Хоуэл, — только вот такси не ходят. Пешком через толпу не пробиться.

— Никакой спешки нет, — сказала Лиз. — Я согласна посидеть тут, пока Седрик фотографирует. Просто почему-то этот спектакль меня не трогает, вот и все.

— Хорошо, — отозвался Харгрейв. — Я сделаю один-два снимка, а затем мы поедем в аэропорт. Торопиться тоже смысла нет.

— А нам не удастся хоть краешком глаза посмотреть, как Лопес будет захватывать власть? — спросил Хоуэл.

— Мы все уже видели, — сказал Харгрейв. — Это произошло на наших глазах, вы просто не заметили.

Лопес уже президент, только непровозглашенный.

В наше время латиноамериканские перевороты совершаются легко и стремительно. Мне кажется, Уильямс на самом деле рискует, правда?

Над домами у дальней от трибун стороне площади появилась «Чессна», она пикировала прямо на крыши.

Опустившись ниже подъемного крапа, который стоял возле недостроенного небоскреба, самолет круто забрал вверх, сделал странный, замедленный вираж — из-под фюзеляжа выбивался желтый свет — и тут мотор «Чессны» заглох, снова взревел, потом закашлял.

— Это ведь опасно, да? — сказала Лиз. — Вы думаете, у него неполадки?

— Вполне возможно. Очень похоже, что неполадки.

Самолет развернулся и ушел за недостроенный небоскреб, затем появился снова, мотор издавал отдельные хлопки. Затем послышался его предсмертный рев, и самолет упал, будто натолкнувшись на стену. В тот момент, когда «Чессна» грохнулась о землю, Хоуэл почувствовал, как под ним вздрогнуло кресло. Лиз вскрикнула. Над домами поднялись два клуба дыма.

Уильямс умер сразу после того, как самолет рухнул на узкую улочку, параллельную Калье Анимас — так называлась главная улица. Шеф полиции Арана — он также находился в «Чессне» — умер через полчаса, не приходя в сознание. Полет был последним проявлением той педантичности, благодаря которой Арана за десять лет превратился из рядового инспектора полиции нравов в самого могущественного, после губернатора, человека. Приказ о возвращении вертолетов, предоставленных Лопесу, был получен, как назло, за день до процессии, поэтому Арана обратился к Уильямсу с просьбой обследовать крыши домов в последний момент перед церемонией — в этот день людям запретили там появляться.

Капитан Наварро, заместитель Арапы, видел, что происходит с самолетом, и сразу понял, что это диверсия. В это самое время один из подчиненных доложил капитану о появлении в соборе подозрительного субъекта, но Наварра решил ничего не предпринимать — он был человеком осторожным, повышение получил совсем недавно и не собирался рисковать своей карьерой. Наварро и в голову бы не пришло войти в собор с группой вооруженных людей без четкого приказа Арапы. Теперь Арана был мертв — капитан почти не сомневался в его гибели. Оп решил послать туда человека в штатском, дав ему указание ни при каких обстоятельствах не открывать огонь внутри собора. Затем Наварро стал беспокоиться, не навредил ли он своей карьере. Тайная полиция служила объектом ненависти для полиции обычной, а Наварро, хоть и относился формально к последней, имел врагов в обоих лагерях Фигероа наблюдал за развитием событий с крыши банка на Калье Анимас, и гибель «Чессны» произошла прямо на его глазах. Полковник видел, как в последний момент самолет попытался сесть на узкую улочку, словно был гигантской стрекозой, ко ему начисто снесло крылья, а фюзеляж оставался поразительно целым, пока его не разорвало на куски при взрыве бака с горючим. Через пять минут появился посыльный и доложил, что в самолете находился полковник Арана, а Фигероа спокойным тоном сделал ему замечание за то, что тот нечетко отдал честь.

Фигероа понял, что вся ситуация необратимо изменилась. Он чуть ли не физически ощутил начало сдвигов в расстановке сил. С гибелью Араны период политического равновесия кончился, и Фигероа знал: кто бы ни занял теперь пост шефа полиции, этот человек унаследует слабую власть, но сильную ненависть.

Фигероа находился примерно на одинаковом расстоянии от места трагического происшествия, где люди пытались что-то вытащить из-под горящих обломков — по-видимому, тела, — и от суматохи на площади, которую вот-вот собиралась покинуть процессия, возвращавшаяся в собор. Полный сознания собственного могущества, полковник почувствовал себя олимпийцем. Сейчас, когда пушки Фигероа были нацелены на центр города, в его руках находилась судьба не только Лос-Ремедиоса, но и всей нации. Снова появился посыльный, он сообщил полковнику, что личная гвардия Лопеса, Третья рота, как ее называли, уходит с отведенных ей позиций и занимает оборону на площади Виктории. Для Фигероа перемещение гвардии могло означать только одно. Этот отряд, игравший в Лос-Ремедиосе роль СС, подчинялся непосредственно Аране, и теперь, когда их командир погиб, гвардейцы превратились в стадо заблудших овец, а горожане и войска гарнизона, терпевшие до сих пор их бесчинства, спешили свести с ними счеты.

Уже час шествовал генерал Лопес в составе процессии, и успел устать от необычно медленного шага.

Ряд незначительных казусов нарушил размеренное течение событий. Через пять минут после выхода из собора одна из престарелых дам с подсвечником упала в обморок, и головная часть процессии с оркестром впереди оторвалась от хвоста, который отстал из-за сумятицы, вызванной этим происшествием. Затем появление низко летящего самолета Уильямса за минуту до его падения напугало двух лошадей, и они сбросили с себя аллегорические фигуры Правосудия и Свободы.

Лопес услышал душераздирающие крики, но продолжал идти, будто ничего не случилось, глаза его смотрели вперед. Затем вся процессия остановилась, чтобы поправить Деву, которая стала заваливаться набок.

Все эти происшествия казались генералу пустяками, еле заметными точками на фоне сгущающегося мрака. В той среде, что окружала Лопеса с детства, человек впитывал подозрительность и недоверчивость с молоком матери, и легкая форма паранойи поражала то одного, то другого, словно это было эпидемическое заболевание. За всю историю города вряд ли произошла хотя бы одна истинная случайность, и, если хорошенько покопаться, за каждым бедствием можно было углядеть какую-нибудь тайную личность. Лопес считал, что, если самолет Уильямса разбился на его глазах и на глазах толпы, значит, кому-то это понадобилось. Интуиция, помогавшая генералу в тех случаях, когда не справлялось логическое мышление, подсказы — вала ему, что авария самолета была связана с отказом Браво шествовать вслед за генералом — полковник сослался на сердечный приступ, подтвержденный врачом. Болезнь Браво, падение самолета, отсутствие «Молний», которым уже давно следовало разбрасывать воззвания… несчастье в Ультрамуэрте. Лопес в совершенстве владел искусством обмана и притворства, но он знал немало других мастеров этого дела. Кто, спрашивал он себя, мог быть заинтересован в поломке насосов? Не разумнее ли было продать иностранцам пятьдесят один процент акций, как они просили? Почему они так внезапно забрали вертолеты?

Лопес маршировал, держа руки по швам и не отрывая глаз от вершины треугольника, который образовывала риза Девы; каждое его движение было четким и точно отмеренным. Оркестр в девятый раз заиграл «Триумфальный марш». Генерал боролся с ощущением нереальности всего происходящего, с гипнотическим воздействием медленного, бьющего по голове марша.

Восемь человек, которые несли Деву, шли не в ногу, шаркая от усталости, их руки и шеи блестели капельками пота. Внезапно, когда шествие проходило мимо переулка, толпа расступилась, и генерал увидел необычное зрелище — люди бросились на солдата, избили его и забросали камнями.

Лопес почувствовал себя связанным по рукам и ногам, участие в жестко регламентированной процессии не позволяло ему принять соответствующие меры.

Сейчас генерал был глух и нем, он не имел возможности ни выслушивать донесения, ни отдавать приказы.

Губернатор оставил на два часа бразды правления, чтобы шествовать во главе процессии — он считал себя не вправе отказаться от участия в этой церемонии, — и сейчас он чувствовал, как власть ускользает из его рук. Отрешенно взглянув на себя со стороны, он понял, что стал жертвой блестяще организованного заговора, на который намекал Арана во время своего визита, когда он пришел предупредить генерала. Сейчас Лопес поверил в то, что жизнь его может вскоре оборваться. Было в атмосфере нечто такое, что всегда сопутствует драме политического убийства, где бы она ни происходила. У тех, кто занимался ликвидацией общественных деятелей, словно появлялась какая-то древнеримская склонность к театральности. Если ему суждено погибнуть, думал генерал, то он примет смерть от руки обманутого наемника, который затем сам будет немедленно убит вместе с другими тайными жертвами — это сделают для того, чтобы замести следы, заткнуть рты, вычеркнуть событие из памяти народа. Некоторое время люди, ничего толком не зная, будут спрашивать друг друга, что же на самом деле скрывалось за убийством Лопеса. Пойдут разные слухи, затем шепот догадок и предположений стихнет, все уляжется. Переименуют стадион, больницу, улицу, площадь, скинут пару памятников, и через десять лет от губернатора Лопеса не останется и воспоминаний.

Имя Альберто Серверы Лопеса будет встречаться лишь в самых узкоспециальных, подробных трудах по истории новейшего времени. Представляя себе эту печальную картину, Лопес жалел не себя, а народ, остающийся без защитника. Его гибель окажется невосполнимой утратой для всего департамента, для всей страны, ведь он отец этих людей. На нем лежало столько обязанностей, столько оставалось незавершенных дел.

Внезапно настроение у Лопеса поднялось. Впереди, в небе, появился крест главного купола, и вскоре купол открылся целиком. Собор казался надежным пристанищем, он ждал Лопеса. По возвращении процессии, после снятия Девы перед главным престолом, генерал вернется из добровольного двухчасового изгнания. Подчиненные явятся за приказами. Он отдаст их без колебаний, и власть начнет возвращаться к нему.

Главный купол и окружавшие его меньшие купола постепенно выросли до таких размеров, что закрыли полнеба. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь дымку, оживляли краски старой крыши, которая своим цветом напоминала генералу серовато-голубое линялое оперение зимородка. Лопес прикинул, что до собора осталось полторы сотни шагов, и начал вести отсчет. Тяжкое испытание подходило к концу, и это подбодрило участников процессии. На последнем отрезке пути обессиленные дамы передали тяжелые подсвечники своим слугам, что разрешалось. Оркестранты, зная об этом, ускорили темп. Босоногие «грешники» заковыляли немного быстрей. Епископ — он был коротконог и страдал плоскостопием — еле сдерживался, чтобы не пойти вразвалку, а лошади с аллегорическими фигурами Правосудия и Свободы, почувствовав близость конюшни, норовили перейти на рысь.

Теперь, когда купол скрылся за главным фасадом и до собора осталось примерно сто ярдов, Лопес перестал считать шаги и начал обдумывать свои действия. Фигероа и Наварро, оба в парадной форме, в треуголках с поднятыми полями, при шпагах, с лентами, переброшенными через плечо, ждут его приближения, стоя по обеим сторонам дверей собора, а он в ответ на их приветствие только поднимет правую руку. Это был условный сигнал к началу действия, к расклейке воззваний, сигнал, по которому церковный хор запоет «Те Deum» и загремит салют из двадцати одного орудия. В открытом «кадиллаке», взятом напрокат по такому случаю, генерал направится во дворец, выйдет на балкон, затем обратится к нации по телевидению с призывом к спокойствию, пониманию, доверию. «Необходимо что-то сделать с Браво», — подумал генерал.

Он пошлет к нему другого врача, и если сердечный приступ окажется симуляцией, Лопес отдаст приказ о его заключении под стражу. И еще следовало разобраться в исчезновении «Молний». Куда же они подевались?

Толпа поредела и приблизилась к процессии. Она выглядела по-новому. Лица людей, одетых в лохмотья, были хмурыми, бесстрастными. Краем глаза генерал заметил индейцев в национальных костюмах, и это его обеспокоило. Индейцев никогда не пропускали на площадь, и то, что они присутствовали здесь в шкурах животных, с раскрашенными лицами, означало, что полиция уже не справляется со своими обязанностями. Неподалеку от процессии, не обращая на нее никакого внимания, индейцы присели на корточки вокруг трех шаманов в медвежьих шкурах с отверстиями на ягодицах. Сзади у шаманов свисали хвосты, через открытые медвежьи пасти виднелись лица, искаженные гримасами, а в глазницах сверкали кусочки кварца. Танец их мог показаться непристойным белому человеку, но Лопес слышал об этом танце, хотя и не видел его своими глазами, он знал, что это один из самых священных индейских ритуалов, что его исполняют в наиболее критические моменты, когда хотят призвать на помощь всех предков племени.

Еще более убедительным свидетельством беспорядков служил фейерверк, который устроили, несмотря на запрет Лопеса. В небе что-то хлопнуло, испуганная лошадь за спиной генерала заржала, забила копытами.

Человек, который поддерживал правый задний угол платформы, отпустил его, шагнул в сторону и перегнулся пополам, словно у него свело живот. Платформа накренилась, и Дева стала соскальзывать. Генерал сделал еще пару шагов, платформа пошатнулась, заколебалась, и Лопес подумал, не следует ли ему вмешаться, затем упал второй человек, угол опустился еще ниже, и тонкая проволока, скреплявшая всю конструкцию, не выдержала. Посеребренные и позолоченные лилии хоругви, блестящие звезды, кресты и символы страстей господних слетели со своих мест и обрушились сверкающей лавиной под ноги генералу.

Оркестр умолк, генерал остановился и посмотрел на груду мишуры, которая завалила разбитую куклу.

Процессия разбежалась, рассеялась, словно ее атаковал невидимый враг. В дюйме от генерала, выбивая подковами искры, пронеслась лошадь без всадника, и что-то — должно быть, болтавшееся стремя — ударило Лопеса между лопаток. Генерал медленно повернул голову, ища поддержку и чьем-нибудь дружеском взгляде, но со всех сторон его окружало неумолимое, отстраненное безразличие индейцев. Закончив танец и убрав змей, шаманы отвернулись от генерала, сложили руки рупором и стали звать предков волчьим воем и отрывистым ревом ягуара.

Прямо перед Лопесом появился какой-то индеец; генерал и индеец изучающе посмотрели друг на друга, и Лопесу показалось, что выражением лица индеец напоминает ребенка, сбитого с толку арифметической задачкой. В голове у индейца рождался расплывчатый, неясный вопрос, который ему, несмотря на все старания, никак не удавалось сформулировать. Что случилось? Индеец сунул под нос генералу кадило, и тот захлебнулся тошнотворным дымом. Земля стала уходить у генерала из-под ног, а в глазах все закружилось. Лопес осторожно опустился на колени. Вверху снова загремел колокол. Он поднял глаза и заметил, что индеец по-прежнему пристально смотрит на него.

Теперь Лопесу показалось, что во взгляде индейца была жалость. Генерала охватил страх.

Внезапно весь город как бы ослеп — люди захлопнули ставни. Два танка выехали из-под брезентового навеса. Один из них выплюнул в небо двухфунтовый снаряд, затем танки застыли в ожидании дальнейших приказаний. Ветер разносил по площади мусор и букетики цветов, которые в панике побросала толпа. Из-за туч вышло солнце, у домов обозначились тени, казавшиеся траурной каймой. Генерал лежал возле двух мужчин, которые несли платформу — они упали вместе с Лопесом. Один из них стонал и шевелился, второй но подавал признаков жизни.

Какой-то человек подошел к генералу, перевернул его на спину, проверил, бьется ли сердце, и покачал головой. Другой подобрал обломки Девы, заплакал и отошел в сторону.

Смятение, очистившее улицы от народа, передалось и тем, кто ждал процессию в соборе, их тоже охватила паника. Борда спустился с колокольни и угодил в водоворот толпы. Люди молча метались из стороны в сторону, словно во время сильного землетрясения, утратив способность ориентироваться. В такой момент толпа может с легкостью затоптать человека или раздавить его. Вдали танк изрыгнул двухфунтовый снаряд, и грохот пушки перекрыл вой органа, который аккомпанировал певчим, затерявшимся на хорах, а возле главного престола народ оплакивал покалеченную Деву.

Борда на мгновение прижался к колонне, чтобы устоять на ногах, затем пересек собор и через боковую дверь вышел на Калье Анимас. Он посмотрел по сторонам — улица, залитая солнечным светом, совсем опустела. Машины, как он и предполагал, не было. Оп устал, но это была приятная усталость, она несла в себе удовлетворение, сознание того, что он прожил жизнь и подошел к ее концу умиротворенным, ибо он сделал то, для чего появился на свет, и теперь его существование обрело завершенность.

Он медленно, бесцельно побрел по улице. Из-за угла появился человек и встал на его пути. Борда ждал его, бразильцу была знакома его застенчивая фамильярность, протянутая рука, нервная улыбка. Он видел это лицо когда-то раньше, оно являлось ему не то во сне, не то в видении; в этом лице было скрытое сочувствие. Борда ответил на рукопожатие, чувствуя, как хрустнули пальцы. Улыбка сменилась виноватым выражением, и Борда бросил взгляд вдоль чистой раскаленной улицы.

За спиной он услышал шорох шагов. Борда знал, что его ждет, и не пытался бежать. Он больше не сомневался в загробной жизни и в собственном праве на бессмертие.

 

Глава 25

Днем аэропорт опустел, а затем, часов в пять, стали появляться пассажиры и многочисленные провожающие. Уезжающие, в аккуратных дорожных костюмах, казалось, прибывали из иного, более спокойного мира, это были люди, поглощенные приятными мелкими хлопотами, связанными со сдачей багажа, оформлением транзита, наведением справок об очередной задержке вылета. За регистрационной стойкой с невозмутимым видом появилась девушка. Двое носильщиков, обмениваясь шутками, вешали бирки на багаж и грузили его на тележки. Сувенирный киоск начал торговать поддельными индейскими бусами, игрушечными фигурками гуанако и разряженными куклами. Не чувствовалось ни той атмосферы истерического облегчения, которую ожидал Хоуэл, ни подавленности, ни тем более горя.

— Как могут люди, пережившие переворот, держаться так, как некоторые из этих женщин? — удивилась Лиз.

— Они к этому привыкли, — сказал Хоуэл.

— Неужели они совсем ничего не чувствуют?

Почти ничего, я думаю. Они научились относиться ко всему спокойно. Им пришлось научиться.

Взрывы смеха, отголоски болтовни долетали до них презрительным напоминанием об их собственной впечатлительности.

— Я чувствую себя такой старой, — сказала Лиз. — Мне кажется, будто за последние дни я постарела на много лет.

— Ты устала, — сказал Хоуэл. — Мне кажется, мы все устали. Через день-два ты придешь в себя.

Харгрейв отошел от регистрационной стойки, сейчас он был похож на человека, вернувшегося с утомительного сафари в суровой стране. На коленях сквозь ткань брюк проступила кровь — во время паники на площади он поскользнулся и упал. Среди невозмутимых людей в отглаженных костюмах Харгрейв казался живым напоминанием о тех событиях, которые уже превращались в достояние истории, и снова Хоуэла пронзила мысль: «Мы здесь чужие. Мы словно животные, вырванные из привычного окружения. Коровы среди песков. Верблюды на заливных лугах. Мы никогда не смогла бы адаптироваться».

— Прибытие самолета ожидается через час, — сказал Харгрейв. — Он ждет разрешения на взлет в Медиро-дель-Кампо. Я только что видел, как подъехал старый «мерседес» Лопеса с шофером и охранником.

Интересно, кого они встречают? Девушка говорит, что вылет состоится в любом случае, независимо от времени прибытия самолета. Погода на трассе летная. Правда, дует небольшой встречный ветер.

Они увидели, как на другом конце поля, точно лодка, скользившая по мелководью, последняя из трех «Молний» совершила посадку и стала подруливать о вращающимися пропеллерами к месту стоянки. Два маленьких желтых пылевых облачка тянулись за самолетом. В поразительно прозрачном вечернем воздухе ставали вдоль горизонта острые угольно-черные гребни Западных Кордильер.

— Я слышал разговор у стойки, — сказал Харгрейв. — Помните бомбежку и пулеметную стрельбу, которую мы слышали? Это добивали личную гвардию Лопеса. Была ужасная резня. Больше всего от бомб пострадали трущобы возле площади.

— Интересно, кто это решил, что с Лопесом пора кончать? — сказал Хоуэл.

— Кто? — повторил Харгрейв.

Он вспомнил старый «мерседес», припаркованный возле аэродрома. Как только прилетит самолет, будет поднят шлагбаум, «мерседес» подъедет к самому трапу и заберет высокого гостя или гостей. Харгрейв наблюдал эту картину уже не раз, он знал, что обычно гости приезжали из Северной Америки.

— Кому-то Лопес надоел, — сказал он, — Больше мы все равно ничего бы не узнали. Ну вот вы и увидели переворот. Точнее говоря, контрпереворот.

— Во всяком случае, мы его слышали.

— Не цепляйтесь к словам. Ну хорошо, слышали.

Все равно это лучше, чем ничего.

Разговор иссяк. Все соответствующие случаю сантименты были высказаны, и теперь, как всегда бывает при прощаниях, они пытались заполнить неловкое молчание. Харгрейв во второй или третий раз справлялся о времени их прилета в Лондон.

— Англия в майские дни просто изумительна, — сказал он, и все согласились.

— Любопытно, как воспримет новость Чарльз? — сказал Харгрейв.

— Какую новость? — спросил Хоуэл.

— О вашем уходе.

— Возможно, я и не уйду. Мы обсудили этот вопрос с Лиз и решили, что мы можем съездить еще куда-нибудь вместе. В менее бурное место, например в Северную Африку. Это только идея. Окончательно мы еще ничего не решили.

— А потом мы, наверно, купим ферму и заживем спокойно, по-семейному, — сказала Лиз.

Оба заметили на лице Харгрейва насмешливое удивление.

— Замечательно, — сказал он.

— До конца месяца мы погостим у моих родных в Бристоле, — сказал Хоуэл. — Постарайтесь навестить нас. Привозите вашу жену. Если вам удастся приехать, мы будем рады.

— Может быть, и удастся. Если не задержусь, в Панаме. Я тоже буду рад снова встретиться с вами.

— Дайте нам телеграмму. Чтобы мы знали день.

— Мы будем просто счастливы вас видеть, — сказала Лиз.

В глубине бара человек снял раму с портретом генерала Лопеса, оторвал фотографию и заменил ее другой, с изображением полковника Браво, державшего лошадь под уздцы. Забравшись на стул, он повесил рамку на стену. С фотографии смотрел доброжелательный человек, полный сознания своей ответственности.

— Панама покажется после этого курортом, — сказал Хоуэл.

— Да, наверно, — согласился Харгрейв. — Теперь на некоторое время в Лос-Ремедиосе воцарятся тишина и спокойствие. Во всяком случае, на несколько недель.

Не знаю, заметили ли вы, но похоже, что таможня и иммиграционное бюро ликвидированы, и тот смешной маленький человечек, который фотографировал вас скрытой камерой, тоже исчез. Но нечего надеяться, что положение существенно изменится. Не последнюю роль играют и особенности национального характера.

В этих краях вообще мало что меняется. Мы учимся на ошибках и пытаемся создать что-то новое. А здесь все остается по-старому. Меняются только декорации.

Внезапно военные марши, доносившиеся из громкоговорителя, потонули в свисте и трелях, а затем объявили, что сейчас будет передано важное сообщение.

В зале немедленно воцарилась благоговейная тишина, и зазвучал голос, искаженный чрезмерным усилением.

— Это Рамон Браво, — сказал Седрик. — Традиционная речь нового губернатора.

Харгрейв поднял палец, прося тишины, и прислушался. Напыщенные слова Браво долетали до них, искажаясь и накладываясь одно на другое.

— Он говорит, что его первый долг — покарать убийц генерала Лопеса. Попытка преступных элементов извлечь выгоду из происшедших событий уже пресечена. Он говорит то, что принято говорить в таких случаях: освобождение угнетенных, справедливость, мир для всех, мирное урегулирование конфликтов, исцеление ран на теле нации, братские поцелуи и т. д. и т. п. Все та же старая ложь с новым ярлыком.

Браво поэт, его ложь обернута в поэзию, и народ клюнет на нее. Люди уже слышали все это десять раз, но снова готовы поверить всему, что им говорят.

Вы только посмотрите.

Люди, стоявшие поблизости, обменивались радостными взглядами, одобрительно кивали головами, а один мужчина средних лет даже приложил платок к глазам.

— Браво обещает им журавля в небе, — сказал Харгрейв. — На самом деле он думает: «Завтра наши жены будут осыпаны изумрудами».

Затем в голосе Браво зазвучала сталь.

— Он говорит, что сумеет решительно покончить с беспорядками, кем бы они ни были спровоцированы, — перевел Харгрейв. — Сторонники террора как средства достижения политических целей являются преступниками и заслуживают соответствующего отношения.

Уничтожены будут все, кто скрывается в горах и отвергает мирные решения. Да, он говорит все больше и больше как Лопес. Боюсь, новый губернатор многих разочарует. Очень неискренний человек.

Внезапно речь оборвалась на полуслове. Раздались приглушенные щелчки, будто кто-то проверял микрофон, послышалась высокая трель. Затем негромкий, но очень чистый голос произнес: «Да здравствует сопротивление! Да здравствует революция!» Послышался треск — будто под ногами затрещал лед, будто опрокинулась и разбилась вдребезги фаянсовая ваза. Голос из громкоговорителя потонул в треске и исчез, и сразу же в зале ожидания поднялся гвалт.

— Они захватили радиостанцию, — сказал Харгрейв, — Просто невероятно! Не представляю, каким образом, но им удалось прорваться к микрофону. Похоже, что говорившего сначала избили, и лишь потом отключили звук. Он успел сказать, что борьба продолжается.

Лиз заплакала.

— Я убегаю, — сказала она. — Я трусиха. Я убегаю.

Хоуэл крепко взял ее за руку, и тут с огромным облегчением он увидел, как оживились служащие аэропорта — садился ДС-6В, прилетевший из Боготы.

Хоуэл надеялся, что через неделю им с Лиз удастся забыть весь этот страшный сон.