Адлер подошел к Максвелу сзади в тот момент, когда тот устанавливал телеобъектив на свой «Пентакс», готовясь к съемке.

— Что это?

— Райские птицы.

— Красивые, не правда ли? Я, надеюсь, не помешал вашему занятию?

— Совершенно нет. Они ручные.

Птицы, вспыхивая пурпурным и ярко-синим оперением, прервали свое занятие и подняли крик на людей, заливаясь взволнованным щебетом. Но. вот они успокоились и снова принялись суетливо и бестолкова вить свои гнезда. В это время Максвел сделал несколько снимков.

— Некоторые из здешних птиц очень занятные, — сказал Адлер. — В лесу, где сейчас работает моя компания, много таких, с очень большими клювами.

— Это туканы, — сказал Максвел. — Летчик, с которым я на днях летал, рассказывал о них. Но мне еще ни разу не посчастливилось их встретить.

— Я могу вас отвезти в одно место, не больше пятидесяти километров отсюда, где вы можете увидеть сколько угодно туканов. Я все пытался уговорить вас съездить туда и посмотреть, чем мы занимаемся на Ранчо Гранде. Почему бы нам не совместить одно с другим? Освободитесь на полдня, мы быстро осмотрим, что у вас там на Ранчо Гранде, а потом пойдете к своим туканам. Вам подходит это?

— Я бы получил огромное удовольствие.

Рассвет проникал сквозь стволы деревьев как серый дым. Адлер сидел за рулем своего нового «субару»; первая сотня этих автомобилей с кондиционером и четырьмя ведущими только сошла с конвейерной ленты. «У нас есть свой человек в „Мицубиси“, он помог нам взять без очереди». Они проехали шестнадцать километров но шоссе № 14, вдоль которого на обочинах валялись разбитые машины, торчали огромные щиты с рекламами пива, духов я банков, виднелись палаточные стоянки бездомных, попадались трупы задавленных машинами мулов и коз. Печальный пейзаж, как отметил Адлер. Земля, давно жаждущая обновления. Адлер был, как всегда, подтянут, свеж и энергичен; он, как казалось Максвелу, относился к тем людям, которые пи на минуту не перестают наблюдать и оценивать.

На шестнадцатом километре свернули на грязную дорогу, по которой, изрядно поколесив, добрались до территории Ранчо Гранде.

— Надеюсь, вы не забыли взять фотоаппарат? — спросил Адлер.

— Он всегда со мной.

— Прекрасно. Я взял свой тоже, может быть, это последняя возможность сфотографировать туканов.

Когда машина начала буксовать на недавно покрытой щебенкой дороге, он включил передние ведущие. Неожиданно появившееся солнце полыхнуло на них жаром, пропустив сквозь стволы деревьев длинные, четко очерченные лучи.

— Есть какие-нибудь новости о девушке? — спросил Адлер.

— Никаких, — ответил Максвел.

— Плохо. Мой друг из особого отдела сказал, что для полиции она не представляет никакого интереса. Значит, в ее исчезновении нет никакой политической подоплеки.

— Я все-таки не теряю надежды, — произнес Максвел.

— Он обещал еще узнавать, — добавил Адлер. — Если что-нибудь выяснится, я вам сообщу.

— Буду вам очень признателен.

Они то и дело с грохотом наскакивали на выбоины, пробирались по глубоким размытым колеям; один раз пришлось даже переезжать вброд через речку, так как низкий дощатый мост почти полностью смыло.

— Это была, — сказал Адлер, — когда-то главная дорога в Бразилию, по которой поколениями ходили контрабандисты. На бычьей упряжке добирались туда за три недели. А мы полмесяца спустя будем ломать голову, как добраться нам до лагеря и как оттуда выбраться. Дорога может оказаться под полуметровым слоем воды с плавающими в ней пираньями. Она доставляет нам больше всего хлопот.

На склоне холма дорога совсем сузилась, став вроде дощечки, переброшенной через жидкую желтую грязь, потом она совсем потерялась, превратившись в песчаную отмель посередине неглубокой реки.

— Нам нужна другая дорога, — сказал Адлер. — Наверное, не следовало бы говорить, по вы все равно узнаете, так что буду сразу с вами откровенен. Дело в том, что нам нужна еще и земля. Очень нужна. И мы готовы заплатить любую цену, конечно, в разумных пределах. Но построить новую дорогу без этой земли невозможно. Все наши работы в этом районе скоро прекратятся, если ее не будет.

— Неужели нельзя расширить и укрепить старую?

— На строительство уйдет два года и два миллиона долларов, и даже тогда она останется иод угрозой затопления. Проблема усугубляется с каждым годом. Что-то, должно быть, произошло с климатом.

— Да, он становится все более влажным, — сказал Максвел. — Делается дождливее в дождливые сезоны и суше в сухие.

— Только месяца через два у нас будет возможность вывезти отсюда хотя бы одно бревно. Здесь скопилось столько древесины, что потребуются годы, чтобы вывезти, даже если мы сейчас перестанем валить лес. Положение становится отчаянным.

Оно уже отчаянное. В этом нет сомнения. Максвел знал, что те бревна, о которых говорил Адлер, достигают каждое двадцати тонн веса, и часто лесовоз может их перевозить только по одному. В этот момент они как раз проезжали мимо такой груженой машины; съехав с дороги в грязь, она так в ней увязла, что только четыре колеса из восьми были видны на поверхности. Какой же катастрофой, подумал Максвел, должна для них обернуться потеря того земельного участка. В государственном масштабе подобная ситуация могла бы привести к войне.

Адлер продолжал, он уговаривал, почти умолял…

— Может быть, у вас возникнет намерение слиться с нашей компанией… пакет акций в главном отделении… или же предпочтете сохранить самостоятельность. Выдвигайте свои условия. Послезавтра у нас заседание правления. Было бы чудесно, если бы я смог сообщить, что хоть какой-то сдвиг уже достигнут…

Как же из этого выкрутиться? Адлер напоминал ему как бы между делом, что в подобных случаях нередко прибегают к национализации, и хотя намек был сделан не впрямую и не мог непосредственно задеть Максвела, в нем чувствовалось скрытое предупреждение. Попытка спасти свое положение, оттягивая время, получилась у Максвела довольно неудачной:

— Мне нужен какой-то срок, чтобы разобраться в делах. До сих пор остается не совсем понятным, как эта земля попала к Каррансе. Сейчас мои поверенные выясняют этот вопрос. Пока я не буду на сто процентов уверен в своем праве владеть этой землей, я не могу спокойно делать какие-либо распоряжения в отношении интересующего вас участка.

— Я надеюсь, что, как только все выяснится, вы будете готовы переговорить с нами, — сказал Адлер.

Они перевалили еще через один невысокий холм. За ним джунгли неожиданно раздвинулись, как театральный занавес, и открыли вид на широкую гладь полноводной реки в полтора километра шириной. Река была окрашена взвесью руды в красный цвет. Движение воды было медленным, спокойным и могучим, с бесконечно меняющимися завихрениями у берегов. Величественное дерево, тридцати метров длины, плыло по воде, которая будто бы играла с ним, то затягивая, то выталкивая; на ветках сидели цапли, застыв, как белые лепные украшения. Максвел вспомнил, что недавно уже видел эту реку с воздуха.

— На днях, когда я летал на самолете топографической службы, я видел на этой реке индейцев в каноэ.

— Они будут вам встречаться здесь все чаще. Рыболовецкие компании гонят их дальше вверх по реке. В нескольких сотнях метров от нашего лагеря их тоже можно увидеть.

— Мне показалось, что пилот немного испугался этих индейцев.

— Напрасно. Они безобидны да и живописны па вид.

— Одно время он работал летчиком для какой-то компании в Бразилии, они сгоняли индейцев с их территории, чтобы потом ее использовать. Он рассказал несколько жутких историй о том, как сбрасывали на деревни динамит.

— Он отстал от жизни. Теперь нет в том нужды: индейцев осталось немного, и они даже могут приносить доход. Горько признать, но через год вы их вряд ли здесь увидите. Печально, но ничего не поделаешь. Можно понять положение тех, кто занимается тут добычей рыбы. Вы, вероятно, знаете, как ловят рыбу индейцы?

— Луком и стрелами, по-моему?

— И при помощи яда. На каждую пойманную рыбу у них приходится пятьдесят бессмысленно отравленных. Вы сами смирились бы с этим, вложив уйму денег в дорогостоящую оснастку рыболовных судов?

— Думаю, что нет.

— И я бы нет. Мы все в первую голову ставим собственные интересы. Рыболовецкие команды стреляют в индейцев, как только их увидят. Они относятся к ним как к вредителям. Нас с вами, может быть, это возмутит, но в то же время, окажись мы на их месте, мы бы поступали гак же.

— Где же выход?

— Поселить их на одном из островов, и пусть они там танцуют для туристов. Пусть разрисовывают себе лица, делают корзины, плетут набедренные повязки, продают свои луки и стрелы. Они бы привлекли большой интерес. В наши дни люди с готовностью отправятся в путешествие для того, чтобы посмотреть на индейцев. Вид дикарей дает приятное ощущение собственной цивилизованности. В прошлом месяце я был в Манаосе, там у них есть индейцы, которые каждый день ездят на работу в джунгли. Они живут в городе, ничем не отличаясь от других, одеваются в обычную одежду, а каждое утро автобус отвозит их в джунгли, и там они переодеваются и танцуют для туристов. Компания, которая придумала это, берет по пятьдесят долларов с каждого за поездку к индейцам, включая порцию жаркого на вертеле и еще десять долларов дополнительно за фотографии.

— Неплохо придумано, — сказал Максвел.

— Туризму в этой стране уделяют очень мало внимания, — продолжил Адлер. — Поэтому идея Гая Переса насчет лодочных прогулок по реке Кем не кажется мне такой уж нелепой, как обычно ее воспринимают другие. Это может привлечь туристов. И, я думаю, мы бы с вами и Гаем Пересом смогли бы найти тут возможность сотрудничества.

Они свернули на боковую дорогу, ведущую в сторону от реки, и, проехав километра три, уперлись в ворота высокой проволочной ограды. Им открыл мужчина в серой форме и фуражке, с автоматом через плечо. Они въехали в центр большой утрамбованной площадки, которую окружали деревянные бараки. Маленького роста мужчины в солдатской рабочей одежде сновали туда-сюда, и в их движениях была та смесь поспешности и бездумности, которую можно наблюдать во всех военных лагерях. Максвел и Адлер вышли из машины.

— Добро пожаловать в Ранчо Гранде, — произнес Адлер. Выпятив грудь, он глубоко вдохнул и улыбнулся от удовольствия. — Мы как раз успели к завтраку, после него я вам все здесь покажу.

Они направились к одному из бараков.

— Я уверен, вы еще много услышите всяких рассказов о наших здешних порядках, — сказал Адлер, — и наверняка из недоброжелательных источников. Некоторые считают, что если мы ввели здесь военизированный образ жизни, то в этом есть какой-то скрытый зловещий смысл.

В действительности же мы приняли его только потому, что на разработку какой-то другой, более подходящей системы ушло бы много времени и сил. Конечно, это не совсем то, что- надо, но действует безотказно. Мы переняли все армейские атрибуты: чины, гауптвахту, строгий распорядок и даже немного строевой подготовки. Есть у нас еще одна вещь, которая больше всего вызывает осуждение у здешних ханжей-католиков, — собственная полиция. О нас плохо пишут в прессе, что очень огорчает. Соответственно мы перестали поощрять приезды сюда посторонних во избежание превратных толкований.

Затрубил горн. Маленькие серые фигурки людей хлынули к площадке с беспорядочностью потревоженных муравьев. Максвел и Адлер приостановились на минуту, чтобы понаблюдать за построением, последний проявлял при этом явное восхищение. До них доходили отрывистые обезьяньи команды, затем шеренги повернули направо и зашагали прочь. Для Максвела, в свою бытность тяжело пережившего службу в армии, вся эта атмосфера была несколько тягостной.

Когда двинулись дальше, Адлер продолжил свои объяснения:

— Они наслаждаются каждым моментом здешней жизни. Все южноамериканцы обожают военную форму и любят отдавать и получать приказания. Если кто-нибудь из них дослуживается до капрала, то обязательно фотографируется в своей новой форме с лычками и рассылает снимок всем своим друзьям. Он возвращается домой большим человеком.

— Разве они живут здесь без семей?

— Да, мы ввели такое правило. Они живут в бараках, а домой ездят на двухнедельный отпуск раз в год. К нам завербовываются на год, после чего могут записаться еще на три. Девять из десяти так и делают, вот вам доказательство, что ничего плохого в наших порядках нет. А эти ханжи заявляют, что мы здесь завели новый способ обращать людей в рабство. Почему же никто из них никогда не напишет о другом виде рабства, который практиковал наш друг Карранса?

— Потому что до сих пор вся экономика была построена на нем, — ответил Максвел.

— А ведь у нас нет ни долговой кабалы, ни надсмотрщиков, — сказал Адлер. — Наши рабочие трудятся по десять часов в день, полвоскресенья они свободны. За это мы платим чеками вдвое больше, чем средняя заработная плата в стране за такую же работу. Так что это вполне довольные люди.

Столовая была большой и прохладной, в ней чувствовался аромат аэрозоля, но он не мог перекрыть другой, сладковатый конюшенный запах, который обычно появляется при большом скоплении солдат. Максвел и Адлер встали в очередь за кофе и свежевыпеченными булочками, потом сели за свободный столик. На раздаче стояла большая миска с витаминными пилюлями, а над ней надпись, что не принять одну за едой — проступок. Здесь царил дух дисциплины, и на маленьких серых людей, молча склонившихся над своими кружками с кофе и булочками, со всех стен неслись предупреждения, что «строго запрещается» делать очень многое. Единственная ничего не запрещавшая надпись на испанском и немецком, висевшая над входной дверью, гласила: «Рабочий день начинается с улыбки».

— Здоровье прежде всего, — продолжал пояснять Адлер. — Поэтому витамины. Два раза в день подается продуманно составленное меню. Раз в месяц каждый проходит медицинский осмотр. В результате у нас не было ни одного случая желтой лихорадки, и мы почти уже победили туберкулез. В государственном масштабе средняя продолжительность жизни сельскохозяйственного рабочего тридцать девять лет. На Ранчо Гранде мы уже достигли сорока семи. — Энтузиазм, с которым говорил Адлер, придавал его голосу визгливую монотонность. — Мы ввели систему очков и поощрений, по которой можно получить какие-то дополнительные привилегии. На выходные сюда привозят из города проституток, и тем, кто набрал достаточно очков, разрешается пойти к ним. Медицинский осмотр обеспечивает безопасность для здоровья.

«Очень похоже на немцев, — подумал Максвел, — но при всем при том здесь не к чему особенно придраться». Они допили кофе и отправились на небольшую прогулку по лагерю, зашли в жилую комнату одного из бараков с ровными рядами безукоризненно заправленных кроватей, посмотрели смену караула, задержались ненадолго у карцера, где в это время находилось только двое заключенных, оба по обвинению в контрабанде — самом распространенном нарушении в лагере.

— Рабочим все тут правится, — говорил Адлер. — Они наслаждаются здесь каждой минутой своей жизни. Эти люди не улыбаются, но пусть это вас не вводит в заблуждение.

Снова сели в «субару». Теперь они ехали на передний край действующей армии лесорубов компании «Гезельшафт», охватившей территорию в двести тысяч акров.

— Не повезло нам с погодой, — сказал Адлер. — Но в такое время года трудно было бы ожидать что-то получше. Но все равно фотоаппарат с вами, а это главное. Если дождь перестанет, обещаю вам несколько хороших снимков.

Выехав из лагеря, они тотчас погрузились в сумрак высоких прямоствольных деревьев тропического леса. Этот мир сельвы всегда впечатлял Максвела своей загадочностью, тишиной и меланхоличным порядком. Каждое дерево владело равновеликим пространством земли, и стволы их вздымались на совершенно одинаковом расстоянии друг от друга. По просьбе Максвела они остановились на минуту; ему почудилось, будто за огромным и темным пологом листвы, на вершинах деревьев находится иной, шумный и оживленный мир, но они так и не смогли ничего там различить. Несколько громадных листьев слетели, крутясь и покачиваясь, вниз. Максвел вдохнул густой парниковый воздух, пахнущий вечным превращением растительности в перегной.

— Это не наша территория, — сказал Адлер. — Она принадлежит колонии «Маргаритка». Но этот участок совершенно им бесполезен. Попусту пропадающая земля. Они не могут вывозить отсюда лес, потому что дорогой владеем мы.

— Может, стоит прийти к какому-то соглашению?

— Зачем затягивать агонию? Мы бы принесли им только вред.

— Удивляюсь, как до сих пор они еще держатся.

— Это усилия обреченного. Они потеряли хлопок и большую часть сахарного тростника.

— Я дал им несколько грузовиков примерно неделю назад. — Максвел почувствовал, что тактически лучше признаться в этом самому. В любом случае Адлер все узнает.

— А деньги вы получили?

— Получу.

— Желаю удачи. У них очень много долгов.

— Как я слышал, они еще надеялись на тропическую пшеницу.

— Они и ее потеряли.

— Неужели? Что же случилось?

На щеках Адлера возникли ямочки, за ними должна была бы последовать его обычная натянутая улыбка, но вместо нее на лице вновь появилось выражение суровости.

— Отсутствие опыта, — сказал Адлер. — Отсутствие правильной ирригации. Падение дисциплины и моральной стойкости. Многое повлияло.

— Я когда-то знал их управляющего, он был старшим официантом в «Крильоне». Довольно приятный человечек.

— Нам жаль их, но неудачники должны проигрывать. Закон природы. Эти фанатики все еще живут с мыслью; что все люди братья. Вы знаете местную пословицу: «Овцу, принадлежащую общине, съедают волки»? Вполне подходит к данному случаю. Они все делят между собой, и каждый получает вдвое меньше того, что он бы заработал, если, к примеру, работал у нас. Недавно распространили сплетню, что мы лишили их воды. Совершенно ясно, опять происки иезуитской прессы.

— Действительно, прошел слух, что вы забрали у них из реки всю воду.

— Прекрасный пример того, как можно исказить правду. В прошлом году осадков в этом районе было меньше обычного, поэтому всем не хватало воды. Хозяйство, расположенное от нас вверх по течению, взяло долю воды больше, чем обычно, и оставило меньше для нас. Нам тоже пришлось использовать много воды, и из-за этого не хватало колонии.

— Значит, Рамос все-таки потерял свою пшеницу? — переспросил Максвел.

— Мы снова сделали им предложение о продаже, — пояснил Адлер. — Денег мы бы дали им, конечно, меньше, чем в прошлом году, потому что уменьшилось то, что они могли бы предложить. Мы ничего не имеем против колонии, но она всегда была для нас досадной помехой. Ее владения разбросаны в этом районе повсюду, где проходят паши коммуникации. Работа идет менее эффективно из-за того, что они все время у нас под ногами.

Дождь то прекращался, то снова лил, накидывая на лес тончайшую паутину, которая при первых же проблесках солнца вспыхивала разноцветными нитями. Внезапно деревья кончились, и они въехали в район страшных разрушений. Но гибли здесь не люди, то была Хиросима для леса, Сталинград для деревьев. Здесь находилось поле боевых действий ударных частей компании «Гезельшафт», которые вступили в схватку с природой: чудовищные бульдозеры и огромные механизмы на гусеничном ходу, которых Максвел никогда раньше не видел, шли атакой на молодую поросль леса, рубя ее своими железными руками. Маленькие серые солдаты «Гезельшафта» сновали позади машин, поливая подлесок воспламеняющейся жидкостью и поджигая ее. Завыли пилы, и клин высоких стройных деревьев весь целиком плавно пошел вниз, издавая тонкий визг ломающейся древесины; лианы струились с них, как волосы.

— Что тут творится! — воскликнул Максвел. Он совершенно не ожидал увидеть здесь в столь огромном масштабе то, что считал вандализмом.

— К сожалению, такие вещи невозможно делать аккуратно. Я бы сам с радостью навел здесь порядок, потому что для меня неаккуратность всегда ассоциируется с неэффективностью. Мы экспериментируем с новыми механизмами, учимся на собственных ошибках. Вот эти лесоповалочные устройства испытываются нами впервые. Они были сконструированы специально для нас, но эффективны только на небольших деревьях, и поэтому не очень производительны. Мы ведем борьбу за время, нам всегда приходится соизмерять потери с прибылью.

Визг пилы отдавался в голове Максвела болью. Он вдруг почувствовал, что ему жаль высокого дерева, которое в этот момент охватили извивающиеся вихри дыма, расцвеченного языками пламени. Казалось, дерево все сжалось, когда в одно мгновение сморщился миллион его листьев и веточек. Большая белая птица поднялась с верхушки и тотчас упала на землю. Через просеку медленно проползли клубы дыма. Максвел закашлялся.

— Никогда не видел такие большие деревья, — сказал он скорее себе, чем Адлеру.

— Каждое из них распиливают на десять или даже больше бревен, — откликнулся Адлер. — И каждое бревно тащит один самый мощный лесовоз.

— Вы ничего здесь не испытываете? — спросил Максвел.

— Что не испытываю? — переспросил Адлер.

— Я имею в виду, вас не трогает это? Неужели совсем никак не трогает?

— Почему же. Я испытываю волнение. Это захватывающее зрелище. Можно было бы даже снять документальный фильм.

— Ведь это как поле боя.

— Да, чем-то похоже. Тоже потрясает.

— А меня скорее подавляет. Когда я вижу, как падают эти высокие деревья, у меня внутри все обрывается.

Адлер рассмеялся.

— Подобные ощущения скоро проходят. Вы скажите себе, что такие вещи неизбежны, вот и все. Это часть неотвратимого процесса. Я перестаю думать о деревьях как о таковых. Они для меня теперь природные ресурсы. Вы бы тоже так думали, если бы занимались нашим делом.

— Да, наверное.

— Расчистка леса — необходимая прелюдия к увеличению мировых запасов продовольствия. В этой стране выживает только один ребенок из четырех. Всем жалко видеть, как гибнет лес, но если выбор стоит между девственным лесом и недоедающими детьми, то мы должны предпочесть детей.

От этой проповеднической болтовни уважение Максвела к Адлеру резко пошатнулось. Ему хотелось сказать: «Ганс, мы же деловые люди и реалисты, ради бога, не будем пытаться дурачить друг друга». Неужели он сам верит тому, о чем лицемерно вещает? В таком случае это еще хуже.

У Максвела создавалось впечатление, что Адлера не проймешь иронией, и, возможно, поэтому он не относится к тем, кто легко обижается. Поэтому Максвел решил задать провокационный вопрос:

— Кажется, вы мне говорили, что собираетесь отдать под говядину двести тысяч акров земли?

— Да, это наше намерение и паша надежда, — ответил Адлер.

Его слова прозвучали как заявление миссионера, сделанное с высоты проповеднической кафедры.

— А что насчет тех тридцати тысяч акров, на которых вы уже сейчас выращиваете говядину? Вы продаете это мясо местным?

— Немного.

— Очень немного. Все лучшее идет на ваш новый мясокомбинат, и вы продаете его продукцию в Японию.

Адлер был ласково вежлив и неуязвим, готовый согласиться с этим неприглядным, но незначительным фактом.

— В данный момент это так. Но мы изучаем возможности расширения внутренней торговли.

— И все же вы не будете ее расширять, — сказал Максвел. — Зачем вам? Вы занимаетесь бизнесом, вам нужна прибыль. И все мы так, в этом нет ничего зазорного. Сколько приходится платить японской домохозяйке за килограмм первосортного мяса? Кажется, двадцать пять долларов? Зачем же вам лишать себя прибыли, поставляя продукты на местный рынок, если можете получить в пять раз больше в Западной Германии или Японии. Там намерены есть это мясо, Ганс. Говядина, которую вы производите, поможет японцам нарастить те два с половиной сантиметра, которые они, как говорят, прибавляют каждые десять лет. Наши же местные будут кормиться рисом и бобами. И останутся такими же маленькими, как были.

На лице Адлера изобразилось легкое замешательство, какое возникает иногда у мужчин, когда в присутствии женщины его собеседник ввернет какое-нибудь слишком цветистое ругательство.

— Вы только притворяетесь циником, Джеймз.

— Поймите, Адлер, я не нападаю на вас. Я сам точно такой же, — сказал Максвел и подумал при этом: «К ним вместе с нашей мощью перешло и наше лицемерие». — Они всегда ели рис и бобы, и если будут продолжать это делать, то что здесь такого. Может, иногда они будут еще варить суп из копыт и хвостов, Меня не особенно волнует, если так будет и впредь, но думаю, что каждому из нас не следует лукавить с самим собой.

«Лучше не спорить дальше, — подумал Максвел. — Не имеет смысла оскорблять его». Но Адлер оставался все таким же благодушно настроенным и непробиваемым.

— Ранчо Гранде — лучшее свидетельство наших намерений и нашей заботы об обществе, в котором развивается современный прогрессивный капитализм. Я уверен, что и у вас такие же взгляды, только вам что-то мешает признать это.

«Он жертва своей же пропаганды», — вынужден был заключить Максвел. Ни тени напряжения между ними не чувствовалось. Любое критическое замечание, которое позволял себе Максвел, легко отметалось.

— Давайте поедем сделаем несколько снимков, — предложил Адлер.

Они сели в машину и проехали еще пять-шесть километров по территории, опустошенной бульдозерами, огнем и пилами. Наконец они увидели одинокую группу деревьев, выстроившихся как пленники перед казнью на краю братской могилы. Они ехали среди этих деревьев около минуты.

— Заметили что-нибудь необычное? — спросил Адлер.

— У деревьев? Да, кажется, большинство из них мертвы.

— Точно. Таких несколько тысяч, — сказал Адлер. — Сначала мы не понимали, в чем дело. Потом топографы нам сказали, что некоторое время назад один из притоков Рио-Негро изменил свое русло, и уже лет десять-пятнадцать корни этих деревьев не доходят до воды. Заметили что-нибудь еще?

— Вы имеете в виду дупла? Туканы?

— Понаблюдайте немного. Увидите сами.

Почти одновременно со словами Адлера большой желтый клюв показался в одном дупле. За ним возникла голова и полтуловища. Не верилось, что это была живая птица, а не самодельная игрушка, вырезанная из дерева и смело раскрашенная самыми сильными цветами: желтым, голубым и красным. Тотчас и другие птицы принялись высовывать свои головы из дупел, поворачивая огромные блестящие клювы то в одну, то в другую сторону и забавно подергиваясь, что еще больше усиливало впечатление игрушечности, будто ими водили как марионетками. Некоторые коротко взмахивали крыльями, но, так и не поднявшись, прятались снова в дупла.

— Через минуту они к нам привыкнут, — сказал Адлер.

— Кажется, их здесь тысячи! — удивился Максвел. — Никогда бы не поверил, что такое бывает. Как они выносят такой шум и не улетают отсюда?

Он достал свой аппарат и начал наводить.

— А это двухцветный аракари, — сказал Адлер. — Мне пришлось потрудиться, чтобы определить его. У нас есть один орнитолог, он пришел в восторг, когда увидел их.

Впервые в этой стране они были зарегистрированы именно здесь.

Максвел сделал несколько снимков при различных диафрагмах, а в это время Адлер изготовился со своим «гасельбладом».

— Они гнездятся в дуплах, по мнению нашего орнитолога, здесь нашли прибежище и туканы с вырубленных участков. Сегодня их стало заметно больше, чем несколько дней назад.

Максвел перестал фотографировать.

— А что теперь с ними будет?

— Печально, конечно, но как только не станет деревьев, их тоже не станет.

— Да, понятно. И, наверное, нет никакой возможности оставить для них эти несколько деревьев?

— Не имеет смысла. Они питаются лесными плодами. Где им тогда доставать себе нишу?

— Действительно где? Вы правы. Но все же грустно, верно?

— Очень, — сказал Адлер. — Птицы, однако, меня не столь беспокоят. Они могут улететь. Что меня сильней печалит, так это судьба животных, которые не умеют летать. Все эти медлительные создания: тысячи муравьедов, броненосцев, ленивцев, множество мартышек. Даже олени. Они совсем теряются, впадают в панику и бросаются прямо в огонь. Сюда приезжают скупщики, чтобы приобрести спасшихся больших змей. Они выползают сотнями. У нас на Ранчо Гранде специально живет один человек, который собирает их для зоопарков. Он платит до пятнадцати долларов за метр анаконды или большого питона. Довольно неожиданный источник дохода. К несчастью, очень многие из них подпаливают шкуру, и спасти их невозможно.

— Значит, змеи идут по метражу? — сказал Максвел. — Как-то не представлял, что можно этак определять цену змеи. Но, пожалуй, вполне логично.

— Лучшие достигают десяти метров. Их ценят выше как редкие экземпляры. Не меньше двадцати пяти долларов за метр. Но особый интерес сейчас проявляют к кошачьим.

— Как же их оценивают?

— По уникальности. У нас в этом лесу пятнадцать или даже двадцать подвидов ягуара и столько же пум. Большинство из них еще никогда не отлавливалось. Темная пума может стоить двадцать пять тысяч долларов. На днях нам звонил один частный коллекционер из Миссури. Он сказал, что, как только объявится такая, он тотчас вылетает.

— Разве нет закона, запрещающего торговать этими животными? — спросил Максвел.

— Существует. И правильно, что он есть, но власти нашли вполне разумное объяснение нашим действиям. То, чем мы занимаемся, можно назвать спасательными работами. Во время расчисток, которые здесь проводились раньше, все животные погибали. У нас же работают два ветеринара, которые стараются их спасти. Несколько раз они делали пересадку кожи у наиболее ценных животных, которые получили ожог. Поразительно, как ловко им удается залатать их.

— Выходит, когда лес исчезнет, то животной жизни здесь придет конец.

— Боюсь, что так. И нам остается лишь смириться с этим печальным фактом.

— Кажется, вы говорили, что собираетесь засадить определенный процент площади эвкалиптами? А нельзя ли будет вернуть туда каких-нибудь птиц или животных?

— Только в том случае, если их привезти из Австралии, — сказал Адлер. — Сумчатым медведям и кенгуру- валлаби, может, придется по нраву жизнь в таком изобильном растительном мире. — Он рассмеялся. — Может быть, попробуем.

Максвел снял с аппарата телеобъектив и сунул его в карман.

— Больше не будете фотографировать? — спросил Адлер.

— Не хочется.

— Посмотрите на тех птиц, — показал Адлер. — Они уже свыклись с нашим присутствием.

Действительно, туканы перестали проявлять нервозность и, собравшись небольшими оживленными группками на голых ветвях, принялись громко болтать и щелкать своими клювами. Два или три самых смелых поднимались несколько раз в воздух, быстро проводили разведывательные полеты совсем низко над головами приезжих и возвращались к своим, видимо, с докладом, так как их прилет сопровождался повышенным волнением и шумом среди сородичей.

— Поразительно, — сказал Адлер, — до Чего они ручные. Только подумать, мы ведь первые человеческие существа, которых они видят. Они явно решили, что мы безобидны.

— Мало же они знают, — сказал Максвел.