На лицах встречных он не видел настороженности. Все, что двигалось, двигалось гораздо быстрее, чем прежде, и порождало несмолкаемый шум. Стоял май месяц, и трава между серыми зданиями горела зеленым пламенем. Земля, камни, ручеек дождевой воды в канаве — все имело свой запах. У всех ходивших на воле мужчин и женщин под кожей розовато просвечивала кровь, из открытых окон душисто пахло их жизнью. Люди бесцельно сновали туда и сюда, на ходу передумывали, сворачивали в другую сторону. Он был невидимкой. Никто не пялил на него глаза. И все было бы просто отлично, если б не страх от сознания своей беспомощности — ведь он будто родился во второй раз, но уже взрослым. Привычка оставила в нем след, как оставляет след вдавившаяся в кожу неровная поверхность. Все хорошо, но куда мне идти? Где я буду сегодня ночевать?

Две молоденькие замужние дамочки по пути откуда-то куда-то подвезли Брона до первого перекрестка милях в пяти. Дамочки были кокетливые и ждали, что их станут развлекать, но он еле ворочал языком, отвечая на их вопросы. Какая-то частичка его мозга, управляющая речью, словно задубела.

Вскоре он перестал что-либо соображать, ошеломленный суетливостью их движений, благоуханием духов. Его слепили их сверкающие глаза и зубы, отраженные в зеркальце заднего вида, их блестящие светлые волосы. Безграничность, все было безгранично. Ландшафт и небо уплывали в нескончаемую даль. Безграничность — и непрерывность времени. У времени, после двух тысяч дней, нарубленных на куски, не было конца.

Дамочки привыкли к ухаживанью и домогательствам и, сами того не сознавая, были задеты его отчужденностью, инстинктивно чувствуя, что их кокетство почему-то на него не действует. Одна из них, болтая, задумчиво рисовала в воздухе дымящейся сигаретой ангелов и лебедей, а сигарета медленно укорачивалась в двух отогнутых назад пальчиках. Поддавшись порыву, Брон тронул изгиб ее фарфорового белого ушка. Но тут выбоина на дороге заставила солнце подпрыгнуть в небе и стряхнула с дерева воробьев. Мысли его переключились вместе со скоростями машины.

«Когда придет время, — говорил ему Даллас, — я бы на вашем месте держался как можно дальше от женщин. Просто на всякий случай. Последите за собой хотя бы поначалу. Вы были не только потенциальным убийцей, но и насильником».

Потом его взял в кабину шофер фургона для перевозки мебели. Степенный шофер любил подсаживать попутчиков на долгих, однообразных дорогах. Брон, оправившись от нервной немоты, напавшей на него в обществе молодых женщин, набросился на шофера с вопросами. Расспрашивал про его жизнь, работу, про трудности дальних рейсов, заодно поинтересовался возрастом машины и ее качествами, потом перескочил на политическую обстановку и рост дороговизны.

Он сам, казалось, не мог справиться с этим потоком слов, и шофер перешел к самообороне, отделываясь, где можно, уклончивым хмыканьем. Что-то было для него непонятное в этом малом, не удавалось определить, кто он такой, хоть шофер и гордился своим знанием людей и думал, что видит их насквозь. Во-первых, уж больно он нежный: один раз, когда впереди из-под живой изгороди на дорогу выпрыгнул заяц и шофер дал газу, чтобы его раздавить, Брон перегнулся к баранке и засигналил. «У меня слабость к зверюшкам», — объяснил он. В конце концов шофер решил, что малый, должно быть, матрос.

Они остановились у придорожного кафе и выпили чаю с пирогом; Брон расплатился одной из новехоньких пятифунтовых бумажек, которые ему выдали в тюрьме. Он дал официантке полкроны на чай, та радостно заулыбалась, приподняла его чашку с блюдцем, протерла под ними стол и поставила обратно. «И деньжата есть? — подумал шофер. — Ну да моряки — они все такие». Брон с удовольствием и любопытством разглядывал посетителей и обстановку кафе. Для него это был веселый, волнующий привал на перепутье, откуда начинаются приключения. Он заметил, что потирает лоб. В глубине левого глаза стала пульсировать боль.

Головные боли для него были не новостью, может, это кончится плохо, а может, и нет, но все-таки он решил позвонить Далласу, который на случай такой вот срочной необходимости дал ему номер своего домашнего телефона. Шофер показал ему, как пользоваться новым телефоном-автоматом, но у Далласа никто не отвечал. Наверно, он еще не вернулся домой; надо будет снова позвонить вечером, подумал Брон. У стойки два подъехавших на мотоциклах полисмена уписывали смородинный пирог; когда Брон шел к своему столику, один из них обернулся и проводил его взглядом.

Вскоре дорога привела их в холодные края Уэльса, кругом потянулись горы, укрытые сосновыми лесами, в дымке дождя, топкие низины под угрюмым пологом нависшего над ними черной тенью леса и плесеннозеленоватые поля. Май остался позади.

Брон сошел с машины в Конуэе, откуда путь его лежал в горы, и здесь в гостинице «Белый олень» выпил первую за пять лет кружку пива. Ощущение его разочаровало. Он даже погрустнел оттого, что пиво для него потеряло прежний вкус. Кружку пришлось допивать через силу. И сразу же дала себя знать притихшая было головная боль.

Брон провел в баре еще полчаса с пустой кружкой в руках, согретый теплым приливом хмельного благорасположения ко всему на свете. В баре стоял добродушный гомон и смех. Зажав губами первую свою сигарету с фильтром, Брон тихонько прошелся взад-вперед по ковру, восхищенно провел пальцем по прохладной кожаной в ямочках обивке высокого табурета, прочел все юмористические уведомления о том, что в кредит не отпускают, попробовал даже присоединиться к какому-то не очень связному разговору у стойки. Но из этого ничего не вышло, и тогда он понял, что от людей, живущих на воле, его все еще отделяет невидимый барьер. Это потому, что от меня тюремный запах, подумал Брон. Он появляется незаметно: реакция кожи и желез на постоянный полумрак, закупорка пор от неправильного обмена. Через несколько дней все пройдет, обнадежил он себя. Но надо выбросить этот костюм.

Из Конуэя Брон поехал автобусом в Морфу, рыночный городишко, где он родился, незыблемый, как Иерусалим. В Морфе он решил зайти к их прежнему домашнему врачу, надеясь убить сразу двух зайцев.

Доктор Эмлин Гриффитс тотчас провел его в приемную, где по-прежнему пахло ароматическими свечками и от старинной мебели было тесно, как в антикварной лавке.

Это был человек медвежеватый с виду, весь в морщинах, но не подвластный годам, полный кипучей энергии и обаяния, но растравленный тайными обидами.

Гриффитс был озлоблен полууспехом. Когда он с великим трудом одолел подъем на гору благополучия, оттуда ему открылись столь недоступные вершины богатства и влиятельности, что это зрелище омрачило всю его жизнь. Всегда находились люди богаче и удачливее его, которые стояли на общественной лестнице ступенькой выше. Одинокие старухи, умирая, оставляли в наследство красивому доктору свои дома, мебель и акции, но к этим небольшим милостям судьбы он относился равнодушно и, сидя среди китайских ваз и чиппендейлской мебели, с тоскою мечтал о картинах импрессионистов. Закат его карьеры начался после ссоры со старшим братом Брона — Ивеном, который пригрозил донести в Главный медицинский совет о безнравственной связи Гриффитса с его матерью, тогда еще совсем не старой женщиной. Гриффитс злобно захохотал, схватил Ивена за плечи и вытолкал за дверь, но у стен кабинета, оказывается, были уши, и его практика стала сникать. В тот год он провалился на выборах в совет графства, а взнос в Фонд партии консерваторов не обеспечил ему желанного места в списке лиц, получивших почетное звание.

«В моем лице, — готов был крикнуть Гриффитс, — вы видите человека, способного на любые свершения. Я мог достать рукой до царства небесного. Но — не вышло. И тем, что со мной сталось, я обязан лишь одному человеку. Трудно поверить, что один-единственный человек может так изломать чью-то жизнь».

В те времена, когда Гриффитс еще сохранял способность любить, он был близок к тому, чтобы полюбить Брона. У доктора были основания подозревать, кто настоящий отец мальчика. Теперь это ему стало решительно все равно. Внешне он оставался тем же грубоватоласковым, обаятельным Гриффитсом, но в его душе уже не было места ни для чего, кроме маневров и контрманевров в войне с внешним миром.

— Мальчик мой, ты не представляешь, до чего я тебе рад! Ты ни капли не изменился! Не постарел ни на день. Хотел бы я про себя сказать то же самое! Должно быть, тяжко тебе пришлось. Я часто думал о тебе и твоей участи.

— Да, в общем, было не так уж страшно, — сказал Брон. — Я очень старался притерпеться, и это помогло. Родятся же люди без рук и без ног. Если заставить себя примириться с тем, что есть, тогда ничего. Вы же знаете, я всегда любил книги, ну, мне и дали работу в библиотеке. Я даже пробовал писать. Нет, было не так страшно, как вам кажется.

— Плакаться ты никогда не умел, — сказал доктор. — Это я в тебе ценю больше всего. Очень жаль, что теперь мало у кого встретишь такую великолепную житейскую философию. Уж кто-кто, а я знаю, как трудно сохранять душевное спокойствие, когда все настроены против тебя.

Он заставил Брона выпить одну за другой две рюмки виски и затем пустился рассказывать о недавних своих неприятностях.

— Начать с того, — сказал он, — что они строят в конце моего сада высоченный забор. Зачем? Да просто чтоб вид мне испортить. Это часть широкого наступления. Всякие другие пакости — что мне отключают воду, отказываются вывозить контейнеры с мусором — я считаю булавочными уколами. Один мой сосед опрыскивает сорняки какими-то дьявольскими химикалиями — так он всегда дожидается, чтоб ветер подул в мою сторону. В результате у меня в этом году не будет роз. В пятьдесят четвертом я провалил его на выборах в совет графства, и теперь он сводит со мной счеты. Чтобы человек мог опуститься до таких мелких подлостей — мыслимо ли это?

Брон сочувствовал и недоумевал. Он помнил, доктор и прежде жаловался, что его травят, но то, что раньше было облачком величиной с ладонь, теперь заволокло все небо.

— Ну, а какие у тебя планы? — поинтересовался Гриффитс.

— Надо бы повидаться с братом. Вы случайно не слыхали, куда переехала наша семья?

— На юг, недалеко от Бринарона. Неужели ты не знал?

— Знал, что они уехали, и слышал, что Ивен наконец-то женился. Кто-то прислал мне газетную вырезку с извещением о смерти мамы. Вот и все.

Гриффитс покачал головой.

— Честно говоря, у меня это как-то в голове не укладывается. Прости, пожалуйста, но от твоего братца ничего другого и ждать было нельзя.

— Я его не виню. Должно быть, у него уже не было сил терпеть.

— Мало ли что: кровь родная — не водица речная. Так по крайней мере положено считать. Если помнишь, мы с Ивеном порвали всякие отношения много лет назад. Но я рад тебе сообщить, что твоя матушка оставалась мне верным другом до самой своей кончины.

Итак, Гриффитс устоял, несмотря ни на какую травлю. Наверно, страстная любовь с годами переродилась в такую же страстную корысть, подумал Брон. Сколько он себя помнил, в доме всегда присутствовал доктор. Где-то на заднем плане маячил отец, фигура незначительная, а весь домашний мирок вращался вокруг энергичного и подчас даже сурового доктора. Мать вечно твердила Брону, что Гриффитс очень привязан к нему, а он к Гриффитсу, и мальчик поддался ее уверениям, но теперь ему казалось, что и в детстве он был так же равнодушен к доктору, как сейчас.

— Матушка твоя скончалась, упокой, господи, ее душу, — сказал Гриффитс. — А брат женился на какой-то особе вдвое моложе его. Говорят, стояла где-то за прилавком. Признаться, дальнейшее меня не слишком интересовало. В конце концов начинаешь понимать, что от этой жизни многого ждать не приходится. Вот за тебя, мальчик мой, мне обидно. Там осталась порядочная сумма, и половина должна была бы отойти к тебе. Я-то знаю, что говорю: твоя мать советовалась со мной, когда составляла первое завещание. К сожалению, в последнюю минуту она его изменила. Так уж сложились обстоятельства, это было неизбежно. Разве могла твоя мать в ее годы устоять против постоянного нажима? С тобой поступили постыдно, мой мальчик. В этом я твердо уверен.

— Сколько бы Ивен ни получил, пусть все ему и останется. За деньгами я никогда не гнался.

— Это я прекрасно знаю, но мне горько видеть, что тебя обобрали.

Зазвонил телефон; доктор со вздохом протянул руку, поднял трубку и сразу положил ее на рычажок.

— Я теперь отвечаю только в приемные часы: мне все время кто-то звонит, и стоит мне ответить — сразу вешает трубку. Это война нервов.

И он опять принялся вкрадчиво увещевать Брона, почуяв возможность сделать его орудием мести.

— Словом, мальчуган, если ты решишь отстаивать право на наследство, можешь рассчитывать на меня. Вот все, что я могу сказать. Как врач, да еще знакомый со всеми обстоятельствами, я тебе заявляю: я нисколько не сомневаюсь, что твой брат действовал уговорами, а это незаконно.

— Пусть все, что он получил, останется у него.

Доктор Гриффитс приостановил наступление.

— Ну а что нового с тех пор, как мы виделись? Ты знаешь, о чем я. Есть улучшение?

— Мне кажется, я выздоровел. Я принимаю новое лекарство. И вот уже два-три месяца никаких припадков.

— Великолепно, — сказал Гриффитс. — Рад слышать. Это очень любопытный случай. Во многих отношениях загадочный. Я даже подумывал написать статью в медицинский журнал. Эти непонятные приступы агрессивности…

— Из-за них я и пострадал в Уондсвортской тюрьме. Мне дали еще два года. Оказалось, не бывать бы счастью, да несчастье помогло: меня перевели в Хэйхерст, и там меня лечил психиатр.

— И в конце концов вылечил?

— Психиатр, видно, считает, что да.

— Ну, это прекрасно. Прекрасно.

И тут-то Брон вдруг почувствовал, что у него опять разбаливается голова. «По возможности, — говорил Даллас, — старайтесь не рассказывать о своей болезни. Тогда словно какой-то загадочный механизм начинает работать сам собой». Боль расходилась кругами из-за уха к виску. С нею пришло головокружение. Крупная докторская голова с грустными и серьезными немигающими глазами словно распухла и дергалась, как на пружинке, на фоне маркетри и золоченой бронзы. Доктор наклонился к Брону — лицо его приплыло откуда-то очень издалека — и положил ему руку на колено.

— Ты что, мальчуган? Тебе нехорошо?

Потом они очутились во врачебном кабинете Гриффитса, было темно, тихо стрекотал аппарат, вспышки света из-под щитка били Брону в глаза.

— Не закрывай глаз, — сказал Гриффитс. — Постарайся сосчитать вспышки. Как ты себя чувствуешь сейчас?

— Голову чуть сжимает, и все. И пальцы как будто занемели.

Они перешли в гостиную.

— Это пустяки, — сказал Гриффитс. — Усталость. Когда думаешь ехать в Бринарон?

— Завтра, — сказал Брон. — Переночую в гостинице и утром двинусь.

Гриффитс вышел в кабинет, насыпал в маленькую коробочку таблеток аспирина лимонно-желтого цвета, изготовленных специально для мнительных пациентов, и вернулся.

— И думать не смей. Останешься у меня. Ты очень обидишь меня, если пойдешь в гостиницу. А пока что прими-ка одну штучку. Новейшие лекарства есть не только в Хэйхерсте. Вот этого еще даже нет в продаже. Принимай по три раза в день в течение четырех дней. Если есть хоть малейшая вероятность припадка, от этих пилюлек все пройдет.