Меня разбудило звяканье фужеров на полке.

Начинало светать, и в открытое окно я мог видеть необъятное, неподвижное желтое небо; легкий ветерок шелестел листьями цветов на подоконнике.

Вновь зазвенели фужеры, и я приподнялся, напрягая слух. Сквозь дребезжание стекла послышался все нарастающий гул, похожий на далекий, приглушенный рокот барабана. Продолжая прислушиваться, я сел на кровати; донеслось отдаленное гудение самолета, взмывающего в бездонную глубь неба. Шум удалялся, становился все слабее и, наконец, затерялся в шелесте бриза. Снова прогрохотал барабан. И только теперь, окончательно проснувшись, я все понял. Это была бомбардировка; это был, как я сообразил, ответ армии на обстрел из «базуки» — слухи оказались правильными. Где-то, возможно километрах в сорока от того места, где я лежал, пылала деревня. Кто-то умирал — мгновенно, без боли; кто-то — раненый и изуродованный — корчился в предсмертной агонии. Меня вновь охватило знакомое еще со времен войны ощущение какой-то причастности к разыгравшейся трагедии.

Удар, еще удар… Я мысленно представил себе два разрыва совсем рядом с целью; воронки — разверзнутые огнедышащие пасти; танцующее пламя среди низкорослого кустарника.

Удар, еще удар… Одно или два прямых попадания… Воображение нарисовало мне тела, которые корчились среди горящих развалин. Я вспомнил строчки из нелегально распространявшейся в Эль-Милии антивоенной брошюры с воспоминаниями французского военного врача: «Прошло двенадцать часов, прежде чем подошла пехота и навела порядок. Мы нашли трех израненных детей. Один из них оказался слепым. Собаки уже успели обглодать мертвых…»

Удар, еще удар… Безусловно, те, кто уцелел, успели бежать.

Тишина… Постепенно я приходил в себя. В светлеющем небе послышался шум возвращающихся самолетов. Я встал и оделся.

Воскресное утро. Прежде в такое время я с наслаждением занимался живописью, но сегодня я чувствовал себя встревоженным и подавленным. Браться за кисть в таком состоянии— значит попусту тратить время. Позавтракав в столовой, я вернулся домой и около часа читал, а потом, все еще не в силах сосредоточиться, сел в машину и отправился в Эль-Милию.

Мне хотелось повидать приятеля — араба по имени Кобтан. Я знал, что если подожду час или около того у одного из кафе на главной улице Эль-Милии, то Кобтан обязательно придет. Я выбрал кафе «Спорт», заказал кофе и купил у четырнадцатилетнего горбуна по имени Абд-эс-Салам, с которым поддерживал добрые отношения, вчерашний номер газеты «Эко д’Альже». Газета утверждала, что победа французской армии не вызывает сомнений, между тем бои сейчас шли километров на восемьдесят ближе к Эль-Милии, чем полгода назад.

Сидя в этом кафе, я без труда мог представить себе, что нахожусь в Париже, на одной из захудалых улочек близ бульвара Рошенуар, где обитали обнищавшие алжирцы. Все богатства Эль-Милии были сконцентрированы на этой главной, полностью европейской улице, пересекавшей арабскую часть города с ее трущобами — бесконечным лабиринтом побеленных известью хижин. Чуть свернув в сторону, вы сразу попадали в царство нищеты, пожалуй, самой разительной во всей Северной Африке. Новички из нашего лагеря, искавшие в городе арабский колорит, всякий раз испытывали жестокое разочарование. Если не считать вони и грязи, они не встречали здесь ничего восточного: ни мастерских, где кустари демонстрировали бы свое искусство, ни заклинателей змей, ни сказочников, ни музыкантов. У стен, прямо на голой земле, лежали выставленные для продажи самые прозаические вещи: висячие замки, велосипедные спицы, пустые бутылки, башмаки из старых автопокрышек, брошенная за ненадобностью европейская одежда, наборы искусственных зубов, которые терпеливо примерял то один, то другой приценивающийся покупатель. Там, куда не проникали любопытные взгляды приезжих, жители Эль-Милии вели торговлю единственным товаром, в котором они знали толк, — человеческими экскрементами, причем сделки совершались под неусыпным надзором остроглазого купца — он строго следил за тем, чтобы мошенники не подмешали к товару землю или глину. Единственное приметное здание в городе, построенное в девятом веке, когда-то было занято юридической школой, а теперь в нем давно уже размещался гараж; минарет мечети упал, а мавританские бани были закрыты после того, как выяснилось, что в воду проникают нечистоты из помойных ям.

Убогость и нищету Эль-Милии в это чудесное утро маскировало и скрашивало солнце. Над улицей, словно стрелы, выпущенные из засады невидимыми лучниками, со свистом носились стрижи. Занавеси из стеклянных шариков, висевшие на дверях баров для защиты от мух, раздвигались под руками частых посетителей с приятным мелодичным звоном. Аисты на плоских крышах арабских домов были в каком-то странном возбуждении, словно ждали появления солнца, чтобы начать спариваться. Казалось, этот уголок города сплошь покрыт массой дерущихся, размахивающих крыльями птиц.

Рамадан подходил к концу. Арабы, обреченные на безделье, старались сохранить силы во время поста. Своими неторопливыми замедленными движениями они напоминали людей, только что вставших после болезни. Зажиточные арабы, завсегдатаи кафе, не проходили мимо них и теперь, но часами просиживали за пустыми столиками.

Кто-то окликнул меня мелодичным голосом, и, подняв глаза, я увидел Мэри Хартни. Она подъехала на велосипеде, из-под ее короткой вздернувшейся юбки виднелись обнаженные ноги, и группа арабов человек в двенадцать рассматривала их с деланно вежливым равнодушием.

— Здравствуйте, Мэри. Идите сюда, садитесь.

Мэри прислонила велосипед к стене, а я пододвинул ей стул. Она одернула и натянула на колени юбку.

— Я так волнуюсь, так волнуюсь! Наконец-то прибыли пилюли.

— Что, что?

— Пилюли для женщин. Разве я не говорила вам о своих экспериментах? Мне удалось набрать группу из шести женщин, выразивших согласие испробовать пилюли. Я хочу побывать в центральной части города и обсудить кое-какие планы.

— И все-таки я ничего не понимаю.

— Разве я не вам рассказывала? А я думала, вам. Речь идет о стероидах. Ну, вы же знаете, что это такое. Противозачаточные средства для употребления внутрь. Вы, конечно, читали о них.

— Читать-то читал, но, признаться, впервые узнаю, что вас интересуют такие проблемы.

— Ах, это так важно! По меньшей мере хоть сделайте вид, что это производит на вас впечатление! До сих пор такие опыты производились только на пуэрториканках, и я даже горжусь, что мне удалось кое-чего добиться здесь. Нет, вы представляете себе, насколько это важно? В Эль-Милии на каждую семью в среднем приходится по шесть и две десятых ребенка.

Я говорю об арабских семьях. Что касается европейских, то тут цифра снижается до одного и восьми десятых. Ученые в Штатах сейчас страшно интересуются нашими опытами и прислали сюда кучу инструкций.

— Следовательно, вам предстоит серьезная работа.

— Еще бы. Мне просто не терпится поскорее приступить к ней. Я прямо-таки лопаюсь от злости, что приходится ожидать окончания рамадана.

— Это каким же образом рамадан мешает прогрессу науки?

— Видите ли, надо полагать, что во время рамадана между супругами прекращаются всякие интимные отношения, особенно среди людей, которые строго придерживаются предписаний религии. Ну вот мы и решили, что будет лучше начать опыты в нормальных условиях.

— Кажется, фанатизм некоторых особ не знает предела, а?

— Пожалуйста, перестаньте иронизировать!

Мэри, смеясь, села на велосипед и уехала,

позванивая звонком; я видел, как она свернула с главной улицы.

Отложив газету, я осмотрелся. Ни одного европейца. Под полуденным солнцем не спеша шагали арабы; глядя на них, можно было подумать, что они двигаются по пояс в воде. Шустрый молодой еврей с животиком, в костюме в полоску и в ярко начищенных ботинках ловко лавировал в медленном потоке мусульман, напоминая паровой буксир, деловито пробегающий среди старых, поставленных на прикол кораблей. Два крестьянина в одежде, сшитой из мешков, коснулись друг друга руками и, присев на корточки в тени, завели бесконечный обмен любезностями.

— Так ты скажи еще раз: у тебя дома все в порядке? И скот?

— Слава аллаху.

— Доброе утро, мистер Лейверс!

Кобтан опустился на стул рядом со мной.

Он снял феску, вытер лоб и снова на-

дел ее.

— Безгранично счастлив видеть вас, — продолжал он. — Надеюсь, вы здоровы?

— Слава богу. Надеюсь, и вы тоже?

— Слава аллаху.

Кобтан служил мелким чиновником в местном налоговом управлении и в течение двух последних лет время от времени давал мне уроки арабского языка. Длительный обмен комплиментами был обязательной прелюдией к серьезному разговору. Арабы Северной Африки— большие формалисты. Еще на самых первых уроках Кобтан объяснил мне, что каждый, кто говорит по-арабски, должен благодарить бога за состояние своего здоровья, каким бы оно ни было.

— Рад вас видеть, господин Кобтан.

В соответствии с местными представлениями о хороших манерах эту фразу можно было повторять хоть тысячу раз. Я поспешил перейти на французский язык, надеясь избежать дальнейшего обмена любезностями:

— Я принес вам несколько марок.

Из нагрудного кармана я вынул маленький конверт и передал его Кобтану. Он немедленно открыл его, извлек одну марку и, держа ее большим и указательным пальцами, принялся внимательно рассматривать своими вечно удивленными голубыми глазами.

— Это ирландская марка с изображением дамбы в Шэнноне, — пояснил я. — К сожалению, остальные марки поступили из уже знакомых вам нефтедобывающих стран — переписка с ними составляет львиную долю нашей корреспонденции. Не сомневаюсь, что в свое время я уже вручал вам несколько образцов этой эквадорской марки с видом оросительного канала Риобамба. Все остальные — из Ирана, я получил их от своего абаданского приятеля. На них изображены нефтепромыслы. — Я склонился над разложенными марками, чтобы припомнить, что конкретно на них изображено. — Вот тут, по-моему, котельная установка электростанции. А это… одну минуту… да, стабилизатор сырой нефти. Тут — ректификационные колонны и трубопроводы.

Кобтан пробормотал по-арабски несколько слов, выражающих благоговейную радость, потом снова перешел на французский:

— Я очень вам признателен, мистер Лейверс. Мне так приятно, что вы не забыли обо мне.

Кобтак? коллекционировал почтовые марки с промышленными видами, что объяснялось его неуемной жаждой знаний. Он хотел знать все и на наших встречах засыпал меня самыми неожиданными вопросами. «Мистер Лейверс, какую крейсерскую скорость развивает русский самолет Ту-104?», «Мистер Лейверс, сколько времени способна оставаться под водой американская подводная лодка с атомным двигателем?» Вот и сейчас он протянул мне какую-то марку и спросил:

— Мистер Лейверс, вы не могли бы рассказать что-нибудь об этой марке? Если не ошибаюсь, вы ничего о ней не говорили.

— По-моему, это общий вид города Абадана.

— Кобтан осторожно уложил марки обратно в конверт.

— Бесконечно рад стать обладателем такой исключительно интересной коллекции, — сказал он и положил руку мне на рукав. — Если вы располагаете свободным временем, не окажете ли вы мне честь пройти ко мне и выпить чашку кофе? Буду весьма польщен, если вы сможете уделить мне несколько минут.

Я ждал этого приглашения, мне и самому хотелось поговорить с Кобтаном наедине.

Мой арабский приятель жил в одной из ячеек человеческого улья, находившегося метрах в ста от главной улицы. Вместе с Кобтаном я поднялся по неосвещенной, зловонной лестнице и оказался в тесной каморке, заставленной старомодной, с кистями и бомбошками мебелью. Не без труда удалось мне втиснуться между шифоньером и свернутой постелью; Кобтан пристроился напротив, между буфетом и небольшим столиком. Он снял феску — она напоминала перевернутый вверх дном цветочный горшок — и положил ее на стол. Из-за занавески, прикрывавшей нишу, где обычно укрывалась от гостей жена Кобтана, доносилось тихое позвякивание посуды, и я понял, что нам собираются подать кофе.

Кобтан извлек марки, разложил их перед собой и с довольным видом покачал головой.

— Очень интересная серия, — заметил он. — Тут изображен весь процесс нефтедобычи.

Такие марки углубляют наше познание мира. Познание же, как учит коран, — величайшее сокровище. Сеющий знания раздает милостыню. — Кобтан указал на марку с ректификационной колонной. — Скажите, мистер Лейверс, у нас когда-нибудь построят такую же чудесную установку?

— Возможно. Во всяком случае, надеюсь.

Кобтан наблюдал за мной, удивленно вскинув брови над своими детскими глазами. У него было лицо херувима, с годами, правда, немного располневшее; отсутствие передних зубов, которые он недавно удалил, еще более подчеркивало в его облике что-то детское.

— Нам крайне нужна такая установка, мистер Лейверс, это поможет нам покончить с нашей величайшей бедностью. Слава аллаху, что вы наконец нашли нефть.

По-прежнему не спуская с меня глаз, Кобтан словно перемешивал невидимые кости домино на зеленой скатерти стола.

— Мне очень хотелось бы, — снова заговорил он, — посмотреть на действующий нефтяной фонтан, увидеть, как, вырываясь из земли, нефть взвивается в небо. Должно быть, замечательное зрелище!

— Когда-то было замечательным, а теперь его можно увидеть только в кино. Мы научились укрощать нефть, и поэтому вы не увидите ничего особенного.

Кобтан вздохнул.

— Жаль, что я не способен разбираться в таких тонкостях. Что может быть прекраснее знания!

Краем глаза я увидел слева от себя какое-то движущееся цветное пятно. Это была, очевидно, юная жена Кобтана, покинувшая свое убежище за занавеской, чтобы подать кофе. Я слегка отвернулся, чтобы нечаянно не взглянуть на нее, — правила вежливости требовали игнорировать присутствие женщины. Она прошла между нами и принесла запах одежды, хранившейся в сундуках из кедрового дерева. С преувеличенным вниманием рассматривая изображение броненосца над левым плечом Кобтана, я услыхал стук поставленной передо мной чашки. У броненосца под турецким флагом было четыре дымовые трубы, похожие на заводские, шел он почему-то задом наперед, и океаном ему служили покрытые грязью и жиром обои.

— Прошу меня извинить, но я не могу выпить кофе вместе с вами. Вы же знаете, у нас сейчас пост. Рамадан — чудесное изобретение! — Кобтан похлопал себя по затылку. — Наилучший из всех существующих способов лечения — лечение покоем. К началу третьей недели я уже потерял десять фунтов. А влияние, которое он оказывает на мышление? Уверяю вас, для меня многое стало сейчас гораздо яснее. Мистер Лейверс, мне сообщили в конторе, что открытию нефти предшествовали непредвиденные задержки. Это правда?

Расплывчатый белый полумесяц лица женщины скрылся, и я снова повернулся к Кобтану. В его взгляде читалась теперь какая-то тоска. Он голодал по фактам и напоминал большеротого птенца, готового проглотить все, что попадало в его широко раскрытый клюв.

— Все, буквально все шло ненормально. Я уже рассказывал вам о неприятностях с оборудованием. Так вот, и дальше дела пошли не лучше. В последнее время мам мешал мощный скальный пласт, залегавший над частью нефтеносного поля. Правда, сейчас мы уже миновали его, и теперь никаких новых осложнений как будто не предвидится. Во всяком случае, с технической стороны.

— Я рад за вас и ваших коллег. Как гласит одна из наших пословиц — «Терпение горько, но плоды его сладки». Скажите, мистер Лейверс, ваше открытие действительно столь важно? Я хочу сказать — в мировом масштабе?

— По-моему, да. Точнее говоря, потенциально важно. Сейчас нам крайне мешает хронический недостаток рабочих рук. Мы не сможем приступить к строительству инсталляций, если не наберем новых рабочих. Кстати, вы не смогли бы что-нибудь посоветовать нам, господин Кобтан?

— Сколько рабочих вам нужно?

— Человек двести, не меньше.

— Как вы нанимаете рабочих сейчас?

— По обычной системе. Через агентов-посредников.

— И они ничего не могут сделать?

— В данное время — нет.

— Мистер Лейверс, мне кажется, вы поступаете неправильно, прибегая к услугам агентов- посредников. Арабы относятся к ним с подозрением. Вам нужно самому побывать в некоторых деревнях, повидаться со старейшинами и объяснить им, чего вы хотите. Не думаю, чтобы при этом вам пришлось встретиться с какими-то осложнениями. Я знаю немало деревень, ну, скажем, Мсирда, Мехида, Тагинит, где люди согласились бы пойти работать к вам.

— Тагинит, Тагинит… Я слыхал о ней. Это одна из берберских деревень, население которой живет в пещерах?

— В том районе большинство крестьян все еще живет в пещерах. Тагинит в данном случае не исключение, но именно там, скорее всего, вы и найдете рабочих. Могу дать вам письмо к старейшине деревни. По прямой туда километров сто, а по тропам — более двухсот. До Тагинита очень трудно добираться, но именно поэтому было бы интересно заглянуть туда. Там ничего не изменилось со времени нашего пророка, если не с более давних пор.

— Теперь я вспомнил, где слыхал название этой деревни! — воскликнул я. — Полковник Аатур говорил мне, что он намеревается побывать там во время своей очередной экспедиции.

Беззубая улыбка исчезла с лица Кобтана, а его голубые глаза взглянули на меня с еще большим удивлением.

— Вы, вероятно, ошиблись мистер Лейверс. Военные не бывают в Тагините.

— Пока не бывали, а теперь хотят побывать. Я твердо уверен, что речь шла именно о Тагините. Визит доброй воли. Они берут с собой лекарства. Надеюсь, полковник не откажется захватить меня. Я поеду, если только вы считаете, что моя поездка окажется не безрезультатной.

— Я бы не поехал с военными, мистер Лейверс.

— Почему?

— Потому, что мы, к сожалению, находимся в состоянии войны. Пули не отличают, где враги, а где друзья.

— Это мирная экспедиция. Никакой стрельбы не предвидится.

— И все же не нужно присоединяться к военным, мистер Лейверс. Я с удовольствием дам вам письмо, но не советую ехать с военными. Может произойти какая-нибудь ошибка.

— Да, но, раз я хочу побывать в Тагините, мне не приходится выбирать.

— Вы можете взять проводника и отправиться самостоятельно. За сутки доберетесь до Тагинита, переночуете там и на следующий день возвратитесь в лагерь. Я с большим удовольствием дам вам письмо к старейшине. Только прошу хорошенько подумать, прежде чем ехать с Латуром. В газетах то и дело появляются сообщения о разных ужасных случаях. И происходят они как раз тогда, когда мы меньше всего их ожидаем.

Тревога в голосе Кобтана заставила меня задуматься. Я не мог поверить, что Кобтан связан с каким-нибудь нелегальным центром по сбору информаций. Но я знал, что такие организации имеют в этом замкнутом, сложном и загадочном для нас мусульманском мире бесчисленные, вечно ищущие щупальца. Ревностно сохраняемые прочные родственные связи приводили к возникновению странных альянсов: таксиста с активным конспиратором, повстанческого вожака с сапожником на базаре. Быть может, Кобтан на что-то намекал мне?

— Вероятно, вы правы, — согласился я. — Уж если дело обстоит так, то я, возможно, поищу проводника.