Я свернул на дорогу к Эль-Милии — там, на окраине, в несуразном доме на холме, меня ждала Элен. «Около нее увивается какой-то янки…» Почему мне пришли на память эти слова? Ведь стоит мне только заикнуться об этом, как Элен тут же осмеет и развеет мои сомнения. Словно прикосновением волшебной палочки, она заставит меня поверить в любую ложь, и я с презрением и негодованием буду вспоминать о собственных подозрениях. «…Где же ты была всю прошлую неделю?» — «Ты же помнишь, я говорила тебе, что поеду к тете в Блиду… Нет, позвонить я не могла, телефонная связь была прервана. Но ты, надеюсь, получил мою открытку?» — «Да, я получил почтовую открытку с видом Блиды». (Правда, судя по почтовому штемпелю, она была отправлена совсем из другого города.)

«Дорогой, не приходи сегодня вечером. У меня сильнейший приступ гриппа или чего-то еще в этом роде — я прямо не в состоянии поднять головы… Как я ухитряюсь жить на свое жалованье? Естественно, я не смогла бы на него жить, если бы мне кое-что ежемесячно не присылал папа…»

Впереди возникли очертания города. Мокрая, наконец-то отогревшаяся под весенним солнцем земля издавала горячий железистый запах. Передние колеса машины разбрызгивали лужи, и капли воды падали на лилии в кюветах. Белые снизу облака, как лебеди, толпились над озером. Собирался дождь.

«Милый, но ты должен признать, что я никогда ничего от тебя не скрывала… Конечно, у меня был мужчина, но сейчас его нет — я покончила с прошлым, как только мы встретились. Можешь верить мне — я совершенно откровенна с тобой».

И действительно, слушая ее, я не сомневался, что она говорит правду. С самого начала Элен казалась мне олицетворением честности и чистоты… когда была со мной. В такие минуты я верил ей, но стоило нам расстаться, и меня снова начинали одолевать сомнения. Я не знал ничего определенного и все же чувствовал что-то неладное. Шаг за шагом, изучая Элен, я понял, что она верит лишь во влияние планет на ее судьбу, и ни во что больше. Люди безропотно бредут по уготованной для них тропе. Бирманские женщины покорно соглашаются растягивать свою шею медными кольцами. Дочь цыгана и его внучка живут в шатрах и отдают свою любовь только цыганам. Те же, кто не нашел предназначенной им в жизни дороги, бесцельно и бесконечно бродят по кругу. Дочь ничтожества обладает лишь животной хитростью для защиты от последствий собственной бессмысленной жестокости. Я сомневался в существовании доброго отца Элен — он казался мне нереальным, как призрак, — и это сомнение, одно из многих, обуревало меня, когда я не видел ее.

Сквозь мягкую сетку дождя отчетливей стали проглядываться белые домики Эль-Милии, словно сошедшие с картинки рая, как его изображают в детских книжках. Я спросил себя, не умирает ли наконец моя любовь к Элен. В том, что она уже не любит меня, если вообще когда- нибудь любила, я не сомневался. Красавицы — награда храбрых (или, в современном варианте, богатых, или знаменитых, или, наконец, молодых и красивых). Я не подходил ни под одну из этих категорий и не переставал ломать голову, чем Мог привлечь Элен. Да и мое собственное чувство к ней было не столько любовью, сколько обычной человеческой потребностью кого-то любить. В поисках выхода я почти твердо решил не возвращаться сюда после своего очередного отпуска.

Погруженный в размышления, я медленно ехал по грунтовой дороге, отходившей от шоссе и зигзагами взбегавшей по склону холма. Я почти не замечал ни оставшейся внизу посеребренной зелени, ни мокрых кактусов по обочинам дороги, ни возвышавшегося впереди карликового серого замка, в котором жила Элен. Я знал здесь почти каждый кактус, каждую смоковницу. Вот это рожковое дерево зимой шумело надо мной, потрясая своими стручками. Я испытывал какую-то нежность к козе, всегда привязанной на одном и том же месте, и к потемневшей лачуге, окруженной такими же потемневшими горшками; меня охватывала тихая радость, когда передо мной на поворотах дороги открывались изгибы текущей внизу реки.

Много раз, чаще всего в приподнятом настроении и окрыленный надеждой, я поднимался по этой дороге, но сейчас меня вдруг охватило предчувствие, что я последний раз подъезжаю к этому уродливому дому, последний раз позвоню у готической двери, последний раз поднимусь по лестнице и обниму Элен. Я чувствовал, что меня ждет какое-то потрясение, и не мог подавить противного страха, но, сделав усилие, рассмеялся. На меня, несомненно, подействовали Бьюз и другие пессимисты из нашего лагеря. Я стал жертвой массового гипноза. Рюмка вина — и все пройдет.

Я остановил вездеход в небольшой желтой луже под опунцией и, разбрызгивая воду, подошел к двери.

В дом меня впустила наглая горничная. Сделав вид, что не замечаю ее взгляда, я прошел в гостиную. Элен здесь не оказалось, и я, налив себе вина, уселся и стал ждать.

На низеньком столике лежала книга «Красное и белое». Стены комнаты были покрыты бледно-серой краской. Несмотря на простую, почти пуританскую обстановку, все в этой комнате производило впечатление, в том числе и картина модного французского художника, писавшего довольно мрачные индустриальные пейзажи. В комнате чуть пахло краской и теми ароматными антисептическими препаратами, которыми обычно дезинфицируют кабины воздушных лайнеров.

На улице снова пошел мелкий дождь. Я сидел и прислушивался, как дождевые капли бьются о стекла окон.

Вошла Элен, и на мгновение в гостиную ворвалось несколько тактов завывающей музыки.

Будь это Дебюсси, она оставила бы дверь открытой. Для Ирвина Берлина и для Дебюсси. На столе — роман Стендаля, а шкаф набит номерами журнала «Цирцея», специализирующегося на гороскопах и предсказаниях.

— Дорогой мой! — Я почувствовал на шее се легкие руки и уловил запах чистой кожи и свежего белья. Прошла еще секунда, прежде чем она выпустила меня из объятий.

— Какая ты бледная!

— Я еще не совсем оправилась, хотя чувствую себя значительно лучше.

— И похудела. Ты, наверно, потеряла несколько фунтов.

Элен нервно засмеялась.

— Это к лучшему, — проговорила она. — Налей мне рюмку вина. Я, пожалуй, прилягу на кушетку.

— Ты и в самом деле болела? Горничная передавала тебе, что я раза два звонил, когда ты спала?

— Да. И спасибо за цветы. Обожаю красные гвоздики, они чудесны. Сейчас я, в сущности, совсем здорова. Вот только еще не совсем уверенно стою на ногах. То же самое со мной было в прошлом году. Ведь, правда, забавно, что со мной это происходит в одно и то же время года?

— К концу зимы человек обычно испытывает переутомление и упадок сил — это вполне естественно.

Элен была бледна и держалась как-то странно, — казалось, ее мысли витают где-то в стороне, словно мотыльки, привлеченные скрытым от меня светом. Нас сковывала почти восточная церемонность, мы держались как два возлюбленных в феодальной Японии, разделенные ширмами и веерами.

— Так ты болела целых пять дней? — не удержался я. — И все пять дней лежала?

Пауза показалась мне слишком долгой.

— Да. Почти. К сожалению, раз мне пришлось-таки встать на час или два. Папа попросил одного своего приятеля навестить меня, и мне из вежливости пришлось подняться и показать ему город. Правда, потом я чувствовала себя ужасно!

— Еще бы!

Мы говорили о том о сем, сидя почти рядом, а в действительности бесконечно далекие друг другу. Что-то уже произошло или вот-вот должно было произойти. А ведь когда-то время, которое мы проводили вместе, казалось нам слишком коротким, чтобы тратить его на ненужные слова и паузы. Я уже собирался прервать этот осторожный обмен банальностями и сообщить о моем предстоящем отъезде в Англию, когда Элен внезапно наклонилась и схватила меня за руку.

— Стив, я хочу попросить тебя… Ты можешь увезти меня отсюда?

— Увезти?

— Да, да, увезти.

Где-то в глубине сознания у меня мелькнула мысль, что эта неожиданная просьба продиктована не любовью, а расчетом. Мне почему-то показалось, что Элен, постукивая пальцем по ободку рюмки, ждет отрицательного ответа.

— Но почему?

— Потому, что я боюсь. Я знаю, ты скажешь — беспричинный страх. Я и сама понимаю, как это глупо, мне не следовало бы поддаваться этому чувству, но я не в состоянии сладить с собой. Не могу объяснить, что со мной происходит, но дело обстоит именно так.

— Все-таки, чего же ты боишься? — Я положил свою руку на ее. — Ты ведь не испытывала ничего подобного, когда мы виделись в прошлый раз, не так ли? Что же это: нечто реальное или просто нервы? От чего ты хочешь бежать?

— От арабов. Я знаю, ты мне не поверишь, но носятся самые разнообразные слухи. Если бы ты пережил то, что пришлось пережить мне, тебя бы тоже приводил в ужас каждый пустяк. Я знаю, мне никогда не избавиться от этого. Возможно, я вижу все в мрачном свете потому, что слишком много пережила в Эльзасе, перед тем как мы с папой бежали в Англию; мне было тогда семь лет. А может быть, тут действует и настоящее и прошлое. Правда, история в Либревиле в тысячу раз хуже той, давней.

— Да, но к чему вспоминать то, что было почти три года назад?

— Видишь ли, говорят, что здесь повторится новый Либревиль, а для всякого, кто испытал тот ужас, ожидание нового — это… своего рода кошмар. Страшно даже подумать. Я когда-нибудь рассказывала тебе, как отец пытался выброситься из окна больницы только потому, что один из санитаров заговорил по-арабски? Вот почему он вернулся на родину. Он просто не мог здесь больше жить. Ты понимаешь, мы почти двенадцать часов просидели в колодце по шею в воде, причем у папы была сломана нога… После того как человек испытает нечто подобное, он уже никогда не будет таким, как раньше. Я чувствую, что должна уехать. Ты можешь увезти меня? В Италию, во Францию, в Англию… Я была так счастлива, когда мы с папой жили в Англии.

— Но можно ли вот так, сразу? Ты же знаешь, что я занимаю довольно ответственную должность, от меня так или иначе зависят несколько сот человек. Разве нельзя повременить неделю-другую?

Надежда, что она согласится с моим доводом, боролась во мне с необходимостью примириться с ее отъездом. Одно слово, всего одно слово, в котором прозвучало бы искреннее чувство, могло бы развеять мои сомнения, и я бы тут же согласился взять Элен с собой. Все тем же краешком упрямого сознания я подметил в ней холодность и расчет.

— Нет, я не могу ждать, — быстро и, как мне показалось, с торжествующей ноткой ответила Элен. — Да, да, я понимаю, ты не можешь все бросить и уехать со мной. Я знаю, ты не позволишь себе подвести других, и уважаю тебя за это.

— Но разве обстановка такая уж критическая?

— Для меня — да. Я не могу спать, а если и засыпаю, то меня мучают всякие кошмары. А тут еще грипп… Моя горничная слышала вчера, что колонисты бросают фермы и переезжают в город. Я не могла уснуть ночью — все думала и думала. Ты видел напечатанные в газетах объявления о найме сторожей?

Да, я видел такие объявления: за ночное дежурство предлагалось вознаграждение до трех тысяч франков. Я видел и объявления о продаже собак: «Держать все время в ошейнике!

Гарантируем, что наша собака бросается на любого человека, за исключением хозяина». Я не мог не заметить и странные охотничьи ружья — их рекламировал торговец спортивными товарами — настоящие боевые винтовки с телескопическими прицелами и со специально приспособленными ремнями. Мне было известно также, что в Эль-Милии возник и процветает черный рынок, где солдаты продают пулеметы и ручные гранаты. Однако до сих пор я не придавал особого значения тому, что слышал или видел. У людей внезапно появилась мания коллекционировать всевозможное оружие. Женщины носили миниатюрные посеребренные револьверы и за игрой в карты вытаскивали их из своих сумочек и сравнивали. Считалось шиком иметь при себе оружие. До сих пор я рассматривал все это отчасти как дань нелепой моде, а отчасти просто как истерию. Но этот новый слух о колонистах, покидающих свои фермы…

— И все же здесь уже давно не было так спокойно, как сейчас, — заметил я. — За последние шесть месяцев произошел только один инцидент, причем большинство людей даже и не узнали о нем.

Однако Элен уже снова думала о другом.

— Сколько сейчас нужно времени, чтобы доехать до Бужи? — наконец спросила она.

— Три дня, если повезет. Я хочу сказать, если уцелели мосты и туннели. Из Либревиля поезд отправляется ежедневно. В Константине пересадка, и там тебе придется провести ночь.

— А как добраться до Либревиля?

— Отсюда ежедневно в восемь часов утра уходит колонна машин под охраной конвоя, но вся беда в том, что, когда ты доберешься до Либревиля, поезд на Константину уже уйдет.

— В Бужи у меня есть родственники, — заметила Элен. — Я решила не возвращаться больше на работу в больницу. Я устала от мнимых больных. Пожалуй, завтра я уеду в Бужи. По утрам я смогу там приходить на берег, любоваться морем и пароходами. Я не буду чувствовать себя в клетке, как здесь. Завтра же уеду.

Слушая Элен, я наблюдал за краем серого пушистого облака, прижавшегося к окну. Я знал, что если не хочу потерять ее, то должен немедленно что-то предпринять. И тут, как всегда, я почувствовал нерешительность. Сейчас, когда речь шла об ее отъезде, эта женщина показалось мне редким даром судьбы. Весь во власти отвратительной, трусливой слабости, я представил себя навсегда одиноким, на пороге того возраста, когда на человека нисходит безразличие и смирение. Я подумал о скуке своей повседневной жизни, о неизменном однообразии природы, которая будет меня окружать, и… промолчал.

— Я поеду и побуду там, — продолжала Элен, — пока все не успокоится или пока я окончательно не поправлюсь. Возможно, через некоторое время мне станет лучше, и тогда я вернусь. В Бужи я найду себе какое-нибудь занятие. Видимо, там, как и везде, не хватает физиотерапевтов.

Внезапно она перестала нервничать и показалась мне прежней — собранной и спокойной. Прежде чем принять решение, она словно бы прошла через тяжкое испытание, и теперь жизнь с новой силой загорелась в ней — не только в ее жестах и голосе, но и в ее коже» в ее волосах, в ее изумительных серых глазах. Впервые за эту встречу она улыбнулась. У нее была очаровательная улыбка — самое чудесное, чем она обладала, — и я снова почувствовал острую боль.

— Ты ведь навестишь меня в Бужи, правда? — спросила она.

— С удовольствием. Но сейчас, после того как ударил нефтяной фонтан и когда есть всякие другие дела, а в лагере создалась такая напряженная обстановка, я просто не знаю, удастся ли мне вырваться хоть на несколько дней.

И снова мне показалось, что я сказал именно то, чего она ждала.

— Ну, ты ведь будешь писать мне? Правда? Ты найдешь время, чтобы написать мне?

— Конечно. Я буду писать.

— И почаще, не отделывайся одним жалким письмом в неделю.

Я кивнул, наблюдая, как продолжается в ней процесс трансформации, как возвращается кровь к ее губам и щекам, как все больше охватывает ее какая-то веселость, хотя она и пытается сдержаться.

— И я, как обычно, должен писать до востребования? — поинтересовался я.

— Нет, нет. Пиши в адрес моих родственников. я дам его тебе перед твоим уходом.

Я пробыл у Элен еще около часа и, уходя» чувствовал горечь какой-то утраты и пустоту и то, что я сразу состарился за этот день. Как бы между прочим, мимоходом, Элен дала мне понять, что сегодня я не должен прикасаться к ней, поскольку она не совсем здорова.

Только вернувшись домой, я вспомнил, что она так и не дала мне свой адрес в Бужи.

Я тоже почему-то забыл сказать ей, что через месяц уеду. И тем не менее эта забывчивость доставила мне необъяснимое удовлетворение.