Голова моя трещала. Боль исходила откуда-то из-за глаз. Язык казался вдвое больше рта. Я жаждал стакана воды. Стоило мне открыть глаза, как свет полоснул по ним, словно горсть лезвий бритвы. И я сразу же зажмурился. Потом приоткрыл один глаз, медленно. Это помогло.

Я увидел окно, занавешенное тюлью. А за ним — дерево на фоне голубого неба. Уголком глаза я заметил неработающий телевизор.

Прямо передо мной стояла тумбочка, а на ней — стакан с водой. Только она и имела сейчас для меня значение. Я выпил ее, и она освежила меня, как напиток Богов. В комнате хорошо пахло, но мой мозг был слишком затуманен, чтобы сообразить почему. Впрочем, он был достаточно затуманен, чтобы вообще соображать. Когда я вновь положил голову на подушку, мне показалось, что я слышу еще чье-то дыхание. Но мне причинило бы сильную боль повернуть голову и убедиться в этом. Я опять погрузился в сон.

А когда пробудился, освещение уже было иным. Хотел бы я знать, сколько времени требуется человеческому организму, чтобы избавиться от последствий бутылки джина. Вспомнив о джине, я начал припоминать и другие вещи.

Я вдруг сел на кровати. Мои мозги бились о череп. Я подождал, когда это прекратится, а затем попытался сосредоточиться.

Я находился в номере отеля. Тут стояли две кровати-близнецы. В одной из них находился я, в другой, судя по всему, тоже кто-то спал этой ночью. На дверном крючке висело платье, сшитое из красного шелка и достаточно яркое, чтобы ослепить.

Открылась дверь, и, вероятно из ванной, появилась Бьянка. Без какой-либо одежды. Ее полностью покрытое загаром тело было необычайно красиво. Я сохранял способность к проявлению лишь простейших эмоций, и первое, что испытал к ней, благодаря обуревавшим меня мыслям, — неприязнь.

Бьянка стянула со своей кровати легкое покрывало и укуталась в него.

— Стало быть, ты — старый милый друг Фьюлла? — произнес я.

— Это верно, — подтвердила Бьянка, глядя на меня в упор.

— А Фьюлла — старый милый друг Креспи?

— Нет.

— А что же они тогда?

— Это деловое общение.

Моя голова раскалывалась от боли. Я чувствовал злость и отвращение.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Бьянка опустила глаза.

— Так что же происходило? Ты разыскивала Тибо, чтобы отдать его в их руки?

Она вновь подняла глаза:

— Не глупи.

Гнев уже полностью овладел мной.

— Вчера вечером, — сказал я, — те люди влили в меня бутылку джина, чтобы показать мне, что они сделают с Фрэнки, если я проболтаюсь о страховых делишках Креспи, ставших мне известными. Считается, что ты — друг Фрэнки.

— Они не убили тебя, — сказала Бьянка.

— Они убили капитана «Поиссон де Аврил».

У Бьянки были большие глубокие светящиеся глаза. Из одного из них выскользнула и потекла вниз вдоль носа слезинка, оставляя на щеке мокрый след.

— Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, — сказала Бьянка.

— Что ты имеешь в виду?

Она взяла мою руку.

— Я очень, очень не хочу этого.

Покрывало упало в сторону. Я уставился в ямку меж ее грудей.

Бьянка прислонила свою голову к моей.

— Пожалуйста, верь мне, — попросила она.

Я сказал, что не поверил бы ей, даже если бы она принесла письменное подтверждение, заверенное самим папой римским. Но мой мозг уже начинал соображать. Вчера вечером Бьянка пыталась увести меня подальше от беды. А когда «Серика» стремилась протаранить нас и пустить на дно близ острова Бель-Иль, Бьянка оказалась в таком же скверном положении, как и все мы.

Но ее друг Фьюлла — приятель Креспи.

— Фьюлла — партнер Креспи? — спросил я.

— Ты и сам находился в той же комнате, что и Креспи. Это ведь не сделало тебя его партнером.

— Но они-то сидели вместе, за одним столом, — упрямился я. — Под одним флагом и плакатом.

— Так ведь они из одного города! — сказала Бьянка. — О благе которого и печется господин Фьюлла.

— И оба — члены правления «Атлас Индастриен»?

— Члены чего? — нахмурилась Бьянка.

Она не знала.

Я обнял ее за плечи. Бьянка прижалась ко мне, ее пальцы ласкали мой затылок.

Это могло бы иметь продолжение.

Но мной овладела сильная тревога. Люди не угрожают друг другу беспричинно. Члены правления «Атлас Индастриен» могли скрываться за бронированным люксембургским правом. Но Бобби и Жан-Клод работали на Артура Креспи.

Я поднялся, опираясь на кровать. Мой смокинг валялся на полу, ботинки в грязи, на смокинге — следы рвоты. Я запихал его в мусорную корзину. Затем с трудом натянул брюки и рубашку и сунул ноги в грязные ботинки. Бьянка смотрела на меня своими большими, полными полночной синевы глазами, сиявшими на загорелом лице. Я не люблю, когда смотрят, как я одеваюсь.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Ухожу.

«Нам это еще больше понравится, когда займемся малышкой Фрэнки», — звучало у меня в ушах. Я твердо решил отправиться в уединенное местечко, где мне нечего будет выяснять, где я смогу молчать и Фрэнки будет жить в безопасности со своей матерью, пока для нее не придет время вернуться в Оксфорд. Я поднял телефонную трубку и вызвал такси.

— Ты вернешься во Францию? — мягко закинула пробный шар Бьянка.

— Нет.

Бьянка вздрогнула, словно я ударил ее, и понурилась так, что я не мог видеть ее лица. Я почувствовал минутное раскаяние.

— Никому не говори, куда едешь. Это самый надежный способ обезопаситься, — мягким, сочувствующим тоном посоветовала Бьянка.

— Я и не собираюсь.

Она снова улыбнулась, но слезы все еще текли по ее лицу.

— Включая меня, — сказала Бьянка.

— Разумеется.

— Я подвезу тебя.

— Не надо.

Бьянка поцеловала меня в щеку. Я задержал ее на мгновение. Затем повернулся, вышел из комнаты и спустился по ступенькам вниз. Утро было жарким, небо — чистым.

Отель стоял на тенистой покрытой клинкеромулице.

— Где мы находимся? — спросил я девушку-регистратора.

— На авеню Марлоу.

— В каком городе?

Лицо девушки было цвета теста. Она взглянула на мою грязную одежду и презрительно фыркнула:

— С утра были в Саутгемптоне.

Я доехал на такси до автомобильной стоянки у паромной переправы, забрался в свой «БМВ» и направился на запад.

Тело мое было липким от грязного пота. А голова представляла собой внутри куда более бедственную картину, нежели снаружи. Я был отравлен, истощен и покрыт кровоподтеками, оттого что дружки Артура Креспи швырнули меня на настил понтона.

Но беда была не в этом.

А в том, что всякий раз, вспоминая о случившемся накануне вечером, я ощущал слабость в желудке, пот выступал на моих ладонях и ледяные мурашки пробегали между лопатками, словно порывистый ветер с дождем и снегом по озеру.

Беда заключалась в том, что меня напугали.

«Держись подальше. Никому не говори, куда направляешься». Поскольку стоит проявить хотя бы чуточку любопытства в делах, которые тебя интересуют, и они силой вольют джин в твою дочь, а затем убьют ее.

Я отправился прямо в Пултни.

Это достаточно спокойное место, чтобы чувствовать себя в безопасности. Гавань защищает своими гранитными руками обитающие в ней станки рыбацких лодок и маленьких яхт. С макушки западного волнолома спасательная станция наблюдает своим благожелательным оком за ходом дел. Над гаванью и набережной ярус за ярусом высятся дома, теснясь друг к другу в поисках тепла и безопасности.

Моя квартира находится в центре поселка, окна ее смотрят на набережную. В «Русалке» горели фонари, а от находящегося в противоположном конце набережной яхт-клуба доносились взрывы хохота. Я повернул ключ в замке, отпихнул в сторону груду почты, скопившейся под почтовым ящиком, и вошел.

В квартире стоял такой запах, какому там и следует быть, если окна не открывались почти две недели. Квартира состояла из одной большой комнаты с печью и террасой, кухни и трех спален, из которых использовалась лишь одна, разве что Фрэнки приезжала погостить. Когда это случалось, весь дом наполнялся ее друзьями, которые пили мое вино, играли на моем фортепьяно и спорили на моих диванах. Как было бы здорово, если бы все они находились здесь сейчас!

Но никого не было. Лишь фотография яхты «Фрея», кровать, телефон и картина Уоллера... Я закинул в комнату свои вещи, открыл окна и раскупорил бутылку бургундского.

За окнами затаились убийство, произвол и люди, способные растерзать ваших детей, чтобы продолжать делать деньги. Мир за окнами был страшен.

Почти так же, как и думы, терзающие изнутри.

Я выпил стакан бургундского словно микстуру, затем повторил. В незашторенном окне я мог видеть свое отражение: долговязый, худощавый, небритый, обгоревший на солнце человек с темными мешками под глазами развалился на диване. Олицетворение покоя? Олицетворение ужаса? Я не желал быть олицетворением чего бы то ни было. Я жаждал превратиться в ничто, чтобы никто не причинил вреда моей дочери. Я позвонил в квартиру Джастина в Лондоне. И, услыхав голос автоответчика, сказал:

— Я нездоров. Пригоню твою машину, когда в другой раз приеду в Лондон.

Задернув шторы, я вытащил шнур телефона из розетки, допил вино и бросил бутылку в камин. Затем отправился в спальню, растянулся на влажных, пропитанных солью гавани простынях и заснул тревожным сном.

Когда я проснулся, за окном пламенело солнце. Кто-то колотил в дверь. Я повернулся в постели и натянул на голову одеяло.

— Мик, это ты? — донесся крик через прорезь почтового ящика.

Я вскочил, набросил халат, пробрел по светлым доскам гостиной к двери и открыл. На пороге стоял худощавый мужчина с прядями темных волос над загорелым лицом. Судя по виду, он не спал пару недель.

— Неужели я разбудил тебя?! — удивился мужчина.

— Чарли, — сказал я.

Семья Чарли Эгаттера выводила яхты из Пултни с тех стародавних пор, которых уже никто и не помнит. Чарли был конструктором судов, довольно хорошим: его имя постоянно было на слуху в яхтенных гаванях от Тасмании до Анкориджа. К тому же Чарли являлся консультантом верфи «Яхты Сэвиджа».

— Не найдется ли у тебя чашки кофе? — спросил он.

Я попросил его поставить чайник. Через большое балконное стекло в комнату вливалось солнце. Снаружи шумы набережной разрастались до грохочущего гула, обычного для переполненной гавани юго-западной Англии. Он был привычен и ему следовало бы оказывать на меня воздействие своеобразного успокаивающего бальзама для опустошенной души. Но он лишь мешал мне изолироваться от внешнего мира.

Я натянул джинсы и рубашку из имеющейся в шкафу одежды, пришел на кухню. Там Чарли с огорчением на лице созерцал кофейник.

— Молоко прокисло, — сообщил он.

— Будем пить черный кофе.

Я поставил блюдца и чашки на поднос, и мы отправились на балкон. В воде гавани прыгало солнце. Лодки для ловли омаров были окружены виндсерфингами. В глубине гавани скучились шесть крейсерских яхт.

— Я слыхал, у тебя были трудности с «Арком»?

— Можно и так сказать.

Мне хотелось думать о Пултни, позволяя обычным вещам наполнять глубокую пропасть, что разверзлась предо мной.

— Что случилось?

— Негодный кингстон. Он сломался в пути.

Я не хотел говорить об этом.

Но Чарли был не из тех, кого легко отвлечь.

— Сломался?

Расселина, ничем не заполняемая, зияла предо мной. Когда я поставил кофейную чашку обратно на блюдце, она клацнула словно кастаньета.

— Электролиз, — объяснил я.

— Но как, черт побери, это произошло?

— Кто-то пытался организовать несчастный случай, желая потопить яхту, чтобы подать исковое заявление по страховому полису.

— А, — понимающе протянул Чарли. У него были темные умные глаза. — И ты знаешь кто?

— Да.

— И каким образом?

— Нет, — сказал я. И сунул руки в карманы джинсов, чтобы Чарли не заметил, как они дрожат. — И меня это не интересует, черт возьми.

Он нахмурился и спросил:

— Ты уверен?

— Сложное положение, — объяснил я. — Игра мерзких интересов.

— Вот оно что!

— А теперь, — начал я, — видишь ли, я слегка не в себе. У тебя же, я уверен, впереди занятой день и много дел...

Чарли, не глядя на меня, допил свой кофе.

— Что ты сделал с собой? — спросил он.

— Пьянство проклятое, — как мне показалось, довольно умно объяснил я и усмехнулся. Я ощущал вкус железа между зубами, горло все еще саднило от джина. «Нам это еще больше понравится, когда займемся малышкой Фрэнки», — обещали они.

— Ну ладно, — сказал Чарли и встал. Его глаза равнодушно смотрели на меня. — Да, не знаю, нуждаешься ли ты в чем-нибудь. Но если это так, тебе известно, где я живу.

— Спасибо, Чарли, — поблагодарил я, пытаясь изобразить улыбку.

Она не убедила ни меня, ни его. Когда Чарли уходил, я подбирал с пола письма, чтобы создать впечатление, будто я намереваюсь поработать. Потом закрыл за ним дверь, накинул на нее цепочку, бросил письма в корзину для бумаг и снова отправился в постель.

Я знал Чарли добрых пятнадцать лет. Он объявился в Вест-Индии на яхте, которую сам сконструировал. Когда Чарли вернулся в Англию, я навестил его и он убедил меня купить на оставшиеся деньги эту квартиру на набережной. Она расположена над его конструкторским бюро, и это было замечательное вложение капитала. Я работал с Чарли, участвовал с ним в гонках. Он был тверд как скала. И если был кто-то, с кем я мог бы поделиться трудностями, так только с ним.

Но я не мог делиться ни с кем, поскольку при одной лишь мысли об этом ощущал вкус железа и джина и слышал мурлыкающий голос:

«Нам это еще больше понравится, когда займемся малышкой Фрэнки».

Одетый, я лежал на кровати, прислушиваясь к нарастающему гулу набережной и крикам чаек. Я пытался сосредоточиться на птицах, парящих в бризе в ясном солнечном свете. Но всякий раз, когда я думал о чайках, глубокая пропасть разверзалась передо мной и я начинал падать в нее.

Я забылся в полусне, мучимый истерзанной печенью и больной совестью. Во сне я увидел себя, дрожащего как осиновый лист, шарахающегося от теней, отчаявшегося доверять кому-либо, потерявшего самообладание. И я как бы понимал, что напоминаю себе кого-то. Я знал, кого именно.

Я напоминал себе Тибо Леду и покойного капитана Спиро Калликратидиса.