Дома я устало застелил постель, вымыл посуду. Затем налил виски, поставил пластинку Джона Колтрейна на проигрыватель и заходил по комнате как в сумрачном забытьи, бессмысленно поправляя картины на стене, переставляя с места на место безделушки. Я остановился перед небольшой зеркальной коробочкой, где хранилась бронзовая медаль, завоеванная мною на Олимпийских играх в Монреале. Глядя на нее, я старался вспомнить прилив сил, испытанный там, свою уверенность, что теперь в жизни у меня все всегда будет в порядке. В зеркале я увидел худое лицо, светлые волосы, торчащие спутанными прядями над узкими скулами, впалые щеки и глубоко провалившиеся глаза, под которыми набрякли мешки. Это было лицо не олимпийского чемпиона, а человека, ставшего причиной смерти своего брата, некой личности, чья профессиональная пригодность теперь находилась под сомнением.

— Да! — сказал я. Отражение в зеркале нисколько не походило на Чарли Эгаттера, каким его знали читатели «Яхтсмена» или зрители программ Би-би-си, посвященных парусному спорту. Тот Эгаттер — и так было на самом деле — выглядел загорелым подтянутым оптимистом. А серые пессимисты, подобные тому, сегодняшнему, в зеркале, не могут рассчитывать на успешную карьеру.

— Да! — сказал я снова. Я выключил стереопроигрыватель, вылил остатки виски в раковину и принял душ. Затем вывел «БМВ» из гаража и поехал прочь от побережья, оставляя за собой ржавую пыль.

До дороги А303 двенадцать миль, а там недалеко окраины Лондона.

По пути я позвонил в госпиталь. Мне сказали, что Генри в сознании и способен разговаривать. Пока я пробивался на «БМВ» сквозь поток машин, я старался не думать о том, что он может сказать. Я знал, что Генри меня не любит, и, признаться, он мне тоже не слишком нравился. Он всегда стремился создать впечатление, будто мир построен исключительно для его нужд, а окружающие существуют только для того, чтобы выполнять его распоряжения или оказываться побежденными в конкуренции с ним. Я не встречал другого такого человека, который бы так отчаянно нуждался в победах, как Генри. Он был то груб, то покровительственен по отношению к Чифи, а к Хьюго относился так, будто тот был его изобретением.

Ровно в два часа я прибыл в госпиталь «Стоук-Мандевиль». С тревогой шел я за бойкой сестрой по солнечным коридорам, покрытым зеленым линолеумом.

— Думаю, он будет рад увидеть вас, — сказала она. — Но даю вам на свидание не больше пяти минут.

Генри лежал в отдельной палате. Лицо выглядело крупным и красным на фоне подушки и гипсовой повязки, покрывавшей верх туловища. Мои глаза скользнули по возвышающейся под одеялом нижней части тела. Обычно в теле чувствуется какое-то напряжение. У Генри оно отсутствовало. Только глаза двигались, затуманенные и налитые кровью.

— Генри, я пришел, чтобы сказать, как я сожалею...

— Благодарю, — произнес он невнятно.

— Что произошло?

— Я стукнулся головой. Не мог пошевелиться. — Он явно был одурманен лекарствами. Видимо, в госпитале ему не рассказали всего.

— Гонки, — сказал я. — Можешь ты говорить об этом?

— Кто победил? — спросил Генри.

— Бистон.

— Проклятье! — сказал он. На миг его глаза прояснились. — А что ты тут делаешь?

— Я хотел бы узнать, как... что случилось, — начал я медленно. Не имело смысла притворяться перед Генри, будто мы испытываем симпатию друг к другу.

— Что же, я скажу тебе. Зубья были с подветренной стороны. Шли хорошо, держали на створ причального маяка. — Он нахмурился. — Управление отказало. Штурвал не слушался, никак. Дальше не помню. А как Хьюго?

Вошла сестра.

— Ну, мистер Чарлтон, давайте подготовимся к визиту доктора?

— Как Хьюго? — переспросил Генри.

— Не беспокойтесь о нем, — сказала сестра.

— Вот что! — Внезапно Генри заговорил четко и громко. — Это все чертов руль Чарли Эгаттера. Он сломался. Я напрягся.

— Чарли... чертов... Эгаттер... — повторил он голосом, полным презрения и гнева. По щекам у него покатились слезы.

— Теперь вам лучше уйти, — сказала сестра.

Я отвернулся, видя, как она передвигает ширмы, и слыша ее жизнерадостную болтовню. Жизнь продолжается, тараторила девица, доктор Амин такой милый, Берни из соседней палаты уже катается в коляске, разве это не здорово?

Я почему-то сказал:

— Извините, — но никто не услышал.

Я повернулся и покинул госпиталь.

* * *

Домой я ехал словно робот. Хьюго был управляющим одного из самых технически совершенных в мире плазов для парусников. Недавно он купил новую компьютеризованную машину для кройки и сделал для «Эстета» новый грот. Он и Генри отправились испробовать его в Булонь-Брейсер — первой гонке сезона. Она проводилась для команд из двух человек в качестве пробной перед соревнованиями на длинные дистанции, и владельцы яхт проверяли на ней новое оборудование и рулевых. Яхты направлялись по Ла-Маншу до мыса Гри-Не и назад. Стартовали во время утреннего прилива и возвращались через два дня. На сей раз они отправились по Ла-Маншу при пятибалльном западном ветре, который вскоре перешел в юго-западный, усилившись до шести, а затем и до восьми баллов. Это радовало, ибо означало, что лодкам не придется, на обратном пути, когда команда уже устанет, идти, тяжело лавируя, против ветра.

Главной проблемой при юго-западном ветре были Зубья. Подход к Пултни приятен и легок. Все, что вам нужно делать, если вы знаете, где находитесь, — это держаться восьми с половиной миль от берега, пока не откроется вход в гавань, а ночью — пока вы не окажетесь строго к югу от маяка. Это даст вам возможность проскочить вдоль южного края Зубьев, которые стеной идут параллельно берегу. Затем вы идете прямо на маяк. Гонки выигрывают хорошие навигаторы, которые срезают путь даже в такую ночь, какой была прошлая. Вообще-то, это довольно безопасно, при условии, что ваша рулевая передача выдержит, но у вас вряд ли мелькнет мысль о рулевой передаче, так как она и создана для того, чтобы выдерживать. Если же она подкачает во время юго-западного ветра, конечно, вы окажетесь в скверной ситуации, когда вас будет сносить в подветренную сторону — на северо-восток, к скалам.

Я содрогнулся, представив себе это. Дождь, завывает ветер с Бискайского залива. Сильно зарифленный грот и штормовой стаксель, яхта кренится к белеющим в морской пене рифам в нескольких сотнях ярдов к северу. Генри прикован к штурвалу, соображая, как проскользнуть мимо рифов, держась как можно круче к ветру. И вдруг штурвал в его руках становится непослушным, яхта разворачивается носом к ветру, все кругом хлопает и ревет, а ветер гонит лодку назад, прямо в пасть к скалам...

Это было невозможно. Но именно так и случилось. Я подумал о спасательном плоте, о том, что произошло с ним, И теперь дал волю слезам.

Домой я попал к девяти. Солнце висело над Беггэрмен-Клифф, за ним по заливу тянулась полоса оранжевых пятен. Далеко в море от Зубьев поднимались струйки тумана, солнце золотило их.

Ноги казались невероятно тяжелыми, когда я поднимался по изогнутой лестнице. Я умылся, упал на постель и заснул.