Не много в нашей жизни выпадает подобных минут: австралийское небо густо синеет над белоснежно сияющими парусами яхт, ветер посвистывает в снастях, волны плещут о крутые алюминиевые борта «Поллукса»... Полная тишина, если не считать монотонного стрекота вертолета на высоте двух тысяч футов. И в этой благодати ты ведешь двенадцатиметровую яхту в отборочной гонке на Кубок Америки. Ведешь ее к точке поворота. Мне всегда нравилось такое затишье, хотя напряжение подобных минут просто неописуемо.

— Давай! Быстро смени галс! — Резкий металлический грохот УКВ-приемника в кармане моих шортов разрушил окружающую гармонию. Сигнал шел с вертолета, от Джеффри Лэмпсона, моего тренера.

— Рано, — ответил я в микрофон, болтающийся на шее, чтобы мои руки были свободны для обтянутого кожей штурвала «Поллукса».

Снова все стихло, пока мой помощник не хмыкнул вдруг рядом со мной.

— Что там еще? — проворчал я и повернул голову назад и направо — куда он показывал. Всего в двухстах футах от нас пронзительную голубизну моря вспарывал кроваво-красный нос яхты «Кастор», обрушивая фонтаны брызг на палубного матроса, стоящего на фордеке. Билл Роджерс, которого я хорошо знал, никак не мог управиться с парусом. Его потное лицо, лоснящееся на солнце, его измученный вид напомнили мне, что Билл только что переболел гриппом. Но яхтсмена, участника Звездных гонок, никакая хвороба не удержит на берегу.

— Подожди, — сказал я помощнику, хотя даже кожей ощущал напряжение своей команды — десяти человек, изнывающих от сиднейского зноя в алюминиевой коробке яхты. Двенадцатиметровка — это вам «не балерина моря», как поэтично выражаются спортивные журналисты, завсегдатаи яхтенных гонок. Двенадцатиметровка, если уж делать сравнения, это двадцатипятитонный мощный танк, изготовившийся к броску.

— Давай же, ну! — снова завопил Лэмпсон из поднебесья.

Я краем глаза глянул в ясную синеву неба — вертолет уже летел назад. Небось Джеффри в ярости морщил лоб, багровел от досады, потел и грыз мундштук своей незажженной трубки, потому что внизу, на покрытой рябью и отливающей металлом далекой воде, какая-то пешка не выполняла его приказа.

— "Поллукс", — еще раз заскрипел его голос, — поворот, живо!

Я оглянулся: на фордеке «Кастора» Билл Роджерс по-прежнему возился с парусом — неуклюже и медленно. Вот теперь пора!

— Пошел! — скомандовал я и повернул штурвал. Палуба «Поллукса» выровнялась, нос повернул по ветру. Алюминиевый гик пронесся над самой моей головой, и яхта снова накренилась, уже на правый борт. За кормой вскипела полоса пены — я начал резать курс «Кастора», которому пришлось поворачивать за нами. Разинутый рот Билла Роджерса на мокром, желтоватом лице — словно черный провал буквы "О": он едва успел ничком броситься на палубу, на так и не поставленный парус.

— Подловил его прямо на лету, — усмехнулся мой помощник.

— Хорошо, — проскрипел Лэмпсон из немыслимой выси, как бы прощая мою задержку. — Отлично сработано! Держись этого галса!

— А я и держусь! — огрызнулся я. Меня пот прошиб от злости на бездарную трепотню, сыплющуюся на меня с этого механического насекомого.

Лебедки затарахтели, мы снова изменили галс. Теперь разрыв между яхтами увеличился до трех сотен футов. Лэмпсон по-прежнему назойливо бубнил свое, но я старался его не слушать. Поул Уэлш, рулевой «Кастора», что-то кричал, явно нервничая, и это было как раз то, что надо. Я внимательно следил за расстоянием между нашей кормой и носом его яхты. Мы выиграли старт, сохранили преимущество и теперь дюйм за дюймом увеличивали разрыв.

Эти гонки, недаром названные Звездными, продолжались уже шесть недель. Шесть недель «Кастор» и «Поллукс» соревновались друг с другом в необыкновенно голубом Тасмановом море. И, если признаться честно, мне это порядком надоело. И вот почему.

Чтобы организовать гонки двенадцатиметровок, нужна куча денег и менеджеры, которые умеют их толково потратить. Но нужны еще и рулевые, которые могут быстро водить яхты. В обычных условиях, чтобы провести яхтенные гонки, требуется незаурядный опыт, что позволяет обойтись без всяких маленьких грязных ухищрений.

Но Звездные гонки возглавлялись Хонитоном, членом яхт-клуба «Пэлл-Мэлл», смехотворно чопорного заведения. Этот тип не признавал вообще никакой демократии, сам распоряжался менеджерской группой и обладал империей собственности средних размеров — поэтому грязные ухищрения были нужны ему, как воздух. Вот он и назначил тренером Лэмпсона, а тот уже нанял экипажи.

Я ни минуты не сомневался, что меня пригласят — с таким-то количеством выигранных мною гонок. Но даже если вы на гребне славы, приглашение быть рулевым в гонках на Кубок Америки на земле не валяется. Так же, наверное, считали и другие члены экипажей.

А теперь Звездные гонки подходили к концу, мы шли, обогнав «Кастора». Я видел, как Поул Уэлш за нашей кормой готовится к перемене галса, и совсем перестал слушать, что там бормочет по УКВ-радио Джеффри Лэмпсон.

— Поворот! — скомандовал я и крутанул большой, обшитый кожей штурвал.

Мы повернули одновременно.

Поул Уэлш нахмурился, его темные брови угрожающе сдвинулись. Он вообще не любил проигрывать, а мне — особенно. Но всегда проигрывал, даже когда мы были детьми. И он снова сделал поворот. Мы — тоже.

Резкий порыв ветра наполнил передние паруса «Кастора». Яхта сильно дернулась и зарылась носом в волну.

— Убери паруса! — заорал Поул сердито, и Билл Роджерс снова появился на палубе. Мне пришлось целых три месяца наблюдать за его работой, и теперь меня прямо-таки поразила его заторможенность, как у боксера после нокдауна. Он еле двигался.

— Смени галс! — рявкнул Поул.

Следовало бы подождать, пока Билл выполнит эту команду, я бы так и сделал. Но Поул отличался предельной жестокостью в отношениях с людьми: не успел выполнить команду — твоя проблема. И на «Касторе» заработали лебедки, задвигались в кокпите сильные плечи матроса, который ворочал рычагами. Трос тянулся по фордеку, где стоял Билл, он даже повернулся, чтобы посмотреть на этот трос, и оцепенел с открытым ртом, не в силах двинуться с места, увернуться от паруса. Парус всей поверхностью ударил его по животу и сбросил в море.

— Человек за бортом! — крикнул я Поулу.

Головы всех членов моей команды разом повернулись, но паруса «Кастора» не дрогнули: своей громадой они надвигались на нас, словно ничего не произошло.

— Неужели никто не услышал? — сказал человек из моей команды. Лодки сопровождения отстали на добрых полмили от нас, а глубокие воды у Сиднея просто кишели акулами.

— Внимание! — крикнул я. — К повороту, быстро! — И резко вывернул штурвал. Палуба «Поллукса» сразу накренилась: мы развернулись назад под хлопанье и рокот парусов. Парусный матрос бросился к лебeдкe, чтобы ослабить натяжение тросов.

— Вижу его! — закричал матрос с фордека.

Я тоже видел краем глаза маленькую черную точку, болтающуюся на голубых гребнях волн. И услышал истошный крик Уэлша. Я знал, что увижу сейчас, повернув голову. Поул решил, что Билл бросился на палубу, чтобы пропустить парус над собой. Но только идиот мог подумать, что я просто так, ни с того ни с сего начал резать его курс. Правила гонок допускали это в исключительных случаях. И я увидел его форштевень, острое красное лезвие, которое резало чернильно-синюю воду и направлялось прямо в борт моей яхты.

Я повернул штурвал, чтобы избежать столкновения. Но Поул Уэлш на «Касторе» твердо держал свой курс. Другого и ожидать не приходилось. Его вопль перешел в истошный визг. Он орал, что я нарушил правила гонок. Но когда человек падает за борт, правила гонок отступают на второй план и ни один комитет гонок не сможет вас осудить за то, что вы спасаете чью-то жизнь. Я снова закричал:

— Человек за бортом!

Нос «Кастора» неумолимо надвигался. Мои попытки отвернуть были тщетны: яхта поворачивалась с трудом. И вдруг в момент все вокруг смолкло. Я видел лица людей на своей яхте, их расширившиеся глаза. Они поняли, что сейчас произойдет...

Острый пурпурный нос яхты с усами белой пены по бокам врезался в скат приподнятой кормы «Поллукса». Звон и грохот. Палуба подо мной резко накренилась, отбросив меня к матросу, который стоял на парусах. «Кастор» глубоко врезался в нашу корму, и яхты сцепились. Раздался громкий скрежет металла о металл. На секунду я подумал: только бы не руль, не жизненно важная точка.

И тут я увидел, как снасть, которая шла от кормы к середине мачты и находилась под натяжением в четыре тонны, лопнула и с нее сорвался тяжелый блок. Я еще успел крикнуть:

— Берегись!

Блок сильно ударил меня по руке. Мачта, распрямившись, как удочка с приманкой, забросила этот блок в голубое небо. Казалось, все происходит очень медленно. Мачта наклонилась вперед. Тросы напряглись. Кто-то закричал, чтобы мы спустили паруса и ослабили шпоты с мачты. Я еще не сообразил, что кричал я сам. Но было слишком поздно.

С ужасным грохотом накренилась и рухнула верхняя часть мачты, длиной в пятьдесят футов. Паруса раздирались с неестественным треском. Корпус яхты отяжелел и стал неповоротливым... Именно в эту секунду вопли замерли — в центре шторма всегда бывает такая мертвая точка, — потом какофония звуков вспыхнула с новой силой. Но мне было уже все равно: ужас происходящего вытеснила боль, нестерпимая боль в правой руке Меня прямо-таки скрючило от нее, хотелось биться головой о холодный металл палубы, но я видел, как в голубой прозрачной воде, в тридцати футах от меня с наветренной стороны, барахтается Билл и нервно крутит головой, высматривая, нет ли поблизости акул. Здоровой рукой я выхватил из гнезда пробковый спасательный пояс-подкову и на лине бросил ему, не видя, поймал он или нет. Руку так мозжило, что мне хотелось громко кричать, я и заорал в микрофон Джеффри Лэмпсону, который все еще что-то зудел мне сверху:

— Заткнись!

Потом стащил с шеи всю эту сбрую и, неловко размахнувшись, бросил ее за борт, рухнув на мокрую палубу. В трюме плескалась вода, много воды. Машинально я рассматривал путаницу снастей и парусов, которые беспомощно свисали за борт вместе с мачтой. Четверо моих матросов помогли Биллу влезть на борт: наша яхта только чуть-чуть возвышалась над водой. Меня пронзило: мы тонем!

Кое-кто из моей команды уже карабкался на борт «Кастора», который торчал рядом. Под праздничным австралийским солнцем и у наших противников был жалкий вид. Я же как капитан ждал до последнего: во-первых, потому что капитан так и должен поступать, а во-вторых, я не мог двинуться от непереносимой ломоты в руке. Каждое биение пульса буквально сотрясало ее.

— Давайте руку! — закричал мне матрос с высокого борта «Кастора». Но об этом не могло быть и речи.

Тогда они наклонились, схватили меня сзади за рубашку и втащили на борт. Поул Уэлш, сильно загорелый, похожий на кинозвезду, смотрел на меня, наморщив широкий лоб.

— Какого дьявола, — начал он, — вы залезли в мою воду, вы...

Тут его взгляд опустился на мою руку.

— О Боже! — сказал он, и его загорелое лицо стало цвета замазки.

Он хотел утвердить свою невиновность, но моя рука была слишком сильно повреждена, чтобы спорить. Я нежно баюкал ее и смотрел за борт на свою яхту.

Одна из лодок сопровождения подошла, чтобы взять «Поллукс» на буксир, но по белым пузырькам воздуха, выходившим из задней части кормы, я понял, что уже слишком поздно.

— Тебе не следовало так поступать, — сварливо попенял мне Поул. — Лодки сопровождения подобрали бы Роджерса.

Он переводил взгляд с «Поллукса» на мою руку, и казалось, что его сейчас вывернет. Я не хотел смотреть на свою руку, но Поул меня спровоцировал: она была такая же, как всегда, только под покрытой австралийским загаром превосходной кожей, прямо над кистью, образовался как бы еще один локоть.

— Ух ты! — вырвалось у меня; голова закружилась до дурноты. Так всегда бывает, когда вы грубо сталкиваетесь с бренностью собственного тела.

— Надо доставить тебя домой, — озабоченно сказал Поул. Даже сквозь боль я понял, что он говорит это на публику, а отнюдь не для меня. Такой уж был этот Поул, хороший парень, чуткий к тому, что о нем подумают.

Но никто его не слушал. Все смотрели на «Поллукс», который, выпустив последнюю струйку серебряных пузырьков, как дельфин, скользнул в глубину.

Подул ветер, «Кастор» накренился, а я смотрел на плавающие обломки «Поллукса», на все, что осталось от яхты стоимостью в полмиллиона фунтов, которая тихо опускалась на дно Тасманского моря.