Этим вечером спонсоры разработали регламент гонок. Лучшие гонщики выступали по принципу «каждый против каждого», всего получалось девять гонок для любой яхты. Четыре шкипера с лучшими результатами выходили в полуфинал. Мы выиграли все наши гонки, кроме одной, когда нам не повезло с кливером. Поул проиграл нам две минуты и был в ярости от этого. По очкам получалось: мы на первом, он на втором месте.

Вечером в пятницу снова был сбор в яхт-клубе и спонсоры тянули жребий, кому с кем выступать. Арчер вытаскивал билетики из шляпы своими толстыми розовыми пальцами. Он поднял глаза от голубого билета и улыбнулся своей дежурной улыбкой.

— Первый полуфинал, — объявил он, — Уэлш против... Деверо.

По залу пронесся шорох. Головы склонились, чтобы шепотом обменяться мнениями, и несколько репортеров тут же бросились к телефонам. Похоже, спонсоры не зря вкладывали свои денежки.

* * *

Мы провели тихий вечер в Мермэйд, в коттедже Скотто, за обедом, приготовленным его женой Джорджией, уроженкой Тринидада. Потом я под порывами ветра и теплым атлантическим дождем пошел к белому домику Чарли, расположенному в полумиле.

Кровать была удобна, и я очень устал. Но уснуть не мог. Целых двадцать пять лет Поул ненавидит меня животной ненавистью, но это никому не известно. Теперь мы в центре внимания, и не как гонщики, а как личности. Несмотря на всю мою решительность, я все-таки нервничал.

Прогноз погоды на следующее утро обещал юго-восточный ветер от пяти до шести баллов, при порывах до семи. Мы с Чарли выпили черный кофе, съели ветчину, яйца и много тостов с мармеладом. Булыжник на набережной был начисто отмыт дождем, и ветер сильно бил нам в лицо.

Для матчевой гонки ветер был слишком силен. С причальной стенки мы посмотрели на мачту яхт-клуба, ожидая увидеть на ней флаг "Н", что означало бы отмену гонок. Но там бились на ветру два Других флага — голубой и флаг спонсоров.

Я сказал:

— Ну ладно, пойдем, — хотя у меня и перехватывало горло. Яхты, участвующие в гонках, были попарно причалены к стенке. Когда мы спустились в кокпит своей яхты, ветер завыл в снастях. Внизу живота у меня возникло гадкое ощущение, закружилась голова. Через две лодки от нас в задней части своего кокпита сидел Поул в бело-сером мокром кепи. Я будто снова слышал его голос, сообщающий о том, что Генри и Мэри превратили «Саут-Крик» в свинарник. Ветер в гавани срывал с волн белую пену и раскачивал лодки ловцов омаров.

— Штормит, — сказал Чарли.

— Ладно, идем.

Мы отвалили от стенки и пошли по направлению к старту. В сером проеме выхода из гавани линия горизонта была изломана, как зубья пилы. Когда мы подходили к стартовой зоне, ветер стал таким сильным, что валил яхту на борт. Вода, хлеставшая через пиллерсы, была зеленой.

Пултни с юга отделяла от Ла-Манша гряда скал, поэтому волнение в гавани ощущалось не сильно. Но линия скал не совсем защищала от ветра, а он в тот день был почти шквальным.

За кормой двигались белые треугольники парусов Поула. Как только он вышел из гавани, нос его яхты начал разрезать белые буруны волн. У меня во рту пересохло. Я глотнул чая из термоса, но это не помогло.

Заработало УКВ-радио. Комитет распорядился взять два рифа на главном парусе. Мы тут же взяли два рифа. Яхта стала меньше крениться от сильных порывов юго-восточного ветра.

Чарли сидел, закутавшись в плащ, красный капюшон совсем скрывал его лицо. Он сказал, взглянув на часы:

— Две минуты до первой пушки.

В матчевой гонке даются два сигнальных выстрела из пушки. Первый — за восемь минут до старта. Он означает, что соперники могут выйти в стартовую зону перед условной стартовой линией, обозначенной двумя большими буями. Вот здесь-то и начинается борьба. Почти всегда матчевая гонка выигрывается и проигрывается на старте. Весь секрет лишь в том, чтобы, умело маневрируя на грани нарушения правил, занять такую позицию, при которой будет достигнуто преимущество перед противником.

В прохладный день и при сильном ветре старт матчевой гонки был чем-то средним между морским сражением и партией в шахматы. Сегодня, при такой хмурой погоде, когда ветер рвал гребешки волн, и серое небо нависло над головой, похоже, предстояла жестокая схватка без всяких компромиссов.

Я видел, как ветер наполнил белые паруса Поула. Прозвучал выстрел первой пушки. Я осторожно вошел в стартовую зону. А Поул выжидал, и его паруса бились на ветру, трепеща и громко хлопая.

— Хорошо стоим, — пошутил я.

Чарли согласно кивнул. Ветер раздувал его волосы. Рисковать в такой день — означало напрашиваться на беду. Поул тоже знал это. Поэтому мы держались поодаль, развернувшись по ветру. Яхты дергались на короткой, злой зыби.

— Три минуты, — предупредил Чарли.

— Поднять паруса! — приказал я.

Загремели лебедки. Паруса пошли вверх, превращаясь в твердые белые крылья. Яхта быстро набирала скорость, идя направо по курсу, и, казалось, летела над поверхностью воды. Мы описали широкую дугу, сделали разворот и пошли очень быстро назад, направляясь к правой части стартовой линии.

— Он берет влево, — остерег меня Чарли.

Я искоса следил за Поулом и был готов быстро сменить направление, потому что путь для меня был открыт. У Поула не оставалось иного выхода, как держаться в стороне. Волны накатывали на нос яхты и глухо разбивались об ее корпус. Справа по курсу болтался на волнах большой надувной буй, обозначавший правую оконечность линии старта.

— Десять, — начал отсчет Чарли. — Девять. Восемь...

Над яхтой комитета гонок показался дым от выстрела пушки, тут же снесенный ветром. Нос яхты врезался в волны, взбивая белую пену.

Мы легли на курс. Поул шел другим галсом. Обе яхты рванулись в серое море, идя сходящимися курсами.

— Мы проскочим, следи за его поворотом, — сказал Чарли.

Я кивнул. Надо было набрать скорость, достаточную для того, чтобы использовать ее при повороте, когда придется изменять положение парусов. При этом необходимо так пройти около противника, чтобы не попасть в полосу ветровой тени, когда он заслоняет вас с наветренной стороны. Это — полезный маневр, но существуют и противодействия.

— Он пошел на поворот, — бросил Чарли.

Краем глаза я видел яхту Поула, который старался пройти у нас за кормой и набрать скорость для поворота. Он с грохотом пролетел мимо, обдавая нас пеной. Но ему придется на некотором отрезке потерять ветер.

— Галс! — приказал я спокойно.

Яхта накренилась, и мы легли на другой галс. Лицо Поула под капюшоном стало темным от злости. Он бросил взгляд на свои паруса, опавшие из-за того, что мы перехватили его ветер. Чарли поднес руку к губам, чтобы спрятать улыбку. Дело было в том, что Поул ошибся. При повороте и проскочил очень далеко. Теперь мы были с наветренной стороны, надежно экранировали его, и он ничего не мог с этим поделать.

Мы шли впереди и чисто обогнули контрольный буй. Когда он сделал свой первый подветренный поворот, его отделяла от нас добрая сотня ярдов крутых серых волн.

— Сделали его, — объявил Чарли.

Я не ответил, потому что весь словно собрался в комок. Никакая гонка не завершена, пока ты не дошел до финиша. Нужно пройти еще круг, а потом целых две гонки, чтобы выйти в финал. Ветер слишком силен, не надо быть чересчур самонадеянным.

Я повернул румпель. Мы обошли буй с правого борта и легли на другой галс.

— Хорошо обставили его, — усмехнулся Нодди.

Я шел круто к ветру. Вода захлестывала палубу. Нодди прав, подумал я, это уже не гонка, все кончено.

И тут я заметил это пятно. Оно было большое, ярдов пятьдесят от края до края, участок моря, где рябь исчезла и гладкая поверхность отливала маслянистым блеском. Моя рука потянула румпель прежде, чем я сообразил, что происходит. Но было поздно. Мы уже находились посередине этого скопления водорослей.

— О Боже, все пропало! — простонал Скотто. Я снова попытался повернуть румпель. Но даже без этого я понимал, что руль полностью парализован.

— Скорость падает, — доложил Чарли.

Цифры на лаге скакали: 6,1, потом 6,5 и 6,1. Лодка прямо застряла в этом месиве. Я взглянул через плечо и увидел, что Поул стремительно приближается.

— Водоросли на руле! — крикнул я.

Скотто свесился над кормой.

— Все забито, — сказал он.

Мы делали все, что могли. Шли задом, орудовали веслом и баграми. Но не в состоянии были избавиться от этих водорослей. Мы проигрывали Поулу уже пять минут.

Скотто спустился в ледяную воду и руками очистил руль от длинных коричневых растений. Мы выпили чаю, а я думал о гонках, которые еще предстоит провести. Две гонки, которые я могу выиграть.

Но что-то было не так. Я говорил себе, что это просто невезение, но плохо, что мы потеряли инициативу. У меня в животе снова возникло неприятное ощущение. Поул хотел присвоить «Саут-Крик», и у него были шансы сделать это. Я не мог справиться со своим негодованием. Я должен был выиграть у Поула.

Мы вышли на левую сторону и теперь, освободившись от водорослей, опять набрали скорость. За кормой тянулась полоса белой пены. Это совсем неплохо, но предстояло выбрать такой путь, который позволил бы начать на этот раз с дальнего конца стартовой линии, где можно использовать порывы ветра.

Чарли объявил:

— Одна минута.

Мы с трудом развернулись на 180 градусов и вышли на стартовую линию у левого буя. Шли на пересекающихся курсах, мы левым, а Поул правым галсом. Брызги разлетались с палубы, как осколки хрусталя.

— Пушка! — сказал Чарли.

Ветер слишком разошелся, и звук выстрела не был слышен. На этот раз мы начали смело маневрировать, не считаясь с сильным ветром. Я волновался и ожидал, что на меня снизойдет спокойствие, то самое холодное спокойствие, которое делает все вокруг ясным.

Но оно все не снисходило.

— Иду направо, — предупредил я.

Я почти не мог говорить, волнение перехватило мне горло. Нам надо сделать еще один разворот и увеличить скорость. Вода заливала палубу, и было ясно слышно, как волны бились о корпус яхты Поула, которая поднималась и опускалась на гребнях волн.

— Время!

Я двинул румпелем. Нос яхты пошел к ветру. Поул не менял курса. Меня прошибло потом: мы могли столкнуться. Когда мы проваливались вниз, я увидел гик его яхты на уровне своих глаз. Я еще потянул румпель на себя. Но поздно: его гик, труба из крепкого сплава, ударил по снастям нашего правого борта. Мы закричали.

У меня в желудке было такое ощущение, будто я проглотил что-то холодное и тяжелое. Но он был прав, так как шел по правилам. Выходило, что это я налетел на него.

Теперь кричали все. Тяжелые детали такелажа с шумом обрушились на нашу палубу. Паруса бились под ветром. Я увидел их матроса, стоявшего на фордеке и со страхом смотревшего на нос своей яхты, ожидая столкновения. Как Билл Роджерс, подумал я. Совсем как Билл Роджерс. И я машинально прижал больную руку к груди, ожидая, что нос их яхты вот-вот врежется в нашу корму.

Но этого не случилось. Яхта Поула вдруг отошла назад. По моему телу струился пот. Я поднял голову. Растяжка, которая удерживает мачту, должна быть крепко натянута и прикреплена к палубе. Вместо этого я увидел безобразные расхлябанные обрывки, болтающиеся на ветру. Нодди закричал.

И тут раздался грохот. Мачта, лишенная опоры, рухнула в подветренную сторону на палубу. Яхта, внезапно остановившись, запрыгала на волнах.

— Надо закрепить ее, — сказал Скотто.

По УКВ-радио послышалось сообщение: «Протест поддержан. Деверо дисквалифицирован. Вторую гонку выиграл Уэлш». Мы начали устранять следы разрушения.

* * *

Лодка зрителей отбуксировала нас в гавань. Это была позорная процессия. Я смотрел на пирс. Там собралось много народа, люди толпились у основания маленького маяка, внимательно глядя в нашу сторону. Я старался делать вид, будто доволен всем.

— Какое невезение! — сказал Чарли. — Они не должны были выиграть.

Я отрицательно покачал головой. Это не было невезением. Здесь явно было что-то другое. Я вышел на вторую гонку нервный, как котенок, ожидающий трепки. Дергался, суетился и в результате потерял мачту.

Поул тоже стоял на причальной стенке, сверкал своей белозубой улыбкой и выглядел спокойно и уверенно. Еще бы, ведь он оказался прав.

Я ускользнул от журналистов, вернулся к Чарли и принял душ. В яхт-клубе снова устроили прием. Я твердо решил туда не ходить. Мы сидели в гостиной и потягивали виски под песню Джона Колтрейна «В эту туманную ночь».

Чарли сказал мне:

— Тебе все же лучше бы пойти, Деверо, и вести себя дипломатично.

Я готов был поспорить с ним, но какой смысл спорить, когда ты знаешь, что человек прав, тем более что полуфинал проигран из-за глупой случайности.

* * *

Эдди Силк был, конечно, на приеме и оставлял сальные отпечатки своих пальцев на бокалах виски, которым угощал яхт-клуб. Он был не единственным, кто не давал мне забыть о моих бедах.

— Хорошо еще, что никто не погиб, — посочувствовал он.

— Этого никогда не случилось бы, — сказал я, глядя поверх его сальных волос.

Сотрудник яхт-клуба, ответственный за связь с общественностью, подошел к микрофону, и я услышал:

— ... директор-распорядитель компании "Водка «Айсберг»...

Бледный мужчина в бежевом костюме поднялся на возвышение в конце зала и стал постукивать по микрофону. Но я не смотрел на этого бледного типа, внимание мое привлекла девушка с темными бровями, красиво очерченным носиком и короткими светлыми волосами. Та самая девушка, которая сидела в офисе на набережной в Саутгемптоне и принимала посетителей. Она тоже смотрела на меня.

Я начал протискиваться через толпу, пока оратор пытался связать водку со спортивным духом. Непроницаемые серо-зеленые глаза девушки сияли.

— Я надеялась вас здесь увидеть. Жду у входа.

Облака разошлись, и лучи заходящего солнца отражались от старых гранитных плит причальной стенки. Белая шелковая блузка девушки и отлично сшитый жакет с медными пуговицами выгодно подчеркивали крутую линию ее груди. На лацкане жакета был значок элитарного яхт-клуба. Мы перешагнули через причальные канаты двух траулеров и вошли в дверь бара «Мермэйд».

Сейчас, когда она ушла с приема, она казалась нервной и неуверенной.

Я спросил:

— Как ваше имя?

— Хелен Галлахер.

Я заказал напитки, и мы сели за поцарапанный стол в углу.

— Не надеялся встретить вас снова, — сказал я.

Она ответила:

— Я пришла специально, чтобы увидеть вас. Хочу задать несколько вопросов.

— Задавайте.

— Зачем вы приезжали в Саутгемптон?

— Мистер Рейстрик интересуется яхтенной пристанью, где я совладелец. Нам предложили продать пристань, а когда мы отказались, у нас начались неприятности.

Она кивнула. Выглядела она совсем несчастной и все время смотрела на исцарапанный стол.

— Но я позвонил по телефону, который вы мне дали, и все неприятности закончились.

Она довольно скептически взглянула на меня своими серо-зелеными глазами и спросила:

— А что вы знаете о компании «Си Хорз Лэнд»?

Что-то необъяснимое проскальзывало в этой девушке. У меня не было причин доверять ей, но и не доверять тоже.

— Я знаю парня, который руководит той компанией, чей телефон вы мне дали. Он любит делать деньги, но не хочет попасть в тюрьму. Я поговорил с ним. Он прикроет все это.

Она с облегчением кивнула, только я не мог понять почему. Выпив свой бокал, она поднялась.

— И это все? — спросил я.

— Это все. Я возвращаюсь одна. О'кей?

Я открыл ей дверь и смотрел, как она, держась очень прямо, перешагивая через причальные канаты, скрылась в дверях яхт-клуба. На фоне больших ржавых траулеров ее фигура казалась маленькой, хрупкой и одинокой.

Я выпил еще полпинты. Наш разговор оставил странный осадок. Выходило, что она приехала сюда, в Пултни, чтобы задать мне пару вопросов. И очень странной казалась сама манера задавать вопросы. Я был больше чем уверен, что ее не интересовали сведения о компании «Си Хорз Лэнд». У меня сложилось впечатление, что меня просто проверяли.

Я вышел из бара «Мермэйд», попрощался с Чарли, взял «лендровер» со стоянки и поехал на Фор-стрит. Если она думала, что удовлетворила мое любопытство, то вовсе нет. А я и в самом деле очень любопытен. И мне показалось, что человек, который может удовлетворить мою любознательность, это мой кузен Джеймс.

* * *

Он жил в Комптон-Холле, в Сомерсете, большом и красивом доме времен королевы Анны. Было без четверти десять, когда тупой нос моего «лендровера» оказался между кирпичными колоннами главного входа. Дом светился огнями. У подъезда стояло пять дорогих автомобилей. Я выбрался из «лендровера», пригладил пятерней волосы и направился к двери.

В холле с мраморным полом стояли греческие статуи без голов и рук. Все сделано с большим вкусом, видно, художники по интерьеру потрудились на совесть. Через двойные двери справа от меня был слышен рокот голосов. Дверь открылась, и вышел слуга в черном смокинге и полосатых брюках с подносом и с тарелками для пудинга. Он пытался что-то мне сказать, но я прервал его, заявив, что все в порядке, и вошел в комнату.

За длинным столом красного дерева с серебряным канделябром посередине сидели разодетые мужчины и шикарные женщины. Джеймс, улыбающийся и жизнерадостный, расположился на дальнем конце стола. Его красные щеки застыли над воротником парадной сорочки. Он восседал под копией картины Рейнольдса.

Когда он увидел меня, глаза его сделались сразу холодными, улыбка исчезла. Он обратился к гостям:

— Извините меня, один момент!

Взяв за плечо, он вывел меня из комнаты прежде, чем я мог бы испортить своими матросскими словечками атмосферу застолья, где царствовали дорогие вина и большие деньги. Он отвел меня в библиотеку с камином и виски на подносе. Потом Джеймс закрыл дверь и обернулся ко мне. Его хорошее расположение духа как рукой сняло. Он был зол и суров, от него разило спиртным.

— Почему ты позволяешь себе вламываться сюда таким образом?

— Я хочу знать все о твоих связях с компанией «Си Хорз Лэнд».

Его лицо не дрогнуло. Как всегда, он сохранял самообладание.

— Не твое собачье дело, — ответил он, взял коробку сигар «Монте-Карло» и, вынув одну, спросил: — Хочешь?

Я сказал, что хочу. Он на секунду повернулся ко мне своей широкой спиной, обрезая сигару и снимая с нее ленточку. Потом протянул ее мне.

— С компанией «Си Хорз Лэнд» покончено, — сообщил он, зажигая свою сигару. — Она вышла из-под контроля.

Я смотрел на его толстые красные губы, попыхивающие голубоватым дымом. Он никогда не предлагал мне таких дорогих сигар. Подойдя к столу, я взял ножичек, обрезал сигару еще немного и заметил под стеклом массу фотографий, расположенных с военной тщательностью, выверенной до миллиметра. Только одна лежала отдельно от других. Я осторожно вытащил ее и посмотрел: групповой цветной снимок. В центре был сам Джеймс, румяный и самодовольный. Рядом смуглый мужчина с золотой цепью на плечах и еще двое — один в темном костюме, а другой в блейзере и фланелевых брюках со складками, как лезвие ножа. На втором плане виднелся новый жилой дом, рядом с которым высился строительный кран с испанским флагом на стреле. На плакате, натянутом между двумя пальцами, было написано: «126 КВАРТИР В ПУЭРТО-ЛАС-БРИЗОС». Широкоплечий мужчина, одетый в бежевый костюм сафари, стоял под плакатом, отвернувшись от камеры. Что-то в его позе заставило меня подумать, что он намеренно уклонился от объектива, чтобы не быть узнанным.

Но я не интересовался человеком в костюме сафари, а внимательно рассматривал людей на переднем плане, в частности лицо третьего справа, бледного типа с черными усами, под белым воротничком которого был повязан галстук выпускника частной школы. Глядя на него, я вспомнил те самые аркады здания на набережной в Саутгемптоне. Это было лицо мистера Торренса Рейстрика. Рядом с ним, строгий и безупречный, стоял лорд Хонитон.

Я смотрел на оборотную сторону фотографии, в то время как Джеймс говорил:

— Теперь, если ты не возражаешь, я должен вернуться к своим гостям.

— Оказывается, это ты, — сказал я. — Ты и твой Рейстрик. И драгоценный лорд Хонитон.

Джеймс выхватил фотографию у меня из рук, буквально метнувшись ко мне. Его прекрасный румянец быстро полинял, и лицо стало изжелта-серым.

— Это очень старая фотография, — пояснил он в замешательстве. От него прямо разило страхом.

— Это все ребята из «Си Хорз Лэнд»? — спросил я.

— Я больше не связан с «Си Хорз Лэнд». И с людьми Хонитона тоже.

— А кто связан?

— Может быть, в Испании остались кое-какие дела, — ответил он. — Я не могу точно сказать.

— Где Рейстрик?

— Не имею понятия. Скорее всего он не врал.

— На твоем месте я не задавал бы столько глупых вопросов, — продолжал Джеймс. — Хонитона давно здесь нет. Я покажу тебе корреспонденцию, если хочешь.

Румянец вернулся на его лицо, и страх сменил гнев. Я поверил ему насчет того, что он сказал о Хонитоне. Когда Хонитон умывает руки, они делаются стерильно чистыми. А вот насчет самого Джеймса я не был так уверен и сказал:

— Ты не обязан показывать мне какие-то письма. Но я не хочу больше ничего слышать о «Си Хорз Лэнд».

* * *

Когда я гнал свой «лендровер» по улицам Сомерсета, мои мысли крутились вокруг Джеймса. Он умел молчать. Но почему он так напугался?

Хонитон — могущественный человек, было опасно перебегать ему дорогу. Но он очень заботился о своей репутации и поэтому никогда бы не связался с чем-то по-настоящему мерзким. О Джеймсе этого не скажешь.

Я все время думал об этом, пока добирался до «Саут-Крика», и в конце концов счел странным, что Джеймс сказал мне правду о Хонитоне, а сам быстренько отошел в сторону, когда «Си Хорз Лэнд» стала слишком зарываться. Уже не в первый раз он порывает с компанией, которая плохо сотрудничает с ним. А причина, по которой он был так напуган, проста — к чему ему лишние заботы?

Но все-таки из его слов можно было сделать вывод, что эта самая «Си Хорз Лэнд» еще существует, по крайней мере, в испанском филиале. Можно представить, что это за компания, с которой даже Джеймс не хочет иметь ничего общего.

И я сразу с беспокойством подумал о людях Генри, с которыми должен был скоро встретиться.