БРОШЕННЫЙ

— Что она сделала? — спрашивает Мэтт с недоверием, разглядывая мою разукрашенную физиономию.

— Бросила меня, — повторяю я. И на случай, если это выражение ему не вполне ясно, добавляю: — Кинула, оставила, отшила, отфутболила.

И тут я вдруг понимаю, что вот так бросить, оставить и кинуть можно только что-то ненужное. Хлам. Мусор. Да, я хлам. Таким я себя и ощущаю. И если бы сейчас в гостиную вполз таракан, то прямиком двинулся бы к вашему покорному слуге, поскольку мусор — это его, родное.

Однако Мэтт, похоже, не в силах поверить в услышанное. Он плюхается на диван рядом со мной.

Его удивление вполне понятно. Действительно, происшедшее не поддается никакому объяснению с точки зрения логики или житейской мудрости.

Я и сам бы рад удивиться. И с удовольствием сейчас убеждал бы его, что такая милая девушка, как Эми, ни за что на свете не может бросить такого славного парня, как я. А поскольку такое невозможно, то у меня, наверное, какое-то ужасное помутнение рассудка, но оно скоро пройдет, и все встанет на свои места. Однако отрицание очевидного — не мой конек. Поэтому я говорю:

— Да, и такая фигня случается. На самом деле случается.

Я знаю.

Только что такая фигня случилась со мной.

— Но все было так замечательно, — недоумевает Мэтт, — вы были прекрасной парой.

— Были.

Несколько секунд он пристально смотрит на меня, потом спрашивает:

— Ну и?..

— Что — и?

— И кто кому нагадил? — Почему…

— Ведь кто-то же виноват. Так просто люди не расстаются. По крайней мере, обычно.

— Неправда, — протестую я, — люди расстаются по разным причинам. — Он ждет объяснений, и я продолжаю: — Бывает, что один храпит, а второй этого терпеть не может. Или они болеют за разные команды. Или… да что угодно. Может, им просто стало не о чем разговаривать.

— Значит, виноват ты? — заключает он.

Врать Мэтту бесполезно. Он меня слишком хорошо знает. И потом, мне просто необходимо высказаться. Нужно, чтобы кто-то утешил меня: мол, жизнь на этом не закончилась и все еще наладится.

— Да.

Он кивает:

— Так я и думал. Не хочешь рассказать, что случилось?

Хочу. И рассказываю с самого начала: как мы с Эми признались друг другу во всех прошлых связях и как легко стало после этого на душе. Потом рассказываю про вечеринку у Макса — как я ревновал и как выдвинул Эми ультиматум, а она обернула его против меня. И про Черную Пятницу рассказываю, и про то, как мучился подозрениями всю ночь. И как пришла Маккаллен, и как наутро я выставил ее за дверь и сказал, чтобы она не смела больше здесь появляться. И наконец, про наш отпуск, про аварию, про мое признание и реакцию Эми.

Когда я закончил сагу о своих несчастьях, первое, что сказал Мэтт:

— Этот Тристан, похоже, тот еще говнюк.

Я ценю, что он старается меня ободрить, но сейчас у него плохо получается. И машинально, уже без особой злости, я киваю и мысленно добавляю к списку вещей более приятных, чем Тристан, людей, которые едят свои козявки.

Не дождавшись от меня полноценной реакции, Мэтт спрашивает:

— На кой черт ты сказал Эми про Маккаллен? Вопрос логичный. Я впервые задался им сразу после того, как Эми заехала мне в челюсть. И с тех пор вопрос этот не дает мне покоя.

Верно, не было никакой необходимости рассказывать ей об этом. Конечно, мне пришлось бы трястись от страха, что она рано или поздно узнает правду. Вдруг бы я проговорился во сне. Или Маккаллен проболталась. Или в какой-нибудь секте меня бы заставили сознаться во лжи всем, кому я когда-либо врал. Но, честно говоря, и тогда и сейчас любой из этих случаев кажется мне маловероятным. А правда состоит в том, что, если бы я держал рот на замке, все бы обошлось.

Как раньше.

И тогда не случилась бы авария. И в самолете на обратном пути Эми не сидела бы рядом как чужая. Наоборот, мы бы стояли на скале в обнимку, любовались лунной ночью и пляжем. Нашим пляжем, на котором мы занимались любовью. Я, она и море — как в книжках. Черт!

Но нет, Джек Росситер не ищет легких путей! Там, на скале, когда Эми спросила, есть ли у него к ней чувства, Джек Росситер промолчал. А ведь чувства-то были. Впервые за много лет. И впервые за много лет рядом с ним стояла девушка его мечты. Проблема в том, что все казалось слишком хорошо, все казалось таким нереальным. Но все было реальным.

— Я хотел быть с ней честным, — отвечаю я.

— Честным? — вопрошает Мэтт. И смотрит на меня так, как будто я только что громко перднул.

— Да, честным. Быть честным — значит не врать.

— Я знаю, что такое честность, Джек.

— Тогда что тебе непонятно?

— Мне непонятно, при чем тут честность, когда мы говорим об отношениях между мужчиной и женщиной.

— При том! — раздраженно отвечаю я. В его глазах искреннее недоумение.

— В моих отношениях она ни при чем. И большинство живущих на этой планете людей со мной согласятся. — Во взгляде Мэтта мелькает подозрение. — Надеюсь, ты не брал мою книжку «Десять шагов к вечной любви»?

— Какую книжку?

Мэтт встает и отходит к окну.

— Ладно, проехали.

— Я не хотел ее обманывать, — продолжаю я. — Это было бы неправильно. Она мне доверилась, а я продолжал ей врать. И чем дольше я откладывал признание, тем омерзительнее становилось у меня на душе.

Мэтт поворачивается. Глаза у него прищурены.

— Ну-ка, ну-ка. Уж не о совести ли ты талдычишь? Вроде как каждый раз, взглянув на нее, ты чувствовал себя предателем, и это чувство отравляло тебе жизнь, так? Каждый ее поцелуй, каждая минута близости с ней казались тебе новым предательством, так? И всякий раз, оставаясь с ней наедине, ты понимал, что ваша близость ничего не значит, ибо зиждется на твоей измене, так?

— Да, — бормочу я. Мэтт попал прямо в точку. — Именно так я и думал. — Словно огромный груз упал с моей души. Хоть кто-то понимает мои чувства.

Кто-то, только не Мэтт.

— То есть ты признался ей, чтобы облегчить свою душу? А не лучше было самому справиться со своим чувством вины? Просто вынести для себя урок и никогда не изменять ей впредь? — спрашивает он, возвращаясь на диван.

Несколько секунд я прихожу в себя — такое разочарование. Нет, никогда нам с Мэттом не познать радости душевного единения. Ни в охотничий клуб, ни в клуб любителей природы меня не возьмут. Ну и ладно. Все равно обниматься с деревьями я не люблю — того и гляди белка на голову нагадит. И вообще, меня исключили из скаутов за курение, когда мне было девять лет. Так что это не для меня. Но все это ерунда. Я не злюсь на Мэтта. Я зол на себя.

Не то чтобы его реакция противоестественна. Как раз наоборот. Вот представим, что я сейчас провожу социологический опрос среди представителей нашего пола и задаю им следующие вопросы:

A. Если вы напились и переспали с первой встречной, вы бы рассказали об этом своей девушке?

Б. Если вы завели интрижку на стороне, но поняли, что любите только свою девушку, вы бы сказали ей о своих похождениях?

B. Если бы вы поимели шанс переспать с кем-то (включая голливудских звезд) так, чтобы об этом никто и никогда не узнал, вы бы отказались от такой возможности?

Сомневаюсь, чтобы хоть один человек ответил утвердительно. Нет, в самом деле, в наше время никто в измене не признается. Одно дело рассказать друзьям — это да. Но чтобы своей «половине» — нет, это вряд ли. Да и зачем? Правильно, незачем. Разве что собираетесь с ней разойтись.

По крайней мере, я так раньше думал. Даже когда встречался с Зоей. И пусть я ни разу ей не изменил, все равно знал: случись что-нибудь в этом роде, я бы и словом не обмолвился. Иначе хлопот не оберешься. Но с Эми я так поступить не смог. Отсюда и плачевные последствия — Джек Росситер в греческой трагедии «Признание мотоциклиста». Похоже, честность оказалась сильнее меня. Однако, как и для Мэтта, честность для меня не самоцель. Это было бы слишком просто. Слишком легко. Конечно, честность имеет большое значение, но суть в том, что она лишь признак, симптом чего-то большего. У моей честности есть причина — глубокое чувство. А какое чувство самое сильное и глубокое? Это же очевидно! И просто удивительно, как долго я не замечал причины моей патологической честности.

Я смотрю Мэтту прямо в глаза и говорю:

— Я ее люблю. Я рассказал ей про Маккаллен, потому что люблю ее.

Мэтт поднимает руку:

— Подожди-ка, дружище. — Что?

— Ты прекрасно знаешь что. Слово на букву «Л». Ты только что его произнес. — Он грозит мне пальцем. — Произнес, произнес. И не отпирайся.

— Я и не отпираюсь.

Мэтт склоняет голову набок.

— Не отпираешься?

— Нет. Я сказал совершенно сознательно. Я ее люблю. — Вслушиваюсь в звук этого слова. Приятный звук. Я бы еще его послушал. — Я, Джек Росситер, — говорю я громко, — будучи в здравом уме…

— Ну, это еще вопрос, — замечает Мэтт.

— …Заявляю, что люблю Эми Кросби. Мэтт долго и пристально смотрит на меня.

— Что ж, это все объясняет, — заключает он.

— Что объясняет?

— Причину твоего неадекватного поведения. — Несколько минут мы молча пялимся друг на друга. — Так, значит, надо придумать, как вытащить тебя из этой заварушки, — произносит он наконец.

Мэтт — юрист, и к решению проблемы подходит как юрист. Начинает с фактов. Задав мне пару вопросов, он погружается в раздумья. Лицо сосредоточенное. Представляю, как его холодный и острый ум ищет оптимальный путь, строит логические цепочки. Мне вдруг становится спокойно. Если уж кто и способен найти выход из лабиринта лжи, то только Мэтт.

— Случайная оральная стимуляция, — выдает он. Потом чешет подбородок и хмурится. — Да, тяжелый случай. Досадно.

Признаться, не такого решения я ждал.

— Нет, Мэтт, — поправляю я его, — это не досадно. Вот если бы я потерял бумажник или огреб штраф за неправильную парковку, — это было бы досадно. А то, что случилось со мной, — катастрофа.

Мэтт терпеливо ждет, когда я успокоюсь.

— Главное, — размышляет он, — определить, можно ли считать случившееся изменой. Технически, я думаю, — да. Тебе сделали минет. Ее язык касался твоего пениса. Но обратимся к намерениям. Хотя с точки зрения закона незнание не освобождает от ответственности, можно взглянуть на происшедшее с другой стороны. Находясь в полубессознательном состоянии, ты не мог знать, что упомянутый выше язык принадлежит не твоей возлюбленной Эми Кросби. Отсюда следует, что сексуальное удовлетворение, полученное посредством упомянутого выше языка, не может считаться эмоциональной изменой.

— Здорово! Просто отлично! — прерываю я Мэтта в полном разочаровании. — Ты Эми это расскажи. Дорогая, он просто не успел установить ее личность. Дело-то житейское, чего тут расстраиваться. Валяй, Мэтт, она будет в восторге.

Мэтт косится на меня:

— Слушай, тебе надо научиться управлять своей агрессией. Так нельзя.

— Что?

— Сделай глубокий вдох, — требует Мэтт. — Что?

— Расслабься, успокойся. Плыви по течению. И он еще будет мне сейчас эту хрень втирать.

Тоже мне хиппи, дитя природы. Да он же горох от гречки не отличит.

— Расслабься?! — огрызаюсь я. — Как тут, к черту, расслабиться?! Меня девушка бросила!

Несколько секунд он ждет, когда остынет мой гнев, потом говорит:

— Слушай, все не так плохо, как кажется.

— Да что ты? Ну просвети меня.

— Попробуй взглянуть на вещи объективно.

— Объективно?! — едва не кричу я.

— Вот именно. Представь, что ты стоишь на горе и смотришь вниз. Тебе все сразу станет ясно. Так ты сможешь увидеть все со стороны.

— Мэтт, я сильно сомневаюсь, что, взобравшись на какую-то гребаную гору, я почувствую себя лучше.

Он раздраженно закатывает глаза.

— Дай мне закончить.

— Хорошо, продолжай.

Мэтт закуривает, затягивается пару раз.

— Объективно дело обстоит так. Женщина, которую ты любишь, больше не хочет иметь с тобой ничего общего. Она узнала, что ты совал свой член в рот кому попало. В результате, поскольку ты ей сразу в этом не признался, она сочла тебя кучей вонючего дерьма и надеется, что ты будешь гореть в геенне огненной до скончания веков. Надеюсь, ты и сам понимаешь, что видеть она тебя больше не хочет?

— Спасибо тебе, Мэтт, — благодарю я, начиная сильно сомневаться в его адвокатских способностях. — Не проще ли было просто вручить мне бритву и посадить меня в теплую ванну?

— Ладно, — отвечает Мэтт. — Хрен с ней, с объективностью. Ты прав, тебя кинули. Но, — тут он выдерживает паузу, — все могло быть еще хуже.

Наконец что-то дельное.

— Да, — соглашаюсь я, — я мог бы оказаться посреди пустыни без капли воды. Меня могли бы заживо скормить червям. Или заставить смотреть все серии «Санта-Барбары». Если исключить эти возможности, то, откровенно говоря, хуже, чем есть, уже быть не может.

Мэтт игнорирует поток моего сарказма.

— Серьезно, Джек. Все могло быть намного хуже. Ты жив. Она тоже. Всякое бывает. У всех в жизни случаются черные полосы.

— Нет, Мэтт, я так не думаю. У тебя они случаются? Лично у тебя бывали настолько черные полосы? А? Я могу ошибаться, но, по-моему, тебя любимая девушка пока не бросала. Так?

— Да.

— Ну, значит, всякое случается не со всеми. Только с некоторыми. С этим я готов смириться.

— А с чем не готов?

— Я не готов смириться с тем, что это произошло со мной, — огрызаюсь я.

— А что, ты особенный?

Я опускаю голову, прячу лицо в ладонях.

— Я ей доверился, Мэтт. Вот что меня убивает. Понимаешь? Всю свою сознательную жизнь я врал своим женщинам. Но не ей. Я сказал Эми правду, потому что поверил ей. Потому что люблю ее. И что в итоге? В итоге она меня бросила. И даже не захотела слушать.

— Ты думаешь, что-то изменилось бы, если бы она тебя выслушала?

— Да, — бормочу я, — думаю. Но какая теперь разница? Я звонил ей весь день, но она не подходит к телефону.

Мэтт кладет руку мне на плечо:

— Может, ей просто нужно время, чтобы успокоиться? Оставь ее на время в покое. Поверь, она не сможет ненавидеть тебя всю жизнь. Знаешь, как говорится? Если любишь — отпусти. Вернется — будет твоей навеки. Не вернется — значит, и не любила никогда.

Для Мэтта это необычно мудрая мысль. Одно знаю точно: сейчас мне способен помочь только настоящий гений.

 

ОЖИДАНИЕ

— Я знаю, что ты меня слышишь, — говорю я. — Да, ты, Эми Кросби. Я к тебе обращаюсь.

Несколько секунд жду ответа, но, увы, никто не отвечает. Но отступать я не собираюсь. У меня есть цель. Я — партизан в тылу врага. И никакое сопротивление не заставит меня бежать с позором. Мы, партизаны, храбрые ребята. И препятствия нам не страшны — чем больше риск, тем слаще вкус победы.

— Ну и прекрасно, — громко заявляю я, — можешь скрываться, пока не надоест. Я все равно никуда не уйду. Слышишь, Эми? Я не сдвинусь с этого места ни на дюйм. Я буду тут сидеть, пока ты не выйдешь и не выслушаешь меня.

Никакой реакции.

Моя решительность вдруг куда-то испаряется. Я прижимаюсь губами к домофону и шепчу:

— Эми. Ну пожалуйста. Я тебя люблю. Я тебя люблю и больше так не могу. — Жду еще немного. Но в ответ — тишина.

На другой стороне улицы на скамейке сидит старик. Он смотрит на меня, закатывает глаза и отпивает большой глоток из своей бутылки. Похоже, он все это уже видел, и не раз. Ну и черт с ним. Я сказал то, что чувствую: я ее люблю. И мне плевать, кто это слышал. Она — та самая. Она — Моя Единственная. Все это время я искал ее.

Вчера я сказал Мэтту, что люблю Эми, и с той минуты не могу ни о чем думать, кроме как о ней. И сейчас, произнеся эту сакраментальную фразу вслух, я неожиданно понял, что так оно и есть. И теперь я не боюсь, что кто-то об этом узнает. Наоборот, пусть все слышат. И главное, пусть меня услышит Эми.

Для этого я сюда и пришел.

Сегодня воскресенье, пол-одиннадцатого утра, и я стою у ее подъезда. Я здесь с девяти. Если не считать старика на скамейке, улица совершенно пустынна. Мостовая с обоих концов квартала перекрыта — идут ремонтные работы, поэтому даже машин тут нет. Над головой, словно отражение моего настроения, хмурое серое небо. Впервые за несколько недель. Я отхожу на пару шагов, вытягиваю шею и смотрю на верхний этаж, на окно Эми.

Внешних проявлений агрессии нет. С вершины крепости не льется кипящее масло. В бойницах не видно лучников. Но и признаков грядущего воссоединения тоже не наблюдается. Над крепостью не реет белый флаг. Никто не машет ручкой, приветственно маня взобраться вверх, не спускает веревочную лестницу. Да что там, она даже форточку не открыла. Ну и ладно. Я все равно знаю, что она там. И я готов ждать. Если она хочет, чтобы я взял ее крепость осадой, я так и сделаю. Если ей нужны доказательства моей любви, — вот они. А если не нужны… что ж, она их все равно получит.

Я возвращаюсь к двери и жму кнопку домофона. Звонок как жужжание бешеной осы. А я жму и жму, представляя, как Эми сидит и слушает настойчивое гудение. Ее это, наверное, ужасно бесит. Надеюсь, что так. Согласен, звучит жестоко, но в любви все средства хороши. Главное, чтобы она дала мне шанс все объяснить. В конце концов, у нас в стране демократия. И презумпция невиновности. Она должна меня выслушать. Я облажался, знаю. Но мы все иногда ошибаемся. Я вынес урок из своей ошибки. Больше такого не повторится. Ситуации, подобной происшествию с Маккаллен, я не допущу. Я никогда не буду больше врать Эми. Мне нужен один только шанс, чтобы сказать ей, что люблю ее.

Нет ответа.

Но я не унываю. Я готов к осаде лучше ее. Во-первых, еда. Что она будет есть? Я знаю Эми. Запасов пищи у нее не бывает. Двух коробок молока и банки просроченного перегноя в холодильнике ей надолго не хватит. И потом, у нее же новая работа. Она не сможет ее бросить, только чтобы не встречаться со мной. Работа для нее слишком много значит. Нет, вечно она от меня скрываться не сможет. Скоро ей это надоест и она либо впустит меня, либо сойдет вниз сама, но все-таки выслушает мои объяснения. Так что все шансы на моей стороне. Кроме того, я хорошо подготовился. У меня с собой полный набор необходимых инструментов для Спасения Любви:

A. Дюжина алых роз (конечно, они завянут, но романтический потенциал ведь никуда не денется).

Б. Еда: большой пакет куриной поджарки (единственное, что осталось в холодильнике круглосуточного киоска), мятный рулет (длительного хранения), пара пакетиков жареного арахиса (отличный источник белка).

B. Напитки: две банки «Токсошока» (энергетический коктейль с кофеином, таурином и гуараной<Таурин — аминокислота, способствующая усвоению жиров; гуарана — южноамериканский кустарник с тонизирующими свойствами. >) плюс одна пачка «Нутрошейка» (с клубничным наполнителем).

Г. Одежда: джинсы и футболка (все от Мэтта); походные ботинки (идеальны для сурового климата).

Д. Прочее: две пачки «Мальборо» (легкие); одна незадуваемая зажигалка (бензиновая).

Если не считать одежды — я поднимаю глаза к сгущающимся тучам, — я вполне мог бы продержаться несколько часов и даже дней. То есть у Эми нет ни малейшего шанса избежать нашей встречи, если только она не смастерит из подручных средств дельтаплан и не взлетит с крыши. Хочешь ты этого или нет, а выслушать меня тебе придется.

Крикнув напоследок: «Я все еще здесь», отпускаю кнопку звонка и сползаю обратно на ступеньки. Что-то капнуло мне на лицо. Поднимаю голову и замечаю, что начинается дождь. Прислоняюсь к двери, вытаскиваю из рюкзака пакетик куриной поджарки. Пожевав без особого аппетита один кусочек, выплевываю его и закуриваю. В конце улицы бьют соборные колокола, созывая всех на заутреню.

Пожалуйста, замолвите и за меня словечко.

Этой ночью я не сомкнул глаз. Лежал, смотрел на Толстого Пса и считал уходящие минуты. Само собой, причиной моей бессонницы была Эми. Ее не было рядом, и мне ее не хватало. Ее не было рядом, потому что она меня возненавидела. Решила, что я мерзавец. И будь я на ее месте, подумал бы то же самое. Что бы я почувствовал, если бы Эми сказала, что ее приласкал какой-то мужик? Злость?

Ревность? Отвращение? Да, все сразу. Но главное, я бы подумал, что меня предали. Вот только я не предавал Эми. Я не собирался ей изменять. Я просто повел себя как дурак. Признаю, я поступил плохо. Но мне от этого не легче. Я лежал на кровати и даже не мог обнять подушку, потому что она до сих пор воняла Маккаллен. Мне было мерзко. Пусто. Как будто кто-то разорвал мое сердце пополам.

Даже мой член со мной согласен. А это не в его характере. Обычно (за исключением инцидента с Эллой Трент) в любую погоду и в любых обстоятельствах твердость моего маленького друга не вызывала нареканий. Я и предположить не мог, что он способен меня так подвести. Но факты налицо — он похож на хомяка, впавшего в спячку. Если бы он мог говорить, наше общение, вероятно, свелось бы к следующему:

Джек. Что происходит?

Он. Да ничего не происходит.

Джек. Как ничего?

Он. Вот именно — ничего.

Джек. Не хочешь это обсудить?

Он. Я вообще ничего не хочу. Отвянь.

Джек. Ты об Эми?

Он. Эй, неужто бы я о Маккаллен стал говорить? После того жалкого подобия минета.

Джек. Да? А я почти ничего не помню. Неужели все было так плохо?

Он . Джек, я многое видел в своей жизни, но в тот раз все было просто хреново. Лежу я себе, значит, смотрю эротические сны. Сон, скажу я тебе, шикарный. Сидим мы с тобой в сауне. Вокруг пар. И тут входит Эми в школьной форме…

Джек. В школьной форме? Да я даже не знаю, как выглядит ее школьная форма.

Он. Пусти в ход фантазию, Джек. Я тебя умоляю…

Джек. Понятно. Что дальше?

Он. Потом появляется эта Маккаллен. Нагло врывается, бесцеремонно отпихивает Эми и берет все в свои руки.

Джек. Для фантазии все не так уж плохо.

Он. Да, сразу видно, что ты всего не знаешь. Уж поверь мне на слово, Джек, после «роллс-ройса» на «шкоде» ездить не захочешь. Но даже тут я справился. «Ладно, — думаю, — насладимся тем, что есть». Но ведь нет же! Ты не был готов подложить мне другую девицу. Больше того, как только все пошло на лад, ты меня вытащил! Просто вытащил, Джек! Как полный… профан!

Джек. Ну прости меня. Больше такого не повторится. Может, помиримся, снова будем друзьями, как в старые добрые времена?

Он. Старые добрые времена? Это что, шутка? Ты и я с флаконом детского масла и номером «Хастлера»? Конечно, случались и праздники — девочки на ночь. Погружение в трехмерный рай, который исчезает с первыми лучами солнца. Что и говорить, отличное было время. Но ты уж прости, если от такой радужной перспективы я не начну скакать до потолка.

Джек. Я уже извинился.

Он. Да, да. Просто знаешь, Джек, я по ней скучаю. Она была мне в самый раз. Мой размерчик.

Впервые в моей жизни мне пришлось признать, что мой член оказался умнее меня.

Я размышлял над словами Мэтта. О том, что нужно дать Эми время. Может, это последний рубеж и его нужно преодолеть, но, по-моему, это для слабаков. Я не собираюсь давать Эми время, я хочу, чтобы это время мы провели вместе. А что касается «если любишь — отпусти», пусть Мэтт сам такой хренью занимается. С чего мне отпускать ее? Конечно, это было бы верным решением. Я бы смог это сделать теоретически или даже на практике, если бы требовалось отпустить говорящего дрозда или домашнего тигренка. Но не Эми, девушку, которую я люблю. И по-моему, если уж и давать ей свободу выбора, то сначала надо дать ей факты. Она приняла решение, не зная всех обстоятельств. И решение ее оказалось однобоким. Надо восстановить справедливость. Как ее отпустить, когда Эми даже не знает, что я хочу, чтобы она вернулась? Я ее выпущу, она улетит и так ничего и не узнает. И что в результате? Птичка на свободе, без крыши над головой, я дома в полном одиночестве. Всем будет только хуже. И я не хочу ее отпускать. Я хочу вернуть ее обратно. Даже если для этого мне придется драться за нее. Все десять раундов, с Мохаммедом Али. Легко. Либо вот так сидеть под ее дверью. Под дождем. Без сна и отдыха.

Я скрючиваюсь на крыльце, закрываю глаза. Просыпаюсь в четверть четвертого. Губы будто склеены обойным клеем. И что они кладут в куриную поджарку? Подозреваю, что это побочный эффект.

С трудом встаю и несколько секунд разминаю затекшие ноги. Смотрю вверх, — небо ясное, но мое настроение от этого не улучшается.

Поворачиваюсь и снова жму на кнопку домофона. Эми, конечно, опять не отвечает. Смотрю на другую сторону улицы. Все по-прежнему. Старик все еще сидит на скамейке, оранжевые конусы все так же перегораживают улицу. Вспоминаю свои студенческие летние каникулы — я как-то подрабатывал дорожным рабочим. Ностальгия. Мы прокладывали телевизионный кабель. Рыли траншею, потом закапывали, а когда клали новый асфальт, наносили на дорогу новую разметку. Расплываюсь в широкой улыбке, потому что у меня появилась блестящая идея.

— Ладно, Эми, — кричу я в домофон, — хочешь играть по-крупному? Вот, смотри.

Шагаю через дорогу. Старик, завидев, что спящий красавец очнулся, ставит бутылку рядом с собой и машет мне рукой. Я машу ему в ответ. Да, это по-мужски. Парни всего мира будут солидарны со мной. Я намерен сделать заявление. Романтичное. Классное. И все мужики мира обзавидуются моей храбрости.

Сломать замок на разметочной машине, оставленной у тротуара, оказалось несложно. Пара ловких ударов ломом, который я стянул из палатки дорожников, — и готово. Свобода! Агрегат в моем распоряжении. Опускаю рычаг и делаю пару шагов. Краска есть: белая линия длиной в полметра тянется следом за мной. Поднимаю рычаг и волоку каток на середину улицы. Потом берусь за дело: пишу послание Эми, которое она увидит, выглянув из окна.

Что же написать?

Эми + Джек? Слишком по-детски.

Я тебя люблю? Слишком очевидно.

Вернись ко мне? Не по-мужски.

Что ж, вернемся к классике. Фраза, с которой не мог бы соперничать даже Сирано де Бержерак. Веду каток по дороге, выписывая буквы. Да, нелегкая задача. Аппарат изобретали для прямых линий, и мне приходится волочить его после каждого штриха к началу следующего. Но ради любви я готов на все. Работаю без устали. Не прошло и двадцати минут, как надпись готова. На последней букве кончается краска. Ну и что? Читается же. Что еще надо?

Возвращаю каток на место, потом перехожу через дорогу на ту сторону, где живет Эми, и оцениваю всю грандиозность творения. Ничего получилось. Даже хорошо. Да что там, просто произведение искусства. Шедевр покорил не только меня, но и старика со скамейки. Краем глаза вижу, что впервые за день он встает с насиженного места. Старик делает пару шагов и медленно просматривает мою рукопись слева направо. Потом направляется ко мне. Как пчела на цветок. Оценил красоту на асфальте и теперь спешит узнать, кто же автор этого великолепия. Не желая показаться хвастуном, я стою с каменным лицом.

— Эй, парень! — Старикан протягивает мне руку. — Клиффорд.

— Добрый день, Клиффорд. — Я пожимаю его руку. — Ну, как вам?

Какое-то время старик смотрит на дорогу, явно не находя слов. Понимаю. С творениями такого размаха не каждый день сталкиваешься. Позволяю себе насладиться моментом славы. Интересно, как он сумеет выразить тот глубочайший восторг, который вызвали у него мои простые слова?

А вот так:

— Ты из «Гербалайфа», что ль, сынок?

Я безмолвно пялюсь на него. Потом перевожу взгляд на почти опустошенную бутылку в его руках. Снова смотрю на старика. Наконец натягиваю на лицо улыбку, словно понимаю, о чем он говорит.

— Из «Гербалайфа»? Нет.

Он окидывает меня взглядом и выдвигает другую версию:

— Значит, из клиники?

— С чего вы это взяли? — спрашиваю я.

— Да ты же сам написал, парень, рекламу-то свою. — Он отхлебывает из бутылки. — «Вес». Если не «Гербалайф», то клиника, где худеют, да?

— И то верно, — охотно соглашаюсь я. С такими людьми лучше не спорить.

— Неплохо, сынок, неплохо. И главное, броско. Будь у меня лишний вес, я бы тут же побежал худеть.

А, вот теперь понятно. Что ничего не понятно.

— Папаша, ты о чем? — спрашиваю я. Старик смотрит на меня как на полоумного.

— Да почитай, — он тычет на асфальт, — почитай, чего написал-то.

До этого момента я предполагал, что Клиффорд не умеет читать. Но чем дольше я вглядываюсь в буквы, тем больше убеждаюсь, что читает он нормально. Наоборот. Это не Клиффорд не умеет читать, это я не умею писать. Потому что на дороге написано:

 

Я ТВОЙ ВЕС

Вместо «Я ТВОЙ — ВЕСЬ». Это не мое романтическое послание. Это вообще не послание, а какая-то чушь. Моя первая реакция — смех. Не может быть. Как я умудрился сделать ошибку в таком слове? Подбегаю к надписи и пытаюсь стереть дурацкое слово башмаком. Бесполезно. Шаркаю подошвой еще раз. Ни царапины на идеально ровной полосе краски. Падаю на четвереньки и тру руками. Тщетно. И в машине краски не осталось. Нечем даже зачеркнуть.

Целую минуту я стою как вкопанный, пытаясь осознать, какую ерунду только что натворил. Потом поворачиваюсь к Клиффорду и спрашиваю:

— Вы не против, если я глотну? — И, прежде чем он успевает ответить, хватаю его бутылку и выпиваю все до дна.

 

ВЫХОД ИЗ ИГРЫ

События выходных вымотали меня морально и физически, поэтому большую часть понедельника провожу в постели — сплю или валяюсь, уставясь в потолок, и слушаю диски. Не бреюсь. Не моюсь. Не переодеваюсь. Пытаюсь ни о чем не думать. Просто тихо загниваю, отвергнув все условности цивилизации. Разве что в штаны не мочусь. Мэтт уехал по делам, и мои контакты с внешним миром сведены к нулю. Мне на все наплевать. Единственное, чего я сейчас хочу, — чтобы время шло быстрее и Эми осталась далеко в прошлом. Только так можно унять боль.

Во вторник днем желудок заставляет меня вынырнуть из глубин депрессии. Я поднимаю телефонную трубку и заказываю пиццу на дом. Поглощая ее, вдруг понимаю, что все делаю не так. В любом случае хандрой ничего не исправишь. Да, затея с надписью под окном Эми провалилась, но ведь всего одна буква отделяла меня от победы! Значит, нужно придумать новый план. Другой подход. Достаю из холодильника бутылку водки и возвращаюсь в спальню, чтобы хорошенько все обдумать.

Вторник. Почти вечер. Я все еще в своей комнате — теперь это приют великого творца. У меня есть идея. Она так проста, что я диву даюсь, почему она не посетила меня раньше. Тем более что идея все это время фактически маячила у меня под носом.

Моя гитара.

Вот она, висит тут с прошлого лета, когда я брал уроки (пять, если быть точным). Песня. Конечно! Серенада. Лучший способ заставить ее осознать, как сильно я страдаю. Дело продвигается. Причем даже быстрее, чем я предполагал. Сначала слова шли туго, но потом стали появляться будто сами собой. И мелодия отличная. Особенно если учесть, что я знаю всего три аккорда. Все идет замечательно. Дымятся благовония. Элвис томно напевает мне из стереосистемы — для вдохновения. И последний штрих: бандана, как у Брюса Спрингстина.

К одиннадцати я готов к премьере песни. Убираю подальше недопитую бутылку водки, чтобы ненароком не опрокинуть, вешаю на плечо гитару и с порога комнаты объявляю:

— А теперь мы с удовольствием представляем вам нашего гостя из Голливуда. Впервые для вас живое выступление Джжжжееекки Рррросситера.

Уверенным шагом пересекаю комнату и под гром аплодисментов выхожу на кровать.

— Эту песенку я посвятил одной знакомой девушке. — Стараюсь говорить с тягучим южным акцентом. — Девушке по имени Эми. Девушке, которую я очень люблю. Песня называется «Я больше не могу без тебя».

Сбацав пару аккордов, начинаю:

Ты была как фея прекрасна.

Без тебя жизнь моя ужасна.

Без тебя я так болею.

Без тебя я так хирею.

Сердце рвется на части, и мне не до сна.

Дальше припев. Тут мне должно подпевать трио вертлявых девиц в ковбойском прикиде.

Без тебя его жизнь ужасна.

Неужели он ждет напрасно?

Вернись к своему

Джеку любимому.

Вам будет вместе так классно.

Теперь второй куплет. Я окончательно вошел в роль.

Без тебя я жить не могу.

Я как рыба на берегу.

Сжалься, приди

И меня ты спаси.

Задохнусь без тебя я и скоро умру.

Но до второго припева я так и не дошел, потому что услышал голос:

— Ты что делаешь?

Поднимаю глаза и вижу в дверях совершенно обалдевшего Мэтта.

— Пою, — отвечаю я. — А что, незаметно? Немного подумав, он говорит:

— Заметно, что у тебя окончательно крышу снесло.

— Думай что хочешь.

Он медленно оглядывает комнату:

— Я так понимаю, что она не вернулась?

— Правильно понимаешь.

— Тогда пора взглянуть правде в лицо, Джек. Она не вернется. — Он качает головой. — Все кончено. Смирись.

— Ничего не кончено.

— С завтрашнего дня.

— Что?

— С завтрашнего дня ты прекратишь это безумие. Никаких больше погребальных песен и самоуничижения. — Он смотрит на бутылку водки, потом окидывает меня презрительным взглядом. — И ты не будешь больше напиваться как свинья. Понял? — Я не отвечаю. — И поверь мне на слово, друг. Как я сказал, так и будет.

И Мэтт уходит, грохнув дверью. Пару секунд я пялюсь на дверь, потом в отместку со всей силы ударяю по струнам и продолжаю свои куплеты.

Не знаю, когда я отключился. Просыпаюсь от жуткой головной боли и голоса Мэтта:

— Радиохэд… Ник Кэйв… Портишэд… Боб Дилан…. Ник Дрейк… Так, «Смарф»<Компьютерная игра и популярный саундтрек к ней, отличающийся крайней заунывностью. > вроде нет. Собрания рождественских гимнов в исполнении церковного хора мальчиков тоже не видно.

Быстро открываю один глаз и вижу, что в комнате включен свет. Мэтт сидит на полу и просматривает диски, которые я слушал последние несколько дней.

— И что мы имеем? — продолжает он. — Все признаки приступа жалости к себе. Вот на этом наш приступ и закончится. Вставай!

Комнату наполняет солнечный свет, и я — открыв второй глаз, — вижу, как Мэтт распахивает окно. Еле оторвав голову от матраса, смотрю на Толстого Пса. Среда, утро, восемь часов. Со стоном плюхаюсь обратно и зарываюсь с головой под одеяло.

— Я не шучу! — грозит Мэтт, срывая с меня одеяло. — Я вчера тебе сказал, что с этой ерундой пора кончать. И я не передумал.

Только после этих слов я реагирую — хватаю ускользающее одеяло за угол и тащу на себя.

— Отвали, — советую я и прячу голову под подушку.

— Очень мило. — Короткая пауза, потом Мэтт говорит: — Значит, так, есть два варианта: легкий и трудный. Либо ты поднимаешься сам, либо тебя поднимаю я. — Он ждет моей реакции, но я притворяюсь глухим. — Отлично. Значит, трудный вариант.

Я слышу, как он выходит из комнаты, и меня охватывает недоброе предчувствие. Я знаю, каким бывает Мэтт, когда твердо решает что-то предпринять. Он действует наверняка и идет напролом. Но потом я успокаиваюсь. Если он не приставит мне пистолет к виску, то ничем другим от кровати меня не отковыряет. А пистолет он не приставит. Он же юрист — ему есть что терять. Так что все это блеф. Потом вспоминаю про шрам над бровью, оставшийся у меня после его выстрела из духовика. Но думать об этом мне уже некогда.

На меня обрушивается поток ледяной воды. Я бы закричал, но шок от этой процедуры сковал мои легкие.

— Ты, урод! — реву я. — Я весь мокрый!

— Не могу сказать, что это меня удивляет в данных обстоятельствах, — соглашается Мэтт, покачивая пустым пластмассовым ведром.

Я сажусь на кровати, вода стекает по лицу. Футболка и джинсы, которые я не снимал с воскресенья, промокли до нитки. Кидаю на него злобный взгляд.

— По-твоему, это смешно?

— Кофе! — командует он, кивая на столик у кровати.

Я неохотно протягиваю руку и делаю один глоток.

— Вот, пожалуйста. Доволен?

— Дело не в том, доволен я или нет, — беспристрастно сообщает Мэтт и молча наблюдает, как я допиваю кофе. — Так, теперь вставай!

— Зачем?

Он щурит глаза:

— Делай, что говорят, Джек! Я не могу с тобой возиться весь день. Через час я должен быть на работе.

Смирившись с тем, что он не отстанет, пока не добьется своего, я встаю.

— Посмотри на себя, — требует Мэтт. Смотрю на свое отражение в зеркале. Да, надо сказать, зрелище не из приятных. Ворот футболки посерел от грязи; ногти черные, будто я землю руками рыл; ко лбу прилипла какая-то дрянь, сильно смахивающая на ошметок колбасы. Но самое страшное — это глаза. Точно какой-то гад изрисовал мне белки красным фломастером. Хотя ни один мало-мальски здравомыслящий человек ко мне и на пушечный выстрел не подошел бы. Скорее вызвал бы полицию и сообщил, что маньяк-убийца разгуливает на свободе.

— Позор, — объявляет Мэтт, с отвращением оглядывая меня. — Мне стыдно жить с тобой под одной крышей. Тебе есть что сказать в свое оправдание?

Я смотрю в пол и бубню:

— Ну ладно. Подумаешь, сегодня я не в лучшем виде.

— Не в лучшем виде? Да ты даже не в худшем виде. У тебя вообще вида нет.

— Да! — начинаю злиться я. — Хреново выгляжу, и что?

— Это хорошо, что ты признал наличие проблемы, — радуется Мэтт. — Первый шаг к исцелению. Теперь повторяй за мной. Меня зовут Джек Росситер.

— Какого… — пробую я возразить, но его грозный взгляд заставляет меня вспомнить про ведро холодной воды. Напоминаю себе, что этот человек опасен и способен на все. — Меня зовут Джек Росситер, — послушно повторяю я, стараясь выдержать максимально скучающую интонацию.

— Я — мужчина.

— Я — мужчина, — вещает голос бездушного робота.

— Сильный и независимый.

— Сильный и независимый.

— Я самодостаточен, и мне не нужна женщина.

— Я самодостаточен, и мне не нужна женщина.

— Я могу быть счастлив даже в полном одиночестве.

— Я могу быть счастлив даже в полном одиночестве.

— Я не просто мужчина, я свинья.

Тут я понимаю, что впервые за несколько дней улыбаюсь.

— Я не просто мужчина, я свинья.

— Мне нужно как следует помыться.

— Мне нужно как следует помыться.

— Переодеться.

— Переодеться.

— Потому что от меня воняет. Последнюю фразу я повторить уже не в силах, потому что сгибаюсь от хохота. Он достает откуда-то кусок мыла и сует мне в руку. Потом подталкивает к выходу и указывает на дверь ванной. Спустя некоторое время, когда я вытираюсь, Мэтт просовывает голову в дверь:

— Вернусь около шести. И если снова застану тебя в роли внебрачного сына Бон Джови, разломаю гитару об твой зад.

— Не волнуйся, — говорю я. — Призрак Хендрикса больше не появится.

— Надеюсь. Да, кстати, еще кое-что. — Что?

— Вчера звонила Хлоя. Ждет тебя к ужину, в восемь. — Он подмигивает мне. — Это входит в программу твоей реабилитации.

Все утро я навожу порядок в квартире, а днем с головой погружаюсь в «Этюд в желтых тонах». Разговор с Мэттом произвел столь благотворное воздействие, что я смог побороть желание закрасить все полотно черным. Но мое исцеление оказалось неполным: мысли о Маккаллен то и дело мелькают в голове. Наверное, это потому, что постоянно ловлю на себе ее пристальный взгляд — с портрета в углу. Все, она меня достала. Сую портрет под мышку и выхожу в сад.

В саду развожу костер. Мне ничуть не жалко картину. Слишком много воспоминаний связано с ней. И не только события той памятной ночи. Слишком много воспоминаний обо мне, о том, каким я был. О моем трепе, манипуляциях, методах и приемчиках. Теперь я знаю — чушь это собачья. Все мои ухищрения и донжуанские штучки не помогли мне вернуть Эми. Она приняла решение, и если оно окончательное и бесповоротное — то так тому и быть. И глупо было с моей стороны полагать, что я способен заставить Эми изменить его. На моих глазах холст скукоживается и рассыпается в пепел.

Я возвращаюсь в дом.

К Хлое прихожу ровно в восемь.

— Мэтт не шутил, — говорит она, открыв дверь.

— Насчет чего?

— Насчет тебя. Бедняжка. Выглядишь хреново.

Выходит, я зря мылся и брился.

— Зато ты выглядишь сногсшибательно.

Это верно. В коротком черном платье она великолепна. Хотя в моем теперешнем состоянии мне это по барабану.

— Иди сюда, — Хлоя прижимает меня к себе, — дай-ка я обниму тебя. — Несколько мгновений она не отпускает меня, потом берет за руку и ведет в столовую. — Надеюсь, ты голоден, — говорит она, наполняя мой бокал вином, — я приготовила столько, что и десятерых можно накормить.

Пока Хлоя хлопочет на кухне, я оглядываюсь. Действительно, она расстаралась не на шутку: на столе разложено шикарное серебро, играет приятная музыка, горят свечи. Опускаю взгляд на свою помятую рубашку и выцветшие джинсы, но потом говорю себе: «Это же всего лишь Хлоя. Она бы и бровью не повела, если бы на мне была надета монашеская ряса с ковбойской шляпой». Спустя пару минут Хлоя появляется с подносом в руках и широченной улыбкой на лице. Она начинает говорить и с этого момента не замолкает ни на минуту. В течение всего ужина она искусно обходит стороной тему Эми, и даже я на некоторое время о ней забываю. Но когда мы пьем кофе, устроившись на диване, уныние снова овладевает мной.

— Может, расскажешь, — предлагает Хлоя, — куда подевался наш Лихой Джек?

Я пожимаю плечами:

— Пропал. Испарился. Ушел в творческий отпуск.

— Когда вернется?

— Если бы я знал… Все изменилось. Ни одно из моих прежних правил уже не действует. — Я с трудом подбираю слова.

— В каком смысле?

— Во всех. Вот женщины. Я думал, что все про них знаю. Думал, что могу влюбить в себя любую.

— А теперь так не думаешь?

— Нет. Я не понимаю их абсолютно.

И я рассказываю о том, как Эми не отвечала на мои звонки, как я торчал у ее дома, про надпись. Даже про то, что я делал вчера, когда Мэтт меня застукал.

— Будут и другие девушки, — убеждает Хлоя, — обязательно. Ты симпатичный.

На секунду я закрываю глаза и пытаюсь представить эту другую, но вижу только Эми — в слезах стоящую у дороги.

— Мне не нужны другие.

Хлоя закатывает глаза и пихает меня под ребра.

— Ну это ты расчувствовался. Надо смотреть на вещи реально. Всех нас жизнь бьет, но мы встаем и идем дальше. Так уж устроен мир. — Она кладет руку на мою ладонь. — Джек, это нужно пережить. Согласна, непросто, но рано или поздно тебе придется это сделать.

— Хлоя, мне так погано.

Она проводит рукой по моим волосам.

— Я знаю, милый. Знаю. Но ты справишься.

— Не представляю, что мне делать.

Мы молчим. Проходит минута или больше, и Хлоя говорит:

— Я могла бы тебе помочь, если хочешь.

Я поворачиваюсь к ней. Ее лицо всего в нескольких сантиметрах от моего. — Как? Она подвигается ближе и шепчет:

— Вот так.

Я чувствую, как ее губы прижимаются к моим.

— Не надо, — прошу я и отталкиваю ее. — Я не этого хочу.

Видимо, по выражению моего лица Хлоя понимает, что я не шучу. Она отодвигается, зажигает сигарету и упирается взглядом в темноту.

— Извини, — говорит она, снова поворачиваясь ко мне. Лицо у нее красное.

— Хлоя, мы друзья, — произношу я как можно мягче. — Хорошие друзья, но не более того.

— Я понимаю. Извини, глупо, слишком много выпила. — И будто в подтверждение своих слов она берет стакан и наполняет его до краев.

— Ничего страшного, — искренне отвечаю я. — Считай, что ничего не было.

— Ты ведь действительно любишь ее, да? — спрашивает она, докурив сигарету.

— Да.

— Тогда напиши ей. Расскажи, что ты чувствуешь. Вдруг поможет. В любом случае стоит попытаться.

— Правильно. Напишу сегодня же и завтра отправлю. Все остальные способы я уже испробовал.

Хлоя целует меня в щеку. Потом выпрямляется и с улыбкой качает головой.

— Ни дать ни взять внебрачный сын Бон Джови. Какой же ты на самом деле, Джек Росситер?

Когда я возвращаюсь домой, Мэтт еще не спит. Он сидит на кухне и читает журнал.

— Рано ты, — замечает он, — я думал, вы всю ночь проболтаете.

Сажусь на край стола. Про то, что случилось у Хлои, рассказывать не буду. Незачем Мэтту знать.

— Ужасно устал.

— Вчерашний рок-н-ролл из тебя весь дух выжал?

Я улыбаюсь:

— Прости за вчерашнее. И спасибо, что вправил мне утром мозги.

— Всегда пожалуйста. — Он внимательно смотрит на меня. — А теперь ты в порядке?

Я киваю:

— Не совсем, но со временем все наладится.

— А пока, — заявляет Мэтт, — мы с тобой оторвемся по полной.

— Оторвемся?

— Да, если ты еще помнишь, как это делается. Пойдем куда-нибудь. Повеселимся. Девчонок снимем.

— Честно говоря, Мэтт, меньше всего мне сейчас хочется кого-нибудь снять.

— Да я не о тебе говорю. С таким лицом у тебя шансов заклеить девушку не больше, чем у Квазимодо. Я про себя.

Я встаю, зеваю.

— Все равно я пас.

— Логично, — соглашается он. — Отсидись до субботы. Но потом тебе не отвертеться. Пойдешь со мной в клуб. Я тебе напомню, что такое веселье.

Поднимаюсь к себе, сажусь за стол и достаю ручку с бумагой. «Дорогая Эми», — начинаю я. И тупо смотрю на белый лист. Он такой маленький, а мне так много нужно сказать. Но все равно надо попробовать. Пробую, но ничего не выходит. Потому что я даже не знаю, с чего начать: сказать ей, что я безумно ее люблю и скучаю по ней, или просто изложить факты. Но главное, я понимаю: это будет конец. Сомнений нет. Сейчас мне остается только подписаться и уйти в тень. Что будет дальше, зависит только от нее.