Елена Лобанова

Фамильные ценности

 

Глава 1

Премию ко Дню учителя задерживали.

Однако на сей раз привычной радости не случилось. Суровая рука судьбы омрачила благородный профессиональный праздник.

Следующая волна ожиданий пришлась на десятое число – день зарплаты. Однако не оправдались и она…

В аванс по давнему опыту никто не ждал ничего.

И только когда премии не обнаружилось и в день следующей зарплаты – педагоги начали роптать.

Уже раздавались и крепли за толстыми дверями классов возгласы в высоком регистре «До каких же пор!» и «Сколько можно!»

Уже перестали ругать хоровичку Эльвиру, простодушно признавшуюся ученикам на сводной репетиции: «Стою и не знаю, каким боком к вам повернуться, чтоб не увидели дырки на колготках!»

Уже выяснили, сколько получает укладчица халвы на соседнем предприятии под аппетитным названием «Пальчики оближешь»…

И вдруг премию взяли и выдали! Вот так вдруг, в конце ноября, в ничем не примечательный будний день вторник!

В это утро при счастливом известии в музыкальной школе имени Мусоргского грянула всеобщая вакханалия.

Пока на втором этаже ещё тискали и целовали секретаршу Зинулю, принесшую благую весть, на первом уже успели расслышать и осознать и волшебные слова «в размере оклада» , после чего бесстыдно побросали учеников за инструментами и гурьбой кинулись в бухгалтерию. И много, много гамм в октаву и в терцию, а также этюдов Черни и – о ужас! – маленьких прелюдий и фуг Баха было недоиграно в классах в этот день, и множество ошибок в нотах и в ритме было пропущено наставниками без единого замечания, и не менее двух дюжин не верящих нежданному счастью юных пианистов, скрипачей и балалаечников покинуло школьные стены за десять, пятнадцать, а то и за все двадцать минут до положенного по расписанию окончания урока.

И не минуло с тех пор ещё и часа, как Зоя Никитична Петунина, здравомыслящая женщина и преподавательница фортепиано с двадцатилетним стажем, уже брела в полузабытье мимо пестрых прилавков и тесных палаток вещевого рынка, именуемого в народе «толчком».

Как обычно, она с ходу потерялась среди вещевых стен, комнат и коридоров.

Она узнавала платья, о которых мечтала ещё в шестнадцать лет перед выпускным балом – те были всё так же прекрасны, и костюмы, превращающие любую женщину в кинозвезду, в дикую розу, в изысканную орхидею. Отсюда тянулись нити судьбы, нити сказочных возможностей – пусть для неё уже навек упущенных, оставшихся несбывшейся грёзой, как белые джинсы, или как это летящее шифоновое платье, сиренево-розовой птицей из далёких жарких стран присевшее на минуту на пластмассовые плечики, или как нестерпимо стройные гимнастические купальники. Но ведь можно было приостановиться на миг, чтобы убедиться, что чудеса всё ещё случаются на свете и что какую-то счастливицу ожидает вот эта весёлая клетчатая юбка с бахромой по краю и поясом из блестящих монеток!

Разумеется, ничего этакого, из ряда вон, Зоя покупать и в мыслях не держала, да и к чему такие изыски женщине за сорок, размер пятьдесят? У которой, кстати говоря, и всех-то возможностей на сегодняшний день – голый оклад, три тысячи рублей в клеёнчатом кошельке, разрисованном рыжими листьями. А всех-то планов – подыскать пару сапог подешевле в оптовых рядах.

Но, с другой стороны, почему бы ей было не побаловать глаз? Почему не полюбоваться хотя бы вот этим кокетливо-строгим платьем с длинным разрезом? Или ажурными колготками на стройных пластмассовых ножках?

В этом сезоне «толчок» наводнило настоящее море дублёнок: натуральных, искусственных, серых, коричневых, золотистых, цвета электрик, аквамарин и розовый фламинго – с меховой опушкой по воротнику, рукавам, вокруг карманов, с пушистыми полосками и шашечками по подолу. Всюду, куда ни глянь, теснились коротенькие дублёные курточки, полудлинные приталенные полушубки и пальто с расклешёнными юбками и диковинно расходящимися хвостами.

Глаза не вмещали всего этого великолепия! Населения города не хватало для такого обвала верхней одежды!

И всего-то единственный раз Зоя расслабилась и опасно приблизилась к полосатой палаточке, и в ту же минуту продавщица, высунувшись, протянула к ней руки с призывным криком: «Подберём, девушка, на вас!»

«Куда это я?!» – спохватилась Зоя, поспешно поворачивая назад. Ей ли было не знать, что её судьба – это прямые куртки на молнии и классические тёмные брюки, которые как по команде надели почему-то все старухи вплоть до девяноста лет!

И дело тут было даже не в содержимом рыжего кошелька. Просто приходилось Зое учитывать одно поистине ужасное собственное свойство, не объяснимое никакими материальными причинами – свойство вроде наведения на вещи порчи.

Эта мрачная особенность не то физической природы Зои, не то ее судьбы заключалась в следующем: стоило любой новой вещи, пусть и самой волшебной красоты, пересечь порог её квартиры, как сияние блёсток колдовским образом начинало меркнуть, цвета – тускнеть, кружева – съёживаться, и через какое-то время всё недавнее великолепие выглядело замученным, ношеным-переношеным и таким же унылым и старомодным, как и все до единого остальные предметы её гардероба.

Быть может, роковой изъян крылся в её внешности?

Иногда, собравшись с духом, Зоя становилась перед зеркалом, выпрямлялась и поднимала голову, чтобы в буквальном смысле взглянуть правде в лицо.

Положа руку на сердце, фигуру её нельзя было назвать уродливой или бесформенной. Но нельзя было и не заметить постепенного, неумолимого её оплывания – вроде того как оплывает подтаявшее мороженое, которое, даже если его засунуть в морозилку, никогда больше не станет аккуратным прямоугольным брикетиком.

Лицо, правда, ещё не утратило основных пропорций. Но морщина между бровями, с которой Зоя поначалу пыталась бороться, а потом бросила, придавала ему выражение упорной и, приходилось в этом сознаться, слегка туповатой озабоченности – хотя отнюдь не в том смысле, какой вкладывали в него нынешние раскрепощённые подростки…

На этой мысли она окончательно опомнилась и решительно зашагала в сторону оптовых рядов.

Острые, тупые, квадратные и закруглённые носы сапог замелькали перед глазами. Попутно приходилось поглядывать в сторону мужских свитеров, поскольку руки из старого у Пашки торчали чуть ли не до локтей. Хотя сам Пашка, будь он здесь, точно заканючил бы своё: «У всех в классе давно мобильники…» А она бы, конечно, разъярилась и рявкнула: «Знаем, знаем! И компьютеры пентиум-четыре!»

Потребительские сыновьи речи иногда выводили её из себя, иногда – погружали в тоску. А бывало, являлась успокоительная мысль: а какой, спрашивается, сама-то была в пятнадцать лет? Другое дело, что о пентиумах и мобильниках никто тогда слыхом не слыхал, а пределом девчачьих мечтаний был кусок батиста на блузку… моток мохера на шапку! Называлось это таинственно и многозначительно – «достать!» Как выразилась бы нынче хоровичка Эльвира словами романса – «обнять и плакать»…

Сейчас на одном только квартале «толчка» вещей громоздилось раз в двести больше, чем в достопамятном магазине «Промтовары». А если б взглянуть на нынешний ассортимент ТЕМИ глазами?! Даже вообразить страшно! Предынфарктное состояние! И мыслимо ли было ТОГДА, чтобы покупательницы ворчали скрипучими голосами: «Сорок ден вроде тонковато для зимы… А пятьдесят – переплетение какое-то грубое, да и цвет…» У соседнего прилавка ковырялись в сапогах: «Мне такие, знаете, коротенькие, типа ботиночек, и лучше бы с двумя молниями!» А продавцы подхватывали с готовностью: «Ваш размер? Дайте помогу застегнуть!»

«Неблагодарные! – хотелось ей воззвать к переборчивым дамочкам. – Да раньше бы…»

Однако на воззвания уже не оставалось времени. Цепким взглядом она вычисляла СВОИ сапоги – те самые, недорогие и практичные, прошитые вдоль подошвы, что, пожалуй, послужат верой и правдой весь год, а повезёт – и все полтора! И, завершив обзорный круг, вернулась к той машине с приставным прилавком, у которой собралось более всего искателей недорогой практичности. Стойко отвела взгляд от игривых полусапожек с бантиком и решительно указала продавщице на скромные ботиночки на платформе.

Моментально выяснилось, что лучшего выбора она сделать никак не могла, поскольку как раз эта самая платформа гарантировала максимальную защиту от холода, а качество материала – от дождя и снега, не говоря уже о том, что сидел ботиночек как влитой – «сами чувствуете, да?» Зоя и впрямь чувствовала: нога в ботинке, что называется, спала. Она представила, как нажимает ею на правую педаль пианино, и звук аккорда плывёт в воздухе… «Второй давай!» – велела довольная продавщица сыну-подростку, и тот полез в кузов за коробкой. Но не успела ещё Зоя толком умилиться и позавидовать матери, у которой ребёнок не то что последнее не вырывает, а ещё и сам зарабатывает, как мальчишка, уже достав второй ботинок, ни с того ни с сего взмахнул им над Зоиной головой и нахально предложил: «А вы сперва заплатите!»

От неожиданности она даже не возмутилась – только в недоумении оглянулась на продавщицу. Та прикрикнула раздражённо: «Второй, говорю!» – и сама протянула руку. Наглец сынок нехотя, с брезгливо-высокомерным выражением протянул коробку… Зоя ощутила вдруг, что не очень-то ей и симпатична эта пара. Но всё же зажала сумку под мышкой и натянула второй ботинок, попутно отмечая: «А пряжка-то острая – точно будет брюки рвать, пока не отвалится…» И в тот самый момент, когда, застегнув молнию, уже выпрямлялась, – тут-то и почувствовала НЕЛАДНОЕ… А в следующую секунду с ужасом услышала свой собственный визгливый вскрик: «Кошелёк украли!»

Чьи-то спины в куртках удалялись – плечом к плечу, деловито, без суеты. Можно было ещё отчётливо разглядеть их, вплоть до швов на рукавах, можно было даже погнаться за ними – правда, ноги её внезапно ослабли – хотя, разумеется, ОНИ уже передали, кому следовало, по отработанной цепочке, клеёнчатый, в рыжих листьях кошелёк, который в один миг, безо всякого предупреждения, перестал быть скромным спутником её незадачливой жизни. Оставалось только бессловесно глядеть спинам вслед под оглушительный звон осколков разбитой мечты…

Сквозь этот душераздирающий звон пробивались и другие звуки: гомон, шарканье подошв, стук каблучков, голоса «Правда украли, что ли?!», «Из кармана, да?», «Ну кто ж в карман кошелёк кладёт?!» Продавщица смотрела с досадой, её сын – с презрительной жалостью… Зоя отвернулась и встретилась ещё с одним взглядом: глаза ласковые, карие. Эти глаза улыбались ей, а губы неспешно, нараспев говорили: «Зачем же в карман положила?» Женщина была цыганка. Зое вдруг стало душно, тяжело, невыносимо. Она отшатнулась от недоступного теперь прилавка и, кое-как пробравшись между машинами, выскочила на дорогу к трамвайным путям. По другую сторону шпал навязчиво лезли в глаза ярко-красные буквы на фиолетовом фоне: «Оптово-розничный рынок». Почему же, почему не отправилась она в ту сторону? Почему не купила сапожки у того парня, что сам застёгивал ей молнию? У девушки, что соглашалась уступить полтинник?! «А потому что спесь обуяла, – беспощадно ответила она сама себе. – Гордыня – вот как это называется… Купчиха – с тремя-то тыщами в кармане! Море по колено! Продлила удовольствие… А люди, может, здесь работают. У них это, может, способ жить – ловить зевак…»

Нужно было сесть в трамвай и объяснить кондуктору: так, мол, и так, с кем не бывает… Но вынести ещё одно «Да кто ж кошелёк в карман кладёт!» было Зое не под силу. Она постояла ещё немного у рекламного щита, ожидая неизвестно чего – уж не покаянного ли возвращения спин? – и в конце концов побрела в сторону дома наугад, ориентируясь по туманному светлому пятну, чуть угадывающемуся за облаками.

 

Глава 2

Отношения Зои с сыном напоминали русскую народную сказку «Журавль и цапля». А иногда сказку – «Лиса и журавль».

В те дни, когда она чувствовала глубокую душевную потребность излить душу, поделиться с ребёнком опытом жизненных проб и ошибок, Павлик обычно вспоминал о недоделанном чертеже и завтрашней контрольной по физике.

Зато в совершенно иные моменты – когда Зоя с Ирусей, например, принимались обсуждать по телефону преимущества бюстгальтера фасона «пуш-ап» перед моделью «балкончик» – он являлся в кухню точно на второй минуте разговора, деловито включал чайник и так тщательно расставлял на столе чашки, что язык не поворачивался выставить заботливого ребёнка за дверь.

На сей раз события развивались по первому сценарию.

– Павлик… Павлуша! – простонала Зоя в прихожей, с ненавистью стаскивая бесстыдно чавкающие старые унты.

Ответа не последовало. Однако расшвырянные по углам кроссовки засвидетельствовали наличие чада в родных стенах.

В первой комнате обнаружилась ещё одна примета его присутствия – школьная папка на полу, очевидно, брошенная в сторону стола. Не слишком озабоченный её судьбой хозяин расположился в спальне, заблокировав уши наушниками и погрузившись в иное звуковое измерение.

Когда в поле его зрения оказалось материнское лицо, он нехотя приподнял один из наушных аппаратов и молвил:

– Ну?

Тон и мелодический рисунок этого междометия явственно говорили: «Я терпелив. Но злоупотреблять этим качеством не следует».

– Пава… обворовали меня… – выдохнула Зоя и прислонилась к дверному косяку.

Слёзы наконец-то навернулись ей на глаза. Но она ещё сдерживалась, кусая губы.

Сын стянул аппараты с ушей, заботливо осмотрел их, осторожно возложил на грудь и, не выпуская из рук, перевёл глаза на мать. Лицо его не выражало ровным счётом ничего.

– Я говорю, обворовали меня, Павлик! Три тысячи с мелочью… весь кошелёк!

– Я понял.

Голос его был совершенно невозмутимым. Голубые глаза смотрели ясно и холодно.

Зоя привычно оторопела. Её сын временами представлялся ей сложнейшей системой вроде самообновляющейся компьютерной программы. Да что там – он был необъятной галактикой, где происходили рождения и взрывы звёзд, где неведомые планеты крутились вокруг своих солнц… И эта галактика, как показывали последние наблюдения, всё неудержимее удалялась от Зои.

– Вся моя премия, сынок!

– Я понял, понял. Премия в размере оклада… была. Но тебе ж не в первый раз, да? Пора привыкать.

Он издевался над ней?! Ну да, обворовали её не в первый раз. Было года два назад: пошли с ним вместе за спортивным костюмом, и ей разрезали сумку. Но при чём тут… И разве можно…

Яростным усилием она проглотила слёзы.

Повернулась и вышла.

После этого оставалось только плюхнуться на диван, с годами всё более напоминающий лодку – как формой, так и манерой скрипеть и покачиваться. Но именно здесь хранилось её тайное, невидимое и никому не ведомое оружие, её допотопный, с треснувшей линзой и помутневшим полем видимости телескоп, в который хотя и с трудом, но ещё можно было разглядеть основные галактические процессы. И она терпеливо наводила фокус, всматривалась, сопоставляла…

Так и есть: ещё одна коварная туманность мерцает в прошлом! Где-то в районе полузабытых детских разговоров: «А где Славин папа взял такую машину?» «А если б не старенькая баба Галя, где б мы сейчас жили?» Явление во вселенной нередкое, называется «материальный интерес»…

Ну да, жила в этой квартире когда-то Зоина бабушка Галя, папина мама. Между прочим, пожила – дай бог каждому! И, сама это понимая, говорила не без гордости: «В нашей РОДОВЕ и до ста доживали!» Хотя, конечно, такой судьбе не позавидуешь: пережить три войны – считая с финской! – родить пятерых, из которых выжили только двое… Да и из двоих папа не то что до ста не дожил, а и до семидесяти… Но умела баба Галя, это тоже правда, вести хозяйство, дом, крепко «держать» мужа – чтоб не запил и вообще не поддался бесчисленным жизненным соблазнам, а самое главное – умела экономить. Сначала просторный саманный дом, а потом вот эта квартира, называемая «новой» – её личная заслуга. Так что отчасти Пашка прав: если бы не баба Галя – не видать бы ей, Зое, никакой «двушки» как своих ушей.

Хотя, с другой стороны, разве мало людей получают квартиры по наследству?

Дальнейшие космические странствия приблизили Зою к знакомой планете под названием «школа». И явственно вспомнилось вдруг, как на последнем собрании классная руководительница потихоньку попросила ЗАДЕРЖАТЬСЯ… Душа у Зои от её вежливого голоска сразу ушла в пятки. И чего только не лезло в голову до конца собрания, пока другие родители допытывались об оценках, возмущались пиццами в буфете и сдавали деньги на ремонт! «Подрался… Нахамил учительнице… Не дай бог, стащил чужое… Мальчишка без отца… Говорят, кто дома спокойный – в школе как раз наоборот!»

К тому времени, как отбыла последняя мамаша, у Зои начался приступ неконтролируемого сердцебиения.

– Скажите откровенно, Зоя Никитична, у вас с сыном конфликт? – спросила руководительница безо всяких предисловий. И глаза её из-за стёкол очков профессионально-энергично полезли в самую душу.

– Э-э… в каком… смысле? – пролепетала Зоя.

– В житейском, – пояснила руководительница, – в самом будничном! Вообще, у вас часто случаются ссоры? Павлик когда-нибудь делится с вами мыслями, впечатлениями? Доверяет свои проблемы?

Зоя что-то промычала, чувствуя, что почти впала в ступор. Сейчас, сейчас грянет самое ужасное!

– Дело в том, – объяснила собеседница и зашуршала пачкой бумаг. – Да где же… Ага, вот!

Перед Зоиными глазами явился обрывок листочка в клеточку. На нём пестрели цифры и чёрточки.

– Это анкета. Эмоциональный фон подростка в отношениях с домашними. Видите отметки?

– Ну да… на зрение пока не жалуюсь, – не к месту похвалилась Зоя. На нервной почве речь её иногда совершала бесконтрольные зигзаги.

Учительские очки блеснули осуждающе.

– Так вот, – в голосе её зловеще лязгнули литавры, – Павлик очень низко оценивает ваши личностные качества! Обратите внимание – он ставит вам минусы практически по всем пунктам. Смотрите сами: пункт первый – честность. Прочерк! В смысле – минус! Видите, да? Второй: наличие собственного мнения – снова минус! Дальше – умение отстаивать свои взгляды… Организаторские способности… Динамика карьерного роста… Сплошные отрицательные оценки! Так обычно бывает при остром конфликте. Мы вообще-то, знаете, результаты опроса не афишируем, но в такой ситуации… в общем, я решила поставить вас в известность. Скажите, вы сами как-то можете это объяснить?

– Я? Да не знаю… никак, – пробормотала Зоя. Сердце продолжало частить. – Злой на меня был, наверно, за что-нибудь…

Неужто это и всё? И никакой катастрофы пока что не грянуло? И Павка, значит, никого не изувечил? Она всё ещё боялась поверить в это.

– Я вам честно скажу: ТАКОЙ оценки ни разу не встречала! Вы ведь, кажется, тоже педагог?

– Ну да… в музыкальной школе…

Зоя ещё раз недоумённо вгляделась в цифры и чёрточки. Цифры заканчивались пятнадцатью. А среди чёрточек притаились три крохотных плюса. За что же эти ей пожалованы, интересно? Но допытываться было как-то неудобно.

– …и, может быть, решите, какие меры принять, – закончила речь классная дама.

По её интонации чувствовалось, что вопрос исчерпан. Зоя спохватилась, поблагодарила, уверила поспешно:

– Да, конечно-конечно, обязательно…

И на всякий случай чуть помедлила у двери: может, всё-таки есть что-то другое?

– Только вы не расстраивайтесь! – по-своему истолковала её промедление учительница.

– Во всяком случае, вешаться не собираюсь, – искренне пообещала Зоя.

Сердце как будто успокаивалось.

А руководительница посмотрела на неё очень странно…

…И только теперь картина начала понемногу проясняться. Ещё некоторое время Зоя разглядывала её, а потом мысленно переместила фокус на своё собственное изображение. Она рассматривала его во всех возможных ракурсах: слева и справа, спереди и сзади, издали и вблизи. И, наконец, достигла максимальной полноты впечатления.

Она увидела тётку средних лет, в хорошем темпе приближающуюся к старости.

Унылую зануду, при виде которой у учеников скучнеют лица.

Бездарную фортепьянную барабанщицу, неизменно спотыкающуюся при переходе с триолей на шестнадцатые.

Жалкую родительницу, способную обеспечить единственного сына лишь регулярными нотациями…

Нет, у неё и в мыслях не было заикаться о той анкете. Да и что вообще говорится в подобных случаях? «Павлик, ты абсолютно не прав, у меня есть и характер, и своё мнение»? Или, может, «Погоди, сынок, ты ещё увидишь, на что способна твоя мать»?

Ха-ха… Обнять и плакать.

Значит, заслужила.

Значит, терпеть. Молчать. Выдавить только сухое: «Картошка на плите». Припасть к телевизору, к бразильскому сериалу, и к концу серии как-нибудь прийти в себя. А уж потом, чуть успокоившись, забыться долгим сном…

Между тем ночь припасла для неё свой коронный номер – бессонницу.

Среди ночи её холодными пальцами разбудил страх.

Ночные страхи отличались завидной изобретательностью. То сердце вдруг леденила боязнь стихийных бедствий (в особенности если за окном шёл дождь или снег), то мерещились, одна другой страшнее, болячки, подстерегавшие Павлика на почве нерегулярного питания, умственных перегрузок в школе и давнего сколиоза. А то вдруг лезли в голову страшные случаи из газет и криминальной телевизионной хроники…

В этот раз Зоя проснулась в абсолютной тишине. И буквально в тот же миг осознала, что как раз в тишине-то и таится главная опасность: дыхания Павлика НЕ БЫЛО СЛЫШНО!

В следующую минуту её подбросило на постели и перенесло к сыну. Так и есть: он спал на спине, время от времени как бы забывая дышать и потом внезапно резко всхрапывая. А ведь где-то она точно читала: такое вот всхрапывание – опаснейший симптом! Какая-то предрасположенность, она только не могла спросонья вспомнить, к чему именно – к инсульту или инфаркту? Какие-то проблемы с сосудами…

– Павлик! – испуганно потрясла она сына за плечо. – Павлик, дыши!

Тот как будто проснулся и даже приоткрыл на секунду глаза, но тут же снова закрыл и пробормотал:

– Не лезь!

Однако после этого перевернулся набок и всхрапывать перестал.

Зоя побрела обратно в постель…

Под самое утро она расслабилась и даже задремала. И даже успела увидеть сон про бабушку Анфису – что было довольно странно, потому что не виделись они лет семь, а то и все десять. Да, собственно говоря, и приходилась-то ей эта бабушка Анфиса не близкой роднёй – двоюродная сестра маминого папы, дедушки Сени, погибшего молодым в Отечественную войну. Правда, мама утверждала, что эта самая баба Анфиса привила ей любовь к музыке, потому что хорошо пела и вся семья её была «певучая», а уж потом, мол, любовь к музыке перешла по наследству и к Зое. Но сама Зоя ничего такого не помнила, так что даже опешила слегка, внезапно разглядев в дверном проёме смутно знакомую фигуру – статную, дородную. Бабушка Анфиса стояла на пороге как-то напряжённо, держась за дверной косяк и словно опасаясь сделать шаг в незнакомую комнату. И тут же Зою вдруг как током ударило: хороша внучатая племянница – ни разу старушку к себе не пригласила! Не съездила в гости, когда мама звала с собой! Хотя живёт бабушка – четыре часа на электричке, три на автобусе. Ну и что ж, что не одна, а с внуком? А если захворает или соскучится? Если ждёт не дождётся, пока хоть одна родственная душа о ней вспомнит?

Тогда-то, во сне, и прошиб Зою такой стыд, что осталось только бухнуться перед гостьей на колени и заголосить плаксиво:

– Баб-Анфиса! Вы простите меня, пожалуйста, ладно?! Ну заходите, заходите!

Но та стояла перед ней непривычно прямо, молчала и заходить не спешила. И смотрела на Зою тоже непривычно – сурово и придирчиво. Однако после отчаянной внучкиной мольбы, видно, всё-таки немного смягчилась и вымолвила наконец:

– Ладно уж… – потянула носом и определила: – Смотрю, борщ так и варишь – без затирки? Тебя мать разве не учила? Перед самым концом, как уже укроп бросать – старого сальца с чесноком на мелкую тёрку, и прокипятить!

– Пашка с салом не любит, противный такой стал, – пожаловалась Зоя, поднимаясь с колен. – Одни мобильники на уме! Купила ему весной – он потерял, а теперь то компьютер ему подай, то…

– Ты вот что, артистка, – перебила бабушка Анфиса и как-то презрительно скривила губы. – Ты давай наши сокровища ищи! Драгоценности!

При этих словах тёмные глаза её знакомо блеснули. По этому блеску чувствовалось, как хороша собой была когда-то баба Анфиса.

– Чего?! – изумилась Зоя и от неожиданности застыла в полусогнутом состоянии. – Какие… драгоценности?

– Какие ж ещё – фамильные! – сердито фыркнула гостья.

– А-а, фамильные… – вежливо протянула Зоя, смекнув, что старушка, видно, нажила проблемы с головой. Потому что, сколько она помнила, изо всех драгоценностей имелось у бабы Анфисы только чернёное серебряное кольцо с надписью «Спаси и сохрани».

Но чтобы хуже не рассердить бабушку, пришлось, не подавая виду, расспрашивать дальше:

– И где мне эти самые… ценности искать?

И тут противно захрипела петухом пластмассовая коробка-будильник.

 

Глава 3

Лестница вела на второй этаж: восемь ступеней, площадка, ещё восемь ступеней. В тот день, когда шестилетнюю Зою, в юбочке-гофре и вышитой кофточке, привели сюда на вступительный экзамен, на этой лестнице можно было потеряться – такая она была необъятная. Поднимаясь по ней, приходилось цепко держаться за мамину руку. А вот обратный путь оказался легче: ведь к тому времени она уже спела «Во поле берёзонька» и несколько раз прохлопала в ладоши, за что ей улыбнулись и сказали «Молодец».

Незаметно лестница вытянулась и похудела, как подросток. Во времена Марины Львовны она была лёгкой, звонкой, устремлённой ввысь. Быстрые Зоины прыжки по ней звучали, как весенний дождь, как прозрачный водопад, как си-бемоль мажорная прелюдия Баха из «Хорошо темперированного клавира». Зое хотелось сыграть весь этот клавир, оба тома, все двадцать четыре прелюдии и фуги, и Марине Львовне, чувствовалось, тоже, но до окончания школы оставался всего год. Наверное, они встретились слишком поздно: только в шестом, предвыпускном классе Зою решились-таки отчислить из музыкалки за её «зажатые» руки, которые вдруг разучились играть даже простейшие пассажи, а Марина Львовна, в то время завуч, ни с того ни с сего надумала взять чужую троечницу в свой класс вместе с этими зажатыми руками и заново переучить играть…

А сейчас, под своей потёртой ковровой дорожкой, лестница была низенькой и ложно-величественной, как разодетая старуха с деланной улыбкой. Терпеть её можно было лишь потому, что вела она в лучшее на школьной территории место – на верхнюю площадку с перилами, что-то среднее между холлом и курилкой. Из мебели здесь имелись только громадный фикус в кадке и диван-уголок, чья дерматиновая обивка порядком пострадала от музыкальных ручек учеников. И всё же это было самое неофициальное пространство в школе, любимое детьми всех возрастов, которое располагало к мягкой полулежачей посадке, сплетням, анекдотам, корявому подростковому флирту и иным свободным проявлениям человеческой натуры.

В обе стороны от площадки тянулись коридоры с пухлыми чёрными дверями, максимально утеплёнными с целью звукоизоляции. Но шли годы и десятилетия, сменялись поколения педагогов и учащихся, производились капитальные, косметические и евроремонты, а цель эта оставалась вечно недосягаемой, и изо всех скрипичных, фортепианных, хоровых и духовых классов неизменно неслись в коридоры мутные потоки более или менее фальшивых звуков.

Фальшивили, собственно говоря, все ученики до единого. Однако фальшивили по-разному.

Большинство поначалу фальшивило, не в силах одолеть текст заданного произведения. Неделями и месяцами, невзирая на всё более укрупняющуюся запись в дневнике «ВЫУЧИТЬ НАИЗУСТЬ!!!», маленькие нервомоты и мучители постарше продолжали сбиваться и останавливаться посреди фраз, пока Зоя не рявкала в ярости: «Да посмотри же в ноты!» С солдатской стойкостью терпели они из урока в урок упрёки, нотации, тройки со всё удлиняющимися минусами, а впоследствии и двойки на полстраницы. И даже беседы по душам с директором Иваном Флориантовичем, в прошлом оперным басом, не всегда приносили желаемый результат. Тем не менее ко дню технического зачёта, экзамена или академического концерта эти садисты умудрялись каким-то образом доучить все пассажи, запомнить репризы и даже сделать, где нужно, эффектное замедление, да ещё и закатить при этом глаза в потолок, а встав из-за рояля, так артистично уронить голову в поклоне, что тот же Иван Флориантович, одобрительно покивав исполнителю и проводив его взглядом до дверей, озабоченно басил: «Орёл, орёл… А вы бы, Зоя Никитична, как-то поощрили бы парня, что ли… Что ж это он у вас из троек не вылезает?»

Но ещё хуже орлов были тихие девочки-отличницы. Эти хрупкие, ангельского вида создания с самого начала попадали тонюсенькими пальчиками на нужные клавиши, но на экзамене от избытка ответственности начинали бледнеть, трястись, холодеть и играть ровно вполовину хуже – да хорошо ещё, если, забыв ноты, не рыдали и не валились в обморок. Правда, свои пятёрки они, тем не менее, получали, но выражение лиц у членов комиссии при объявлении оценок было скучающее и несколько брезгливое.

Самое удивительное: ведь и сама Марина Львовна, случалось, не попадала в ноты! И даже не то что не попадала, а прямо-таки играла ПО СОСЕДЯМ! И случалось такое довольно часто, поскольку играла она в основном наизусть. И сама она, признавая это, с извиняющейся улыбкой объясняла: «Я ведь играю – приблизительно!» Но эта самая ПРИБЛИЗИТЕЛЬНОСТЬ почему-то звучала у неё восхитительно! Просто чуть-чуть по-другому – как талантливая аранжировка в слегка упрощённом варианте. А самое главное – даже наигрывая одну-две фразы, она ИСПОЛНЯЛА! Или задумается на минуту, замедлит темп, что-то вспомнит – и вдруг вещь засверкает под её пальцами со всеми своими мелизмами, со всеми волшебными оттенками настроений!

Почему же не выступала Марина Львовна с концертами?

Об этом не говорили, как-то неловко было спрашивать. Ведь не принято же интересоваться у знакомых: «Не пойму я – отчего это ты не завуч школы?» или «А диссертацию чего ж не написал?» Теперь-то и подавно не понять, почему выбрала она столь обыкновенную профессию? Окружение столь легкомысленное и неблагодарное? В музыкальное училище из всего класса пошли трое-четверо. Ольга вышла замуж, взяла академ, родила – не до консерватории стало. Танька – та вообще с ходу загуляла, отчислили в середине второго курса. А легендарный Кирилл, талант и самородок, – где этот самый Кирилл сейчас? Никто не мог сказать вразумительно, поступил он всё-таки в «консу» или нет. Так что можно смело сказать, что только она, Зоя, единственная из всех благополучно закончила и училище, и вуз по специальности, хотя бы и заочно.

И вот теперь благополучно тоскует в родной музыкалке на свои полторы ставки. Да и не только в нищете дело, не столько… Дело в том, что она – не Марина Львовна.

Иногда Зое удавалось увидеть призрак ТОЙ школы, услышать, подходя к ней, несколько ТЕХ звуков – беглых, почти случайных, но неудержимо расплескивающих вокруг свет, радость, любовь… да, радость, любовь и молодость! Но ещё пять шагов – и становилось ясно: всё тот же этюд Черни… неуклюжая попытка вальса Шопена… пародия на «Осеннюю песнь» Чайковского… Ну а ТОГДА – что же, выходит, играли иначе? Или звуки по-другому преломлялись в биополе Марины? Или по-другому был устроен её слух, а заодно и зрительные нервы, и кожа, и сердце, и кровеносные сосуды? Она просто шла по улице, а вокруг неё пели ветры – соло, и дуэтом, и квартетом, и летящие листья водили хороводы… А когда по улице шла Зоя, вокруг на тротуарах валялись окурки, и ветер нёс обёртки от мороженого.

Похоже, что мир тускнеет и глохнет с годами, размышляла Зоя, бредя от школы к остановке и вглядываясь в дома, кусты вдоль тротуара и лица прохожих. А иначе откуда бы взяться таким катакомбам! Уродским трещинам в асфальте! И этим перекошенным физиономиям! Что-то не замечала она ничего подобного тридцать лет назад. Очевидно, жизнь, как лестница в подъезде, со временем обрастает щербинами. И потому в юности любые ступени – как трамплин. А тридцать лет спустя – как утомительный переход из одного скучного кабинета в другой.

Сегодня, в сорок три года, Зоя видела весь маршрут от школьного порога до остановки в реальном освещении, без малейшего розового отсвета юношеской романтики. А может быть, ещё и оттого, что внезапно пошёл дождь, а зонта с собой, как водится, не случилось.

К тому же мама с утра позвонила в приёмную, просила заехать, а зачем – не сказала. Приютившись от дождя под полуоблетевшим деревом в ожидании маршрутки, Зоя пыталась угадать. Что-нибудь со здоровьем? Так пожаловалась бы, попросила зайти в аптеку… Какая-нибудь жилищная пакость – потёк кран, нет воды или света? Так мама с этими делами справляется в сто раз лучше Зои: коммуналку платит день в день, все справочные и аварийные телефоны выписаны у нее в отдельную тетрадку. К тому же дядя Гриша – ветеран, ему особое внимание! Да, но голос у мамы по телефону был как будто сдавленный… Неужели всё-таки со здоровьем? Какие-нибудь плохие анализы?!

Как всегда при мысли о мамином здоровье, Зою охватили раздражение и страх. Страх – как безусловный рефлекс. Раздражение – как реакция на образ маминой жизни, приведший к очередной болячке.

Вот если бы она, Зоя, вышла на пенсию, она ни минуты драгоценного свободного времени не потратила бы зря. Она немедленно выбросила бы на помойку весь старый хлам, навела бы в квартире образцовый порядок и занялась бы укреплением здоровья: зарядкой, бегом по утрам, а может, даже йогой. Уж тогда-то она регулярно посещала бы стоматолога и сдавала бы анализы на холестерин и билирубин!

Однако вместо всех этих разумных действий мама утопила свой заслуженный отдых в трясине мелких, мельчайших и абсолютно ничтожных проблем. Буквально всё своё время, а также оставшееся здоровье она щедрыми пригоршнями расшвыривала во все стороны, навлекая на себя то сердечный приступ, то очередной скачок давления.

Допустим, дядя Гриша – это ещё ладно, мрачно размышляла Зоя. Всё-таки родной брат, одинокий старик, к тому же инвалид Отечественной войны. Тут уж волей-неволей будешь терпеть и вечный командирский тон, и наследственное упрямство, и творческую страсть излагать в стихах биографию маршала Жукова. Но зачем же, в изумлении вопрошала себя Зоя, что ни день послушно записывать под диктовку очередной вариант этой самой биографии, по полчаса подбирая рифму к какой-нибудь «капитуляции» или «блицкригу»? Лично она, Зоя, на провокационный вопрос «А ну послушай, племяшка, как звучит: «Тянулись послевоенной опалы годы…»?» неизменно рапортовала: «Нормально! Отлично! Пойдёт!» – и дядя, не лишённый проницательности, смотрел с печальным упрёком.

Или, скажем, любовь к животным. Ничего против этого благородного чувства Зоя не имела. Раздражала её исключительно пятнистая визгливая дворняга Муха, которая вела себя как какой-нибудь породистый королевский пудель, как полноправная хозяйка маминой квартиры! И стоило только нахалке чуть приоткрыть розовую пасть, собираясь тявкнуть в четверть голоса, как мама, бросив все дела, тут же хваталась за поводок – вести собачку из душной комнаты на свежий воздух.

Ничего удивительного, что Муха дожила до глубокой собачьей старости – разумеется, благодаря регулярным маминым визитам в ветлечебницу, и каким-то комплексным витаминам, и тёртой морковке со свежей сметанкой по утрам. Периодически зловредная дворняга позволяла себе отказаться от прогулки, после чего имела обычай нагадить в укромном уголке – у мамы это почему-то называлось «У Мухи опять депрессия!»

По Зоиному разумению, капризная старуха Муха просто-напросто захватила маму в рабство. При этом высказаться от души («Может, отшлёпаем хорошенько депрессивную старушку?») означало примерно то же, что предложить выкинуть любимый двухметровый фикус или усомниться в певческом таланте Николая Баскова. На такое кощунство Зоя не осмеливалась, и Муха продолжала бросать на неё ехидные взгляды, фикус – занимать львиную долю пространства кухни, а Николай Басков – сладко голосить с экрана маминого телевизора что ни вечер.

«А может, эта Муха того… преставилась?» – осенило Зою, когда удалось, дождавшись своей маршрутки, пристроиться стоя на ступеньках.

Однако, по-видимому, из-за своего неполноценного полусогнутого положения никакого облегчения при этой мысли она не испытала.

И только, почти бегом вбежав в мамин двор, смогла она наконец перевести дух и немного успокоиться.

При виде привычных спутников её детства – дряхлой беседки, пня от спиленного гигантского тополя, покосившейся скамейки – все тяготы жизни куда-то отступили. Здесь она сто раз падала на бегу или с дерева, или с Машкиного велосипеда, набивая бессчётные синяки и счёсывая колени и локти, и всегда всё проходило на следующий день.

Сейчас она взбежит по лестнице, как раньше, мама откроет дверь, и всё будет хорошо.

– Проходи, – сказала мама и, ссутулившись, ушла в кухню.

Невредимая Муха была тут как тут – сверкнула на Зою укоризненным взором со своей лежанки и снова отвернулась. По-видимому, у неё начиналась депрессия.

Из дяди-Гришиной комнаты доносилось мирное похрапывание.

– Есть будешь? – как всегда, крикнула мама из кухни.

И вдруг Зое послышалось… нет, ей не послышалось: мама всхлипнула!

Она замерла, недорасстегнув пальто.

Значит, что-то точно случилось!

Врач?!

Сердце?!

Значит, вот оно, предчувствие…

– Тётя Анфиса умерла ночью! – сквозь новый всхлип крикнула мама. – Телеграмма вон на столе… Ты хоть её помнишь, нет?

 

Глава 4

Каждые два месяца Зоино горло объявляло забастовку. А это означало, помимо нестерпимой рези в области нёба, полную невозможность не только подкорректировать голосом какую-нибудь не выученную лентяем фразу, но даже и отругать толком этого самого лентяя или хотя бы рявкнуть от души: «И-и-и-ррраз!! И-и-два!!», не рискуя закашляться или дать позорного петуха.

Истинной пыткой было сидеть в такие дни в классе, безмолвно и покорно принимая в уши все перевранные ноты, затянувшиеся паузы, спотыкания и переигрывания. Время от времени рука Зои норовила выйти из-под контроля, наливаясь тяжестью для полновесного шлепка по пальцам или хорошего подзатыльника. Тогда приходилось вставать со стула и с задумчивым видом отходить к окну, как бы с намерением полюбоваться под музыку осенним пейзажем. Но изо всего пейзажа в глаза бросались главным образом движущиеся по тротуару фигуры счастливых и свободных, а не заточённых в классы людей.

Мужские фигуры, преимущественно в серо-чёрных тонах, выглядели однообразно и не вызывали у Зои особого интереса. Да и вообще мужчины, а точнее, волнующие помыслы о них ушли из её жизни тихо и незаметно, по-английски. И с трудом верилось даже, что каких-нибудь пару лет назад, помнится, занимал её воображение новый преподаватель, красавец-виолончелист – правда, проработавший здесь недолго, всего месяца полтора. Ещё меньше верилось, что весьма импозантным и даже романтичным казался ей молчаливый палатный врач-хирург, когда Павлик в пятом классе сломал ногу и лежал на вытяжке в больнице.

Люси, она же кузина Люси – её двоюродная сестра, воспитатель по профессии – определяла такое психологическое явление как «духовный климакс» и неизвестно почему Зою за него жалела. Сама же Зоя находила такой расклад весьма удобным и, в свою очередь, жалела тех, которые на пятом десятке из последних сил бегали по парикмахерским и ногтевым студиям, упорно не желая сдаваться в борьбе за мимолётные (и, в сущности, абсолютно равнодушные) мужские взгляды.

– Ну а Толик? – недоверчиво спрашивала иногда Люська, имея в виду бывшего Зоиного мужа. – Вы же всё-таки видитесь иногда?

– Конечно! Мы цивилизованные люди! – не без удовлетворения подтверждала Зоя. – Обещает вот летом взять Павлика на какие-то сборы.

– Ну а ты с ним как? Совсем по нулям? – допытывалась любознательная кузина.

Зоя неопределённо пожимала плечами. Вся их семейная жизнь с Анатолием представлялась ей далёкой и смутной, как выцветшая детская фотография. Было в ней, бесспорно, что-то смутно волнующее, трогательное даже… но тогдашний Толик – и этот кругленький лысеющий мужичок!..

– Выросла я, наверно, из всего такого… Постарела, – предполагала она.

– Странно… Вы как будто ради Пашки и сходились! Зачали, родили, подрастили чуть-чуть – и свободны, да?

Зоя пожимала плечами, как бы не отвергая такую гипотезу. На самом же деле все умилительные фотографии первой поры супружества были давно отобраны и спрятаны с глаз долой. От греха подальше. Всё-таки память – штука взрывоопасная… Но Люси об этом знать было не обязательно.

Впрочем, кузина, спохватившись, уже возвращалась к своим насущным проблемам и, приосанившись, натягивала кофточку потуже. Готовилась к битве за мужчин…

Иногда Зое приходило в голову: наверное, Люське отсюда, со второго этажа, смотреть было бы куда интереснее!

Сама же она разглядывала в основном женские силуэты. Эти, по крайней мере, не утомляли глаз однообразием: синяя джинса налегке обгоняла чёрную кожу, отороченную мехом, а навстречу развевалось розовым флажком кашемировое пальто-трапеция бок о бок с клетчатой курточкой и такой же кепкой. И так же свободно, как расцветку и фасон, женщины словно бы выбирали себе и возраст: облачившиеся в джинсы и курточки вплоть до расстояния трёх шагов выглядели подростками или, в крайнем случае, вчерашними студентками; любительницы пышных кудрей и приталенных силуэтов демонстрировали имидж классических красоток всех времён и народов; обладательницы же давно отросших пегих стрижек и пальто в серо-буро-малиновой гамме, увы, неумолимо приближались к бесцветному пенсионному имиджу. Издали заметив фигуру подобного вида, Зоя опасливо косилась на собственное отражение в пианино…

По дороге домой она продолжала искоса рассматривать встречных и идущих впереди, и размышления её становились еще печальнее.

Чего она совершенно не могла принять, так это последней причуды моды, а именно – девиц с голыми пупками. Поодиночке, парами и группами бесстыдно дефилировали они по городу в любое время года в брючках модели «здравствуй, пиелонефрит» под коротюсенькими кофточками и курточками, похожими на лифчики с рукавами, и решительно ничем нельзя было объяснить их намерение навеки лишить себя не только остатков стыда и приличной репутации, но даже и здоровья! А может быть, не только себя, но и своих будущих детей?! «А что же ваши матери? Отцы, мужья? Куда они-то смотрят? – мысленно восклицала им вслед Зоя. – И какие же, интересно бы знать, блага надеетесь вы получить ценой таких лишений?!» И оттого, что крик этот надо было сдерживать, горло разбаливалось ещё нестерпимее. А жизнь шла мимо молодым, твёрдым и упругим шагом, не оборачиваясь и не считая нужным ничего ей объяснять – и оставалось только, разинув рот от удивления, всё сильнее поворачивать голову ей вслед.

«А ещё говорят: когда женщину начинает удивлять, как одеваются молодые девушки – значит, наступила старость!» – вспоминала Зоя уже дома, заливая кипятком сухие скрюченные головки ромашек. Этот способ лечения она ненавидела с детства, но могла позвонить мама и по её голосу моментально определить, полоскала ли она горло ромашкой и сколько раз. В такие моменты Зоя чувствовала себя девочкой, с позором уличённой во лжи – правда, девочкой малость состарившейся…

И как быстро и незаметно промчалось мимо всё лучшее! Вот уже и девушки её раздражают. А деньги в рыжем кошельке – не потому ли их и украли, что её больше не сделает красивой никакая одежда?

Даже давняя мечта – платье с рукавом «летучая мышь», с аппликацией из стразов и пайеток на груди?!

О, это чёрное, как ночь, и узкое, как карандаш, платье! Носить его так и не довелось: выложить сорок два рубля за то, что однажды встретилось в универмаге, было немыслимо (ТОГДА! Обнять и плакать!), а то изделие, которое она ухитрилась смастерить из маминого шерстяного отреза на бабы-Полином агрегате «Зингер», она в итоге не решилась показать ни маме, ни бабе Поле. Не говоря уже о том, чтобы надеть его в люди…

«Тр-р-р!» – заверещал телефон. Зоя вздрогнула, схватила трубку.

– Людмила Петровна, здрасьте! – поприветствовал звонкий женский голос.

– Это не Людмила Петровна… А вы какой номер набирали?

– Двести сорок ноль восемь… ой-й… кажется, двести сорок восемь…

Голосу аккомпанировали другие голоса, раздавались возбуждённые возгласы, какие-то стуки и позвякивания.

– Да, это двести сорок восемь. Не туда попали…

– Извините! – смущённо сказали на том конце. По-видимому, это была молодая девушка. Или женщина, ещё чувствующая себя девочкой.

– Ничего! – искренне ободрила ее Зоя. Ей хотелось продолжить разговор. («С удовольствием поболтала бы с вами! Что там вокруг вас – звенят тарелки, готовится застолье? Расскажите что-нибудь о себе, о своей весне – ведь судя по голосу, в вашей жизни ещё весна? Какие, например, платья вы носите, или вы не носите платьев?»)

Так вот, значит, какие идиотские порывы обуревают нас под старость!

Но ничего из этого она, понятное дело, не произнесла.

А всё же где-то такое, выходит, ещё существует – беспечные голоса, весёлое застолье! Хоть в невидимом телефонном мире…

«Тр-р-р!!»

– Алло! – (Сердце заколотилось неизвестно с чего).

– Привет, мать, – молвил Ирусин голос.

– А-а… привет.

– Чего такая испуганная?

– Я? Да нет, всё нормально… Это горло, ангина.

– Я слышу.

Скрывать что-либо от Ируси было проблематично. Ирина Конькова, в замужестве Татарова, знала Зою с третьего класса и в её интонациях разбиралась лучше, чем сама Зоя. В некотором роде у неё был абсолютный слух – не хуже чем у мамы.

– Да так просто… Старость подступает. Отживание…

– Так-так… Отживание, значит? Всё ясно! Давай ноги в руки – и ко мне. Проведём сеанс реабилитации. Заодно и с твоей ангиной разберёмся.

Конькова жила в двух остановках от Зои. И при этом в совершенно ином измерении. У неё был хорошенький одноэтажный домик с ухоженным палисадником, образцово-показательный муж Славик и две дочки-отличницы. И ещё обладала она уникальной способностью, где бы ни находилась, гармонизовать обстановку вокруг себя. Цветы, политые Ирусиной рукой, пышно разрастались и не помещались в горшках, наведённый ею на столе порядок сохранялся как минимум двое суток, а все как один коты, в разное время подобранные дочками неизвестно где, вырастали в породистых громил весом в шесть килограммов.

Кроме всего прочего, Ирусе не раз удавалось вытаскивать людей из депрессии… Но если отправиться к ней – как пить дать придётся докладывать, в частности, о краже. А уж после таких воспоминаний нервная, а затем и иммунная система, пожалуй, могут отказать всерьёз и надолго.

– Чего-то лень… Да ты не волнуйся, Конькова! В петлю пока не тянет. В крайнем случае напьюсь в одиночку.

– Ого! Что-то новенькое в твоём репертуаре! Признавайся – с мамой поссорилась?

– При чём тут…! – от раздражения Зоя закашлялась.

– Ладно, ладно, я так… Может, зарплату задерживают? Могу занять штуку. А, Зось? Чего молчишь?

– Не надо, Конькова… Ты мне лучше скажи: у тебя платье есть? Такое, знаешь, настоящее?

– В смысле… Тебе сходить куда-нибудь? Возьми лучше сиреневый костюм, ну тот, велюровый! Эффектно смотрится. Тебе на концерт? Юбка как раз длинная, с разрезом.

Жизнь вокруг Коньковой ещё била ключом. Голос её был звучен и мелодичен, связки упруги, и сиреневый велюровый костюм эффектно смотрелся на ней.

– Да мне самой не надо… Просто интересуюсь.

– Не поняла.

– Ну, просто думаю: совсем перестали женщины носить платья или нет?

– Ты с ума сбрела, Петунина? С чего это им переставать? Открой любой журнал.

– То журнал! А то жизнь. Ты попробуй в окно выгляни. Такое увидишь!

– Зоська, не морочь голову! С тобой точно неблагополучно! Я как чувствовала – позвонила. Живо выкладывай – что?!

 

Глава 5

Талант жить достался Ирине от природы.

Со стороны он был незаметен, как, скажем, умение шить. Шествует по улице дама в ладно сидящем костюме, и никому даже в голову не придёт, что вовсе не куплен он в бутике «Джованни», а собственноручно скроен из отреза отечественной ткани, хорошенько отлежавшегося в комоде с девяносто второго года, разве что пуговицы выбраны месяц назад в «Швейной фурнитуре».

Ещё в школе за Ирусей замечена была способность не опаздывать на уроки, месяцами носить целёхонькие, без единой стрелки колготки и записывать все задания в дневник ровным круглым почерком. И хотя Зоя шесть лет просидела с ней за одной партой, ей так и не перепало ни крупицы житейских умений подруги. В средних классах, правда, ей вдруг стала легко даваться математика, и года два Ирка аккуратно списывала у неё задачки по алгебре, но к девятому классу всегдашний порядок восстановился: Зоя заболела желтухой и пропустила несколько тем, после чего проблемы с учёбой пошли расти снежным комом и кое-как закончились только с поступлением в музучилище. Ируся же, как неверная вдова, оставшись за партой в одиночестве, обидно быстро нашла Зое замену в лице новенького Славика Татарова, сумевшего не только справиться с математикой, но и завоевать Иркино сердце.

Однако не семейному счастью подруги завидовала Зоя и, в конце концов, даже не её зарплате начальницы отдела в социальном департаменте.

А завидовала она, например, тому, как Ируся вдруг возьмёт да и приготовит на завтрак бутерброды с яйцом и шпротами, а к ним в придачу ещё и оладьи с яблоками! И не то чтобы самой Зое эти оладьи были не под силу, но вечно не было у неё то яиц, то шпротов, то настроения, не говоря уже о времени. Или вздумает Ируся поменять местами шкаф и тумбочку – и выйдет так, что Зое потом на свою мебель хоть не смотри. А любая вещь на Ирке, даже дочкина футболка, выглядела неизвестно почему и прилично, и дорого, да ещё и модно!

– Новый шарфик! – одобрительно заметила Конькова, открыв дверь.

Как настоящий психотерапевт, она взялась за дело с порога. Вся её аккуратная, пропорционально округляющаяся с годами фигурка выражала уют и гармонию.

– Мамин, – буркнула Зоя, расстегивая пальто.

Из кухни донёсся запах кофе – вестник предстоящего душецелительного сеанса. Непременными условиями его были также тишина и ранние сумерки – время, когда главные дневные проблемы уже отступили, а до вечерних забот ещё далеко.

– Ты уже с работы? – вяло поинтересовалась Зоя.

– Взяла домой отчёт. Мне здесь спокойней.

Зоя со вздохом огляделась. В Ирусином домике можно было спокойно составлять отчёт, спокойно говорить по душам и даже спокойно принимать гостей. Вещи здесь сами знали свои места и, очевидно, по одному взгляду хозяйки занимали их. Со своими же и Пашкиными вещами Зоя вела многолетнюю изнурительную борьбу…

– Так что ещё стряслось? Не дают полставки концертмейстера? С завучихой поругалась?

Голос Ирины привычно гладил, расслаблял, исцелял. Однако нельзя было терять бдительность. Зоя помотала головой. Ни слова о краже!

Но не тут-то было.

– Денег нет? – быстренько догадалась Ируся и пару секунд жалостливо вглядывалась в застывшее лицо подруги. Другие подробности её не заинтересовали. Она деловито сдвинула тоненькие брови, и тотчас в её аккуратно подстриженной головке пошли строиться в ряд полезные практические мысли. – Вот что… Знаешь, можно попробовать поместить объявление в интернет. Например: такая-то и такая-то, с опытом и стажем, обучает игре на фортепиано. Техника, пассажи, аккорды, и что там ещё у вас? Готовит к поступлению в Институт искусств, в музыкальное училище, для выступлений на эстраде, к работе в детском садике и всякое такое. В общем, всевозможные встречи с искусством. Называется такая штука – резюме. Составим, и пусть себе висит, люди читают! А как кто откликнется – я тебе сразу звоню. Идёт? Всё-таки живая копейка!

В который раз Ирка героически пыталась наладить Зоину жизнь. Принималась строить здание, которое, хоть и выглядело добротным и крепким, почему-то шаталось при одном Зоином приближении. Или, едва она ступала на порог, валилось ей на голову.

– А вдруг человек откликнется, а потом не поступит? И устроит мне та-а-кую встречу с искусством…

– Ну, началось! Оптимистка ты наша. Почему это не поступит? Что ты о себе вообще думаешь, скажи?!

– А что тут думать? – Зоя махнула рукой и устало хмыкнула.

Любая форма смеха была, по Иркиному убеждению, признаком целительного эффекта. Она удовлетворённо кивнула и протянула Зое игрушечную кофейную чашечку. В жёлтой керамической вазе очутились какие-то мячики, обсыпанные кокосовой стружкой.

– Это такие пирожные или конфеты? – удивилась Зоя.

– Сырные шарики.

Зоя куснула, зажмурилась и представила себе Пашку, глотающего эти шарики один за другим.

– Думаю вот что: не повезло Пашке с матерью! – поделилась она, жуя.

– Опять за своё?! Я тебе напишу рецепт. Берёшь стакан муки… У тебя мука есть?

Зоя пожала плечами.

– Зоська, сосредоточься! Если нет – возьми у меня.

– Ируся! Ты издеваешься? Мало я продуктов перевела!

– Ты тогда молодая была, не умела… – проявляла Ирка чудеса терпения.

– Зато теперь настоящий аксакал. Могу обучать молодёжь – как не надо жить!

– Перестань. Мы, конечно, не телезвёзды, не бизнес-леди…

– Не надо обобщать. Ты, может, и не бизнес, но вполне леди. А я – кладбище несбывшихся надежд! Не пианистка, не учитель, не хозяйка, не жена и даже толком не мать.

– Чем же ты, интересно…

– А ты не перебивай! Психотерапевту положено молчать и слушать! – постепенно входила в роль Зоя. – А пациенту – вешать ему на уши свои комплексы.

– Ладно-ладно, вешай, – покорно согласилась Ируся.

– Тогда дай мне листок и ручку. Я их буду изображать графически… Не знаешь такой способ? Тоже мне психолог!

Лист бумаги был поспешно принесён и под линейку разделён надвое.

– Слева – негатив, проблемы и всякие гадости, – комментировала Зоя. – Ну, там, что денег нет, коронка внизу слетела, Пашка хамит, ученики идиоты…

– Ты поразборчивей пиши, ничего не понятно! – возмутилась Ирка, вечная аккуратистка.

– Пойдёт, не отчёт! – отмахнулась Зоя. – Справа – позитив… М-м… Что бы такое тут запечатлеть?

– Пиши – сын заканчивает девятый класс…

– Ещё бы он попробовал не закончить! – вскинулась Зоя. – Да я б его!..

– Уважают на работе, – невозмутимо диктовала Ирина.

Зоя подозрительно покосилась: не издевается ли? Но лицо подруги выражало полную поглощённость процессом.

– И что ты потом с этим будешь делать? – заинтересованно осведомилась она.

– Левую сторону порвать и желательно сжечь. Правую – читать вслух трижды в день.

– А что тут читать? Напиши хоть побольше! Ну там что есть подруги, мама…

– Не подсказывай! А, вот вспомнила! Ещё баба Анфиса умерла… Это налево, я имею в виду. И представляешь, не могу даже на похороны съездить! Академ послезавтра, репетиции в зале по минутам расписаны… А она мне, между прочим, вчера во сне снилась! И даже велела искать какие-то фамильные ценности…

Тут Зоя, спохватившись, прикусила язык. Но поздно!

– Подожди-подожди! Вчера, говоришь? В ночь на среду! Фамильные ценности… А ну-ка с этого места поподробней!

Мистика и всевозможные суеверия были поистине Ирусиной страстью. На взгляд Зои, таким способом она стремилась разнообразить свою небогатую адреналином образцовую жизнь. Всякого рода пророчества, заговоры и сообщения о неопознанных летающих тарелках вызывали у неё какое-то хищное возбуждение.

– Рассказывай! – распорядилась она начальственным тоном и вся подобралась. – И ничего не пропускай, ни одной детали!

– Да не было там никаких деталей! – заупрямилась Зоя. – Мы про комплексы начали… И вообще, у меня горло болит!

– А я тебе «маг» дам. Втыкай в розетку! Сам аппарат к шее, в область миндалин. По десять минут на каждую сторону… Ну, рассказывай! А потом уже про комплексы. Логично перейдём!

Сеанс реабилитации, похоже, срывался. Мистические разговоры Ируся способна была вести часами. И, понятное дело, не успокоилась, пока Зоин сон не был пересказан во всех подробностях. Она слушала с горящими глазами, чуть только не разинув рот. Всё её благообразие обратилось в какое-то неприличие.

– Может, это тебе надо поместить резюме? – теряя последнее терпение, предложила Зоя. – Толкование снов в ночь на любой день недели! Или лучше самой обратиться к психотерапевту?..

Но Ирка не реагировала. Её уже подхватило и несло:

– Да как ты не понимаешь?! Ведь в наших снах заключена масса информации! А иначе зачем люди веками стремятся их разгадать? Нет, ты не улыбайся – ве-ка-ми! И, кстати, очень многие авторитетные люди считают, что расшифровка этой информации – это ключ к главным тайнам бытия! Подключение к единому банку данных! Можешь себе представить, что это такое?! Это же решение всех проблем, формула счастья! И ничего смешного нет. Может, одно слово твоей бабки моментально снимет все твои комплексы! Или даже перевернёт всю твою судьбу!

– Ну ты даёшь, Конькова! – Зоя воздела глаза к потолку и покачала головой. – Так мне теперь, значит, фамильные ценности начинать искать? Всякие там зарытые клады в сундуках?

– Ну, не обязательно клады… – слегка стушевалась Ируся. – А, например… ВКЛАДЫ! А что ты думаешь?! Такие сны ни с того ни сего не снятся! Вот в «Оракуле» есть специальная рубрика… Ладно, молчу, молчу! Только знаешь что? Может, у вас где-нибудь за границей есть родственники? Ничего твоя Анфиса не намекала? Или, может, у вас дворяне в роду, а? Какая-нибудь ветвь старинного рода. Сейчас это, между прочим, актуально. Или наоборот, если понимать буквально, – какие-нибудь ювелиры… золотых дел мастера…

– Да какие ещё ювелиры! Дворяне! – вышла из терпения Зоя. – Начитаешься своих «Оракулов» и морочишь голову…

– Надо же было её сразу переспросить! Эх ты! Такой сон…

– Ладно, с тобой всё ясно, Конькова. Лёгкий психоз на фоне жёлтой прессы. Придётся отстранить тебя от должности психотерапевта по состоянию здоровья.

– Подожди-подожди! Куда? Ещё чашечку давай? Ладно-ладно, забудем на время про информационный банк… Учитывая примитивный уровень твоего сознания…

 

Глава 6

Ируся Татарова-Конькова могла гордиться собой.

Сеанс оказал-таки своё всегдашнее целительное воздействие на подругу.

Домой Зоя возвращалась, можно сказать, другим человеком – спокойным, уравновешенным и способным рассуждать вполне здраво.

Не то чтобы привычные проблемы навсегда покинули её. Но смотреть на них оказалось возможным с другой, не столь мрачной стороны.

Маленьких собак не смущает существование больших, как подметил ещё Чехов, знаток человеческих душ.

Каждый занимает свою нишу в великой человеческой стене. И маленькие ниши прекрасно размещаются между большими и даже придают строению единство и гармонию.

Допустим, кому-то досталась эффектная внешность, полноценная семья и головокружительная должность – однако же в комплекте с кучей завистников и недоброжелателей, а также массой невидимых со стороны опасностей и подводных камней.

А кому-то – служба при пятнадцатилетнем царьке и жалкая горстка денежных знаков в день зарплаты, зато искреннее сочувствие окружающих и спокойная совесть.

Проблема мелкого жемчуга для кого-то не менее болезненна, чем для другого – проблема жидкого супа.

И вообще, если не можешь изменить факты – измени своё отношение к ним!

Погрузившись в лодку-диван, Зоя старательно пересматривала отношение к фактам своей жизни.

До зарплаты оставалось девятьсот восемь рублей – это факт.

Но к этому факту возможны два варианта отношения. Первый – «И как прикажете до неё дожить?» Второй – «Ну, наконец-то можно расслабиться!»

Ни минуты не колеблясь, Зоя выбрала второй. Блаженно вытянувшись, насколько позволяли нос и корма «лодки», она бормотала: «Ни на «толчок»… Ни на рынок… Ни за квартиру…»

Теперь можно было свободно отбросить всякие помыслы не только о сапогах, мобильниках и новом диване, но даже о колготках и проездном. Ну так что: почему бы не походить на работу в привычных, испытанных брюках? Пешком. Что, как известно, способствует оздоровлению и улучшению фигуры. А диета? Когда бы ещё Зоя на неё решилась? «Нет худа без добра… Взятки гладки… Не было бы счастья, да несчастье помогло… – вспоминались подходящие к случаю изречения. – Тебе бы всё на лопате…»

Стоп! Последнее выскочило не из той оперы. Да ведь это же любимая фразочка Марины Львовны! Произносилась она, правда, беззлобно и даже как бы ласково, поскольку протяжное «а» в «лопа-а-а-те» попадало точно в тонику – мастерица была Марина Львовна на все эти оттенки и полутона! Нет бы сказать прямо: так и так, мол, сделай-ка то и это, лентяйка! А теперь вот гадай, что там она себе имела в виду…

Мысли моментально сбились с налаженного было строя и побежали в беспорядке, норовя опередить одна другую и пролезть без очереди: «А который, интересно, час?» «Пашка что-то бледный… Посмотреть – кашу хоть съел?» «Ковёр просто ужас… Срочно пылесосить!»

Зоя снова закрыла глаза и принялась старательно направлять сбившиеся мысли в нужное русло, приговаривая: «Меня любят подруги… Уважают соседи… Ценят на рабо…»

– Ты чё, ма?

Пашка стоял рядом не то что бледный – слегка даже зеленоватый.

– Н-ничего! – так и подскочила Зоя, садясь и приглаживая волосы, и принялась оправдываться. – Это мне люди посоветовали… такое… типа аутотренинга…

– Ф-фу ты… а я думал…

И сын криво и недоверчиво улыбнулся.

«…что у матери крыша съехала», – мысленно договорила за него Зоя. По каким-то неписаным законам ей нельзя было выговорить это вслух, засмеяться, обнять тощие сыновьи плечи, взлохматить дурацкий косой чубчик… А может, как раз сейчас и настал этот момент – поговорить откровенно? Найти настоящие слова? Хоть бы и про ту злосчастную анкету! Пусть скажет ей прямо в лицо. Чего уж там!

– Там «Кто хочет стать миллионером» идёт. Будешь смотреть? – спросил Пашка.

Зоя улыбнулась. Кажется, никаких разборок уже не требовалось. Это и были настоящие слова. Это был, можно сказать, плюс в анкете! Хотя за что и в какую таинственную графу он поставлен – оставалось неизвестным…

– Не хочется, – сказала она.

И мысленно договорила: «Что это за миллионеры? Что за люди туда едут? Другой мир. Другая ниша. А мы уж посидим в своей…»

Но произнести это вслух неписаные законы опять-таки не позволяли.

В этот момент телефон затрещал так, как он способен был трещать только в самую мирную и уютную минуту вечера. Зоя вздрогнула, рванулась в кухню. За какие-то доли секунды в голове промелькнуло: Федченко заболела перед самым академическим! Давыдов сломал очередную конечность! Или, того хуже, слёг кто-то из коллег, и придётся неделю тащить замещение!

Но это оказалась всего лишь мама. Её интересовало, почём теперь керамическая плитка. Как будто Зоя имела к ней какое-нибудь отношение!

– Нет, мам, я не в курсе. Я твою даже как-то и не помню… А у нас только в туалете жёлтая метлахская, и всё.

– При чём тут метлахская?! Нашу керамическую, её в ванной клали, в двухтысячном, по-моему… Вроде по тридцать метр. Или это её клали по тридцать метр? Гриша тоже не помнит.

– Так и я… – Зоя добросовестно напряглась и вздохнула виновато. – Нет, не помню!

– Ну, у тебя-то память помоложе! – возмутилась мама. – Ещё такой весёлый мастер делал, Борис Довлетович! И вот уже штук пять отпало. Так что ж нам теперь – всё крушить?

Однако Зоина память не среагировала и на весёлого Бориса Довлетовича. Решительно какая-то часть жизни струилась сквозь неё, как сквозь дырявое решето!

Мама недовольно промолчала. Но развивать тему Зоиной рассеянности, по счастью, не стала.

– А то ещё есть, Гриша по радио слышал, специальный телефон – «товары и услуги». И не записал, конечно! Тебе не приходилось звонить?

– Первый раз слышу.

– Непрактичная ты у меня! – всё-таки высказалась мама и, кажется, собралась повесить трубку.

Но тут память Зои вдруг встрепенулась:

– Подожди, мам, я вот что хочу… ты не в курсе – нет у нас случайно родственников за границей?

Наступило продолжительное молчание – мама перестраивалась на другую волну. Перестроившись, она осведомилась:

– Это что, новая шутка?

– Н-нет, почему… Бывают же у людей родственники за границей, – уклончиво предположила Зоя.

– Бывают. Но не у нас! – отрезала мама.

– Вот и очень жаль, – почему-то с грустью объявила дочь. – А… ювелиры? Никакого ювелира в нашей семье случайно не было?

На этот раз мама отреагировала быстро и чётко.

– Зоя! Сейчас же объясни, в чём дело. Что ещё за ювелиры? У нас таких сроду не водилось – ни у Ильенко, ни у Петуниных! Говори толком, не темни!

– Да я же просто так, ма-ам, – промямлила Зоя, – помечтать уже нельзя! Ну, бывает же: человек раз – и разбогател! Наследство из-за границы получил или там клад нашёл, с фамильными ценностями…

Рассказывать всю правду про сон показалось как-то глупо.

– А это уж – мечтай! – со вздохом разрешила мама. – Ты ж у нас в отца. Тот всё мечтал! Поезда, самолёты… Да ты помнишь! Он тебя всё на железную дорогу водил.

– Помню, – сказала Зоя.

Помолчали. Время сдвинулось, легко полетело вспять, и Зоя очутилась на старом фланелевом одеяльце, расстеленном на скате железнодорожной насыпи. Рядом папа в белом костюме, в светлой шляпе смотрел на проходящий поезд, а Зоя смотрела на него. Он был старше мамы на пятнадцать лет, а смотрел совсем по-детски, удивлённо и мечтательно, вот как на этот поезд. И с таким же выражением читал Зое сказки! Читать сама она не хотела и еле научилась к семи годам, к самой школе. А на людях смотреть по-детски папе, наверно, казалось неудобно, и он нарочно прихмуривался и сдвигал брови, пряча глаза.

– А почему папа всё время светлый костюм носил? Летом, я имею в виду. Я его только в светлом и помню! Это мода была такая?

Мама помедлила с ответом.

– Ну, когда-то и мода… А может, он в молодости тёмного наносился. Война, потом бедность, разруха… Фронтовики тогда долго ещё в военном ходили. На свадьбе у него и костюма не было – рубашка и брюки, пиджак у Кости Федорова одолжил. Да у нас и свадьбы-то толком не было… Так просто – собрались, посидели с друзьями.

– Но у тебя-то хоть было платье? Белое, я имею в виду.

– Да откуда! В обычном расписывалась, синем с белым воротником. Правда, мама мне воротник колокольчиками вышила – мулине восьми оттенков, от голубого до фиолетового. Все моточки ниток собрала! Голь на выдумки хитра… А на свадьбу подарили нам ведро, чайник и кастрюлю, – тут мама вздохнула мечтательно. – Вот уж были ценности так ценности! В те времена – самые главные вещи. Возьмём ведро и чайник – и за водой, на колонку. Вернёмся – можно суп в кастрюле варить. Отец потом всю жизнь вспоминал: «Ты как-то так вкусно готовила тогда!» А я просто постный борщ варила, но чтоб обязательно много зелени и со сметаной.

– Вот жаль, не унаследовала я твоего таланта!

– Да какой тут талант… – отреклась мама. – Павлушка как там?

Разговор резко свернул к настоящему.

– Да как всегда. Поужинал. Жить сегодня не учил! – понизив голос, похвалилась Зоя в трубку.

– Этот вот у нас в кого? – в сердцах воскликнула мама на том конце.

– Ты забыла, что ли?

Тут обе расхохотались, поскольку Пашка являл собой точную бабушкину копию в юношеском варианте, с таким же острым подбородком, пронзительными светлыми глазами и дотошным характером.

– Да, кстати! – спохватилась мама. – Гриша тут спрашивает: какая может быть рифма к слову «континент»?

– «Экскре… эксперимент», – предложила Зоя.

– Эту он и сам хотел. А я говорю – слово какое-то слишком научное! Под него остальные слова трудно подстроить.

– А чего он про этот континент сочинил?

– «Талантом своим покорил континент».

– Это Жуков, что ли?

– Ну! А кто ж ещё?

– Да, действительно…

– Он ещё в словаре высмотрел «контингент».

– Здрасьте! Это уж совсем ни при чём! Вообще другой смысл…

– Я и говорю. А он: «Тебе бы только критиковать! А критика должна быть конструктивной!»

Вечер закончился спокойно и как-то благостно. И спать сегодня, Зоя чувствовала, она будет как убитая.

«Только вот с фамильными сокровищами ничего не выяснилось!» – мысленно повинилась она перед бабушкой Анфисой, уже погружаясь в сон.

 

Глава 7

Два раза в каждом учебном году Зоя шла на работу, как на праздник. И происходило такое исключительно в дни академических концертов.

В этот день привычное и затёртое до дыр словосочетание «музыкальная школа» вдруг обретало свой изначальный, торжественный и несколько даже аристократический смысл. И даже доносящиеся издалека фальшивые ноты казались в этот день необходимыми, как настройка оркестра перед выступлением.

Учителя были элегантны до неузнаваемости и наэлектризованы до раздражения. Ароматы «Ив Роше» и «Шанели» витали над лестницей. Директор в ослепительной белой рубашке, молодо блестя глазами, спускался в концертный зал. Каблучки учительниц парадно цокали вслед за ним.

Мальчишки в столь же ослепительных рубашках и девчонки с гигантскими бантами толпились у сценической двери. И когда первый эльф в бантах, вспорхнув на сцену и взмахнув ручонками, опускал их на клавиатуру – у Зои, случалось, к глазам подступали слёзы.

Вспоминалось, как приводила их сюда на репетиции Марина Львовна в последний школьный год – за окнами лупил майский ливень, Танька первой садилась к роялю, и Зоя не узнавала её за этим длиннохвостым концертным сооружением. Прелюдии Шостаковича были коротки и непредсказуемы. Одна была тяжёлой, веской, аккорды падали спелыми гроздьями, обрушивались, как стены старинного собора. Марина Львовна говорила: «Здесь я представляю себе леди Макбет на плоту», – и Зоя с Танькой кидались читать Шекспира. Другая же была лёгкой и таинственной, с неожиданными паузами: это незнакомец в длинном пальто и шляпе – уж не Ганс ли Христиан Андерсен? – шёл по городу, вдруг останавливаясь и бросая взгляд в низенькое окошко. И там, куда он посмотрел, происходили чудеса…

Собственно говоря, все чудеса носила с собой Марина Львовна в своих нотах – на первый взгляд точно таких же сборниках пьес и сонат, как и те, что грудами лежали согласно алфавиту в школьной библиотеке. Но нет, не тут-то было, её ноты даже пахли по-особому, и звучать начинали, кажется, сами по себе, едва только она вынимала их из чёрного лакированного портфельчика. И стоило услышать их один раз, как хотелось немедленно повторить вот этот пассаж, и паузу, и лёгкие аккорды сопровождения, и уроки с ней были не уроками, а только обучением волшебству, всем этим чудесным перемещениям: в осенний сад, в бальную залу, в венецианскую гондолу! И скоро они научились перемещаться и сами, а иногда Танька ни с того ни с сего звонила Зое вечером, чуть ли не ночью, и распоряжалась: «Давай-ка своего Баха!» И Зоя, дотянув телефонный шнур из кухни через весь коридор почти до самого пианино, играла си-бемоль-мажорную прелюдию – хотя ей и мерещилось в глубине души, что Танькина до-минорная всё-таки ещё красивее… Но что-то происходило в природе под эти звуки, закладывалась какая-то программа судьбы – и, судя по грандиозной каденции, по мощным аккордам, программа невероятная, фантастическая, головокружительная!

И может быть, размышляла через тридцать лет Зоя Петунина, эта самая программа, хоть и несбывшаяся, а, прямо скажем, с треском провалившаяся, – всё-таки направляла и поддерживала её в какие-то минуты…

А иногда посреди торжественного детского концерта вспоминался трёхлетний Павлик в белых гольфиках на своём первом детсадовском утреннике. И плакать хотелось ещё и оттого, что Анатолий запретил-таки «мучить парня» ещё одной школой: «Сама, что ли, его не научишь?» А она вот не сумела увлечь Павлушку, занимаясь с ним часами терпеливо и бережно. Точно так же как не сумела и, выражаясь прямыми словами завуча Анны Павловны, «ремнём вбивать гаммы».

И вот теперь музыку её сын слушает исключительно в наушниках, а уж что он там слушает – в это благоразумнее всего не вдаваться…

И изредка бывало ещё на академических ЭТО…

ЭТО случалось, когда слёзы внезапно наворачивались от какой-нибудь фразы из «Болезни куклы» или «Марша деревянных солдатиков». Тогда сладкий холодок пробегал внутри – неужто дождались? Неужто – настоящее? И неужто вот он, второй Вольфганг Амадей, новый Ференц или Иоганн Себастьян? Да-да – вот этот вихрастый рыжий, занимается у Нонки… А ведь что такое, в сущности, Нонка? Разве может она дать способному ребёнку ладу, с вечными своими драными джинсами и тяжёлым сигаретным духом?

Зоя наперечёт знала их, особых! – своих, если вдруг случались такие, и Нонкиных, и Илониных, и Анны-Палниных, и все их знали и нетерпеливо ждали на каждом академическом: каков-то стал теперь? Что-то покажет? А та, что в прошлый раз играла Рахманинова?.. И в этом-то заключалась вся интрига, и тайна, и соль экзамена, а вовсе не в пятёрках и тройках и не в количестве перепутанных нот. И в этом-то и таился смысл ответа на вопрос: «Где работаете?» – «В музыкальной школе. Да, имени Мусоргского. Во второй муниципальной школе искусств!»

Однако рыжий на сей раз не блеснул. Впрочем, он выдержал приличный темп в прелюдии и добросовестно отработал голоса в фуге, отбарабанил все шестнадцатые и триоли сонатной формы, и «Танец троллей» тоже был доведён до последнего такта без проблем. Как трамвай по установленному маршруту…

– Запал пропал, – тихонько откомментировал Иван Флориантович, проводив разочарованным взглядом вихрастую макушку.

«Почему же? Ну почему? – мучилась Зоя, сжимая гладкий лакированный подлокотник. – Потерял интерес? Нонка вовремя не поддержала? Или это переходный возраст – пошли гормоны? Или увяз в компьютере? А может, семейные неприятности? Всё-таки, если мама носится с ребёнком, то как-то больше вероятность…»

Тем временем на сцену выпорхнул эльф в бантах. Эта сейчас грохнется в обморок, определила Зоя намётанным взглядом. Боится всего: рояля, деревянной подставки на стуле и каждого члена комиссии в отдельности. Не артистка – нет куража. «Отсутствие эстрадных данных», – холодно выносила таким приговор Виктория Громова, звезда и живая легенда училища, в прошлом концертирующая пианистка, мастерица по распознаванию бездарностей.

Но всё же Бах отзвучал грамотно, без сбоев. Сказано – школа Илоны Ильиничны! Зоя, обернувшись, украдкой улыбнулась старушке. Та начинала с Мариной Львовной, когда-то соперничали – строгая школа и сугубо индивидуальный подход («Ну и классик у вас, Марина Львовна! Я б их так …!» – делилась впечатлениями после замещения Илона, делая руками движение, похожее на отжим белья. Услышав её голос, ученики менялись в лице). Одевались подчёркнуто в разных стилях: у Илоны – строго классические костюмы, у Марины – вечные студенческие свитера и водолазки. А теперь Илона вздымает бровь точно Марининым движением и точно так же бормочет в минуты неприятностей: «Вихри враждебные веют над нами!» И главное, в ученической игре заметно только общее, чем обладали обе: умение почувствовать полифонию, подать фразировку… Вот и этот эльфик при внимательном рассмотрении оказался не таким уж и бестелесным: руки тяжеловатые, с крупными пальцами и, кажется, мягкими подушечками…

Разглядывая их, Зоя отвлеклась и пропустила момент, когда все вдруг замерли, выпрямились и прислушались. Девчонка играла «Мельник и ручей» Шуберта. Мелодия лилась легко и непринуждённо – немудрящая до банальности, простая до элементарности, узенький ручеёк безо всяких подводных камней и течений. Сопровождение из трёх гармоний – да разве это подходящая пьеса для шестого, предвыпускного класса? И, однако, все сидели заворожённо, ловя каждый звук. Девчонка играла, внезапно перестав бояться, как играют дети в дочки-матери, – играла в мельника, весёлого малого в жилете и шляпе с пером, идущего вдоль ручья в солнечный день лёгким, упругим, молодым шагом. И солнце освещало его и играло в струях ручья, и отблески ложились на стены зала и трепетали на лицах членов комиссии, даря давно забытое – радость, надежду, молодость…

– Илона, Илона, – чуть слышно произнёс в наступившей тишине Иван Флориантович и покрутил головой. И старушка нежно порозовела, в тон своему парадному пурпурному костюму-тройке, и морщинки растворились и пропали на щеках.

И всё вдруг стало хорошо.

Даже Костя Давыдов в целости и сохранности уселся за рояль, и левая рука его двигалась так же свободно, как и правая, будто он сроду не ломал её и не разрабатывал целый месяц каждый палец по отдельности.

Даже Тоня Федченко на этот раз тоже не опоздала, не принялась подпевать сама себе и переврала всего пару-тройку нот.

Оценки ставили щедро, не скупясь. Из двенадцати экзаменующихся в этот день «отлично» заработали либо получили с некоторой натяжкой семь человек. Троек не было вовсе.

«Есть у каждого, – думала растроганно Зоя, – что-то своё ведь есть у каждого! А иначе зачем бы ребёнок пришёл сюда? Надо только это как-то вытащить, как-то суметь раскрепостить… Одно дело – зажатые руки. Другое – зажатая душа. Попробовать бы заниматься с каждым дополнительно… И как это всё умудрялась Марина? Ведь были и муж, и дочка. Или сын? Кажется, сын… И ещё она училась в авиационном институте, ушла с третьего курса. А это к чему? К тому, что говорила – искусство всегда побеждает… И всё-то она про каждого знала. Даже то, что мы сами не знали… Мне бы всё на лопате… у нас школа искусств».

– У нас Школа искусств! – оказалось, последняя фраза была вовсе не её мысль, а слова завуча Анны Павловны, неведомо когда успевшей взойти на сцену. На лице её светилась особо значительная, как всё происходящее сегодня, улыбка. – И ребята хореографического отделения приготовили вам сюрприз!

Аплодисменты раздались дружные и энергичные – во-первых, потому что в зал пустили уже всех желающих, а во-вторых, из особой симпатии к отделению хореографии, представляемому обычно толпой малюсеньких, косолапеньких танцовщиц (с танцорами был стабильный недобор) в настоящих белых пачках и крошечных балетных туфельках.

– Оригинальная танцевальная сюита на современную музыку подготовлена силами наших учащихся самостоятельно! Мы надеемся, что вы по достоинству оцените творчество ребят. Встречайте – перед вами молодой ансамбль «Прелюдия»! – специальным «концертным» голосом грянула Анна Павловна.

И зал снова с готовностью разразился рукоплесканиями.

Молодой ансамбль «Прелюдия» подошёл к делу новаторски: постановщики отказались не только от белых пачек, но и от объявления авторов музыки. Хотя, собственно говоря, музыка оказалась всем знакомой: сюита-попурри родом из современных эстрадных песенок, из музыкальных телевизионных каналов и конкурсных шоу.

Начало, правда, немного озадачило. Непривычно было видеть учеников, одетых кто в рваные джинсы, кто в неподшитые шорты, переделанные из таких же рваных джинсов. Впрочем, они вполне симметрично раскачивались и приседали в такт словам «она любит Сашу, а он любит Дашу». Неожиданный припев «Вот блин, ё-моё!» дети с энтузиазмом и почти одновременно подхватывали хором, старательно открывая рты, как их учили на уроках сольфеджио. Незаметно было даже, что девочек больше: все смотрелись, что называется, унисекс.

 

Следующий фрагмент был представлен хореографическим дуэтом. Мальчик и девочка лет по одиннадцать плясали под песню «Моё сердце остановилось, моё сердце замерло». В конце каждого куплета они прикладывали руки к груди и закатывали глаза. В заключение номера полагалось, по-видимому, приложить руку к груди партнёра, но исполнитель мужской роли застеснялся и ткнулся ладонью в область солнечного сплетения своей напарницы.

Следовало отдать должное юным постановщикам: в сюите оказалось не менее десяти частей! Помимо европейских танцев, она включала также две восточные композиции. Первая представляла собой танец живота, вторая – имитацию трапезы султана: толстый мальчишка-султан в громадной чалме, усевшись по-турецки, хлопал в ладоши, и по этому сигналу девчонки в шальварах в изящном поклоне подавали ему на подносе то виноград, то яблоко, после чего исполняли опять-таки танец живота.

Пригодились в конце концов и белые пачки. Малюсенькие танцовщицы под слова «Твоя невеста, честно, честная-ё» хороводились вокруг единственного щупленького партнёра в белом костюмчике. То был внук Анны Павловны. Желая привлечь его внимание, они поочерёдно совершали непристойные движения тазом, азартно поглядывая в сторону публики.

У Зои разболелась голова. Она украдкой оглянулась – учителя сидели, благодушно улыбаясь. Кое-кто качал головой – «лихо!» У Илоны щёки так и горели, но по лицу ничего нельзя было прочитать. Родители, дедушки и бабушки в зале тоже улыбались и кивали головами, детвора переглядывалась восхищённо и завистливо. «Одна я – извращенка, – рассудила Зоя. – Вижу всё в свете собственной распущенности… А может, это мне в глаз попал осколок кривого зеркала? Как Каю в «Снежной королеве»? Или даже в оба глаза?» По-видимому, так оно и было, поскольку детей она положительно не узнавала. Это были вовсе не те ученики, что обитали в хореографической пристройке и вежливо здоровались при встрече. Это были маленькие, однако вполне взрослые существа с жёсткими взглядами, крепкими мускулами и выдвинутыми вперёд челюстями. Или же это были крошечные женщины с бесстыдными раскрашенными лицами, от взглядов их хотелось отвести глаза. Двигаясь под музыку, они словно наступали, теснили, попирали. По-хозяйски распахивали они все двери бытия, по-хозяйски примеряли на себя все яркие краски жизни. Какие там мельники и ручьи! Их ожидали пляжи и океанские просторы, сцены и подиумы, сверкающие машины и огни столиц…

А что оставалось им – сидящим в зале? Больничные койки? Дома престарелых?

– Извините, я пойду… Кажется, приболела, – шепнула Зоя Ивану Флориантовичу. Тот кивнул, но, похоже, даже не расслышал её.

 

Глава 8

Итак, старость уже маячила на горизонте. Казалась уже завтрашним днём Зои. И, собственно говоря, его смутный серый рассвет уже брезжил за окном – ей только что объяснили это.

Груз такого открытия оказался для нее непосильным. Зоя задыхалась. Сумка с нотами, хлебом и пакетом кефира оттягивала руку, словно она тащила с базара килограммов двенадцать картошки. Ноги в нарядных, по случаю экзамена, туфлях на каблуках так и норовили подвернуться. «Идиотка! Забыть переобуться В НОЯБРЕ! И унты в школе – значит, завтра опять мёрзнуть! Хорошо хоть, всего ноль градусов…» И тут же, словно в насмешку, мимо промчалась Нонка – лёгкая, молодая, в джинсах и белой курточке. И в сапожках на высоченных шпильках!

– До свидань! Зойникишн! – донеслось уже издали.

И почти одновременно мужской голос рядом сказал удивлённо:

– Зофька!

Она остановилась.

Лишь однажды в жизни было время, когда её звали так. И лишь один человек в мире так коверкал её имя.

– Флух! – в ту же минуту отозвалась она и только потом обернулась.

Ну разумеется, это был Флух собственной персоной – Гарик Флух, училищная притча во языцех, юродивый с фортепьянного отделения! Только вот теперь не тощий патлатый подросток, а благообразный мужичок с брюшком – неужто он самый?!

Но приходилось верить собственным глазам. И ушам. Некоторое время они разглядывали друг друга в одинаковом сосредоточенном изумлении, и прошлое наплывало на настоящее, как неумело снятые кадры. Выходит, и вправду всё это было – юность, мечты и весь мир как на ладони? Вот и живой свидетель. И даже «с» по-прежнему не выговаривает – как на том самом первом сборе, когда объявил во всеуслышание, что у него, мол, абсолютный слух. С тех пор и остался Флухом…

– Изменился, – растерянно заметила Зоя, недоверчиво разглядывая новое обличье Флуха – кожаную куртку, чёрные брюки со стрелкой и остроносые, тоже чёрные, блестящие туфли. Он был похож на какого-нибудь бизнесмена или банковского служащего. Только рубашка выбивалась из общего стиля – ярко-синяя, с серебристыми переливами. И без галстука.

А все четыре училищных года коронным прикидом Флуха были джинсы с чёрной водолазкой.

– А ты нет, – усмехнулся он, и Зоя тут же вспомнила эту быструю усмешку. Всё у Флуха происходило тогда моментально: драки, пьянки, романы, сочинение рок-оперы по мотивам «Этюда в багровых тонах» и женитьба в девятнадцать лет.

– Ну и как ты? Где? С кем? («Ф кем?») – как обычно, опередил он её с вопросами.

Рядом с ним и другие должны были вечно спешить, бежать, задыхаться.

– В музыкалке – в «мусорке»… Развелась. Сыну пятнадцать, – с невольной улыбкой отрапортовала она, подстраиваясь под заданный ритм. Да, было, было, было! В памяти медленно всплывал вечно тёмный, узкий, как нора, училищный коридор. По бокам – скрипучие двери, в середине – доска объявлений, а сбоку – афиши: концерт в филармонии, вечер в Органном зале, встреча с композитором… А одну афишу они мастерили вот с этим самым Флухом: «Рок-опера «Этюд в багровых тонах» на сцене училища! Авторы и исполнители – студенты!» И как впечатались в память эти алые подтёки краски на ватмане… и ожидание чуда. Хотя и вся жизнь в училище, если подумать, была – сплошное ожидание какого-то чуда! Несбывшееся, как водится.

– А ты вовремя, – перебил Флух, и она опять не успела ничего спросить о нём. – Понимаешь, как раз ищу пианиста! Ты ж у нас клавишное соло вроде играла, да? Ну, импровиз там?

– Какой ещё импровиз? – сладко-горькие воспоминания не хотели отпускать её в настоящее.

– Здра-а-а-сьте! Ну, функции разные, модуляции! Сдвигала тональность, подбирала где надо. По стандартам!

– Ничего я не играла… Я только в твоей опере партию фортепиано. Это Светка Оганесян у нас вечно импровизировала!

– Светка? А-а, точно, Светка… Ну и где она сейчас?

– Да не знаю, в Швеции вроде… Галка Корж с ней, по-моему, переписывалась.

– В Швеции, – с неясной интонацией повторил Флух. – И чего она там забыла, в Швеции?

– Ну, у неё же муж швед. Семья! И трое детей, что ли.

– Муж? Муж – это хорошо… – он задумался на секунду, и Зоя успела разглядеть морщинки у глаз, складки в углах рта… – Ну а ты сама не хочешь попробовать? Слушай, ты ведь тоже любые функции транспонировала, подбирала всё подряд! И соло у тебя было… Я-то помню!

– Соло было, – вздохнула она. Сколько лет она не произносила это слово!

– Ну так слушай! Бросай свою богадельню, а? Серьёзно, Зофька! Есть идея получше. Я отвечаю! Подбираются классные ребята! Двое после консы. Один, правда, без корочки, выперли с третьего курса… Ну, сама знаешь, как оно бывает с нормальными людьми. Точно как в любимом училище. Талантов опускают, а взлетают всякие тетери…

Глаза его вспыхнули знакомой сумасшедшинкой. Неужто вот так и живёт безумными идеями? И дожил до этих лет! До этого костюма!

И как так получалось, что они все его слушались? Непостижимо! Чем он брал людей? Вот этим блеском глаз? Шепелявящей речью? И ведь слушались, и слушали, и верили. И позорились вместе на злосчастной старой сцене… Хорошо хоть, разрешили поставить только фрагмент «рок-оперы»! И с фрагментом-то мороки было на целый семестр. Чего стоило собрать народ на репетицию! А платье героини, разрываемое Потрошителем? Смастерили в последний момент из списанных жёлтеньких занавесок, сметали на живую нитку, приталили чьим-то уродским поясом с громадной пряжкой…

И самое главное, чего по сей день невозможно было объяснить, – это её, Зоино, участие во всей этой авантюре. Как умудрилась она оказаться крайней? С чего вдруг именно ей поручили партию рояля – ей, бездарнейшей из учениц Самой Громовой? С тоской вспомнились собственные дрожащие руки на клавишах «Стенвэя»… жидкое вступление скрипок… не подхваченная вовремя ария Джека… крики «Давай, Флух!» и смех в зале… И, наконец, полный, окончательный, грандиозный провал!

Ребята говорили – анекдоты о той опере ходят по училищу до сих пор.

– …телефон! Давай! Записываю! – втолковывал он тем временем – кажется, уже не в первый раз.

Всё ясно! Псих с навязчивой идеей. Интересно – состоит он где-нибудь на учёте? Наверняка… Это только в семнадцать лет навязчивые идеи принимаешь за гениальность.

– Пиши, – сказала она. Стоять на каблуках и слушать этот бред дальше не хватало сил. – Двести сорок восемь, одиннадцать…

По телефону отказать всегда легче. Да и вообще, какие могут быть цифровки, какие затеи на пятом десятке? И пусть Пашка скажет – мама болеет, ей плохо! И повесит трубку. Уж это-то её сын умеет.

– Извини, спешу, – как могла решительно заключила она и, махнув рукой с той сумкой, что поменьше, направилась к перекрёстку. Флух кивнул деловито, продолжая строчить в растрёпанном блокноте. Поверил, больной человек!

…И ведь не соврёт Пашка. Да, ей плохо! И будет теперь с каждым годом всё хуже…

А ведь есть же, – забубнил в голове противный голос, – есть на свете эти счастливицы! Есть такие – ухитрившиеся выскользнуть из объятий времени! И давайте не будем трогать великих актрис: где, мол, они и где мы. А вот взять хоть ту же Илону, внезапно на глазах молодеющую в свои – постойте-ка! неужели семьдесят семь? И ведь, кажется, муж на двенадцать лет её моложе? Вот это, я понимаю, темперамент! Вот это вкус к жизни! Где бы только его взять, этот самый вкус?

Или вспомнить, скажем, Викторию Громову – у той, за шлейфом славы, возраста было сроду не разглядеть. Как же, ученица самого Флиера – с крохотными, тощенькими, на вид детскими пальчиками – а между тем концертирующая пианистка, единственная на всё училище, да что там – на всю область! Эта и в девяносто лет была – Сама Громова! Та, что – помните? ну как же, как не помнить! – играла «Кампанеллу» Листа! Вся клавиатура, все семь октав будто мгновенно перестраивались, собираясь под эти детские пальчики, и ничегошеньки ей не стоило – р-раз! – и перескочить правой рукой на три вверх, левой – на столько же вниз, а мелодия уже летела дальше, рассыпаясь, играя, хохоча и лишь иногда приостанавливаясь, чтобы оглянуться лукаво на слушателей, которым ничего не оставалось, как только остолбенеть в очередной раз с разинутым ртом, по привычке верить своим ушам и глазам… «А скажите, как вы так попадаете в ноты?» – «А я как-то смотрю и туда и сюда!» – улыбается Сама лукаво и привычно-победительно.

Что и называется – Выбор. Перст Божий. Талант. И тут уж некому писать жалобу на несправедливость. И ни при чём занятия по шесть часов в день. Да хоть по десять! По двадцать четыре! Хоть ты продолби насквозь все белые клавиши – и туда и сюда смотреть не получится. Просто иначе устроен зрительный аппарат…

Ну а всё-таки – если бы и дальше ей довелось учиться у Марины Львовны?

Сама-то Громова, понятное дело, с учениками обычно скучала: «Ну, занимайся» – вот и весь её мастер-класс… Да ведь они и были всего-навсего ОБЫЧНЫЕ ученики!

Но неужто можно было её любить – после Марины-то Львовны?!

А впрочем, любить её ОБЫЧНЫМ как раз и не полагалось. Полагалось просто слушать и цепенеть от восторга…

Так вот, дальше: о богатых, всяких там новых русских – умолчим. Ибо особая статья, параллельный мир, простым людям неведомый, со всеми этими джакузи, подтяжками лица и особняками на Канарах.

Умолчим также о маме. Ибо для неё – только вечная жизнь в расцвете сил, и никак иначе! Никаких других вариантов. И как повезло, что у мамы такой дотошный, неуёмный, МОЛОДОЙ характер! Что до сих пор не устала воспитывать её, Зою, и Пашку тоже, и даже дядю Гришу, и искать керамическую плитку, и записывать дяди-Гришины стихи и лелеять старую бандитку Муху!

А кстати, есть у нас в запасе и вечная девушка Люси. Но у той молодость неверная, всё больше приступами: как только очередная любовь-морковь – так неземное сияние глаз, новая причёска и жизнь с чистого листа, а как завяли хризантемы – так приступ печени, голосок будто из подземелья и имидж умирающего лебедя.

Правда, имеется ещё Ируся Конькова. Эта волшебница доморощенная, из наших. И ведь в самом деле будто не стареет, а так незаметно переходит из одного качества красоты в другое. Была хрупкая тростиночка – стала женщина в теле (и, главное, без излишков этого самого тела!) А там, глядишь, превратится в благородную даму этакого вечного возраста. И ведь спроси её – ни за что не выдаст своего секрета: как это возможно жить без мучительных гримас? Без рыданий ночами, после двухминутной беседы с родным сыночком? И без последствий этих рыданий в виде опухшей на трое суток физиономии? Да и что ей ответить, если не бывает у неё этих гримас, как не бывает педсоветов и наглых учеников, и наверняка ни одна из дочек не поставит ей прочерк за честность или за умение отстаивать свои взгляды. И потому же ни к чему ей подтяжки и таблетки для похудания, равно как и валидол в три часа ночи…

Но всё-таки волшебница! Ибо даже если ей и не по силам решить все Зоины проблемы, то уж утешительное слово для подруги у неё всегда найдётся. И слово, и приют, и чашечка кофе с ручкой-лепестком – успокоят лучше сериала!

Набиться, что ли, в гости?

Ноги сами понесли её в кухню.

– Конькова, – прошептала в трубку Зоя, набрав номер.

Ровно в ту же минуту, словно получив команду, прибыл сынок: распахнул кухонную дверь и с привычной ненавистью швырнул на стол папку.

– Новое идиотство! – объявил он. – Рисовать родословное дерево!

В это время Ируся что-то сказала. Зоя сделала Пашке знак рукой – потише! Но тот в ответ гаркнул ещё громче:

– Задание нам, я говорю, по регио… региноведению! Нарисовать семейное дерево! На завтра!

– Ирусь, прости, – упавшим голосом пробормотала Зоя. – Тут у нас что-то на завтра…

Помимо всех прочих талантов Ируся обладала абсолютным чувством такта.

– Знаю-знаю! Мы здесь тоже сочинение о семье писали – это теперь новое веяние. Освободишься – звони! И не забудь, кстати, о СОКРОВИЩАХ! – заговорщицки шепнула Конькова напоследок.

Трубка щёлкнула в своём ложе. Мечта о чашечке кофе плавно растаяла в воздухе.

– Ну, какое там у тебя ещё семейное дерево? – взмолилась Зоя, обратившись к сыну.

– А я знаю? – вытаращил он невинные небесные глаза. – Сказали – сядьте вместе с родителями и нарисуйте гинеколо… тьфу… ну, короче, древо.

– Древо? Генеалогическое что ли?

– Ну! Его! Типа вот такого, – и он сунул ей криво оторванный альбомный лист с какими-то каракулями.

Среди каракулей выделялся кружок с надписью «я», над ним ещё два – «мама» и «папа». Присмотревшись, Зоя различила и всю композицию: «я» располагалось на кривоватом стволе, а «мама» и «папа» представляли собой ветви. В целом генеалогическое древо смахивало на неумело изготовленную рогатку.

– А имена-отчества разве не нужны? – удивилась она. – Фамилии там… И потом, тут же должны быть какие-нибудь ещё ветви?

– А я о чём?! Я ж и говорю: нарисуй ветви! С именами и фамилиями. Можешь даже листья! – великодушно разрешил сын. – Пририсуй там всех, типа, прадедушек и прапрабабушек до седьмого колена! Катюня, короче, сказала: за пять поколений – по истории пятерка. За семь – три пятёрки!

Последнее он докричал уже из прихожей. И не успела Зоя открыть рот, как входная дверь хлопнула.

«Чёрт! Был бы мобильник – я б его сейчас… – запоздало разъярилась она. – Велели же – вместе с родителями! Послала б сообщение – «вернись сию минуту, паршивец!»

 

Глава 9

Через полчаса генеалогическое древо заметно выросло и возмужало.

Правда, ветви его, вместо того чтобы симметрично двоиться, распространялись причудливыми пучками, причём заметно больше с одной стороны.

К тому же редкую из них удавалось проименовать честь честью, с отчеством и фамилией. Многие получили двусмысленные названия типа «бабушка Аня (Маня?)» или же «дедушка (прадедушка?) Артём». Другие тянулись неуверенными пунктирами из разных переплетений, как, например, веточка «дядя Миша», поскольку Зоя не помнила в точности, приходился ли этот самый дядя папе двоюродным братом или, напротив, мужем двоюродной сестры. Однако не разместить его на древе было бы несправедливо, поскольку однажды в детстве этот дядя Миша повёл Зою и Люську кататься на качелях и, когда Зоя умудрилась со всего размаха вылететь из своего деревянного сиденья и разбить губу, сам водил её в поликлинику на какие-то уколы, после чего каждый раз покупал ей мороженое – любое, на какое покажет пальцем.

И даже две ближайшие бабушки, мамина мама Полина и папина – Галина, представлялись не вполне отчётливо. Зоя помнила, например, что бабушка Поля была тихая, такая бесшумная и незаметная, и самым ярким впечатлением о ней было – что в детстве Зое позволялось её причёсывать: белые ровные пряди волос длились-длились, да и завивались вдруг в конце в игривое колечко! И какое удовольствие было – уложить эти прядки ровным двухслойным вензелем, так чтобы колечко оказалось повыше, и закрепить всё сверху коричневым пластмассовым гребнем! В детстве Зоя не знала слова «благородная», а если бы знала, то именно так именовала бы бабушки-Полину причёску.

О бабушке Гале помнилось не больше: что обладала крепким характером и талантом вести хозяйство, а также – что до последних лет любила декламировать Пушкина: «Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч…» Но по какому случаю цитировала она классика – этого в памяти не сохранилось.

Поодаль от ствола и ветвей родословного древа, в отдельном кружочке, на всякий случай значились «Надюша и Любочка» – девочки-подростки, чья потёртая фотография в мамином альбоме, с роскошными бантами в не менее роскошных волосах, казалась Зое в детстве воплощением недосягаемой красоты.

Прояснить же, какое родственное отношение к ней имели прекрасные девицы, а заодно и уточнить кое-какие имена не удалось: мамин телефон не отвечал. Очевидно, мама повела старушку Муху, а заодно и дядю Гришу дышать свежим воздухом, либо же по телевизору пел Николай Басков.

В ожидании консультации Зоя попыталась выровнять ствол дерева и расположить ветки посимметричнее.

Вскоре древесные линии облагородились настолько, что она даже отстранила листок и немного полюбовалась им, а уж потом поприлежнее занялась ветвью «отец, Анатолий Васильевич». Однако здесь тупик поджидал её в самом начале: изо всей старшей мужниной родни она знала только свекровьину тётку по прозвищу Нюрка-казачка, которая ближайшей родственницей Анатолию не приходилась и, значит, помочь делу ничем особенно не могла.

Так что же – звонить Анатолию?

На этой мысли вдохновение внезапно покинуло Зою.

Конечно, они с бывшим супругом уже второй десяток лет общались как цивилизованные люди. И как нынешний Толик весьма отдалённо напоминал себя молодого, так и Зоин сегодняшний облик, по-видимому, не будоражил в нём ни горьких, ни тем более нежных воспоминаний.

Однако произнести вслух, пусть и по телефону, имена свёкра и свекрови неизвестно почему было страшно, словно то были колдовские заклинания, способные воскресить прошлые невзгоды. И удивительное дело: Зоя почему-то была уверена, что и Толик испытает то же самое. «Нет уж. Пускай Пашка сам и звонит, – постановила она. – А не захочет – не умрёт и без пятёрок! Тоже мне отличник…»

При всём том древо оставалось несколько однобоким, и это раздражало. Подумав, Зоя пририсовала слева четыре недостающие, хотя и безымянные ветки потоньше. Но и в таком виде – она пересчитала родственные «колена» – оно явно не тянуло не то что на пятёрку, а даже, кажется, и на четвёрку. «А может, нарочно пугают? – понадеялась она. – Типа как мы – выучить к следующему уроку наизусть двумя руками?»

С другой стороны, для полноты картины полагалось бы как-нибудь встроить сюда и кузину Люси, и Сергея, троюродного брата, и папиного брата дядю Игоря, и обязательно бабушку Анфису… Кстати вспомнились семейные драгоценности, и Зоя ещё раз подозрительно осмотрела каждую ветвь: уж не прячется ли, в самом деле, за какой-нибудь развилкой горшочек с кладом? Или же он, наоборот, закопан у корней дерева: такой тяжёленький, из красной глины? А внутри – золотые монеты! Интересно, что чувствует человек, держа в руках пригоршню старинных, слегка потускневших монет? Зоя, например, понятия бы не имела, что с ними делать. Нести в ломбард? В антикварную лавку? Или, скорей всего, в милицию? Уж в милиции-то, по крайней мере, всё сделают по закону, а причитающуюся Зое часть выдадут нормальными деньгами. А уж там…

А что же ТАМ?

О-о, ТАМ… Первым делом, конечно, сапоги и свитер Пашке. И сразу костюм-тройку к выпускному! Зоя сладко зажмурилась. Перед глазами поплыли: бархатные комнатные тапочки с нежной меховой опушкой; новенькие колготки в прозрачных упаковках – пускай даже обычные, телесного цвета, но не меньше десяти пар! или даже не меньше двадцати, на всю зиму! – а за ними тугие рулоны обоев в обе комнаты – насчёт расцветки посоветоваться с Ирусей; затем вожделенный мобильник для Пашки – купить ему какой-нибудь сумасшедше крутой, пускай пофорсит разок в жизни! Авось и мать тогда разживётся каким-нибудь плюсиком в анкете… Только вот хватит ли в таком случае ещё и на диван? Не беда, посплю и в лодке, тут же постановила Зоя.

И она ещё раз придирчиво осмотрела изображённое древо. Ветви его плавно перетекали друг в друга, и что-то, безусловно, струилось в них: родная кровь? гены? забытые семейные предания? Но никакое имя не подало ей тайного знака, не блеснуло в глаза лучистым бриллиантовым блеском. В памяти же мелькала всякая ерунда: например, хрустальная мамина ладья с кучей потускневших либо поломанных брошек, запутавшихся в бисерных нитях и связках бус искусственного жемчуга. «Драгоценности» сии многократно мамой перенизывались: то розоватые крупные бусины располагались вперемешку с крохотными жёлтыми бисеринками, то белые продолговатые чередовались с чёрными. И всё это стеклянно-пластмассовое великолепие было вдоволь ношено и маленькой Зоей, и её подружками, и даже любимыми куклами…

Или вспоминалось, как однажды в детстве она лежала с температурой, плакала и ни в какую не хотела отпускать маму на работу, хотя дома оставалась бабушка Поля и они с мамой в два голоса терпеливо уговаривали Зою «быть умницей». Наконец мама, потеряв надежду на скорое дочкино поумнение, взяла в руки маленькие маникюрные ножнички, вырвала из тетради двойной листок в клетку – и враз, за какую-нибудь минуту вырезала из него целый комплект кукольной мебели: крохотную кроватку, столик, два стульчика и шкафчик! И такой невообразимой красоты и НАСТОЯЩЕСТИ были эти вещички – на створке шкафчика имелось даже нарисованное зеркало! – что Зоя чуть не задохнулась от восторга, и от этого вздоха мигом высохли все её слёзы.

А когда, лет двадцать спустя, Зоя припомнила этот случай – мама, оказалось, его начисто забыла. «Дети! Их же пока вырастишь – чего только не сумеешь!» – объяснила она, как будто оправдываясь.

…Да, кстати, о детях – где же Пашка? Времени – без пяти девять!

Но испугаться по-настоящему она не успела, потому что по подъездной лестнице снизу как раз затопали знакомые шаги, а у самой двери грянул хохочущий дуэт: подростковое Пашкино ржание вперемешку с короткими дамскими хихикающими пассажами. «Люська! И опять со своими анекдотами!» – на слух определила Зоя.

Действительно, вслед за щелчком замка в прихожую вступила кузина Люси собственной персоной. Из-под её коротенькой дублёнки виднелись розовые брючки, а в расстёгнутом вороте – розовая же, в блёстках, кофточка.

– Привет, девушка! На дискотеку собралась? – подколола Зоя, когда та, на ходу чмокнув её, по своему обыкновению устремилась к зеркалу.

– Да уж не в дом престарелых! – без задержки отреагировала Люси, приостановившись и дёрнув Зою за оторвавшийся край кармана на халате.

В свои, как она выражалась, сорок С НЕБОЛЬШИМ или тридцать С БОЛЬШИМ, кузина вполне способна была отправиться на молодёжную ТУСУ, или на концерт рок-звезды, или в боулинг-клуб. Или, к примеру, явиться на семейное торжество с каким-нибудь БОЙФРЕНДОМ лет на пятнадцать моложе себя. Или рассказывать племяннику анекдоты… Мама, понятное дело, именовала кузину не иначе как «штучкой». А на взгляд Зои, Люси просто никак не могла выйти из образа романтичной юной красотки, ожидающей встречи с принцем.

Правда, внешность красотки слегка деформировалась с годами, да и характер несколько подпортили жизненные разочарования. «Недолёт и перелёт! – беспечно отзывалась Люси о двух своих прежних спутниках жизни. – Зато следующий, вот посмотришь, будет в яблочко!» Однако яблочко что-то не спешило упасть в руки Люси. Тем не менее она надеялась встретиться с ним со дня на день и, может быть, поэтому всегда была одета как на свидание… И может быть, поэтому Зоя ей самую малость завидовала. Всё-таки человек чего-то ждал…

– Чайку? – со вздохом предложила она, направляясь в сторону кухни.

– Ни-ни! После семи вечера не ем, не пью и другим не советую, – объявила кузина, ловко выудив из сумочки помаду и поправляя линию губ. – Вот правда, завтра… я чего зашла… завтра, имей в виду, на день рождения придётся идти, Насте сорок лет. К шести часам. Придётся нарушить режим!

Ко всему в придачу Люська обладала таинственным способом давления на психику окружающих. Зоя сильно подозревала, что способ этот именовался «нахальство».

– Какой ещё Насте? – осведомилась она, старательно собирая силы для отказа.

– Андреевой жене. Ну, помнишь, врач?

– А-а… подожди! Так они же с Андреем вроде разошлись. Лет десять назад… Или нет?

– Девять. Но всё-таки юбилей же! Она так приглашала, с сотового мне на работу звонила. Рублей на тридцать точно науговаривала! Аж неудобно.

Зоя нахмурилась. Надо отказать ей. Просто сказать…

– Там же слякоть! – услышала она собственный жалобный голос. – Завтра опять дождь с грозой обещают, и темно уже будет… Могла бы какую-нибудь причину… И вообще, она меня разве помнит?

– Представляешь, помнит! – на мгновение обернулась Люська, разделяя её удивление. – Просила – «вместе с Зоей». Я говорю – ну ладно, придём.

«Отлично! Как всегда, всё решила без меня!» – приготовилась праведно возмутиться Зоя. В то же время предательский язык услужливо брякнул:

– А чего не позвонила?

– Да ладно! Рядом живём, – бросила небрежно Люси, приспуская дублёнку и пожимая розовыми плечами. – Вас вот повидала… Пашка худой чего-то. Или просто вырос?

Пашка немедленно закатил рукав свитера, демонстрируя бицепс. Люси ткнула в бицепс ногтем. Пашка заржал.

– Да, и надень красный свитер! А то нацепишь опять какую-нибудь хламидомонаду – знаю я тебя, – распорядилась кузина напоследок, отступая к двери и стараясь разглядеть всё своё великолепие целиком.

Зоя открыла было рот, чтобы съязвить что-нибудь насчёт возрастных комплексов, но наткнулась взглядом на Пашкину физиономию. Лицо у него было такое светлое, простодушное и радостное, каким Зоя не видела его вот уже… года два?

Он смотрел вслед Люси, закрывая за ней дверь.

Зоя молча повернулась и побрела в кухню. И, как оказалось, вовремя: телефон как раз затрещал.

– Зоечка Петровна? – осведомилась трубка голосом Анны Павловны и радостно защебетала: – Добрый вам вечер, голубчик!

Голубчиками завуч именовала учителей только в двух случаях: если требовалось пойти на замещение и если некого было отправить на совещание после уроков. Первое ещё куда ни шло…

– А у нас проблема! – не сбиваясь с мажорного лада, продолжала Ан-Пална. – Представляете, совершенно некому пойти с детками на концерт! – и она выждала длинную паузу, ожидая, не проявит ли Зоя похвального энтузиазма. Но Зоя безмолвствовала, как народ в «Борисе Годунове». Тогда Ан-Пална двинулась в атаку, пустив в ход более требовательные интонации регистром пониже. – Выручайте, голубчик! Это сразу после ваших уроков. В филармонии, в два тридцать. Деток всего пять человек, все взросленькие, старшие классы! Они уже оповещены. Тем более вы у нас пианистка, вам и карты в руки!

После второй паузы, как показывала практика, разговор принимал несколько менее дружественный характер и мог привести к определённым последствиям. Поэтому пришлось ограничиться лишь протяжным вздохом-стоном, а затем выдавить, наступая на горло собственной песне:

– Ну что ж… Раз уж такая безвыходная ситуация… то придётся.

– Вот и умничка! – заворковала завучиха и разразилась радостным монологом на тему важности знакомства молодого поколения с особенностями исполнительского мастерства. Хуже всего, что и в монологах она имела привычку делать выжидательные паузы, в которые приходилось вставлять:

– Угу… Ну да… В общем-то, конечно…

В это время Павлик ставил чайник на плиту. Подняв голову, Зоя встретилась с ним глазами.

Лицо сына выражало терпеливое презрение.

 

Глава 10

Концерт намечался так себе, средней руки. Приезжее столичное светило, фамилии Зоя не запомнила – то ли Шишкина, то ли Мышкина – явно числилось звёздочкой какой-нибудь предпоследней величины. Да и по преобладанию в зале детей и подростков сразу чувствовалось – обязаловка!

Детвора из музыкальных школ под присмотром учителей рассаживалась тихо и чинно, с любопытством разглядывая громадную люстру, позолоченные лепные карнизы балконов и стилизованные под свечи бра. Девицы постарше из двух колледжей, муз– и музпед-, размалёванные и слегка захмелевшие от своей пятнадцатилетней самостоятельности, громогласно переговаривались, бродили вверх-вниз по центральному проходу и толпились у оркестровой ямы, сверкая стекляшками в оголённых пупках. Несколько длинноволосых парней постарше в окружении хохочущих подружек, стоя наверху лестницы, озирались с таким видом, точно попали в зоопарк, – эти, ясное дело, с режиссерского факультета, вся жизнь – сплошной спектакль. И лишь кое-где, парами и поодиночке, тихо сидели старухи с прямыми спинами и поджатыми губами, с тугими валиками седых волос вокруг головы или на затылке – те, что будут ловить дальнозоркими глазами каждое движение пианистки, не прощая ни пропущенной ноты, ни укороченной на шестнадцатую долю такта паузы. И при каждой чуть сбившейся с ритма триоли они будут обмениваться выразительными взглядами и ещё больше поджимать губы.

Зоя была готова поклясться, что и двадцать лет назад эти самые старухи на этих самых местах точно так же поджимали губы. А она наивно считала их музыкантшами-виртуозами или же преподавательницами фортепиано. Впрочем, некоторые, пожалуй, преподавательницами и были – такими же, как и сама Зоя, жертвами естественного отбора в исполнительском искусстве, недобравшими кто эстрадных данных, кто – терпения, а кто – везения. И каждый третьесортный концерт – утешение для них, рассуждала Зоя, каждый промах пианиста на сцене – бальзам на душу. Так неужели я скоро стану вот такой же занудой с морщинистыми бледными губами? Нет, нет! – в ужасе закричало что-то внутри.

И она поспешно спустилась по проходу, нашла записанные на листочке «благотворительные» места и усадила свою притихшую команду. Дети, по малолетству ожидая какого-то развлечения вроде цирка, блестящими глазами разглядывали занавес. А впереди, будто специально, расположились две старухи. Впрочем, эти казались помоложе, лет шестидесяти, и подобрее – может, потому, что у одной лежал на коленях букет розовых гвоздик. А может, эти престарелые дамы просто нормальные, хорошие учителя – не такие, как Марина Львовна, но всё же нормальные учителя, пришло Зое в голову. Или же люди, любящие и понимающие музыку – строители или, допустим, врачи. Встречаются же изредка в природе и такие! И ведь, собственно говоря, для них и существует искусство!

На этой банальной мысли погас свет.

Фамилия пианистки оказалась Мишенькина. А сама Анна Мишенькина оказалась дамой под сорок, но с явной надеждой выдать их за тридцать пять. Основной расчёт был, конечно, на волосы – длинные, качественно промелированные краской «двенадцать оттенков золота» и уложенные обманчиво-небрежно. Да и платье было под стать: бархатное, тёмно-синее с переливами, драпировка наискосок под грудью. Когда-то подобный костюм был у Ируси, и Зоя, примерив его, несказанно удивилась – хитрая эта драпировка оказалось способной не то что уменьшить, но даже свести на нет животик вполне солидных размеров.

Гостью встретили по одёжке: захлопали так, словно уже сам её приезд на рядовые гастроли был из ряда вон виртуозным фокусом.

Анна Мишенькина бесстрастно наклонила голову, скрыв лицо роскошными волосами, и, зафиксировав таким образом видимость поклона, направилась к роялю.

Бах был преподнесён публике вполне убедительно. Прелюдии и фуги, понятно, исполнялись «избранные» – надо думать, весь баховский багаж Мишенькиной со студенческих времён. Но багаж этот содержался в приличном состоянии и хранился заботливо и даже, пожалуй, скрупулёзно. «Ну и как вам эта вещь? – словно спрашивала она, замедляя последнее арпеджиато. – Узнаёте?» «Пожалуй», – безмолвно и задумчиво отвечали в зале. А другие отвечали: «Да, да! Классно!» – и били в ладоши.

«Неплохой звук, – высказалась и Марина Львовна, неслышно возникая за плечом у Зои. – Заметила, какая густота?» «А техника? Темпы-то средненькие!» – запальчиво возразила Зоя. На это Марина Львовна не ответила ничего – только вздохнула.

Однако после четырёх прелюдий с фугами Мишенькина приступила к Моцарту – и вот тут явно просчиталась. С её ли крупными пальцами, с тяжёлой рукой – приниматься за филигранные пассажи? За призрачно-невесомые трели и стаккато? «Бетховен, голубушка! – мысленно простонала Зоя. – С такими-то данными – неужто не ясно, что Моцарт противопоказан?» И прислушалась – Марина Львовна молчала. Зато дети слушали поглощенно, особенно Давыдов – уши так и горели! Детворе Моцарт в самый раз. В любом исполнении. Ну и ладно! Может, хоть кто-нибудь в следующий раз выучит сонату побыстрее…

А дамы впереди переглянулись. Этих не проведёшь!

Тем эффектнее грянул Григ. «Ну? Что теперь скажешь?» – осведомилась Марина Львовна. Зоя, лукавя, пожала плечом… Однако придраться было не к чему. Звуки летели в зал разноцветными шарами, плыли по воздуху, сверкая, и хотелось поймать их, схватить и смять. Или намазать на хлеб и проглотить!

После «Пер Гюнта» Мишенькиной устроили овацию. Засидевшаяся детвора аплодировала неистово. Пианистка поклонилась раз, потом другой – прижав руку к синей бархатной груди. Она слегка разрумянилась и, кажется, тяжело дышала. Дети что есть силы лупили в ладоши.

Но когда объявили вальс Шопена, настала наэлектризованная тишина. Старушки с поджатыми губами стиснули в руках платочки и окаменели. Дамы помоложе, те, что впереди, наоборот, откинулись на спинки кресел и свесили руки с подлокотников. Дети удивлённо косились по сторонам.

И вдруг время закружилось назад, завертелось, как плёнка на кассете! Вдруг оказалось, что всё было только вчера, нет, сегодня: девятнадцать лет, голубое платье с воланами, распущенные волосы… Зал в старом училище был не зал, а сарай, но этого никто не замечал, ни низенькой сцены, ни поломанных стульев – просто гас свет, и на сцене начинались чудеса! Не мальчишки-студенты, а сказочные принцы, не однокурсницы, а феи невообразимой красоты вступали на неё, чтобы провозгласить наступление века всемирного, неотвратимого, поголовного счастья! Изида и Озирис, Криза и Нерон, бог Гименей, Онегин и Татьяна, Чайковский и Паганини, Шуберт и Лист обещали всем до единого славу и хвалу, гарантировали вечные волнения страсти и огонь желанья в крови, а также лобзанья слаще мира и вина, намекали, что у любви, как у пташки, крылья, в то время как сердце красавицы склонно к измене, в особенности при старом и грозном муже – и пассажи седьмого вальса были как страстный шёпот, как звуки серенады с мольбою в час ночной, и на сцене вдруг оказалась Сама Виктория Громова, это были её жесты, её всплески и повороты кистей – Зое ли было не помнить их! И как когда-то на уроке, ничего не объясняя, она обрушивала вдруг аккорды невозможной глубины или, сорвавшись с места, неслась над клавиатурой, едва задевая её пальцами и, однако, умудряясь доиграть всё это круженье, все до единой шестнадцатые и тридцать вторые, а если и приостанавливалась в паузу, то для того лишь, чтобы оглянуться лукаво: ну, как вы там? голова не закружилась? – и в следующее мгновение пуститься дальше.

И оказалось, что ничего этого Зоя не забывала никогда, никогда, все до последней ноты помнила наизусть, во всяком случае этот вальс, как она его играла на концерте, когда Виктория затеяла тот самый шопеновский концерт да ещё требовала, чтобы все ученицы как одна были в платьях, не юбках и блузках, а вот именно платьях, притом однотонных, потому что в однотонных фигура, видите ли, смотрится лучше всего, а бабушка Поля уже лежала больная и не могла шить, и они с мамой сбились с ног, ища портниху, тем более что Зою угораздило купить какой-то дико сыпучий материал, который прямо под ножницами разлезался в клочья. Но вальс она всё-таки играла, хотя руки были уже совершенно не те, что при Марине Львовне, а словно полупарализованные, но пассажи всё же как-то удалось одолеть, вызубрить и даже довести до приличного темпа, так что те, кто не слышал её раньше, а не слышал практически никто, считали, что всё нормально, так и надо, и Сама снисходительно уронила: «Всё прилично!» – а большего, чем приличия, она от Зои никогда и не ждала.

– …и мне особенно приятно сообщить вам! – взывала на сцене ведущая, расползшаяся до угрожающих размеров блондинка в чёрном.

Но слушатели упорно не желали принять сообщение, опасаясь, что концерт окончен, и продолжая аплодировать в трёхдольном размере.

Наконец блондинке удалось докричать:

– Что эта замечательная! Талантливая! Всенародно известная! Пианистка! Анна Олеговна Мишенькина-Терентьева! – аудитория опять ударилась было в овации, но блондинка решительно подняла руку и закончила-таки почти в тишине: – Наша землячка! Родом из села Привольного! И она закончила наше областное училище имени Даргомыжского!

Зоя решила, что ей послышалось. Этого не могло быть!

Она вытаращила глаза. Потом прищурилась.

Мишенькина-Терентьева, в очередной раз поклонившись, усаживалась за рояль.

Анька… Анька-Тетеря?!

Да это же просто…

Зоя привстала. На неё зашикали сзади. Уже звучали первые такты вальса си минор. Мелодия задумчиво вздыхала вокруг фа-диеза, ещё никуда не стремясь, не разгоняясь. Мишенькина брала фа-диез не глядя и откинув голову, будто нащупывая. В точности как Виктория Громова.

Да ведь Тетеря не училась у Громовой!!!

У Громовой училась как раз она, Зоя!

И – ну да, ничему не научилась. А разве можно чему-то научиться, например, у водопада? Стихийное явление природы, и только. «Шопен умер молодым!» – вот и всё, что сообщалось ученикам по поводу технических особенностей и приёмов исполнения произведения. Девчонки переглядывались: «Молодым? В ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ лет?!» А Громова уже играла, нащупывая, какую-нибудь мазурку – на память, без нот, глядя в потолок. И звуки летели и таяли на лету…

И никакая Тетеря не могла даже близко мечтать о таком!

Ни Тетеря. Ни Зоя. Ни лучший студент курса Коля Нестеренко.

К тому же Тетеря была носатой, нудной и сонной! Сонная Тетеря – кличку и придумывать не понадобилось! И вечно доставали ей какие-то липовые справки-освобождения – от физкультуры, от колхоза, даже от субботника! А вечное одно-единственное её платье – фирменное, прыскали девчонки: клетчатое, серо-коричневое, к третьему курсу вылинявшее до неопрятно бурого? А безгубая улыбка, словно гримаса – левым углом рта? Да и волосы у неё – имелись ли вообще как таковые?

Не говоря уже о том, что лет ей должно быть… ну да, она же на два года старше Зои!

А Мишенькина уже вовсю разгоняла вальс, чуть притормаживая на поворотах, чуть приседая в полупоклоне, и счастливые мгновения такт за тактом вырывались у неё из-под пальцев и разлетались вокруг. И подростки, замирая, впервые вступали в бальную залу, а старушки с высокими, искусно уложенными причёсками снисходительно улыбались молодёжи, сжимая веера из страусовых перьев. И вот уже одна пара за другой входили в круг, и оркестр гремел с антресолей, за лёгкой метелью вальса гремел торжественный полонез, а потом пьяняще-весело взлетала мазурка, и ещё одна, и ещё – три мазурки подряд, но никто не устал, даже не запыхался, и когда замер последний аккорд, дама с переднего ряда с букетом гвоздик устремилась к сцене, по-бальному придерживая юбку, чтобы не задеть никого пышным кринолином.

Пианистка же шагнула ей навстречу и взяла цветы, а потом ещё раз низко поклонилась залу – и, распрямляясь, очень знакомо улыбнулась левым углом рта.

 

Глава 11

– Чё это с тобой?

– Ничего.

– Ну чё с тобой? Мам!

– Ни. Че. Го.

В этот раз накатило безо всякого осколка в глазу. Зоя прямо и ясно, обоими глазами смотрела на белый свет и ясно же видела, что никакой он не белый, а…

– Ужинать будем, мам?

– Ужинай. Пельмени в холодильнике.

…грязно-бурый, как вода в ведре после мытья подъезда. А в этой воде размешаны наши страхи, обиды и боли. Не уберёгся – плеснуло. Ещё раз не уберёгся – захлюпало в туфлях. В парадных, с каблуками.

Впрочем, чьи-то подъезды моют чужие тёти. И у кого-то есть деньги им заплатить. И попробуй только эта чужая тётя плеснуть этому кому-то на ноги!

– Я, это… пельмени сварил. Тебе положить?

«Вот приготовила лиса кашу и зовёт журавля в гости. Пришёл журавль, стук-стук клювом – только размазал кашу по тарелке. Ну, спасибо тебе, говорит, за угощение…»

– Не хочу.

– Ну, посиди просто так со мной!

Серые стены кухни. Паутина как раз над мойкой, над горой немытой посуды. В каком году она последний раз здесь белила? А, наплевать. Не имеет значения.

– А мне Катюня пять с минусом поставила за древо!

Древо? Ах да, генеалогическое древо. По ветвям – сок, родная кровь. Имена.

– Так ты отцу, что ли, звонил? Спрашивал имена предков?

– Не-а! Так никто же больше не нарисовал. Во всём классе три человека.

И правильно. Что за дурь – генеалогическое древо? Нет в природе никаких кровных связей. И никаким потомкам нет дела до предков. Как, впрочем, и предкам до них. Аналогично.

– Ладно, положи штук пять.

Пельмени уже остыли. Можно было есть не обжигаясь. Вот только странно – вкуса Зоя совсем не чувствовала. Просто жевала. Глотала, уничтожала, истребляла. Всё-таки занятие. Решение пищеварительной задачи.

Ни с того ни с сего заартачилась печень. Она у Зои любила иногда показать характер. Пельмени пришлись ей не по вкусу. Она, видите ли, предпочитала винегрет и домашний творожок. Печень была частью этого мира. Чего и ожидать от неё?

Но и у Зои имелся свой характер. Она молча и целенаправленно уничтожила все пельмени до единого.

Пашка осторожно взял её тарелку и понёс к раковине с явным намерением тут же помыть. Но даже этот самоотверженный порыв не пробудил в душе Зои проблеска тёплых чувств.

– Не хочется, – буркнула она в сторону чайных чашек и бесцеремонно хлопнула своей дверью.

Её пианино было столько же лет, сколько ей – сорок три. Хозяйственная бабушка Галя купила его в честь рождения внучки, и ещё пять лет пианино терпеливо дожидалось, пока внучка подрастёт до того, что сможет, взгромоздившись на две подставки, осваивать упражнения для двух пальцев. Но сорок три для инструмента – это цветущая молодость, если всю жизнь его протирали фланелевой тряпочкой и хранили в специально сшитом чехле, на котором рукой тихой бабушки Поли была вышита античная лира, перевитая лавровой ветвью.

Пианино сохранилось лучше её, Зои. Оно готово было, как встарь, сейчас же отозваться рукам пианиста – хоть мощными аккордами первого концерта Чайковского, хоть таинственным перебором бетховенской Лунной сонаты.

Она присела на стул и откинула крышку.

«У пианиста должен быть свой репертуар», – говорила Марина Львовна.

При этом под словом «пианист» она подразумевала не Святослава Рихтера и даже не Викторию Громову. Пианист – значило у неё и ученик третьего класса музыкальной школы, и первокурсник музпедучилища, и какая-нибудь престарелая дама, освоившая одним пальцем «Отцвели уж давно хризантемы в саду». А мама? Знала бы Марина Львовна, что мама в юности сама расчерчивала на бумаге клавиатуру, штриховала чёрные клавиши и так умудрилась выучить два вальса! ДВУМЯ РУКАМИ! И она играла один… когда же? Совсем недавно на какой-то праздник… Впрочем, мама есть мама.

Само собой, у Зои был свой репертуар. Бах, венские классики – с полдюжины сонат, «Январь» и «Октябрь» из «Времён года» Чайковского, три вальса и пара мазурок Шопена, его же экспромт-фантазия, миниатюры Дебюсси, пьесы Грига, два этюда-картины Рахманинова, да всё и не вспомнишь сразу! Понятно, что не всё наизусть от ноты до ноты, но кое-что – пожалуйста, хоть сейчас!

Однако «хоть сейчас» не вышло. Мазурка Шопена заупрямилась! Мелодия, сто лет знакомая, ни с того ни с сего перестала слушаться пальцев. Или это пальцы перестали вдруг слушаться? Звуки, вместо того чтобы выстроиться плавной извилистой линией, то рассыпались и пропадали, то, наоборот, грубо вламывались в середину такта. А может – о, ужасное подозрение! – такое было ВСЕГДА? И только теперь Зоя это УСЛЫШАЛА?

Вальс, правда, вышел получше, но в пассаже вдруг разошлись руки. Левая – кто бы мог ожидать! – напрочь отвыкла от того едва заметного, почти неуловимого ускорения, которое и придаёт вальсу жизнь.

Хотя, в общем-то, ожидать следовало. Не занимаясь-то месяцами. Да практически и годами…

Но Тетеря! Тетеря!!

Главное, хоть бы вспомнить, что там она такое играла при выпуске? Стравинского, что ли? Или Даргомыжского? Что-то нетипичное, её даже похвалили, и до чего удивительно это было: нашли кого похвалить – Тетерю!

Но всё-таки, хоть и похвалили, не могло же этак по волшебству: раз – и ты чуть ли не Громова! Два – и на гастролях в бархатном платье! Или всё дело в этих её липовых справках? Пока все нормальные люди, значит, надрывали здоровье на физкультуре, бегали три километра – другие, значит, занимались себе спокойненько расходящимися гаммами. Готовили техническую базу…

А теперь, значит, – одним вершки, а другим корешки. Хлопайте ладошами, рядовые зрители!

– Мам! К тебе…

– Отстань! – рявкнула Зоя, не поворачиваясь.

– …к тебе тёть-Люся!

Пришлось-таки встать из-за пианино.

В комнату вплыло нечто чёрное и блестящее, всё в бусах и блёстках. Кузина Люси.

Зоя разглядывала её в недоумении.

– Ничего себе! До сих пор не одета! А голова?! Да ты знаешь, сколько сейчас времени? – с ходу накинулась кузина.

– А… я…

– Забыла, что ли?! Ну, Зойка, ты монстр! Я к тебе вчера зачем заходила? Мы же к Насте идем! К Нас-те! – и она отработанной трелью побарабанила по лбу.

– Ох, чёрт… А я и…

– Вижу, что ты и! Я к ней, как к нормальному человеку…

– Тёть Люсь, у мамы сегодня тяжёлый день.

Зоя и Люси одновременно вытаращили глаза. Пашка защищал мать? Заступался?!

Кузина опомнилась первой.

– Короче, быстро – приличный свитер, пальто и сапоги! Да, и деньги на цветы – с тебя!

По тону Люси чувствовалось, что ей, Зое, лучше промолчать и подчиниться.

– А на сколько это… мероприятие? – всё же заупрямилась она. – У меня планы, журнал вот хотела заполнить…

– Ерунда! Ещё вся ночь впереди! – отмахнулась Люська.

– Подожди! А подарок?

– Да вот подарок, – объявила Люси и расстегнула молнию на сумке. Оттуда блеснул диск в целлофановой упаковке. – «Наше кино»! Что больному человеку приятно? Отвлечься и комедию посмотреть… А цветы возьмёшь на рынке, как раз рядом. Я глянула – гвоздики есть недорогие. Племяш, пока!

Дальнейшие переговоры были бессмысленны – кузинины каблучки уже стучали где-то внизу лестницы. Темп её жизни отличался от Зоиного примерно как в музыке «аллегро» от «адажио». Через минуту за ними захлопнулась дверь подъезда. Через четыре минуты – дверца маршрутки. А через двадцать шесть они поднимались по грязной лестнице полутёмного незнакомого подъезда.

– Слушай, я ж её совсем не помню! – растерянно сообщила Зоя в спину кузине. – Помню только платье! На свадьбе на ней платье не белое было, а голубое… И вообще, по-моему, на день рождения положено немного опаздывать!

– Только не к больному человеку, – отрезала Люси, не оборачиваясь.

– А чем она больна? Ты не говорила!

– Сказала, рассеянный склероз. Лежит, – сообщила кузина. – А когда человек в таком состоянии, сама понимаешь…

– Так чего ж мы припрёмся?! – остановилась Зоя в страхе. – Раз человеку плохо! Лежит!

– Она уже пять лет лежит. Инвалид первой группы. Это неизлечимо, – уточнила кузина. – Ну, чего застряла? Поговорим с ней. Всё же почти родственница… Развлечём хоть немножко!

И продолжала решительно подниматься.

У Зои вспотели руки. И только теперь осенило: надо было отказаться! Просто сказать – не пойду, не могу, и всё! Ну как они будут РАЗВЛЕКАТЬ? О чём говорить? Вечно эта Люська…

Но наверху уже открывали дверь.

 

Глава 12

– Здравствуйте, девочки! Здравствуйте! – послышалось навстречу немного протяжно.

Голос был незнакомый. И комната незнакомая. Но у Зои мгновенно возникло чувство, что такое с ней уже случалось, причём не один раз: она переступает порог и окунается в праздник. Вспомнилось ясно-ясно: белоснежная скатерть с сияющими приборами… телевизор… и вот это – «Здравствуйте, девочки!» навстречу.

Ну конечно, то был праздник двенадцатого августа – Машкин день рождения! Он освещал всё лето с первых дней июня, словно путеводная звезда, и отблески этого сияющего дня сохранялись на небосводе до самого первого сентября. Кульминацией же праздника был накрытый белой скатертью стол с примостившимся на краю телевизором «Рекорд». В его притихшем экране торжественно отражались блестящие вилки, тарелки и маленькие детские кружечки «под хрусталь», а посередине величественно возвышались две громадные салатницы и блюдо с бутербродами: на каждом ломтике хлеба бело-жёлтый яичный овал, а поверх овала – две игрушечные рыбки кильки и весёлый зелёный хвостик петрушки. Нигде больше не ела Зоя таких бутербродов! По углам комнаты скромно жались присмиревшие атрибуты непраздничного времени: швейная машинка Машкиной мамы, по случаю дня рождения сложенная и прикрытая кружевной накидкой; папины газеты, которыми в обычные дни были завалены стол, комод и даже диван, ныне же собранные в аккуратные стопки; а все куклы, зайцы и разнокалиберная игрушечная посуда послушно замерли на подоконнике, рассаженные и разложенные по росту и ранжиру заботливой хозяйской рукой…

И вдруг четверть века спустя всё это воскресло! Телевизор (хотя и не «Рекорд», а «Эл-джи») деликатно пристроился на краю стола-тумбы, впритык к блюду с котлетами. Кресло, заваленное газетами и журналами, на сей раз отодвинулось в угол, прячась за шифоньер с тем самым зеркалом – в этом готова была поклясться Зоя! – перед которым в безлюдное дневное время перемеряны были все Машки-мамины наряды: и плиссированная синяя юбка, и ажурная кофточка, и белый шарф с шёлковой бахромой… И в довершение картины знакомая белобрысая кукла удивлённо таращила глаза с подоконника.

– Здравствуй… те, – сказала Зоя немного не своим голосом и прокашлялась.

За столом сидели… но нет, всё-таки не Машка и не Умница Галка, не Марик-акробат из третьего подъезда и не Славка Шут! Вместо них обнаружилась улыбающаяся пышноволосая красавица в блестящем платье, которая и поздоровалась с ними. «А где же Настя?» – вспомнила Зоя и на мгновение оторопела. И только в следующую минуту, когда кузина с белыми гвоздиками двинулась обнимать красавицу, она сообразила, что это сама Настя и есть.

На вид ей было года двадцать четыре – никак не больше. Лицо её Зоя, само собой, забыла начисто, да и Люси, судя по сдержанно-изумлённому выражению, тоже. Собственно говоря, красавица была, если вглядеться, не такая уж и красавица: ничего такого сногсшибательного, картинно-экранного в ней не замечалось – ни цыганского блеска в глазах, ни точёных бровей, ни пышно вздымающейся груди. Черты лица были скромненькие, брови светленькие, глаза голубенькие – этакая, в общем, среднерусская равнина. Но волосы, хоть и невзрачного пепельного оттенка, надо признать, рассыпались роскошными волнами и приходились как будто не по размеру миниатюрному телу – это-то, похоже, и придавало женщине хрупкий, обманчиво юный вид. И ещё ресницы – пушистые, девичьи.

– Спасибо! Спасибо! – говорила она нараспев, бережно принимая подарок и гвоздики и вновь взглядывая на гостей. Глаза её лучились и сияли. «Нет, всё-таки красавица! – уверилась Зоя. – И неужели сорок? И ничего она не лежит…»

Тем временем Настя позвала:

– Саша!

Тощая беленькая девчушка лет десяти (Танька? сама Машка? опять выпрыгнуло из глубин памяти – но нет, конечно же, никакая не Машка, а та самая девчушка, что открыла им дверь), скользнув между взрослыми, ловко перехватила у неё гвоздики и унесла, а через минуту водрузила их на подоконник в громадной керамической пивной кружке. Гвоздики грациозно прогнулись в разные стороны, как салют.

Настя спокойно кивнула, не пытаясь помочь ей. «Значит, всё-таки инвалид! Неизлечимо!» – грянуло в голове у Зои. Теперь-то она разглядела всё: и болезненную истончённость облика, и чуть заметные тени под глазами, и скорбно опущенные уголки маленького рта, как на иконах великомучениц, – это было заметно, когда она не улыбалась. И высокую подушку под спиной…

А голос у неё был всё-таки радостный.

– К столу! К столу! – шутливо приказала она. – Наедимся и напьёмся за все годы! – и ещё раз оглядела их, и всплеснула руками. – Девочки! Вы не представляете, как я рада вас видеть! Ничуть, ничуть не изменились! Даже похорошели, – лукаво поправилась она, чуть дольше задержавшись взглядом на Люси.

Да, какая-то магия присутствовала в этом голосе. Кузина улыбнулась в ответ и тоже посмотрела на Настю. Не часто доставался женщинам такой кузинин взгляд! Как же это ей удаётся? Пожалуй, дело в голосовом диапазоне, решила Зоя: одинаково свободно звучат и низкие тона, и верхи. Контральтовое меццо-сопрано?

И только теперь она её наконец-то узнала. Вспомнила по голосу.

Ну да, конечно – та самая блондинка с бронзовым загаром! И сквозь этот загар – горячий румянец на щеках! Андрей нёс её на руках, голубое платье стлалось следом, как облако…

А теперь – одна… Одинокая и по-прежнему юная красавица. Только кто же теперь – ТЕПЕРЬ! – носит её на руках? Работники СОБЕСа? Соседи по подъезду? Санитары в больнице?

И чья это девочка? Соседка? Или… может быть, дочь?

И главное – как, почему ЭТО ВСЁ могло случиться?

Но ничего такого нельзя было спросить. Как нельзя было не отвечать на её вопросы.

Настю интересовало, где работает Зоя. В музыкальной школе?! Как здорово! Играть на пианино – это же была самая заветная её мечта! Она смотрела на Зою с восторгом. Даже Люси уважительно притихла. Зоя вдруг ощутила слёзы у самых глаз. Сколько лет ей никто не говорил «Как здорово!», не смотрел с таким выражением? Не с детства ли? Или, может, с выпускного концерта в музыкальной школе, когда старенькая Нелли Павловна плакала, слушая Рахманинова?

– Да она лет с пяти всем по ушам ездила. Мечтала давать концерты! – поведала Люська.

– Ничего подобного! – возмутилась Зоя. – До третьего класса мечтала быть балериной.

Девочка хихикнула.

– Саша! – строго одёрнули её, и в дверях явилась высокая немолодая женщина со строгим лицом, в платье с брошью у плеча. «Бывший партийный работник!» – почему-то заключила Зоя с первого взгляда.

– Моя любимая тётя Лора! И любимая племянница Александра! – радостно представила их Настя.

Зоя смотрела во все глаза. Так значит, красавица была нисколько не одинокой, всеми покинутой! Значит, на самом деле её опекали вот эти две добрые феи – большая и маленькая. И они, по всему видно, чувствовали себя одной семьёй!

Люси тоже явно ощутила облегчение, потому что тут же принялась развлекать аудиторию: сообщила, что вчера наглая аптекарша вместо нормального лифтинга всучила ей – блин! – средство для отбеливания кожи. И она, как лох, взяла это средство, потому что фирма одна и та же и упаковки похожи!

Зоя делала ей страшные глаза – какой ещё лифтинг! блин! при больном человеке! – но та, как обычно, неслась закусив удила и чувствуя себя взрослой и умной, как в своей детсадовской группе.

Однако все приняли эту сагу близко к сердцу. Суровая тётя Лора изрекла негодующе: «Да там половина жуликов!» – и посоветовала немедленно обратиться в аптекоуправление. Саша по указанию Насти полезла в секретер и разыскала там здоровенный фолиант под названием «Всегда красивая», а уже сама Настя разыскала в нём раздел «Омолаживающие маски».

Люси тут же углубилась в чтение с видом студентки-заочницы за два часа до зачёта. Зоя тихо пнула её под столом ногой, но та и бровью не повела. Зато Настя, кажется, заметила и предложила Люси взять книгу почитать домой. На это Люська наконец-то среагировала: ловко втиснула книгу в свою сумку, потянулась, как разнежившаяся кошка, и высказалась в своём поощрительно-бесцеремонном духе: «Душевно у вас, девочки!» В ответ «девочки» радостно захихикали, и тётя Лора предложила добрым старушечьим голосом:

– А ну-ка, гости дорогие, наливаем! Пора уже! За встречу!

– За Настю! За именинницу! – в один голос поправили её Зоя и Люси.

И пять рук подняли крохотные рюмочки с какой-то наливкой, а пять пар глаз переглянулись с улыбкой. Было что-то особенно трогательное в том, что все руки – женские. «Как монахини в монастыре, – вдруг пришло Зое в голову. – Или как послушницы… Или затворницы? Или нет, сёстры… Да, точно! Вот именно – сёстры! Мы как будто одна семья!»

От такого неожиданного сравнения, а может, оттого, что на глаза опять попалась кукла, почему-то сами собой навернулись слёзы. Она поспешно опустила глаза и сделала глоток, но вкуса почувствовать не успела.

 

Глава 13

В дверь позвонили. Шустрая Саша метнулась открывать. Люси повернула голову вслед, приоткрыла рот и забыла его закрыть.

Сначала в дверь протиснулся фантастических размеров букет. «Миллион алых роз!» – мелькнуло в голове у Зои. Протиснувшись, букет оказался плетёной корзиной, в которой живописно расположились, действительно, алые розы – похоже, не менее полусотни. Нес же всё это великолепие… «Артист, что ли? – озадачилась Зоя. Мужчина был в костюме с белой рубашкой и бабочкой у ворота! – Или… может, посыльный из магазина?» Но всё-таки больше пришедший смахивал на персонажа оперетты – с этакими роковыми, искусно оформленными бровями и гладко зачёсанными назад волосами. В довершение эффекта красавец изящно полупоклонился и вымолвил глубоким баритоном:

– Приветствую именинницу и дорогих гостей!

Зоя ещё раз толкнула ногой Люси, ибо та окаменела на своём шатком стульчике с неприличным выражением: «Не верю глазам!» От толчка она несколько пришла в себя и заморгала.

Настя же сначала зарылась в букет лицом, а потом, схватив красавца почему-то за уши, расцеловала в обе щёки.

– Знакомьтесь, девочки, это Олег! А это Зоя и Людочка! – объявила она. – Садись, Олежка, ты чуть не опоздал. Книги принёс?

Но Олежка ещё поцеловал всем женщинам руки (Люси и тётя Лора одинаково залились девичьим румянцем) и лишь после этого отправился на кухню за табуреткой, поскольку все стулья были заняты.

– Артист? – тихонько справилась у Насти Зоя, распираемая любопытством.

– Олег? Ну как сказать… в душе, – засмеялась та. – Хотя работает в агентстве недвижимости. А вообще он наш бывший сосед. Мы с ним ещё в одну группу детского сада ходили. Дрались – ужас, не поверите! Воспитатели нас по разным углам вечно ставили. За обедом котлетами кидались… Кстати, девочки, попробуйте котлеты с чесноком! Тёти-Лорино фирменное блюдо. Вы таких точно не ели!

Однако именно эти самые котлеты когда-то точно ела Зоя! Она только не помнила, где это было. Но не у Машки, да и не дома тоже… Может, у бабы Анфисы?

– Нет-нет, не сюда, лучше с той стороны!

Детсадовский Настин враг, а ныне гость тем временем придвинул к столу дорожную сумку размером с одноместную туристическую палатку, и Настя рванулась к ней так, словно собиралась в ней жить. Вернее, тело её рванулось, а ноги остались на месте.

Сумка оказалась битком набитой книгами: толстыми и тонкими, разноцветными, новенькими, словно только что с прилавка, и пожелтевшими, будто позапрошлого века.

– Акутагава… Андре Жид… Толстая, – комментировал Олег, помогая Насте выуживать одну за другой.

– Читала… Читала, – разочарованно вздыхала Настя и углублялась в сумку ещё немного. Наклоняться ей было трудно: лицо порозовело от напряжения, пока пальцы любовно ощупывали книжные корешки, а глаза жадно бегали по названиям. О гостях она, похоже, забыла.

– Зоечка, я салатик положу? Колбаски? – тем временем спохватилась тётя Лора.

– Котлеты просто супер, – рассеянно заметила Люси, напрягая боковое зрение.

– А вот, кстати, твой Кутузов. В смысле, этот… Кундера.

– Кундера?! Олег, у тебя склероз что ли? Я же Кутзее просила!

– Какого ещё Кутзе… я… Тьфу, блин, язык сломаешь!

– Да уж, блин… Я же тебя как человека просила: запиши! Это же Нобелевская премия! Про неё передача была: там новый взгляд на систему ценностей! И даже на смысл человеческой жизни! Герой уезжает куда-то на край света, чтобы до конца жизни ухаживать за больными животными… До конца жизни!

– За больными животными? – на лице Олега выразилось недоверие. – Ну и какой тут смысл для человека, ты можешь объяснить?..

– Так вот я и хотела понять!

Глаза Насти метали молнии. Она выпрямилась на своём стуле, тоненькая и грозная.

– Ладно-ладно, запишу, – наконец сдался оппонент.

– Тётя Лора, дайте ему ручку! – распорядилась Настя. – А то у него вечно нет.

– Сейчас… Саша, там в ящике, в секретере!

– Возьмите мою, – предложила кузина Люси и одарила Олега особенным взглядом. Ногти у неё сегодня были серебристо-серые, сантиметра по четыре длиной, и серебристым обведены глаза. А глаза, как всегда, отливали ведьминской зеленью. Но Олег лишь хмуро кивнул.

В дверь позвонили. На сей раз открыть поспешила тётя Лора.

Две дамы – одна пожилых, а другая весьма пожилых лет – торжественно вступили а комнату, вознося два пластмассовых подноса общепитовского образца. На первом красовалось блюдо с горкой жареной рыбы, на втором – громадный двухъярусный торт, усыпанный орехами и цукатами. При взгляде на него Зоин рот рефлекторно переполнился слюной.

– Тётя Таня! Тётя Алла! – вскричала Настя. – Да разве ЭТО можно съесть?!

– Придётся, – низким голосом скорбно молвила одна из старушек.

Вторая кокетливо помахала рукой:

– Привет честной компании!

«Ещё родственницы!» – догадалась Зоя. И в ту же минуту Настя пояснила шёпотом:

– Ещё соседки!

Соседки пылко стиснули именинницу в объятиях и исчезли, но вскоре вернулись со стульями – очевидно, своими собственными, поскольку осведомились деловито:

– Может, ещё посадочные места требуются?

– Да нет, все вроде разместились, – отказалась тётя Лора несколько неуверенно. – Вы, главное, сами садитесь скорей! И познакомьтесь с нашими родственницами…

В процессе знакомства и уверений во взаимной приятности в дверях возник новый гость – художник. На сей раз ошибиться Зоя никак не могла: длинные клочковатые пряди волос спускались на плечи, бледное мрачно-утомлённое лицо хранило следы творческих мук, а руки сжимали картину, наискосок перевязанную лиловой лентой. Правда, увидеть произведение сразу не удалось: мельком показав подарок имениннице и пробормотав что-то вроде «Зднимрж, Анси», автор сдёрнул ленту и почему-то поспешно засунул своё творение между диваном и книжным шкафом, оборотной стороной к зрителям. От этого комната моментально уменьшилась вполовину, и стало положительно непонятно, каким образом втиснулись в неё восемь взрослых людей, не считая Саши.

Гости, впрочем, не жаловались на тесноту, а дружно возмущались скромностью автора.

– Ну что вы в самом деле, Николай Евгеньич! Искусство – всё-таки средство общения! Что за картина без зрителей? – сердитым дуэтом щебетали старушки.

– Точно! Искусство принадлежит народу, – солидно поддержал Олег.

– Просим вас, Николай! – внесла свою лепту тётя Лора.

Саша невежливо дёргала художника за руку. Тот руку не выдёргивал, но непреклонно качал головой всё с тем же мрачным выражением лица.

Проблема разрешилась неожиданно: новая пара гостей, мужчина и женщина, оценила ситуацию с порога.

– Колян, не бузи, – кратко приказал мужчина и кивнул своей спутнице.

Вдвоём они ловко извлекли картину из укрытия, повернули и прислонили к шкафу.

– Восхищайтесь! – разрешил новый гость.

И по этой команде все действительно онемели от восхищения.

На картине была изображена Настя. Это был её портрет. Точнее, так всем показалось с первого взгляда. А примерно взгляда с третьего все разглядели, что ничего подобного, никакой не портрет, никакая не Настя – просто заметно некоторое сходство в чертах лица. И даже не столько в чертах, сколько в выражении.

Изображена была на картине женщина с гитарой. Она не играла, не пела, а просто смотрела на зрителей, обняв гитарный гриф и прижавшись к нему щекой. Но смотрела она так, что песня сама лилась из её глаз и наполняла комнату. Эта картина излучала мелодию, и от её безмолвных, однако же явных звуков смотрящим хотелось то ли тоже запеть, то ли заплакать, то ли всё вместе одновременно. Не сказать чтобы женщина поражала молодостью или красотой – в лице её выражалась привычная терпеливая усталость, и слабая улыбка на губах как будто готовилась вот-вот скрыться, померкнуть. Зато глаза у неё были светлые, лучистые, сияющие… Настины глаза.

– Классно! – тоненько вскрикнула Саша, и тут все очнулись и принялись хвалить картину на все лады.

Восторгались точностью линий, сюжетом, деталями и композицией в целом. Отмечали скупость и вместе с тем выразительность цветовой гаммы и ключевую роль контраста: лицо, рука женщины и жёлтый корпус гитары выступали из мрака, торжествовали над ним. А уж глаза гитаристки… Впрочем, гитаристки ли? Тут мнения зрителей разделились.

– Конечно, гитаристка! Да она же просто одно целое с инструментом! Вы что, не замечаете? Сразу чувствуется – профессионал! Артистка! – горячились старушки.

– А вот и не обязательно! – небрежно пожимала плечом Люси, ненароком задевая ведьминским взглядом Олега. – Попалась под руку чужая гитара… случайно. И схватила – так, для ракурса!

– Две гитары за стеной… – бархатно промурлыкал тот и тут же, прервав сам себя, замотал головой: – Не-ет, но рука, вы только гляньте… А?! Рука-то музыкальная!

В процессе обсуждения познакомились с последней парой гостей: ими оказались Настина одноклассница с мужем.

Постепенно застолье оживилось: тарелка с котлетами опустела, блюдо с рыбой обмелело, и Саша была откомандирована в кухню за новой порцией салата.

Пили за красоту, молодость, здоровье и личное счастье именинницы; за верных друзей, а также близких и дальних, однако не менее близких по духу родственников; за редкостных соседей; за удачу, смелость и успех; за то, чтобы однажды в тёмной подворотне на именинницу напали деньги и чтобы спастись от них… На середине тоста зазвонил телефон. Попросили Настю.

– Стасик, здравствуй! Приятно тебя услышать!

Что же это за голос такой, думала Зоя. Это же опера «Кармен», выходная ария героини, соло заслуженной артистки. И все вокруг невольно затихают, словно готовясь аплодировать…

– …Спасибо, спасибо! Но я отношу твои слова только на счёт дня рождения…

…или неразменный рубль. Всякое ничтожное, вскользь сказанное слово каким-то чудесным образом превращается в совершенный круг и сверкает-сияет, и звенит, звенит…

Настя положила трубку. Сказала растерянно:

– Стас приглашает меня в Питер. Говорит, что будет всюду носить на руках…

Люси смотрела на неё глубоким красноречивым взглядом.

Хорошо, что Настя его не видела.

 

Глава 14

Лестница вела всё туда же – на второй этаж, мимо обшарпанного лже-кожаного дивана в тёмный коридор с глухими дверями и фальшивыми звуками. Основной маршрут Зоиной жизни.

Как обычно, она преодолела его точно к восьми часам. Упорные призывы Ан-Палны являться к рабочему месту на четверть часа раньше и «готовиться к приходу учащихся» (непонятно как: массировать пальцы? разыгрываться? распеваться?) наталкивались на молчаливое, но столь же упорное сопротивление педагогического коллектива. По счастью, учащиеся также не проявляли особой пунктуальности и, в свою очередь, тактично позволяли педагогам если и не разогреть пальцы хроматическими гаммами, то по крайней мере расстегнуть и повесить пальто, а кому-то даже подкрасить губы, взбить волосы и сбрызнуть их лаком «Прелесть», приютившимся в недрах шкафа за пыльными стопками нот.

Сегодня, в пятницу, мир выглядел чуть более милосердным, чем в другие дни недели. Впереди обозначалась суббота – призрачный символ свободы, или по крайней мере символ возможности выбора: заняться ли с утра пораньше стиркой или отправиться на базар за картошкой, попробовать ли уговорить Пашку пойти вместе или сначала позвонить маме – может, и у неё кончились овощи, или всё-таки собраться наконец с силами и устроить генеральную уборку?

Кроме этих обязательных мероприятий маячили на заднем плане несколько дополнительных забот вроде: не пора ли чистить ковёр подаренной Ирусей чудо-пеной? заклеивать окна на зиму? наводить порядок в книжном шкафу?

Но все эти вопросы в пятницу имели приятный оттенок необязательности, поскольку часть упомянутых занятий можно было со спокойной совестью перенести на воскресенье, а часть – на следующую неделю или даже в область неопределённого будущего.

А помимо всего прочего разве не полагалось именно накануне субботы вспомнить о том, что существуют в мире также и развлечения – встречи с подругами, театры, книги, журналы по вязанию, парикмахерские, в конце концов?! Уже сама мысль о них бросала радужный отблеск на унылое рабочее утро пятницы.

Надо было отдать должное и ученикам: никто сегодня не пытался испортить Зое особое пятничное настроение. Близнецы Маришка и Иришка, пяти лет от роду, осваивали только самое начало репертуара пианиста и пока что с первозданным удовольствием исполняли «На зелёном лугу, их-вох» и «На горе-то калина». Глаза их сияли, каштановые локоны одинаково подпрыгивали на плечах, коротенькие пальчики то и дело попадали мимо, но дух соревнования не позволял остановиться, не доиграв пьеску до конца.

– Одна перед одной! А как гости придут – так весь вечер у нас концерт! – докладывала мама, красавица с такими же роскошными локонами до пояса.

И Зоино сердце согревалось робкой надеждой: кто знает, быть может, хоть в одной из девчонок ЭТО не угаснет?

Толстенький третьеклассник Илья играл сосредоточенно и серьёзно, но, как всегда, спотыкался на стаккато. Казалось, он цепляется за каждую клавишу, и резко отпустить её ему страшновато. Делать замечания этому ребёнку было бесполезно: все преграды в виде стаккато, трудных пассажей и быстрых темпов он в конце концов преодолевал самостоятельно, хотя медленно и порой мучительно. Он жил и познавал окружающий мир в своём собственном ритме, и всё, что могли сделать для него взрослые – это не мешать ему идти собственным путём, не отвлекаясь на чужой опыт.

– Но всё-таки попробуй с оттенками, хорошо, Илья? – попросила Зоя.

Он посмотрел на неё, взвешивая целесообразность предложения, и величаво кивнул.

«И как ему такому жить, бедняге? – сочувственно подумала Зоя, провожая глазами к двери плотную фигурку в синей курточке, с аккуратной нотной папкой. – А может, как раз наоборот: будут уважать! Солидный, слов на ветер не бросает…»

За Ильёй, будто для контраста, в классе возникла Анечка Жукова, эльф из эльфов. Чуть слышно поздоровавшись и грациозно освободившись от невесомого пальтишка, она подсела к пианино и прошелестела, не поднимая глаз:

– Гаммы и этюды?

– Как обычно, – подтвердила Зоя, чувствуя смутные признаки просыпающегося-таки раздражения.

Особенность Анечкиной манеры игры состояла в том, что в её исполнении любая вещь на любом инструменте, будь то старинное пианино или новенький концертный рояль, звучала не просто тихо, а едва уловимо. По неведомой причине эта вежливая девочка не выносила громких звуков. Если же Зоя, выйдя из себя, сердито приказывала ей встать и сама подсаживалась к клавиатуре, дабы показать, как веско и тяжело идёт тема фуги в басах или как звонко поют трели в сонате, Анечка цепенела и не дыша ждала окончания пытки. В нотах она демонстративно игнорировала пометки «форте», не говоря уже о «фортиссимо». Её трели не звенели, а шелестели, её темы в басах, крадучись, словно шпионы, на цыпочках пробирались от одной ноты к другой. За все четыре года обучения Зое с десяток раз удалось добиться от неё неуверенного «меццо-форте», и при этом у неё каждый раз складывалось впечатление, что ребёнок близок к обмороку.

«Нервная система! – безнадёжно думала Зоя, разглядывая идеально прямой пробор между двух белесых косичек. – И как только Марина с нами управлялась – и за психолога, и за сказочника, и за гипнотизёра?»

Уроки с Анечкой утомляли её больше других. И как удачно, что на этот раз не явилась следующая по расписанию новенькая Света. Зоя успела спокойно выпить кофе (чашка и кипятильник были припрятаны на такой случай на верхней полочке шкафа), и никто не помешал ей, и мысли её вновь пришли в равновесие и плавно устремились по субботне-воскресному руслу…

Давыдов явился, как всегда, неожиданно.

– Костик, ты сегодня раньше или опоздал? – рассеянно уточнила она.

– Я?! – как обычно артистически изумился тот. – Да практически вовремя, Зой-Никитишна!

Зоя посмотрела на часы, потом на расписание.

– До конца ТВОЕГО урока осталось практически пятнадцать минут.

Безжалостная истина повергла Давыдова в печаль. Вздохнув из глубины души, он опустил светлые вихры.

– Честное слово, в послед…

– Ладно уж, садись. Надо же тебя как-то выпускать!

Это было сказано в минуту слабости. Хитрый Давыдов тут же оценил всё значение и выгоду опрометчивого словечка «как-то». С показной поспешностью он уселся за пианино. Он готов был хоть сейчас «как-то» выпуститься! Кое-как сыграть кое-что. Пятнадцать минут позора – и долгожданная свобода!

Зоя вдруг пришла в ярость. «Вот и обучай такого искусству! Передавай ему мастерство!»

– Ноги! – холодно приказала она.

Давыдов испуганно вытащил из-под педалей ножищи сорок четвёртого размера.

– Хроматическая гамма. В терцию!

По её тону Костик определил, что приговор окончательный, и покорился. Он неуверенно приподнял было руки…

И тут выяснилось, что родился он под счастливой звездой.

Дверь открылась, и на пороге показался не кто иной, как сам директор школы искусств Иван Флориантович.

– Занимаетесь? – пророкотал он в регистре контроктавы и, шагнув в центр класса, огляделся со странным выражением. – Дело хорошее…

После этого замечания он сделал паузу и зачем-то возложил руку на плечо Дадыдова. Костик, вытянувшись в струнку, снизу вверх преданно таращился на директорские усы.

– Стол у вас, голубушка Зоя Петровна… м-да… – неопределённо высказался Иван Флориантович и обратился к Давыдову. – Скажи-ка… э-э…

– Костя! – смекалисто подсказал тот.

– Ты далеко живёшь, Костя?

– Почему далеко? Три минуты быстрым шагом.

– Так вот тебе, Константин, поручение… Пылесос у вас дома есть? Только хороший, мощный?

– Ну да! «Самсунг», – удивился Давыдов, на этот раз непритворно.

– Значит, жду тебя ровно через три… нет, через шесть минут с пылесосом «Самсунг»! – распорядился директор и пояснил: – Как сказал классик, к нам едет… – тут он сделал паузу и прокашлялся. – Короче говоря, в понедельник здесь будет вице-губернатор! Вместе с телепрограммой «Искусство – детям»!

Через час школа была полностью укомплектована вениками, швабрами, щётками, чистящими порошками, гелями, спреями для мытья окон и даже десятком тупых скальпелей для соскабливания с пола жвачки. Все до одной занавески были сняты, отнесены в квартиры учеников и погружены в стиральные машины «Занусси», «Индезит» и «Эл-джи интелловошер», включённые в режиме деликатной стирки. Старшая вокальная группа под руководством хоровички Эльвиры разгребала листья со стороны фасада. Три родительницы младшей группы драили парадные двери и окна. Давыдов в компании с подоспевшей на урок Федченко пылесосили красную ковровую дорожку, долженствующую вскоре устелить лестницу. Зоя обновляла ножки стола с помощью самоклеющейся плёнки оттенка «красное дерево», в спешном порядке закупленной на всю школу хореографическим отделением. Сами хореографы уже успели поменять плафоны на светильниках в репетиционном зале и теперь при полной иллюминации отскабливали жвачки от своего данспола.

«Вот тебе и искусство – детям! Вот и обучение мастерству!» – с весёлой злостью вертелось в голове у Зои.

Давыдов вдруг вспомнил, что в половине пятого у него тренировка по лёгкой атлетике в спорткомплексе «Юность».

– Интересно, когда ты успел туда записаться? Ты же, мама сказала, ещё даже на физкультуру не ходишь после перелома!

– Когда это она сказала? Я уже кросс два километра бегал!

– Надо же! И за все два километра ничего не удалось сломать? Пришлось ещё и на лёгкую атлетику идти? Ну, не переживай, это ненадолго.

– Зоя Петровна! – оскорбленно взревел Давыдов и бросил ручку пылесоса.

Тут обнаружилось, что Федченко повредила руку.

– Зоя Петро-о-овна, боли-и-ит! – капризно заныла она и сунула здоровенную ладонищу под нос Зое. Тоня Федченко была девушка крупная. В особо мечтательные минуты Зоя помышляла когда-нибудь попробовать с ней этюд-картину Рахманинова.

Сейчас Зоя в недоумении повертела перспективную ладонь. Та выглядела совершенно нормально.

– А-а!! – вдруг взвизгнула Федченко. – Вы её повернули!

И что есть силы затрясла кистью. Зоя посмотрела ей в глаза. Потом в глаза Давыдову. У них был почти одинаковый цвет радужки: серый, с тёмно-рыжими вкраплениями. И одинаково невинное выражение лица.

– А не пошли бы вы… прогуляться? – предложила она, стараясь держать себя в руках. И взялась за ручку пылесоса.

– Н-нет, ну почему… ещё минут десять у меня есть, – рыцарски заверил Давыдов и опять протянул руку к пылесосу. Тонечка Федченко страдальчески смотрела на кисть. Невинные глаза её наполнялись слезами.

– Иди уж, Тоня, иди домой, – не выдержала Зоя. – Сегодня руку побереги, а на ночь – компресс…

– Это как так – побереги?! – громыхнул за плечом директорский бас. – А ковёр в библиотеке? А в приёмной?! – и он ободряюще шлёпнул пострадавшую руку. – Ерунда, до свадьбы заживёт! Или вы, девушка, срочно замуж собрались?

В этот момент Тоня Федченко собралась всё-таки заплакать. Но Иван Флориантович так решительно взял её за талию одной рукой, а другой так ловко подцепил Давыдова вместе с пылесосом, что ни тот, ни другая и опомниться не успели, как уже жужжали в библиотеке, пререкаясь:

– А в этом углу?

– Там чисто! Глазами смотри!

– Я говорю – В ЭТОМ!

– Ну так убери стул оттудова!! И вообще он не там, а во-он там стоял!

– Да всё нормально, по фэн-шую!

– Не «оттудова», а «оттуда», – машинально поправила Зоя.

Тогда они вовсе замолчали, с ненавистью двигая стулья и волоча пылесос из угла в угол. Ненависть, надо думать, относилась не в последнюю очередь и к Зое.

«И за что бы? – рассудила она. – Добро бы по моей квартире с «Самсунгом» бегали…»

– Зой-Никитишн, а можно вас спросить? – вдруг медовым голоском обратилась к ней Федченко.

– Ну, – разрешила Зоя.

– Зой-Никитишн, а вы не знаете, почему Ярик пошёл домой? Минут десять назад.

Яриком, или Ярославом, звался внук Анны Павловны.

– Ну… не знаю. Может, его в магазин послали? За порошком?

В своём собственном голосе Зой-Никитишна различила пару-тройку фальшивых нот.

– Только его почему-то с вещами за порошком послали, – добавила ещё ложку мёда Федченко. И одарила наставницу ещё одним ясным взглядом.

– Ты вот что… занимайся делом, Тоня! – предложила Зоя, отводя глаза. – Мусор бы вынесла…

С красноречивым вздохом та отправилась в сторону урны.

«Вот тебе и честность – минус! – мысленно прокомментировала Зоя. – Наличие собственного мнения – минус…»

В библиотеку заглянула Эльвира.

– Твоих сколько осталось?.. Двое! – и понимающе покачала головой. – А мои все разбежались, представляешь? Только отошла на полминуты… Пална вообще озверела. А я при чём, простите?! – и, перейдя на полушёпот, продолжила: – Слушай, Зойка, ты брось эту тряпку! Я тебя серьёзно предупреждаю. Мы как-никак учителя, а не поломойки! Я вот работала в обычной школе, и знаешь что заметила? Пока ты с ними в классе – ты человек человеком. Костюм, причёска, маникюр когда-никогда, опять же музыку ведёшь… А летом послали меня в трудовой. Ну и что там? Ходишь патлатая, в майке, полдня на солнцепёке. Вместо музыки – помидоры да бурьян. Вечером – душ один на всех девчонок, труба ржавая, да ещё и воды не хватает… Ну и какой после этого может быть авторитет, как ты думаешь? Так что имей в виду!

И она многозначительно потрясла коротким перламутровым ноготком.

Тут распахнулась дверь кабинета завуча, и мимо библиотеки быстро прошла, подозрительно отвернув лицо, Илона Ильинична. Вслед ей громыхнуло хорошо поставленное контральто Анны Палны:

– Вместе со всеми! Да! На общих основаниях!

– Засветилась старушка, – шепнула Эльвира, – опять права качает! За учебный процесс переживает… Так и на пенсию загреметь недолго!

Младших детей отпустили в пять. Старших – в шесть. Взрослых – в половине девятого.

В предночной тишине и темноте Зоя двигалась к остановке без чувств, без мыслей, без сил. Энергии не хватало даже на голод и жажду, даже на страх темноты. Однако ноги-руки – вот странность! – двигались как положено, не теряя координации, не сбиваясь с нужного направления, в ритме неторопливого, но размеренного марша. Столь неизменное послушание собственного тела искренне удивляло и даже умиляло Зою. И в такт усталому маршу в голове сами собой складывались слова: «Тело – друг… Моё тело – друг… Моё тело – верный друг…» И при этих словах душе становилось как будто не так одиноко. «Может, купить с получки красивый халат… Или пижаму?» – размышляла Зоя в порыве благодарности собственному (хотя и несовершенному) телу. И тело в ответ оживилось и даже чуть-чуть ускорило шаг.

 

Глава 15

– Кушайте, кушайте! «Наелся как дурак на поминках» – это ж сама баба Анфиса говорила, – старательным хозяйским голосом угощала Надя, жена троюродного брата.

Зоя не помнила, чтобы баба Анфиса такое говорила. И ласковенький Надин голосок звучал как недоученный этюд. И вообще, не обязательно было сюда, в станицу, тащиться на «девять дней». Отговорилась бы, как кузина Люси: «Голова болит зверски, я сегодня нетранспортабельна», – и все дела! Помянули бы бабушку дома, и ничуть не хуже. Ну что они, рыбы не нажарили бы? Баба Анфиса бы не обиделась… Или, может, всё-таки обиделась?

– А надо бы встречаться почаще… Не по таким только случаям, – наставительно молвил Михаил, о котором Зоя никак не могла сообразить – какой-то-юродный дядя он ей или всё-таки брат? По годам он был старше её лет на семь, по внешнему виду – деревенский мужик в свитере с растянутым воротом, такой типичный герой передачи «Диалоги о рыбалке». Совершенно чужой человек. Взгляд колючий. Встреть она его в городе – в жизни бы не узнала. Да и понятно: в детстве он, как старший, держался особняком, на детвору поглядывал свысока. И теперь вот наставляет их с мамой, как жить.

– Родня должна родниться, – неспешно продолжал он. – Мало ли что в жизни бывает! Вдруг какой случай – куда бежать, а? К родному человеку!

И сурово оглядел сидящих за столом.

Зоя попыталась представить себе случай, при котором она бы побежала к Михаилу. Например, если её в чистом поле застанет гроза, а на краю поля – его дом. Тут уж не до выбора, у кого спасаться! Хотя куда охотней она бы, допустим, побежала к Ирусе…

– Так тебя ж не дозовёшься, Миша! – отозвалась мама. – Я на шестьдесят пять лет, помнишь, приглашала? И тебя и Серёжу с Надей.

– А я тогда в Тюмень вахтой летал. Не выбрался, – объяснил Миша. – Не обижайся, тёть-Люб!

– Ну а мы тоже никак: комнату пристраивали. Извиняйте! – оправдалась Надя, споро собирая тарелки из-под лапши. Всё у неё, как обычно, горело в руках: грязная посуда моментально исчезала, бутылки в нужный момент появлялись и открывались сами собой, и горки пирожков вырастали посередине стола. И пристраивалась комната, и пололся огород… Иногда Зое казалось, что всё это проворство – напоказ и в укор ей. Ещё с юности, с до-замужества, присутствовал у них элемент соперничества: ловкая сельская девчонка и городская неумеха. Смутно вспомнилось, как однажды Надежда с новорожденной дочкой на руках одной рукой варила борщ… А Зоин Пашка, ещё грудничком, если Зоя его кормила и Толик начинал с ней хотя бы разговаривать, – тут же принимался ворчать, не отпуская груди, – ругался…

Но одновременно Зоя чувствовала себя как бы незаслуженной обладательницей несметных городских сокровищ: асфальтированных улиц с трамваями и иномарками, и рынков вкупе с супер– и гипермаркетами, и даже кинотеатров (в которых она, правда, не бывала уже лет пятнадцать) по соседству с ресторанами (в которых не бывала практически никогда). И, однако, всё это досталось ей совершенно даром, по месту жительства, в то время как Надины трудовые будни протекали в ограниченном пространстве восьми соток между домом, огородом и летней кухней…

Зато при такой скорости жизни стареть Наде было, понятное дело, некогда, и потому она сохраняла в полной неизменности смуглое лицо с быстрыми чёрными глазами и гладкие волосы. Разве что пополнела немного.

– Что, растолстела? – на ходу бросила Надя, словно прочитав её мысли, и окинула знакомым насмешливым взглядом, в котором Зоя прочла дополнительно: «У нас-то тут фитнес-клубов не водится!»

Зоя не нашлась, что ответить, и только опустила глаза, как уличённая в мелкой пакости.

– Да что на вас обижаться… Мы и сами на похороны не выбрались, хоть вот на девять дней, – говорила тем временем мама.

– А и холодно сегодня! Восемь градусов – шутка ли? Не-е-ет, надо тёплые носочки надевать! – торжественно объявила басом на весь стол старуха в мужском пиджаке. Эта бабушка, видно, забыла, куда пришла. Не ориентировалась в обстановке…

– А чего ж Павлуху не взяли? – спросил Сергей, троюродный брат. Он смутно помнился Зое длинным, худым и белобрысым, а теперь через стол сидел коренастый мужчина, стриженый почти под ноль, со странно смуглой нижней частью лица. И всё же полусмуглое это лицо было узнаваемо. Сергей считался в семье немного тугодумом, зато не важничал и девчонок, Зою и Люси, не обижал. Недаром же и Надежда его выбрала… Зоя отчего-то не сомневалась, что замужество, как и все свои дела, она организовала быстро и споро. – Я его видел – не помню, в третьем классе, не помню, в четвёртом?

– На хозяйстве Павлуха! За двумя домами смотрит. Шестнадцатый год хлопцу, – ответила за Зою вездесущая Надежда.

Никогда дома они не называли Пашку ни Павлухой, ни хлопцем. Даже странно было, что эти, по сути, незнакомые люди запросто расспрашивают о нём. Половину сидящих Зоя вообще видела первый раз. Тощий седой дедок сидел очень прямо и смотрел перед собой в скатерть. А какая-то бабка в пёстром платке и цыганских серьгах, наоборот, таращилась на неё во все глаза. Зоя жевала кусок жареной рыбы и мечтала поскорее отсюда выбраться. Нет, всё же надо было отговорить маму ехать… Всё равно здешняя новая жизнь уже бесследно вытеснила предыдущую, оставшуюся в детских Зоиных воспоминаниях.

Тогда, например, здесь было всегда светло – может, потому что мебели стояло раз-два и обчёлся? И окна не обзавелись ещё этими тяжелыми коричневыми шторами с подвязками…

– …Мебели, конечно, практически никакой у неё не было. Мы ведь, тёть-Люб, здесь всё сами: и диван с креслами, и стенку. У баб-Анфисы помните, что стояло? Буфет столетний, стол да четыре стула…

«Вот и очень хорошо было! – вмешалась Зоя – понятное дело, мысленно. – Зато светло, чисто всегда. У бабушки Анфисы никогда ни пылинки… Окна каждый месяц мыла».

– …Чисто у неё было, это точно. Ну и что с того? Всю жизнь проубиралась – то с веником, то с тряпкой… Крючком вот ещё вязала. Салфеток этих по всему дому… Вы, может, возьмёте на память?

«Салфетки возьмёте, ишь! – фыркнула про себя Зоя. – А воротник-то небось себе припрятала!» Этот воротник, вынимаемый из комода по великим праздникам, белоснежный, ажурный, словно сотканный из миллиона снежинок, Зоя мечтала когда-то надеть на чёрное, длинное, приталенное платье… и выйти в нём на сцену…

– Ну и молодец, чистюля была Фиса! – вдруг подал тонкий голос дедок. – Жила как ей нравилось. А нравилось ей, чтоб всё блестело! – и тоненько засмеялся.

– А я что говорю… молодец, конечно, – спохватилась Надя. Схватила стопку тарелок и унеслась в кухню.

Бабка в цыганских серьгах сверкнула взглядом ей вслед.

– Восемь градусов! Шутка ли! – поддержала разговор старуха в пиджаке.

– …Да и Милка сто лет здесь не была, – говорили в это время на другом конце стола.

Имя «Милка» прозвучало знакомо. Но что это за Милка, вспомнить не удалось.

– А баб-Фиса, когда письмо получили, хотела к вам съездить – Сергей не пустил, – доложила вернувшаяся Надя, водружая на оба края стола по вазе с конфетами.

– Доча-то спрятала носочки мои и говорит: «Та иди так, мама, тепло сёдни!» – увлечённо повествовала страдающая от холода старуха.

– Тётя Анфиса – на мой день рождения? Одна? – удивилась мама.

– Ну! – с досадой подтвердил Сергей. – А куда ж было её пускать? Она ж, как переехали к ней, – сначала ничего, а последнее время совсем с головой раздружилась… – и хотел было добавить что-то, но Надя одёрнула быстрым шёпотом:

– Серёж! – и укоризненно сверкнула чёрными глазами.

Тогда он махнул рукой и скомандовал:

– Наливаем! Светлая нашей бабушке Фисе память…

– Светлая память! – нестройно отозвались за столом.

– Да! – вдруг вспомнил Сергей и перегнулся через стол. – Она ж тебе, Зоя, какую-то тетрадку оставила! Говорила – это будет Зойке, она изо всех в семье самая понимающая.

– Мне? Тетрадку? – удивилась Зоя и, встретившись с ним взглядом, неизвестно почему покраснела.

Цыганистая бабка опять зыркнула глазами.

– Там, по-моему, баб-Фисины рецепты. Как борщ варить, как – жаркое, – пояснила Надя, глядя на Зою ласково. Но ласковость в её взгляде была двойственная. С одной стороны как бы «бери, родная, нам чужого не надо». С другой – как бы «мы-то, слава богу, борщ варить умеем».

Зоя кивнула, побагровев, кажется, до шеи.

– Да ты чего, Зой, какая-то… болеешь, может? Молчишь всё! – удивился Сергей. – Девчонкой весёлая была!

– Она серьёзная была, – уточнил Михаил. – На пианино играла.

– А помнишь, как на речку бегали? – не унимался Сергей. – А кота бабкиного шугали? В кино ходили всей улицей, на «Анжелику и короля»?

«Ничего я не помню, отстаньте!» – крикнула бы она в ответ всем этим чужим людям, если бы посмела. Но пришлось снова кивать и глупо улыбаться.

 

Глава 16

И оказалось, что в глубине души, наперекор здравому смыслу, она всё-таки чего-то ждала!

Чего-то именно в этом роде: блокнота, записки, зашифрованной фразы… А может, даже таинственной схемы, рисунка, знака в уголке страницы…

И когда вечером их проводили в крохотную бабушкину спаленку, не могла дождаться, пока Надя вспомнит про завещанную тетрадь.

Однако хозяйская ласковость, похоже, отказала Надежде. Молча и деловито она стелила бабушкину кровать и старенький диванчик, пока мама не вспомнила:

– А тетрадка какая-то для Зои, ты говорила?

И только тогда из верхнего ящика комода не без торжественности было извлечено девяностошестилистовое… в коричневом переплёте образца семидесятых годов… послание? завещание? тайное указание?

– Правда: вот «борщ», вот «вареники», – пожала плечами мама, бестрепетно перелистав пару страниц. – Чудная всё-таки тётя Анфиса! Так и думала до конца, видно, что ты у нас ещё девочка, готовить не умеешь… беспокоилась…

Зоя зачарованно смотрела на потёртую коленкоровую обложку, и причудливые мысли вплотную приближались к ней. Кажется, она уже почти догадывалась, что там… по крайней мере могло быть. И почему бы… ну почему ничему ТАКОМУ не суждено приключиться в её жизни? Кто это, собственно говоря, определил? Ведь и фильмы о сокровищах не на пустом же месте придуманы… И к чему-то же снятся вещие сны! Вот и Ируся говорила… Тем более раз баба Анфиса сказала про неё – самая изо всех понимающая!

Сумасшедшая надежда потихоньку разгоралась, хотя Зоя сдерживала её изо всех сил…

Но к тетради она не притрагивалась, старалась больше и не смотреть на неё – ждала, пока уйдёт Надежда.

А та, будто специально, не торопилась. И как нарочно разговорилась на ночь глядя! Рассказала, что дочка Маринка заневестилась, волосы в три цвета раскрасила и, пока Надя на сутках была, в таком виде в школу отправилась; а учительница её, Надю, за это на собрании перед людьми опозорила, даром что у самой сынок – первый хулиган, хоть и получает липовые пятёрки.

Потом расспросила про городские цены и какие там теперь зарплаты. Пожаловалась, что закрыли в один год и кожзавод, и мехфабрику.

– Народ заметался! Мужики, которые поумнее, в город понанимались – кто на неделю до выходных, а кто и вахтой каждый день туда-сюда. Ну а самые лентяи – те, конечно, пить. Бабы тоже – кто во что горазд! Кто на рынок торговать, кто в кафе – аж три кафе у нас открылось: постарше посудомойками берут, помоложе – официантками. Молодёжь, понятное дело, в город…

Странно: всю эту безотрадную картину она рисовала словами так же быстро и энергично, чуть ли не щегольски, как убирала тарелки, и голос её звучал живо и весело, в мажорной тональности. И глаза светились любопытством, и коричнево-оранжевая кофточка с люрексом ловко обхватывала складную полненькую фигурку. И Зоя привычно чувствовала себя рядом с ней белоручкой и неумехой.

А конца душевной беседе всё не предвиделось.

– Ну а в городе куда сейчас молодёжи? – вздохнула и мама. – Поступать – так везде плати! Мы вот Пашку голову сломали, куда пристроить, чтоб подешевле и хоть какие-нибудь гарантии. А то у Зойкиной подруги дочка техникум по дизайну закончила, обещали без экзаменов в институт и обманули. Ну ладно, девчонка умница, сдала и черчение и математику. А полгруппы так и засыпалось! Пойдут теперь торговать – кто косметикой, кто стройматериалами… Кто и в армию…

– И хочется же всё-таки, чтобы специальность по душе, – рассеянно заметила Зоя.

И тотчас пожалела.

– Ох, не смеши! – с новой энергией накинулась на неё Надя, сверкнув глазами. – Какая у них сейчас душа? Где ты её видела? В город оторваться, до красивой жизни, и у родителей последние гроши выдаивать – вот и вся ихняя душа! А станица никому не нужна. Огороды наши видели? Картошку люди перестали сажать! А Катерина Ивановна – она тут сегодня была, на углу сидела – в гадание ударилась. Повесила на калитке плакат – гадаю, мол, на картах, исцеляю, судьбу исправляю и всё такое… У самой травы в огороде – мать честная, амброзия по пояс! И милиция хоть бы что! Гадает себе, и ходят к ней некоторые… Баба Анфиса даже ходила, хоть Сергей ругался. Эта Катерина Ивановна всю дорогу на мехфабрике вахтёршей работала, а баба Анфиса как-никак человек грамотный, с людьми привыкла, на почте двадцать лет, все уважали… И на тебе – повадилась! Серёжка поначалу и по-хорошему уговаривал, и объяснял! А в последнее время, как выйдет из себя, поругаются с бабой Анфисой – она сядет и молчит, ни с кем не разговаривает. А может, голова ей отказывала, всё-таки возраст… иной раз как ляпнет – хоть стой, хоть падай…

Предел бесконечным рассказам положила мама, сказав: «Ладно, Надюша, устала ты уже… Да и мы…» После чего Надюша наконец отправилась к себе, а Зоя немного дрожащей рукой открыла заветную тетрадь…

Она торопливо пролистала её с начала до конца. Потом в обратном порядке – от конца к началу. Потом ещё раз от начала до конца – медленно и скрупулёзно, вглядываясь в каждую букву.

И не обнаружила в ней ровным счётом ничего.

НИЧЕГО!

То есть там нашлись, конечно, четыре варианта соления и маринования огурцов, а также подробное описание мочения яблок в бочке. Содержались, действительно, и рецепты борщей украинского и диетического, куриной лапши, ботвиньи с рыбой и вареников с вишнями, а помимо того – советы по изготовлению узвара и чайного кваса.

Далее шли замечания в отношении правильного режима дня и закаливания организма, списанные, по-видимому, из журнала «Здоровье». Приводились убедительные доказательства пользы овощей и фруктов…

И больше в тетрадке не было абсолютно, совершенно ничего.

Ни слова, ни полслова ни о каких драгоценностях. Ничего даже отдалённо похожего на карту-схему двора с крестиком – указателем места закопанного клада. И главное – вообще ни единого намёка, что памятные записи имеют какое-то отношение к ней, Зое!

Зоя тупо повертела тетрадь в руках. Ещё раз веером перелистнула страницы. Зачем-то попыталась отодрать край коленкорового переплёта…

А потом просто грянулась в полном бесчувствии на кровать и провалилась в небытие.

Но скоро, по своему обыкновению, проснулась как от толчка.

Сон, который ей приснился, был вовсе не сон. Это был кусочек её жизни, одно мгновение, каким-то чудом сохранённое памятью и перенесённое в сон – ясная, отчётливая картинка давно прошедшего, на мгновение блеснувшая перед ней во всех деталях, со всеми оттенками цветов и запахов.

Это был весенний день ближе к вечеру, и они, дети, бежали к реке – Зоя, и белобрысый Серёжка, и Мишка в клетчатой рубахе навыпуск, и три соседские девочки-сестрички Вера, Надя и Люба – ну да, и Надя среди них! («А ведь и старшая, Вера, сидела тут сегодня!» – на краю сна и яви вспомнила и узнала сегодняшняя Зоя). И было им так весело, так свободно на земляном берегу с пробивающейся молодой травкой того цвета и запаха, какой бывает только в ясный день весной, а сзади солидно шагали взрослые, и среди них папа, мама и оба дедушки, а женщины в цветастых платьях, чей-то белый шарф развевался на ветру, а мужчины в шляпах, слегка разомлевшие от сидения за столом со щедрым угощением, потому что собирались всей семьёй, потому что это был праздник – кажется, восьмое марта… Но нет, было слишком тепло, и солнце до самого вечера щедро сияло в небе, не желая уходить в такой необыкновенный день, и сирень лезла повсюду из-за заборов – ну конечно же, первое мая! И смех, и разговоры были такие, какие могут быть только в этот весенний праздник, и только в честь этого дня разрешено было Зое наконец-то сбросить тяжеленное пальто и остаться в голубом платье и розовой кофточке – да в таком наряде можно было даже взлететь, если как следует оттолкнуться! А за деревьями, за дорогой смотрел им вслед этот самый бабы-Анфисин дом, благодарный за то, что собрались под его кровлей в большой комнате, что хозяйки выложили на длинный стол каждая своё угощение – пирожки ли, рулет с маком или маринованные грибочки, а детвора тем временем полезла во все углы – кто «пошугать» кота Матвея, с хозяйским видом разлёгшегося на печке, кто поискать заветную бабы-Анфисину коробочку с невиданными старинными пуговицами. А потом гости сидели за столом – долго-долго, и закусывали, и выпивали, и обсудили всё что положено: политическую обстановку в мире, в стране, в городе и деревне, а также обстановку на мехфабрике, где трудился Мишкин отец, и в институте, где работал Зоин папа, и погоду, и нынешний урожай в станице, и дачные заботы, и городские моды, и успехи детей в школе (тут кое-кто начал ёрзать на стуле и ныть: «А мо-ожно уже на у-у-лицу?»), и поскольку солнце ради праздника решительно отказывалось садиться и уступать место темноте, то решили ещё все вместе прогуляться к речке.

И никогда, нигде больше не слышала Зоя такого запаха весны, никогда и нигде не чувствовала вслед любовного взгляда старого дома…

Картина выплеснулась из памяти и в одно мгновение заполнила собой всю вселенную – так огромна и значительна она была. И уже просыпаясь, Зоя твёрдо знала, что это неспроста, что старый дом и баба Анфиса на самом деле хотят подсказать ей важное, самое главное, в какой-то миг она даже поняла – что именно… но через мгновение эта главная мысль стала куда-то уплывать, таять, заслоняться другими, и вот уже и след её простыл, растворился в темноте уютной комнатки, в равномерном и ко всему равнодушном тиканье ходиков.

 

Глава 17

– Зойк! Проснися! – противным скрипучим голосом сказала мама и потрясла её за плечо.

– Да чего так рано… автобус же нескоро… – спросонья сопротивлялась Зоя, не в силах разлепить веки и теснясь в уголок узенькой железной коечки.

– Проснися, говорю! Разговор про Анфису есть! – зашипела мама в самое ухо, и Зоя дёрнулась прочь ещё раз, стукнулась головой о белёную стенку и волей-неволей открыла глаза.

Чудеса! Над ней склонилась вовсе не мама, а какая-то чужая старуха… ну да, та самая вчерашняя бабка в цыганских серьгах. Правда, сегодня серьги куда-то подевались. А цыганские брови при ближайшем рассмотрении оказались густо наведенными чёрным карандашом… На всякий случай Зоя потрясла головой, ещё раз зажмурила и опять открыла глаза.

– Я тут через пять домов живу, синяя калитка, на ней объявление! – тем временем полушёпотом втолковывала ей старуха. И допытывалась: – Ты слышь меня или нет? После завтрека приходи! Про Анфису расскажу тебе, чего другим знать не надо… Сообразила, нет?

Кажется, она собралась не то встряхнуть её, не то ущипнуть, и Зоя поспешно закивала. Старуха наконец отстранилась.

– После зав-тре-ка! Калитка синяя! – ещё наказала она напоследок шипящей скороговоркой и скользнула в дверь – только цветастый платок мелькнул да из коридора послышалось плаксиво-укоризненное: «Вчера тужурку у вас забыла… вот же она тут в коридоре… Дак никто и не позаботится! Тащися сама, баба, с утра пораньше!»

Утро стояло, однако, уже не раннее. Откуда-то приглушённо доносились голоса – мамин и Надин – и стук ножа. Забыто пахло чем-то ласковым, домашним… ну да, топлёным молоком!

Зоя села в постели и некоторое время посидела, собираясь с мыслями.

Если эта старуха не приснилась ей вместе со своими бровями и калиткой… Тогда что же? Выходит, баба Анфиса… на самом деле передала ей что-то ТАЙНОЕ? Только, значит, не в тетради, а вот через эту, как её, Катерину Ивановну – в прошлом вахтёршу на мехфабрике, а ныне гадалку? И потому-то, значит, та вчера глаз с неё, с Зои, не спускала!

А может, это у гадалок профессиональная манера такая? Может, так они заманивают очередных клиентов?

Но всё-таки… А вдруг тот сон был всё-таки НЕСПРОСТА?!

И помимо всех рассуждений какой-то командный пункт у неё внутри уже принял решение, и что-то уже нетерпеливо толкало её изнутри – скорей! скорей! – понятно, Ирусино сумасшествие, а что же ещё? Психоз с кладами, картами и сундуками сокровищ продолжался!

За «завтреком» она сидела сама не своя.

Пока Надя потчевала гостей домашней сметанкой («не наша, правда, – корову счас только Фёдоровна держит, одна на весь квартал»), яйцами («токо с-под курочки») и лепёшками, похожими на твёрдые блинчики («на кефире сама замешиваю»), в голове Зои раскатывалось звучными аккордами арпеджиато снизу вверх: «Концертное платье… машинка стиральная – автомат, восемьсот оборотов в минуту… костюм-тройка с жилетом для Пашки…» В конце каждого аккорда следовал торжественный удар литавр.

Сумасшествие, очевидно, цепко держало её в своих лапах, не давая вырваться.

– А сахарницу? Сахар-то забыла! – вдруг тихо вскрикнула Надя и оглянулась на гостей с испугом, как ученица, явившаяся без дневника в день академического концерта.

С неё вдруг слетела вся взрослая степенность, пышные плечи съёжились и заострились, руки кинулись рыться по каким-то сусекам, хлопая дверцами и ящичками. И она вмиг стала похожа на девочку-подростка – точно из Зоиного сна!

– Да не переживай ты так, не похудеем! – Зоя хотела было добавить «сестричка», но язык с непривычки не повернулся. Однако тёплый луч как будто протянулся из того сна и соединил их на мгновение.

Тем временем Надя вскрикнула:

– Гляньте! Катерина-то Иванна! Обручи свои на окне забыла!

И подняла с подоконника те самые кольца-серьги.

Тут притихшие было сумасшедшие мысли опять заклубились вокруг Зои.

Надо сходить к старухе. Сказано же – ей баба Анфиса что-то передала!

Сходить тайком!

Да, но как же ухитриться ускользнуть из дома? Одной, без мамы?

Не находчива была Зоя Никитична Петунина, не смекалиста житейски и к тому же нерешительна. «Всё на лопате» с детства любила – права, ох как права была Марина Львовна!

А Надежда меж тем рассуждала:

– Перебрала бабка вчера, видно, и тужурку, и серёжки позабывала! Теперь неси ей, королеве, – второй раз не придёт. А то ещё скажет – оставили, позарились на её золото самоварное… А я, может, ходить к ней брезгую! У неё кошек десять штук, вонища от них! Да ещё эти карты, свечи, мракобесие всякое… – и она передёрнула пышными плечами.

Тут кто-то слабенько пискнул:

– Ну так, может, я отнесу… Я помню, тут где-то недалеко, у неё калитка синяя.

И Зоя с изумлением узнала собственный голос.

Услышав его, Надя тоже, видно, удивилась. Повернулась к ней и, помедлив, согласилась неуверенно:

– Ну сходи, если хочешь… Это домов шесть примерно, за калиткой сразу направо. Только она ж может насмерть заговорить, она у нас такая! Ещё со своими гаданиями приставать начнёт! Ты тогда лучше сразу скажи – так и так, спешу, мол, на автобус… Или, может, вы с Зоей вместе, тёть-Люб? Чтоб на минутку, и сразу назад! Вас-то она постесняется…

– Да зачем! Сама схожу! А если и поговорю чуть-чуть – не заколдует меня, не бойтесь, – не без решительности высказался окрепший Зоин голос – опять сам собой, не дожидаясь маминого ответа. Видно, золотая лихорадка уже вовсю бушевала в её организме!

Но мама только пожала плечами. И пока она не успела ни о чём догадаться, Зоя быстренько дожевала лепёшку, глотнула чаю и выскользнула на улицу.

Сердце возбуждённо стучало. Ноги сами несли её по узенькому, в расщелинах, тротуару. Однако нужной калитки что-то не было видно. Встретились три зелёные деревянные, разных оттенков и степени износа, затем одна ржавая железная и почти сразу же за ней – вторая железная, новенькая и сверкающая, украшенная почему-то двумя полусферами, формой и размером напоминающими женские груди, что не осталось без внимания прохожих – на месте предполагаемых сосков были игриво прилеплены жвачные комочки. Миновав эротичное заграждение, Зоя в растерянности остановилась, оглянулась назад… и тут взгляд её упал на пришпиленный к забору здоровенный кусок картона. Криво нацарапанные буквы на нём преследовали явно рекламную цель: «Порча, грыжа, склюёз и будущее».

Так и есть – под объявлением СИНЕЛ кусочек дерева!

– Склюёз… – озадаченно пробормотала Зоя.

Калитка подалась сразу, от лёгкого толчка. Выходит, её и впрямь ждали? Вот и мощёная кирпичом дорожка к дому послушно стелется под ноги. А домишко-то крошечный, ставни покосились, и амброзия, точно как Надя говорила, там и сям – кустами, зарослями, целыми полянками! Хотя, должно быть, так и полагается жилищу колдуньи…

Ощущая предательские мурашки в районе лопаток, Зоя потянула на себя поржавевшую дверную ручку.

Скри-и-иппп…

– А-а, пришла! – ясно сказали совсем рядом.

Опять проклятые нервы! Она вздрогнула как от толчка.

– В комнату проходи, – велела Катерина Ивановна и материализовалась из тьмы коридора.

Зоя послушно двинулась в комнату и, не смея оглянуться, переступила порог впереди хозяйки.

Здесь было ненамного светлее: три крохотных оконца не справлялись с сумраком. А может, они и не открывались никогда – в комнате попахивало сыростью, и воздух как будто застоялся в неподвижности.

– Здрасьте, Катерина Ивановна, – запоздало спохватилась Зоя. – Серёжки вот ваши…

– На комод положь, – равнодушно распорядилась хозяйка.

Сверху, из левого угла комнаты, тускло сверкнул оклад большой иконы. «А мракобесие как же? – удивилась Зоя. – Карты? Десять кошек?» В поле зрения не обнаружилось ни колдовских свеч, ни хрустального шара, да и на подоконниках не заметно было ничего похожего на пучки засушенных трав и мышиных хвостов.

– Ну, садись… родичка Фисина любимая, – пригласила Катерина Ивановна всё так же неласково, с явным неодобрением родственных пристрастий подруги.

Зоя опустилась на краешек стула, тоже скрипнувшего.

Далее воцарилось молчание.

Катерина Ивановна, усевшись напротив и не утруждаясь церемониями, разглядывала гостью.

Зоя не менее прилежно изучала собственные руки, словно давно дожидалась случая уделить им внимание. Тем более что взглянуть ответно в лицо Катерины Ивановны оказалось делом почему-то совершенно немыслимым.

Наконец она кое-как набралась решимости:

– Вы меня… м-м… приглашали… Так я вот и…

– Да ты у нас, оказывается, та-а ещё штучка! А-а-арти-и-истка! Не зря Фиса тебя всё поминала, – неожиданно пропела хозяйка обличающим оперным меццо-сопрано.

Этакая Кармен на пенсии! Зоя от удивления забыла бояться и уставилась на Катерину Ивановну во все глаза. А та погрозила ей кривым старческим пальцем:

– Мужиков морочить умеешь, а-а? Богатая будешь, в норковой шубе! Ц-ц-ц, – со вкусом поцокала она языком. – Дом двухэтажный! Но имей в виду: машину пускай муж водит, сама за руль не вздумай садиться. Не твоё!

И для усиления своих слов ещё раз потрясла перед Зоиным лицом кривым пальцем.

Зое стало смешно. Сколько же веков этому цыганскому репертуару? Но расхохотаться было никак нельзя. Она пообещала чистосердечно:

– Ладно, за руль… точно не буду. Клянусь!

«А может, и сумасшедшая! – мелькнуло в голове. – И чего было сюда бежать как угорелой…»

– Думаешь, бабка Катерина из ума выжила? – в ту же минуту ехидно констатировала старуха. И дождавшись, пока Зоя всё-таки смутилась, объявила: – И, между прочим, зря так думаешь! Я судьбу по чертам лица вижу.

Выдержала ещё одну паузу и добавила с хвастливым удовлетворением:

– Вот потому и люди ко мне приходят. Всем же про судьбу интересно! И технолог наш, с фабрики, и бухгалтерша, и начальник швейного цеха – все сюда являются! Сама директриса теперь – «вы», «Катерина Иванна»! А раньше одно, бывало, только и дождёсся от неё – «Катька, ты смотри тут у меня!»

В ответ на эту речь Зоя покивала как могла уважительно. А потом вздохнула и всё-таки уточнила извиняющимся тоном:

– Но только если насчёт меня, так прогноз ваш, знаете… опоздал немного. В том смысле, что разошлись мы с мужем ещё десять лет назад.

Это сообщение ничуть не смутило ясновидящую. Она только пожала плечами и пробурчала неодобрительно:

– Сошлися-разошлися… И сами не знаете, чего хотите! Ну ладно, не переживай. Сойдётеся обратно ещё! Кто стоко лет тебя ждал, тот ещё подождёт…

В этот момент в углу комнаты пискляво мяукнули. «Котёнок!» – догадалась Зоя. Но из-за стола неспешно вышел громадный полосатый кот и, не обратив никакого внимания на Зою, выжидательно посмотрел на хозяйку.

– Тиша! – радостно спохватилась та, забыв о Зоиной судьбе. – Маленький мой! Мамуля ж тебя не покормила, дура старая!

И она проворно устремилась обратно в коридор и застучала какой-то посудой. «Маленький» величественно двинулся следом.

Справив угощение коту, «мамуля» торопливыми шажками вернулась в комнату и вдруг спросила у Зои совершенно обыкновенным, как бы даже заискивающим тоном:

– Котёнка не хочешь взять? Рыженький, бородка беленькая. Ласковы-ы-ый! Под шкаф счас залез, зараза. А? – и она с надеждой заглянула Зое в лицо.

Зоя поспешно затрясла головой.

Колдунья тут же переменила тон. Опять напустила в голос металла, а в лицо – каменной суровости. Осведомилась презрительно:

– Так что – тетрадку смотрела? Как борщи варить? – и захихикала не без злорадства. – А тетрадка-то не та! А ТА тетрадка – вот она, гляди! Тебя дожидается!

И неспешным театральным жестом вытащила из-под своего цветастого платка и водрузила на стол тяжёлый блокнот в чёрном кожаном переплёте.

Любовно погладила его, вздёрнула голову и провозгласила официальным тоном:

– Что Надька говорит, ваша бабушка Анфиса не в себе была и сказки рассказывала – так это извините и подвиньтеся! Все б такие сумасшедшие были, так и доктора без работы давно бы осталися. Печень вот у ней болела, это да. Я ей сколько раз порчу сымала!

Блокнот лежал прямо перед Зоей, в каком-нибудь полуметре. Она с усилием отвела взгляд.

– А печень… в смысле порчу эту, вы говорите… Её кто же бабе Анфисе делал… в смысле, насылал?

Катерина Ивановна уставилась на гостью с таким выражением, будто её спросили, день сейчас или ночь.

– Да завистницы ж проклятые! Соседки! А кто ж ещё?! И узнать-то толком ничего не дали! Как ни придёт в правление – а там или перерыв, или председатель занят, то очередь, то Валька полы моет… Так Фиса бедная до документов и не добралася. Ну, ясное дело – кто ж её допустит? В правлении-то небось всё-о-о знают! – тут она опять погрозила, и опять отчего-то в направлении Зои, своим кривым пальцем. – И насчёт происхождения, и про наследство, и про именья фамильные! Только говорить это, понятное дело, никому не велено, чтоб людей не искушать и смуту не сеять.

 

После этого колдунья на некоторое время утихомирилась, уйдя в какие-то свои мысли и комкая концы платка. Роковые её брови то сходились, то приподнимались, живя на лице как бы собственной нарисованной жизнью. Зое же как раз хватило времени собраться с духом на следующий логичный вопрос:

– А какие это, вы говорите… именья?

– Фиса говорила – в Орловской губернии вроде… – буркнула она, – документы вот, говорю, надо искать, чтоб точно…

И вдруг, посмотрев на Зоино лицо, она закричала негодующе:

– Да она же дворянка потомственная, баба Фиса ваша! Настоящего дворянского роду! Урождённая княжна Кальянова, вот она кто была по-настоящему! О чём же я тебе толкую два часа?

И, схватив кожаный блокнот, быстро перелистала его и сунула остолбеневшей Зое.

– Вот, читай! Сама читай, вслух! Для тебя написано.

Странно: на ощупь этот блокнот показался Зое как будто тёплым. А почерк был точно бабы-Анфисин: чёткий и ровный, напоминающий печатный шрифт, почти без наклона. На почте, когда-то хвалилась, ей давали заполнять важные документы…

– «Съестные трактиры и кухмистерские заведения с тысяча восемьсот двадцать первого года…»

Прочтя это, Зоя остановилась в изумлении.

– Читай-читай! – поторопила хозяйка.

– «…переименованы ресторациями. В Китай-городе их только шесть. Все торгующие в рядах купцы, сидельцы, приказные служители, приезжие и бездомовые люди ежедневно там находят обед и ужин из сытных русских блюд, скоромных и постных. Нередко и знатные люди, в их числе князья Барятинские, двое Семёновых, Кальянов и все Горчаковы…» – Зоя ещё раз остановилась, прокашлялась, перевела дух и продолжала: – «…Кальянов и все Горчаковы, дабы разлакомить свой вкус, приправами французскими притуплённый, заказывают тут прихотливые столы с осетровою ботвиньею, дорогими стерлядями, сдобными кулебяками и наварными щами».

На этом запись заканчивалась.

По окончании чтения потребовалось ещё некоторое время, чтобы у Зои созрел вопрос:

– Откуда же такие… м-м… сведения?

– Из энциклопедии это, ей библиотекарша давала! Вот, вот, в уголку, видишь – «Энциклопедия дворянской культуры, стр. 85»? Не домой, конечно, ей давали, а в читальном зале переписывать. В правлении-то всё скрывают! А дома она кому ни скажет – все сразу: умом тронулась бабка! Она всё к вам в город рвалася поехать, да какое там уж ехать… На тебя вот только и надеялася. Сперва письмо тебе написать хотела. Да я её отговорила: а ну как в чужие руки попадёт, смеяться будут или скроют из зависти… Я-то тогда уж видела, что ей недолго осталося, Фисочке! – тут Катерина Ивановна промокнула глаза уголком платка. – И вот она мне перед смертью завещала тебе передать. Зоечка, говорит, у нас и умная, и образованная, и душа у ней благородная, – на этих словах последовала короткая пауза со вздохом, и в знак сомнения нарисованные брови возвышены до упора, – вся, говорит, в нашу кальяновскую породу!

И она недоверчиво посмотрела на Зою.

Однако Зое нечем было подтвердить бабы-Фисину правоту. И кроме того, её тоже мучили сомнения… Может, эта диковинная сцена – всё-таки шутка? Розыгрыш?

Катерина Ивановна, кряхтя, уселась за стол и принялась втолковывать, близко наклонившись к Зое:

– Матери её знаешь, какая фамилия была? Девичья? – и, не дождавшись ответа, с досадой всплеснула руками. – Родичка называешься… Да Кальянова же! Это по мужу она Фомина стала, в девятьсот тринадцатом году. И ещё там в блокноте под переплётом фотография есть – в Петербурге дворец работы ученика Растрелли! Кальяновское имение. У-у-у! Колонны всякие, клумбы, аллеи – красотища невиданная! Ну, потом посмотришь… Никто из ваших не знал, конечно. Нельзя ж говорить было! Старшие-то Кальяновы, кто уцелел, ещё в двадцатом году на последнем пароходе из Одессы отчалили! Говорят, письма писали тёте Татьяне вашей, Фисиной двоюродной, так её с этими письмами и посадили в тридцать восьмом… Да ты и Татьяну не помнишь, что ли?

– Почему… Тётю Таню помню, да, – пробормотала Зоя. – У нас фотография была, и мама рассказывала. У неё ещё коса такая длинная… Десять лет ей дали, а она от сердца почти сразу умерла – после войны уже узнали… Но про письма никакие я не слышала!

– Так и никто ж не слышал! – пожала Катерина Ивановна острыми плечами под платком. – Фиса-то не сумасшедшая, чтоб языком молоть! Говорю же: она только под самый конец решилася справки навести, да и то не успела! Только до энциклопедии и добралася! А ваши-то хороши: нет чтобы помочь старой женщине – они скорей над ней издеваться!

В ушах у Зои стоял тихий, но равномерный гул в низком регистре. Хотелось закрыть…

Кажется, ясновидящая что-то уразумела. И приступила к заключительной части речи:

– Ну, вроде всё я тебе передала, всё рассказала, Фисочкину душу успокоила… А уж дальше дело за тобой – сама хлопочи, доискивайся, какие там у вас права, имущество и прочие привилегии! Бояться теперь нечего, время другое: уже и дворянские собрания, и клубы какие-то образовалися! И не сомневайся, – тут она опять понизила голос и напустила таинственности, – чего баба Катерина сказала – то дело верное! И хоть я и не вижу, чтоб ты в кальяновскую породу удалася, но зато удачливая! А жить тебе не меньше как до восьмидесяти семи годов. Только насчёт машины помни – не твоё это предназначение…

Напоследок Зоя ещё раз оглядела комнату.

Кривоватые, полосками побеленные стены. Шаткие разномастные стулья вокруг стола. Жалкое пристанище одинокой старухи…

Она нашарила в кармане бумажный полтинник.

– Спасибо вам за всё… Конфеток вот купите себе.

– Не положено бы… Ну, в память Фисочки, подружки моей, – пробормотала Катерина Ивановна.

На пороге Зоя остановилась. Гул в ушах смолк, и в голове прояснилось.

– Этого не может быть, – отчеканила она, глядя прямо в глаза старухе. – Вот что вы тут рассказали… Быть не может! Баба Анфиса простая была, обыкновенная, как все! Безо всяких там дворянских штучек! В детдоме воспитывалась – все знают! Это, может, воображение у неё, фантазия какая-то… мало ли!

– Простая, говоришь? Обыкновенная?! – Катерина Ивановна упёрла руки в боки и выпрямилась, сверкнув глазами. – Да что бы ты, девчонка, в простоте понимала! Фисочка жизнь свою спасала. И твою, может, тоже! И матери твоей! А скажи тогда правду – так вас бы, может, и на свете не было! Эх ты-ы… родичка! Внучка!

Обратный путь не запомнился. Смутно мелькнули перед глазами то железные, то деревянные калитки, заборы и лавочки.

Пришла в себя она уже у самой Надиной, бывшей бабы-Анфисиной двери. И, взявшись обеими руками за голову, пробормотала:

– Баба Анфиса! Во что ж это ты меня втравила, а?..

 

Глава 18

Прийти в себя после таких стрессов можно было одним проверенным способом – уснуть.

Однако сладкая дорожная дремота что-то не спешила охватывать её.

Старенький автобус подвывал на подъёмах, силясь вползти в серое клочковатое небо. Последняя листва с шуршанием летела вслед. Редкие встречные птицы оповещали в панике: «Зима! Уже зима!»

В такую погоду, рассеянно глянув в окно, Марина Львовна, бывало, вдруг оборачивалась к классу – с совершенно другим, таинственным лицом. До неё Зоя не подозревала, что у взрослых женщин бывают такие лица. Что сквозь немолодую желтоватую кожу, сквозь недовольные складки у губ вдруг проступает этакое – куражное, сценическое, словно взмах палочки фокусника, перед тем как из цилиндра вылетит стайка голубей: «Ну ладно уж, покажу что-нибудь… Смотрите внимательно… Слушайте во все уши!» И – успеть только вовремя вскочить с вертящегося стула, уступить место – начиналось! Тут же, на глазах, по одной нотке, по аккорду возникали из небытия, из скучной предзимней тишины чьи-то шаги, и танцы, и шутки, и переглядки, и тяжкий стон, и гневный вскрик, и ласковое прощение – неважно, называлось ли это сонатой или музыкальным моментом. Округлые, чуть дряхлеющие уже, но полные силы и гибкости руки опускались на какие-то не те, не привычные клавиши, потому что звуки рождались иные – певучие, плывущие, какие только и могли родиться под такими руками! «Возьми меня за кисть!» – приказывала она, и Зоя осторожно обхватывала запястье: тёплое, живое, легко взлетающее над знакомым клавишным узором – два и ещё три толстых чёрных стежка по белому фону – и вдруг погружающееся в этот узор до самой глубины, до утробного педального гула. Ни при чём были никакие ахи-охи, ни аплодисменты – она словно деловито и без лишних слов показывала новый шов, как на уроке домоводства: можно вот так, пунктиром, а можно крестиком или вперёд иголкой. И ещё штопала, закрепляла, затягивала узелки: запомни, вот так – свободно, не давить на клавиши, звук извлекается собственным весом руки, тогда зажатость не вернётся… А зажатости и не бывало больше. И до сих пор нет.

Но что же она-то, Зоя? Разве не была она самой прилежной белошвейкой-ученицей? Разве хоть раз забывала дома нитки или прогуливала уроки?

О нет! И её полудетские пальцы, бывало, взлетали над чёрно-белым полотном легко и радостно, а потом бежали вприпрыжку, и щёгольски вытанцовывали триоли и шестнадцатые, и щедро сыпали хроматические пассажи… но только пока Марина Львовна была рядом. Только рядом с ней.

А через год – через год учёбы у Самой Громовой! к которой чего только стоило пристроить Зою, использовав все Марины-Львовнины связи! – через год она медленно выговорила таким знакомым, незабываемым своим голосом: «Девочка, ты потеряла ощущение клавиатуры….»

Потом-то, конечно, и Зое сто раз приходилось говорить то же самое. И даже кричать в ярости: «Да у тебя всё вывалилось из рук!»

И очередной эльф или нервомот переминался с ноги на ногу, опускал глаза и разумеется, не догадывался спросить: «А у вас-то самой, Зоя Никитична?»

А между тем как раз у неё-то, у Зои Никитичны, из рук валилось буквально всё. Сначала – только ощущение клавиатуры. А потом и вся жизнь. Постепенно, незаметно, а теперь как будто с некоторым даже ускорением!

В том числе и деньги, которые исчезали регулярно и неуловимо – иной раз прямо вместе с кошельком.

И единственное дитя, что отбивалось от рук всё заметнее с каждым днём.

И человек, с которым семь лет делили кров и пищу, и ложе… и которого она, по словам мамы, упустила… Хотя… что там говорила про него старуха?

– Не спишь? – спросила мама, открывая глаза. – И я всё про тётю Анфису думаю. Последнее время, Серёжа сказал, она себя не помнила.

– Так это, говорят, многие старики… Прошлое вспоминают, детство там или юность, а что вчера было – забывают.

Хотя вот папа, подумалось тут же, помнил всё до самого конца. И когда в последний день она прибежала с утра, отпросившись с работы – мама позвонила, сказала, что ночью вызывали «скорую», а он отказался ехать в больницу – папа, увидев её, улыбнулся медленно, как будто с трудом, потом подозвал маму и шепнул: «Корми Зою!»

Да ведь папа был ещё не старик…

– …говорит, даже имя своё забывала! Или выйдет из дома и не поймёт, как вернуться. Твердит только: «Я Кальянова, Кальянова!» Это девичья фамилия у неё была… Хорошо, соседи приводили!

При звуке девичьей фамилии что-то неприятно повернулось у Зои в области солнечного сплетения.

Значит, вот и ещё одно дело, которое суждено ей с треском провалить.

И дело-то какое, в сущности, дурацкое! Прямо-таки идиотское дело! Ну просто психбольница отдыхает!

Может, рассказать всё маме?

Она, конечно, посмотрит своим взглядом. Есть у неё один, специально для таких случаев… А потом, конечно, скажет: «Ну а ты-то сама нормальный человек – Катерину Ивановну слушать?»

Нет уж. Приключение это – как раз для ушей Ируси. Вот уж кто оценит. Придёт в восторг.

– …А однажды увидели её – в кино пришла. Одна, представляешь? Среди бела дня, в чём стояла: в халате, в переднике – в кинотеатр… А сейчас-то туда одна молодёжь ходит, люди постарше дома сидят. Серёжа говорит: от людей стыдно, вроде как ей телевизор смотреть не дают!

За окном бежали поля, перелески, деревеньки – все по-зимнему обесцвеченные и неприветливые. За ветхими заборчиками, в крохотных домишках шла своя угрюмая жизнь, которой Зое не суждено было узнать, но о которой всё знали Надя и Сергей, почерневшие на своём огороде. Эти огороды смотрелись рядом с домишками как поля. На таких полях, пожалуй, и сама Ируся со своим Славиком и двумя дочками не управилась бы! Это вам не розы разводить на грядочке метр на два!

…И вдруг посреди этой жизни человек отправляется в кино! Один, потому что кто же пойдёт с ним среди бела дня, если есть телевизор? В халате и переднике, потому что где же ему – ей! – взять выходное платье? Но всё-таки идёт в кино, потому что…

– А на какой фильм она пошла?

– Да не знаю, не спросила… А что?

…потому что хочет увидеть другую жизнь. Потому что вокруг себя она другой жизни уже не увидит. Не успеет…

– Или ещё: сядет и молчит. К ней обращаются – как не слышит. И бровью не шевельнёт! Надя прямо из себя выходила: смотрит перед собой – и всё. Или вяжет. Всё-таки, правда, нехорошо! Они за ней от души смотрели. За стол – всегда с собой, врача вызвать – пожалуйста, Надя сама уколы делать научилась. А некоторые ведь бездетных тёток в дома престарелых сдают…

…а может, вспоминает. Хотя что она может помнить? Даже если ТО правда хоть на какую-нибудь шестнадцатую долю… Год рождения двадцатый… или двадцать первый? Разве что чьи-нибудь рассказы? О фамильных имениях, о семейных обычаях… И вязание, надо думать, оттуда. Вязали же когда-то благородные дамы – серебряными крючками, из шёлковых ниток, сидя в просторных залах, в удобных креслах…

– Интересно, Надежда себе взяла белый воротник или отдала кому-нибудь? – вслух подумала она. – Ну, бабы-Анфисин, знаешь, вязаный…

– Да ты что – отдала! – возмутилась мама. – Тётя Фиса его года три, наверно, вязала! Такого рисунка вообще никто не видел. Реликвия! Это ей ещё в детстве соседка, богатая барышня, какую-то кофту отдала. После революции дворяне не больно-то наряжались… Так тётя Фиса эту кофту всю жизнь берегла и носила, пока не выросла – она же крупная была, фигуристая. А потом один рукав отпорола и распустила и тот рисунок выучила, говорила – «тюильри» называется. Какой-то очень сложный – один только воротник и связала.

Из маминой речи выплыли три слова: «реликвия», «дворяне» и «Тюильри». Выплыли, сцепились краями и замерцали вокруг Зои сверкающим хороводом. И хоровод этот на глазах расширялся, достигая размеров бальной залы, прирастая новыми чудесными словами – «Париж», «бал», «карета»… И мотив шопеновской мазурки ля-минор уже шелестел вкрадчиво, уже подхватывал первые пары в этот волшебный круг… О, мечта всех девчонок, детская игра «вы поедете на бал»! «Черный с белым не берите, «да» и «нет» не говорите!»

– …и на свадьбу подарила мне кофту из мотивов. Из ничего! Просто собрала все обрывки ниток, какие были в доме, и связала! Каждый мотив – цветок. Все разноцветные – красные, голубые, жёлтые, оранжевые, – а по краю все чёрным обвязанные. До такой кофты ещё никто в мире не додумался! Я её увидела – остолбенела! Надела – себя в зеркале не узнала. У меня ведь и платья свадебного не было, не те были времена… И вдруг – такое! Представляешь, я в ней иду по улице – а женщины останавливаются и вслед смотрят!

– Представляю… Ну а мужчины? Не останавливались?

Мама улыбнулась чуть грустно.

– Я не останавливалась! Говорю же, другие были времена. Это сейчас у нас Люська… – она вздохнула и махнула рукой, словно отгоняя постороннюю мысль. – И потом, у меня с годами как-то сузилось мышление. В юности, помню, нравились мне то блондины, то брюнеты – но чтоб обязательно с хорошей фигурой, плечи широкие. А потом стала замечать – нравятся только похожие на отца! Такие немного сутулые, с тихим голосом… И чем больше похож, тем он мне симпатичнее!

Вдруг выглянуло солнце, и совсем другая картина нарисовалась за окном: мягкие коричневато-жёлтые тона, кое-где оживлённые зеленью. Словно другой художник встал к холсту. И даже автобус побежал как будто легче, веселее.

– Вообще-то от одежды много зависит, это точно, – признала Зоя. – Вот у меня шуба, помню, в восьмом классе была – кошмар! Ну, такая искусственная, помнишь, с полосатым отливом? Их сперва весь город кинулся носить, потому что дешёвые, а потом рассмотрели получше – прямые, ни талии, ни бёдер – и повыкинули. А я до третьего курса так и ходила в ней, как коробочка на ножках! И так-то красотой не блистала…

– Ну, ты выдумаешь тоже! – рассердилась мама. – «Не блистала»… Ты очень даже симпатичная была! Глаза такие, с поволокой… брови…

Зоя изумилась так, что повернулась насколько могла, вздёрнув упомянутые брови и вытаращив глаза с неведомой поволокой.

– С чем, с чем глаза?

– С поволокой, – сердито подтвердила мама. – Ну, это когда тень от ресниц, так говорят!

Зоя разочарованно вздохнула и вернула корпус в прежнее положение. Но на всякий случай порылась в сумке, достала косметичку и быстро заглянула в зеркальце. Ресницы были на месте – самые обыкновенные, безо всякой там… подоплёки. Да и была ли она когда-то?

Зоя ещё раз повернулась и спросила почти грозно:

– А что же ты раньше молчала, интересно?

– Ну а как же… – мама растерялась. – Для чего такое говорить? Воспитание же… скромность украшает!

– При чём тут скромность?! – Зоя почему-то вышла из себя. – Да если бы ты… как-нибудь дала мне понять… похвалила бы раз в жизни… только вовремя! Да может, у меня вся жизнь по-другому бы сложилась!

Мама смотрела недоверчиво. И наконец предложила со своим ОСОБЕННЫМ взглядом:

– А ты Пашку давай похвали! Как раз вовремя… Может, и у него по-другому сложится?

И тут не осталось ничего другого, как только расхохотаться приглушённым дуэтом. Всё-таки в автобусе многие спали. Но всё-таки Зоя сказала с вызовом:

– А вот я где-то читала – во Франции лучший женский возраст начитается лет с тридцати пяти! Вот именно в этот период!

Мама покачала головой, улыбнулась снисходительно:

– Ну, может, во Франции…

И внезапно Зое стало обидно. Внезапно показалось, что лучший кусок жизни у неё незаметно и притом совершенно незаконно отобрали и куда-то припрятали

– А вот у меня, по-моему, один и тот же период всё время! – сердито сказала она. – Как развелись с Толиком – так и идёт одно и то же время.

– Мы с тобой давай вот что, – заговорщицки зашептала мама. – Выберемся как-нибудь в центр. Там, говорят, на Северной магазин париков открыли. Можешь узнать точно, где?

– Да не собираюсь я носить никакой парик! – отмахнулась Зоя. – Мне бы подстричься как-нибудь посовременней, чтоб особо не морочиться, не накручивать там…

– При чём тут ты! – возмутилась мама. – Я для себя хочу! Как думаешь, пойдёт мне рыжеватый?

 

Глава 19

Страх за Пашку набросился на неё, не дожидаясь ночи.

Он был один!

ОДИН!

Беззащитный перед любой злобной шуткой судьбы: перед гриппом с температурой до сорока, несправедливостью бездушных учителей, предательством товарищей, ловким обманом, даже ограблением… даже… На этом месте ей всё же удалось взять себя в руки. И сосредоточиться на мысли, что парню как-никак шестнадцатый год.

Росла только ярость в адрес Надьки, навязавшей им эти две сумищи с морковкой. «Уродилась, уродилась! Будете соки пить!» Между прочим, чтобы соки пить, нужно, во-первых, иметь соковыжималку. А во-вторых, вместо того чтобы мчаться к ребёнку, пришлось тащиться с этими сумками к маме – не отпустишь же её одну с этакой тяжестью.

– Паша… – прошелестела Зоя в трубку, едва переступив мамин порог и достигнув телефона. И, наконец-то дождавшись с другого конца иронического вздоха, тупо уточнила: – Это ты?

– Ты не поверишь! – невозмутимо отозвался единственный в мире голос.

– Соскучился?

– Ну-у, – протянулось в ответ, – относительно…

После этого немного отпустило. Дышать стало полегче. Правда, не настолько, чтобы задерживаться у мамы. Хотя дядя Гриша распорядился:

– Мойте руки – и за стол! Я пельмени сварил.

– Не могу… много дел, – промямлила Зоя. – Спасибо, конечно…

Дядя Гриша посмотрел с искренним недоумением. Надо было знать дядю Гришу. В каждом его действии, будь то чтение газет, вызов водопроводчика из домоуправления или сочинение очередной строфы, таилась великая сила, заставлявшая людей слушать и слушаться. А быть может, это была не сила, а великая убеждённость в своей правоте? Или великая убеждённость, перешедшая в силу?

Два дня он самостоятельно вёл хозяйство: разогревал обед и ужин, мыл посуду, выносил мусор и выгуливал Муху. И, готовясь к их возвращению, пошёл в магазин и купил пельмени «Богатырские». Он варил их, помешивая, сливал воду и заправлял сметаной. И после всего этого Зоя посмела отказаться?!

– Извини, дядь Гриш, – пробормотала Зоя – У нас в школе проверка намечается… Надо готовиться, столько писанины…

Дядя Гриша непонимающе поднял всё ещё густые, почти без седины брови. Мама проницательно хмыкнула, но промолчала. Зоя вдруг заметила, до чего похожи они с мамой. Ну точно – одна порода! Только она, видно, удалась в другую – рассуждала Зоя, отступая в коридор и выскальзывая на лестницу и дальше, во двор…

– Прибыла, – без всякого выражения констатировал Пашка, открыв дверь. Глаза его были пусты и холодны.

От этого «прибыла» и от того, как он повернулся и ушёл к себе, Зою обдало морозным ветром. И она мёрзла весь вечер. Не согрел даже чай, который сын отказался пить вместе с ней, потому что надо было зубрить историю – завтра в школе предстоял какой-то срез.

И всё от того же холода она опять проснулась среди ночи.

На сей раз её ужас именовался «турник». Точнее – «в доме до сих пор нет турника!» А последствия юношеского кифосколиоза?! Страшно подумать! Ведь позвоночник, всем известно, – царь организма! Со следующей же зарплаты, поклялась она себе, куплю в «высшей лиге» эту блестящую палку и заставлю Пашку повесить в проёме! И висеть на ней по минуте каждый день! Нет, трижды в день!

Потом вдруг пришла новая мысль, ясная и упорная, из тех, до которых в жизни не додумаешься днём: вся трагедия в том, что она неправильно разговаривает с сыном! Просто-напросто она, мать, употребляет не те слова, что нужно, вот ребёнок и не понимает её! А с ним надо говорить как-то иначе, на другом, понятном ему языке.

Но на каком же? Она должна немедленно приступить к изучению. Она будет очень стараться. Может, как-нибудь на американский лад: с оборотами вроде «у меня проблема», «давай попробуем обсудить», «рассмотрим ситуацию»… Ведь так, кажется, выражаются тамошние психоаналитики, сплошь образцово доброжелательные и белозубые?

Или, может быть, лучше на подростковом сленге, фразочками типа «я что-то не догоняю», «ясен пень», «я в шоке» и «косяков наломали»… Или «накосячили»?

Хотя что именно тут обсуждать, когда ситуация ясна как день или, может быть, как пень: ты – моё самое главное, единственное в жизни, и я смертельно боюсь за тебя?

И она всхлипнула в подушку.

– …да ничего не надо! Сам перебесится, – уверенно пообещала Ируся.

Душеспасительный сеанс проходил на супружеской кровати, благо Ирусиного Славика опять вызвали сверхурочно.

Голубая кружевная гардина слегка колыхалась, раздуваемая ветром, и тень её струилась по голубым же обоям на стене.

– Художественно тут у тебя! – в двадцатый раз вздохнула Зоя. – И додуматься же надо – всё голубое: обои, занавеска и люстра даже! И даже покрывало!

Вот так же, как на этом покрывале, они лежали когда-то в детстве, глядя в потолок, в крошечной Ирусиной комнатке на диване. Только тогда взгляды их не достигали потолка, на середине пути сворачивая в область розовых грёз и голубых мечтаний. И вот прошло тридцать лет, и пожалуйста: Ируся свою голубую мечту осуществила, а Зое остаётся только любоваться её люстрой в виде трёх лилий.

– Покрывало это я не покупала, а сшила, – уточнила Ируся. – Ты забыла, летом? В «Золушке» была такая стёганая ткань, готовая – только подшить.

– Всё равно ты молодец. И девчонки у тебя молодцы. Не мешают поговорить.

– Естественно. Дрыхнут. С дискотеки же в пять утра явились!

Зоя решила, что ослышалась. Но выражение Ирусиного лица…

– Твои девочки? Даша? Маша? Обе?! Как же… им же всего…

– Семнадцать и девятнадцать, – подсказала Ируся. – И в этом возрасте в Америке уже живут отдельно от родителей. Так меня мои девочки проинформировали. У Дарьи в институте, видите ли, СВОЯ КОМПАНИЯ, и туда же соизволили принять и Марью. Теперь Манька, надо понимать, достигла главной цели в жизни! И вот ходят на дискотеки по пятницам – этой самой КОМПАНИЕЙ. До четырёх утра.

– У-у-жас… – выдохнула Зоя. – А ты?

Ируся вздохнула – тихо, протяжно и терпеливо, как вздыхают давно и тяжело больные старики. За все тридцать пять лет знакомства Зоя ни разу не слышала от неё такого вздоха!

– Прикидываюсь, что сплю. А сама, конечно, до двух читаю, а потом… когда как. Зато наконец-то занялась самообразованием. Вот «Мастера и Маргариту» перечитала. И Пауло Коэльо, «Алхимика».

– Нет, ну это же… я не знаю… А Славик что же?

– Ничего же, – пожала Ируся прекрасными плечами. – Славик спит как младенец. Он своё дело сделал. И даже не одно, а два: зачал и вырастил. А всё остальное у нас называется – «твоё воспитание».

– Но как же… вы же вместе… столько лет… – Зоя не находила слов.

– Расслабься, подруга, – посоветовала Ируся. – «Мы же» – были когда-то. А теперь у нас – «он же» и «я же». Как инь и ян – противоположные начала. Слышала про такие?

– Ну да… восточные символы… Так они разве не вместе? Не заодно? Мужское и женское начала! И вообще, у вас же… ну… любовь!

Почему-то это слово выговорилось трудом.

– Через четверть века совместной жизни? Наивная ты девочка! Через четверть века «любовь» – это уже инцест! – вздохнула Ируся, на сей раз легко, как о давно забытом. – И, между прочим, не я это придумала. Сходи-ка на форумы в интернете, пообщайся с умными людьми… Хотя у тебя же компьютера нет. Вот что: как в нашей шараге будут списывать, я тебе раздобуду! В этом году, правда, уже вряд ли…

– Да не надо мне… Я с ним не умею, – пробормотала Зоя и завалилась навзничь.

У неё было такое чувство, словно по ней проехал асфальтоукладчик. Такой новенький, мощный, ярко-жёлтый. И под его катком за какую-нибудь минуту с хрустом распластался весь мир этого родного, этого заветного дома. Да что там! Само слово «любовь» со звоном рассыпалось на кусочки!

А непостижимая Конькова приподнялась на локте и постановила:

– Так, хватит трагедий! Всё нормально. Жизнь продолжается! Слышишь, Зоська? И ты мне, подруга, лучше вот что скажи: ты бабкину тетрадку хорошенько просмотрела? Всю-всю?

Зоя убедилась, что выглядит Ируся совершенно как всегда: глаза ясные, цвет лица безупречный, в пушистом розовом халате с широкими белыми манжетами и воротником шалевой формы. Может, эти ужасы Зое послышались?

– Баб-Анфисину? Само собой… Раза три пролистала.

– А может, там какие-нибудь невидимые чернила? Или, может… шифр…

Зоя постучала пальцем по лбу.

– У бабы Анфисы? Не смеши… У неё четыре класса образования было. Притом человеку за восемьдесят!

– М-м… – простонала разочарованно Конькова и плюхнулась на спину. Но тут же подскочила с новым вопросом: – А на какой фильм она ходила, ты узнала?

Определённо её признания Зое только послышались!

– А что? Думаешь, надо было?

– Ну, мало ли! Вдруг какая-нибудь ниточка. Ты детективы-то хоть читаешь, Петунина?

– Да как-то не очень…

– Так и знала! Как в лесу живёшь. Наследство – это же самая популярная тема! Ну, после заказных убийств, конечно.

– Фу… Проживу как-нибудь и без популярных тем, – скривилась Зоя, отворачиваясь и прикрывая глаза.

Ируся слегка пнула её пяткой и объявила:

– Пошла варить кофе! А то ты, подруга, я смотрю, выспаться решила!

– А что… И очень кстати бы, – пробормотала подруга.

Неожиданно захотелось домой. Слишком много отрицательной информации вылилось на неё в этом уютном доме. Даже голубые стены в спальне на глазах помрачнели. Смотреть на них бессонными ночами?! «Не буду делать голубую спальню, – перерешила Зоя. – Лучше цвет беж или персиковый…»

– Тебе чёрный, как всегда? – крикнула Ируся из кухни.

И ровно через минуту вернулась с подносиком, толстой ручкой и листом бумаги формата а-четыре. Удивительно! Лицо её было спокойно и безмятежно, как всегда. Разве что тени у глаз…

– Молодец ты у нас, – грустно восхитилась Зоя. – Сильная натура! А я б вот точно с ума сошла…

Ируся усмехнулась, отхлебнула глоток.

– А ты думаешь, почему я такая натура? Не знаешь? Мамино воспитание, подруга! Мне же мама с пятнадцати лет твердила: «Помни, что у тебя есть голова на плечах!» Как заклинание. Установка такая – голова на плечах! И на вечера меня отпускала, и всюду. Помнишь, тебя ещё к Костиной на день рождения не пустили, как ты ревела? А меня – всюду! Вот с этой самой головой. И в парк на танцы, и к подружкам допоздна заниматься. И я, как заговорённая… один раз только в переделку попала, я тебе не рассказывала, ты уже в училище училась. На море пришли с девчонками на танцплощадку в дом отдыха, и приглашает меня парень. Ну, танцуем, познакомились уже, и вдруг вижу – ему плохо стало. Вроде не пьяный, а глаза закатил, навалился на меня – сейчас грохнется! Зову на помощь – никто внимания не обращает, музыка орёт, и девчонки мои куда-то подевались. Я его до скамейки кое-как доволокла и давай в чувство приводить – всё как положено, как нас на уроках санподготовки учили. Стараюсь так, и не соображаю, что вокруг никого. Скамейка-то за поворотом, в уютной такой аллейке! И не знаю – то ли так успешно ему массаж сердца делала, то ли он притворялся… В общем, пришёл в себя – и как набросится! Кофточку мне порвал, придурок… не помню, как и вырвалась. Но обошлось, убежала. И больше на эту танцплощадку – ни-ни! А теперь вот и мне приходится на Дашкину с Машкой головы рассчитывать… У тебя кофе не остыл ещё?

– Слушай, а по-моему, ничего тут плохого нет. Голова на плечах – это ж нормально! Хуже, когда во всём опекают! Вот мы с мамой всегда вместе мою одежду покупали. С тех пор как она меня к музыкалке приговорила – и до самого замужества!

– Приговорила? А ты разве в музыкалку не хотела? – удивилась Ируся.

– Я вообще-то петь хотела, а не играть, – вздохнула Зоя. – А мама сказала: «У тебя голоса нет, а слух хороший» – и отдали меня на фортепианное отделение.

– Да просто у вас пианино было! Что же, добру пропадать? Ну, и она тебе установку дала. Поддержала веру в себя, в свой слух…

– А голос? – вскричала Зоя и даже вскочила. – Да я знаешь, как ревела, когда меня с хором на выступления не брали?

– Бедная моя девочка… Ну, сядь, сядь, успокойся. Хочешь, споём с тобой вместе «Во поле берёзка стояла»? Или что вы там на своём хоре пели?

– Не мы, а они! Меня на концерты не брали… А я, между прочим, все партии наизусть знала, все эти пионерские песни! И первые голоса, и вторые. И до сих пор помню! Вот слушай: «Друзья, вам открыты сердца и границы в стране небывалых побед…» Небось не знаешь? А ещё: «Небо голубое, луг шумит травою…»

 

Но Ируся скомандовала:

– Так, стоп! Антракт! Больше не отвлекаемся. В кои веки серьёзным делом занялись! Ты наследство думаешь получать или нет, артистка? Продолжаем искать ценности. Работаем с полученной информацией, – она деловито застрочила по бумаге. – Задача номер один – найти источник завещанной записи. Дано: цитата из какой-то якобы хрестоматии. Найти: откуда цитата и есть ли там ещё что-нибудь про дворянское семейство Кальяновых. Решение: я ищу в интернете, а ты идёшь в библиотеку. В центральную, Пушкинку, в читзал. Закажешь по тематическому каталогу всё хоть немного близкое…

– Ой, а у меня там, по-моему, долг остался, – скривилась Зоя. – Уже лет пять как…

– Вот заодно и ликвидируешь! – не моргнув глазом распорядилась безжалостная Конькова и подвела длинную черту. – Ответ пока что неизвестен… Так, это у нас первое. Задача номер два – точные сведения! Дано: у нас в городе существует архив, а у вас – документы. Найти – фамильную историю и все связи… Ну что ты опять куксишься, объясни мне? У Дашки одноклассник интереса ради сходил – и оказалось, ему родня какой-то другой одноклассник! Так вот… Значит, какое решение?

– В архив этот мне тащиться, что ли?

– Молодец, Петунина! Садись, пять! – оценила Конькова.

– Слушай, ну а чего ради я вообще должна стараться? – заворчала Зоя. – Ну, ладно, выяснится, что я чья-нибудь семиюродная внучатая племянница. Допустим, какого-нибудь там князя Кальянова. Особы, приближённой к императору. И дальше что?

– Дальше? Ха! Как что! – Ируся всплеснула руками. – Да ты сама почувствуешь… Это же абсолютно другое ощущение – потомственная дворянка! Представь, как ты к себе будешь относиться! Дворянская кровь – это тебе не кот начихал! Опять же – чем чёрт не шутит, вдруг там серьёзное наследство? – продолжала искушать лукавая Конькова. – Сон-то свой помнишь?

– Помню, помню… Ладно уж, схожу в твой архив! Не хочу быть простою крестьянкой, хочу быть столбовою дворянкой… Но учти: если это самое наследство меньше миллиона…

– Пропьём, и все дела! – с готовностью подхватила Ируся.

При любых обстоятельствах собственной жизни она готова была устраивать Зоину судьбу.

Что ж, хотя бы что-то в этом доме оставалось для Зои прежним.

 

Глава 20

Телефон трезвонил раза в три истошнее, чем обычно. По крайней мере, так послышалось Зое из-за двери.

– Да! – крикнула она, кое-как повернув ключ, добежав до кухни и схватив трубку.

Это оказалась Люси. Оказалось, она собирается сходить к Насте и отнести рецепт от рассеянного склероза. Естественно, вместе с Зоей.

– А зачем обязательно идти? И вдвоём? – заупрямилась Зоя. – Ты позвони ей по телефону и продиктуй… И что вообще за рецепт, где ты нашла?

– Ну там сбор трав, из «Лечебника», я все не помню… У нас в садике кто-то оставил, а я случайно наткнулась. Давай сходим, Зойк! Проведаем… Ты сегодня что делаешь?

– Сегодня – сплю. Ты на часы посмотри! И у меня вообще были сумасшедшие дни. Имею я право на мирный сон или нет?

– Ладно, давай тогда завтра…

Брать обязательство на завтра совершенно не хотелось.

– И ты серьёзно думаешь, сбор может помочь от такой болезни? И думаешь, она сама не пробовала разное? Одних таблеток у них, видела, сколько!

– А вдруг! Написали же люди… Короче, сходим завтра или послезавтра, ладно?

Зое очень захотелось сказать: «А нельзя ли подобраться к красавцу Олегу другим путём? И желательно без моего участия?» Но вместо этого она буркнула:

– Ладно… позвони как-нибудь на днях.

Однако мирный сон пришлось отложить.

Телефон затрещал точно в тот момент, когда она повернулась к нему спиной.

«Та-ак, сейчас всё-таки скажу! – пригрозила трубке Зоя. – Сама напросилась!»

– Ну чо, Зофька? – сказала трубка. – Питомник свой бросаешь или нет? Мы открываем джаз-кафе! – вместо «джаз» звучало «джаф». – Джаф! Кафе! Что молчишь, Зофь?

– Привет, Флух… то есть Га… Игорь…

– Да можно по-старому, – разрешили на том конце. – Мы ж с тобой кореша! Так что, придёшь к нам? Я на тебя рассчитывал!

– Гарик, ты опять перепутал. Я не играю джаз! Это Светка…

– Ничего я не перепутал! Светка импровизировала, я помню, и она сейчас в Швейцарии…

– В Швеции!

– Ну, в Швеции, не один чёрт? Зато ты играла партию в моей опере… Слушай, я не понял – ты вообще не тащишься от джаза, что ли?

– При чём тут тащишься, не тащишься? – она вдруг разъярилась. – Чтобы выступать, надо играть! А я давно уже только так… наигрываю. И то всё больше вальсы Шопена. А твой джаз я со времён училища только по телевизору слышала. И теперь, думаешь, выйду позориться на публике? Импровизировать не умею… О чём речь вообще? Мы профессионалы или где?

– Вот именно! Что ты, не подберёшь аккорды на четыре такта? – и Флух бодро затрещал на том конце: – Что такое джаз, ты в курсе? Аккорды, свинг и синкопы! – «финк и финкопы!», расслышала она. – Только и всего. Чего тут пугаться, я не понимаю?! Импровизация, к твоему сведению, вообще не обязательна – можно вариации. Ты ж транспонируешь свободно! Подбираешь на ходу! Или переживаешь, что задачи по гармонии забыла?

– Забыла, конечно! Шутишь – двадцать лет! Полжизни прошло. И гармонию, и вообще… Не пойму я, Флух, что у тебя за страсть – испытывать судьбу? Ладно – в семнадцать лет! С этой рок-оперой опозорились и забыли. Подумаешь! Вся жизнь впереди! Но сейчас-то, пойми, всё другое… – набравшись терпения, сколько могла, она втолковывала ему, как ребёнку: – Сейчас во всех консерваториях – джазовые отделения, молодых специально учат… Свинги и синкопы – обязательный предмет, зачёты… Даже у нас в «мусорке» – джазовое отделение! Синтезаторы, правда, добаховского периода… Но не в том дело! У нас просто времени нет, неужели ты не понимаешь? У нас с тобой! Если сейчас опозоримся – ещё и после смерти анекдоты рассказывать будут! И у тебя ведь ребята небось молодые? И мне с ними – начинать? В моём возрасте?

– Хо! А что – возраст? У тебя артрит, может? Паралич пятого пальца? Или, может, зрение – клавишей не видишь?.. Ну и всё, остальное никого не интересует! У женщин возраста вообще нет… А молодёжь, она сейчас как? Не успеет два такта с листа прочитать – сразу: сколько долларов вы можете мне предложить? А мы-то, помнишь, не так привыкли… Репетиции наши хоть помнишь?

– Это да…

Вздохнули они одновременно. Так сладко и больно повеяло вдруг юностью!

– Так что ты это брось! – опомнившись первым, Флух опять принялся за своё. – Слишком много рассуждаешь. Ты лучше приходи, посмотри сама, послушай… Познакомишься, репертуар обсудим. Есть интересные идеи! Ну не ломайся ты, Зофька! Я ж знаю, кому говорю… У тебя ж высшее образование, ё-моё!

– Высшее заочное…

– Ну заочное, так и что? Заочники, между прочим, в наше время были люди все взрослые, серьёзные! А самое главное – у тебя руки ПОНИМАЮЩИЕ! Я-то помню. Для ансамбля в самый раз! Тебя Бог в темечко чмокнул!

При словах «руки понимающие» и «в темечко чмокнул» что-то неуютно сжалось в области Зоиного желудка.

– Сказал бы ты это раньше… Лет на двадцать, – пробормотала она.

– А там, может, войдёшь во вкус, и импровиз пойдёт, – невозмутимо продолжал Флух.

А может, он и не был психом? Просто видел жизнь как-то по-другому. Не сквозь розовые очки, но как джазовую импровизацию. Пойдёшь вверх большими терциями – и будет у тебя в жизни сплошной мажор. А вниз малыми – ничего хорошего…

– Н-нет… не получится у меня, Гарик. Не обижайся! ТО уже не вернётся. Поздно. Отзвучали мои синкопы. Если б ещё хоть не джаз, а классика…

– А джаз чем тебе не классика? Короче, ты подумай пока, – разрешил Флух. – И мы потом решим. Позвоню на днях. Да, и на всякий случай запиши адрес: Филатова, четырнадцать… Короче, приходи!

Некоторое время Зоя сидела, разглядывая пиликающую трубку в руке.

Нет, это невозможно! Глупость, сумасшествие и натуральный бред!

И кроме всего прочего, не скажешь ведь ему – мне НЕ В ЧЕМ людям показаться! Не то что выступать!

Не говоря уж о вариациях! Импровизациях!

И вообще – ВЫСТУПАТЬ! Ну не безумная ли мысль на пятом десятке? После двадцати лет преподавания… Только Флуху и могло прийти такое в голову! И о чём ей с ним было вообще разговаривать? Что тут обсуждать?

Между тем в доме собиралась гроза. И приметы её приближения Зоя разглядела, наконец положив трубку – во второй раз с тех пор как пришла.

Пашкины кроссовки валялись не в прихожей, а в большой комнате, под диваном-лодкой.

Школьная папка обрела унизительное пристанище у самого входа, чуть ли не на половой тряпке.

Звукам музыки (впрочем, музыкой ли были эти дикие вопли в яростном сопровождении ударных?) было мало ушей хозяина, и они норовили вырваться из плена наушников и завоевать пространство всей квартиры.

Чайник, выкипевший на три четверти, пыхтел на всю кухню клубами пара. Но кто мог его услышать?

Да, это была уже сказка про журавля и цаплю. Это был вызов. Оскорбление. Брошенная перчатка.

«Не желаю больше так жить!» – вот как переводились эти знаки.

В ответ на которые следовало тигрицей броситься к сыну и учинить справедливое возмездие. Безусловно, мама так и сделала бы – ничего себе! посмела бы она, Зоя, хоть раз оставить включённый чайник! И Ируся бы своим не спустила. И все нормальные матери…

А ненормальная мать Зоя Петунина молча выключила чайник и, вернувшись в комнату, уныло плюхнулась в лодку. Сил на возмездие не оставалось. Слишком много энергии отняли у неё последние два дня. Обилие впечатлений и потрясений истощило нервную систему. «Лечь, – словно властно командовал кто-то внутри неё, – закрыть глаза. Дремать…» И она послушалась. Слушаться ей всегда было легче.

Дрёма была тёплой и уютной. И такими же тёплыми были воспоминания, которые она принесла с собой… Когда-то Павлик был спокойным, даже флегматичным – такой забавный, не по-детски солидный увалень. Когда-то он спрашивал её тоненьким голоском: «Да, мам?» – и заглядывал снизу вверх в глаза, чисто и преданно… Так куда же всё это исчезло? Куда? Сквозь дрёму вопрос этот не причинял острой боли – только печальное недоумение.

Надо поговорить с Толиком, – пришла новая мысль, точно они с Ирусей продолжали искать решение очередной задачи. Вот это и будет правильный ответ… Отец есть отец. Пашка не говорит о нём никогда, как будто и не вспоминает, но Зоя уверена, что на самом деле… И она и Толик, если они вместе…

– Как дела? – осведомился Пашка, неслышно зайдя в комнату.

Она вздрогнула, открыла глаза и взглянула ему в лицо: бледный, губы поджаты, и в глазах недоброе мерцание…

– Ты про чайник забыл. Ел? – спросила она больше для того, чтобы оттянуть время.

По лицу сына пробежала досадливая гримаса. И вместе со страхом толкнулась в сердце боль: её ребёнку плохо, а она, мать, не может помочь… Что не может – это она уже точно знала. Ещё до того, как он выпалил:

– Есть вариант. Компьютер за сто семьдесят баксов!

После этого воцарилось молчание.

– Баксов… это сколько же рублей? – слабым голосом уточнила она, опять-таки оттягивая время. Оттягивая неизбежное.

– Где-то пять тысяч… Но зато с клавиатурой и монитором! Полный комплект! И даже с мышкой! – в призрачной надежде кинулся объяснять Пашка. – Срочно продают, там один мужик, брат нашего Серёгина… Это один раз так везёт, больше никогда! Он классный, мам, честно, ты увидишь! Интернет подключим. Как все люди!

Что-то она слышала про интернет и про мышку… какой-то анекдот… вертелось в голове, пока губы произносили:

– Сейчас я не могу, сыночек… Вот, может, со временем тётя Ира…

– Всегда со временем! всегда тётя Ира! – перебил он и отвернулся.

Тогда наконец выговорилось и неизбежное:

– Но где же я возьму эти пять тысяч, сынок?

И свершилось…

И грянул гром.

– Где-где! – безобразно заорал Пашка, передразнивая, брызгая слюной. – Где все нормальные люди берут, вот где! Которые не сидят сложа ручки! За своим долбаным пианино! А которые ищут нормальную работу!

– Это какую же… нормальную? – прошептала Зоя, сцепив пальцы. Руки тряслись.

– Не знаю какую! Какую у всех людей… реализатором, блин, на рынке!

Ещё секунда этого крика, отчётливо поняла Зоя, и ей не выжить. У неё лопнет голова, или разорвутся сосуды, или остановится сердце. Почему ты, мама, не научила меня слушать такой крик? Почему вы с папой не ругались, или не ругались при мне, или делали вид, что никогда не ругаетесь?

Хлопнула дверь. Он ушёл к себе, поняла Зоя. Ушёл этот кричащий, визжащий, страдающий большой ребёнок. Мой сын. И я опять не помогла ему. И потому, даже если достигну восьмидесяти лет, я однажды почувствую, что в моей жизни нет смысла. И тогда я пойду… в оперу. И знакомые скажут ему, как про бабу Анфису: «Представляешь, видели твою мать на «Евгении Онегине»! Губы накрасила, а сама еле по ступенькам к двери доковыляла. У неё со здоровьем плохо или с головой?»

Я куплю ему этот компьютер, внезапно решила она. Пусть играется с мышкой, и подключается в интернет, и облучается, и портит зрение монитором! Где-то были эти серёжки…

Золотые серёжки, подаренные Толькой перед самым Пашкиным рождением, – тогда он боялся за неё, боялся родов и не знал, чем её развлечь, – она время от времени перепрятывала: то из серванта в гардероб, то из гардероба в тумбочку. Она мигом перерыла все три тайника. На сей раз они оказались в серванте – бархатная красная коробочка, а в ней массивные золотые квадратики на застёжках, и в каждом квадрате будто вырезанное солнышко из множества расходящихся лучей. Когда-то они казались ей грубоватыми, слишком тяжёлыми… Да, они дождались своего часа. Захлопнув коробочку, она вошла в комнату Пашки.

Он лежал на диване, уткнувшись лицом в спинку. При появлении матери повернул голову и насторожённо покосился на неё.

– Вот эти серёжки, – начала она чуть дрожащим голосом, – отец подарил мне… когда ты…

И вдруг разом будто вспыхнуло в памяти: полутёмный коридор в роддоме, она лежит на железной каталке в этих серёжках и в серой «послеродовой» рубашке, и ей так мягко, так удобно и радостно, как бывает только раз в жизни женщины. И она блаженно улыбается, потому что никогда в жизни не доводилось ей видеть ничего милее этого мрачного коридора с громыхающими туда-сюда каталками. И какая-то незнакомая медсестра, проходя мимо и увидев её лицо, на секунду приостанавливается и ласково треплет её по щеке… Да, незнакомая медсестра в тёмном коридоре роддома потрепала её по щеке.

– Вот что, Павлик, – услышала Зоя чей-то голос. – Серёжки эти я не продам. Тебе нужны деньги? Так иди и заработай. Летом. Или есть вечерняя школа. А реализатором я не пойду. Потому что я музыкант. Да. Пианистка.

Она не могла произнести эти ужасные слова. Она понятия не имела, каким образом они вырвались из неё. Она застыла в полном изумлении.

Он же, выслушав их, молча поднялся, встал и ушёл, хлопнув дверью.

После этого Зоя стала готовиться к смерти.

Нет, она не доживёт до восьмидесяти семи лет, предсказанных Катериной Ивановной. Потому что жить ей не для кого. Её сын ушёл. Он отказался от неё. И сейчас у неё остановится сердце.

А может быть, она ещё успеет написать завещание? Всё-таки двухкомнатная квартира… Или сын – и так её прямой наследник? А может быть, мама?

Мама! Как могла Зоя забыть про неё? Она всё знает! Она подскажет, научит…

Трясущиеся руки уже набирали номер.

– Да! – отозвался мамин голос. И, помолчав мгновение, спросил недовольно: – Кто это?

И Зоин голос чётко отозвался:

– Мама! Почему ты говорила, что у меня нет голоса, а только слух?

– Что-что? Зоя… Это ты?

– Друзья-а! Вам откры-ы-ты сердца-а и грани-и-цы в стране-е-е небыва-а-лых побе-е-ед!

– Зо…

– От ю-у-ных хозя-а-ев сове-е-тской столи-и-цы прими-и-те горя-а-чий приве-е-ет!

– Зоя!

– Прими-и-те серде-е-чный приве-е-ет! При-ве-е-ет!

После этой вокальной репризы чужой дух, вселившийся в Зоино тело, умолк, чтобы перевести дыхание. За это время она успела пробормотать:

– Мам, извини… что-то на меня нашло…

– Ты пьяная? – помолчав, предположила мама.

– Нет… не то чтобы…

– Так ложись и спи! Завтра поговорим, – отчеканила она.

Машинально положив трубку, Зоя посмотрела на часы. Без четверти десять. И Пашки нет. Самое время умирать.

Однако чужой дух распорядился её телом иначе.

Он подвёл её к нотной тумбочке и заставил, опустившись на колени, перебирать старые, менее старые и совершенно рассыпающиеся в руках сборники нот.

Докопавшись до книги этюдов Листа – зелёной, со старческими ржавыми разводами по краям, – она получила безмолвную команду встать и, подойдя к пианино, открыть крышку и опустить подставку для нот. Сборник услужливо распахнулся на сто пятьдесят второй странице. Это были вариации на тему Паганини ля минор.

Блестящие вариации-прыжки – концертные, виртуозные, для штучного исполнения, а никак не для унылой училищной зубрёжки… И однажды Громова вдруг дала Зое разбирать их – на четвёртом курсе, практически перед самым выпуском. Зачем? С чего вдруг такая щедрость – потенциальной троечнице, махровой посредственности? Что она ИМЕЛА В ВИДУ?

Тогда времени на удивление, правда, не было. Зоя быстренько выучила самое начало, тему: воздушные кружева арпеджио. Как ни странно, восходящие прыжки по клавиатуре получились легко – может, оттого, что в школе хорошо прыгала в высоту, физрук её всегда хвалил (но как догадалась об этом Громова?) К тому же за вариации не приходилось переживать: не программа же, не на оценку… Кстати, и программу удалось сделать вполне прилично, на твёрдую четвёрку, хотя кое-кто в комиссии, беспощадно уточнила Виктория, предлагал тройку…

А вариации она, конечно, потом бросила не доучив.

Зоя выпрямилась и взяла первый аккорд. Должно быть, оттого, что она нащупывала ноты небыстро и осторожно, он прозвучал печально и отрывисто, как лопнувшая струна. А может, это откликнулся тот последний год в училище, когда заболела бабушка Поля и дома нельзя было заниматься требуемые шесть часов. Всё как будто шло по-прежнему, только стало пустынно в кухне и в ванной, и немытый стакан из-под чая, бывало, стоял полдня на краю стола. Но ведь бабушка Поля и всегда была тихой, незаметной… По утрам Зоя всё так же натягивала синий свитер, спеша в училище, пока были свободны маленькие классы для самостоятельных занятий. А в больших классах установили стенды «Остерегайтесь сифилиса!», потому что, шептались девчонки, одна с третьего курса… и преподаватель-духовик… нет, ты представляешь? И только Виктория Громова в своём концертном классе беззастенчиво хохотала, переводя взгляд со сверкающего рояля «Стенвей» на этот серый стенд, стыдливо приткнувшийся на краю торжественного алого паласа. А потом выставила серый стенд вон, и его не посмели вернуть.

…А потом дома стало совсем тихо, и никто не ждал Зою, и в пустой квартире можно было играть сколько угодно. Но вместо этого она, кое-как вызубрив пару технических мест из сонаты или мазурки, тащилась к кому-нибудь из девчонок, якобы вместе писать двухголосные диктанты, или просто валялась с журналом на диване, поставив пластинку с сонатами Баха для флейты и клавесина. Этот проигрыватель ей подарила Марина Львовна в честь окончания музыкальной школы.

В последние месяц-два Виктория пару раз напомнила о вариациях: принеси, мол, как-нибудь. Зоя кивала, соглашаясь. К тому времени она сдала на трояк начальную военную подготовку, зато записалась в кружок эстрадных танцев, где как раз и узнала, что у неё, оказывается, «есть прыжок».

И вот уже нет ни Марины Львовны, ни Виктории Громовой. А у неё нет больше прыжка… Да, но к чему же она всё-таки давала ей эти вариации? Неужто всерьёз считала, что ей по плечу Паганини – Лист?

И почему сама-то она, Зоя, об этом ни разу не задумалась? Не спросила?

Удивительно, но руки, кажется, до сих пор помнили основное плавно-стремительное движение, пробег снизу вверх! Выходит, зря она осторожничала в медленном темпе? Пусть не «квази престо», как указано в нотах, но умеренное «модерато» вполне можно было попробовать…

Прыжок!

Разбег – прыжок!

И ещё разбег – прыжок!

Она взлетала без видимых усилий. И чуть медлила наверху, всё ещё не веря себе: неужто… неужто?! Не Марина Львовна, не Виктория, не ученики – она слушала себя сама. Сама наблюдала, замечала, оценивала… и оценивала… ну да, положительно. Правда, чуть-чуть кружилась голова от высоты. И немного перехватывало дыхание.

Когда вошёл Пашка, она разбирала третью вариацию. Пришлось отвлечься и повернуть голову, соображая: кто это и зачем прервал её?

– Мам, я, это… – пробурчал сын. – Меня, может, на автомойку возьмут. Обещали. Серёгин договорился. В свободное время, конечно…

Зоя посмотрела на него, перерабатывая полученную информацию – несколько медленнее, чем обычно.

«В какое там свободное время? – наконец собралась рявкнуть она. – До лета чтоб никаких разговоров! До каникул – никакой автомойки!»

Она набрала воздуха в лёгкие. И сказала:

– Я думала, Громова меня за человека не считает. А она мне вариации Листа дала! Да ещё на тему Паганини. Представляешь?

Сын кивнул несколько удивлённо.

– Лист – это же был недосягаемый виртуоз! Бог исполнительского искусства! – пояснила она, поднимаясь и расхаживая по комнате. Забытым движением она разминала суставы пальцев, то складывая их в замок, то потирая ладони снизу вверх. – С ним никто из современников даже сравниться не мог. Так и музыку писал – по своим возможностям. «Кампанеллу» сейчас, может, два-три человека на земном шаре играют. А эти вариации в одном сборнике с «Кампанеллой»!

– Ты хорошо играешь, – сказал сын. Подумал и добавил: – Классно!

И тут она резко повернулась и помчалась в ванную, потому что коварные слёзы вдруг хлынули из глаз без всякого предупреждения.

 

Глава 21

Предновогоднее сумасшествие охватило школу в одночасье, подобно пожару.

Случилось это в день декабрьской зарплаты.

Не то чтобы можно было всерьёз рассчитывать на полученную символическую сумму. Но всё же само её наличие отрадно утяжеляло как кокетливые сумочки и раздутые от нотных сборников портфели из искусственной кожи, так и статус их обладательниц.

Приятно было в этот день, спустившись в столовую, отдать тёте Розе старинный долг за плитку шоколада «Мечта» и два бутерброда с костромским сыром. Приятно было спросить с озабоченным видом, не знает ли кто телефона мастера Ларисы из парикмахерской на соседнем квартале. А что уж говорить о тех счастливицах, у которых подошёл срок выплаты в «чёрной кассе»!

Но мало того: как раз в этот-то день и выяснилось, что часть педагогов и концертмейстеров виртуозно совмещает служение искусству с коммерческой деятельностью на благо разнообразных торгово-закупочных, косметических либо медицинских фирм.

Ибо в некоторых ящиках столов вместо карандашей, резинок, разрозненных листов нотной бумаги и сломанных расчёсок вдруг явились картонные коробки, заполненные пузырьками сверкающих лаков для ногтей, синими тюбиками помады и карандашами для губ и глаз. А кое-где в шкафах поверх стопок нот обнаружились глянцевые каталоги с призывно улыбающимися красотками от фирм «Орифлэйм», «Эйвон» и «Эдельстар». Хоровичка Эльвира, успевшая не только вступить в компанию по продаже пищевых биодобавок, но и дорасти в ней до звучного звания «серебряного консультанта», устроила у себя в классе пресс-конференцию для желающих поправить здоровье. Не отстала и секретарша Зинуля, проворно демонстрировавшая по соседству наборы ёлочных игрушек.

Ближе к вечеру явилась новая когорта искусителей. В кабинете сольфеджио раскинулась выставка ажурных скатертей и занавесок, теснимая пестрыми стопками полотенец и махровых простыней. А дерматиновый диван на лестничной площадке ровно через пять минут после ухода администрации скрылся под грудой строгих элегантных костюмов и обольстительных блузок на плечиках.

Учебный процесс был скомкан. В спешке получив задание, а то и оставшись без такового, дети резво разбежались по домам. Учителя же – как с утра собиравшиеся на «толчок», так и твёрдо решившие донести зарплату домой в полной сохранности – упоенно рылись в горках трикотажа и шифона, страстно восклицая: «Бери немедленно! И даже не снимай!» – «Да? И с чем же я буду её носить, интересно?!» – «Вот! Вот это и есть твой стиль – запомни!» – «А мне братик привёз платье из Москвы. Тёмно-голубое, фасон простенький, но главное – сидит!» – «Эх, нет у меня братика в Москве!» – «Ой, не могу… Снимай скорей! Ну просто девушка по вызову!»

Собрав всю свою волю в кулак, Зоя хладнокровно обогнула всё это великолепие и спустилась по лестнице, ни разу не оглянувшись.

В полутёмном фойе на одном из кресел, обычно занятых ожидающими бабушками и дедушками, сидела Илона.

Зоя приостановилась.

– Илона Ильинична! Вы почему домой не идёте? Или вам нехорошо?

– Хорошо-хорошо, не беспокойтесь! Спасибо, – отозвалась старушка.

Но странное дело: Зое почему-то показалось, что та её не узнала.

– А… точно хорошо? – недоверчиво переспросила она.

– Да иди себе, Зоя Никитична, своей дорогой! Паникёрша! – прикрикнула Илона своим обычным пронзительным голоском.

Зоя пожала плечами, толкнула входную дверь и шагнула в сумеречный, беспорядочно грохающий петардами внешний мир.

С этого дня она твёрдо решила начать новую жизнь. Дворянка или не дворянка (тут она мысленно подмигнула Ирусе), но она должна, наконец, навести хоть какой-то порядок в своей судьбе!

Главное – положить конец ночным истерикам и утренним опозданиям. А также прекратить самой и отучить Пашку от поздних чаепитий и стихийного приёма пищи. Пора наконец взяться за здоровье и нервы – или хоть за то, что от них осталось.

Хорошо бы, кстати, научиться беречь ещё и время (на первых порах хоть Ирусино, если уж своего не жалко), а заодно и деньги.

И кстати, учиться последнему предстояло прямо сейчас, в магазине «Магнит».

Странно: «Магнит» был явлением куда более поздним, а кроме того, несравнимо более удобным и организованным, чем безалаберный «толчок», но душа Зои к нему не лежала. Все эти ровно разложенные коробочки с чаем и три сорта растворимого кофе по соседству с картонными прямоугольниками сока «Доброго» и «Никитиной усадьбы» почему-то наводили на неё тоску.

Молочный и хлебный прилавки уже наполовину пустовали, тощенькие старушки добирали кефир в плёночных пакетах и городские хлебы-«кирпичики». Женщины помоложе, отодвинув треснувшее и кое-как заклеенное скотчем стекло холодильника, озабоченно высматривали дату упаковки куриных голеней и котлет «Домашних». Редкие здесь мужчины не вышагивали с гордым видом кормильцев, как на просторах гипермаркета «Красная площадь», а стыдливо теснились за спинами жён, пропуская деловитых молодых служащих в синих рубашках (мерчендайзеров? менеджеров по погрузке?), ловко снующих по узким проходам с горками пачек сахара или крупы в руках.

Не придавали шику даже контуры ёлочек, старательно выложенные на окнах блестящими гирляндами. И даже девчонки-подростки, упоенно разглядывавшие блестящую обложку «Гламура» у стойки с газетами, неизвестно почему вызывали у Зои брезгливую жалость.

Тем не менее, старательно объезжая прилавок за прилавком, она погрузила в проволочную тележку шесть упаковок круп разных видов, два пакета сахара, две бутылки масла (подсолнечное себе, кукурузное – маме) и сетку картошки. Подъезжая к кассе в окружении других аппетитных тележек, она пробормотала сквозь зубы, отгоняя соблазн: «Три тысячи!», имея в виду алименты Толика. Это помогло: остальные покупатели тут же представились ей безрассудными расточителями, по-видимому, то и дело стреляющими у соседей «стольник до получки». И она покинула «Магнит» с лёгкой душой, хотя и с неподъёмными пакетами.

– А у меня как раз масло кончается! – похвалила мама.

Это была первая Зоина награда за благоразумие.

– Можешь и крупы взять, – великодушно предложила она, – мне домой меньше тащить.

– Ну, если только гречку… Мой руки и садись! – распорядилась мама. – Есть паровые котлеты и пюре. Вы как, тридцать первого опять разбежитесь?

– Не знаю, Пашка ещё не говорил. Наверно, у своего Артура соберутся, и вроде новый друг у него, какой-то Серёгин. А меня Ирка пока не приглашала.

– Но пригласит?

– Куда денется!.. Ладно, давай ещё полкотлетки. А может, съездим на Новый год в Высоцкое? – Зое вдруг вспомнилась Катерина Ивановна. Что, если эта самая колдунья чего-нибудь недоговорила? Упустила? И вообще, можно было расспросить и поподробнее… Чего она, собственно, так испугалась? – Давай, а? Я имею в виду, на старый Новый год. Всё-таки родня, и бабе Анфисе сорок дней…

– Бери цéлую. И Паше положу, возьмёшь. А тётю Анфису мы здесь помянем. Повидались же, поговорили, и хватит… Как-нибудь потом.

– Я вот думаю: странный всё-таки обычай – собираться всем за столом и сидеть целый вечер! У них же дел полно, всякие там огороды, куры-утки… И каждый спрашивает что захочет: как Пашка, какая зарплата… А я, может, и не помню из них почти никого.

– А чего странного? Мы раньше каждый выходной с родственниками встречались. Роднились! Всё про всех знали.

– Ну как это – всё про всех? Я не представляю…

– Знали, – упрямо повторила мама.

Зоя попыталась вообразить, как рассказывает за общим столом, например, об академическом: как девчонка играла «Мельника», как выплясывал ансамбль «Прелюдия»… Хотя про «Прелюдию», пожалуй, Надя поняла бы. Да, Надя бы оценила.

– С утра все дела, огороды, куры, базары, а днём собирались, накрывали стол, садились… Разговаривали.

– И всегда всё тихо-мирно? Неужели не ссорились?

– Ну почему, бывало! Кто-нибудь лишнее скажет, другой обидится… Но как-то время проходило, и забывалось. Моя мама, бабушка Поля твоя, говорила: «Пускай на меня обижаются, а я ни на кого не обижаюсь!» Мужчины, бывало, выпьют и заспорят. Тётя Маня своего мужа поскорей увести старалась: он выпивши мог и руку поднять… А трезвый – добрейшей души человек! А дядя Никифор, все знали, мог чужое прихватить. Это вроде болезни: что попадётся на глаза, «плохо лежит», то и в карман.

– И что, его так и приглашали? К себе в дом?!

– А как же! – удивилась мама. – Ну, хорошие вещи убирали подальше, конечно… А так он и за столом всегда, и гулять на речку…

– Точно, я это во сне вспомнила! Как на речку гулять ходили!

– И к реке гулять ходили, и здесь, в городе – в горпарк. Тогда скамеек столько не было: стелили одеяла прямо на траву и сидели. А мама моя – та почти каждое воскресенье к бабе Анфисе ходила. Тётя Фиса, когда помоложе была, жила в городе, за дамбой, это километра три. А троллейбус ещё не провели, вот баба Поля и ходила… Роднились, да! А теперь вот все рассыпались. Что там в гости! Григория вон попробуй к столу дозовись! – мама в сердцах бросила ложку на стол. – Как обед, так сидит и пишет. Самое вдохновение у него, видите ли… Гри-ша! Остыло уже!

Зоя попыталась представить: в воскресенье они с Пашкой, принаряженные – он в наглаженной рубашке, она в «концертном» Ирусином костюме – чинно шествуют три километра… Ну уж это чересчур! И куда же? К кому? К маме с дядей Гришей? Но они же и так почти каждый праздник видятся. И вообще, телефон есть!

– Мам! А ты сына никогда не хотела? – спросила она с набитым ртом. – В смысле, второго ребёнка?

– Что это тебе в голову взбрело? – удивилась мама.

– Ну, просто… Был бы у меня сейчас брат! Сидели бы тут вместе…

– Мне, второго? – мама грустно усмехнулась. – Куда там! И первого-то врачи не разрешали, из-за сердца. Пугали до последнего: риск, риск! Только мама и уговорила. Всё упрашивала: ты только постарайся, ухитрись как-нибудь, роди младенчика, а уж я сама буду пелёнки стирать и всё остальное! Так что она тебе тоже отчасти мама.

– Бабушка Поля? – удивилась Зоя.

– Ну! Она к тебе и ночью вставала, твоя кроватка у неё в комнате стояла. Не помнишь? И покрестила тебя потихоньку, тогда же нельзя было… Ну что, чайку будем? Для кофе вроде поздновато.

Зоя рассеянно пожала плечами. Какая-то мысль не давалась ей, ходила вокруг да около. Что же, выходит, если бы не бабушка Поля… Что Зоя вообще о ней помнила? Тихий голос, какие-то тёмные платья, белый платочек… Да, и ещё она носила её портфель в школу. Дожила, кажется, до Зоиного второго класса… Так что же: если б не она – её, Зои, и на свете не было бы?

А с другой стороны, мало ли матерей упрашивают взрослых дочек: роди ты мне внучка, понянчиться на старости лет? Нормальное явление.

Ну а если бы бабушка Поля увлекалась не уходом за младенцами, а, скажем, писанием мемуаров?

Ещё один идиотский вопрос!

– Я насчёт брата почему говорю? – вернулась она к прежнему рассуждению. – Не надо мне от него никаких подарков, платьев там или денег. А вот сейчас посидел бы с нами, сказал бы: «Ну-ка, улыбнитесь! Новый год скоро! Вы у меня самые красивые. Давай помогу тебе, сестра, сумки домой донести… Или пойдём лучше ко мне в гости!»

– Фантазёрка… Тебе мужа надо бы, а не брата! И вот же судьба: я в сорок одна осталась, а ты и того раньше!

– Ну ничего… ещё может быть… мне, между прочим, одна бабка нагадала…

– Никто не смог победить героев! – зычно раздалось из-за двери. – Грядущий салют пламенел впереди!

И в кухню торжественно вступил дядя Гриша с новеньким блокнотом в руке и вдохновенным блеском в глазах.

– Родился новый вариант! – объявил он. – Сейчас будете оценивать!

Зоя с мамой переглянулись и покорно вздохнули.

На обратном пути Зоя разглядывала женщин в троллейбусе. Некоторые были с причёсками, почти все – при макияже, с маникюром. «Надо бы что-то с волосами сделать», – мимолётно мелькнуло в голове. А вот лица у женщин выглядели почему-то одинаковыми – в озлобленных морщинах. «И крем-лифтинг купить! Со следующей зарплаты, – решила Зоя. – Да, и обязательно начать какие-нибудь упражнения от целлюлита».

Впрочем, попадались изредка лица повеселее. Две старушки радостно болтали, перебивая друг друга, как девчонки, – только обращались на «вы»: «Вы не представляете себе…» – «Да что-о вы!» Мальчишки-подростки хохотали, стараясь удержать голос в низком регистре. Бросилось в глаза прелестное девичье личико – сияющие глаза, нежный румянец. Тёмные волосы свободно струились вдоль спины. На девушке были светло-голубые джинсы и розовая куртка. И так это всё шло одно к другому – волосы, куртка, джинсы – что глаза сами тянулись к ней. «Вот уж кому в парикмахерскую не нужно! – мечтательно вздохнула Зоя. – Ни лифтинга, ни упражнений…»

А потом на некоторое время она перестала дышать.

Чья-то рука по-хозяйски обхватила девушку за плечи, и очень знакомый голос снисходительно произнёс:

– Ну а размер твоей ёлки? Она хоть в комнату влезет?

Этот голос когда-то спрашивал по телефону: «Зоя дома?» А потом говорил ей: «Здравствуй!» И в этом слове звучала музыка, целая симфония, концерт для фортепиано с оркестром, с главными и побочными темами, с отдельными партиями для струнных и духовых, с нежно замирающим соло флейты и мощным «тутти» оркестра с тремоло литавр в финале. И Зоя – тогда ещё лёгкая, стройная, золотоволосая – звонко отвечала: «Здравствуй!», с ходу попадая в тональность и ритм.

А может быть, ничего этого никогда не было?

Пробираясь к двери, она лишь мельком увидела светло-коричневую дублёнку Толика, ещё сильнее округлявшую его. Раньше он бы ни за что не надел такую дублёнку. Впрочем, это ведь был теперь совершенно другой человек, и только голос у него по странному недоразумению остался от ТОГО Толика…

А от ТОЙ Зои не осталось и следа. И голоса не осталось. Впрочем, его ведь и не было никогда. Вместо него был абсолютный слух, не особенно пригодившийся в жизни…

Словно сбросив улыбающуюся предновогоднюю маску, мир явил ей своё истинное лицо. Очертания улиц, дорог и деревьев тошнотворно заколебались. Шестнадцатиэтажные дома-новостройки в отдалении корчили рожи, гнусно подмигивая окнами и криво разевая рты-двери.

«А как же бабка-гадалка… Катерина Ивановна… говорила: сойдётесь, он столько лет ждал! – память с тупой добросовестностью выполняла свою работу. Сыпала соль на рану. – Двухэтажный дом… шуба норковая… машина… за руль не садись! Не сяду, не сяду, теперь уж не сяду точно, зря волновалась баба Катя…»

Машины ехидно шуршали колёсами, проносясь мимо. А пешеходы и ветхие домишки старого квартала покорно глотали дорожную пыль.

Среди торжествующего безобразия вселенной ей кое-как удалось добраться до дома. И последним рывком преодолеть расстояние до телефонной трубки.

– Ируся… Мне плохо. Тошнит, и всё плывёт, – из последних сил выдохнула она.

– Давление, конечно, – без задержки отозвался уверенный голос на другом конце. – Сегодня же магнитный день! Слушай: возьми таблетку ко-ренитека, ну, я тебе давала в беленькой такой коробочке… Вспомнила? Только не пей натощак! Ты его, кстати, в холодильнике хранишь?

Увы! Сама Ируся в этом новом мире была не всемогуща. И даже не всеведуща…

Зоя открыла холодильник, но забыла зачем. Дверца морозилки давно отвалилась, и ледяная корка росла с мультипликационной скоростью, почти на глазах. В данный момент морозные сугробы уже нависали над пачкой пельменей, и блестящая упаковка масла матово заиндевела. «Надо разморозить», – механически отметила Зоя.

Вскоре её слух стал вдруг выделывать загадочные штуки.

Сначала он донёс до Зои игривые ксилофонные бубенчики. Они получались, если постучать хрустальной рюмкой о бутылку вина «Ласковые сети», забытую в холодильнике с Пашкиного дня рождения. Полная рюмка звучала глуше, опустевшая – звонче. А когда опустела и бутылка, Зое удалось освоить настоящую ксилофонную трель, используя вместо палочек край и донышко рюмки. Жаль, оценить её мастерство было некому – Пашка, как обычно, шатался по друзьям.

Вдохновившись успехом, она решила попробовать присоединить к партии ксилофона фортепианное сопровождение, хоть бы одной левой. В голове уже порхали такты вальса, и смущала только тональность: тональность трели она что-то никак не могла уловить, так что предстояло подбирать по слуху. Прихватив рюмку и бутылку, Зоя поспешила из кухни в комнату.

Однако вместо нужной тональности слух преподнёс ей новенький сюрприз: в комнате звучали голоса. Голос Марины Львовны, правда, мало удивил Зою, поскольку та и раньше имела обыкновение без спросу вторгаться в её жизнь. Другое дело, что к нему присоединился на сей раз голос Виктории Громовой! Похоже было, что её наставницы горячо спорили, заняв позиции по обе стороны пианино.

– Григ! И ещё раз Григ! – восклицала Марина Львовна довольно-таки раздражённо. – Доброта, свет и изящество ритма! Как раз то, что ей нужно.

– Шо-пен! Фредерик. Шо-пен! – высокомерно перебивала Громова. – Посмотрите только на её руки! Пальцы, подушечки! Это же вес, мышцы, динамика звука!

Зоя посмотрела на свои пальцы. Третий и четвёртый слегка искривились навстречу друг другу. Или такие же были и раньше, просто она забыла?

Тем временем наставницы разругались не на шутку.

– Я вам давно хотела сказать, Викторь-Николавна, – гневно возглашала Марина Львовна, надвигаясь на собеседницу мощным бюстом, – что ваши приёмчики, вот эти ваши ехидные «ни крупицы содержания» и «не поняла ни звука» – они, знаете ли, кое-кому противопоказаны! Да! Абсолютно противопоказаны!

На это Викторь-Николавна, по-видимому, собралась что-то возразить, но не успела вставить ни слова и только всплеснула маленькими ручками.

– И в особенности доверчивым девочкам-первокурсницам! – энергично развивала мысль Марина Львовна, сверкая глазами. – Детям из хороших, интеллигентных семей, которых приучили, знаете ли, верить взрослым людям! И в особенности учителям! Да! Доверять!

«Как это точно! – думала Зоя, и слёзы давней обиды подступали к её глазам. – Вот именно – доверять!»

– А как же характер? – наконец пробилась жиденькая громовская колоратура сквозь раскаты Марининого меццо. – Как же бойцовские качества? Должно возникнуть противодействие. Доказать! Настоять на своём! Победить!

– А зачем было говорить девочке: «Мы здесь все фокусники – дрессируем вас, как попугаев»? – не отступала Марина. – Ребёнок понял это буквально!

«Конечно, буквально! – всхлипнула Зоя. – Упрямая грымза… Гениальная старая грымза! Таких гениев, может, вообще нельзя подпускать к детям! Это им… противопоказано!»

– Лично я уверена, что далеко не всех педагогов можно подпускать к детям, – сообщила Марина Львовна. – А что касается вашей так называемой гениальности…

– Да бросьте! – тоненько и пронзительно перебила Громова. – Увидите вот, как она заиграет на публике! Услышите! Ещё спасибо скажете! Да-да!

И для убедительности потрясла маленьким кулачком.

«На какой ещё публике?» – удивилась Зоя и посмотрела на Марину Львовну.

Но та почему-то молча отвернулась.

– А как насчёт Мендельсона? – не теряя времени, перешла в наступление Виктория.

– Мендельсон – да, пожалуй, – с неожиданной готовностью согласилась Марина.

И так же внезапно, как поссорились, наставницы вдруг примирились и затянули в два голоса романс «Не пробуждай воспоминанья…»

Зое же не оставалось ничего другого, кроме как подыграть. Получалось слабенько: половину аккордов она, конечно, успела забыть – с четвёртого-то курса, с выпускного! – да и вокалистки то и дело расходились в партиях. Зоя разрывалась, поддерживая то одну, то вторую, но в конце концов Марина Львовна всё-таки рассвирепела и, рявкнув: «Что за гадость!» – захлопнула крышку пианино. Зоя еле успела убрать руки…

И тут же проснулась.

– Что за гадость! – ещё раз фыркнул сынок, поднял с пола бутылку и сунул в мусорное ведро. – Есть же приличные вина: «Саперави» или, там, «Мукузани»!

– А ты… откуда знаешь? – с испугом спросила Зоя и не узнала своего голоса.

Пашка посмотрел на неё с терпеливым презрением и распорядился:

– Шла бы ты, мам, уже спать по-человечески! В комнату!

Оказалось, она уснула прямо за столом. В КУХНЕ!

Хватаясь за стол, она поднялась на неверные ноги и двинулась в коридор. И, добредя до комнаты, во все глаза уставилась на пианино.

Его крышка была открыта…

 

Глава 22

С некоторых пор Тонечка Федченко перестала учиться решительно и демонстративно.

Из урока в урок она приносила шестнадцать тактов пятой бетховенской сонаты и заплетающийся «Май» Чайковского. Было очевидно, что девица являлась в класс с одной-единственной целью – вывести Зою из себя. Выслушивая нотации, упрёки и гневные монологи, она протяжно вздыхала, уставившись в окно. В ясных светлых глазах отражались облака. Зоя сжимала губы и стискивала руки. Она сдерживалась из последних сил.

– Да эта ж твоя фифа влюбилась! – определила Эльвира, подметив однажды, как Тонечка взбивает кудри перед зеркалом в туалете. – Теперь прощай учёба – играй гормон!

И действительно, через пару дней по дороге на работу Зоя увидела знакомое сиреневое пальтишко в блестящих заклёпках рядом с чёрным пуховиком. Это были Тоня Федченко и её избранник. Они шли навстречу из школы, держась за руки, и лица у них были такие, какими бывают только лица влюбленных детей в пятнадцать лет. Когда они ещё ничего не соображают в жизни и так и рвутся расшибить лоб о самые острые её углы.

В одно мгновение стало ясно, что этот ребёнок совершенно не собирался злить Зою. Девочка просто не замечала её, как не замечала и всего остального населения земного шара.

Зоя отвернулась. Смотреть на них было нестерпимо. Мысли сразу запрыгали в двух направлениях. Одна – в направлении Пашки: что, если и он вот так же… с кем-то за ручку? Мысль была новая, диковинная и не особо приятная. Нахмурившись, Зоя отложила её на потом. Но вторая… на эту вторую она мгновенно кинулась коршуном и затолкала в самый что ни на есть глухой чулан сознания. Вместе с голубыми джинсами, розовой курткой и знакомой рукой, так по-хозяйски эту куртку обхватившей. Не нужны ей были такие мысли по дороге на работу, да и с работы тоже, ни при какой погоде не нужны!

Впрочем, отвлечься удалось без особого труда. В школе не то разгорался, не то затухал, судя по доносящимся до крыльца звукам, грандиозный скандал. Причём эпицентр его располагался сразу же за стеклянной дверью фойе – практически на глазах ожидающих мамаш и бабушек.

– Ну, я ещё понимаю – Зойка! Её кормить некому! – зычно воскликнула Анна Павловна, едва Зоя переступила порог этой двери, и простёрла в её сторону пухлую руку.

Несколько лиц повернулись вслед за рукой и сочувственно закивали. Мамаши и бабушки вытянули шеи. Зоя машинально попятилась.

– А та?! – возопила завуч, выдержав паузу. – Тебе семьдесят восемь лет, семь-де-сят во-семь! У тебя муж получает, как министр, чуть не тыщу долларов! Люди на такие деньги дачи на Канарах покупают! В Париж, или я не знаю куда, ездят! Или хотя бы в Турцию! И что тебе эта несчастная четверть ставки? Я вас спрашиваю! – по привычке прикрикнула было она на учительниц, но покосилась на ожидающих родственниц, спохватилась и сбавила тон. – В общем, поработал человек – дай бог каждому. Так что вопрос, я считаю, исчерпан. И не надо разводить сопли в классах и науськивать родителей. Все меня поняли?

Она окинула взглядом слушателей и, не дожидаясь ответа, повернулась и величественно ступила на первую ступеньку лестницы.

Оставшиеся переглянулись – кто испуганно, кто с усмешкой.

– Илона Ильинична! – шепнула Зинуля в ответ на вопросительный Зоин взгляд. – У неё две ученицы, сёстры Нестеренко, уезжают. А ещё один в этом году заканчивает – и всё. Последний ученик. А она уходить не хочет, плакала сегодня… Говорит: «Мне что на пенсию, что в могилу!» И жалко её, правда… Ан-Пална тоже хороша: заставляет заявление писать прямо среди года! Может, к сентябрю и набрали бы детей, так нет…

– А Илоне чо, правда – семьдесят восемь? – уточнила Нонна таким тоном, словно спрашивала: «Правда – сто семьдесят восемь?»

Зоя отвернулась и тоже двинулась к лестнице. Лестница сегодня что-то явно удлинилась.

Наверху уже дожидался Давыдов. Это в назначенное-то время!

– Отличный новогодний сюрприз! – приветствовала его Зоя. – Или это тебе подарили будильник?

Давыдов молча сделал загадочное лицо и, дождавшись, пока она откроет дверь, ступил на порог класса и важно осмотрелся.

Правда, вся важность разом слетела, едва он сел за пианино. Здесь он вздохнул, зачем-то нагнулся и перевязал шнурок на ботинке. Потом ещё раз длинно вздохнул и сознался:

– Сегодня не очень готов, Зой-Никитишна… Большие нагрузки в школе…

Учебный день входил в обычное русло.

– Ну, показывай, что принёс, – вздохнула в ответ Зоя.

Странно: целый день в школе искусств было непривычно тихо, словно во всех классах сговорились вместо «фортиссимо» играть «меццо-форте». А может, все, как Зоя, экономили силы для домашней генеральной уборки?

И не напрасно: вещи в этот день довольно послушно покидали свои места и ждали, пока эти места будут вытерты, вымыты и освобождены от лишнего хлама, чтобы заново занять их. Веник и тряпка тоже делали своё дело вполне удовлетворительно. Правда, без сюрпризов не обошлось: протирая круглый жёлтый настенный плафон, Зоя как-то умудрилась отвинтить его от основания, и он повис на проводах сломанным жёлтым цветком. Но каким-то образом его удалось прикрутить обратно. Квартира оживала и веселела на глазах: столетняя люстра молодо заблестела пластмассовыми висюльками-каплями, а в ответ ей заиграли грани хрустальных рюмочек и вазочек в серванте, таинственно сверкнула чёрная полировка пианино, и даже диван-лодка приосанился в таком сияющем окружении. Зоя обвела весь интерьер недоверчивым взглядом и вздохнула. Если бы почаще смотреть на такую комнату… садиться по вечерам к этому пианино… Помнится, иногда Виктория провозглашала с пафосом: «Мастерство приходит с возрастом!» Значит ли это, что и в сорок три можно надеяться чего-то достичь?

С Пашкиной берлогой пришлось потруднее. Зоя долго сортировала вещи по трём категориям: нужные – в шкаф и секретер, ненужные – в мусор, неизвестно какие – на диван. Потом вытерла пыль и пропылесосила палас. Мельком заглянула в ящик секретера и ужаснулась. Ну уж нет, ЭТО пусть разбирает сам!

Мятая картонная коробка из-под «Птичьего молока» вывалилась из щели батареи, а из неё посыпались бумажные обрывки. Она машинально сгребла их и сунула было в пакет с мусором, но в последний момент присмотрелась и отвела руку.

Это были не обрывки, а кукольная мебель – та самая, которую за минуту умела мама сооружать из листка бумаги в клеточку. Зоя совсем забыла, как любил маленький Павлушка эти столы, шкафчики и кроватки. Он без конца переставлял с места на место мебель в своих воображаемых крохотных комнатках: залах, спальнях и кухнях. И что за таинственная жизнь шла в этих игрушечных апартаментах? И почему она, мать, как-то ни разу не всмотрелась попристальней в бумажный мир, руководствуясь принципом «чем бы дитя ни тешилось»?

И вот – сохранил!

Сказать маме – то-то удивится: её строптивый внук, вечный спорщик и неслух!

И вот тебе фамильная ценность. А разве нет? Для Пашки, выходит, так и есть. Как для кого-нибудь – прадедушкин портрет или прабабушкино ожерелье…

При этой мысли Зоя тихо рассмеялась, осторожно засунула коробку с реликвиями обратно в батарею и, прихватив пакет с мусором, удалилась из комнаты сына. И наконец-то с облегчением плюхнулась в лодку.

Пожалуй, отсюда можно было окинуть взглядом берега своей жизни. Само течение её казалось сегодня не таким уж страшным, хотя перегибаться через борт не стоило… Да, не стоило разглядывать своё отражение, опасно наклонившись к воде. Гораздо спокойнее было издали смотреть на берега, узнавая привычные пейзажи и фигуры: вот Пашка со своей многострадальной школьной папкой; вот мама держит в объятиях сварливую Муху, а та, тряся ушами, лает в приветственной тональности; Ируся тащит к берегу упирающегося Славика и одной рукой машет Зое… Некоторые фигуры располагались довольно далеко, и оставалось лишь теряться в догадках: та парочка на огороде – действительно Надя с Сергеем? А в парке на колесе обозрения – Федченко со своим мальчиком? Баба ли Анфиса машет ей своей тетрадкой или это Виктория Громова потрясает сборником Листа? Мелькнул и скрылся за поворотом узорный платок Катерины Ивановны; живописно раскинулась на пляже фигура Люси в купальнике; а рядом – ещё одна очень знакомая парочка в обнимку; и разглядев Её и Его, Зоя вскочила и выпрыгнула из лодки, и чуть было не захлебнулась, и едва не потонула в разбушевавшихся волнах, но всё-таки снова очутилась в своей комнате, и…

…и как кстати зазвонил телефон! И как облегчительно было услышать в трубке Настин голос!

– Привет, – сказала она.

И от одного этого слова в квартире повеяло летом, детством, счастьем… А может, она была экстрасенсом? Доброй волшебницей? Только безо всяких цыганских серёг и объявлений «Лечу склюёз». И даже без Ирусиного таланта счастливой жизни…

– Как дела? – спросила она.

– Нормально, спасибо!

И Зое захотелось немедленно рассказать ей всю свою жизнь, поделиться всеми тайнами, пожаловаться на все проблемы… Впрочем, зачем жаловаться добрым волшебницам? Им и без того всё известно!

– А я тут разбираю книжные завалы, – сообщила волшебница. – И обнаружила пару книжек для тебя. Одна – «Развитие техники игры на фортепиано», для учителей музыки. А другая – «Константин Игумнов». Это же пианист, да?

– Игумнов? Да, пианист! – в восторге вскричала Зоя.

Эта книга-мечта, книга-легенда когда-то имелась у Виктории Громовой. И, обёрнутая прозрачной компрессной бумагой, давалась выпускницам-четверокурсницам для прочтения. Для приобщения к святая святых. И содержалась в ней не какая-нибудь художественная биография, а подлинные документы: концертный репертуар разных лет, снимки афиш, фотографии знаменитости с младых ногтей и до седых волос. В книге освещались также тонкости технического развития и особенности звукоизвлечения, а кроме того, индивидуальные секреты мастерства фортепианного гения. Говорили, что у прочитавшего эту книгу автоматически увеличивается темп этюдов и амплитуда оттенков в пьесах…

За год до Зоиного выпуска книгу оставил на троллейбусной остановке Кирилл Кривошеин, отличник по специальности и, быть может, единственный изо всего училища кандидат в НАСТОЯЩИЕ ИСПОЛНИТЕЛИ.

Не потому ли в том же году он провалился в Московскую консерваторию?

И не потому ли Зое так никогда и не удалось вновь обрести ОЩУЩЕНИЕ КЛАВИАТУРЫ?

– Ну так заходи! – предложила Настя. – Возьми!

Наверное, таким же голосом фея говорила Золушке: «Ну так надевай же своё новое платье! И хрустальные туфельки!»

 

– …и вторую тоже.

Некоторое время Зоя слушала, как замирают в трубке волшебные колокольчики. И только потом отозвалась:

– Вторая у меня есть, спасибо… Да честно говоря, так надоело эту технику развивать! – неудержимо понесло-таки её на откровения. – Если бы это хоть кому-нибудь из класса было нужно… А обиднее всего, что сама и виновата. Ну не умею я заинтересовать ребёнка! Даже своего! Не дано – и точка. Это ведь тоже талант должен быть! А из моего класса в училище никто никогда не поступал. Ни один человек в жизни, представляешь? И не собирался даже. Всё жду, жду каждый год… И надоело уже, знаешь как? Конечно, про тех, которые просто время проводят, я вообще не говорю. Некоторые родители думают, музыкальное образование – это корочка, чтоб родственникам и знакомым похвастаться: ребёнок закончил школу искусств! И ребёнок это чувствует. И только и ждёт – когда же ЗАКОНЧИТ? И я вместе с ним мучаюсь… Но есть же и другие. А я даже с ними не могу…

Растерянное молчание после этих признаний длилось лишь пару секунд.

– Но ведь не все же могут выражать себя – через других! – рассудительным тоном заметила фея. – И далеко не все этого хотят! И не обязаны. Ведь кто-то должен выражать себя – через себя. Конечно, у каждого свой талант!

– Именно! – восхитилась Зоя. – Вот у нас, например, одна учительница, Илона, ей уже семьдесят восемь лет, представляешь? Так у неё ученики играют – ну по-настоящему, понимаешь? Я даже не говорю – не фальшивят…

И тут новая мысль, хрупкая и прекрасная, как мотылёк, легко впорхнула в её сознание.

– Спасибо тебе, Настя, огромное… Я зайду в ближайшее время, – пробормотала она.

И прежде чем опустить трубку на рычаг, услышала Настино:

– Встретимся под Новый год!

И отозвалась с восторгом:

– Конечно!

После этого некоторое время Зоя сидела неподвижно, наслаждаясь теплом и спокойствием, которое принёс с собой Настин голос, и в то же время опасаясь спугнуть новую мысль, потревожить её стройность и лаконичную ясность. Но, осторожно рассмотрев ее со всех сторон, она убедилась в её спокойной недвижимости. К тому же требовалось поберечь эту мысль ещё совсем немного – всего лишь до того мгновения, пока, набрав нужный номер, она не услышит неторопливое старушечье: «Алло!»

– Илона Ильинична? Петунина беспокоит, – представилась Зоя. Странно: она слышала свой собственный голос словно со сцены огромного зала. Мощная акустика доносила малейшую вибрацию интонации, и десятки чувствительнейших микрофонов бережно фиксировали и передавали каждое ее слово. – Я решила уволиться, Илона Ильинична. Да, уволиться с работы. Неважно… По личным мотивам. И у меня к вам горячая просьба… Не могли бы вы взять в свой класс несколько моих учеников?

 

Глава 23

Всю ночь во сне она искала зелёную кофту.

Эта кофта – волшебная, единственная, уникальная в своём роде – была задумана и предназначена лично для неё, Зои, от сотворения мира. Но догадалась она об этом почему-то только сейчас.

Цвет этой дивной вещи ласкал взгляд и освежал душу. Её фасон был изящен, как стройное математическое уравнение. Крохотные искусственные жемчужинки мерцали там и сям, словно первые снежинки на молодой ёлочке. И при одной мысли о ней становилось ясно: стоит Зое надеть это чудо, как зелёный свет немедленно вспыхнет на всех перекрёстках её жизненного пути.

Проблема состояла только в том, чтобы эту кофту найти.

Она бродила вдоль рыночных рядов, всматриваясь в висячие ряды трикотажных изделий, и сворачивала в крохотные бутики, разглядывая элегантно изогнувшиеся фигуры манекенов. Ей попадались пушистые пуловеры густого бутылочного тона и травянисто-зелёные тонкие водолазки. Встречались свитера серо-зелёного или коричневато-болотного цвета и футболки всех оттенков морской волны. Продавщицы улыбались ей и спешили навстречу, протягивая то уютный кардиган, то блузку ручной вязки из ажурных мотивов. Порой руки её невольно тянулись погладить мягкую ткань, порой хотелось примерить строгий жилет или свободный блузон. Но ЕЁ кофта так и не встретилась ей, продолжая мерцать издали зелёной звёздочкой до самого утра…

В этот день Зоя Петунина пробыла на работе не более пятидесяти минут.

Семь из них она провела в директорском кабинете. На восьмой директор со свирепым выражением лица, невнятно бормоча, вывел её под руку и невежливо втолкнул в кабинет заведующей учебной частью. Это помещение Зоя покинула через двадцать минут при общем безмолвии. Даже фальшивые звуки, казалось, смолкли вокруг, пока она шла по коридору и, достав ключ, открывала дверь своего класса, с одной стороны которой бесчувственно замерла в трансе Тонечка Федченко, с другой – двойняшки Маришка и Иришка терзали руки мамы, героически старавшейся удержать дочек в пределах досягаемости.

В своём кабинете Зоя с учениками и родительницей провели около четверти часа. Большую часть этого отрезка времени заняла вдохновенная Зоина речь о задачах музыкального воспитания и роли педагога в индивидуальных занятиях. Меньшую – написание двух заявлений. После этого вся компания отправилась опять-таки в учебную часть, но на сей раз ненадолго – требовалось поспешить в крайний класс в конце коридора, где Илона Ильинична, семидесяти восьми лет, как раз заканчивала занятия с последним из оставшихся учеников, хватая того за руку и высоко поднимая её, а затем вновь швыряя на клавиатуру с пронзительным криком: «Свободно! Свободно!» При виде посторонних она выпустила руку ученика и застыла в позе угрожающего негодования, так что Зое пришлось задержаться ещё на пару минут, чтобы извиниться и объяснить причину столь дерзкого нарушения учебного процесса.

К двери она направилась как раз в тот момент, когда Илона обвела вошедших первым цепким взглядом, от которого мама и двойняшки разом присмирели и подтянулись, а Федченко захлопала глазами с видом резко очнувшегося от наркоза больного.

«А не будешь жалеть? – ворчливо бросила ей вслед Марина Львовна. – Видали мы, знаешь, таких…» «Понятия не имею!» – беспечно откликнулась Зоя, еле поспевая за собственными ногами. Ноги всё быстрее несли её вниз по лестнице – и больше никогда, никогда!!! – через фойе и парадную дверь – НА ВОЛЮ!

Она пришла в себя приблизительно через десяток кварталов.

Остановилась и огляделась.

Мир был несказанно хорош.

Высокие здания почтительно расступались перед ней.

Машины, таинственно поблескивая разноцветными боками, проносились мимо, маня в неизведанные дали.

Рекламные плакаты с приветливым жужжанием предлагали то новый вид из пластикового окна, то серёжки с прозрачнейшим белым камешком в серебристой оправе.

Когда-нибудь в новой жизни и она в таких же сверкающих серёжках выглянет из нового окна.

А вот открылась дверь магазина – мелькнул пёстрый прилавок-холодильник, освещённый изнутри жёлтым светом. Она могла бы прямо сейчас войти в магазин, не спеша рассмотреть каждый предмет на прилавке и купить что-нибудь невиданное, вроде кусочка сыра с аристократической плесенью. От этой возбуждающей мысли Зоя засмеялась и даже нащупала свой кошелёк: да, сегодня она располагала некоей хотя и скромной, но всё же суммой!

Но тут она засмотрелась на сияющее огромными синими стёклами строение напротив. Неужто это был тот самый дом культуры, в который тысячу лет назад, совсем в другой, давней жизни они бегали на вечера? Выглядел он поразительно современно, солидно и… упакованно. Как какой-нибудь преуспевающий шоумен за сияющими стёклами иномарки! Положительно четверть века спустя у него началась другая, модная и современная жизнь. Афиши-жалюзи на щитах у парадного входа приглашали на рок-концерты, целительные сеансы и в школу танцев «всех направлений» для любых возрастных групп. При этом группы от 35 лет именовались «сеньоры». Зоя посмотрела на расписание: «сеньоры» занимались по вторникам и пятницам с восемнадцати часов… Неужто такое и вправду возможно?

Но нет, никак не сегодня! Поскольку сегодня – и как это она чуть не забыла? – ей предстояло совершить нечто важное! Вот именно – АРХИВАЖНОЕ!

Городской архив располагался на углу Гоголя и Карасунской. И ещё вчера Зоя без раздумий свернула бы за угол, пустилась догонять троллейбус и в последнюю секунду втиснулась бы в заднюю дверь, чтобы трястись две остановки под бешеный стук сердца. Так всегда поступала Зоя Никитична Петунина, унылая училка из заштатной музыкальной школы.

Но в том-то и дело, что сегодня она была больше не училка. Сегодня на её месте, похоже, вдруг очутилась другая женщина. И то была, ни больше ни меньше, дама из рода Кальяновых! И она тут же принялась – ни больше ни меньше – распоряжаться Зоиной жизнью!

Прежде всего эта женщина приблизилась к сверкающей витрине «Александрии» и остановилась напротив двух надменных манекенов в алой и белой куртках, объединённых, точно нимбом, надписью на стекле: «Если вещи твои сны».

«Войти?! – ужаснулась прежняя Зоя. – Да здесь же любой пояс стоит как на «толчке» целый костюм!» Однако намерения у дамы, как оказалось, имелись другие. Придирчиво всмотревшись в собственное отражение, она одним движением сдёрнула с головы Зоину вязаную шапочку с отворотом и… швырнула бы её в урну, не схвати её Зоя в последний момент за рукав!

– Ладно, ладно, – шёпотом взмолилась Зоя прежняя, – буду носить её только в магазин напротив… и то по вечерам!

В ответ дама презрительно промолчала и взялась за расчёску. В несколько уверенных движений она сотворила с Зоиной головой нечто такое, отчего волосы легли ровно и свободно, лёгкие пряди обрамили лицо, и глаза стали глубже и загадочнее. Далее дворянская особа по-хозяйски перерыла её видавшую виды косметичку и выудила оттуда помаду грязно-розового оттенка с коричневым отливом, преподнесённую Тоней Федченко к прошлому восьмому марта и доживающую свой век в сумке в полной неприкосновенности.

– Эту? – в страхе пискнула было Зоя, но была остановлена ледяным взглядом из витрины, после чего покорно прикрыла глаза и позволила наложить под скулами косые пятна румян.

По окончании косметических процедур дворянка из отражения заметно утратила сходство с прежней Зоей, зато определённо помолодела лет на… шесть.

– Ну, раз уж так… будь что будет, – вздохнула новая Зоя и отправилась в архив пешком, выпрямившись так, что земля отделилась от неё, казалось, на добрых полметра.

Она шла не торопясь, но и не замедляя шага. Это была не сухо-деловая походка, но плавная и уверенная поступь женщины, привыкшей к восхищённым взглядам. Так ходили когда-то дамы на балу; так двигались, входя в гостиную, обитую штофными обоями и убранную по углам букетами цветов. Свою сумку она придерживала локтем легко и небрежно, словно готовясь вот-вот сбросить её в ловкие руки горничной. Плечи её были развёрнуты и, казалось, украшены тяжёлым ожерельем из камней старинной огранки. И, похоже, многие оценили и походку, и ожерелье, ибо путь её сопровождался затаённо ревнивыми женскими взглядами и откровенно заинтересованными мужскими.

И только у самого архива шаги её озадаченно замедлились.

Некоторое время она в растерянности изучала табличку «14 декабря – санитарный день». И за это время её спутница – потомственная дворянка – вдруг превратилась в настоящую кисейную барышню: расстроилась и разогорчалась так, что буквально захлюпала носом. Пришлось Зое возиться с ней, как с маленькой, вытирая нос и утешая рассуждениями о том, что один день, в сущности, ничто перед лицом новой жизни, вид на которую откроется с этих же серых ступенек через каких-нибудь двадцать часов.

И только кое-как приведя барышню в чувство, она заметила, что железная архивная дверь не только не заперта, но даже полуоткрыта.

Тут родовитая особа выкинула новую штуку: моментально утешившись, взялась за железную створку и хладнокровно проникла внутрь. И дальше, осмотревшись в полутьме, уверенно преодолела тёмный коридорчик, неспешно взошла на две ступени, и только внезапно очутившись на свету, кажется, слегка растерялась.

«Да что же это такое? А где дворянская культура? И это… благородное воспитание?! – возмутилась Зоя. – И что теперь делать, интересно?»

Она чувствовала себя полной идиоткой – посреди просторного помещения, похожего на регистратуру в районной поликлинике, со стеклянной перегородкой посередине. Счастье ещё, что там никого не было! Однако войти могли в любую минуту: из двух дверей за перегородкой доносились близкие голоса.

– И сразу опять набери! Моментально! В запас! – сердито командовал женский голос из левой. Эта дверь была распахнута, и за ней виднелись высокие, почти до потолка стеллажи с одинаковыми пухлыми книжицами в бело-голубых переплётах. Но обладательница голоса пока что скрывалась за этими стеллажами.

– Вот именно сразу и моментально? А смысл? – интересовался в ответ мужской из полуприкрытой правой двери, и тут же его перекрывал звук льющейся воды.

– А смысл такой, что в инструкции чёрным по белому написано – не оставлять фильтр без воды! – с возрастающим раздражением повышали тон слева. – И вообще, могу я по-человечески попить кофе?!

«Скажу – зашла на секунду узнать, какие там нужны документы, чтоб узнать…» – в панике соображала Зоя.

Однако ничего сказать она не успела.

Правая дверь распахнулась пошире, и в проёме показался человек с кувшином-фильтром, полным воды, в одной руке и тремя чашками в другой. Увидев за перегородкой Зою – а может быть, её спутницу-дворянку, – он от неожиданности качнул рукой с кувшином, и вода тяжело плеснулась на пол.

– Простите… – пробормотала Зоя.

И тут же из левой двери выскочили две женщины – молодая полненькая и пожилая сухопарая. И закричали одновременно, но в разных направлениях: молодая – мужчине, а пожилая – неизвестной пришелице:

– Ну так и знала! Вот что значит за компьютером ночами сидеть!

– Опять! На двери же русским языком написано – «санитарный день»!

Виновные повели себя по-разному: Зоя попятилась к выходу (коварная дворянка притихла, будто её и не было вовсе), мужчина же, игнорируя вызванный им гнев, поставил кувшин и чашки на стол и любезно осведомился у неё:

– Вы хотели получить какую-то справку?

 

Глава 24

В три часа ночи истина открылась ей во всей беспощадности.

Она оставила семью без средств – вот как это называется.

А может быть, даже обрекла на голодную смерть!

Своего ребёнка!! Пашку!!!

В доме из продуктов – начатая пачка макарон, четыре йогурта в упаковке и три яйца в холодильнике. Да ещё с килограмм картошки.

И что Пашка скажет, когда узнает? А мама? Да и вообще всякий нормальный человек?

Нет, надо обратиться к Ирусе, немедленно! Уж она что-нибудь придумает, не бросит её. И с деньгами поможет… Или попросить Эльвирку с Зинулей: может, в этом их сетевом маркетинге найдётся и для неё местечко? Хотя бы таскать сумки с косметикой…

Отлично, просто отлично! Только вот кто-то, помнится, собирался недавно начать новую самостоятельную жизнь? И вот снова – обращаться, просить? Как там это у детей в анкетах обозначалось – отсутствие собственного мнения? Неумение отстаивать свои взгляды?

Сердце уже частило вовсю. Кое-как она выбралась из дивана-лодки, нашарила в тумбочке валидол…

Спокойно. Постараться расслабиться… В конце концов, ничего страшного пока что не случилось. Находят же как-то люди работу – такие же, как она. И даже постарше.

Главное, надо что-то сделать самой. Первым делом, конечно, купить газету «Работа». И есть ещё объявления на остановках, на площадях… Не может же быть, чтобы везде требовались сотрудники только до сорока лет! И что такого непоправимого, спрашивается, происходит с людьми именно в сорок?!

И вообще, на крайний случай существует какая-то должность телефонного диспетчера. Какого-нибудь вахтёра. Контролёра в троллейбусе. Уборщицы, в конце концов!

И что Пашка? Ну, покривится и смирится. Всякий труд у нас почётен – этого, между прочим, никто ещё не отменял! И ещё труд облагораживает человека. И вообще, в некоторых фирмах можно убирать в вечернее время, в перчатках… А днём можно, например, заниматься. Почему бы и нет? Играть Паганини, Листа, времени хватит. И подзаняться техникой. И вовсе не обязательно терять форму и свой репертуар. Можно даже давать частные уроки… И-и-и-раз! И-и-и-два! Так, стоп! А вот это мы, кажется, уже проходили…

Как ни странно, при мысли об уроках ей стало сначала смешно, а потом легко. Или просто валидол подействовал.

Во всяком случае, остаток ночи удалось провести в мирном сне. И даже без сновидений.

Да и утро выдалось на удивление тихим и спокойным – словно уже наступили долгожданные зимние каникулы.

Да, собственно говоря, это и настали её каникулы! Бессрочные каникулы, которые она же сама себе и устроила. Удивительное дело: за всё время, пока она застилала кровать, пылесосила комнату и пила чай с остатками печенья, муки совести ни разу не потревожили её, и даже мысль о поисках работы прошла краем сознания, не пробудив в душе ни страха, ни даже отчётливого беспокойства. И обнаружив, что Пашка опять не съел свой йогурт, Зоя, к собственному изумлению, не вышла из себя, и картины одна другой кошмарнее – упадок сил организма! обморок! гастродуоденит на почве нерегулярного питания! – не замелькали в воображении с яркостью кинокадров.

Ясное дело, тут не обошлось без влияния родственницы-дворянки, привыкшей к праздности и безответственной свободе… Но сегодня Зоя относилась к ней, пожалуй, с благодарностью. Пожалуй, она успела к ней привыкнуть. Да и официальное подтверждение дворянских корней было не за горами: оставалось подождать каких-то два дня до официального ответа – так обещал ей вежливый сотрудник архива, любитель кофе! И, возможно, после этого судьба её семьи предстанет в совершенно новом свете! А если верить Ирусе, то неминуемо изменится и её, Зоина, судьба… Правда, вот этого изменения сама она никак не могла вообразить, как ни старалась.

Одинокое блаженство окончилось в тот момент, когда на глаза ей попался листок с Пашкиными каракулями: «собрание в18 приходить всем с родителями я пока у Сереги приду прям туда».

Удивительное дело: с малых лет её сыну хватало ума, или здравого смысла, или инстинкта самосохранения не творить в школе явных безобразий, не участвовать в массовых хулиганствах, порой затеваемых мальчишками, и не хамить учителям. Сверх того учился Пашка практически без троек – тьфу-тьфу-тьфу!

И, однако, слово «собрание» действовало на Зою парализующее. Подобно нашкодившей ученице, норовила она проскользнуть в классный кабинет последней и занять место подальше от учительских глаз. А когда однажды, ещё в первом классе, учительница при всех заметила, что пишет Павлик Петунин грязновато, Зоя отчётливо поняла смысл выражения «провалиться сквозь землю». Никакое иное убежище не смогло бы укрыть её от позора, когда двадцать с лишним пар родительских глаз, казалось, прожгли её насквозь…

Однако «приходить всем с родителями» предлагалось впервые в жизни. Что же могли натворить эти мучители, эти помешанные на мобильниках и компьютерах пятнадцатилетние бездельники, чтобы учителя, не в силах справиться с ними сами, призывали в помощь тяжёлую родительскую артиллерию?!

Зоя ещё раз прочитала ненавистную записку и с тоской посмотрела в окно, как бы умоляя неприветливое зимнее небо о милости. Потом перевела глаза на стол – записка никуда не делась. «А молиться, между прочим, надо ещё уметь», – наставительно молвил кто-то внутри неё. Хотя почему «кто-то»? Ясное дело…

И тут заверещал телефон.

– Зоська, я книгу достала – обалдеть! – зачастила Ируся, не дождавшись даже Зоиного «алло». – «Жизнь и обычаи русского дворянства». Хочешь, прямо сейчас почитаю? – и, опять-таки не дожидаясь ответа, затараторила, как в пятом классе на проверке беглости чтения: – «Жизнь в дворянской усадьбе делилась на праздничную и обыденную, причём усадебные праздники были неотъемлемой частью светского ритуала, формой общения с друзьями и соседями, просто отдыхом и развлечением дворян. Наиболее прогрессивные представители дворянского сословия следили за новинками культуры и искусства, стремились украсить свои усадьбы современной, часто выписанной из-за границы мебелью, картинами, скульптурами…» Впечатляет, да? Нет, ты слушай дальше: «Русская усадебная культура отразилась в разнообразных живописных композициях садов и парков, каналов, садовых павильонов и беседок…» А фотографии тут – обалдеть! Особняки всякие, колонны, клумбы… Неплохо жили, я тебе скажу, твои предки! Кальяновых, правда, я здесь не нашла, зато есть летний дворец Шереметевых и имение Горчаковых! На одни колонны посмотреть… Короче, давай быстро ко мне! Я всего на два дня её выпросила.

– Ладно, ладно, спасибо, – насколько могла благодарно отозвалась Зоя. – Только я сегодня никак: у Пашки в школе собрание, приходить всем с родителями… Что-то, значит, натворили наши детки нетрадиционное!

По-хорошему – говорить с Ирусей требовалось не о том. Но сразу втягивать её в проблему поисков работы было стыдно.

– Петунина, ну какое собрание?! Говорят тебе русским языком: на два дня! А завтра я, кстати, вообще не знаю, когда вернусь. Нет, ты слушай дальше, тут тебе интересно: «Ни один праздник не обходился без музыки. Многие оркестры из крепостных музыкантов достигали высокого исполнительского уровня. В некоторых усадьбах можно было услышать даже оперы…» А? А-а?! Слушай, слушай ещё: «Кроме того, огромной популярностью пользовались заграничные певцы, скрипачи, пианисты. Сохранились многочисленные свидетельства о русских гастролях Аделины Патти, Генрика Венявского, Иоганна Штрауса…» Ага, и вот ещё: «Пение и игра на музыкальных инструментах, а также владение основами музыкальной грамоты считалось важной составляющей дворянского воспитания. Домашние спектакли, концерты в любое время года собирали множество гостей – иногда до сотни человек…»

Дальше Зоя не столько слушала, сколько смотрела. Вокруг неё уже сгустились прозрачные сумерки, и в полутьме дрожали огоньки свечей в тяжёлых канделябрах, и сверкал всеми гранями молочно-белый рояль, а слушатели – прекрасные дамы с веерами, инкрустированными изумрудом и рубином, и достойные кавалеры, равно владеющие оружием и изящным словом, – расположились вокруг пианиста почтительным и вместе с тем интимным полукругом, и пианист во фраке продолжал сидеть, уже сняв руки с клавиатуры, но всё ещё во власти последнего звука, и наконец поднялся, подхваченный волной аплодисментов, волной восторга и благодарности, и вот повернулся к слушателям лицом – неужто Ференц? или сам Фредерик?! – в неверных отблесках свечей Зоя не успела разглядеть…

– Ирусь, я приеду! А сейчас извини, мне нужно позвонить, – пробормотала она и нажала на рычаг.

А потом набрала мамин номер. И голос повиновался ей и попал в нужную тональность, потому что мама сразу отозвалась:

– Ну конечно, конечно! Сама я, правда, не успею – мы с Мушкой записаны у ветеринара. Вот если бы ты вчера сказала! Но ничего: я так думаю, дядя Гриша не откажется. Он такие вещи уважает…

 

Глава 25

– Ты чо! Деда Гришу?! На собрание! Послала! – завопил сын с порога.

Зоя выпрямилась и собралась с духом для достойного отпора. Что оказалось нелегко, ибо череда событий и стрессов последнего времени сделала-таки своё чёрное дело. Слегка дрожали руки, и сердце постукивало с заметными перебоями, ритмическим рисунком напоминавшими джазовые импровизации.

Однако демонстрировать сыну слабость не следовало. Ибо слабые духом получали у него минусы за отсутствие собственного мнения и неумение отстаивать свои взгляды.

– Твой дедушка Гриша воспитывал тебя с трёх лет, – металлическим голосом отчеканила Зоя. – Ещё с детского садика. И водил в шахматный кружок. И в бассейн. Ты забыл? И, кстати, он пользуется авторитетом… у соседей… и вообще окружающих. И его постоянно приглашают в школу как заслуженного ветерана!

– Так а я что говорю?! – вскричал Пашка, входя и швыряя папку в сторону стола.

Папка долетела до цели, шлёпнулась краем, качнулась и звучно хлопнулась об пол. Хозяин не обратил на это внимания. Сам он уже плюхнулся в «лодку» и оттуда растерянно воззрился на мать.

– Наш дед… – молвил он наконец, несколько успокоившись, и сделал пальцами в воздухе щекочущее движение. Но нужное определение упорно не подбиралось, так что пришлось закончить речь привычно: – Он… ва-ще-е!

Зоя замерла в тревоге. До сих пор Пашка конфликтовал исключительно с бабушкой, да и то в основном из-за привычки дразнить Муху. Покушений на авторитет деда до сих пор не наблюдалось.

– Дедушка… что-нибудь говорил на собрании? – осторожно задала она наводящий вопрос. – Он выступал?

– Ну! – подтвердил сын и ни с того ни с сего расхохотался.

– Неужто… читал стихи? – тихо ужаснулась Зоя.

– А то!

– Про Жукова?! И… все родители слушали? И учителя?

– Ну!

С лёгким стоном Зоя погрузилась в лодку рядом с Пашкой. А тот, наоборот, вскочил, сделал ещё одно ищущее движение в воздухе и, наконец, добыл подходящее слово. Зажал его в кулак и потряс этим кулаком перед матерью:

– Наш дед – ЧУМОВОЙ КРЕАТИВЩИК!

После чего снова разразился радостным хохотом.

– В смысле?..

Довольная улыбка расплывалась на угловатой Пашкиной мордашке. Он забегал по комнате, иногда останавливаясь и помогая себе руками поймать точное выражение.

– Понимаешь, они нас решили… опустить! Ну, типа наш класс – полный отстой. Устроить такой воспитательный скандал при родителях. Собрались целой стаей – Катюня наша вся из себя такая умная, завуч, военрук, естественно, – без него же в школе ничего не бывает, – потом ещё химички прискакала… В общем, целый педсовет! И как пустились всех пилить! И то плохо, и это плохо, двоек в журнале тридцать процентов – враньё, между прочим, Танькина мать потом смотрела! – и ЕГЭ точно провалим, позор школе, и в театре вести себя не умеем, и мусорку во дворе подожгли… Ещё и летний лагерь приплели! Они б ещё горшки в детсаде вспомнили…

«Хорошо, что не пошла, – молнией мелькнуло в голове у Зои. – Такое – не пережить!»

– Ну а дед? – с замиранием сердца поторопила она.

– А дед в медалях пришёл, ну, то есть в колодочках. И сидит, молчит. И остальные тоже молчат, у всех лица такие… Ну, конечно, завучиха стала всех своим ЕГЭ пугать, какие там надо набрать баллы, чтобы хоть на тройку. Военрук своё долдонит – какие мы слабые, на «зарнице» восьмое место заняли… А Химера последние контрольные притащила, не поленилась! И родителям раздала! Ну, представляешь?

– Так… А дед?

– …А Катька на психику давит: посмотрите, говорит, в глаза своим родителям! Самым родным людям, которым вы обязаны жизнью! Как вы отвечаете на их заботу? И останавливается как раз возле нас с дедом! И прям на нас смотрит!

– И дед…

– И дед поднимает так руку, как ученик… и говорит: «Разрешите мне два слова?» И выходит к доске… И все начинают его слушать!

Тут Пашка опять разразился хохотом минуты на полторы. В ожидании Зоя подобрала с пола папку и, подавив желание треснуть сыночка этой самой папкой по непутёвой башке, крепко прижала её к груди.

– Дед у нас знаешь какой хитрый! – Пашка одолел последний приступ смеха и наконец смог продолжить сравнительно связно: – Он сначала так издалека, тихим таким голосом… и складно так, прям как по книжке! Хочется поблагодарить, говорит, учителей, которым небезразлична судьба наших детей! Низкий поклон, говорит, за ваше внимание, за заботу, за чуткость! И после того, что вы рассказали нам, мы, безусловно, вместе должны задуматься о том, что ждёт их в большой жизни! А потом, так же тихо: хотелось бы только добавить к сказанному, говорит, несколько деталей… И вдруг как начнёт нас хвалить! Но не прямо так сразу, а как бы издалека. Вот, говорит, насколько мне известно, весной в школе был КВН. И, помнится, какой-то класс в нём первое место занял…

– А какой?

– Ну здра-а-а-сьте! Ты прям как наша завуч, она тоже так спросила… Мы заняли, а кто ж ещё! Команда «Весёлые роботы»! Нам же ещё торт подарили – забыла?

– А-а, да, помню! Это который вы линейкой резали – не было ножа?

– Ну!.. И Катька, конечно, сразу вспомнила – это ж она нам его и резала, у неё железная линейка. И наши, конечно, как заорут: «Это мы, мы победили!» А дед покивал – и дальше, серьёзно так: не лишены, выходит, эти ребята талантов? Плохо, конечно, что отсутствует у них ответственное отношение к учёбе. Но неужели нет во всём классе ни одного достойного примера? Ну, тут, ясен пень, все на Морозову смотрят. А Катьке, конечно, некуда деваться: почему, есть у нас, говорит, и достойные ребята, вот, например, Галя Морозова – постоянный призёр олимпиад по математике… А у Галки отец и мать тут же сидят, заулыбались так… Ну, и другие тоже как-то расслабились. А учителя, наоборот, напряглись: чувствуют – дед куда-то не туда заворачивает. Но перебивать же неудобно, ветеран всё-таки! А дед Гриша как по бумажке: есть у меня, говорит, некоторые сведения, что и трудовое воспитание в этом классе на достойном уровне! Так и сказал – «на достойном уровне!» Это про то, как мы на трудах парты чинили и стулья из учительской. Потом – про спортивные достижения: что есть в классе и акробаты, и футболисты… И, главное, вспомнил это всё! И откуда он это вообще узнал?

– Да ясно откуда! Егоровы ваши на всех мероприятиях со своими пирамидами выступают. А про футбол ты ж сам ему рассказывал, жаловался, что вашу команду засудили… И про парты, что сам директор похвалил!

– В общем, устроил он учителям полный затык. Те сидят, переглядываются, завуч красная вся, Катюня бедная растерялась, не знает, что делать. Зато родители – прям именинники: выпрямились все, улыбаются, благодарят учителей! И дед Гриша: мы все, говорит, в вечном долгу перед учителями за их благородный труд и за то, что в наше сложное время они продолжают делать своё дело – растить достойную смену. Так и сказал – достойную смену! Наши, конечно, хихикают в кулак… В общем, полный отвал башки! А когда он напоследок про Жукова своего прочитал, так ему вообще овацию устроили, прям как настоящему артисту! Военрук лично руку пожал. А пацаны мне говорят: чумовой дед у тебя! Ну, классный, значит, – на радостях снизошёл Пашка до объяснений.

– Так что, может, будем теперь его на каждое собрание посылать? – предложила Зоя.

– А что? Наши так и решили! – подтвердил сын, и они, смеясь, отправились пить чай.

И вечер вышел таким весёлым, душевным, семейным – Зоя и забыла, когда бывали в её жизни такие вечера.

И Пашка вдруг поведал, что, когда вырастет, хочет жить у моря, да, вот именно у самого моря, в небольшом таком домике, только чтоб обязательно с балконом, и чтоб было видно берег. Но Зоя всполошилась, испугавшись такой близости водной стихии, чреватой штормами, смерчами и прочими катаклизмами, и сын отчасти сдался на её уговоры, великодушно пообещав отступить от линии воды метров на триста, а может, и четыреста, или даже построить домик на горе. И придя к соглашению, они обсудили заодно оптимальное число комнат (по количеству членов семьи плюс одна общая) и какого цвета мебель и обои больше подойдут для каждой. Пашка возымел желание завести большого попугая, Зоя – большого полосатого кота. Правда, испугавшись за судьбу попугая, она передумала и остановила выбор на чёрном спаниеле – в честь спаниелихи Джильды, незабвенной подруги юных лет, названной в честь оперной героини. К слову она призналась, что всерьёз собиралась в те годы стать виртуозом-исполнителем уровня Игумнова или Флиера, а лучше Листа или Шопена! И Пашка не нашёл в этом ничего несбыточного, посетовав только, что его самого не было в то время рядом, а уж он-то наверняка заставил бы Зою добиться, пробиться и прославиться! Хотя в принципе и сейчас ещё не поздно, рассудил он, особенно если найти толкового продюсера или спонсора и организовать концерты нормального уровня. И кстати, на концерте в неё мог бы влюбиться какой-нибудь нормальный миллионер… И при этих словах настала очередь Зои хохотать как безумной.

А потом они решили было позвонить деду Грише и ещё раз поблагодарить за собрание, но оказалось вдруг, что уже первый час ночи, и тут они разом устали, так что сил едва хватило сгрузить посуду в мойку, и ровно через пять минут Зоя спала как убитая, не услышав даже Пашкиного обещания перемыть чашки завтра перед школой. И никаким страхам было в эту ночь не под силу разбудить её!

…Разбудил её через час телефонный звонок.

Незнакомым голосом кузина Люси сообщила, что вечером умерла Настя.

Она не дожила до Нового года восьми дней.

 

Глава 26

Хоронили не Настю – другую женщину.

Украдкой Зоя взглядывала на лица собравшихся у гроба: неужто никто не замечает подмены? Но нет: ни тени сомнений не чувствовалось ни в глазах, ни в словах присутствующих. Однако та, которая лежала в гробу, совершенно точно не имела с Настей ничего общего. То была совершенно незнакомая женщина, крошечная и иссохшая, казавшаяся ещё меньше и бледнее из-за роскошных, породистых гвоздик – алых, розовых, белых, – которыми провожали её в последний путь. Но разве могла Настя ТАК выглядеть – даже в такой серый и ветреный, пронзительно холодный день, не смягчённый ни лёгким снежком, ни мимолётным лучом слабенького зимнего солнца? И, в конце концов, даже после смерти?!

Постепенно Зое стало казаться, что и другие, живые люди вокруг изменились до неузнаваемости. Две дряхлые, с дрожащими щеками старушки, из последних сил поддерживающие друг друга, никак не могли быть так хорошо запомнившимися ей весёлыми соседками! Унылый мужчина с одутловатым лицом смутно, как портрет в старости, напоминал красавца Олега. Нельзя было даже убедиться, точно ли тётя Лора сидит на стареньком стуле у изголовья, потому что фигура её пряталась в бесформенной тёмной шубе, а лицо она всё время закрывала огромным клетчатым платком. К тому же Зою оттесняли от гроба всё новые и новые приходящие с цветами и венками – вовсе не знакомые люди, мужчины и женщины, молодые и пожилые, и какие-то совсем подростки, заполнившие уже полдвора.

– Вот, нашла, – сказал хриплый голос у самого Зоиного уха, и краснолицая тётка в нелепом беретике с бантом зачем-то сунула ей толстую книгу.

Зоя машинально подставила руку, ощутила холод гладкого твёрдого переплёта. На обложке было изображено что-то вроде серого полотна дороги, поперёк которого лежала худенькая девушка. Эту девушку, казалось, силой опрокинули навзничь, тоненькая рука взметнулась в беспомощной попытке сопротивления, а голубое платье бесстыдно задралось вверх, сбоку виднелось оголённое бедро. Но кто обидел девушку – оставалось неясным… Не сразу бросалась в глаза узкая надпись-заголовок – «Бесчестье». Повыше, буквами покрупнее значилось имя автора – «Дж. М. Кутзее».

Наверное, целую минуту Зоя тупо смотрела на эту обложку, что-то вспоминая и соединяя в уме, прежде чем вглядеться в лицо тётки и тихо вскрикнуть:

– Люська! Это ты?!

Тётка… нет, действительно Люська кивнула, рот её скривился и выпустил ещё несколько хриплых слов:

– Надо положить к ней… как она хотела… или не разрешат, думаешь?

Ещё минута прошла, пока Зоя осознала смысл сказанного. Но ответ родился быстро.

– Не выдумывай! Лучше сама прочти – ЗА НЕЁ. ОНА бы тебе сейчас так и сказала…

Лицо Люси стало растерянным.

– Думаешь? – пробормотала она и неуверенно потянула книгу обратно.

На кладбище ветер рассвирепел окончательно. Выходили из автобуса и шли к могиле, пригибаясь, пряча лица и хватаясь друг за друга. И среди этого ненастья в поредевшей, но всё ещё многочисленной толпе незаметно произошло какое-то объединение, и многие стали говорить погромче, в полный голос, и даже кричать, перекрывая посвист ветра и как бы обращаясь ко всем сразу. До Зои доносились отрывочные фразы:

– …Ей ведь хуже стало, вот именно когда взялась набирать сборник молодых поэтов. Поэтов, говорю! И абсолютно бесплатно! В своём духе… Вот скажи, зачем оно ей надо было? По несколько часов в день! Молодых… и причём не поэтов даже, а графоманов сплошных! Вот честное слово, Олег Николаевич говорил!

– Да ты что!

– Ну говорил же, я сама слышала – сплошные гра-фо-ма-ны!

– …Моя мать к ней за всеми советами обращалась. Просто смешно уже: как печень заболит, или суставы на погоду, или радикулит – она первым делом Насте звонит! Я ей говорю: мам, человек же не врач, сама больная, что ты её беспокоишь? А она: да мне один голосок её помогает!

– …И веришь, она мне ещё и подарки делала! То духи, то браслет оздоровительный, от давления. Нет, ты только вдумайся: она – мне!

– Да? А я, знаешь, не удивляюсь. Она такая была.

И вдруг от этих слов будто ясный луч пробился перед Зоей и упёрся в землю, и в этом луче нарисовался тонкий силуэт Насти.

Она была – такая!

Такая, что бесплатно набирала сборники молодых поэтов, и дарила подругам подарки, и приглашала к себе друзей детства и дальних родственниц, и художники рисовали её портреты, и мужчины готовы были носить её на руках, а сама она готова была заменить Зое любимую подругу детства Машку!

И загадочное чувство шевельнулось на самом дне души Зои…

Нет, конечно, то была не ревность. И уж само собой разумеется, не зависть.

То была, пожалуй… обида.

Да-да, вот именно – обида.

Оказывается, Настя скрыла, не поделилась главным своим секретом – как ЭТО ВСЁ у неё получалось? Скрыла и вот теперь – ушла! Ушла насовсем! И, может быть, занимается сейчас делами не менее важными, чем здешние земные… потому что – она ТАКАЯ! Прищурившись, Зоя посмотрела в серое небо. Вокруг говорили о Насте, всхлипывали, кто-то плакал навзрыд. А Зоя с сухими глазами мучилась новой мыслью: что, если это сама она пропустила какой-то Настин знак? Не придала значения каким-то важным словам? Не поняла намёка, как можно, как нужно жить по-настоящему?

Или же она встретила Настю СЛИШКОМ ПОЗДНО? Когда всё в жизни уже решено и менять что-то слишком поздно?

Дальше зачем-то вспомнился Толик… с ЭТОЙ своей… молодой, розовощёкой, подходящей по возрасту в дочки… Выходит, ему – не поздно? Ему – всё сначала, пожалуйста, на здоровье? Первые взгляды, слова, касания руки… И всё как в той, первой юности?

Но в этот раз – здесь, у гроба Насти – воспоминания не ужалили её в самое сердце. И впервые боль их показалась НЕ СМЕРТЕЛЬНОЙ. Зоя рассматривала ИХ боязливо, но отстранённо, словно сквозь пелену уже долгих прошедших лет, или немереное расстояние, с которого едва угадываются крохотные силуэты. Что-то внутри неё разжималось, что-то отпускало её… А она отпускала – ИХ. Или этот ледяной ветер заморозил её чувства? Или…

От новой догадки она замерла.

«Настя! Так это… ты? Так это и есть – тот самый знак?!»

– Прощайтесь, – скучно сказал мужичок с лопатой. И ещё трое с лопатами подошли поближе к могиле.

И тут она наконец УЗНАЛА лицо Насти – в гробу. И из глаз её потоком хлынули слёзы.

 

Глава 27

В это утро Зою разбудил ритм. Сначала он приснился ей: чёткий, энергичный, словно стук тугого резинового мяча – тумс! тумс! тумс! тумс! Под этот ритм легко было проснуться и распахнуть глаза. Легко было одним прыжком, как когда-то в незапамятные времена, соскочить с кровати, чувствуя готовность послушного тела: идти! бежать! наклоняться и распрямляться! касаться разнообразных предметов и совершать с ними разнообразные действия! подыскивать точные слова! решать сложные вопросы! преодолевать всевозможные трудности! свершать небывалые дела!

Она разыскала в кухонном пенале шуршащий кулёчек, вытрясла в турку остатки кофе, плеснула воды и поставила на огонь. Сколько лет назад она забыла, что уважающие себя люди начинают свой день с кофе?

Затем распахнула гардероб. В полутьме знакомые вещи робко выглядывали друг из-за друга. Зоя захватила целую охапку и бросила на диван. Когда туда же отправился кулёк со старыми сумками, лодка протестующе скрипнула. Но скрип не нарушил ритмическиого рисунка, который был задан этому дню. И буквально за четыре такта нашлось всё необходимое для сегодняшних замыслов.

Акцент пришёлся на громадную рыжую сумку, которую она неизвестно почему всегда стеснялась носить. А ведь на фоне чёрных брюк и бархатного жилета, давнишнего наследства Ируси, эта лже-замшевая громадина смотрелась по-своему выразительно и даже, пожалуй, стильно! Ансамбль дополнила коричневая водолазка – палочка-выручалочка, испытанное дополнение к любому комплекту. Напоследок в творческом порыве Зоя выудила из шкатулки с бижутерией ожерелье в виде осенних листьев.

Шагнула к зеркалу и уже набрала было воздуха, чтобы ахнуть от восторга…

Телефон затрещал, как обычно, в самую неподходящую минуту. Зоя выдохнула и с досадой схватила трубку.

– Да?

– Зоя… Никитична? – с заминкой спросил мужской голос.

– Да, я! – быстро отозвалась она.

Главное было – не отстать от ритма!

– Меня зовут Дмитрий… Ильич, – представился позвонивший.

Говорил он, как назло, неспешно и с паузами.

– М-м! – нетерпеливо поддержала беседу Зоя.

– Я работаю в архиве. Вспомнили? И звоню по поводу вашей справки. Вы не пришли в назначенное время…

– У меня были дела. Извините!

Ритм дня начинал-таки замедляться. Творческий настрой со скрипом притормозил. Мысли бестолково затоптались на месте и устремились в другое русло. Справка… Происхождение… Дворянская ветвь…

– Так вы хотите сказать, что у вас уже есть информация… о моей семье? И мне нужно сегодня прийти к вам?

– Конечно, вы можете подойти сегодня. Если у вас есть возможность.

Значит, сегодня… Спокойно, спокойно! Сегодня ВСЁ станет известно… о ТЕХ Кальяновых, о ТЕХ временах, о семейных владениях…

Семейные владения! Поместье… кажется, в Орловской губернии! Барский дом с колоннами, парк с аллеями, зал с концертным роялем! Воздушное платье, веер, карета с фамильным гербом, тройка вороных! Вы поедете на бал!

…Да, но как же заданный ритм? Замыслы этого дня? Новая жизнь?

Между тем в трубке царила тишина. Зое показалось, на другом конце слушают стук её сердца.

– Простите… а вы не могли бы сказать мне всё это… если можно… прямо сейчас? – почти прошептала она.

Дмитрий… как его?.. Ильич протяжно вздохнул. Но что это означало?

Дворянская кровь? Всё ЭТО – правда?

Или…

И Зое показалось – она угадала ответ за полсекунды до того, как он произнёс:

– Мне не хотелось бы вас огорчать… Но, в общем-то, ваша версия не подтвердилась. Хотя, конечно, вы можете прийти и сами ознакомиться со всеми найденными документами. Не хотелось утомлять вас подробностями по телефону… И кроме всего прочего, дворянская фамилия Кальяновых последние четыре поколения писалась через «о» – Кольяновы.

После этого воцарилась оглушительная тишина. Зоя как бы оцепенела в ожидании, что вот теперь-то и выскажется особа благородных кровей, её привычная уже спутница. Зоя мысленно предоставила ей слово. Вот теперь-то пусть она и покажет, и докажет всем свою дворянскую суть!

Однако благородная подруга безмолвствовала. Ни словом, ни жестом она вообще не обнаруживала своего присутствия, словно вовек не выкидывала своих дворянских штучек. «Да что же это! – вознегодовала Зоя. Неужто надумала исчезнуть в самый неподходящий момент?! Выкручивайся, мол, сама?!»

Между тем надо было что-то отвечать сотруднику архива. Хоть как-нибудь реагировать на любезное сообщение.

– Э-э… да… мне очень жаль. В смысле, большое спасибо. Я, наверное, как-нибудь на днях зайду к вам, – промямлила она, всё ещё надеясь на какой-то знак. Но напрасно: именитая родственница явно бросила её на произвол судьбы!

– Надеюсь, – засмеялся архивариус. – Хотя бы за своим паспортом.

– А как вы нашли мой телефон? – вдруг спросила она. Что-то в его голосе смутно настораживало. – Я же его, по-моему, не оставляла!

– Легко, – заверил он, – зная адрес и фамилию. Кстати, сами-то вы всегда жили в нашем городе?

– Я – да, всю жизнь… Здесь родилась.

Потянулась новая пауза. Настроение всё-таки испортилось. «Зачем он это спросил? А я – ответила? Положить трубку… а если – какой-нибудь мошенник? Или вор? И уже знает адрес и телефон… а если хуже – маньяк? Говорят же: все маньяки в быту – добродушные, тихие, приличные люди… и никто вокруг до последнего ничего не подозревает…»

– Может быть, я сам занесу вам документы? – с подозрительной готовностью предложил он. – Мне, в принципе, по дороге. Если вам удобно, например, сегодня вечером…

– Нет!! – почти выкрикнула она. – Вечером мне неудобно! Да, сегодня никак неудобно. Я… лучше приду сама. Завтра! Во сколько вы открываетесь?

После этой беседы у Зои средь бела дня начался натуральный приступ ночного страха – хоть пей валидол или звони Ирусе!

Однако телефон её не отвечал. Ируся, как ни странно, оказалась на работе. Как ни удивительно, по утрам она имела обыкновение ходить на работу, а не сидеть у телефона в ожидании панического Зоиного звонка.

Это умозаключение почему-то успокоило её и даже рассмешило. Она плюхнулась в лодку и постаралась собраться с мыслями.

Да, так вот маньяк… в смысле, Дмитрий Ильич. С чего это она вдруг ударилась в панику? Взрослый человек, сорок три года – вроде уж не девочка! И какие такие в нём признаки маньяка, спрашивается? Обычный с виду человек, не старый ещё, лет сорока… Одет вроде прилично. Лицо нисколько не зверское… даже, пожалуй, в каком-то смысле приятное. Хотя у маньяков, говорят, лица как раз именно располагающие… Тьфу ты, опять она со своими страхами! Так и в психушку загреметь недолго… Нормальный человек, хотел оказать ей услугу – может, и правда живёт недалеко! Посочувствовал, наверно, что провалились все её дворянские мечты…

Хотя болезненной утраты она вроде бы не ощущала. И в последние дни как-то даже забыла об архивных делах. Да и, в конце концов, дожила же она до сих пор безо всякой примеси дворянской крови!

Впрочем, дворяночку, хоть и придуманную, было всё-таки немного жаль. Всё-таки, надо признать, оживляла она унылые Зоины будни. И вносила в жизнь некоторые свежие нотки!

А бабушка Анфиса, выходит, ошиблась, со вздохом заключила Зоя. Не ездили, значит, наши предки на бал в карете с фамильным гербом! Не вязали прабабушки серебряными крючками бисерных кошельков из шёлковых нитей! И никогда не давали концертов в их имениях ни прославленный скрипач Генрик Венявский, ни серебряное сопрано – Аделина Патти, не говоря уж о короле вальсов Иоганне Штраусе! Так что зря выписывала она в блокнот отрывок из энциклопедии дворянской культуры. Да и Ируся напрасно так захлёбывалась «Жизнью в дворянской усадьбе»…

Вот уж кто точно расстроится теперь – так это Ируся. «Ну, уж придётся любить меня какую есть – простолюдинку!» – мысленно извинилась Зоя перед подругой. И пробормотала вслух:

– Не хочу быть столбовою дворянкой… хочу быть простою крестьянкой!

Представила себе расстроенную Ирусину физиономию и от души расхохоталась.

И из этого смеха вдруг родился новый ритм: трам! па-па-пам! па-па-пам-трам-трам! И снова аккорды вверх – энергичное стаккато: трам! па-па-пам! па-па-пам! – и глассандо вниз: тр-р-р-р-р-р-р-паммм! Упругий темп дня вернулся к ней!

В конце этой фразы Зоя уже поворачивала ключ входной двери.

В начале следующей – сбегала по лестнице.

Ещё через несколько тактов – просила водителя маршрутки остановить на Филатова.

И уже к концу репризы разглядывала чёрно-белую вывеску: «JAZZ-КАФЕ»…

Теперь главное было – не остановиться! Вбежать и сразу брякнуть Флуху: я согласна! Давай репетировать джаз!

Интерьера кафе она не разглядела – как обычно некстати заколотилось сердце. Что-то чёрно-серо-сиреневое, блестящее, какие-то фотографии на стенах… Между столиками сновали девушки-официантки в белых галстучках поверх сиреневых рубашек.

– Музыканты? А они здесь не репетируют, – огорошила Зою одна из них. И весёлый ритм этого дня опять поперхнулся и сконфуженно умолк.

– А вы не подскажете, где? Где именно они репетируют?

Пока у Зои созрел этот естественный вопрос, девушка успела обслужить пару столиков.

– Я не в курсе. А вам зачем?

И ещё дважды она мелькнула мимо с подносом, прежде чем Зое удалось вытолкнуть из себя слова:

– Да я, знаете, насчёт работы…

После этого в руке у неё очутился листок с рядом цифр:

– Это Игоря Андреича, руководителя! Телефон у нас вон там.

«Так у них ещё и руководитель!» – ужаснулась она.

И только нагрев в муках сомнений телефонную трубку до температуры тела, наконец сообразила: руководитель – это же, надо думать, сам Флух и есть! Гарик! То есть Игорь.

Звали его к телефону почему-то целую вечность. И примерно столько же он объяснял ей, как добраться.

– Да ладно, ты скажи мне адрес! Просто адрес. Я найду! – опрометчиво пообещала Зоя.

Следующие полтора часа она ездила на троллейбусе, на маршрутке и ещё на одной маршрутке, после чего минут пятнадцать пыталась выпутаться из паутины проездов, тупиков и переулков в глухом углу, называемом Дубинкой.

Она даже не поверила собственным ушам, когда, пройдя сквозь очередную змеиную нору общего двора, услышала знакомый голос! Хотя где же ещё, как не в такой дыре, мог Флух жить и изобретать свои идеи!

Голос доносился из окна хиленькой пристройки – не то мансарды, не то мезонина, не то неуклюжего наброска второго этажа на старом кирпичном доме. И пока Зоя взбиралась по деревянной лесенке, опасливо хватаясь за перила, интонации его становились всё увереннее, диапазон распахивался всё шире. Удивительное дело: шепелявость Флуха в минуты гнева или особого воодушевления куда-то пропадала!

– …С ними мы раскланиваемся, расшаркиваемся, улыбаемся и расплёвываемся. Непонятно? Я говорю, эти идиоты думают, что нас там, типа, подают, как десерт! И пусть думают. Мой кот, может, тоже думает, что он в доме хозяин. Потому что так он понимает мир своими кошачьими мозгами!

Речь его сопровождалась гулкими одиночными ударами барабана.

– Короче, у них свои задачи: ужраться вусмерть, или поприкалываться, или снять тёлку… Это типа их собачье дело. Ну, и есть нормальные ребята… их, конечно, единицы! Но есть ребята, которые пришли послушать музыку («Бум-м!» – утвердительно грянул барабан). Потому что мозги у них другие…

На этих словах Зоя достигла второго этажа. По краю пристройки располагался то ли узкий балкон, то ли открытый коридор, куда выходили два окна. В одно из них заглянула Зоя, готовая увидеть толпу слушателей. Ибо ещё в юности Флух обладал талантом собирать вокруг себя толпы ротозеев.

В довольно просторной комнате были свалены музыкальные отходы: разнокалиберные пюпитры, пара медных тарелок, ободранный гитарный футляр, какой-то ящик на тоненьких ножках… Все это было кое-как задвинуто в углы. Посередине же, кроме оратора, обнаружились лишь два человека. Один, седой, с мрачным лицом, сидел на кушетке больничного типа, с отрешённым видом протирая лоскутком саксофон. Другой, по виду мальчик-подросток, расположился за ударной установкой. Он согласно качал головой и временами отмечал конец очередной фразы барабанным акцентом. Зои они не заметили.

– Так вот! – развивал мысль Флух. – Нам всё это – па-рал-лель-но! У нас параллельный мир, ясно? И нам в этом мире надо одно – сыграть! (Бум-м!) То есть сделать конкретно это вступление, тему, соло… Для этого мы и торчим там каждый вечер! Для этого репетируем, бесимся, скандалим с женой, уходим-приходим, меняем аппаратуру, выбираем композитора, вещь, другую вещь, другого композитора… (Бум-м!) Но в конце концов НАШ мир должен победить – это ясно? Подчинить себе! Подчинить буквально ВСЕХ: и нормальных ребят, и этих, с кошачьими мозгами, и последнего алкаша, и кассиршину дочку, и парня новенькой официантки! И чтобы человек с улицы зашёл туда просто потому, что там ХОРОШО ИГРАЮТ! Ну, хоть это ясно?

«Бум-м! Бум-м! Бум-м-м!!!» – троекратно подтвердил ударник, энергично кивая. Саксофонист ещё ниже опустил голову, что, по-видимому, означало согласие. Лицо его оставалось мрачным.

Пианино, очевидно, стояло в простенке или в одном из ближайших углов. Из окна его видно не было.

Зоя решительно потянула ручку двери на себя и сделала шаг вперёд.

Трое мужчин уставились на неё: ударник – с детским любопытством, саксофонист – с печальным недоумением, Флух – с яростной гримасой.

По-видимому, он успел забыть о её звонке.

– Вот и зашёл человек! Просто с улицы, – объяснила Зоя. – Хорошо играете!

В следующую секунду Флух с облегчением расхохотался и схватил её в объятия.

– Тут пряжка, сумку порвёшь! – пискнула она.

Он выхватил её рыжую сумку и отшвырнул в сторону хлама. Пюпитры загромыхали. Тарелки удивлённо звякнули.

– Мужики! – объявил он, поворачивая её лицом к другим и почтительно отступая в сторону. – Перед вами пианистка экстра-класса! Которая имеет особое чувство ансамбля! Но может исполнить и соло! И в придачу – абсолютный слух! В общем, наш человек. И она… она пришла спасти наш коллектив!

– Это можно, – подтвердила Зоя. – Особенно если научите играть джаз…

– Нет проблем! – заверил Флух и, с грохотом раскидав пюпитры, подтолкнул её к длинному ящику на ножках.

Пыльный коврик был стянут и брошен в сторону сумки. Под ним обнаружилась новенькая клавиатура и ряд блестящих кнопок, снабжённых незнакомыми символами.

– Приступаем! – скомандовал Флух. – Модель, конечно, не последняя, но тональность держит.

Это был синтезатор.

Первый и единственный раз в жизни Зоя пыталась играть на таком полгода назад, в ресторане «Анит», на серебряной свадьбе Ируси и Славика.

 

Глава 28

– Зось, но я всё-таки не понимаю: почему именно ресторан? – плачущим голосом протянула Ируся.

Разговор шёл по телефону. Но Зоя так и видела перед собой её страдальчески наморщенный лоб.

– Да не ресторан, а джаз-кафе! Д! Жа! З! Ка! Фе! Слушай, ну ты прямо как дядя Гриша… Ещё скажи – разврат!

– При чём тут разврат! Немного разврата тебе бы как раз не помешало… Но почему кафе? Почему этот… джаз? Просто ухватила первое, что попалось под руку, так это надо понимать?

– Почему-почему… Потому что, веришь, гастроли по Европе мне никто не предлагает! И даже скромный тур по городам России… А вот предложили бы – тогда бы я, может, и тряхнула классикой.

– Да нет, Зоська, ну я же серьёзно! Почему ничего мне не сказала, когда увольнялась? Не посоветовалась даже? Может, вместе бы придумали вариант получше. У меня же Светка Кондрашова в департаменте культуры…

– Знаю, знаю, ведущий специалист. Но мне это как-то… параллельно, понимаешь? – голос Зои, она сама чувствовала, звучал неуверенно и почему-то виновато. Ездил полутонами вверх-вниз. – Ну, не моё это, в смысле! Бумаги, формы всякие, отчёты… И не умею я ничего.

– Ну, естественно, пришлось бы поучиться! – подтвердила Ируся почти гневно. – Как всем. И формы, и отчёты освоить! Но это же, ты меня извини, не сравнить! Там – реальная перспектива! Зарплата, премии ежеквартально… ну и вообще, о чём тут говорить! Человеческий статус! А что такое это ТВОЁ?! этот твой КАФЕЙНЫЙ джаз? Синтезатор? Тебе на нём учиться не надо? Ты на каком инструменте вообще играешь, не забыла?!

Тональность разговора незаметно повышалась. Полтона, ещё полтона…

– Ну научусь, что такого? Не сразу, конечно… И, кстати, многие музыканты на нескольких инструментах играют. Там один у них, Борис, даже на органе может! И говорит, научился всего за полгода.

– Ну, если не врёт – самородок, значит, ваш Борис! И зачем вообще училища, консерватории, институты? Полгода – и готовый органист. Только ты мне скажи: что ж этот органист концертов не даёт? Или даёт? Тогда достань билетик!

– А у нас в городе, к твоему сведению, всего один органный зал, и всё время в нём забито, не пробьёшься… И связи нужны, а его никто не знает.

– Петунина! – простонала Ируся. – Ну сколько же можно жить с лапшой на ушах! Ну у тебя уже мочки до плеч отвисли!

А вот это уже смахивало на оскорбление. Зоя выдержала ледяную паузу.

– Ладно, не обижайся, – спохватилась Конькова. – Ну я же не то имела в виду… Но ты правда очень… легковерная.

– Умеешь ты поддержать в нужную минуту! – буркнула она в ответ. – Когда меня вообще только на пробу взяли. Ну, типа стажёром. Ещё неизвестно, смогу я с ними играть или нет. Сегодня вот пыталась импровизировать кое-как… На этом синтезаторе одних тембров – глаза разбегаются! Флух, конечно, помогает, показывает разные приёмы. Хотя вообще-то он там пока за вокалиста. У них некоторые проблемы. Гитариста сейчас нет.

– Нормально! Гитариста нет! – опять взъелась было Конькова.

– В смысле – он есть, но у него сейчас запой.

– Отлично! Не коллектив, а мечта!

– Да нет, он вроде бы уже… выздоровел. Решил завязать, – вступилась за гитариста Зоя. – Его уже на днях ждут… И Флух ему даже экстрасенса нашёл. Это, между прочим, ты бы должна оценить!

– М-м… Подожди, а как этот ваш Флух может петь за вокалиста? Он же, ты говоришь, шепелявит?

– Так это же по-русски! А поёт он всё по-английски.

– ПО-АНГЛИЙСКИ? Ох, бедные слушатели!

– А чего – «бедные»? – возмутилась Зоя. – У нас в училище такая англичанка была – просто зверь! И всех заставляла английское «с» чисто выговаривать, и Флуха тоже! Он на нём даже немного свистит, но всё чисто – когда «соул» там или «самтаймз»…

– М-да-а… Ну, я ещё понимаю, когда люди работают в ресторане…

– В джаз-кафе!

– …работают в ресторане, чтобы зарабатывать, – неумолимо продолжала подруга. – У некоторых даже неплохо получается! Об искусстве, понятно, речи нет, но хоть с материальной стороны. Диджеи, там, или режиссёры, или продюсеры, я не знаю… Такой коллектив, наверно, может позволить себе и непьющего гитариста, и хорошего вокалиста… Такую группу и пригласить могут – хоть на местное телевидение, на первый случай. Но Флух-то твой, если я не ошибаюсь, хронический неудачник?

– Ну почему?! Просто он творческий человек… Не всегда же талантливым людям везёт сразу.

– Это точно. Первые лет тридцать – так, проба пера!

– При чём тут… И вообще-то у него сейчас новый проект.

– А что-то голос у тебя неуверенно звучит? Фальши-и-и-вит? – протянула ехидная Конькова. – И вообще-то – кто это у нас мечтал о сольной карьере, ты не помнишь? Собирался исполнять Баха, Шопена… Или, может, ты решила ЗАВЕСТИ СЕБЕ джазовый ансамбль? По стопам дворянских предков?

– Да чтобы ИСПОЛНЯТЬ – нужны ИСПОЛНИТЕЛЬСКИЕ данные! – закричала Зоя. – Это когда вышел человек на сцену – один, понимаешь? – и исполнил. И Баха, и Шопена, и Андрея Петрова – так, как он сам чувствует: где усилить звук, где замедлить… А у меня данные – ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЕ! Это когда человеку сказали: надо поддержать ансамбль, здесь слушай вокалиста, а здесь замедлить, постарайся подстроиться, и пойдёт соло саксофона! – и он в точности всё исполнил. Выполнил, понимаешь? Вместе с вокалистом и саксофонистом! И с ударником тоже… А потом пойдёт импровиз.

– Это, конечно, твой Флух тебя так определил? – осведомилась Ируся.

– Да, определил. И очень давно. Потому и пригласил. А об искусстве речь есть ВСЕГДА, если люди ИГРАЮТ. Всегда! А предков-дворян, к твоему сведению, у меня нет. И не было никогда! Потому что фамилия у них через «о» – Коль-я-но-вы. Ясно? Беспородные мы пролетарии!

После этого в трубке наступила тишина. И в этой тишине Зоя УВИДЕЛА, как ясные Ирусины глаза округляются, а рот приоткрывается в недоумении. Как у девочки, которой не досталось подарка в садике на новогоднем утреннике…

– Это… уже точно?.. – наконец выговорила она.

И стало понятно, что Зоина дворянская история в воображении подруги затмила загадки снов и гороскопов, а может быть, и все прочие тайны бытия.

– Ну, не совсем, – язык у Зои не повернулся лишить её последней надежды. – Сами документы я ещё не видела, а мне звонил один оттуда… в общем, архивный сотрудник…

– А почему? – тотчас страстно перебила Ируся. – Почему ты не посмотрела документы?

– Ну, так получилось, – опять принялась оправдываться Зоя. – Там то санитарный день, то у меня всякие дела…

– Вот что: сходим вместе! – тотчас постановила Ируся. – До скольки они работают, знаешь? Ладно, я сама позвоню. Ты будешь дома?

– Ой, только не сегодня! – взмолилась Зоя. – Я картошку поставила… И хлеба, по-моему, Пашка опять не купил…

– Ну, тогда завтра. Да уже и почти пять… Только давай конкретно! Я позвоню до десяти. Ваш ре… кафе ваше когда открывается? Во сколько твоя джаз-репетиция? Или как это у вас называется?

– Называется – после двенадцати, – буркнула Зоя. – А репетируем у Флуха…

– Значит, в полдесятого ты ещё дома. Я позвоню! Договорились?

– Ну давай, договорились…

Невесть почему этот разговор выбил её из колеи. Настроение испортилось. Заводные ритмы умолкли, будто враз утомились, и тело Зои, уже привыкшее подчиняться им, тоже моментально обессилело и обмякло. А ведь предстояло ещё втиснуть его в куртку и заставить спуститься по лестнице, добрести до хлебного – и хорошо ещё, если только до ближайшего, на углу, а не до «Магнита» через три квартала!

Одно неплохо: погода, вяло рассуждала Зоя, привычно ныряя ногами в унты. По крайней мере, практически весь декабрь простоял сухой, без этого грязного месива на тротуарах, которое южане простодушно принимают за снег. Этак, пожалуй, удастся без помех дожить и до новых сапог… А, кстати, не завести ли с Флухом речь о зарплате стажёра? Или хотя бы об однократной материальной помощи? Всё-таки налицо экстренные обстоятельства – Новый год… Или полагается выждать стажёрский срок? Ну а если она не справится?

Но не успела хлопнуть за спиной дверь подъезда, как все рассуждения разом вылетели у неё из головы.

Белые мухи кружились над городом – легко, картинно, ритмично. Только этот ритм трудно было поймать, он парил вокруг, не даваясь в руки, ловко ускользая из тактовых клеток. И в который несчитанный раз в жизни она ошеломлённо застыла, заворожённая рисунком вот этого скольжения, этого безмолвного небесного салюта! А потом ноги – словно не в разношенных унтах, а в атласных балетках – подхватили и понесли её вдаль, под безмолвные отзвуки вальса, из «Щелкунчика» ли или из «Маскарада», или из полузабытого чёрно-белого детского фильма… Да, она уже почти вспомнила эти невесомые отрывочные аккорды струнных, тающие в воздухе так же призрачно, как снежинки в ранних зимних сумерках, вздымающиеся от малейшего ветерка, как вуаль феи, как фата невесты – и по улице, безлюдной в этот час между днём и вечером, затанцевали гибкие сказочные тени…

– Подождите! Простите… Зоя… Зоя Никитишна… я всё-таки принёс вам… вот, возьмите! Документы!

От звука этого голоса она остановилась как вкопанная.

Оглянулась, не веря себе.

Но поверить всё-таки пришлось: из снежного сумрака, из метельного волшебства грубо-реально выступила мужская фигура в чёрном.

Архивариус! Этот… Дмитрий… отчество вылетело из головы.

Он всё-таки разыскал её. Подстерёг.

Метельным вечером.

Одну.

На безлюдной улице…

К груди фигура прижимала какой-то свёрток.

Документы?

А может, газовый баллончик?

Пистолет?!

Зоя отступила к дороге. Где-то она слышала: вечером на пустынных улицах надо стараться держаться поближе к трассе – к огням и машинам…

Зачем её понесло на улицу в эту пору?!

– Вы не бойтесь, – сказал он. – Я вас знаю. Мы с вами в детстве жили на одной улице. Морская, двадцать восемь – правильно? Вы ещё на пианино играли…

 

Глава 29

– А сколько этажей было в доме, где гастроном? – придирчиво уточнила Зоя.

– Пять. Его так и звали – «пятиэтажка»! – без запинки отрапортовал он. – А за ним был детский садик.

Она задумалась, какой бы ещё ему вопрос задать.

– А беседок у нас во дворе было сколько?

– Две! Одна маленькая, виноградная, напротив первого подъезда. А вторая большая, на другом конце двора. Тоже, по-моему, виноградная. В ней ещё скамейки были.

– В первой тоже были. И стол, – строго поправила она.

– Может, отдадите мне пока пакет? – предложил он.

Но Зоя непреклонно отвела пакет в сторону, ещё раз незаметно ощупав. На ощупь там действительно была только тоненькая папка.

– Мне не тяжело.

Страх упорно не желал оставлять её, на всякий случай притаившись где-то на задворках сознания.

– А во второй беседке ваша мама летом вешала экран, выносила проектор и показывала диафильмы… И мы… ну, пацаны с других дворов, тоже незаметно подсаживались сзади. Классные были сказки!

Она остановилась и в изумлении оглядела его.

Перед ней стоял чужой, практически совершенно незнакомый мужчина: чёрная кожаная кепка, длинная куртка (или это полупальто?), джинсы… И рассказывал ЕЙ о ЕЁ ДЕТСТВЕ!

А самое удивительное – она напрочь ЗАБЫЛА, что мама и вправду показывала эти фильмы-сказки! Забыла картонную коробку с чёрными блестящими рулончиками лент! И старенький проектор, сто лет валявшийся среди Пашкиных игрушек! Она даже Пашке никогда не рассказывала про эти вечера с фильмами!

И вот теперь, в разговоре с чужим человеком, всё вдруг так и встало перед глазами: синий летний вечер, детские голоса в сгущающейся тьме: «Скоро уже?», и сладостный скрип вертящегося колёсика, и свет на белом экранчике, и нетерпение – сейчас! сейчас начнётся ЧУДО! – и первые буквы…

– Там ещё был фильм «Вышивальщица птиц», – прочитала она всплывшее в памяти название и изумилась собственным словам.

– И «Лампа Алладина», и «Алибаба»… А ваша мама казалась нам настоящей волшебницей, – вздохнул он и робко улыбнулся.

– Моя мама и есть волшебница, – строго поправила она.

– Так она жива? То есть… с ней всё нормально? – неловко поправился он.

Она кивнула настороженно. Было странно слышать произносимые чужим голосом слова: «мама», «нормально».

…А что если он всё-таки маньяк? Или авантюрист, узнавший про её дворянские корни и… НАСЛЕДСТВО? Что, если оно всё-таки СУЩЕСТВУЕТ? Правильно сказала Ируся: надо самой всё точно посмотреть, убедиться… Надо было всё толком обсудить с ней!

И с чего это она вообще с ним так разговорилась?

И что вообще у него на уме?

В конце концов, все эти подробности он мог у кого-то узнать…

– А почему я вас совсем не помню? – напрямик спросила она.

На этот вопрос он не ответил. Отвёл глаза и помолчал.

Подозрительно!!!

И только после долгой паузы буркнул:

– Вы были старше на год и на два класса. Я пошёл в школу с восьми лет.

Неубедительно! Совсем неубедительно! Явно придумано наспех!

– Вы куда-то спешили. Хотите, я подвезу вас? – вдруг предложил он и вытянул руку вбок.

Невдалеке у обочины пискнула и мигнула фарами белая машина. А может быть, она была серая или бледно-голубая, но казалась белой среди мельтешения снежинок в вечерней тьме. Зоя уставилась на её покатые блестящие бока, или бамперы, или крылья – она не сильно разбиралась в автомобильных деталях. Нарядная, сияющая стёклами, машина казалась новенькой, как этот первый снежок. «Карета Снежной королевы!» – ни с того ни с сего пронеслось в голове.

Но тут же она одёрнула себя: «Заманивает! Завезёт в безлюдное место, заставит поставить подпись – мол, передаю всё своё имущество, движимое и недвижимое… или как это у них говорится… А что, если в этой машине – СООБЩНИК?!»

И она приготовилась сказать вежливо, но твёрдо, ни на шаг не сходя с места: «Спасибо, но я уже пришла. Мне сюда, в магазин тканей!»

Но в этот момент он как раз распахнул дверь, и пришлось заглянуть-таки внутрь, а заодно воочию убедиться, что никакого сообщника там нет. И что внутри машина выглядит совершенно безопасной. И не просто безопасной, а совершенно мирной, да к тому же элегантной, мягко-шершавой, по-домашнему уютной! Всё в ней так и манило хоть на время спрятаться от мрака и холода, укрыться от всех невзгод жизни, доверчиво расслабиться…

И тут Зое подумалось: как-то глупо в сорок три года пугаться, если вечером, да ещё в снегопад, мужчина предлагает подвезти тебя пару кварталов. К тому же мужчина не чужой… ну да, определённо не чужой – после той светлой картинки детства, которую он словно бережно вытащил из-за пазухи и дал ей подержать, как… ну да, как фамильную ценность!

Тем временем тело её, до сих пор жившее в полном согласии с логикой и разумом, вдруг, не дождавшись конца рассуждений хозяйки, самовольно устремилось в это убежище на колёсах! И погрузилось в это ласковое укрытие…

Дальнейшие события приняли слишком причудливый оборот, чтобы считать их действительностью. Поэтому Зоя наблюдала за ними как бы со стороны – так, будто участвовал в них вместо неё кто-то другой: не то вновь объявившаяся спутница-дворянка, не то вовсе посторонняя, незнакомая ей женщина.

Эта женщина вполне непринуждённо опустилась на правое переднее сиденье и, вместо того чтобы попросить любезного знакомого: «Если можно, подбросьте меня до хлебного!», не спеша оглядела упругое тёмно-серое нутро автомобиля, озарившееся разноцветными огоньками, когда водитель включил щиток (или панель, или мотор), отчего машина приятно заурчала, демонстрируя послушание и готовность к движению.

– Красиво! – отметила женщина светским, совершенно не Зоиным тоном. И ляпнула бесцеремонно: – Неплохо поживают работники архива!

Зоя ужаснулась. Всё-таки это была та самая особа! Она проникла-таки и сюда! Заняла её место! И, чувствовалось, расположилась на нём вольготно!

Однако мужчину, похоже, её слова нисколько не шокировали. Он улыбнулся и расстегнул куртку, так что стал виден серый или тёмно-голубой пуловер и воротник белой рубашки, стянутый галстуком. Трогаться с места он как будто не спешил. И даже вновь отключил мотор.

– Ну да, не бедствую, – согласился он. – Только архив здесь абсолютно не при чём. Я занимаюсь… в некотором роде научной работой.

– Печатаете статьи? Так вы… э-э… Дмитрий Ильич…

– Просто Дмитрий!

– Так вы, Дмитрий, наверное, учёный? – наводила справки любознательная дама. – Совершили какое-нибудь открытие?

О хлебе насущном она, по-видимому, забыла напрочь!

– Ни то ни другое, – улыбнулся новый знакомец. – Хотя пишу и статьи, и рефераты, и даже диссертации. Недавно вот закончил кандидатскую. Называется – «Культура Древней Руси в произведениях прикладного искусства». Три месяца капитального труда! – поведал он не без гордости.

– Так значит, вам всё-таки присвоят учёное звание?

Но Дмитрий со вздохом покачал головой. И неожиданно предложил:

– А хотите кофе? У меня с собой!

При этих словах что-то щёлкнуло, и перед пассажиркой выскочил крохотный подносик с двумя круглыми углублениями. Ещё несколько движений – и в одном из них оказался маленький блестящий термос, в другом – его крышка-чашка.

– Только я пью растворимый, – извиняющимся тоном сообщил Дмитрий. – Ленюсь варить… А вы?

В ответ дама совершила неопределённо-разрешающий жест, и чашка тут же наполнилась тёмной жидкостью, а весь салон – ароматом жизни нездешней и небывалой.

Понятное дело, Зоя не в состоянии была почувствовать вкуса напитка. Зато дама на её месте упоенно вздохнула:

– «Чибо эксклюзив»?

– «Эльгрессо голд»… Так вот, насчёт звания. Знаете, в моей жизни было время, когда я всерьёз собирался его получить. Учился на историческом, на повышенную стипендию. Сама завкафедрой пригласила меня в аспирантуру. У меня был научный руководитель, тема, даже уже подготовленный проект автореферата. Я сдал кандидатский минимум… и остановился на второй главе.

Он рассказывал безо всякого напряжения, охотно, даже с улыбкой. И пассажирка поддерживала разговор так же легко, словно и впрямь знала его с детства.

– А почему на второй? Сколько всего должно быть глав в кандидатской диссертации?

– Всего обычно бывает три. Или четыре. А почему бросил… Ну, моя мама, например, всю жизнь была убеждена, что научную карьеру сына погубила злодейка-жена. И я не мог ей объяснить, что на самом деле просто не потянул… Просто никак не мог научиться сочетать всё это: работу в школе по распределению, в вузе – по совместительству, семейную жизнь, публикации, конференции, поездки в Москву… Когда готовил очередной семинар для первокурсников – засыпал на уроках, когда назначали ответственным за какую-нибудь линейку – терял поурочные планы. На конференцию в Воронеж меня отпустили со скандалом: приближался конец полугодия, а оценки я не выставил, итоги не подвёл… А ведь требовалось ещё и работать в Химках, в диссертационном зале: тогда без этого не то что к защите – даже и к предзащите не допускали! В общем, стало ясно, что учитель из меня нерадивый, преподаватель безответственный, аспирант неорганизованный. Дети на уроках бесились, студенты «тыкали»… Ну и, само собой, в конце концов возненавидел я всё это дело со страшной силой! В общем, бросил всё оптом. И, честно скажу, ни разу не пожалел!

И он улыбнулся и покачал головой.

Странно: несмотря на печальный сюжет, рассказ как будто доставлял ему удовольствие. И с чего он вообще так разоткровенничался?

– А жена ваша не возражала? – тем временем интересовалась лишённая комплексов лже-Зоя.

– Да она вообще ни при чём, – пожал плечами Дмитрий. – Разошлись мы спустя десять лет… Это совсем другая история была. Как-то накопились обиды, нашёлся повод, поскандалили, оба натворили глупостей… а родители с двух сторон подлили масла в огонь – короче говоря, как пишут в официальных бумагах, не сошлись характерами!.. Первое время после развода, конечно, переживал… Тем более что вначале она и сына ко мне не отпускала! А потом как-то всё образовалось. У Севки моего проблемы с математикой возникли, я нашёл репетитора, оплатил. Я как раз тогда и занялся настоящей научной работой.

– Настоящей – это в смысле чужих диссертаций?

– В общем, да… Осуждаете меня? Между прочим, напрасно. Вы только вдумайтесь: есть люди, которые хотят во что бы то ни стало стать кандидатами наук, но не имеют возможности…

– Умственной возможности, вы хотите сказать? – придирчиво уточнила собеседница.

– Ну почему обязательно умственной? У человека может не быть времени, компьютера, доступа к интернету, материалам, соответствующей библиотеки… И в то же время есть люди, которые согласны помочь осуществить мечту за определённое вознаграждение – с помощью фирмы-посредника. Спрашивается: почему бы и нет? Кстати, тему работы я могу выбрать практически сам, по своему вкусу. А попадаются очень любопытные! Помню, писал диплом о кулачковых механизмах, если не ошибаюсь, кольцепрядильных машин. О коммуникативных стратегиях в диалогическом процессе… Или вот недавно попался отличный реферат: «Экономико-топографические основания размещения магазинов села Гафицкое Ставропольского края». Это был месяц интереснейших исследований!

– А какие для магазинов могут быть… топографические основания?

– То-то и оно! – наставительно воскликнул собеседник. – Могут, и ещё сколько! Представьте, например, ларёк детских товаров рядом с универмагом «Детский мир». Или мини-маркет «Рыболов-спортсмен» в степной местности. Как считаете: будет у них выручка? Вот-вот… Имеет значение даже средний возраст населения! Даже национальность и религиозные взгляды… Глупо, например, пытаться продавать свинину в каком-нибудь мусульманском районе.

– Понятно… Но ведь это всё-таки, согласитесь, обман! Само ваше участие, я имею в виду.

– Обман, да, – легко согласился он. – Но обман с моей стороны ЧЕСТНЫЙ! Как, помните, сказал Печорин, покидая Тамань: «Зачем нарушил я мирный круг ЧЕСТНЫХ КОНТРАБАНДИСТОВ?»

Тут они вместе тихо расхохотались – точь-в-точь как школьники на уроке, когда любимый учитель оговорился – сказал «ПРИЗРАКИ делимости на три». И опять краем сознания у Зои мелькнула мысль: что я-то здесь делаю, в этой машине? К чему веду эти разговоры? С этим мужчиной? Но мысль, мелькнув, исчезла…

– Нет, серьёзно! – продолжал убеждать он. – Я зарабатываю деньги своим умом – так? Никого ни к чему не принуждаю – так? Поправил свои дела, сыну вот помогаю! Бывшая жена почти зауважала… Она, правда, и сама не сплоховала: вышла за военного, тот сейчас уже в отставке. Открыли собственный бизнес, за границу два раза съездили, в Турцию и в Чехию, что ли…

В памяти Зои вдруг возникло непрошеное видение: рука Толика, по-хозяйски обхватившая розовую курточку…

– Ну а сами вы что же? Не пробовали снова пытать счастья? – несколько неприязненно поинтересовалась дама-пассажирка.

– Почему же нет – пробовал, – отозвался он и отчего-то погрустнел.

Она помолчала, ожидая ответа, и наконец, догадалась:

– Всё-таки, наверное, продолжали любить свою жену! В глубине души… И как бы мерили всех по ней, да? Такое бывает, я знаю!

Впрочем, ЭТИХ слов Зоя никак не могла произнести. Никогда! Никогда не имела она привычки лезть человеку в душу.

Но… кто-то всё же сказал их, и теперь неважно было, кто. Важно, что было поздно – он уже услышал.

И вдруг сказал, глядя в сторону:

– Я мерил всех по своей первой любви. По одной девочке, которая жила в соседнем дворе. Всё детство мечтал заговорить с ней, но так и не решился… Она играла на пианино, и у неё был чёрный спаниель.

 

Глава 30

Привычно свернув в мамин двор, Зоя остановилась. Почему-то ей показалось: вот здесь она должна сделать что-то важное – прямо сейчас, сию минуту. Или что-то решить? Или вспомнить?

Она огляделась.

Справа двор оканчивался чёрной решётчатой оградой на сером фоне соседнего учреждения – не то по борьбе с организованной преступностью, не то по части федеральной безопасности.

Слева солидно возвышались два здания офисно-банковского типа. Их зеркальные синие окна сияли рекламной респектабельностью. Разноцветные иномарки униженно ползали вдоль обоих фасадов.

А когда-то в том же самом здании справа думать не думали ни о какой преступности, поскольку располагалось в нём общежитие станкостроительного техникума, окаймлённое пышными кустами китайской розы. И над этими кустами в окне на втором этаже вечно торчала весёлая кудрявая голова в очках, и хозяин её неизменно окликал Зою с подружками: «Привет, девчонки!» – не смущаясь тем, что девчонки не отзывались на приветствие ни словом.

Слева же на месте нынешнего офисного великолепия простирались травянистые просторы ДОСААФа, украшенные тренировочной парашютной вышкой. И любой желающий, вскарабкавшись на серый деревянный забор, мог наблюдать в волнующей близи, как бесстрашные юноши и даже девушки, перетянувшись многочисленными ремнями, с визгом и воплями отталкиваются от вышки и, скользнув по проволочному тросу, зависают на своих ремнях между небом и землёй, а затем по команде инструктора крутятся во все стороны.

Во дворе тем временем цвёл и наливался соком виноград в двух беседках, девчонки оттачивали мастерство игры в классики, а женщины, развесив по проволоке полный воскресный таз белья, боролись с искушением задержаться ещё буквально на минуточку, чтобы обменяться мнениями по самым животрепещущим вопросам бытия. А Машкина мама однажды поставила свой таз на лавочку и стала прыгать с девчонками в классики! И только тогда Зоя заметила, что она, тётя Инна, имеющая чудесное запасное имя «Инесса», совсем ещё молодая и весёлая, как девчонка! А в укромных уголках двора возводились роскошные шалаши, посередине же время от времени затевались суровые разбирательства: кто варварски оборвал полклумбы петуний и выпил сладкий цветочный нектар, а кто преступно сломал ветку абрикосы. Здесь раздавался весёлый стук резинового мяча, и мяуканье общеподъездного кота Мурзика, а однажды – даже вопли Зои, сломавшей руку во время игры в «выбивного», и суетливое шарканье тапочек бабушки Поли, спешившей к пострадавшей внучке с лицом белым, как её платок…

А ещё однажды поздно вечером, заигравшись в прятки по вольному летнему времени, Зоя вместе с Умницей Галкой запрятались совсем уж в дальние дали – на поваленное бревно в саду соседнего двора, куда еле доносились топот ног и вскрики «Стук за себя!» Кромешная тьма окружила и сразу поглотила их. Смутно различались только силуэты деревьев. Зоя подняла голову и в просвете чёрных ветвей увидела мерцающую на немыслимой высоте звёздочку.

И вдруг её охватил страх.

– Галь, пошли отсюда. Я… боюсь! – с трудом выговорила она полушёпотом. С каждым произносимым словом страх становился всё осязаемее: прятался за каждым кустом, подступал со всех сторон, нависал над ней – и такой же беспомощной Галкой! – протягивал к ним когтистые лапы…

Галка чуть отодвинулась, посмотрела на неё в темноте. И спросила:

– А чего именно ты боишься? Можешь сказать?

Она спросила так, как спрашивает старший – младшего. Как взрослый человек – ребёнка. Хотя она, собственно, и была старше Зои на два года.

Но перед этим конкретным вопросом страх как бы смутился. Убрал за спину когтистые лапы и сконфуженно отступил.

– Ну… вообще, – с разгону проблеяла Зоя.

– Вообще – чего? Или кого? – не отступала дотошная Галка.

Зоя добросовестно подумала.

Ответить было как-то и нечего. Вокруг стояла мирная засыпающая тишина. Близкая земля дышала теплом и растительной жизнью. И рядом на бревне сидел человек.

– Вообще-то – ничего, – подумав, созналась Зоя.

Галка улыбнулась в темноте своей умной улыбкой. И они посидели ещё немного на тёплом бревне и побежали застукиваться за себя, стараясь не греметь подошвами сандалий.

На этом месте проходило счастливое узнавание мира. Здесь простодушно делились далеко идущими планами. Сюда доносились из взрослой жизни (посвящать в неё детей до поры до времени считалось дурным тоном) загадочно-притягательные слова: «свадьба», «любовница», «внебрачный сын». И когда рассказывались страшные сказки, заводилась речь и о слепом дедушке из соседнего дома, которому, говорили, любовница плеснула в глаза кислотой… И вспоминали о как бы больной женщине из тридцать второй квартиры, которая почему-то одевалась, стриглась и курила, как мужчина, – правда, видели её во дворе так редко, что многие сомневались, существует ли она вообще. И жило предание о том, как один мальчик, родственник Марика-акробата, причём сам никакой не акробат, однажды взобрался по пожарной лестнице на третий этаж, в квартиру тёти Оли, к которой приехала на лето красивая взрослая девочка Таня… и вот досада – конца этого романтического происшествия не помнили ни старенькая уже тётя Оля, ни даже сам Марик!

И, между прочим, почти то же самое случилось и с Мариком, когда к Машке приехала Нина, подруга из Геленджика. Эта Нина, на взгляд Зои, была девочка так себе, загорелая, конечно, как подобает морячке, но не то что яркая блондинка – волосы какого-то неопределённого цвета, да и толстовата, хотя занималась лёгкой атлетикой и даже завоевала какие-то там призы по бегу – ноги у неё, действительно, были накачанные, хотя опять же приличной упитанности – а что за красавица, спрашивается, с толстыми ляжками? Зое и собственные-то ляжки немало крови попортили, так что она в этом разбиралась… Так вот, Нина к тому же носила очки – линзы тогда ещё не придумали – и в автобусе, по дороге к подруге, как-то умудрилась отломать одну дужку, так что пришлось с утра бежать в «Оптику» заказывать новую оправу. То есть вышли-то они с Машкой из дома утром, но решили пройтись пешком, а по пути, естественно, завернули в магазин «Мелодия» посмотреть пластинки, потом встретили Машкину одноклассницу, поболтали о том о сём, зашли в кафе-мороженое и достигли «Оптики» точно к перерыву. И тут случилось первое удивительное происшествие: парень-продавец в белом халате, мрачно буркнув: «Закрыто! И оправ тонких нету…» – вдруг поднял голову и глянул на расстроенную Нину. При этом, по словам Машки, лицо у него изменилось и стало как бы оторопелое, и он сначала замолчал, а потом как бы даже нехотя, запинаясь, выговорил: «Но ради ТАКОЙ девушки… можно и поискать!» – и действительно нашёл-таки!

Надо ли говорить, что всю обратную дорогу Машка таращилась на, как ни крути, совершенно обыкновенное Нинкино лицо, а та улыбалась, морщила самый что ни на есть обычный нос картошкой и норовила отвернуться?

Но главный сюрприз поджидал их накануне Нинкиного отъезда, когда гостевая программа была уже выполнена, то есть посещены были и горпарк, и скверик со слоном, и замусоренная набережная, а кроме того новый кинотеатр «Аврора», где как раз шёл французский фильм «Высокий блондин в жёлтом ботинке».

Вечером, после вялых попыток расшевелить дворовую компанию – в этот раз что-то не заладились ни игры, ни беседы, хотя геленджикская гостья вроде бы уже влилась в коллектив, – Машка с Ниной отправились домой, а Зоя побрела к своему подъезду. И у самого порога до неё донеслось ленивое Славкино:

– Слышь, Зой! На минутку…

После чего Славка с Мариком обратились к ней с удивительнейшей просьбой. Требовалось каким-то образом вызвать Нину во двор ТАЙКОМ ОТ МАШКИ!

Надо ли говорить, что на следующий день не только Машка и Зоя, но и шестилетняя Ленка из третьего подъезда, и чуть ли не бабушка Оля ЗНАЛИ ОБО ВСЁМ? Нет, нет, конечно, Нина не собиралась ничего рассказывать, но Машка-то и сама не идиотка! Так что от Нины всего-то и понадобилось, что покраснеть и молча кивнуть в ответ на догадку подруги… после чего ещё недели две во дворе только и разговоров, и намёков, и вздохов было, что о приезжей красавице, удостоенной за один вечер трёх объяснений в любви – от Славки, Марика и, как позже выяснилось, десятиклассника Кости из дома напротив!

Тут уж вся женская молодёжь двух дворов разом прозрела и задним числом оценила как природные данные Нины (в особенности голубые глаза с тёмными прямыми ресницами), так и её вкус в одежде, а именно серенькое, неброское на первый взгляд (а на самом деле выгодно оттеняющее цвет кожи) платьице с якобы простым вырезом и модные босоножки-сандалии с переплетением ремешков до колен. Постепенно волосы её определили как пепельно-русые, нос – как пропорционально точно подходящий всему лицу, которому даже очки, как выяснилось, придавали своеобразное загадочное очарование. Вспоминали с мечтательным вздохом её прямую осанку, приятный голос и открытую улыбку. И в конце концов сошлись в торжественном утверждении, что лицо Нины, равно как и её фигура, украсили бы обложку любого журнала, вплоть до «Работницы» или даже «Огонька». И удивляться теперь оставалось разве только тому, как поздно всё это стало понятно. То есть поздно – всем, кроме безутешных Славки, Марика и Кости…

…И вот эти его слова про спаниеля и пианино, говорила себе Зоя, сорокатрёхлетняя Зоя Никитична, очнувшись и бредя к маминому – нет, СВОЕМУ! – подъезду… слова, которые, может, и вообще-то не были сказаны, а только почудились… послышались… в этом ещё надо было разбираться, осторожно обживая воспоминания о странной встрече… эти слова были оттуда же, из детства, из края чудесных преданий, из жизни спящих красавиц, снежных королев, принцев и золушек…

Могло ли такое быть, чтобы кто-то ЛЮБИЛ её, когда она, с растрёпанными белёсыми косичками, обречённо брела в музыкалку, сжимая в своей и без того «зажатой» руке скользкие чёрные тесёмки папки с нотами?

Когда за забором ДОСААФа мяукал котёнок, и она полезла кормить его и пропорола гвоздём ногу?

И когда в приморском посёлке Архипо-Осиповка грустила на краю взрослой танцплощадки?

Могло ли быть, чтобы всё это время кто-то ДУМАЛ о ней? Чтобы видел в ней что-то особенное, и тайная упрямая мечта вела его следом?

Она попыталась представить себе того мальчика: каким он был когда-то – длинным? угловатым? Или, наоборот, маленьким и коренастым? Носил ли он в шестнадцать лет, как тогда было модно, вязаную безрукавку «из остатков пряжи» на голое тело и брюки клёш?

Она не могла бы толком описать даже нынешний его облик. Запомнились только глаза – тёмные, какие-то мягкие… А рост? Фигура? Нет, она была чересчур поглощена разговором…

«Но когда же ты… вы могли слышать, как я играю?» – всё-таки спросила она его напоследок.

«Я иногда проходил под твоим балконом. Летом было всё слышно!» – ответил он.

Зоя миновала подъезд и вышла на улицу. Подняла голову, посмотрела на свой балкон. Вернее, на свой бывший балкон. Снизу по углам от него отваливалась штукатурка. Последний ремонт делали года два назад, но до балконов не добрались – ограничились подновлением цоколя. Теперь свежепокрашенный красно-коричневый цоколь радостно сиял на фоне обветшалого колорита остальной части дома.

В Зоином детстве как-то не принято было стеклить балконы, и иноземное слово «лоджия» ещё не вторгалось в квартиры как непременная часть интерьера. Тогда на балконах пили чай, растили фикусы, а дети пускали вниз блестящие радужные пузыри из самодельного мыльного раствора. На их балконе стоял здоровенный сундук со всяким хламом – или это тогда всё старое казалось ей хламом? – сидя на котором было как раз очень удобно пускать пузыри, а в углу приютились папины удочки в чехле.

А сейчас все балконы были застеклены, все форточки закрыты…

Что же она тогда играла? Что он мог слышать? Гаммы? Этюды Черни? Или хотя бы начало Пятой сонаты? А может, даже Седьмой вальс Шопена?

«А я что тебе говорила? – сварливо вмешалась неизвестно откуда взявшаяся Марина. – Каждый пианист должен заботиться о своём репертуаре!»

«Марина Львовна! Ну не сыпьте же соль!» – взмолилась Зоя и направилась обратно во двор.

Настала пора войти в подъезд и вернуться в неумолимое настоящее.

Но если сейчас ещё дядя Гриша заведёт про ресторан и разврат… А мама скажет своим специальным тоном, что поздно менять жизнь на пятом десятке…

Пожалуй, неумолимое настоящее было ей сегодня не по силам. Шаги сами собой замедлились. А потом остановились совсем.

В конце концов, у неё были и другие дела!

Да и время репетиции приближалось…

 

Глава 31

Дверь в репетиционную комнату оказалась заперта.

В растерянности Зоя побродила по балкону, стараясь потише скрипеть половицами. Заглянула в оба окна. Музыкальные отходы, не оживлённые присутствием человека, выглядели беспомощно. Лишь синтезатор, словно узнав её, приветливо блеснул открытой клавиатурой.

Зоя присела на ступеньки, вдруг обессилев.

Внезапно открылась дверь внизу, и из неё выглянула блондинка, похожая на куклу Барби в домашнем халате леопардовой расцветки. Зою всегда удивляло: как это людям не холодно зимой в халатах с такими вырезами?

– Зося? – спросила Барби хриплым прокуренным голосом. – А я слышу, кто-то ходит… Спускайся! Счас Гарьку разбужу.

– А вы, наверно, его жена? – догадалась Зоя.

– Не помнишь меня? – удивилась блондинка. – Я ведь тоже у Громовой училась, только курсом младше. Женя Полякова!

Зоя не помнила никаких Барби курсом младше. И если в училище принимали не моложе пятнадцати, то Жене Поляковой должно быть лет примерно… ну да, за сорок. А этой красотке – примерно двадцать… ну, пускай восемь.

– «Что такое виртуозность? Всего лишь приспособление руки к возможностям инструмента!» – вдруг проговорила Женя своим низким голосом, но при этом совершенно громовским тоном.

Зоя расхохоталась и тут же узнала её. Значит, та самая тощая, бледненькая девочка, которую вечно принимали за «педпрактику»!

– Вспомнила? Ну, заходи! Кофейку выпьешь? Давай сюда пальто… Гарик! Зося пришла!

А вот по голосу ей можно было, пожалуй, дать и все шестьдесят…

Крошечная прихожая переходила в малюсенькую кухню. Здесь было тесно, почти не повернуться. Зато всё блестело и весело переливалось: маленький холодильник с дверцей, увешанной разноцветными магнитами, серебристая мойка, зелёный электрочайник с прозрачным боком и победно сияющая мясорубка, тоже электрическая. Пахло здесь кофе и почему-то – лимоном.

О, как страстно захотелось Зое иметь точь-в-точь такую же тесную и весёлую кухоньку!

– Они вчера день рождения Фёдора отмечали, – сообщила Барби-Женя, водружая на стол ярко-красную кружку «Нескафе». – Я звоню, а Гарька уже хорош – «Празднуем, говорит, именины этого… как его? Ну, этого… забыл… контрабаса, в общем!» А они с Федькой когда-то в цирке работали, в оркестре…

На этом месте в кухню втиснулся заспанный Флух и приветственно воздел руку.

– Монинг! Ябедничаешь? – беззлобно укорил он жену и обратился к Зое. – А ты чего так рано? Я ж сказал – часов в двенадцать!

– Так уже без пятнадцати! – Зоя сунула ему под нос часы.

– Да? Ну, пацаны вообще редко когда вовремя приходят. Бывает, и с трёх репетируем… Витёк ещё ничего, а Борюня когда и до вечера может проспать. Творческие («творфефкие») натуры!..

Зоя слушала с затаённой тоской. Как он легко сказал – «репетируем»! И на сколько километров впереди неё были эти «творфефкие» натуры!

А ей только предстоял вступительный экзамен. Ей, на пятом десятке – начинать с того места, на котором остановилась когда-то в училище!

Пожалте теперь и вы, Зоя Никитична, провериться на фальшь.

Не разучились ли слышать чистые ноты? А кстати, и попадать в них? А как насчёт держать ритм? Или, как это у них называется, – квадрат?

– Слушай, ты вот говорил, что свинг… – она порылась в сумке, вынула блокнот. – Вот… основной рисунок свинга – триоль, да? Четвертная – восьмая?

Флух плюхнулся на стул и закатил глаза.

– Жека, ты такое видела? Зофька, я с тебя валяюсь… Отличница, блин! Заочница! Алгебра с гармонией! Да свинг – это вообще не ритм. Солнце моё! Свинг – это… кайф! Запиши, запиши… Это как плывёшь, так с оттяжкой: па-а-ам-па-па-а-па-па-а-па… Сочетание личной свободы – и общего пульса. Поймала один раз – и держи!

– Квадрат? – догадалась Зоя.

– А что ж ещё? Ни за кем не иди, никому не поддавайся. Держи квадрат – и всё!

– А вот такое у вас было… Ритмичное… Тум-тум, ту-ту-тум… типа народное… это что, тоже джаз?

– Родная моя! А ты что ж думала: джаз – это свинг и диксиленд, как в золотых пятидесятых? Училка ты наша!

– Хорош пудрить человеку мозги! Толком говори, – неожиданно прикрикнула на мужа Жека, и тот так же неожиданно сменил тон на примирительный:

– Понимаешь, Зофь, сейчас нам можно практически всё! Хочешь – вводи любые элементы. Мелодии, там, ритмы – чего душа желает! Самба, румба, русские частушки, да хоть какая-нибудь македонская полиритмия… От нас требуется одно – джазовая аранжировка. Квадрат, соло, импровиз – это обязательно. Чувствовать ансамбль… Ну, это ты и так умеешь.

– Может, когда-то умела… Подожди, а вот ещё… В конце обычно замедление и тремоло, так? Слушай, а ещё какая-то такая фразочка, вы её между делом наигрываете: вверху триоли, а в басу как бы шаги: до, ми, соль, ля, си, ля, соль, ми… В смысле не си, а си бемоль.

– Фа, ля, до, ре, ми, ре, до, ля… В смысле ми бемоль! – поддержала Жека. – Это ж буги-вуги, Зось!

– Ой, точно! А я думаю: ну, знакомое же что-то, – Зоя постучала себя по лбу. И поинтересовалась: – А ты, Жень, почему сама с Гариком не играешь?

– Я играла. Лет примерно пятнадцать… – она переглянулась с мужем и как-то вдруг утратила сходство с Барби. – А потом – тендовагинит, воспаление мышечных волоконцев. Переиграла, короче!

Она подняла руки, и широкие рукава упали к локтям. Руки были тонкие, смуглые, без всяких признаков болезни. Флух взял левую и спрятал в своих.

– Жека на шопеновском концерте играла седьмой вальс, – сообщил он. – Через год после тебя. Громова его не всем давала!

Зоя отлично знала, что не всем… Теперь они перенеслись в прошлое втроём и видели как бы одно и то же, но по-разному. Каждый со своего собственного ракурса.

– Я в неё на генеральной репетиции влюбился, – сказал Флух. – Громова никого из зала уже не выгоняла, чтоб исполнители привыкали. А у Жеки один пассаж не выходил. То есть это Громовой казалось, что не выходил, а по-моему, отлично получалось. Я в неё тогда и влюбился.

– Сколько народу этот седьмой вальс покосил! – заметила Женя без улыбки. И Зоя поняла, что она думает не только о далёком прошлом. – Да… А я ещё лет пять лечилась, надеялась, по врачам бегала, по массажам – всё без толку. Проф-не-при-год-ность… Наиграть что-то могу, а работать – не получается. Тебе кофе добавить?

– Нет-нет, спасибо, – заторопилась Зоя. – Я порепетировать хотела. И даже лучше, что одна. Всё-таки новый инструмент…

Теперь ей не терпелось уйти и очутиться в репетиционной, наедине с синтезатором.

– Я тебя умоляю! – опять скривился Флух. – Ещё скажи, что ты с синтезатором не управишься! Кнопка – темп, кнопка – тембр… тоже мне высшая математика!

– Подожди… Сегодня какое число? – вдруг вскрикнула Женя и повернулась к мужу. – Ты кого вообще ждёшь в такой день?!

Флух звучно шлёпнул себя по лбу.

– Мать честная! Тридцатое! Зоська, завтра ж Новый год, ты в курсе? Всё! Беги, солнышко, домой и забудь про репетиции. В новом году наверстаешь! А хочешь, приходи с нами встречать! Ты уже почти всех знаешь…

– Спасибо, Гарик, но… ты бы дал мне лучше ключ! Если можно…

Флух в очередной раз закатил глаза. Однако Жека выдвинула какой-то ящичек в столе и, пошарив там, протянула Зое ключ и деловито предупредила:

– Как зайдёшь, первым делом включи обогреватель. Там у нас не топится, холод собачий! Переноска на полу под кушеткой. А замёрзнешь – спускайся погреться!

На ступеньках Зою ни с того ни с сего прошибла слеза. Может, опять сказалось эмоциональное напряжение последних дней. А может, никто сто лет не говорил ей: «Замёрзнешь – спускайся погреться!»

Она остановилась на балкончике, глубоко вздохнула, посмотрела на свои руки. Третий и четвёртый пальцы по-прежнему чуть кривились навстречу друг другу. Зато никаких мышечных воспалений не наблюдалось. Ведь Марина Львовна приучила её расслаблять руки… При этой мысли она опять собралась было всхлипнуть, но взяла себя в руки.

Замок открылся легко, обогреватель щёлкнул и подмигнул ей красным глазком, а синтезатор блеснул клавишами, словно белыми зубами в улыбке.

– Имей в виду, виртуозность – всего лишь приспособление руки к возможностям инструмента! – тихонько сообщила ему Зоя и принялась тереть ладони и разминать пальцы.

– Зофька! Подожди! А самое главное! – донеслось до неё снизу, и увесистые шаги Флуха затопали по лестнице.

Она повернулась к двери. Но Флух приоткрыл её только наполовину:

– Не мешаю, не мешаю! Творческий процесс и всё такое… Я только по материальному вопросу… вот. Здесь твой аванс и квартальная премия!

Он дотянулся до подоконника и шлёпнул на краешек тоненькую пачку купюр.

– А… за что ещё и премия? – удивилась Зоя.

– За смелость, конечно! – серьёзно объяснил он.

Кивнул, будто поклонился. И тихонько прикрыл за собой дверь.

Голубовато-зелёные тысячные бумажки расходились узеньким веером, и поверх рисунка на каждой шла пунктиром блестящая серебристая полоска.

Зоя строго посмотрела на них.

Не хватало ещё в конце концов всё-таки разреветься!

 

Глава 32

Через час блужданий по рыночным рядам ноги Зои отяжелели, а мысли в голове затуманились. Вещи уже не притягивали её взгляд, а плыли мимо сплошным мутно-разноцветным потоком, и каждая из них по какой-нибудь причине не подходила ей. И казалось, что вот здесь, именно по этому кварталу она проходила уже множество раз…

– Ну что вы всё трогаете, всё щупаете! – горестно вскрикнул кто-то рядом. – И никто не покупает!

Оказалось, это была молоденькая продавщица из палатки с нижним бельём. Её покупательница, вертевшая в руках чёрный бюстгальтер, фыркнула и отошла прочь. Девушка кинула бюстгальтер на стопку розовых трусиков и пожаловалась Зое:

– Я пришла сюда продавать, а никто не покупает. Посмотрят, пощупают – и отходят!

У неё было румяное детское личико с белёсыми бровками и косая чёлка, выкрашенная в угольно-чёрный цвет. Она была чем-то похожа на Тонечку Федченко. Зоя сочувственно улыбнулась ей и неожиданно для себя предложила:

– А давайте… я у вас что-нибудь куплю!

– Давайте! – встрепенулась девочка и вся просияла. – Есть классные модели! Сейчас покажу… Вы носите стринги?

– Да я в общем-то… мне, наверно, лучше что-нибудь утягивающее, – промямлила Зоя, уже раскаиваясь в своём порыве.

– Ва-ам? Зачем вам утяжка?! – вытаращила девчушка подведённые чёрным глаза. – Это же нарушение кровообращения! Я ещё понимаю, у кого живот висит, а с вашей фигурой… Ну-ка, расстегните куртку! – деловито распорядилась она, и Зоя послушно взялась за молнию. – Ага, всё ясно… Одну минуточку!

Она кинулась к сумкам в глубине палатки и, яростно шурша кульками и упаковками, сообщила оттуда:

– Знаете что? Этот новый год встретите совсем по-другому! Как никогда раньше! Вот увидите!

Дальше Зоя шла, улыбаясь и ощущая приятную тяжесть пакета с обновками. Девчушка и не подозревала, как она права – этот новый год и так не похож ни на один прежний! А может, она по-своему права и насчёт её фигуры? Не модель, конечно (и к тому же, как выяснилось, никакая не дворянка), а вполне обычная, рядовая женщина за сорок… но всё-таки которую кое-кто узнаёт даже спустя тридцать лет! И даже просит разрешения ещё раз позвонить…

Пожалуй, стоит поискать платье, решила она во внезапном озарении. И, конечно, сапоги – как это она умудрилась о них забыть?

Через час руки ей оттягивали уже три пакета. В двух новых покоились старые свитер, юбка и унты, на которые парень-продавец взглянул с нескрываемым удивлением. Окутывало же её тело и ласкало душу чёрное платье – строгое и узкое, как карандаш, но с кружевным верхом и рукавами; а на ногах красовались высокие лаковые сапожки, не имеющие ничего общего с уличной грязью и слякотью. В таких сапожках возможно было двигаться лишь по строго определённым маршрутам, вроде «подъезд – машина» или «машина – театральное фойе», а может быть, «машина – ресторан». Она осознавала это, однако дальше её мысль отказывалась двигаться. Или это девочка-продавщица заколдовала её? Или, наоборот, расколдовала, так что исчезли вдруг и усталость, и сомнения, и все тревоги? Сбросив их, словно старые унты, она двинулась дальше упругим, почти танцующим шагом. Ибо ТЕПЕРЬ множество важных и увлекательных дел ожидали её, Зоиного, вмешательства!

Да, она не была дворянкой, и в жилах её не текла кровь старинного и прославленного многими заслугами рода.

Но и её близкие защищали отечество, и её предки тоже совершали свои скромные, неведомые молве подвиги – всеми забытые бабушки в платочках, вечные труженицы, и мужчины-кормильцы, не дожившие до старости, и женщины, рожавшие детей невзирая на запреты врачей. И хотелось сказать спасибо тем ещё, кто растил клубнику на даче и приносил домой в эмалированных вёдрах, и тем, кто варил из неё варенье, и солил огурцы, и записывал редкие рецепты в особые тетрадки, и водил заболевшего ребёнка в поликлинику, и отстаивал очереди, отвлекая и развлекая хнычущее дитя, и вернувшись домой, подавал обед из трёх блюд, а потом садился дотачивать рукава на детской шубке… И свои особенные фамильные ценности могли сложить все эти люди в резную шкатулку – а может быть, их набралось бы даже и не на шкатулку, а на целую комнату, на семейный музей! И как знать – быть может, и ей самой предстояло внести в этот музей что-то своё…

Внезапно подумалось: теперь, встреть она Толика с ДЕВУШКОЙ… да, пожалуй, теперь… она бы смогла это пережить. Теперь она смогла бы даже посмотреть ему в лицо без стыда и страха! Ибо теперь её охраняла новая жизнь, и новые люди, и вот это новое платье. Каким-то образом её охраняли даже новые трудности и проблемы: например, устройство синтезатора, сущность свинга и неуклюжие попытки держать квадрат!

Невольно расправила она плечи, расстегнула куртку и бросила вокруг как бы небрежный, как бы равнодушный взор… и тут же наткнулась на знакомое лицо.

– Люська! – крикнула она с облегчением и почти восторгом.

Люси кивнула и посмотрела на неё странно: с фальшиво-любезной улыбкой. И только приблизившись, ахнула:

– Зойка, ты, что ли? Обалдеть… Что это с тобой?

– В каком смысле? – в свою очередь фальшиво удивилась Зоя.

Красной перчаткой Люси начертила в воздухе нечто неопределённое, после чего объяснила словами:

– На человека стала похожа! Первый раз в жизни!

Зоя собралась было изобразить фальшивую обиду, но не выдержала и рассмеялась: очень уж простодушное удивление выражалось на кузинином лице.

– А у тебя нос синий! Замёрзла?

Люси кивнула и ещё раз обвела её сосредоточенным взглядом сверху донизу и обратно.

– Так пошли куда-нибудь кофе выпьем! – предложила Зоя.

Люси опять послушно кивнула. Кажется, новое Зоино обличье произвело на неё гипнотическое воздействие.

– Ну, рассказывай, что новенького? Как вообще жизнь?

– Нормально, – наконец-то включилась в разговор кузина и перевела взгляд на Зоины пакеты. – А… там у тебя что?

– Да так… остатки прошлой жизни!

Зоя осмотрелась и пристроила кулёк с унтами на пустой прилавок. Потом, подумав, бросила рядом и кулёк со свитером и юбкой. Люси зачарованно следила за её манипуляциями.

– Где здесь можно перекусить, ты знаешь?

– А?

– Я говорю – пе-ре-ку-сить!

Она вдруг почувствовала такой голод, как будто только что вернулась со сдвоенной физкультуры на третьем курсе училища. Как будто только что сдавала нормативы на серебряный значок ГТО. Никогда с тех пор она так не хотела есть.

– Ну, вон за теми рядами «Наша пицца», можно туда…

– Ну так пошли, пошли!

В «Нашей пицце» оказалось тепло и празднично. Красноватые светильники на стенах бросали весёлые блики на маленькие деревянные столики и стулья, на лица девушек-официанток и их длинные чёрные фартуки.

Пицца, которую им принесли, была истинным шедевром кулинарии. Чай «Липтон» в пакетиках – колдовским напитком, возвращающим силы и молодость. Через десять минут Зоя почувствовала себя волшебницей, способной изменить мир.

– У тебя кто-то появился, – утвердительно спросила Люси, пристально и как-то профессионально глядя ей в лицо.

– Именно! – подтвердила Зоя. – Электросинтезатор на пять октав.

– Чего?! Зачем это тебе?

– Решила поменять работу, – сжалилась Зоя. – Хочу устроиться в джаз-кафе. У меня там друг работает, пригласил.

– Кру-у-у-то! – восхитилась Люси. – Ты – в джаз-кафе!

Глаза её загорелись. Вот кто оценил её выбор!

– Веришь, никогда не думала, что менять работу – такое удовольствие, – поделилась Зоя. – А хочешь – попробуй сама! Всё заново, с чистого листа!

– Мне нельзя, – отрезала кузина, и лицо её посуровело.

Вообще, сегодня она выглядела как-то бледнее обычного: вся в коричнево-чёрном, и помада неопределённого оттенка… Или просто забыла накрасить губы? Хотя уж такого с ней сроду не случалось.

– Я решила взять мальчика на воспитание, – сказала она.

Зоя решила, что ослышалась. В этом тёплом, вкусно пахнущем воздухе, среди красных отблесков, да ещё в предновогодний день поистине могло почудиться всякое!

– Усыновить мальчика из детдома. А это лучше, пока я на своей работе. Настя сказала.

– Кто… сказал?

– Настя. Я к ней один раз ходила без тебя. Она сказала, что сама хочет взять ребёнка, но теперь уже не успеет. А мне можно…

Казалось, ничто в мире не изменилось. Так же позвякивала посуда вокруг, и гомонили возбуждённые голоса. Та же кузина Люси сидела напротив Зои.

– Это правильно… молодец. Конечно, надо.

– Я как посмотрю на твоего Пашку, всегда тебе завидую, – пожаловалась она. – Не сердишься?

Зоя покачала головой. Кузина ли это была? Она ли спрашивала «не сердишься»?

– Мы все хотим у тёти Лоры собраться на Новый год. Олег, Коля, тётя Таня с тётей Аллой… Приходи, а! Придёшь?

– Н-не знаю… Я бы с удовольствием, но уже своим обещала… В смысле, обещала вместе с музыкантами, в кафе. Они приглашают. Такая у них традиция.

– А-а, ну тогда конечно… Я от тебя нашим привет передам.

– Обязательно…

Они помолчали. И так легко и уютно было молчать, словно сидели не с Люськой, а с Ирусей. Или как в детстве – с Умницей Галкой в соседском саду, на тёплом бревне!

– Слушай, Люсь! Ты же в детстве часто ко мне приходила, во дворе всех знала, да?

– Ну, наверно, – удивилась она. – А кого «всех»? У вас и было-то всего: ты, Машка да Галка… ну, и пацаны, конечно. Акробат был один, мальчик, помню. Накачанный такой, всегда в джинсах… Славик, по-моему, или Марик.

– А ещё был такой… Дмитрий. Из соседнего дома. Такого не помнишь?

– Дмитрий? Да нет вроде… Димуля вот был! Светленький, скромный такой. Он же в тебя, по-моему, был влюблён? Мы ещё над ним смеялись.

– «МЫ?!» – вскричала Зоя. – Я не смеялась! Я вообще понятия не имела!

– Да? Ну, значит, мы с Машкой…

– С Машкой? Ну спасибочки! Подруги, называется! Близкие люди!

 

Глава 33

Посмотреть со стороны – это был бесшабашный праздник, звёздный фейерверк, новогоднее сумасшествие. В просторном зале сияли потолочные люстры, мерцала россыпь огоньков над барной стойкой, подмигивали разноцветные свечки на ёлочной гирлянде. Сверкали стеклянные рамочки на фотографиях знаменитых джазменов и джаз-банд на стенах. Официантки-снегурочки сновали между столиками, на каждом из которых красовалась маленькая ёлочка с крошечной гирляндой. Дед Мороз – не кто иной, как сам Гарик Флух – приветствовал гостей и совместно с Витьком и Борюней дарил музыкальные сувениры, а его персональная Снегурочка – Барби-Женя – осуществляла культурную программу, состоящую преимущественно из конкурсов, загадок и анекдотов. Гости участвовали в программе активно, взрывы хохота учащались, и узенькое пространство между столиками уже не вмещало всех желающих потанцевать.

И всё бы было хорошо, всё было бы просто замечательно… если бы в этот праздничный вечер Зоя осталась дома. Пригласила бы, например, к себе маму, дядю Гришу, накупила бы разных вкусностей – глядишь, и Пашка остался бы, никуда не побежал… А может, сама поехала бы к ним. Или встретила бы Новый год, как последние дет десять, у Ируси – чем плохо? Или отправилась бы с Люськой к тёте Лоре.

Всё было бы лучше, чем опять попасться на удочку Флуха, как сопливая девчонка. Права, опять права Ируся: на её ушах уже просто килограммы лапши! Мочки на плечах!

И как только могла она поверить, что в Новогоднюю ночь музыканты не работают? Мыслимо ли, чтобы кафе понесло такие убытки?

– А мы разве работаем? – переспросил Флух-Дед-Мороз голосом подвыпившей лисы Алисы, встретив её в дверях. – Мы… э-э-э… отдыхаем с друзьями! И время от времени что-нибудь играем… э-э-э… практически для своего удовольствия. Не правда ли, друзья?

Витёк утвердительно грянул в свои литавры. Борюня согласно уронил голову на грудь и, кажется, задремал.

И это были джазмены? Музыканты, чьё искусство казалось ей недосягаемым?! Глаза бы Зои на них не смотрели! И на всю эту пьяную публику заодно! А она-то в кои веки собиралась на настоящую вечеринку – в чёрном платье с ажурными рукавами, при полном макияже… Даже не поздравила маму с дядей Гришей! Не дождалась даже, пока Пашка убежит к друзьям! Мчалась, летела, как восьмиклассница на дискотеку… И вот теперь даже сесть ей, кажется, некуда!

Жека за спинами музыкантов делала ей какие-то знаки. Зоя кивнула ей и как могла постаралась улыбнуться.

– Сюда, сю-у-у-да-а-а! Здесь у нас столик для почётных гостей, – ухватив красной варежкой за локоть, Флух повлёк её вперёд, но вдруг остановился и хлопнул себя варежкой по лбу. – Хотя какие же гости… Друзья! Дамы и господа! Позвольте представить вам лауреата… э-э… двух международных конкурсов!

Дальше Зоя слышала смутно. Наверное, сработала защитная реакция организма, и барабанные перепонки утратили чувствительность. А может, мозг отказался принимать их сигналы. Отвесив «дамам и господам» какое-то подобие полупоклона, она протиснулась к почётному столику и опустилась на стул. В тот же момент барабанные перепонки, очевидно, снова настроились на обычную частоту, и до неё донеслась заключительная часть Флуховой речи:

– …возможность по достоинству оценить её искусство! Попросим!

После чего грянули аплодисменты вперемешку с пьяными выкриками.

Так закончилась последняя минута нормальной Зоиной жизни. Жизни, которая когда-то чем-то не устраивала её. А в следующую – она должна была прыгнуть вниз головой в стихию незнакомых звуков, ритмов, стилей… и всё это без единой нормальной репетиции, без понятия об импровизации… Через три такта её ожидали позор и бесчестье. «Бесчестье»… Где-то она слышала это слово. Да, эта Настина книга, которую взяла читать Люси… А надо было бы прочитать ей, Зое. Теперь уже не успеть. Теперь, сию минуту, она за какие-то грехи должна навек опозориться перед так называемыми друзьями и гостями. Вот перед этим здоровенным, толстым, бритым наголо, с такой же толстухой-женой… Перед группкой наглых мальчишек-тинэйджеров, глазеющих с зоологическим интересом… И перед девочками-официантками, и перед Жекой… И ничего сделать нельзя. А что ещё остаётся? Разреветься и убежать? Дать пощёчину Флуху и убежать? Убежать… убежать… до двери всего метров десять… если проскользнуть между теми столиками…

«Ну коне-е-е-чно! Ты же у нас любишь, чтоб всё на лоп-а-а-а-те!» – вдруг издевательски пропела Марина Львовна. И фыркнула ей в самое ухо.

Зоя вздрогнула и, неестественно выпрямившись, двинулась к музыкантам.

Ей казалось, что по щеке у неё расползается след пощёчины.

– С богом! – шепнула из-за ёлки Жека. – Ля мажор!

Борис кивнул, и лицо его стало строгим и отрешённым.

– Поехали! – сам себе скомандовал Витёк и легонько тронул свои тарелки, задавая ритм.

Зоя не знала названия этой композиции. Но она точно помнила, что когда-то слышала её и даже напевала. Темп её был энергичен, однако не суетлив. В этом темпе можно было легко шагать по городу – не на работу и не в магазин, а просто куда глаза глядят. Идти себе свободным и упругим шагом, порой притормаживая, чтобы полюбоваться старым двориком, или новенькой клумбой, или влюблённой парочкой за стеклом кафе… Почему Зоя никогда не умела погулять по городу просто так? Или умела когда-то давным-давно, во времена Марины Львовны? А потом разучилась и больше не могла поймать вот именно этот ритм: тум-м-с… ту-дум-м-с… тум-м-с… ту-дум-м-с… Ну а если бы не разучилась? Возможно, она увидела бы вокруг совсем другие вещи! Возможно, и вся её жизнь сложилась бы по-другому! Ибо под этот ритм по-другому дышалось, и думалось, и чувствовалось. И МОЖНО было всё то, что давным-давно было НЕЛЬЗЯ. Например, чувствовать себя молодой. И даже легкомысленной. И даже улыбаться беспричинно. И так же беспричинно надеяться, что всё лучшее впереди! В этой музыке продолжалась юность, и можно было запросто вступить в её поток, сбросив всё, что доселе мешало быть счастливой.

– Класс! – беззвучно вскрикнула из-за ёлки, словно из-за кулис, Жека. И вскинула два больших пальца.

Зоя коротко улыбнулась ей и перевела взгляд на свои руки. Пальцы двигались с виду спокойно и даже немного небрежно – словно всю жизнь вот так пританцовывали в такт мелодии, были к ней привычны, жили такт в такт с ней. И совершенно неважно стало, сколько именно часов провела она, изучая обозначения на пульте синтезатора и пробуя разные тембры. Не имело значения даже, сколько лет минуло со времени, когда шесть часов в день она посвящала звукам и аккордам. И уж подавно ни при чём оказались синкопы, триоли и свинг! Просто время от времени, чтобы вдохнуть свежего воздуха, музыка стремилась сдвинуть ритм или перейти в иную тональность – и оставалось только повиноваться ей, чтобы изменился её цвет и строй, играя новыми оттенками. А иногда двое из играющих почтительно приглушали звук и переходили на лёгкое стаккато, чтобы третий мог пропеть своё соло в полную силу и красоту. Оказалось также, что для понимания им не нужно ни слов, ни внешних знаков; музыка была их дирижёром, командиром и связующим звеном, и никаких усилий не составляло держать квадрат – он держался сам, как прирождённый пловец держится на воде.

Примерно к середине пьесы Зоя обнаружила, что синтезатор здесь другой, не как у Флуха. Но испугаться толком не успела: настала её очередь поддержать мелодию, и инструмент с готовностью выдал последовательность аккордов. При этом верхние звуки сложились во фразу из двух частей: сначала мотив двигался вверх, а потом, потоптавшись по секундам вокруг высокой ноты, скачком опускался в тонику. Дважды, с небольшой оттяжкой, она повторила этот мотив, похожий на вопрос и ответ, и уложилась точно в квадрат. Она не поняла, почему и Борюня и Витёк разом посмотрели на неё с удивлением и переглянулись. Она что-то сделала не так?! Но поздно: музыка уже шла дальше. Борис, дождавшись начала нового квадрата, сразу взял высокую ноту – чисто, мощно, уверенно, и та парила, вибрируя, над залом – такт, и два, и три, пока Витёк рассыпал свои дроби, а Зоя чуть намечала сопровождающие гармонии. И вдруг в четвёртом такте саксофон ринулся в стремительный пассаж, в мелодическую петлю вниз-вверх-вниз, и ещё раз вниз, в тонику, и она догадалась: то была вариация её фразы, вольная аранжировка, озорное, с вызовом, передразнивание! И она не уклонилась от вызова, а, дождавшись очереди, вступила в этот поединок, и синтезатор был заодно с ней, на её стороне, меняя тембры, подсказывая ритмы и модуляции, но саксофон и не думал сдаваться, не позволял опередить себя, не отставал ни на шаг, а порой играючи опережал её скользящими глиссадами, а ударник Витёк невозмутимо подстраивался то под одного, то под другого – и вдруг ворвался в мелодию, несколькими ударами разломал ритм, перебил поединок и разразился замысловатой ускоряющейся дробью. И тогда Борис подхватил её заключительную часть, приподнял мелодию ещё на полтона и кивнул замешкавшейся Зое, и она, догадавшись, вступила в последний такт нисходящими аккордами и остановилась на трепещущем тремоло.

За то время, пока они играли, вокруг произошли изменения.

Зал кафе уменьшился примерно в полтора раза и уподобился уютной домашней гостиной.

Гости превратились в добрых знакомых и старинных приятелей. Они аплодировали, улыбались и кричали «Браво!», «Молодцы!» и почему-то «Жги, Паганини!»

Классики-джазмены приветственно подмигивали со стен.

А к Зое приблизился элегантный мужчина с букетом цветов.

Его рост был удобен для того, чтобы смотреть ему в глаза, слегка закинув голову.

Его фигура отлично смотрелась бы рядом с любой женской фигурой.

И он сказал, глядя на неё тёмными мягкими глазами:

– Твой сын дал мне адрес кафе. Хороший парень!

 

Глава 34

– Вот и начали новый год, – сказала мама.

Обыкновенные слова она умела произносить таким голосом, что недоброе предчувствие охватывало Зою как озноб.

– Ну, я, наверно, пойду сразу домой… Ещё дел полно, – пробормотала она, пристроив кульки с рыночными покупками у входа и глядя в пол.

Врать маме было тяжело и, в общем-то, небезопасно.

– Заболела, что ли? Знобит тебя? – тут же вскинулась она.

– Ничего не знобит, всё нормально, – вяло отозвалась Зоя, отворачиваясь.

– Рассказывай! Я же вижу – бледная! А температура? Дай-ка лоб… Да вроде бы нет, – озадаченно заключила мама и заглянула в самую глубину Зоиных зрачков, ища подвоха. – Скажи честно – горло болит? А голова?

– Всё болит. Короче, умираю! – сообщила та загробным голосом и закатила глаза. – Пойду с сыном попрощаюсь…

– Тебе бы всё шуточки! – рассердилась мама. – А я, между прочим, хотела серьёзно с тобой поговорить! И Гриша тоже. Так что будь добра, зайди, присядь на пять минут!

Сердце у Зои упало. Этот тон не предвещал ничего хорошего. Если предстояла речь о пятом десятке…

– Поговорим как взрослые люди! Зоя, тебе сорок пять лет… – неумолимо начала мама, не дожидаясь прихода дяди Гриши, едва Зоя послушно присела на диван.

– Сорок три!

– …будет через каких-то два года. Объясни толком: с чего это ты вдруг решила испытывать судьбу? Менять работу? И бросать специальность, которая кормила тебя всю жизнь!

Кажется, речь пока что не касалась личной жизни! Зоя перевела дух.

– Мам, но зарабатывать-то я буду здесь не меньше. Наоборот…

– А дело-то не только в деньгах! Не хлебом единым!

Возвысив тон, в комнату вступил дядя Гриша: сегодня он был определённо в голосе. Против двоих ей, пожалуй, не выстоять…

– А в чём же дело? – обречённо подала она реплику.

– Должна бы и сама понимать! – грянул дядя Гриша и, как опытный оратор, выдержал вескую паузу. – Дело прежде всего в твоём статусе! В призвании, которому ты изменила! В благороднейшей из профессий, к которой ты шла с детства! И которую предала при первой же возможности!

Его последовательное красноречие могло сокрушить не то что племянницу – каменную стену!

– Что-то долго пришлось ожидать эту первую возможность, – сделала она неуклюжую попытку увернуться и бросила искоса взгляд на маму. Но мама стояла молча, упрямо сдвинув брови и глядя в пол. И была в этот момент очень похожа на своего брата. Просто семейный портрет!

– А дети, которые верили тебе? Как ты могла бросить их? Променять на ресторан? – понизив интонацию, перешёл дядя Гриша к задушевным риторическим вопросам. – Почему они должны страдать?

«Актёр, – пронеслось в голове у Зои. – Да ведь он же – актёр по призванию! Как это я раньше не догадалась? В амплуа… как же это… резонёра! А вот папа бы никогда…»

Но думать о папе в такой момент категорически воспрещалось. Недоставало ещё разреветься, как маленькой!

– Должны страдать – кто именно? – переспросила она, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. – Те дети, которых я отдала прекрасной учительнице… да, по-настоящему талантливой? Или двое бездельников, которые по полгода играют полтора этюда, а в дневниках я пишу – соната в четырёх частях? Потому что если их выгнать, то мне не за что будет платить зарплату?

– А как же ты хотела – чтобы без всяких трудностей? Знаешь ли, профессия учителя во все времена… – начал было он, но тут силы её иссякли, и она дерзко перебила его, чувствуя, что сбивается на вульгарный визг, но не в силах управлять голосом:

– И вообще, это моё дело! И профессия тоже моя! И никакой не ресторан, а кафе! Мне, в конце концов, ещё Пашку воспитывать!

– А-а, всё-таки вспомнила про Пашку, – негромко сказала мама, и они с дядей Гришей разом замолчали и повернулись к ней. – А я думала, ты забыла, что у тебя есть сын.

После этого дядя Гриша вдруг махнул рукой и пошёл в свою комнату. Но от его ухода Зое стало не легче, а, наоборот, страшнее, как будто они не кричали только что друг на друга, а мирно беседовали, а вот теперь он ушёл и лишил её последней поддержки. Тихий мамин голос был в сто раз ужаснее громовых дяди-Гришиных обличений. От него хотелось спрятаться, как от стихийного бедствия, укрыться где-нибудь в безопасном месте, заползти в нору или ущелье…

– Ты начала встречаться с мужчиной, – сказала мама. – А ты подумала, как это отразится на его психике? И на его судьбе?

…и с каждым услышанным словом пробиваться всё дальше, в спасительную темноту и тесноту… чувствуя, как вход в пещеру заваливают камнями, и остаётся всё меньше света и воздуха…

– …в переходном возрасте! Когда ребёнку особенно нужна мать! Когда утратить доверие ничего не стоит!

– Да! Ничего не стоит! – услышала Зоя собственный голос. Нет, не голос: это был истеричный визг! – Особенно в таком возрасте, когда мать отчитывает совершенно взрослого человека! Когда унижает его… Её! Свою дочь!

– Зоя, посмотри на меня, – вдруг велела мама совершенно спокойным тоном. Ужасающе спокойным тоном.

Зоя отлично знала этот тон, а потому лишь на секунду подняла глаза и сразу отвернулась. Тогда мама подошла вплотную – лицом к лицу. Сейчас возьмёт её за подбородок, как в детстве! Зоя машинально отшатнулась…

– Скажи: кто-нибудь ещё относится к тебе так же, как мать? Скажи: я когда-нибудь желала тебе зла?

…и лучше бы схватила за подбородок! Или отшлёпала бы!

– Мама, не надо! – в тоске взмолилась она.

– Я не узнаю свою дочь! Что с тобой случилось? Ты же никогда не была легкомысленной, как Люська! Пойми же, девочка моя: это чужой человек! Ты его совершенно не знаешь! Мало ли что он тебе рассказал! Вы абсолютно разные, практически неизвестные друг другу люди! И сколько это продлится? Месяц? Полгода? А в какое положение ты себя ставишь?

– В нормальное положение! И я не девочка… не девочка твоя! Я… сама своя! – крикнула Зоя уже из прихожей, лихорадочно натягивая сапоги. Удушье сжимало её горло, давило на грудь. Она не помнила, как сбежала по ступенькам. И остановилась только во дворе.

И наконец смогла вздохнуть.

Теперь главное было – не думать. Не думать, не вспоминать, не представлять себе… Потому что ведь мама – волшебница! Когда она говорила в детстве: «У кошки заболи, у Зайки заживи!» – все болячки сразу проходили! А если она сказала…

Не думать, не думать! Отвлечься чем-нибудь. Рассмотреть вот эту лужу, по форме напоминающую Африку… В школе Зоя плохо знала географию, и мама всегда сердилась и поправляла…

Не думать! Посчитать, сколько деревьев осталось в саду… Одно, два, три, четыре… Не отвлекаться на эту женщину с кульками мусора… Хотя что-то в ней как будто знакомое…

– Зойка!

– Ма… Машка?

Но Зоя, в общем, удивилась не сильно. Наверное, запас эмоций на сегодня иссяк. Ну, стоит себе и стоит перед ней Машка. В общем, не особо изменилась. Разве что потолстела размера на три. И волосы почти совсем седые. А голос совершенно тот же, что и тридцать лет назад. И улыбается так же.

– Давно не виделись, – светски заметила Зоя. Будто вернулась летом из пионерлагеря.

И Машка отозвалась так же:

– Ну! Пошли ко мне?

И пока шли до мусорки и обратно, к дальнему Машкиному подъезду, пока поднимались по лестнице и ошеломлённо перебивали друг друга вопросами: «Так ты насовсем вернулась, что ли? А всё это время в Норильске жила?», «А ты всё так и здесь?», пока перечисляли имена и возраст детей, болячки родителей и проблемы с работой, – всё НАСТОЯЩЕЕ было забыто.

Потому что время в противовес смыслу беседы стремительно неслось вспять, возвращая две беседки во дворе, и не спиленную ещё скамейку, и пьянящий запах майской травы, на которую разрешалось лечь, подстелив байковое одеяло, и топот босых ног, и отчаянные вопли: «Стук за себя!» И всё это обступало их плотнее и плотнее, и вот уже настоящее стало будущим, – таким туманным, отдалённым, таким фантастическим…

Примерно на втором этаже они очутились в роскошном шалаше – размерами не меньше чем метр на метр. Правда, в нём невозможно было стоять, зато как удобно было сидеть на травяном полу, надёжно отгородившись от всего мира! Это было их первое СОБСТВЕННОЕ жильё – не дом, не школа! – где так сладко было делиться тайнами и угощать друг друга чудесными воображаемыми яствами на тарелках из листьев лопуха!

А на третьем поджидал знакомый зал летнего кинотеатра «Искра» – с длиннющими деревянными скамьями, с россыпью летних звёзд над головой, со щёлканьем семечек… С его экрана мерцала и манила чудесная взрослая жизнь, и каждый отбирал из неё в своё собственное будущее кому что нравилось: опасную погоню на взмыленных конях, колдовской красоты бальное платье или пламенный поцелуй сквозь финальные титры…

Так, значит, вот с кем выпало ей встретиться, чтобы забыть печали! Вот кого послала ей судьба, чтобы утешиться от обид и поделиться тайнами!

…Детство оборвалось на четвёртом, Машкином, этаже.

В ту минуту, когда из знакомой, обитой чёрным дерматином двери вместе с удушливым больничным запахом донеслось невнятное:

– Ма-а! Ма-а!

И оказалось, что то был голос тёти Инны.

Машка вернулась ухаживать за матерью.

У тёти Инны недавно был инсульт – только теперь Зоя расслышала и осознала эти слова. Пострадала левая сторона тела и частично – речь.

Зоя отшатнулась. Вместо тёти Инны, вместо красавицы Инессы за порогом стояла старуха в ночной сорочке – седая и иссохшая. Когда это Инесса успела превратиться в неё?

Старуха устремила на Зою пронзительный и страдающий взгляд, и «Здравствуйте, тётя Инна!» замерло у той на губах.

Она была уже не рада, что встретила Машку. Лучше бы она встретила её… как-нибудь в другой раз.

Впрочем, справиться с собой кое-как удалось: Зоя всё-таки поздоровалась, улыбнулась и даже поцеловала тётю Инну в увядшую (неужто её?!) щеку.

Встреча с Машкой была закончена. Она превратилась во встречу с Ужасной Старостью.

При каждом взгляде на Инессу внутри Зои что-то сжималось и как будто леденело.

– Ну, проходи, садись! Мы как раз ужинать собираемся! – как ни в чём не бывало позвала Машка. И Зоя почему-то не могла отказаться и, не без труда пристроив сумку на край дивана, заваленного какими-то тряпками, послушно села к знакомому с детства столу.

Только теперь она разглядела царящее вокруг запустение. Обои стёрлись и кое-где отклеились. Вещи словно затеяли великое переселение: часть одежды вырвалась из полуотверстого шкафа и расположилась на диване и кресле, какие-то стаканы сгрудились на подоконнике, книги же завоевали практически всё пространство комнаты, включая швейную машинку и телевизор.

– Мы с мамой, ты же помнишь, великие книгочеи, – извиняющимся тоном пояснила Машка, когда Зоя машинально всмотрелась в одну из обложек. – О’Генри вот… Вчера заметили: у него, оказывается, столько фразеологизмов!

Она оживлённо сновала туда-сюда, расставляя тарелки, подводя мать к столу и помогая ей сесть.

– О-э! – Инесса кивала в сторону миски с салатом.

– Оливье положу, положу! Но сперва таблетку… оп! – Машка ловко забросила пилюлю в приоткрытый рот, подставила чашку с водой. – А ты, Зось, почему не берёшь? Ты ж у нас, я помню, была любительница оливье!

Зоя послушно взяла вилку, но тут же отложила. Как можно было есть в этом доме детской радости, вдруг ставшем домом скорби?!

– Я же только из-за стола. От мамы! – объяснила она, старательно улыбаясь.

 

– Ка-а Лу-у! – пронзительно вскрикнула Инесса.

– Спрашивает – как там Люба? – перевела Машка. – Мамочка, ты кушай, кушай! Осторожно, потихонечку…

– Нормально, спасибо…

Машка равномерно подносила ложку ко рту Инессы, слегка скошенному набок. Старуха жевала с трудом, но упорно и серьёзно. Машка поправила ей съехавшую набок салфетку на груди.

– Ма-а ма-ма! Ма-а! – вскрикнула старуха, тыча пальцем Машке в плечо.

– «Мама», говорит! Говорит: я теперь её мама, а она – дочка, – объяснила Машка. И шутливо погрозила «дочке»: – Кушай, Инна, хорошо! А то конфетку не дам!

И она засмеялась. И старуха улыбнулась углом рта.

«Как можно над ЭТИМ шутить? Сумасшедшие, обе сумасшедшие… И Машка…» – мелькнуло у Зои.

Машка ловко подавала и уносила тарелки, рассказывала анекдоты про мужа – непризнанного гения-математика, вынужденного работать в колледже, и про дочкиных ухажёров. Между делом она успевала то причесать мать, то подвернуть рукав сорочки.

О том, чтобы поговорить с ней по душам, не могло быть и речи.

– А где наша красивая заколка, Инночка? Гости пришли, а ты не при параде! – весело спохватывалась Машка.

И старушка опять криво улыбалась и смотрела почти виновато.

«Ещё минут пять, и можно уйти… Скажу – мама просила что-нибудь купить…»

Но Машка заставила-таки Зою выпить чаю с печеньем. И выпытала-таки некоторые подробности о её жизни. А также о жизни Пашки, и школы искусств, и Флуха с Жекой, и джаз-кафе. А любознательная Инесса на правах больного человека запросто спросила:

– А-мух и-и-хла?

И пришлось отчитаться, что нет, замуж не вышла. После чего сам собой потянулся рассказ о встрече с Дмитрием, а заодно и о ссоре с мамой. На этом месте у Зои полились слёзы, и Инесса принялась утешать её, гладя по голове непарализованной рукой.

– Ну чего ревёшь? Всё ж у вас хорошо! Дима, говоришь? Димуля? – Машка наморщила лоб. – Не-а, не помню… А с мамой лучше помирись. Ну, скажи, что в ближайшее время свадьбу не планируешь… И чтоб она не нервничала, ты знаешь что? Организуй ей какой-нибудь сюрприз. У неё день рождения когда?

И она таинственно поманила Зою в другую комнату. Зоя послушно переступила через какие-то узлы. Машка скрипнула дверцей шкафа, зашуршала целлофаном.

– Это я Инессе готовлю! – торжественно объявила она, разворачивая свёрток. – У неё в феврале! Семьдесят один год…

Свёртком оказалась голубенькая футболка типа «унисекс для бедных», из тех, что осенью распродают на «толчке» по тридцать рублей штука.

На груди футболки были вышиты угловатые жёлтенькие цветочки, а посередине шла надпись красным мулине: «Always 17!!!»

Остановившиеся Зоины слёзы хлынули было по второму кругу. Но она изо всех сил вдохнула и задержала воздух, точно ныряльщик на предельной глубине. А отдышавшись, уверила:

– Машка, я поняла. Мама – это мама…

 

Глава 35

На сей раз она проснулась не от страха.

Её разбудило давящее чувство НЕСДЕЛАННОГО. Это чувство мешало дышать, и она ворочалась, цепляясь за остатки сна и наконец всё-таки вывалилась из него и хлопнулась в свою лодку, но тут ей показалось, что лодка начинает тонуть и уже наполовину погрузилась в воду, и дышать опять стало нечем, потому что холодная вязкая вода хлынула со всех сторон, заливая тело и голову.

И тут она окончательно проснулась и привычным рывком села в постели. И в сознании сразу воцарилась полная ясность. Правда, особого облегчения эта ясность не принесла.

Она срочно должна была решить проблему. Такую простенькую задачку: поступить как-нибудь так, чтобы ВСЕМ БЫЛО ХОРОШО!

В подобной ситуации, помнится, частенько оказывались герои русских народных сказок. Которых скрупулёзно предостерегала надпись на камне, гласившая: «Направо пойдёшь – коня потеряешь…» Такие заранее просчитанные варианты.

Отлично жилось героям сказок! Кто предупреждён – тот вооружён. А вот безо всяких камней и инструкций посложнее будет…

В джаз-кафе пойдёшь… Ну и где гарантия, что принесёшь удачу Флуху и Борюне с Витей? Осчастливишь посетителей? Не говоря уже о маме с дядей Гришей!

Обратно в музыкалку вернёшься – а обрадуются ли ИЛОНИНЫ дети? Не говоря о самой Илоне!

И что скажет Пашка?

Откажешься от встреч с Дмитрием…

Ну, тут, собственно говоря, и сказке конец.

И вовсе не потому, что ей так уж нужно ВСТРЕЧАТЬСЯ С МУЖЧИНОЙ! А уж ВЫХОДИТЬ ЗАМУЖ… да кому и с чего это пришло в голову? И с чего вообще мама с ней разговаривала таким прокурорским голосом?

Подумаешь, пару раз поговорили… И ничего в нём особенного нет. Самый обычный человек – не мачо, не олигарх, даже не красавец! С Олегом, во всяком случае, не сравнить. Рядовой сотрудник архива. Архивариус – смешно даже выговорить! Завёл себе выгодное интернет-хобби – вот и вся его ФИШКА, как выражается нынче молодёжь.

Но как же мама не может понять простую вещь: Дмитрий оказался спутником её детства! Не другом, а именно спутником – пусть незаметным, с отдалённой орбитой! Пусть они не выбирали друг друга в «колечко», не пили газировку с двойным сиропом на углу по дороге в хлебный и не строили вместе шалашей. Но всё же они росли в одно время, и одни и те же деревья шумели над ними летом и сбрасывали листву осенью, и подходя утром к окну, они видели напротив, через дорогу, один и тот же дом с высокой аркой и сплошными, через весь этаж, балконами. И всё это обрело с годами какой-то особенный смысл!

И как, интересно, это можно теперь забыть? Вычеркнуть из биографии волевым решением?

И почему встречаться, например, с Ирусей ей не возбраняется, а с Дмитрием – значит обязательно предать сына? И что случится оттого, что когда-нибудь он, может быть, ещё разок угостит её кофе из термоса? В своей белой машине? Или если расскажет ей о какой-нибудь новой диссертации?

Да что же это за непосильное уравнение такое?!

Ируся…

Да! Вот кто помог бы ей, догадайся она вчера позвонить! Пусть даже не решить эту головоломку. Но хоть предостеречь! Хоть как-нибудь разложить всё по полочкам! Сыграть, то есть, роль камня на перекрёстке. Никому другому она, похоже, не по силам!

Понятное дело, не сейчас. Не в первом часу ночи. Дружба дружбой, а Ирусе на работу к девяти. Так что придётся как-то самостоятельно доживать до завтра… И нечего паниковать. Не впервой! Принять валидол… И где-то валялся «Караван историй»…

И тут зазвонил телефон.

Так значит, она всё-таки ПОЧУВСТВОВАЛА!

Её вечная спасительница проснулась! А может, не могла заснуть?!

Одним прыжком Зоя оказалась в кухне.

– Да!

В трубке что-то шуршало.

– Ируся! – позвала Зоя нетерпеливо.

– Это не Ируся, – отозвался голос, который она не сразу узнала. – Это я…

Некоторое время Зоя помолчала, осмысливая услышанное. Потом ещё немного помолчала, подбирая слова для ответа. Но слова что-то не подбирались. Взяли да и забились в самые углы памяти, как будто затеяли игру в прятки. Нашли время! Наконец гигантским усилием удалось кое-как вытянуть два:

– Добрый… вечер.

– Добрый вечер! – воскликнул Дмитрий у самого уха так облегчённо, словно услышал заветный пароль. – А я вот новый сотовый приобрёл… и решил попробовать позвонить. Не разбудил?

– Нет-нет! – откликнулась она с такой же готовностью. – Я… э-э… вообще ложусь очень поздно… А что у тебя… что у вас случилось со старым?

– Со старым? – он радостно рассмеялся. – Да постирал в машине! Представляешь, сунул туда джинсы, а карманы не проверил! И он не смог пережить… Теперь вот ремонту не подлежит.

И услышав это, Зоя тоже неизвестно почему расхохоталась с радостным облегчением.

– А я тут как раз мимо проходил, – продолжал Дмитрий тем же беспечным тоном, – и думаю: попробую позвонить!

– Отлично слышно! – уверила Зоя. – А у нашего… домашнего, я имею в виду… иногда звонок барахлит. Нам звонят, а мы – без понятия!

– Так есть же такая кнопка на дне! – определённо, у него было отличное настроение. – Или такой маленький рычажок с обратной стороны. Наверно, просто не на месте стоит. Я могу посмотреть, хочешь? Тем более что я тут практически рядом…

На последней фразе голос его просительно дрогнул. Или ей показалось?

«Ох, смотри! Налево пойдёшь… в смысле, брякнешь сейчас «Ну, если не трудно…» – пожалеешь!» – в ту же минуту угрожающе подсказал ей другой, ВНУТРЕННИЙ голос. С очень знакомой интонацией.

Услышав его, она упрямо сдвинула брови, выпрямилась и произнесла с вызовом:

– Ну, если тебе не трудно…

Следующие две минуты она провела исключительно активно. И в начале третьей, стоя перед зеркалом в прихожей в брюках и водолазке и поправляя чёлку, твёрдо пообещала самой себе – а может быть, ВНУТРЕННЕМУ ГОЛОСУ:

– Я просто посмотрю ему в глаза!

Сдвинула брови и добавила высокопарно:

– И его участь будет решена окончательно и бесповоротно.

А ещё через несколько секунд, услышав шаги по лестнице, она тихонько щёлкнула замком. И он, помедлив, ступил на порог – тот самый обычный, ничем не примечательный человек, сотрудник архива и автор диссертации о кольцепрядильных механизмах.

Тот самый спутник её детства…

Пожалуй, в нём сохранилось что-то от мальчишки, быстро подумала она. Вот эта манера сжимать руки и нерешительный взгляд… И даже не то что нерешительный, а упорно избегающий её взгляда, шарящий по углам. А выражение? Кажется, как раз про такое говорят – «на нём просто лица нет»!

Да что это с ним? Боится её, что ли? Вот этот взрослый человек с проседью в волосах и новеньким сотовым в руках?!

– Ну, проходите… проходи, – предложила она, и всю напряжённость вдруг как рукой сняло. – Телефон у нас в кухне. Может, чайку?

И пока он вертел в руках телефон, а на плите закипал чайник, разговор завязался как-то сам собой.

Никакая посторонняя женщина на сей раз не пыталась овладеть беседой вместо Зои. Да и не допустила бы она никого в свои детские воспоминания!

Безо всякого постороннего вмешательства они перечислили деревья, что когда-то росли в старом дворе, включая так и не прижившиеся две голубых ёлочки, и все цветы, которые росли на клумбах, включая вечные петунии. Выяснили, что самая вредная старуха, Патрикеевна – и это, между прочим, её настоящее отчество! А ты не знал? – которая вечно скандалила с детворой из-за своих двух грядок с морковкой, взяла к себе одного внука, когда дочка родила третьего, и сама воспитала, несмотря на то, что у того подозревали церебральный паралич! А он то ли нормальный был, но просто слабенький, то ли Патрикеевна его как-то выходила своим морковным соком, но сейчас здоровенный такой новый русский, еле в свой джип влезает! И своих детей трое – это у них, видно, семейная традиция!

Потом вспомнили, кто и куда из города уехал, и сошлись во мнении, что зря, потому что дома , как говорится, и солома едома . Эту пословицу Зоя никогда не слышала и очень удивилась, что люди, оказывается, вполне серьёзно разрабатывают научные темы вроде «Использование глагольных форм причастия и деепричастия в русских пословицах и поговорках».

За чаем принялись оживлённо обсуждать «Фантомаса», «Фантомас разбушевался», «Ромео и Джульетту», которые, как выяснилось, оба смотрели в одном и том же кинотеатре – в новой тогда «Авроре».

И как раз когда добрались до «Анжелики – маркизы ангелов», в дверь кухни всунулась лохматая Пашкина голова и пробурчала недовольно:

– А чё так громко? Здрасьте, дядь-Дима…

При этом явлении собеседники враз онемели и остолбенели. «А ведь и вправду – ЗАБЫЛА, что есть сын!» – пронеслось в голове у Зои.

Что пронеслось в голове у Дмитрия, она не знала.

Однако забытый сын поморгал сонными глазами, повёл туда-сюда всклокоченной башкой и вдруг буркнул:

– Ну, вы это… извините, короче, что помешал…

И скрылся.

Собеседники дружно перевели дыхание. И посмотрели друг на друга, как обвиняемые на скамье подсудимых – при известии о помиловании.

– Хороший парень, – вымолвил Дмитрий.

Однако этот краткий эпизод почему-то отнял у них слишком много сил. И далее беседа стала как-то чахнуть. Обнаружилось, что чай был допит и воспоминания детства как будто тоже исчерпаны.

Паузы всё удлинялись. Дмитрий снова принялся мять руки. Стало ясно, что пора прощаться.

Как ни странно, Зое ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не хотелось выпроваживать его. А точнее, не хотелось оставаться одной. Его голос успокаивал. От всей его чуть сутулой фигуры исходило что-то успокаивающее, уютное, надёжное…

– Ну ладно, как-нибудь ещё расскажешь мне про свои диссертации, – наконец со вздохом предложила она, как бы подводя итог встречи. – А теперь, наверное…

– А была ещё такая тема – «Структурно-семантические и этимологические характеристики русских имён», – перебил он каким-то новым голосом, поднимаясь из-за стола. – И там было написано, что Зоя означает «жизнь»!

Она взглянула на него удивлённо. Потом посмотрела попристальнее.

И вдруг поняла, что не может оторвать своих глаз от его – тёмных, мягких… и ничуть не успокаивающих, а совсем наоборот – пристальных и опасных!

Но эту опасность она осознала, похоже, слишком поздно… И допустила слишком близко…

И теперь, похоже, её участь была решена окончательно и бесповоротно!

 

Глава 36

– А я сразу говорил: назначайте общий сбор на двенадцать! Ну максимум – на три часа дня! Что это за свадьба впотьмах? – негодовал дядя Гриша.

– Ну где тебе впотьмах, дядечка? – терпеливо успокаивала Зоя. – Ты посмотри вокруг: белый день, ещё даже пяти часов нет! Не все ещё даже собрались!

– И зачем тогда регистрация в одиннадцать? И полдня по городу туда-сюда! – не успокаивался дядя.

– Гришка, молчи! – взмолилась рыженькая дамочка, чем-то похожая на маму. Тьфу ты! Да это же и была мама, только в рыжем парике! Зоя никак не могла к нему привыкнуть. – Сам же в ЗАГС напросился! Пятый раз твердишь одно и то же!

– На двенадцать они не соглашались, – в пятый раз пустилась в объяснения Зоя. – Это же кафе! Туда люди целый день приходят кушать… Надо людям кушать или нет? А регистрацию – какое у них время было, на то и назначили.

Дмитрий успокаивающе сжал её локоть.

– Ну а чего ж в СВОЁ кафе не пригласила? – не сдавался дядя Гриша.

– Зоя, пелерина опять съехала! – оповестила мама трагическим шёпотом.

– Дядечка… – задушевным голосом начала было Зоя, дёргая пелерину за пуговицу.

Но тут Дмитрий решительно отстранил её.

– Григорий Семёнович, вы же были в том кафе. Сами подумайте! Там же зальчик – десять метров, повернуться негде. А у нас гости… родственники…

И он широким жестом обвёл толпу на крыльце и в вестибюле.

Толпа оживилась и загомонила – большей частью недовольно. Раздались отчётливые возгласы:

– А я говорил – у нас в станице надо было делать, и безо всяких фокусов! И места всем хватит! И продукты дешевле! Погуляли бы как люди…

– Курочки, яички свои! Огурчики, помидорчики!

– У Анфисы бы и посидели.

– Не у Анфисы, а у Серёжки с Надькой!

– У этом кафе с тебя сто шкур сдерут… У их цены за сто грамм, ясно тебе? Шашлыка каждый кусок как отдельная порция идёт!

– А эти кто, с трубами?

– То ж с Зойкиной работы! Зойка ж теперь у театре работает! Платье видишь? Артистка!

– Та где ж там наша тамада? Людмила! Начинай давай! А то народ расходиться начнёт!

– Гости дорогие, потерпите… Тамада наша с минуты на минуту! Вот-вот, уже бежит!

– Я лично черемши десять баллонов закатала. Сальце розовое. А огурчики?!

– Мам, я не могу больше про эти огурчики слышать… Скажи как-нибудь Наде, а?

– Зоя, ну неприлично же… они гости! Дай поправлю… Что за наказание эта пелерина!

– Я сама… А так симметрично?

– Говорила же: давай купим нормальное платье! Ну можно же в наши дни выбрать! Так нет – декольте с меховой пелериной… Куда его носить, ты думала? А туфли сиреневые?

– На свадьбу, мама! На свадь-бу! А мех – потому что холодно.

– Ну хоть бы цвет человеческий… Неужели нельзя было найти розовый? Или голубенький? А это какой-то оттенок, я не знаю… У Мити вон какой приличный костюм… И чем ты смотрела?!

– Любовь Семёновна, это смотрел я. По каталогу в интернете. Оттенок «парнасская роза» считается одним из самых элегантных и очень подходит к Зоиным волосам. Зоя, правда, собиралась выбрать цвет адского пламени, но я её отговорил!

– Да всё круто, ба! Маме все завидуют! Глянь, как пялятся!

– Та-а-ак, дорогие гости! – ещё издали зычно оповестила Люси-тамада, едва выскочив из такси. – Не толпимся, строимся в две шеренги! Пропускаем молодых! Та-а-ак, тарелочку под ноги и наступить по команде, кто быстрей! Тётя Люба, дядя Гриша, где ваши хлеб-соль?

И она, в чёрном с блёстками платье, с кружевной шалью на обнажённых плечах, тёмной молнией метнулась среди гостей. Красавец Олег еде поспевал за ней. На ходу Люси умудрилась перестроить всех парами и моментально задала свадьбе темп.

И вот уже была со звоном разбита тарелка на счастье, и распахнуты двери кафе, и под марш Мендельсона каждый обрёл стул с обивкой алого бархата, и перед каждым раскинулись тарелки и блюдца, менажницы и селёдочницы, и слепящие глаза вилки, ножи, бокалы и рюмки, и захлопали пробки, заструилось шампанское, и первое «Горь-ко!» наконец-то грянуло и раскатилось над столом.

Почувствовав на себе все взгляды одновременно, Зоя сжалась и оробела. Пожалуй, она не возражала бы в данную минуту уступить место той бойкой дамочке, что не раз выручала её в напряжённых ситуациях… Но тут Дмитрий окликнул её:

– Э-эй! Ты где? – и, глядя ей в самые зрачки, приблизил губы к её губам…

И с мыслью о подмене пришлось послушно расстаться. И пришлось остаться-таки на самом видном месте – ей, вечно робкой и ненаходчивой, теряющейся в любой компании…

Правда, теперь рядом был мужчина – существо безусловно выше, сильнее и храбрее её! И невзгоды жизни, чувствовала она, как-то незаметно отступили и смирно держались в отдалении. И ночные страхи не смели более приближаться к ней. А когда он улыбался – ей снова становилось двадцать! и даже семнадцать! или пятнадцать!

…А свадьба тем временем развивалась по своим застольным законам.

Бесшумные официантки сновали туда-сюда. Женщины чинно пробовали холодные закуски, ревниво косясь на наряды соседок. Мужчины с энтузиазмом наливали себе и соседкам из разномастных бутылок.

С каждым «горько!» щёки розовели. Глаза разгорались. Морщины разглаживались. Языки развязывались. Гости знакомились.

Наконец грянули первую песню – как водится, «Эх, мороз, мороз…» Тут станичные явно превосходили – и громкостью, и слаженностью. Остальные подпевали кто как мог. Самодеятельный ансамбль добросовестно вытянул четыре куплета.

Далее без перехода приступили к свадебной «А кто родился в январе» и при её исполнении перезнакомились окончательно.

– Зося! Ну объясни мне по-человечески – зачем тебе ЭТО было нужно? Вот этот союз города и деревни? – зашептала Ируся, болезненно морщась и дёргая за рукав Славика, который расслабленно улыбался и раскачивался в такт. – Съездили бы лучше, как нормальные люди, в Чехию или в Египет! Хоть было бы что вспомнить!

– Понимаешь, мне хотелось…. Ну, что-то же должно быть такое… для всех, – старательно пыталась выразить свою мысль Зоя. – Мы же теперь как бы одна семья… все свои!

Славик пытался дирижировать хором. Ируся мученически закатывала глаза в потолок.

– А теперь – танец жениха и невесты! – зычно скомандовала Люси.

И грянул вальс.

Испугаться Зоя не успела: в действие опять вмешалась ДВОРЯНСКАЯ ОСОБА. Которая, оказалось, никуда не делась. И даже не собиралась деваться!

В одно мгновение она оттеснила Зою и царственным жестом сбросила пелерину.

А во второе – уже кружилась посреди зала, хозяйски возложив руку на плечо жениха.

Никогда бы не сумела Зоя держаться так прямо! Так томно склонять голову с розой в волосах то к одному, то к другому плечу! И так легко подхватывать подол платья! Шёлк его шуршал на поворотах, отливая то розовым, то лиловым. Гости следили завороженными взглядами. Никто не подозревал подмены. И только жених, улучив минутку, шепнул одними губами: «Княжна!» – и подмигнул заговорщицки.

Свадебный вальс наэлектризовал публику. Аплодировали как на концерте знаменитостей масштаба Иосифа Кобзона и Анастасии Волочковой.

Праздничное безумие постепенно охватывало компанию. Флюиды веселья бесчинствовали в глазах и движениях.

Уже очень многие из гостей жениха были на «ты» с родственниками невесты.

Уже было оттанцовано несчётное количество танцев – как медленных, так и быстрых, как коллективных, так и сольных. И уже дважды гости под предводительством тамады обошли «паровозиком» свадебный стол, после чего только самые стойкие оказались способны принять участие в самых неприличных конкурсах, вроде «Снимите с этого мужчины семь любых предметов одежды»…

– Эх! Теперь и танец маленьких лебедей некому танцевать – мужики нетранспортабельные! Не рассчитала… – Люси сокрушённо постучала себя кулачком по лбу и великодушно распорядилась: – Ладно, пускай народ отдохнёт. Олег, где шишки? Держи поднос… А мне – баллон трёхлитровый, вон под стулом стоит, с бантиком… Ну-ка, гости дорогие, поздравим новобрачных! И поддержим молодую семью кто чем может!

– Подождите! – закричала Зоя. – Не надо баллон! У меня другое предложение.

И все вдруг притихли. Сначала замолчали сидящие рядом, потом те, кто подальше, зашикали на соседей и, наконец, самые дальние как-то усмирили самых весёлых – и все глаза устремились на невесту. Да и как же было не смотреть на неё, когда она быстро шла через зал к маленькой сцене – лёгкая, молодая, улыбающаяся, в невиданном своём переливающемся платье и с розой в волосах, а следом спешили два красавца-кавалера: жених и ещё один юноша – неужто Пашка? Кавалеры несли внушительных размеров сундук, обтянутый синим атласом и снабжённый новеньким сияющим замком.

Теперь Зое нисколько не было страшно. Как при выходе на сцену – при объявлении пьесы, сто раз обыгранной во множестве залов с неизменным успехом.

Хотя именно об этом номере можно было с полным правом сказать – «Исполняется впервые!»

– Свадебный аукцион! – схватив микрофон, провозгласил Пашка, но, не выдержав обилия внимания, покраснел и сунул микрофон Дмитрию.

Жених степенно принял устройство и, пробормотав «Раз… раз», прокашлялся и объявил не без торжественности:

– Эксклюзивный аттракцион! Только сегодня и только у нас! Впервые в истории двух семей – распродажа фамильных ценностей!

И протянул руку, указывая на сундук.

Но Зоя и Пашка замешкались с замком. Тот не поддавался. Ключ вставляли так и этак, дёргали дужку замка, нажимали то с одной, то с другой стороны.

– Семейные реликвии! – добавил Дмитрий, отвлекая внимание публики.

Однако публика слегка взволновалась. Раздались выкрики:

– Помочь, ребята?

– Заело, видишь!

– Правда ценности, что ли?

– Та розыгрыш это! Аттракцион, тебе ж сказали!

– Да что ж за руки у невесты! Павлуха, нажимай же ж хоть ты!

И в этот момент замок щёлкнул. Пашка ойкнул. Зоя осторожно вынула замок из петли. И вместе они наконец распахнули сундук.

– Раскошеливаемся, гости дорогие! – грянула с другого конца зала Люси. – Готовим баксы, евро, ну и родные деревянные-оловянные!

Пашка вынул длинную блестящую трубочку, перевязанную алым бантом. Зоя передала её Дмитрию и что-то шепнула. Дмитрий поднял руку, призывая к тишине.

– Тот, кто решится приобрести эту вещь… так, я не понял – все меня слышат?

– Та все! Все!!! – завопили гости вразнобой.

– …тот обеспечит себе уважение детей, внуков и всех последующих поколений! – пообещал жених голосом кудесника из «Вещего Олега». – А может быть, даже вечную жизнь! По крайней мере в памяти потомков…

Публика молчала, напряжённо осознавая услышанное. Кто-то хихикнул. Людмила вскрикнула звонко:

– А цена? Начальная цена!

Жених с невестой растерянно переглянулись.

– Двадцать рублей! – нашёлся первым Пашка.

– Тридцать! – тут же перебила Надя.

– Тридцать пять… сорок! пятьдесят! – подхватили с разных концов стола.

Трубочка была продана за триста рублей. Надя не уступила-таки никому!

Разрезал алую ленту Серёга.

– Не спеши… покромсаешь! – инструктировали его со всех сторон. – Вдруг там доллары!

– Баба Катя, отодвинься! Не видно ничего из-за твоей головы!

– Да тут какая-то картина! Смотри!

– Осторожней разворачивай!

И когда была содрана фольга и бережно развёрнута трубка, оказавшаяся листом ватмана, глазам присутствующих открылся тополь.

То был не пирамидальный, свечкой устремлённый ввысь, а мощный, раскидистый и ветвистый тополь – не иначе как тот самый, что красовался в родительском дворе во времена Зоиного детства! Ветви его, осенённые густой и плотной, весело трепещущей весенней листвой, несли на себе ещё и дополнительную нагрузку – таблички. Каждая табличка заключалась в затейливую кружевную рамку, и на каждой значились фамилия, имя и отчество. Были тут мужчины, женщины и дети; присутствовали дяди и тёти, бабушки и дедушки. И даже несколько прапрадедушек с прапрабабушками уютно устроились в густой кроне среди потомков.

Вокруг дерева парили, взявшись за руки, розовые младенцы-ангелочки, и деловитые купидоны там и сям доставали из колчанов и прилаживали к лукам золотые стрелы. А выше блестящие звёзды, солнце и молодой месяц в гармоничном единстве вели над тополем хоровод.

Одним словом, генеалогическое древо было исполнено по всем правилам искусства. И глядя на него, оставалось только ахнуть:

– Это что же… кто ж такое нарисовал?

– Авторская работа известного российского художника Николая Селезнёва – кстати, присутствующего здесь! – объявил жених.

При этих словах на дальнем конце стола слегка приподнялся человек с длинными волосами, спускающимися до самых плеч. Лицо его было столь мрачно, что гости слегка оробели и лишь спустя несколько секунд зааплодировали и закричали: «Ура!», «Молодец!» и почему-то «Бис!» Однако художник не удивился – слегка поклонившись зрительской аудитории, он с тем же отрешённым выражением перевёл взгляд на свою соседку Марину, Надину дочку.

А в зале раздался протестующий выкрик:

– Ну дак и что теперь? Вся вот эта красота, значит, одной Надьке?

– Не волнуйтесь, гости дорогие, – успокаивал публику жених. – Уменьшенные ксерокопии имеются для всех!

Но чёрно-белые ксерокопии, к тому же уменьшенные, никак не устраивали публику.

– Ну-у, я так не играю…

– Шо ж не предупредили, шо така картина!

– По новой! Давайте ваш аттракцион по новой! Заверните обратно.

– Та не переживайте, гости дорогие, – медовым голосом обратилась ко всем обладательница чудной картины. – Повесим в зале, в рамочке – приходите, любуйтеся на здоровье! Хоть фотографируйте, хоть конспектируйте, хоть на камеру снимайте!

– На камеру! Умная какая!

– Продолжаем аукцион! Следующий лот! – перебил жених, предотвращая назревающий конфликт. И, выждав таинственную паузу, объявил голосом старца-предсказателя: – А тот, кто возьмёт себе следующую вещь, откроет разом все семейные тайны!

Из сундука явились две зелёные папки с алыми бантами. На одной красовалась фотография жениха, на другой – невесты.

– Доступ к фамильным ценностям и кладам, романтическим историям и семейным преданиям! А возможно, и родство с какой-нибудь знатной фамилией – вот что получит обладатель каждого из этих предметов! – торжественно пообещал Дмитрий.

Пакет архивных документов о семье невесты пожелала приобрести Ируся, со стороны жениха – двоюродный брат Дмитрия.

Аукцион набирал силу. За десять минут были проданы: набор кукольной мебели из школьной бумаги в клеточку; коллекция марок, собранная женихом в детстве, и белый воротник, вязанный узором «тюильри».

Тётя Лора с Сашей выкупили пожелтевшую фотографию спаниеля Джильды. Дядя Гриша – тетрадь с рецептами бабы Анфисы. Последний лот – Зоин рисунок по памяти, изображающий старый двор, – достался художнику Николаю.

– И всё-о-о-о?! – разочарованно закричали гости вразнобой. – А ну, Паш, поищи там – может, ещё что завалялось?

– Нету! Видишь, переворачивает сундук!

– Учись, Павлуха! И чтоб на своей свадьбе такой же аттракцион устроил! Начинай готовиться!

– Тем более, у нас ещё салфетки имеются! Которые баба Фиса вязала!

– А у нас – твой снимок на качелях! Слышь, Михаил!

– Мой? На каких ещё качелях?

– А вот на Пашкиной свадьбе и узнаешь!

– Надо бы ещё дяди-Сашину удочку найти! Ну, которой он, помнишь, во-о-от такенного карпа поймал?

– А теперь – подарок всем дорогим гостям! – звонко выкрикнул Пашка.

Первый звук марша Мендельсона слегка ошеломил публику, ибо прозвучал непривычно: его издала блестящая труба вместе с гитарой и барабаном. И только тут все заметили, что сундук исчез, а на его месте расположились музыканты из Зоиной группы вместе со своими инструментами. А жених, обойдя рука об руку с невестой торжественный круг по залу, не проводил её на место, а повёл на сцену, к ящику с клавишами, на котором она тут же и заиграла.

И удивительное дело: стоило ей прикоснуться к клавишам, как Мендельсон повеселел и пустился в пляс! Заскакали тяжёлые басы, забили барабаны с тарелками, а блестящий саксофон пошёл выделывать такие скачки и пируэты, что ноги гостей неудержимо вынесли их плясать. А толстенький гитарист в синей блестящей рубашке – видать, главный у них – время от времени подбадривал танцующих непонятными, но весёлыми возгласами: «Брейк!», «Драйв!», «Офф!»

И этот весёлый танец не утомил публику, а, наоборот, взбодрил и даже как будто омолодил. И когда музыка закончилась, гости продолжали улыбаться друг другу и запросто беседовать, словно ровесники, выросшие в соседних домах, а иногда по-семейному поругивать друг друга:

– Нормально, Зойка! Ловко ты с этой штуковиной управляешься!

– Да она у нас мастер клавиатуры!

– …Ну а жить-то теперь где будут – небось У НЕГО? А ЕЁ квартиру сдавать можно, сейчас так люди делают… Пока Пашка подрастёт.

– Говорят, вроде дом надумали строить. Двухэтажный!

– Вот это я понимаю! Вот умеют же люди выбрать мужа, а? Учись, Маринка!

– Так тётя Зоя к колдунье ходила, да? К Катерине Ивановне?

– Ирусь, ну тебе-то зачем эти архивы понадобились? Всё же выяснилось, и никакие мы не дворяне!

– Ну, посмотрю всё ещё раз, подумаю… а вдруг какая-нибудь зацепка? Ты передачу «Ищу тебя» хоть раз смотрела? И потом, насчёт имён всё же выяснилось! Милка, Митя, Настя…

– У бабы Анфисы и коллекция пуговиц есть. Помнишь, в железной такой коробке, сверху тройка лошадей нарисована?

– А у моей мамы платье было, на руках сшитое. Вот не вру – без единого машинного шва! Ещё и вышивка вот здесь и здесь.

– Так это уже целый музей придётся открывать!

– Да почему целый музей? Комнатку небольшую…

– Мам, а вы свой диск будете выпускать? Дядя Игорь говорит…

– Ну… надо, конечно, постараться! Тут, видишь, уже фамильный музей проектируется! Придётся внести посильный вклад.

– Я смотрю – нормально так над невестой поработали, да? Не узнать!

– Ну почему? Хорошего парикмахера нашла, платье… А волосы у неё неплохие. Коса какая была, помнишь?

– Просто некрасивых женщин, говорят, не бывает!

 

– Это точно. Наряди ты хоть пень – и пень будет нарядный!

– Ф-фу, ну и родственнички у тебя, Зось! Как послушаешь…

– А чего ты хотела от потомственных князей? Видишь, дворянская кровь разгулялась!

– Подожди-подожди, наше семейство ещё себя покажет! – пообещал жених, обнимая невесту. – Правильно я говорю, Паш?

– Горь-ко!!! – немедленно грянуло со всех сторон.

И Пашка покраснел и кивнул.