Телефон трезвонил раза в три истошнее, чем обычно. По крайней мере, так послышалось Зое из-за двери.
– Да! – крикнула она, кое-как повернув ключ, добежав до кухни и схватив трубку.
Это оказалась Люси. Оказалось, она собирается сходить к Насте и отнести рецепт от рассеянного склероза. Естественно, вместе с Зоей.
– А зачем обязательно идти? И вдвоём? – заупрямилась Зоя. – Ты позвони ей по телефону и продиктуй… И что вообще за рецепт, где ты нашла?
– Ну там сбор трав, из «Лечебника», я все не помню… У нас в садике кто-то оставил, а я случайно наткнулась. Давай сходим, Зойк! Проведаем… Ты сегодня что делаешь?
– Сегодня – сплю. Ты на часы посмотри! И у меня вообще были сумасшедшие дни. Имею я право на мирный сон или нет?
– Ладно, давай тогда завтра…
Брать обязательство на завтра совершенно не хотелось.
– И ты серьёзно думаешь, сбор может помочь от такой болезни? И думаешь, она сама не пробовала разное? Одних таблеток у них, видела, сколько!
– А вдруг! Написали же люди… Короче, сходим завтра или послезавтра, ладно?
Зое очень захотелось сказать: «А нельзя ли подобраться к красавцу Олегу другим путём? И желательно без моего участия?» Но вместо этого она буркнула:
– Ладно… позвони как-нибудь на днях.
Однако мирный сон пришлось отложить.
Телефон затрещал точно в тот момент, когда она повернулась к нему спиной.
«Та-ак, сейчас всё-таки скажу! – пригрозила трубке Зоя. – Сама напросилась!»
– Ну чо, Зофька? – сказала трубка. – Питомник свой бросаешь или нет? Мы открываем джаз-кафе! – вместо «джаз» звучало «джаф». – Джаф! Кафе! Что молчишь, Зофь?
– Привет, Флух… то есть Га… Игорь…
– Да можно по-старому, – разрешили на том конце. – Мы ж с тобой кореша! Так что, придёшь к нам? Я на тебя рассчитывал!
– Гарик, ты опять перепутал. Я не играю джаз! Это Светка…
– Ничего я не перепутал! Светка импровизировала, я помню, и она сейчас в Швейцарии…
– В Швеции!
– Ну, в Швеции, не один чёрт? Зато ты играла партию в моей опере… Слушай, я не понял – ты вообще не тащишься от джаза, что ли?
– При чём тут тащишься, не тащишься? – она вдруг разъярилась. – Чтобы выступать, надо играть! А я давно уже только так… наигрываю. И то всё больше вальсы Шопена. А твой джаз я со времён училища только по телевизору слышала. И теперь, думаешь, выйду позориться на публике? Импровизировать не умею… О чём речь вообще? Мы профессионалы или где?
– Вот именно! Что ты, не подберёшь аккорды на четыре такта? – и Флух бодро затрещал на том конце: – Что такое джаз, ты в курсе? Аккорды, свинг и синкопы! – «финк и финкопы!», расслышала она. – Только и всего. Чего тут пугаться, я не понимаю?! Импровизация, к твоему сведению, вообще не обязательна – можно вариации. Ты ж транспонируешь свободно! Подбираешь на ходу! Или переживаешь, что задачи по гармонии забыла?
– Забыла, конечно! Шутишь – двадцать лет! Полжизни прошло. И гармонию, и вообще… Не пойму я, Флух, что у тебя за страсть – испытывать судьбу? Ладно – в семнадцать лет! С этой рок-оперой опозорились и забыли. Подумаешь! Вся жизнь впереди! Но сейчас-то, пойми, всё другое… – набравшись терпения, сколько могла, она втолковывала ему, как ребёнку: – Сейчас во всех консерваториях – джазовые отделения, молодых специально учат… Свинги и синкопы – обязательный предмет, зачёты… Даже у нас в «мусорке» – джазовое отделение! Синтезаторы, правда, добаховского периода… Но не в том дело! У нас просто времени нет, неужели ты не понимаешь? У нас с тобой! Если сейчас опозоримся – ещё и после смерти анекдоты рассказывать будут! И у тебя ведь ребята небось молодые? И мне с ними – начинать? В моём возрасте?
– Хо! А что – возраст? У тебя артрит, может? Паралич пятого пальца? Или, может, зрение – клавишей не видишь?.. Ну и всё, остальное никого не интересует! У женщин возраста вообще нет… А молодёжь, она сейчас как? Не успеет два такта с листа прочитать – сразу: сколько долларов вы можете мне предложить? А мы-то, помнишь, не так привыкли… Репетиции наши хоть помнишь?
– Это да…
Вздохнули они одновременно. Так сладко и больно повеяло вдруг юностью!
– Так что ты это брось! – опомнившись первым, Флух опять принялся за своё. – Слишком много рассуждаешь. Ты лучше приходи, посмотри сама, послушай… Познакомишься, репертуар обсудим. Есть интересные идеи! Ну не ломайся ты, Зофька! Я ж знаю, кому говорю… У тебя ж высшее образование, ё-моё!
– Высшее заочное…
– Ну заочное, так и что? Заочники, между прочим, в наше время были люди все взрослые, серьёзные! А самое главное – у тебя руки ПОНИМАЮЩИЕ! Я-то помню. Для ансамбля в самый раз! Тебя Бог в темечко чмокнул!
При словах «руки понимающие» и «в темечко чмокнул» что-то неуютно сжалось в области Зоиного желудка.
– Сказал бы ты это раньше… Лет на двадцать, – пробормотала она.
– А там, может, войдёшь во вкус, и импровиз пойдёт, – невозмутимо продолжал Флух.
А может, он и не был психом? Просто видел жизнь как-то по-другому. Не сквозь розовые очки, но как джазовую импровизацию. Пойдёшь вверх большими терциями – и будет у тебя в жизни сплошной мажор. А вниз малыми – ничего хорошего…
– Н-нет… не получится у меня, Гарик. Не обижайся! ТО уже не вернётся. Поздно. Отзвучали мои синкопы. Если б ещё хоть не джаз, а классика…
– А джаз чем тебе не классика? Короче, ты подумай пока, – разрешил Флух. – И мы потом решим. Позвоню на днях. Да, и на всякий случай запиши адрес: Филатова, четырнадцать… Короче, приходи!
Некоторое время Зоя сидела, разглядывая пиликающую трубку в руке.
Нет, это невозможно! Глупость, сумасшествие и натуральный бред!
И кроме всего прочего, не скажешь ведь ему – мне НЕ В ЧЕМ людям показаться! Не то что выступать!
Не говоря уж о вариациях! Импровизациях!
И вообще – ВЫСТУПАТЬ! Ну не безумная ли мысль на пятом десятке? После двадцати лет преподавания… Только Флуху и могло прийти такое в голову! И о чём ей с ним было вообще разговаривать? Что тут обсуждать?
Между тем в доме собиралась гроза. И приметы её приближения Зоя разглядела, наконец положив трубку – во второй раз с тех пор как пришла.
Пашкины кроссовки валялись не в прихожей, а в большой комнате, под диваном-лодкой.
Школьная папка обрела унизительное пристанище у самого входа, чуть ли не на половой тряпке.
Звукам музыки (впрочем, музыкой ли были эти дикие вопли в яростном сопровождении ударных?) было мало ушей хозяина, и они норовили вырваться из плена наушников и завоевать пространство всей квартиры.
Чайник, выкипевший на три четверти, пыхтел на всю кухню клубами пара. Но кто мог его услышать?
Да, это была уже сказка про журавля и цаплю. Это был вызов. Оскорбление. Брошенная перчатка.
«Не желаю больше так жить!» – вот как переводились эти знаки.
В ответ на которые следовало тигрицей броситься к сыну и учинить справедливое возмездие. Безусловно, мама так и сделала бы – ничего себе! посмела бы она, Зоя, хоть раз оставить включённый чайник! И Ируся бы своим не спустила. И все нормальные матери…
А ненормальная мать Зоя Петунина молча выключила чайник и, вернувшись в комнату, уныло плюхнулась в лодку. Сил на возмездие не оставалось. Слишком много энергии отняли у неё последние два дня. Обилие впечатлений и потрясений истощило нервную систему. «Лечь, – словно властно командовал кто-то внутри неё, – закрыть глаза. Дремать…» И она послушалась. Слушаться ей всегда было легче.
Дрёма была тёплой и уютной. И такими же тёплыми были воспоминания, которые она принесла с собой… Когда-то Павлик был спокойным, даже флегматичным – такой забавный, не по-детски солидный увалень. Когда-то он спрашивал её тоненьким голоском: «Да, мам?» – и заглядывал снизу вверх в глаза, чисто и преданно… Так куда же всё это исчезло? Куда? Сквозь дрёму вопрос этот не причинял острой боли – только печальное недоумение.
Надо поговорить с Толиком, – пришла новая мысль, точно они с Ирусей продолжали искать решение очередной задачи. Вот это и будет правильный ответ… Отец есть отец. Пашка не говорит о нём никогда, как будто и не вспоминает, но Зоя уверена, что на самом деле… И она и Толик, если они вместе…
– Как дела? – осведомился Пашка, неслышно зайдя в комнату.
Она вздрогнула, открыла глаза и взглянула ему в лицо: бледный, губы поджаты, и в глазах недоброе мерцание…
– Ты про чайник забыл. Ел? – спросила она больше для того, чтобы оттянуть время.
По лицу сына пробежала досадливая гримаса. И вместе со страхом толкнулась в сердце боль: её ребёнку плохо, а она, мать, не может помочь… Что не может – это она уже точно знала. Ещё до того, как он выпалил:
– Есть вариант. Компьютер за сто семьдесят баксов!
После этого воцарилось молчание.
– Баксов… это сколько же рублей? – слабым голосом уточнила она, опять-таки оттягивая время. Оттягивая неизбежное.
– Где-то пять тысяч… Но зато с клавиатурой и монитором! Полный комплект! И даже с мышкой! – в призрачной надежде кинулся объяснять Пашка. – Срочно продают, там один мужик, брат нашего Серёгина… Это один раз так везёт, больше никогда! Он классный, мам, честно, ты увидишь! Интернет подключим. Как все люди!
Что-то она слышала про интернет и про мышку… какой-то анекдот… вертелось в голове, пока губы произносили:
– Сейчас я не могу, сыночек… Вот, может, со временем тётя Ира…
– Всегда со временем! всегда тётя Ира! – перебил он и отвернулся.
Тогда наконец выговорилось и неизбежное:
– Но где же я возьму эти пять тысяч, сынок?
И свершилось…
И грянул гром.
– Где-где! – безобразно заорал Пашка, передразнивая, брызгая слюной. – Где все нормальные люди берут, вот где! Которые не сидят сложа ручки! За своим долбаным пианино! А которые ищут нормальную работу!
– Это какую же… нормальную? – прошептала Зоя, сцепив пальцы. Руки тряслись.
– Не знаю какую! Какую у всех людей… реализатором, блин, на рынке!
Ещё секунда этого крика, отчётливо поняла Зоя, и ей не выжить. У неё лопнет голова, или разорвутся сосуды, или остановится сердце. Почему ты, мама, не научила меня слушать такой крик? Почему вы с папой не ругались, или не ругались при мне, или делали вид, что никогда не ругаетесь?
Хлопнула дверь. Он ушёл к себе, поняла Зоя. Ушёл этот кричащий, визжащий, страдающий большой ребёнок. Мой сын. И я опять не помогла ему. И потому, даже если достигну восьмидесяти лет, я однажды почувствую, что в моей жизни нет смысла. И тогда я пойду… в оперу. И знакомые скажут ему, как про бабу Анфису: «Представляешь, видели твою мать на «Евгении Онегине»! Губы накрасила, а сама еле по ступенькам к двери доковыляла. У неё со здоровьем плохо или с головой?»
Я куплю ему этот компьютер, внезапно решила она. Пусть играется с мышкой, и подключается в интернет, и облучается, и портит зрение монитором! Где-то были эти серёжки…
Золотые серёжки, подаренные Толькой перед самым Пашкиным рождением, – тогда он боялся за неё, боялся родов и не знал, чем её развлечь, – она время от времени перепрятывала: то из серванта в гардероб, то из гардероба в тумбочку. Она мигом перерыла все три тайника. На сей раз они оказались в серванте – бархатная красная коробочка, а в ней массивные золотые квадратики на застёжках, и в каждом квадрате будто вырезанное солнышко из множества расходящихся лучей. Когда-то они казались ей грубоватыми, слишком тяжёлыми… Да, они дождались своего часа. Захлопнув коробочку, она вошла в комнату Пашки.
Он лежал на диване, уткнувшись лицом в спинку. При появлении матери повернул голову и насторожённо покосился на неё.
– Вот эти серёжки, – начала она чуть дрожащим голосом, – отец подарил мне… когда ты…
И вдруг разом будто вспыхнуло в памяти: полутёмный коридор в роддоме, она лежит на железной каталке в этих серёжках и в серой «послеродовой» рубашке, и ей так мягко, так удобно и радостно, как бывает только раз в жизни женщины. И она блаженно улыбается, потому что никогда в жизни не доводилось ей видеть ничего милее этого мрачного коридора с громыхающими туда-сюда каталками. И какая-то незнакомая медсестра, проходя мимо и увидев её лицо, на секунду приостанавливается и ласково треплет её по щеке… Да, незнакомая медсестра в тёмном коридоре роддома потрепала её по щеке.
– Вот что, Павлик, – услышала Зоя чей-то голос. – Серёжки эти я не продам. Тебе нужны деньги? Так иди и заработай. Летом. Или есть вечерняя школа. А реализатором я не пойду. Потому что я музыкант. Да. Пианистка.
Она не могла произнести эти ужасные слова. Она понятия не имела, каким образом они вырвались из неё. Она застыла в полном изумлении.
Он же, выслушав их, молча поднялся, встал и ушёл, хлопнув дверью.
После этого Зоя стала готовиться к смерти.
Нет, она не доживёт до восьмидесяти семи лет, предсказанных Катериной Ивановной. Потому что жить ей не для кого. Её сын ушёл. Он отказался от неё. И сейчас у неё остановится сердце.
А может быть, она ещё успеет написать завещание? Всё-таки двухкомнатная квартира… Или сын – и так её прямой наследник? А может быть, мама?
Мама! Как могла Зоя забыть про неё? Она всё знает! Она подскажет, научит…
Трясущиеся руки уже набирали номер.
– Да! – отозвался мамин голос. И, помолчав мгновение, спросил недовольно: – Кто это?
И Зоин голос чётко отозвался:
– Мама! Почему ты говорила, что у меня нет голоса, а только слух?
– Что-что? Зоя… Это ты?
– Друзья-а! Вам откры-ы-ты сердца-а и грани-и-цы в стране-е-е небыва-а-лых побе-е-ед!
– Зо…
– От ю-у-ных хозя-а-ев сове-е-тской столи-и-цы прими-и-те горя-а-чий приве-е-ет!
– Зоя!
– Прими-и-те серде-е-чный приве-е-ет! При-ве-е-ет!
После этой вокальной репризы чужой дух, вселившийся в Зоино тело, умолк, чтобы перевести дыхание. За это время она успела пробормотать:
– Мам, извини… что-то на меня нашло…
– Ты пьяная? – помолчав, предположила мама.
– Нет… не то чтобы…
– Так ложись и спи! Завтра поговорим, – отчеканила она.
Машинально положив трубку, Зоя посмотрела на часы. Без четверти десять. И Пашки нет. Самое время умирать.
Однако чужой дух распорядился её телом иначе.
Он подвёл её к нотной тумбочке и заставил, опустившись на колени, перебирать старые, менее старые и совершенно рассыпающиеся в руках сборники нот.
Докопавшись до книги этюдов Листа – зелёной, со старческими ржавыми разводами по краям, – она получила безмолвную команду встать и, подойдя к пианино, открыть крышку и опустить подставку для нот. Сборник услужливо распахнулся на сто пятьдесят второй странице. Это были вариации на тему Паганини ля минор.
Блестящие вариации-прыжки – концертные, виртуозные, для штучного исполнения, а никак не для унылой училищной зубрёжки… И однажды Громова вдруг дала Зое разбирать их – на четвёртом курсе, практически перед самым выпуском. Зачем? С чего вдруг такая щедрость – потенциальной троечнице, махровой посредственности? Что она ИМЕЛА В ВИДУ?
Тогда времени на удивление, правда, не было. Зоя быстренько выучила самое начало, тему: воздушные кружева арпеджио. Как ни странно, восходящие прыжки по клавиатуре получились легко – может, оттого, что в школе хорошо прыгала в высоту, физрук её всегда хвалил (но как догадалась об этом Громова?) К тому же за вариации не приходилось переживать: не программа же, не на оценку… Кстати, и программу удалось сделать вполне прилично, на твёрдую четвёрку, хотя кое-кто в комиссии, беспощадно уточнила Виктория, предлагал тройку…
А вариации она, конечно, потом бросила не доучив.
Зоя выпрямилась и взяла первый аккорд. Должно быть, оттого, что она нащупывала ноты небыстро и осторожно, он прозвучал печально и отрывисто, как лопнувшая струна. А может, это откликнулся тот последний год в училище, когда заболела бабушка Поля и дома нельзя было заниматься требуемые шесть часов. Всё как будто шло по-прежнему, только стало пустынно в кухне и в ванной, и немытый стакан из-под чая, бывало, стоял полдня на краю стола. Но ведь бабушка Поля и всегда была тихой, незаметной… По утрам Зоя всё так же натягивала синий свитер, спеша в училище, пока были свободны маленькие классы для самостоятельных занятий. А в больших классах установили стенды «Остерегайтесь сифилиса!», потому что, шептались девчонки, одна с третьего курса… и преподаватель-духовик… нет, ты представляешь? И только Виктория Громова в своём концертном классе беззастенчиво хохотала, переводя взгляд со сверкающего рояля «Стенвей» на этот серый стенд, стыдливо приткнувшийся на краю торжественного алого паласа. А потом выставила серый стенд вон, и его не посмели вернуть.
…А потом дома стало совсем тихо, и никто не ждал Зою, и в пустой квартире можно было играть сколько угодно. Но вместо этого она, кое-как вызубрив пару технических мест из сонаты или мазурки, тащилась к кому-нибудь из девчонок, якобы вместе писать двухголосные диктанты, или просто валялась с журналом на диване, поставив пластинку с сонатами Баха для флейты и клавесина. Этот проигрыватель ей подарила Марина Львовна в честь окончания музыкальной школы.
В последние месяц-два Виктория пару раз напомнила о вариациях: принеси, мол, как-нибудь. Зоя кивала, соглашаясь. К тому времени она сдала на трояк начальную военную подготовку, зато записалась в кружок эстрадных танцев, где как раз и узнала, что у неё, оказывается, «есть прыжок».
И вот уже нет ни Марины Львовны, ни Виктории Громовой. А у неё нет больше прыжка… Да, но к чему же она всё-таки давала ей эти вариации? Неужто всерьёз считала, что ей по плечу Паганини – Лист?
И почему сама-то она, Зоя, об этом ни разу не задумалась? Не спросила?
Удивительно, но руки, кажется, до сих пор помнили основное плавно-стремительное движение, пробег снизу вверх! Выходит, зря она осторожничала в медленном темпе? Пусть не «квази престо», как указано в нотах, но умеренное «модерато» вполне можно было попробовать…
Прыжок!
Разбег – прыжок!
И ещё разбег – прыжок!
Она взлетала без видимых усилий. И чуть медлила наверху, всё ещё не веря себе: неужто… неужто?! Не Марина Львовна, не Виктория, не ученики – она слушала себя сама. Сама наблюдала, замечала, оценивала… и оценивала… ну да, положительно. Правда, чуть-чуть кружилась голова от высоты. И немного перехватывало дыхание.
Когда вошёл Пашка, она разбирала третью вариацию. Пришлось отвлечься и повернуть голову, соображая: кто это и зачем прервал её?
– Мам, я, это… – пробурчал сын. – Меня, может, на автомойку возьмут. Обещали. Серёгин договорился. В свободное время, конечно…
Зоя посмотрела на него, перерабатывая полученную информацию – несколько медленнее, чем обычно.
«В какое там свободное время? – наконец собралась рявкнуть она. – До лета чтоб никаких разговоров! До каникул – никакой автомойки!»
Она набрала воздуха в лёгкие. И сказала:
– Я думала, Громова меня за человека не считает. А она мне вариации Листа дала! Да ещё на тему Паганини. Представляешь?
Сын кивнул несколько удивлённо.
– Лист – это же был недосягаемый виртуоз! Бог исполнительского искусства! – пояснила она, поднимаясь и расхаживая по комнате. Забытым движением она разминала суставы пальцев, то складывая их в замок, то потирая ладони снизу вверх. – С ним никто из современников даже сравниться не мог. Так и музыку писал – по своим возможностям. «Кампанеллу» сейчас, может, два-три человека на земном шаре играют. А эти вариации в одном сборнике с «Кампанеллой»!
– Ты хорошо играешь, – сказал сын. Подумал и добавил: – Классно!
И тут она резко повернулась и помчалась в ванную, потому что коварные слёзы вдруг хлынули из глаз без всякого предупреждения.