Посмотреть со стороны – это был бесшабашный праздник, звёздный фейерверк, новогоднее сумасшествие. В просторном зале сияли потолочные люстры, мерцала россыпь огоньков над барной стойкой, подмигивали разноцветные свечки на ёлочной гирлянде. Сверкали стеклянные рамочки на фотографиях знаменитых джазменов и джаз-банд на стенах. Официантки-снегурочки сновали между столиками, на каждом из которых красовалась маленькая ёлочка с крошечной гирляндой. Дед Мороз – не кто иной, как сам Гарик Флух – приветствовал гостей и совместно с Витьком и Борюней дарил музыкальные сувениры, а его персональная Снегурочка – Барби-Женя – осуществляла культурную программу, состоящую преимущественно из конкурсов, загадок и анекдотов. Гости участвовали в программе активно, взрывы хохота учащались, и узенькое пространство между столиками уже не вмещало всех желающих потанцевать.

И всё бы было хорошо, всё было бы просто замечательно… если бы в этот праздничный вечер Зоя осталась дома. Пригласила бы, например, к себе маму, дядю Гришу, накупила бы разных вкусностей – глядишь, и Пашка остался бы, никуда не побежал… А может, сама поехала бы к ним. Или встретила бы Новый год, как последние дет десять, у Ируси – чем плохо? Или отправилась бы с Люськой к тёте Лоре.

Всё было бы лучше, чем опять попасться на удочку Флуха, как сопливая девчонка. Права, опять права Ируся: на её ушах уже просто килограммы лапши! Мочки на плечах!

И как только могла она поверить, что в Новогоднюю ночь музыканты не работают? Мыслимо ли, чтобы кафе понесло такие убытки?

– А мы разве работаем? – переспросил Флух-Дед-Мороз голосом подвыпившей лисы Алисы, встретив её в дверях. – Мы… э-э-э… отдыхаем с друзьями! И время от времени что-нибудь играем… э-э-э… практически для своего удовольствия. Не правда ли, друзья?

Витёк утвердительно грянул в свои литавры. Борюня согласно уронил голову на грудь и, кажется, задремал.

И это были джазмены? Музыканты, чьё искусство казалось ей недосягаемым?! Глаза бы Зои на них не смотрели! И на всю эту пьяную публику заодно! А она-то в кои веки собиралась на настоящую вечеринку – в чёрном платье с ажурными рукавами, при полном макияже… Даже не поздравила маму с дядей Гришей! Не дождалась даже, пока Пашка убежит к друзьям! Мчалась, летела, как восьмиклассница на дискотеку… И вот теперь даже сесть ей, кажется, некуда!

Жека за спинами музыкантов делала ей какие-то знаки. Зоя кивнула ей и как могла постаралась улыбнуться.

– Сюда, сю-у-у-да-а-а! Здесь у нас столик для почётных гостей, – ухватив красной варежкой за локоть, Флух повлёк её вперёд, но вдруг остановился и хлопнул себя варежкой по лбу. – Хотя какие же гости… Друзья! Дамы и господа! Позвольте представить вам лауреата… э-э… двух международных конкурсов!

Дальше Зоя слышала смутно. Наверное, сработала защитная реакция организма, и барабанные перепонки утратили чувствительность. А может, мозг отказался принимать их сигналы. Отвесив «дамам и господам» какое-то подобие полупоклона, она протиснулась к почётному столику и опустилась на стул. В тот же момент барабанные перепонки, очевидно, снова настроились на обычную частоту, и до неё донеслась заключительная часть Флуховой речи:

– …возможность по достоинству оценить её искусство! Попросим!

После чего грянули аплодисменты вперемешку с пьяными выкриками.

Так закончилась последняя минута нормальной Зоиной жизни. Жизни, которая когда-то чем-то не устраивала её. А в следующую – она должна была прыгнуть вниз головой в стихию незнакомых звуков, ритмов, стилей… и всё это без единой нормальной репетиции, без понятия об импровизации… Через три такта её ожидали позор и бесчестье. «Бесчестье»… Где-то она слышала это слово. Да, эта Настина книга, которую взяла читать Люси… А надо было бы прочитать ей, Зое. Теперь уже не успеть. Теперь, сию минуту, она за какие-то грехи должна навек опозориться перед так называемыми друзьями и гостями. Вот перед этим здоровенным, толстым, бритым наголо, с такой же толстухой-женой… Перед группкой наглых мальчишек-тинэйджеров, глазеющих с зоологическим интересом… И перед девочками-официантками, и перед Жекой… И ничего сделать нельзя. А что ещё остаётся? Разреветься и убежать? Дать пощёчину Флуху и убежать? Убежать… убежать… до двери всего метров десять… если проскользнуть между теми столиками…

«Ну коне-е-е-чно! Ты же у нас любишь, чтоб всё на лоп-а-а-а-те!» – вдруг издевательски пропела Марина Львовна. И фыркнула ей в самое ухо.

Зоя вздрогнула и, неестественно выпрямившись, двинулась к музыкантам.

Ей казалось, что по щеке у неё расползается след пощёчины.

– С богом! – шепнула из-за ёлки Жека. – Ля мажор!

Борис кивнул, и лицо его стало строгим и отрешённым.

– Поехали! – сам себе скомандовал Витёк и легонько тронул свои тарелки, задавая ритм.

Зоя не знала названия этой композиции. Но она точно помнила, что когда-то слышала её и даже напевала. Темп её был энергичен, однако не суетлив. В этом темпе можно было легко шагать по городу – не на работу и не в магазин, а просто куда глаза глядят. Идти себе свободным и упругим шагом, порой притормаживая, чтобы полюбоваться старым двориком, или новенькой клумбой, или влюблённой парочкой за стеклом кафе… Почему Зоя никогда не умела погулять по городу просто так? Или умела когда-то давным-давно, во времена Марины Львовны? А потом разучилась и больше не могла поймать вот именно этот ритм: тум-м-с… ту-дум-м-с… тум-м-с… ту-дум-м-с… Ну а если бы не разучилась? Возможно, она увидела бы вокруг совсем другие вещи! Возможно, и вся её жизнь сложилась бы по-другому! Ибо под этот ритм по-другому дышалось, и думалось, и чувствовалось. И МОЖНО было всё то, что давным-давно было НЕЛЬЗЯ. Например, чувствовать себя молодой. И даже легкомысленной. И даже улыбаться беспричинно. И так же беспричинно надеяться, что всё лучшее впереди! В этой музыке продолжалась юность, и можно было запросто вступить в её поток, сбросив всё, что доселе мешало быть счастливой.

– Класс! – беззвучно вскрикнула из-за ёлки, словно из-за кулис, Жека. И вскинула два больших пальца.

Зоя коротко улыбнулась ей и перевела взгляд на свои руки. Пальцы двигались с виду спокойно и даже немного небрежно – словно всю жизнь вот так пританцовывали в такт мелодии, были к ней привычны, жили такт в такт с ней. И совершенно неважно стало, сколько именно часов провела она, изучая обозначения на пульте синтезатора и пробуя разные тембры. Не имело значения даже, сколько лет минуло со времени, когда шесть часов в день она посвящала звукам и аккордам. И уж подавно ни при чём оказались синкопы, триоли и свинг! Просто время от времени, чтобы вдохнуть свежего воздуха, музыка стремилась сдвинуть ритм или перейти в иную тональность – и оставалось только повиноваться ей, чтобы изменился её цвет и строй, играя новыми оттенками. А иногда двое из играющих почтительно приглушали звук и переходили на лёгкое стаккато, чтобы третий мог пропеть своё соло в полную силу и красоту. Оказалось также, что для понимания им не нужно ни слов, ни внешних знаков; музыка была их дирижёром, командиром и связующим звеном, и никаких усилий не составляло держать квадрат – он держался сам, как прирождённый пловец держится на воде.

Примерно к середине пьесы Зоя обнаружила, что синтезатор здесь другой, не как у Флуха. Но испугаться толком не успела: настала её очередь поддержать мелодию, и инструмент с готовностью выдал последовательность аккордов. При этом верхние звуки сложились во фразу из двух частей: сначала мотив двигался вверх, а потом, потоптавшись по секундам вокруг высокой ноты, скачком опускался в тонику. Дважды, с небольшой оттяжкой, она повторила этот мотив, похожий на вопрос и ответ, и уложилась точно в квадрат. Она не поняла, почему и Борюня и Витёк разом посмотрели на неё с удивлением и переглянулись. Она что-то сделала не так?! Но поздно: музыка уже шла дальше. Борис, дождавшись начала нового квадрата, сразу взял высокую ноту – чисто, мощно, уверенно, и та парила, вибрируя, над залом – такт, и два, и три, пока Витёк рассыпал свои дроби, а Зоя чуть намечала сопровождающие гармонии. И вдруг в четвёртом такте саксофон ринулся в стремительный пассаж, в мелодическую петлю вниз-вверх-вниз, и ещё раз вниз, в тонику, и она догадалась: то была вариация её фразы, вольная аранжировка, озорное, с вызовом, передразнивание! И она не уклонилась от вызова, а, дождавшись очереди, вступила в этот поединок, и синтезатор был заодно с ней, на её стороне, меняя тембры, подсказывая ритмы и модуляции, но саксофон и не думал сдаваться, не позволял опередить себя, не отставал ни на шаг, а порой играючи опережал её скользящими глиссадами, а ударник Витёк невозмутимо подстраивался то под одного, то под другого – и вдруг ворвался в мелодию, несколькими ударами разломал ритм, перебил поединок и разразился замысловатой ускоряющейся дробью. И тогда Борис подхватил её заключительную часть, приподнял мелодию ещё на полтона и кивнул замешкавшейся Зое, и она, догадавшись, вступила в последний такт нисходящими аккордами и остановилась на трепещущем тремоло.

За то время, пока они играли, вокруг произошли изменения.

Зал кафе уменьшился примерно в полтора раза и уподобился уютной домашней гостиной.

Гости превратились в добрых знакомых и старинных приятелей. Они аплодировали, улыбались и кричали «Браво!», «Молодцы!» и почему-то «Жги, Паганини!»

Классики-джазмены приветственно подмигивали со стен.

А к Зое приблизился элегантный мужчина с букетом цветов.

Его рост был удобен для того, чтобы смотреть ему в глаза, слегка закинув голову.

Его фигура отлично смотрелась бы рядом с любой женской фигурой.

И он сказал, глядя на неё тёмными мягкими глазами:

– Твой сын дал мне адрес кафе. Хороший парень!