– Вот и начали новый год, – сказала мама.

Обыкновенные слова она умела произносить таким голосом, что недоброе предчувствие охватывало Зою как озноб.

– Ну, я, наверно, пойду сразу домой… Ещё дел полно, – пробормотала она, пристроив кульки с рыночными покупками у входа и глядя в пол.

Врать маме было тяжело и, в общем-то, небезопасно.

– Заболела, что ли? Знобит тебя? – тут же вскинулась она.

– Ничего не знобит, всё нормально, – вяло отозвалась Зоя, отворачиваясь.

– Рассказывай! Я же вижу – бледная! А температура? Дай-ка лоб… Да вроде бы нет, – озадаченно заключила мама и заглянула в самую глубину Зоиных зрачков, ища подвоха. – Скажи честно – горло болит? А голова?

– Всё болит. Короче, умираю! – сообщила та загробным голосом и закатила глаза. – Пойду с сыном попрощаюсь…

– Тебе бы всё шуточки! – рассердилась мама. – А я, между прочим, хотела серьёзно с тобой поговорить! И Гриша тоже. Так что будь добра, зайди, присядь на пять минут!

Сердце у Зои упало. Этот тон не предвещал ничего хорошего. Если предстояла речь о пятом десятке…

– Поговорим как взрослые люди! Зоя, тебе сорок пять лет… – неумолимо начала мама, не дожидаясь прихода дяди Гриши, едва Зоя послушно присела на диван.

– Сорок три!

– …будет через каких-то два года. Объясни толком: с чего это ты вдруг решила испытывать судьбу? Менять работу? И бросать специальность, которая кормила тебя всю жизнь!

Кажется, речь пока что не касалась личной жизни! Зоя перевела дух.

– Мам, но зарабатывать-то я буду здесь не меньше. Наоборот…

– А дело-то не только в деньгах! Не хлебом единым!

Возвысив тон, в комнату вступил дядя Гриша: сегодня он был определённо в голосе. Против двоих ей, пожалуй, не выстоять…

– А в чём же дело? – обречённо подала она реплику.

– Должна бы и сама понимать! – грянул дядя Гриша и, как опытный оратор, выдержал вескую паузу. – Дело прежде всего в твоём статусе! В призвании, которому ты изменила! В благороднейшей из профессий, к которой ты шла с детства! И которую предала при первой же возможности!

Его последовательное красноречие могло сокрушить не то что племянницу – каменную стену!

– Что-то долго пришлось ожидать эту первую возможность, – сделала она неуклюжую попытку увернуться и бросила искоса взгляд на маму. Но мама стояла молча, упрямо сдвинув брови и глядя в пол. И была в этот момент очень похожа на своего брата. Просто семейный портрет!

– А дети, которые верили тебе? Как ты могла бросить их? Променять на ресторан? – понизив интонацию, перешёл дядя Гриша к задушевным риторическим вопросам. – Почему они должны страдать?

«Актёр, – пронеслось в голове у Зои. – Да ведь он же – актёр по призванию! Как это я раньше не догадалась? В амплуа… как же это… резонёра! А вот папа бы никогда…»

Но думать о папе в такой момент категорически воспрещалось. Недоставало ещё разреветься, как маленькой!

– Должны страдать – кто именно? – переспросила она, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. – Те дети, которых я отдала прекрасной учительнице… да, по-настоящему талантливой? Или двое бездельников, которые по полгода играют полтора этюда, а в дневниках я пишу – соната в четырёх частях? Потому что если их выгнать, то мне не за что будет платить зарплату?

– А как же ты хотела – чтобы без всяких трудностей? Знаешь ли, профессия учителя во все времена… – начал было он, но тут силы её иссякли, и она дерзко перебила его, чувствуя, что сбивается на вульгарный визг, но не в силах управлять голосом:

– И вообще, это моё дело! И профессия тоже моя! И никакой не ресторан, а кафе! Мне, в конце концов, ещё Пашку воспитывать!

– А-а, всё-таки вспомнила про Пашку, – негромко сказала мама, и они с дядей Гришей разом замолчали и повернулись к ней. – А я думала, ты забыла, что у тебя есть сын.

После этого дядя Гриша вдруг махнул рукой и пошёл в свою комнату. Но от его ухода Зое стало не легче, а, наоборот, страшнее, как будто они не кричали только что друг на друга, а мирно беседовали, а вот теперь он ушёл и лишил её последней поддержки. Тихий мамин голос был в сто раз ужаснее громовых дяди-Гришиных обличений. От него хотелось спрятаться, как от стихийного бедствия, укрыться где-нибудь в безопасном месте, заползти в нору или ущелье…

– Ты начала встречаться с мужчиной, – сказала мама. – А ты подумала, как это отразится на его психике? И на его судьбе?

…и с каждым услышанным словом пробиваться всё дальше, в спасительную темноту и тесноту… чувствуя, как вход в пещеру заваливают камнями, и остаётся всё меньше света и воздуха…

– …в переходном возрасте! Когда ребёнку особенно нужна мать! Когда утратить доверие ничего не стоит!

– Да! Ничего не стоит! – услышала Зоя собственный голос. Нет, не голос: это был истеричный визг! – Особенно в таком возрасте, когда мать отчитывает совершенно взрослого человека! Когда унижает его… Её! Свою дочь!

– Зоя, посмотри на меня, – вдруг велела мама совершенно спокойным тоном. Ужасающе спокойным тоном.

Зоя отлично знала этот тон, а потому лишь на секунду подняла глаза и сразу отвернулась. Тогда мама подошла вплотную – лицом к лицу. Сейчас возьмёт её за подбородок, как в детстве! Зоя машинально отшатнулась…

– Скажи: кто-нибудь ещё относится к тебе так же, как мать? Скажи: я когда-нибудь желала тебе зла?

…и лучше бы схватила за подбородок! Или отшлёпала бы!

– Мама, не надо! – в тоске взмолилась она.

– Я не узнаю свою дочь! Что с тобой случилось? Ты же никогда не была легкомысленной, как Люська! Пойми же, девочка моя: это чужой человек! Ты его совершенно не знаешь! Мало ли что он тебе рассказал! Вы абсолютно разные, практически неизвестные друг другу люди! И сколько это продлится? Месяц? Полгода? А в какое положение ты себя ставишь?

– В нормальное положение! И я не девочка… не девочка твоя! Я… сама своя! – крикнула Зоя уже из прихожей, лихорадочно натягивая сапоги. Удушье сжимало её горло, давило на грудь. Она не помнила, как сбежала по ступенькам. И остановилась только во дворе.

И наконец смогла вздохнуть.

Теперь главное было – не думать. Не думать, не вспоминать, не представлять себе… Потому что ведь мама – волшебница! Когда она говорила в детстве: «У кошки заболи, у Зайки заживи!» – все болячки сразу проходили! А если она сказала…

Не думать, не думать! Отвлечься чем-нибудь. Рассмотреть вот эту лужу, по форме напоминающую Африку… В школе Зоя плохо знала географию, и мама всегда сердилась и поправляла…

Не думать! Посчитать, сколько деревьев осталось в саду… Одно, два, три, четыре… Не отвлекаться на эту женщину с кульками мусора… Хотя что-то в ней как будто знакомое…

– Зойка!

– Ма… Машка?

Но Зоя, в общем, удивилась не сильно. Наверное, запас эмоций на сегодня иссяк. Ну, стоит себе и стоит перед ней Машка. В общем, не особо изменилась. Разве что потолстела размера на три. И волосы почти совсем седые. А голос совершенно тот же, что и тридцать лет назад. И улыбается так же.

– Давно не виделись, – светски заметила Зоя. Будто вернулась летом из пионерлагеря.

И Машка отозвалась так же:

– Ну! Пошли ко мне?

И пока шли до мусорки и обратно, к дальнему Машкиному подъезду, пока поднимались по лестнице и ошеломлённо перебивали друг друга вопросами: «Так ты насовсем вернулась, что ли? А всё это время в Норильске жила?», «А ты всё так и здесь?», пока перечисляли имена и возраст детей, болячки родителей и проблемы с работой, – всё НАСТОЯЩЕЕ было забыто.

Потому что время в противовес смыслу беседы стремительно неслось вспять, возвращая две беседки во дворе, и не спиленную ещё скамейку, и пьянящий запах майской травы, на которую разрешалось лечь, подстелив байковое одеяло, и топот босых ног, и отчаянные вопли: «Стук за себя!» И всё это обступало их плотнее и плотнее, и вот уже настоящее стало будущим, – таким туманным, отдалённым, таким фантастическим…

Примерно на втором этаже они очутились в роскошном шалаше – размерами не меньше чем метр на метр. Правда, в нём невозможно было стоять, зато как удобно было сидеть на травяном полу, надёжно отгородившись от всего мира! Это было их первое СОБСТВЕННОЕ жильё – не дом, не школа! – где так сладко было делиться тайнами и угощать друг друга чудесными воображаемыми яствами на тарелках из листьев лопуха!

А на третьем поджидал знакомый зал летнего кинотеатра «Искра» – с длиннющими деревянными скамьями, с россыпью летних звёзд над головой, со щёлканьем семечек… С его экрана мерцала и манила чудесная взрослая жизнь, и каждый отбирал из неё в своё собственное будущее кому что нравилось: опасную погоню на взмыленных конях, колдовской красоты бальное платье или пламенный поцелуй сквозь финальные титры…

Так, значит, вот с кем выпало ей встретиться, чтобы забыть печали! Вот кого послала ей судьба, чтобы утешиться от обид и поделиться тайнами!

…Детство оборвалось на четвёртом, Машкином, этаже.

В ту минуту, когда из знакомой, обитой чёрным дерматином двери вместе с удушливым больничным запахом донеслось невнятное:

– Ма-а! Ма-а!

И оказалось, что то был голос тёти Инны.

Машка вернулась ухаживать за матерью.

У тёти Инны недавно был инсульт – только теперь Зоя расслышала и осознала эти слова. Пострадала левая сторона тела и частично – речь.

Зоя отшатнулась. Вместо тёти Инны, вместо красавицы Инессы за порогом стояла старуха в ночной сорочке – седая и иссохшая. Когда это Инесса успела превратиться в неё?

Старуха устремила на Зою пронзительный и страдающий взгляд, и «Здравствуйте, тётя Инна!» замерло у той на губах.

Она была уже не рада, что встретила Машку. Лучше бы она встретила её… как-нибудь в другой раз.

Впрочем, справиться с собой кое-как удалось: Зоя всё-таки поздоровалась, улыбнулась и даже поцеловала тётю Инну в увядшую (неужто её?!) щеку.

Встреча с Машкой была закончена. Она превратилась во встречу с Ужасной Старостью.

При каждом взгляде на Инессу внутри Зои что-то сжималось и как будто леденело.

– Ну, проходи, садись! Мы как раз ужинать собираемся! – как ни в чём не бывало позвала Машка. И Зоя почему-то не могла отказаться и, не без труда пристроив сумку на край дивана, заваленного какими-то тряпками, послушно села к знакомому с детства столу.

Только теперь она разглядела царящее вокруг запустение. Обои стёрлись и кое-где отклеились. Вещи словно затеяли великое переселение: часть одежды вырвалась из полуотверстого шкафа и расположилась на диване и кресле, какие-то стаканы сгрудились на подоконнике, книги же завоевали практически всё пространство комнаты, включая швейную машинку и телевизор.

– Мы с мамой, ты же помнишь, великие книгочеи, – извиняющимся тоном пояснила Машка, когда Зоя машинально всмотрелась в одну из обложек. – О’Генри вот… Вчера заметили: у него, оказывается, столько фразеологизмов!

Она оживлённо сновала туда-сюда, расставляя тарелки, подводя мать к столу и помогая ей сесть.

– О-э! – Инесса кивала в сторону миски с салатом.

– Оливье положу, положу! Но сперва таблетку… оп! – Машка ловко забросила пилюлю в приоткрытый рот, подставила чашку с водой. – А ты, Зось, почему не берёшь? Ты ж у нас, я помню, была любительница оливье!

Зоя послушно взяла вилку, но тут же отложила. Как можно было есть в этом доме детской радости, вдруг ставшем домом скорби?!

– Я же только из-за стола. От мамы! – объяснила она, старательно улыбаясь.