1

Каждое утро, проснувшись в своей квартире на девятнадцатом этаже дома, расположенного через дорогу от океана, в Бруклине, я первым делом выглядываю в окно, чтобы проверить, стоит ли мой кэб там, где я поставил его с вечера. Машину эту, которую я арендую и за которую отвечаю головой, слава Богу, ни разу не угоняли, но автомобили в Нью-Йорке воруют так часто, что у меня выработался такой вот рефлекс.

Убедившись, что украшенный пилоткой рекламы чекер стоит на месте, и тихонько прикрыв дверь в спальню, где спит жена, и другую дверь – в спальню сына, мимо ставшего с недавних пор ненужным кабинета, я направляюсь в ванную. Накануне я вернулся с работы поздно, вымученный, и потому левая рука моя дрожит даже сейчас, после сна, и, чтобы донести пригоршню воды до лица, мне приходится как-то изловчиться. Впрочем, я к этому привык, приспособился и, умываясь, вспоминаю, что вчера, когда парковался перед домом, видел в нашем квартале только два желтых кэба, а сейчас, когда выглядывал в окно, заметил штук пять. Это машины моих соседей, таких же, как я, эмигрантов из России; значит, им пришлось работать до глубокой ночи, и они вернулись домой еще позже, чем я…

 

2

В нашем доме, а вернее, в огромном, построенном городскими властями жилом комплексе, образованном шестью корпусами, поставленными на границе с черным районом, живет много, чуть ли не половина «русских». Их привлекает и близость океана, и близость колонии земляков на Брайтон-Бич, и, конечно же, условия контракта: за отличные, комфортабельные квартиры мы платим вдвое меньше, чем жильцы окрестных частных домов. Мы живем в раю бедняков.

Разумеется, не все желающие могут попасть в рай; поселиться в нашем комплексе имеет право лишь семья с определенным доходом: не выше и не ниже установленных пределов. Если доход жильца повысится, то повысится и квартплата, а потому мы обязаны ежегодно подавать властям особую, заверенную нотариусом декларацию о своем финансовом положении…

Очутившись в чужой стране, еще не научившись связать на чужом языке и двух слов, «русские» сразу же разобрались в самой сути американских порядков. Они поняли, что предоставляемые здесь блага – реальны, а запреты – условны. Что шкала доходов – условность. Если, записываясь в очередь на квартиру, указать в анкете не сумму своих доходов, а разрешенную шкалой цифру, все будет хорошо. Эту цифру никто не проверяет. И ежегодную декларацию, тем паче, не проверяют. Да и сам принцип очереди, в которой нужно ждать и два, и три года, есть ни что иное, как иносказание, деликатный намек. Умным, понимающим что почем и умеющим быть благодарными людям чиновники предоставляют жилье без очереди. Для наших это было так просто, так естественно, ибо когда и какой еврей в Советском Союзе вселяется в квартиру без взятки?! И еще кое-кто из моих земляков, из тех, кто побойчей, посмекалистей, успел сообразить, что, получив от города квартиру, совсем не обязательно в нее перебираться. Живи там, где жил, покупай в Лонг-Айленде дом, а дешевую квартирку, накинув цену, можно сдать от себя менее расторопному эмигранту, – это бизнес! И потекли «русские» в наши дома, вызывая к себе неприязнь старожилов…

Дети наших эмигрантов, с удивлением замечаю я, стесняются языка своих родителей: мой шестилетний приятель дергает за юбку мамашу, разговорившуюся со мной в лифте: «Мама, перестань! Как тебе не стыдно…» Прискакав на детскую площадку, он уселся на лавочку, оглядел исподлобья рой галдящих сверстниц и сказал со вздохом:

– Я люблю девочек…

– Почему же ты с ними не играешь?

– Они говорят: «Ты русский, ты плохой…»

– Какие невоспитанные!.. Хочешь мороженного?

– А оно кошерное?

– А что это значит?

– Кошерное – значит очень вкусное.

Увидел у киоска размалеванную старуху и заподхалимничал, заулыбался.

– Тебе нравится эта тетя?

– Она богатая…

– А почему тебе нравится – богатая?

– Богатая – значит очень умная.

Этот мальчик не задавал вопросов. Он знал все ответы на все вопросы. Он был сыном единственного из моих знакомых, который вскоре стал миллионером…

В этом бруклинском раю, я прожил какой-то странной, призрачной жизнью около трех лет. Каждый день я покупал русскую газету. Книги, которые я читал, были изданы на Западе, но – на русском языке. Мы покупали в русских магазинах выпеченный по русскому рецепту хлеб, русские сушеные грибы, русскую ветчину и русскую минеральную воду.

Раз в неделю я садился в метро и с одного крошечного пятачка, на котором протекала моя русская жизнь в Америке, через весь Нью-Йорк переезжал на другой пятачок, где в нескольких комнатах в небоскребе на Сорок второй улице размещалось учреждение, сотрудники которого тоже думали и говорили между собой по-русски, печатали на русских пишущих машинках, а на библиотечных столах громоздились кипы советских газет (некоторые из них выписывались специально для меня) и здесь же я получал свой еженедельный чек на 190 долларов…

 

3

Каждую пятницу ровно в десять утра я входил в специальное помещение, задрапированное от пола до потолка поглощавшими отражения звука складками ткани, закрывал за собой тяжелую звуконепроницаемую дверь, садился лицом к стеклянной, во всю стену, тоже звуконепроницаемой перегородке и ждал, когда над моей головой вспыхнет красная сигнальная лампочка. Когда она загоралась, это означало, что микрофон – включен!..

Одновременно высокий седой человек за стеклянной перегородкой кивал мне головой, я отвечал ему кивком, и тогда он нажимал на кнопку, пуская записанную на пленку звуковую заставку:

– Говорит «РАДИО СВОБОДА». Сейчас вы услышите еженедельное обозрение нашего комментатора Владимира Лобаса…

Владимир Лобас – это мой литературный псевдоним, это я.

Чтобы помешать людям слушать нас там, в России, советские города окружались сетями сверхмощных радиостанций особого назначения, которые никогда нс передавали ни последних известий, ни прогнозов погоды, ни футбольных репортажей, а лишь непрерывно, двадцать четыре часа в сутки транслировали вой высокочастотных генераторов: «джаз КГБ». Это была война: за умы, за людские души, которая превращалась в эфире в войну западных передатчиков и советских глушилок.

 

4

Если бы всего лишь года три-четыре назад меня, нагловатого тридцатипятилетнего киношника, чье имя время от времени мелькало в газетах, спросили бы: что конкретно толкает тебя бросить благополучную жизнь и все связанные с ней, может, и не очень значительные, но такие приятные привилегии: смотреть западные, не доступные для «простых смертных» фильмы, ездить в не доступную для прочих заграницу, регулярно получать зарплату, появляясь на работе лишь иногда, уютную квартиру, купленную по льготной цене в писательском кооперативе – за тысячу двести рублей (за тысячу долларов!); оторвать от сердца могилы матери и вырастившей меня няньки: родных, друзей, отца – я ответил бы: вот эта красная лампочка, эта радиостанция, которая, я знал, где-то там, в далекой Америке, есть.

В этом странном, наверное, для западного человека побуждении не было, между тем, ничего личного, присущего именно мне. Миллионы других людей: умных и глупых, неудачников и баловней судьбы, копошившихся вместе со мной в той, советской жизни, тосковали и тоскуют о том, чтобы любой ценой, любым путем – используя туристскую путевку, гастроль, спортивные соревнования, израильскую визу, а то и ночью, под пулями, под колючей проволокой, в резиновой лодке, с аквалангом, совершенно не задумываясь о том, что ждет впереди – лишь бы оттуда вырваться!.. Вот и меня постоянно, годами жгла мысль, что когда-нибудь я окажусь перед этим микрофоном и получу возможность говорить правду людям, поколениям которых ежедневно вдалбливалась в головы злокачественная ложь. И потому я не задумывался над тем, сколько денег мне будут платить и выгадаю я или прогадаю, «изменив судьбу».

Денег же, которые я зарабатывал на радиостанции, нам вполне хватало. Мы с женой ни в чем себе не отказывали; сын учился в прекрасной частной школе, за которую мы не платили ни копейки; потом он поступил в колледж, и, хотя у меня не было ни знакомств, ни связей, сын не только учился бесплатно, но еще получал в колледже деньги на учебники и прочие расходы.

Мой отец, которому я подробно писал о нашей жизни в Америке, с некоторыми затруднениями, но все-таки переводил мои письма на советский образ мышления. Так, например, он не удивлялся, что студенту платят стипендию. Однако, когда я написал ему, что мать моей жены, которая эмигрировала вместе с нами, получает пенсию и снимает отдельную квартиру, папа рассердился и в ответном письме прикрикнул на меня из-за океана: дескать, ври, да не завирайся! Как могла твоя теща получить в Америке пенсию, если не работала там ни единого часу?! Впрочем, я и сам иной раз задумывался: в самом деле, а как это так?..

 

6

Но однажды к нам в дверь постучалась совсем другая Америка: у меня заболел зуб.

И опять через весь Нью-Йорк в метро, а потом на автобусе я отправился на пятачок, где среди сверкания прожекторных ламп и шкафов с инструментами царил дантист, который с акцентом, с трудом, но еще говорил по-русски. Услышав мою безупречно чистую речь, он попросил меня заплатить вперед за осмотр и рентген, а затем вынес приговор: удалить восемь зубов и поставить два моста.

– А почему это, если болит один зуб, – вскинулся я, – нужно удалять восемь?!

– Потому что они мертвы, – скорбно сказал дантист.

– Но у меня никогда не болели зубы…

– Это беда всех эмигрантов. Перемена образа жизни, пищи, воды – стресс…

Научная дискуссия кончилась.

– А сколько все это будет стоить?

Щелкнул выключатель, и яркий свет, бивший мне в лицо, погас.

– Четыре тысячи восемьсот пятьдесят долларов, – отчеканил дантист, и в глазах у меня потемнело. Я как-то, знаете, не привык еще оперировать – тысячами. Ни в один из месяцев, что я прожил в эмиграции, мой заработок не поднимался до суммы в тысячу долларов.

– Доктор, вас устроит, если я внесу, скажем, пятьсот долларов, а остаток буду выплачивать сотни по три в месяц?

Дантист обиделся:

– Разве я требую у вас всю сумму сразу? Разумеется, я могу подождать: месяц, два. Но я не могу ждать год!

 

7

По дороге домой на углу Кони-Айленд и Брайтон-Бич авеню под цветастым зонтом, водруженным на новенькую тележку, я увидел будущего миллионера. Он торговал сосисками.

– Ну, как делишки? – спросил я.

– Хорошо, – сказал Миша и добавил: – стыд, Володя, я потерял в Америке уже на другой день! (В Союзе он как-никак числился инженером).

Миша угостил меня горячей сосиской, открыл баночку кокаколы и вдруг спросил:

– Хочешь начать со мной бизнес?

– Смотря какой, – солидно ответил я.

Миша глядел на меня в упор, и я понял, что сейчас он скажет что-то ужасное… Но Миша сопел и молчал. Он запустил руку глубоко в карман своих широченных, советского производства штанов, долго шарил там (видимо, колебался: открываться ли?) и, наконец, решившись, шваркнул о никелированный прилавок тележки желтым, размером с долларовую монетку, кругляшом. На лицевой стороне его я увидел рельефно отчеканенную голову статуи Свободы:

– Володя, мы будем штамповать эту б…!

Он побледнел: в глазах полыхало безумство:

– Это чистое золото!

– Миша, – с тоской сказал я. – Ну, подумай сам: зачем я тебе нужен? В золоте я ничего не смыслю, денег у меня нет.

– Я знаю, знаю, – зашептал Миша. – Но, Володя, у тебя есть – язык!

– Какой «язык»? Я же говорю по-английски в сто раз хуже, чем ты на идиш.

– При чем тут «ты – хуже, я – лучше»? – Миша нервничал и сердился: – Неужели у тебя совсем нет этой жилки? Ты же даже меня не выслушал!

Миша перевернул кругляш, оборотная сторона которого оказалась гладкой, и объяснил, что я держу в своих руках «памятную медаль», которую нам предстоит продавать счастливым родителям новорожденных американцев. Если на гладкой стороне выгравировать имя и дату рождения младенца – какой отец, какая мать устоят перед соблазном иметь на всю жизнь «память»? А сколько детей рождается в Нью-Йорке! И Нью-Йорк это только начало. Короче, он, Миша, берет на себя раввинов и еврейские родильные центры, а мне предстоит действовать в англоязычных сферах: вербовать католических, протестантских и прочих гойских священников, которые, используя свой авторитет, будут активно способствовать сбыту медалей…

– Но с какой стати они станут нам помогать? – удивился я и почувствовал, какую боль способна причинить моя вульгарная наивность:

– Во-ло-дя, они же будут падать в долю!..

 

8

Почему-то именно в эти дни, когда я старался как можно реже открывать обезображенный рот, когда после продолжительных переговоров дантист удалил-таки мне зубы, пообещав, что, едва подзаживет десна, он бесплатно вставит временные мосты – у меня впервые зародилось сомнение в добросовестности свободной американской печати… Случилось это в приятный послеобеденный час, когда с океана уже потянуло прохладой, и я, развалившись в кресле, углубился в «Нью-Йорк Пост». Читать газету мне было трудно, но тут я как-то очень уж бойко одолел длинную статью о безработице. Незнакомые слова в статье на эту тему встречались редко, поскольку все вокруг: и пассажиры в метро, и соседи по дому, и телевизионные дикторы, и сенаторы, и сам Президент взахлеб говорили о безработице…

После еды меня клонило в сон, и, чтобы продлить ежедневный урок чтения, я стал просматривать самое легкое – объявления…

Почему же в каждом бюро, где выдают пособие, стоят в очередях сотни безработных?

За каждое объявление заплачены деньги. С какой же стати работодатели выбрасывают свои доллары на ветер вместо того, чтобы позвонить в бюро, где, конечно же, есть картотека, и попросить прислать безработного парикмахера или «энергичную личность»? Очевидно, я не понимал чего-то важного и потому приказал себе не занимать мысли решением государственных дел, а подумать о чем-нибудь земном, например, о том, как бы подработать на стороне четыре тысячи и поскорей заменить «временные зубы» – на «настоящие»… Но не тут-то было: едва я стал просматривать объявления целенаправленно, выяснилось, что подыскать для себя самый скромный приработок намного трудней, чем решить проблему безработицы в масштабах страны.

Ни бухгалтерского учета, ни программирования я не знал. В детективы не годился. Менеджером стать не мог уж хотя бы потому, что никогда не командовал и не умел командовать людьми.

Спускаясь по лесенке престижности профессий все ниже и ниже, я набрел на раздел «ТРЕБУЮТСЯ ВОДИТЕЛИ», не умещавшийся в трех колонках.

Требовались водители грузовиков, лимузинов, микроавтобусов, развозчики хлеба, воды, горючего…

Я никогда не водил ни грузовиков, ни лимузинов, но такая перспектива мне почему-то сразу понравилась. И до чего это сладко было: даже просто помечтать о лихой шоферской свободе!

Это объявление мне понравилось еще больше.

Чувство ответственности протестовало, а благоразумие подсказывало, что мне не следует садиться за баранку ни новенькой, ни старенькой машины, но ведь я занят на радиостанции только по пятницам и в остальные дни вполне… И почему бы мне не попробовать?..

Ну, как я мог упустить такую возможность?

Через плечо в газету заглянула жена. Полгода назад она потеряла место русской машинистки в переводческом бюро, а поскольку с английским языком была не в ладах, то нового места все никак найти не могла… Сейчас, взглянув на страницу объявлений, жена испугалась, что меня, чего доброго, и в самом деле возьмут на работу в гараж, и попыталась умерить мой пыл:

– Сиди уж, «водитель»! Кому ты нужен?

Я позвонил по объявлению, совершенно не веря в успех, как вдруг чертово колесо завертелось: фотовспышка, отпечатки пальцев, медосмотр, и вот уже в каком-то заплеванном сарае я стою перед экзаменаторами Комиссии такси и лимузинов..

Хотя я по-прежнему воспринимал предстоящий экзамен не совсем всерьез, однако, еще до того, как нам раздали листкивопросники, когда мы только рассаживались за столами, наметил я на всякий случай одного пуэрториканца с живым, осмысленным лицом и постарался пристроиться рядом с ним.

В первом пункте моего листка спрашивалось, где находится «Рокфеллер – центр»? Это, конечно, я знал. Ответ на второй вопрос: Где находится музей «Метрополитен»? – тоже не вызывал затруднений. Для начала дела шли неплохо. Но уже третий вопрос – о расположении Пенсильванского вокзала – показался мне заковыристым: я никогда на этом дурацком вокзале не был!

Отлично ориентируясь в нью-йоркском метро, запросто подсказывая приезжим, как пересесть с поезда «D» на поезд «Е» или «RR», о поверхности города я имел непростительно туманное даже для начинающего таксиста представление. Взгляд мой воровато забегал, проверяя, не следит ли за мной инспектор, глаза скосились на листок соседа, и от сердца сразу же отлегло: наши листки с вопросами были одинаковы. А сосед мой – в нем я не ошибся – знал все на свете: и про гостиницу «Вальдорф-Астория», и про госпиталь «Маунт Синай», и про небоскреб «Крайслер»…

Мы не обменялись ни единым словом, но, едва перехватив мой взгляд, этот пуэрториканец положил свой листок так, чтобы мне удобнее было списывать. Недаром в России говорили: «Среди евреев тоже бывают хорошие люди!»…

Шепелявый экзаменатор, которому тоже не помешало бы наведаться в зубопротезный кабинет, позвал меня к своему столу:

– Ты говорисс по-английски?

Я ответил, что в данный момент мы говорим по-английски.

Он протянул мне раскрытую брошюру и ткнул пальцем в Сорок второй параграф: «Читай вслух!». Я прочел:

«Водитель такси не имеет права ни словом, ни жестом и никаким иным образом отказываться везти пассажира. За нарушение этого правила штраф сто долларов, за повторное…»

Скучный американский чиновник, он явно не намеревался побеседовать со мной по душам, что обязательно сделал бы на его месте любой советский кадровик. Тот непременно поинтересовался бы, почему мне вздумалось работать в такси, сказал бы, что честность – это главное в моей новой профессии, а, может, даже загнул бы и что-нибудь мудреное, почерпнутое накануне из вечерней газеты: понимаю ли я, какая ложится на меня ответственность в том смысле, что таксист, это «лицо города», – первым встречает приезжих? Я покивал бы, послушал и, глядишь, тоже что-нибудь рассказал бы. Ну, например, о первом такси, которое существовало еще в Древнем Риме и которое, хоть и представляло собой запряженную лошадьми повозку, тем не менее, было оснащено самым настоящим счетчиком, устроенным из двух концентрических ободов, и устанавливавшимся на ступице колеса. Через каждые пять тысяч шагов высверленные в ободьях отверстия совмещались, и тогда сквозь них в особый ящик-«кассу» падал камушек.

К сожалению, инженер и архитектор Витрувий, оставивший нам описание первых счетчиков, ничего не сообщает о том, пломбировались ли эти самые «кассы». А между тем, если они не пломбировались, жуликоватые древнеримские таксисты вполне могли подбрасывать лишние камушки, когда развозили пьяных патрициев или, скажем, туристов из Карфагена.

Часто ли проделывают подобные штуки нынешние ньюйоркские кэбби, я не знал, поскольку в Нью-Йорке на такси не ездил, но прохвосты из Вечного города проучили меня жестоко. Когда в период совсем еще недавних эмигрантских скитаний наша семья сошла в аэропорту имени Леонардо да Винчи, и мы, не зная ни слова по-итальянски, протянули таксисту бумажку с адресом, он содрал с нас сто долларов за поездку в центр города и требовал еще денег – за багаж? – и орал, и не отдавал чемоданы, а у нас всего было триста долларов, и нам предстояло неопределенное время дожидаться в Риме американских виз…

Но инспектор Комиссии по такси и лимузинам не собирался вступать со мной в какие бы то ни было разговоры и, едва я дочитал Сорок второй параграф, как он объявил, что экзамен закончен. Произошло то, чего боялась жена и чего в глубине души боялся я сам: я стал шофером такси, не умея водить машину.

 

1

В последний год жизни в России, ожидая разрешения на выезд, я решил, что мне необходимо получить водительские права. Конечно, права можно было купить, и стоили они не дороже, чем пара импортной обуви, но я и в самом деле хотел научиться управлять автомобилем. Как ни сложится моя судьба за границей, думал я, хорошо ли, плохо ли, а ездить на машине мне придется. И даже мой консервативный папа, который обычно не одобрял всякие мои затеи и у которого, как и у меня, никогда не было своей машины, на этот раз согласился со мной: «Там – все ездят. Там это необходимо».

Отмучившись шесть полагавшихся каждому учебных часов с инструктором, я получил советское «Удостоверение шофера-любителя». В Нью-Йорке экзотическое мое удостоверение обменяли на стандартный «лайсенс», но практики вождения у меня не было никакой. Самостоятельно, без инструктора, я ни разу не садился за руль.

Отступать, однако, было поздно, и, пообещав жене быть предельно осторожным, явился я на работу в тот самый бруклинский гараж, по ходатайству которого таксистские мои документы были оформлены в кратчайший срок.

Пришел я, как мне было велено, к пяти утра и увидел в диспетчерской безобразно заплывшего жиром «Ларри», который уверял кого-то по телефону: «Да, это я, Ларри!..» и жестом велел мне подождать. Разговор был важным: все, что говорила трубка, диспетчер старательно записывал на узеньких красных и зеленых бланках; по-видимому, он принимал ранние вызовы машин… Из угла в угол, хромая, словно перекошенный маятник, ходил насупленный алкоголик с крупнопористым, словно из пенобетона, носом… На скамье без спинки в неудобной позе сгорбилась женщина лет тридцати. Наверное, она сидела так уже давно; можно было только догадываться, что черты ее безбрового, серого сейчас лица, в иное время, в иной обстановке, милы и приятны.

Я понимал, что этих двоих лучше ни о чем не расспрашивать, и смутное предчувствие, что я вступаю в чужой, не известный мне мир, где живут какие-то совсем другие люди, по каким-то своим законам, – коснулось меня.

– «Ди»? Донна? – переспрашивал диспетчер. – Тоже десять?..

Дверь, в которую я вошел четверть часа назад, приоткрылась, и в образовавшуюся щель на высоте примерно дверной ручки в диспетчерскую просунулась всклокоченная голова и рявкнула:

– Ларри, машину для леди!

Правая рука Ларри продолжала писать, но левая – юркнула в ящик стола и швырнула на покрытую плексигласом поверхность ключи от машины. Женщина взяла их и вышла. Хромой продолжал ходить из угла в угол, а диспетчер все писал и писал:

– Фрэнк? Шоу? Двадцать?.. Гарри? Тоже шоу?..

– Ларри, машину для джентльмена!

Ларри умоляюще взглянул на сердитого карлика: «Донна – Линда?» – рука шмыгнула в стол. – «Дубль?» – звякнули ключи. – «Четыре?» – хромой вышел…

Приблизившись к столу, чтобы напомнить о себе, я взглянул на разграфленные бланки и увидел, что диспетчер вписывает свои пометки в столбики, озаглавленные так: «Название ипподрома», «Сумма ставки», «Номер заезда». (Впервые – мне теперь часто придется употреблять это слово – я видел живого букмекера). А по плексигласу стола по направлению ко мне уже скользнула какая-то синяя карточка с фотографией. Я взял ее в руки. Фотография была моя. Рядом было напечатано мое имя. А над именем и фотографией нависал черный, не изменившийся и по сей день мой таксистский номер – 320718.

– Ключи не забудь! – прикрикнул на меня диспетчер. – Они тебе пригодятся…

В глубине захламленного двора стояли два желтых «форда»: один – новехонький, на который – ну его к бесу! – я поглядывал с опаской, и другой – битый, изъеденный ржавчиной, но зато очень даже для меня подходящий. Какие бы увечья ни нанес я этому калеке, потом можно сказать, что так и было. Не раздумывая, я направился к старой машине и – не промахнулся: ключ легко отпер дверцу – шелудивый кэб предназначался мне. Взревел мотор. Теперь нужно было выполнить фигуру высшего пилотажа: развернуть машину к воротам. Я тронул руль, он не двигался. Попробовал сильнее – никакого эффекта. Баранка не крутилась нн вправо, ни влево, на лбу у меня выступил пот.

– Эй, Ларри! – голова карлика торчала рядом с моей машиной, а через двор, колыхаясь и пыхтя, к нам уже спешил Ларри.

– Руль не крутится, – пожаловался я.

– Эй, парень, – с налета заорал на меня Ларри, – у меня все машины такие! Ты что, не понимаешь: если руль «заедает», нужно нажать на газ? Тогда руль повернется.

– Нет, не понимаю, – твердо сказал я. – Когда нужно повернуть руль, я нажимаю не на газ, а на тормоз.

– Но в гараже сейчас нет другой машины!

– Ларри! – пристыдил диспетчера карлик.

– Хорошо, очень хорошо! – взвизгнул диспетчер. – Я дам ему кэб, у которого на спидометре пять тысяч миль! Но, Робби, пусть он в твоем присутствии сам подтвердит: можно доверить ему эту «ляльку», эту красавицу?

Тут загадочный мой покровитель, почему-то защищавший мои интересы, но в то же время и как бы не замечавший меня, повернулся в мою сторону. Нужно было что-то ответить. Я покраснел и отрицательно покачал головой:

– Нет…

 

2

Профессор Стенли Гофман, специалист по новейшей русской истории, уволенный из университета еще во времена Вьетнамской войны и кончивший службой в мебельном магазине, вызвался безвозмездно дать мне несколько уроков вождения.

Учить меня было трудно. Многострадальная машина Стенли, единственное его достояние, не хотела меня слушаться. Я боялся своих неуверенных движений, боялся автомобилей, обгонявших нас, и все время наезжал на бровку. Однако, за субботу и воскресенье терпеливый Стенли научил меня более или менее ровно вести машину, поворачивать и даже выполнять разворот.

Почувствовав, что моя квалификация растет буквально с каждым часом, я все же не отважился еще раз показаться на глаза ни жирному Ларри, ни, тем паче, странному моему заступнику, который, как объяснил мне некий словоохотливый таксист в закусочной «Макдональд», был главой профсоюзной ячейки водителей в том бруклинском гараже, где мой дебют так и не состоялся. Однако необходимости встречаться вновь со свидетелями моего позора не было: ведь я уже стал обладателем синей карточки, «дипломированным», так сказать, таксистом, а таксисты требовались везде. И однажды утром в гараже «Фринат», расположенном в районе Квинса, нервный диспетчер Луи швырнул мне в окошко ключи от кэба номер 866, и я побежал разыскивать свою машину!

Светало… По обеим сторонам глухой улочки, упиравшейся в «бок» моста Квинсборо выстроились желтые чекеры с наклейками гаражных номеров. Я обошел вокруг квартала, который и солнечным днем выглядит довольно мрачно, – моего номера не было. Оставалось поискать под мостом, где разместилось еще с полсотни машин, но туда идти не хотелось: там было темно…

Под ногами грохотали листы железа. Под низко нависшими конструкциями моста гулко отдавался каждый звук. За спиной послышались шаги, я оглянулся, наступил на бутылку и чуть не упал: по широкому проходу ко мне направлялись двое черных! Волосы их были перехвачены повязками, под мышкой у каждого торчала коробка из-под сигар. В таких коробках, я видел в кино, грабители носят револьверы…

Зловещая пара приближалась, но я уже успел заметить кэб с номером 866 и юркнул к машине гораздо поспешней, чем позволяло чувство достоинства. Шаги замерли… С трудом втиснулся я в кабину: мой чекер стоял между двумя другими, почти вплотную к ним. Испуганно вскрикнул пережатый стартер, я лихорадочно стал подавать назад, чтобы поскорее выбраться из-под моста, и – зацепился за бампер соседней машины! Я попытался исправить ошибку и ударил другую машину. По крыше кабины над моей головой постучала рука:

– Выходи!

Без всякой попытки к сопротивлению покинул я свое убежище. Но меня бандиты не тронули. По-видимому, им нужен был кэб, а не я. Тот, который стучал по крыше, забрался на сиденье и в два движения развел сцепившиеся машины (при этом к моим царапинам он не добавил ни одной) и остановил чекер посредине прохода:

– Садись!

Не поднимая глаз, я достал из кармана доллар.

– Спрячь!

Крыло моего кэба было изрядно помято:

– Меня заставят за это платить?

– Что ты так много болтаешь? Езжай работать!..

Так в тихий предутренний час в воскресенье я оказался в движущейся машине – один… Было 3 июля, мой день рождения – самый радостный с тех пор, как я помнил себя!

Сколько раз дано человеку испытать ощущение счастья? Сколько раз испытывал это ощущение я? Ну, пожалуй, тогда, когда с риском для жизни переплыл крошечный сельский пруд… Но редь то был не я, истерзанный туберкулезом и голодом мальчик из послевоенного русского детства… И еще я был счастлив, когда летал. И учил летать надменную медноволосую кассиршу из «Салона красоты» на соседней улице. Я шептал ей: «Не бойся! Делай, как я!». Повторяя мои движения, она грациозно взмахивала руками, и мы взмывали в воздух!.. Но ведь то были сны… А потом, лишь многомного лет спустя, впервые допущенный к монтажному столу, склеил я два случайно попавшихся под руку кинокадра: черно-белый, с горящим в ночном небе и падающим на землю самолетом, и совсем из другого, цветного фильма – поле, покрытое алыми маками. Я пропустил ролик на маленьком экране мовиолы и вдруг почувствовал, как по спине пробежал озноб: в монтажном стыке возникло нечто неожиданное, чего ни в одном из кадров порознь не было – будто вспыхнула искра!.. Что это было?..

Вот так и сейчас: я ехал, сам не зная куда, и был счастлив.

Во всем огромном Нью-Йорке я был, наверно, единственным таксистом, который радовался тому, что на улицах нет пассажиров. Мне хотелось обвыкнуть, побыть одному. Еще сильней обрадовался я, когда увидел, что на мосту Квинсборо нет ни одной машины, кроме моей!

Разве я мог когда-либо даже мечтать, что однажды какой-то сумасшедший зальет в свою машину полный бак бензина и отдаст ее мне на целый день, чтобы я катался по городу? Даже добрый Стенли такого не сделает. А теперь этот танк, этот чекер – мой!

Я свободен, как птица. Еду, куда хочу! Мало того: за то, что я буду учиться водить машину, узнавать волнующий, до сих пор не знакомый Нью-Йорк, мне же, за мое удовольствие, будут платить деньги. Неужели такое бывает?

Я тронул руль вправо, и кэб двинулся к бровке. Тронул влево – он выровнялся. Коснулся тормоза – он замедлил ход. Я понял, что моя машина чутка и послушна. Я ехал все смелей, от скорости захватывало дух, стрелка спидометра приближалась к отметке «20». Теперь самое главное, думал я, не спутать педали – газ и тормоз!

 

3

Сколько ни спрашивал я потом таксистов, ни один из них не помнил своего первого пассажира: кто это был, куда и откуда ехал. Не запомнил своего первого пассажира и я. А вот первого таксиста, который со мной разговорился, я, конечно, запомнил.

Мы встретились в то же воскресное утро, когда, перевалив через мост, я оказался в не проснувшемся еще Манхеттене и, завидев у Центрального вокзала пустое такси, пристроился ему в хвост. Мне не терпелось пообщаться с коллегой, но он сидел, уткнувшись в газету, и, не решившись его беспокоить, я стал осматривать свой чекер.

Внутри он был просторным, несмотря на отделявшую водителя от пассажира прозрачную, пуленепробиваемую (?) перегородку, верхняя часть которой – двигалась. Сидя за рулем, я мог открывать и закрывать ее и даже защелкивать на замок.

При закрытой перегородке пассажир и водитель могли рассчитаться, используя вделанную в плексиглас «кормушку» с круто изогнутым дном, через которую можно передать деньги, но нельзя – выстрелить.

На передней панели был установлен счетчик с флажком. Когда в кэб сядет пассажир, я опущу флажок и на табло появятся 65 центов «посадочных». Справа от счетчика, вставленная в специальную «витринку», красовалась моя синяя карточка.

Я вышел из машины, полюбовался гипертрофированными бамперами чекера, надежно защищавшими его спереди и сзади, и заглянул в пассажирскую часть салона. Интересно, подумал я, а может ли пассажир, сидя на заднем сиденье, прочесть на карточке мое имя и номер, чтобы в случае чего потом на меня пожаловаться? Я плюхнулся на черную подушку и тотчас подскочил, как ужаленный: счетчик клацнул – 65 центов!

– Доигрался? – сказал насмешливый голос. Пожилой таксист с газетой в руках стоял рядом: – Разве тебя не предупреждали?

Наверняка, предупреждали, но всего не упомнишь. Теперь, не заработав еще ни копейки, я «на почин» оказался «в минусе»: 65 центов придется отдать.

– Выдумали черт знает что! – буркнул я. – Когда клиент сядет, я уж не забуду включить счетчик.

– Ты, может, и включишь, а другой – нет.

– Почему?

– Получит деньги и положит себе в карман. Кэбби это такой народ – за ними нужен глаз да глаз.

Замечание было не из приятных; однако же меня лично – ну, какой я кэбби! – оно ничуть не задело.

– А правда, что таксисты зарабатывают по шестьсот долларов в неделю? – спросил я.

– По-разному зарабатывают…

– Ну сколько у вас, например, получается в среднем?

Мой новый знакомый удивленно взглянул на меня:

– Ты думаешь, что я таксист?

Я понял, что сморозил какую-то бестактность.

– Если ты собираешься работать в такси, научись разбираться в людях!

Что он имел в виду? Бесцветное морщинистое лицо, изможденная фигура…

– Разве ты не видишь, как я одет?

Замусоленный галстук. Помятый черный пиджак, напяленный, несмотря на жару…

– Хозяин этого кэба – мой друг. Я ведь не работаю, как ты, на гараж. Если у меня есть свободное время, я иногда могу выехать на несколько часов…

Разговор наш происходил в шесть утра в воскресенье.

– Для чего же вам это нужно: ездить под видом шофера такси?

– Ты задал умный вопрос. Я встречаю новых людей, завожу знакомства, собираю нужную информацию: я – бизнесмен!

Как ни был в то утро поглощен я мыслями о своей персоне, как ни гордился собой, я все-таки догадался, что даже передо мной, случайно промелькнувшим на его пути человеком, он стыдился своей участи, своей желтой машины. И тем более мне было жаль его, что мое собственное положение было совсем иное. Ведь о себе-то я определенно знал, что я не таксист и никогда таксистом не буду, и мне, наоборот, даже польстило бы, если бы кто-нибудь по ошибке принял меня за настоящего кэбби. Но мысли мои спутались, едва я спросил себя: а хотелось бы мне, всегда так искренне верившему, что никакой труд не может быть постыдным, встретить сейчас кого-нибудь из сотрудников радиостанции или соседей по дому: сухонького художника с шестнадцатого этажа? его хромую жену? будущего миллионера?.. Ох, пожалуй, нет, не хотелось бы.

Долго мы стояли у Центрального вокзала. Никто к нам не подходил, разговор заглох. Поразмыслив над тем, как бы приспособить свои убеждения к нынешнему моему положению, я рассудил так: работа в такси не хуже любой другой, но если все-таки она унизительна, то не потому ли, что таксисту дают, а он принимает чаевые – лакейские деньги? С тем я и уехал…

 

4

Я по-прежнему не вижу на улицах прохожих, а машины вокруг – только желтые, только такси. И все без пассажиров, пустые. И все куда-то спешат, спешат… Куда?

Как это глупо, думаю я. Согласно моим представлениям, таксист должен ехать быстро, когда везет клиента, а если клиента нет, нужно ехать медленно, чтобы случаем не проскочить мимо. Разумнее же всего – остановиться и подождать. Человек, которому понадобится такси, сам увидит мой чекер.

Я остановился на углу и стал ждать. Пять минут, десять… А такси все мчатся и мчатся мимо. И не вдоль тротуара, а по самой середине авеню.

Вдруг я заметил какую-то странную фигуру: девушку в вечернем туалете. Это выглядело так несуразно: залитый солнцем город и она – в длинном, держащемся на тонкой шлеечке, платье; спутанные волосы и заспанное лицо…

Девушка еле шла, ее шатало. Но она направлялась ко мне. Однако, приблизившись к краю тротуара, не дойдя до моего чекера лишь несколько шагов, зачем-то подняла руку. И тотчас же мчавшаяся посередине проезжей части машина дрогнула, словно подстреленная птица споткнулась в лете, и резко вильнула в нашу сторону. Возмущенный тем, что какой-то нахал отнимает у меня «мою» работу, я нажал на гудок, но дверца хищника-кэба самодовольно хлопнула, и уже на том месте, где секунду назад балансировала легкомысленная гуляка, таяло сизое облачко… С перепою, решил я, клиентка просто не разглядела, что моя машина пуста…

Все расставил я по местам, разложил по полочкам: какие деньги у клиентов брать, каких не брать; лишь одну подробность не уточнил: где взять самих клиентов? Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как я радовался, что улицы безлюдны?

Мертвое июльское воскресенье…

Ладно, мой пассажир меня найдет, подбадриваю я себя. Но мои пассажиры, по-видимому, еще не проснулись. А, может, они вообще уехали из Нью-Йорка? Что им делать в выходной день в душном городе? Чекер уже раскалился на солнце; воздух в кабине стал густым и липким, по лицу течет пот.

Все было против меня в это первое утро! Следующий клиент, который появился на углу, где я караулил добычу, обманул меня, как и подгулявшая девица. Он не шатался, не был пьян. Он отлично видел меня, но почему-то остановил движущуюся машину. Я понял – не рассудком, а, скорей, нутром: чтобы заполучить пассажира, необходимо – двигаться.

В конце квартала, по которому зашкандыбал мой чекер, поднял руку прохожий. Он находился на моей стороне, на моей «территории», но мчавший посередине кэб немедленно юркнул к нему и – нету…

Вон, у бровки остановилась парочка. И сразу к ней – два такси. И чуть не столкнулись. А парочка от них, назойливых, в четыре руки отмахивается: не нужно нам, мол, машины! И оба кэба отъезжают пустые…

Совсем близко, шагах в пятидесяти от меня, из подъезда выбежал подросток и зовет: такси! такси! Но и этот мне не достался. С противоположной стороны метнулся другой кэб, наперерез моему, я еле успел затормозить…

Теперь мне стало ясно, куда спешат пустые такси: они стараются обогнать друг друга. Это самая настоящая гонка. Кэбби, который выигрывает гонку, получает приз – работу. Но я не мог участвовать в этом состязании. Никаких шансов на победу у меня не было. Я попробовал переждать, пропустить конкурентов, куда там: желтые машины летели непрерывным потоком.

Я решил поискать другую магистраль, где было бы поменьше кэбов, и немедленно ее нашел. Это была Пятая авеню, сплошь блиставшая нарядными витринами. Однако магазины были еще закрыты и, проехав от Центрального парка до Сорок второй улицы, я не встретил ни одного пешехода. Только бездомные спали кое-где на тротуарах да бродил угрюмый полисмен, охранявший от еврейских активистов контору «Аэрофлота». Впрочем, я не терял времени попусту: я учился водить машину. Говорил же мой папа: «Там все ездят». Вот и я, наконец, как все – тоже езжу…

 

5

К тому времени, когда город, наконец, проснулся и стал постепенно заполняться толпой, и я уже кого-то куда-то отвез, и мой счетчик уже наклацал добрых шесть или семь монет, выяснилось, что даже в таком строго упорядоченном районе, как Манхеттен, где улицы пронумерованы, а их номера определяют направление движения: по четным транспорт течет на Восток, по нечетным – на Запад, оказавшегося за рулем новичка подстерегают бесчисленные неожиданности, и ни одна из них не бывает приятной. Внезапно дорогу мне преграждали то здание «ПанАм», то почтамт. Коварство автострад Центрального парка не имело пределов. Одна из них, например, обещавшая привести меня к знаменитой «Таверне», внезапно вышвырнула мой кэб из Парка где-то поблизости от площади Колумба. Другая, по которой я, сверяясь на этот раз с картой, направился через Парк к музею «Метрополитен», завела меня в джунгли Гарлема. А какие номера откалывал подлец-Бродвей! Без всякого предупреждения он превращался вдруг то в Амстердам-авеню, то в Седьмую. И даже Парк-авеню, уж такая вроде бы солидная магистраль – уж на нее-то, казалось бы, может положиться начинающий таксист? – тоже подложила мне свинью. Я проехал по Парк-авеню ровно одну милю, не сделав ни единого поворота, и очутился – где бы вы думали? – опять на Бродвее! Но если бы только это…

Едва в моем кэбе появились первые пассажиры, с которыми мне волей-неволей приходилось разговаривать: «Куда вам ехать? Как туда проехать?» «А почему же вы заранее не сказали, где повернуть?» – что вокруг меня начали вытворять все остальные водители!..

Респектабельный лимузин выскочил из-за угла и помчался мне навстречу по улице с односторонним движением. И еще имел наглость сигналить! Виноваты, как выяснилось, были не он и не я, а проклятая Шестьдесят шестая улица, которая, путая общее для Манхеттена правило «чет-нечет», ведет на Запад. Из-за этой путаницы я, конечно, разнервничался и вынужден был остановиться, чтобы перевести дух. Но едва я успокоился и отчалил от бровки, как проезжавшая мимо в открытой машине дама чуть было не саданула мой кэб в бок. Куда она смотрела?! Даму я строго отчитал, но что было делать со всеми остальными? Улицы и авеню Нью-Йорка буквально кишели посходившими с ума автомобилистами, которые совершенно не желали считаться ни с тем, что мой чекер начинает движение, ни с тем, что пассажир попросил меня сделать левый поворот из правого ряда. Я двигался по улицам в каком-то непрерывном визге тормозов под градом сыпавшихся на меня проклятий и брани.

Я понимаю, что вы в свое время тоже учились водить машину, тоже пережили ощущение «полета в космос», понервничали, разбили фару или погнули бампер. Но чтоб так уж – под градом проклятий?.. Не слишком ли?

Наш опыт не совпадает потому, что вы учились в тихих улочках или, по крайней мере, сами решали, куда вам ехать и выбирали удобный для вас маршрут. У меня же за спиной сидел клиент, который заставлял меня ехать туда, куда ему вздумалось и, к тому же, удобным для него маршрутом…

А спешка?! Постоянно торопившиеся куда-то пассажиры трепали нервы еще похлеще, чем все эти «чокнутые» водители. Правда, мои клиенты не сердились, когда выяснялось, что кэбби не знает, как проехать с автовокзала в Сохо (им, по-моему, даже нравилось командовать: направо! налево!), но едва доходило до денег, чуть ли не каждый из них буквально выходил из себя:

– Что за фокусы?! Почему вы не оставили себе тридцать центов? Ведь я же сказал вам!

– Он, наверное, хочет больше…

– Мало ли что он хочет!

– Ладно, дай ему еще немножко… Держи!

– Не привык? Работал в кино?.. Эйзенштейн!

Я прикусил язык и про кино больше не заикался.

Но что это: в пыльный салон гаражного кэба, стекла которого что называется «сроду» никто не протирал, – впорхнуло диво, сияние! Видел ли я когда-либо прежде женщину подобной красоты?.. Ей пришлось дважды втолковывать мне, как проехать на Бикман плэйс и дважды напоминать, что по дороге надо купить газету. Зато, тормознув у киоска, я молниеносно, не дав опомниться даме, выпрыгнул из машины и преподнес ей трехкилограммовый воскресный выпуск, словно корзину цветов!.. В мощеном брусчаткой проезде перед входом в дом угрюмый кэбби вдвоем со швейцаром грузили в такси багаж. Помогая пассажирке выйти из машины, я отнял у нее неудобную пачкающуюся ношу; и леди, расплачиваясь, оценила мою галантность – в полтора доллара! Но принять даже столь щедрые чаевые из рук ослепительной красавицы было немыслимо!..

– Позвольте мне отказаться от этих денег, – пролепетал я.

Взметнулись удивленные брови, я был польщен.

– Видите ли, я в такси недавно. По профессии я учитель…

– Леди, только пожалуйста: не надо жалеть его! – ни с того ни с сего «выступил» кэбби. – Слава Богу, что этот дурак больше не учит детей. «Учитель»!..

Таксист, которого я видел впервые, готов был наброситься на меня с кулаками. За что он меня ненавидел?

 

6

Наша жизнь состоит из компромиссов. Положил я себе не брать чаевых, а что из этого вышло? Лопнул еще один мыльный пузырь, и в душе осталась еще одна грязная лужица.

По-прежнему избегая опасной и к тому же не приносившей мне успеха гонки, я свернул с широкой авеню в узкую улицу. Людей здесь было мало, но я проехал квартал, другой, и меня остановили – дети.

Мальчик и девочка. Лет им по семь-восемь. Они махали ручонками, завидев мой кэб издали. Но подъехал я к ним не спеша: на улице не было желтых хищников, готовых вырвать у меня мою скромную удачу.

В окне-витрине со светящимся переплетением неоновых трубок, изображавшем нечто непонятное, возникла немолодая брюнетка. Она сделала жест: – «Минуточку!» – и детишки, тоже черноволосые, черноглазые, забрались в чекер. Они подняли возню, грохотали откидными сиденьями, елозили, а я стал считать выручку. У меня были уже две пятерки, семь бумажек по доллару и полная горсть мелочи… Щелкнул счетчик: 65 центов превратились в 75, и в тот же миг мимо моего лица промелькнула детская ручонка – клац!..

– Ты зачем выключил счетчик? – спросил я мальчишку, высунувшегося по пояс в открытое окошко перегородки, отделявшей меня от пассажиров.

– Я не выключил.

– А что же ты сделал?

– Я остановил таймер.

Ребенок хитро улыбнулся, на него нельзя было сердиться.

– Мистер, дай мне квотер, – попросил он.

Я дал.

– А мне-е?! – в окошко высунулась девочка. Пришлось дать и ей.

– Пожалуйста! – горячо зашептал мальчик. – Дай еще один…

Это мне совсем уже не понравилось, но мальчишка меня пристыдил:

– Смотри, как у тебя их много!

Я дал ему второй квотер.

– А мне-е! – захныкала девочка.

Наконец, появились отец с матерью, а с ними еще дети, совсем малышня. Снова смех, возня, взволнованный детский шепот, и опять тянутся ко мне ручонки – попрошайки: «Дай нам тоже!».

Я обернулся и посмотрел на родителей. Они сохраняли улыбчивый нейтралитет. Они – не вмешивались! Что за публика?..

Папаша указывал дорогу и одновременно вел странный допрос:

– Скажи: какие бывают таксисты?

Я не понимал, о чем он, собственно, спрашивает.

– Негры бывают?

– Конечно.

– Японцы бывают?

– Бывают.

– А цыгана-таксиста ты видел?

Я пожал плечами: не знаю, мол…

– Не видел и никогда не увидишь! – назидательно произнес папаша.

– Это почему же? – удивился я.

– Потому что у таксиста тяжелая работа, – объяснила мать семейства, – а мы работать не любим!

Только теперь я догадался, что изображало переплетение неоновых трубок в витрине, возле которой я ожидал этих клиентов. То была перевернутая вверх ладонью рука, по которой гадалка читает судьбу. Такая же рука, только из синих, а не из красных трубок мерцала в окне дома, у которого мы остановились. Счетчик показывал 1.85, я получил – два… Но, видимо, супруги ощутили некоторую неловкость, и цыганка решила доплатить таксисту по-своему:

– Хочешь, погадаю?

Я молчал.

– Бесплатно! – она протянула руку, и я подал ей свою.

– Ой! – восхитилась цыганка, едва взглянув на мою ладонь, и зацокала языком: – Ой, что я вижу!.. Ты скоро станешь богатым! Да, да: кто-то оставит в твоем кэбе мешок с деньгами…

Я кисло улыбнулся, а прорицательница сказала:

– Не веришь? Потом сам увидишь…

Было три часа дня. К четырем я обязан вернуться в Квинс, в гараж: кэб будет ждать водитель вечерней смены. «Хватит на сегодня», – решил я. Мне хотелось есть, и я вошел в пиццерию. Всей выручки вместе с мелочью, согласно моим подсчетам, должно было набраться – 26 долларов; а полагалось «сделать» за утреннюю смену – 65. Впрочем, расстраиваться из-за невыполненной «нормы» не стоило: лиха беда начало. Я глотнул кока-колы, откусил кончик огнедышащей пиццы и – застонал! Господи, у меня же нет этих 26 долларов!.. Как назло, уходя из дому, я взял с собой ровно столько, сколько стоили два сабвейных жетона и пачка сигарет. Между тем 65 центов я задолжал гаражу, плюхнувшись сдуру на «горячее сиденье»; доллар выклянчили у меня цыганята, доллар стоила пицца, а чаевых я не брал…

Растрата невелика, но каково – объясняться. Хоть большую, хоть малую выручку таксист обязан сдать до цента. Что я скажу? Ну, как я буду кричать в окошечко диспетчеру, что нельзя отказывать детям, попросившим подарить им по монетке! – а рядом будут стоять съехавшиеся после смены водилы и слушать?

Словно насмехаясь над моими горестями, авеню Колумба провожала меня в гараж криками «Такси! Такси!». Теперь, когда я кончил работу, на каждом углу маячила поднятая рука… Подойдя к застоявшемуся чекеру, я заметил у себя за спиной нагруженную покупками парочку.

– Куда вам? – спросил я, ковыряя в замке ключом и совершая свое первое таксистское преступление: «ПОКА ПАССАЖИРЫ НЕ СЕЛИ В КЭБ, ВОДИТЕЛЬ НЕ ИМЕЕТ ПРАВА СПРАШИВАТЬ ИХ, КУДА ОНИ НАМЕРЕНЫ ЕХАТЬ. ЗА НАРУШЕНИЕ ЭТОГО ПРАВИЛА – ШТРАФ 100 ДОЛЛАРОВ».

– Я возвращаюсь в Квинс, в гараж, – объяснил я просительно глядевшим на меня клиентам и тотчас спохватился, что совершил второе преступление: «НИ СЛОВОМ, НИ ЖЕСТОМ И НИКАКИМ ИНЫМ ОБРАЗОМ ВОДИТЕЛЬ НЕ ИМЕЕТ ПРАВА УКАЗЫВАТЬ ПАССАЖИРУ, В КАКОМ НАПРАВЛЕНИИ ОН НАМЕРЕН И В КАКОМ НЕ НАМЕРЕН ЕХАТЬ. ЗА НАРУШЕНИЕ – ШТРАФ 100 ДОЛЛАРОВ.» Какую в сумме я уже заслужит кару?

– А нам как раз в Квинс и нужно, – обрадовался парень.

Везуха! Я открыл багажник, мы погрузили пакеты. Девчонка, лет ей пятнадцать, заговорщицки мне подмигнула:

– А ты не теряешься!

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты меня понял!

Была она такая счастливая, такая гордая: никто и не в чем не смей ей сейчас перечить! Я и не стал выяснять, что у нее на уме.

Парень, ему уже стукнуло двадцать, накануне вернулся из дальнего плавания. Моряк. Пять месяцев не был дома. Вчера эта девчонка встречала его в порту. Сейчас она льнет к нему, багажник загружен подарками.

– Поедем через туннель?

– Если ты укажешь дорогу…

Он не удивляется моему невежеству и не впадает в менторский тон. Он указывает таксисту, как найти связывающий Манхеттен с Квинсом туннель, и звучит у него это так же естественно, как и рассказ о плавании.

Канада, Норвегия, Португалия, Египет, Китай… Красных он не любит, возмущается: какие-то подонки из Гринич-Виллидж недавно организовали социалистическую партию.

– Недавно? По-моему, это произошло лет шестьдесят назад…

Смеется:

– Ты что-то спутал. Наши ребята точно говорили – в прошлом году.

И девчонка кивает, она хорошо помнит: именно в прошлом году.

Разговор прерывается, когда мы въезжаем в туннель со встречным движением. Для меня это – эксперимент на выживание…

Убогий домик, у которого кончается наша поездка, прилепился к заброшенному складу… 6.05…

– Сколько с нас? – зачем-то спрашивает девчонка и смотрит – хитро, испытующе.

Молча указываю на счетчик.

– Эх ты, кэбби называется! А про туннель – забыл? Про багажник – забыл? А я-то думала…

За проезд по туннелю я, действительно, уплатил 75 центов, но брать деньги с пассажиров за пользование багажником – запрещено; меня на этот счет строжайше проинструктировали в гараже.

– Не спорь, я лучше знаю! – наступает на меня девчонка: – Мой отец таксист.

Пресекая никчемный наш спор, парень протягивает мне самую крупную за день купюру – десятку, сдачи не надо!

Я отнекиваюсь: они и так были удачными пассажирами, без них мне пришлось бы ехать в Квинс пустым. Я сую сдачу и чувствую, что жест мой насквозь фальшив. Ведь мне позарез нужны эти деньги…

– Ты за нас не волнуйся, – уговаривает меня морячок. – Я привез шесть тысяч!

– Да! – подтверждает девчонка.

Мы долго прощаемся, пожимаем друг другу руки. Потом еще много раз буду я испытывать эту особенную радость от внезапно возникающей симпатии к незнакомым людям.

– Не забывай брать по пятьдесят центов за багажник! – напутствует меня девчонка. – Это помогает. И смотри, с тебя еще станет, не вздумай возить черных!..

 

8

Наутро я снова попытался выиграть гонку за ранним пассажиром. Я развил скорость, обогнал одно, другое, пятое такси и теперь, сколько видел глаз, впереди не было желтых акул.

Я сам был акулой! Мой чекер мчался посередине мостовой, стрелка спидометра приближалась к «50» – я господствовал над Лексингтон-авеню!

Гонку выигрывает тот, кто идет с наивысшей скоростью. Первый же пассажир, которого я увижу, будет мой. Ну, где же он? Где?!..

В конце следующего квартала у бровки остановился пешеход и поднял руку. Я прибавил газу и – бац! – руль ударил в грудь, кэб споткнулся о красный свет… Но пассажир-то все равно мой. Никуда он, голубчик, не денется. Остальные такси – отстали! Я впился глазами в светофор: ну, быстрей же, быстрей… Ну!..

Не тут-то было: плавно кативший сзади «форд», который я давным-давно обогнал, – не споткнулся о красный свет… Я рванул с места! До конца утопил педаль газа! Но в моторе чекера только шесть цилиндров; это не «ягуар» и не «порш». Я опять проиграл гонку. Гонку, в которой не знаешь заранее ни дистанции, ни числа участников и в которой победу приносит, оказывается, не скорость… Но если не скорость, то – что?

Я свернул с гоночной трассы авеню и, поездив минут десять по тихим улицам, спокойненько подобрал клиента. Отвез. Пошарил еще с четверть часа и снова нашел. Так у меня появился свой, оригинальный стиль работы. Пусть дураки участвуют в дикой гонке без судьи и правил. Я же получал своих пассажиров без всякой нервотрепки. Правда, их было немного, но зато коварный почтамт все реже преграждал мне дорогу, присмирели вокруг водители, все реже я слышал брань и скрежет тормозов. Одно было скверно: денег я привозил в гараж вдвое меньше, чем остальные кэбби. В конце недели меня вызвал менеджер, мистер Форман.

– Знаешь, сколько денег ты получишь за первую свою неделю? Я догадывался, что чек будет более чем скромным.

– Тебе начисляется 43 процента от выручки. За воскресенье ты заработал 12 долларов, в понедельник – 14, во вторник – II… Понимаешь, почему так мало?

Естественно, я понимал, что у меня пока нет сноровки, что я еще не успел втянуться…

– Это все приблизительные объяснения, которые никого и ничему не учат, – перебил меня менеджер. – Ты хочешь научиться зарабатывать деньги?

Еще бы! Такую науку я готов был впитать, как губка влагу.

– Ты теряешь много рабочего времени, дожидаясь, пока клиент сам подойдет к твоему кэбу. Ты из России, там люди привыкли садиться в такси на стоянках. Здесь, в Нью-Йорке, мы работаем совсем иначе. Нью-йоркский таксист – всегда в движении!

Я слушал, раскрыв рот.

– Вторая и главная твоя ошибка. Когда работы мало, ты рыскаешь по улицам, а пассажиры, тем временем, останавливают кэбы на авеню.

Сидя в своем безоконном гаражном закутке, откуда он знал, где я «рыскаю»? Допустим, про такси в России он где-то вычитал. Допустим, что кто-то из водителей видел меня на стоянках и рассказал ему. Но о моем «оригинальном стиле», которым я так гордился, – как мог менеджер разузнать и о нем?!

Я не вытерпел:

– Каким образом вы узнали, где я ищу пассажиров?

Поскольку мистер Форман не ставил перед собой задачи произвести на меня неизгладимое впечатление, он разъяснил и это:

– Я просмотрел твои путевые листы. Ты же пишешь, что в 5:50 утра подобрал клиента возле дома 220 по Шестьдесят седьмой улице, а через полчаса – возле номера 88 по Восьмидесятой улице. Еще через двадцать пять минут ты получил работу на Сорок третьей улице… Значит, ты кружишь по улицам… А житель Нью-Йорка, когда хочет поймать такси, не дожидается случайной машины у порога своего дома; он выходит на авеню. Он так привык.

Гарри Форман – это не выдуманное, а настоящее имя, и привел я его здесь потому, что менеджер гаража «Фринат» был единственным из всех таксистских начальников (с которыми мне потом приходилось сталкиваться), который вызвал меня не для того, чтобы отчитать, обругать, оштрафовать, отобрать документы, а для того, чтобы мне помочь. Никак иных целей, кроме этой менеджер преследовать не мог, ибо знал наперед, что пользы от меня его гаражу не будет, уж хотя бы потому, что я живу в Бруклине, а гараж находится в Квинсе, и мало-мальски подучившись работать, я уйду.

 

9

Много раз после этого разговора я проигрывал гонку. Малодушно отказывался от борьбы и уходил в тихую заводь улиц ловить случайную рыбешку. Но однажды, угадав ритм переключения светофоров, подстроившись под «зеленую волну», я позволил двум или трем чересчур горячим таксистам обогнать меня и, когда они споткнулись о красный свет, плавно обошел их и – взял пассажира!

Выигранный клиент, мой живой «Гран при», не спешил, однако, сесть в кэб. Он хотел сперва заключить с таксистом некое устное соглашение об условиях предстоящей поездки.

– Вы отвезете меня на угол Третьей авеню и Тридцать второй улицы, – говорил он с полувопросительной интонацией (а я кивал), – выпишете мне квитанцию… и укажите в ней сумму на 35 центов большую, чем на счетчике?..

– Вы предлагаете неплохие условия, сэр, – отвечаю я, стараясь попасть в тон. – Садитесь на переднее сиденье, вам будет удобнее.

Веснушчатое лицо расплывается в улыбке. Но сияет «сэр» не потому, что глуп, а потому, что ему семнадцать лет и в руках у него позванивающий рабочим инструментом чемоданчик.

– Вы, наверное, неплохой специалист, если компания оплачивает ваши поездки на такси.

Да, электрик он неплохой. Работает четвертый месяц. Зарплата пока скромная, но повышение уже обещано. И это тем более важно, что прибавка даст возможность обзавестись своей семьей, устроить жизнь по-своему.

– Давно встречаетесь со своей невестой?

Простой вопрос неожиданно вызывает сбивчивые разъяснения: конкретной невесты пока нет. И даже постоянной девушки нет. И вообще ему нелегко будет найти такую, которая разделяла бы его склонности, увлечения…

Я заинтригован.

– Не думаю, сэр, что вам трудно будет найти себе подругу жизни. (Тут я не врал, мальчик с виду был славный). Наверно, ваши увлечения осложняют дело…

Молчит, не хочет сказать.

– Скрытный вы человек, – попрекнул я его, но это, конечно, не помогло. Приходится опять пустить в ход бесстыдное сверло лести, против которого не может устоять хрупкий панцирь, защищающий душу подростка: жениться поскорей придется из-за конфликта с отцом…

Ну, против каких сыновних склонностей восстают отцы – известно. Отца он поймет позднее, поучаю я, но ведь может случиться, что это произойдет слишком поздно, когда кажущиеся ему теперь невинными бутылка пива или «джойнт» уже сделают свое разрушительное дело…

Но я попал пальцем в небо. К моему сведению, на свете есть вещи куда более волнующие, чем марихуана и все такое… Например? Ну, если уж на то пошло, хотя бы – игральные автоматы…

– Фу ты, глупость какая! – разозлился я. – Как же можно скармливать автоматам первые свои трудовые деньги!

Но я опять не угадал. Уже вторично за последние пять минут выясняется, что пошлость и мудрость – не сестры. Азартные игры ничуть не увлекают моего пассажира. На свои заработки он покупает автоматы, однако вовсе не те, в которые играют на деньги, а те, в которые играют для удовольствия: pin-ball machines.

– Сколько же у вас этих автоматов?

– Шесть.

– Но ведь они дорогие!

В том-то и дело, что совсем недорогие. Он выискивает старые, поломанные, и – чинит, реставрирует. Он их очень любит. Он сам сконструировал автомат, которого нигде нет – «Космический дождь». Есть у него еще идея автомата «Подводная война». У него много идей!..

– А почему же отец против?

– Квартира у нас тесная. В моей комнате места больше нет, в кухне – мама не позволяет.

Мы уже стоим, но парень все не прощается, хотя расплатился, а я уже выписал квитанцию. Мнется, собирается что-то еще сказать; наконец, вымучивает:

– Эх, научиться бы мне когда-нибудь так водить машину, как вы!..

Я ехал в метро и хохотал. Люди с опаской поглядывали в мою сторону, отодвигались, а я все не мог уняться.

В грохочущем аду подземки, где в жару, как водится, были выключены кондиционеры и вовсю шпарило отопление, я подсчитывал свои победы, и не было им числа!

Прежде всего, я действительно научился водить машину. Так быстро? Наш опыт опять не совпадает. Не забывайте: с первого дня я участвовал в утренней гонке. Меня не учили плавать: оказавшись за бортом лодки, я вынужден был плыть…

За прошедшие две недели я наездил тысячу миль! И не в благостной тишине предместий, а по клокочущим манхеттенским авеню, туннелям, мостам и – не сбил пешехода, не изувечил ни себя, ни свой кэб, ни чужую машину!

На исходе моего третьего года в Америке я прожил первые дни среди живых американцев и не мог не заметить, что поведение этих, всегда спешивших куда-то, чуждых мне не только по языку, но и по образу мышления иностранцев, несомненно, определялось тем, чтобы ни словом, ни жестом и никаким иным образом не унизить человеческое достоинство недотепы-таксиста. Двести с лишним человек воспользовались за эти дни моим чекером, но ни один из моих клиентов не высказал подозрения в том, что я специально катаю его по Центральному парку или вокруг здания «Пан-Ам» и все никак не могу попасть к гостинице «Коммадор» или «Билтмор». И ни один не потребовал, чтобы за свою ошибку я заплатил из собственного кармана. А можно ли не вспомнить здесь секретаршу, которой выпало именно в эти дни дважды очутиться в моем кэбе? Вот ведь какое подчас испытание посылает рок человеку! Оба раза секретарша эта должна была во время обеденного перерыва «подскочить» (куда-то поблизости) на интервью: на старом своем месте она дорабатывала последнюю неделю. Из-за меня пассажирка опоздала на интервью в первый раз; но когда три или четыре дня спустя злополучная эта девушка, едва открыв дверцу желтой машины, сразу же узнала доблестного кэбби и – обомлела, ахнула, но не послала меня ко всем чертям, а заставила себя сесть в мой чекер (хотя я искренне советовал ей не делать этого), и, конечно же, мы опять – опоздали… Как это случилось, что две недели подряд в мой кэб попадали исключительно терпеливые, доброжелательные и скромные люди? (Почему потом они переродились в грубиянов, сквалыг, скандалистов?..). И разве все мои «шалости» были столь уж невинны, вроде того, что я от случая к случаю забывал сделать вовремя поворот?.. Иной раз я забывал, например, посмотреть, сел ли в кэб второй пассажир, и трогал с места в тот момент, когда одна нога клиента еще оставалась на тротуаре. Сколько раз, начиная движение, слышал я истошный, от которого кровь стыла, крик? Но ни старик, уронивший из-за моей выходки очки, ни осанистая медсестра, ни мальчишка-саксофонист, которого я чуть-чуть не сделал калекой – никто из них не изругал меня, не извел мою душу нотациями. И пусть за полтораста рабочих часов я полтораста раз облился холодным потом, а заработал едва ли по доллару в час, я все равно победил!

Пусть завтра ни свет ни заря мне снова нужно вставать и тащиться в метро через весь город, но зато – не в искусственно созданный посреди Нью-Йорка русский мирок, на котором еще вчера для меня сходилась клином вся Америка… Две недели назад я чувствовал, что медленно умираю. Теперь, падая от усталости, я чувствовал, что живу!

 

1

Так началась моя двойная жизнь. Я вставал в четыре, в половине пятого садился в метро, проезд в котором стоил 35 центов; без четверти шесть выезжал из гаража и включался в утреннюю гонку.

Моя смена кончалась в три пополудни, домой я возвращался к пяти, что-то ел, ложился на диван и слипающимися глазами просматривал советские газеты. Когда же глаза совершенно слипались, я садился к письменному столу. Потому что помнил: ровно в десять утра в ближайшую пятницу я опять должен войти в студию записи, закрыть за собой звуконепроницаемую дверь; высокий седой человек пустит звуковую заставку «ГОВОРИТ „РАДИО СВОБОДА“», и я останусь один на один – с микрофоном.

Вот уже три года мое обозрение «Хлеб наш насущный» слушают там, в России, миллионы людей. Моя программа волнует и ранит там каждую душу: и русского, и еврея, и казаха, и латыша. Такая уж у меня тема. Я рассказываю о том, почему великая, высокоразвитая страна – сверхдержава, которая сегодня засевает самое большое на Планете поле (вдвое больше американского), – не в состоянии прокормить свой народ. И почему в этой стране, которая вышла на первое место в мире по производству минеральных удобрений, в стране, где сельскохозяйственным трудом занято всемеро больше рабочих рук, чем в Америке, – люди не могут купить в магазине ни мяса, ни рыбы, ни курицы, ни молока, ни картошки…

Но с каждым месяцем моя работа приносит все меньше удовлетворения. Все чаще возникает у меня гнетущее ощущение, что каким-то таинственным образом советские глушилки достают и сюда: в редакционные кабинеты, в студию записи. И ощущение это – не результат психического расстройства; был детант. «Избегайте – оценок; ну, к чему эти ваши резкости?!» – советует мне доброжелательный, чуть барственно звучащий баритон.

Тот сценарист документального кино, который еще совсем недавно, находясь по ту сторону Стены, был только слушателем этой радиостанции, ни за что не поверил бы, если бы ему сказали заранее, что когда он окажется здесь, его новые начальники, как и прежние, станут увещевать его, а иной раз и одергивать, чтобы он не выплескивал в эфир всю ту правду о закрытом обществе, которую удавалось выискать и собрать по крупицам; что вполне достаточно сказать половину этой уродливой правды, а еще похвальней – осьмушку… С не меньшим увлечением, чем я «играю» в шофера такси, мои начальники «играют» в детант; и бархатисто-барственный баритон подчас не упускает намекнуть, мол, не такая уж это редкость в свободном мире – остаться без работы…

Это было так привычно, так не ново, но в моем нынешнем, эмигрантском положении был новый нюанс: мои работодатели понимали, что моя еженедельная программа – о русском хлебе – единственный для меня способ заработать на жизнь; что здесь, в Америке, я больше ни на что не гожусь.

 

2

Вот почему в последние недели я почувствовал себя куда как лучше, и на душе у меня становится легче, когда на рассвете по мосту Квинсборо мой желтый кэб въезжает в центр Нью-Йорка, где меня неизменно встречает его живой символ – всегда веселая, всегда пьяненькая «регулировщица».

В одной руке у «регулировщицы» бумажный пакетик с бутылочкой, другой – она четко распоряжается потоками машин. «Стоп!» – показывает она, когда загорается красный свет, и энергично машет – езжай! езжай! – когда загорится зеленый. Весело же ей оттого, что машины ее «слушаются»…

Как рано ни начал бы я работать, она уже на своем посту – под эстакадой протянувшейся через Ист-ривер подвесной канатной дороги. Наверное, где-нибудь здесь, под мостом, бездомная эта пьянчуга и ночует. Но даже в дождь, промокшая, смахнет рукавом струйки воды с лица, приложится к горлышку и опять – за «работу»!

Колонна на мосту, стоп!

Колонна на авеню, марш!

Белокурая, молодая, она всегда улыбается, ей всегда хорошо! По-моему, эта бездомная да еще я – самые счастливые люди во всем Нью-Йорке…

 

3

Выполняя главную заповедь мистера Формана – нью-йоркский кэбби всегда в движении! – я, съехав с моста, гоню, сколько есть духу, на север, в район семидесятых улиц, пока не выхватываю пассажира. Уже вполне овладев этим маневром, однажды, разнообразия ради, я повернул на юг, проехал с полмили сквозь тишину безлюдных пока улиц-ущелий и стал петлять, петлять, пока вдруг не наткнулся на длинную желтую змею, голова которой лежала у подъезда отеля «Мэдисон».

Что делают здесь водители всех этих кэбов с выключенными моторами? Почему они не участвуют в утренней гонке?..

Я остановился, и в ту же минуту вращающаяся дверь вытолкнула наружу стандартного постояльца приличной гостиницы: светлый плащ с портфелем «атташе».

Светлый плащ оглянулся по сторонам, вдохнул полной грудью пропитанный автомобильной гарью воздух Мэдисонавеню и, взглянув на часы, направился к выстроившимся у подъезда такси.

Водитель первой машины полулежал на капоте своего «форда», опираясь щекой о выгнутую лебедем кисть. Заметив приближающегося клиента, он драматическим жестом отгородился от каких бы то ни было просьб:

– Я никуда не еду. Я отдыхаю…

– Моя машина занята, – сказал другой, смуглый кэбби, на голове у которого красовалась огромная кепка.

Когда я подъехал поближе, светлый плащ упрашивал следующего таксиста:

– Пожалуйста, отвезите меня на автовокзал. Я так спешу, я был бы вам так признателен…

– Нет, мистер: мы обслуживаем только иностранных туристов.

Отверженный уже тремя водилами, пассажир с нервическим смешком в голосе обратился ко мне:

– А ты, интересно, кого обслуживаешь?

– Всех, – кротко сказал я.

 

4

На автовокзале пятеро черных подростков поджидали «большой кэб», чтобы ехать в отель «Мэдисон»: из всех нью-йоркских такси только в чекере позволяется возить пятерых пассажиров. Сошедшие с ночного автобуса мальчишки и девчонки выглядели сонными, помятыми, но одна – худющая, большеротая, казалось, только закончила собираться на бал. И блузка на ней – ослепительная, и юбчонка – невероятно пышная, и вся жизнь вокруг – праздник!

Хотя подружки на нее косились, к вещам, которые все укладывали в багажник, принцесса эта не притронулась, забралась на переднее сиденье и, даже сидя – «танцует»! И плечи ее движутся, и руки движутся: «Ну-ка, где тут у тебя радио?».

Чтобы не выглядеть круглым дураком (невозможно было ею не любоваться), напускаю на себя мрачность:

– Не бывает, – говорю, – в гаражных кэбах радио.

– Как же ты живешь без музыки?

Девчонки на нее откровенно злятся, а парни – не сводят глаз:

– А в какое ты ходишь «диско»? – кокетничает она с таксистом.

– Кэбби не шастают по «диско», – цежу я сквозь свои ненадежные, «временные» зубы: – мы много работаем…

Бесенята в глазах исчезли и, подавляя нарочитый зевок, она уже совершенно иным тоном, как бы засыпая от невыносимой скуки, которую я на нее навеял, переключается на ту единственную тему, которую зануда-таксист способен поддержать в разговоре:

– Ну, как поживает Люси?

– Что еще за «Люси»?

– Твоя жена!

И будто я уже ответил про жену:

– Как детишки?

– Тихий ужас! – говорю. – Можешь себе представить: примерно такие, как ты.

Рот до ушей, довольна! С трудом, по слогам читает по синей карточке:

– Vla-di-mir? Это имя или фамилия?

– Имя.

– Красивое… Терпеть не могу всех этих Томов, Клифов, Сэмов. Надоели! – Зыркнула в зеркало заднего вида, проверяя реакцию мальчишек и опять ерзает: что бы еще придумать?

– Ты из России?

– Угу.

– Еврей?

– Угу.

– Слушай, а что там, в России, живут только одни евреи?

Я подавился воздухом.

– Сэр! – всполошились мальчишки. – Она ничего такого не хотела сказать!

– В прошлый раз, сэр, когда мы были в Нью-Йорке, нас из аэропорта тоже вез еврей из России…

Поняв, что надо мной не смеются, я отвечаю примирительным тоном.

– Не знаю: таксистов из России в Нью-Йорке я что-то пока не встречал…

 

5

Очередь желтых машин у отеля «Мэдисон» за время моего отсутствия не двинулась с места. На капоте первого кэба в той же томной позе возлежал все тот же таксист. Двое других: смуглый водитель в большой кепке и тщедушный, маленький, с остриженной ежиком седой головой курили, прислонившись к стене. Перед ними стояли две пожилые дамы и почтительно слушали:

– Все эти машины возле гостиницы вызваны по специальным заказам, – растолковывал провинциалкам нью-йоркские порядки кэбби в кепке. – Вон там, на углу, – он указал пальцем, – нужно ловить такси.

Дамы поблагодарили доброхота за разъяснения и, понурясь, побрели на угол…

– Почему ты не хочешь отвезти их туда, куда им нужно? – спросил я.

– Потому что я жду уже больше часу! – с раздражением отвечал мне кэбби.

– Ждешь – чего?

Но на этот вопрос ответа не последовало… К подъезду отеля подкатил чекер, и рослый негр в красной рубашке, в небесно-голубых брюках (яркие цвета одежды выдавали в нем островитянина – с Джамайки? Тринидада? Гаити?) принялся вместе со швейцаром разгружать чемоданы. Пассажир, сутулый хасид, расплатился и засеменил к входу.

Проводив его взглядом, негр ссутулился, покрутил возле шоколадных своих щек указательными пальцами: будто наматывал на них локоны волос, и у него – выросли невидимые пейсы!.. В руках у негра появилась зеленая бумажка, и он изобразил целую пантомиму: «Как жадный еврей расплачивается с таксистом». Единственная, сложенная пополам купюра, которую он все пересчитывал и пересчитывал без конца, превратилась в пухлую пачку; «еврей» пугался тянувшихся к нему чужих наглых рук, защищал от них свое богатство, – прохожие останавливались и смеялись, так это было талантливо! А «еврей» между тем все скаредничал, торговался, страдал, так больно было ему расставаться с деньгами, и, наконец, оторвав их от себя, словно часть души, уплатил самому себе и снова стал самим собой – завоевателем Нью-Йорка, черным эмигрантом-кэбби!

Негр поднял над головой – чтоб все видели! – двадцатидолларовую ассигнацию, звонко чмокнул изображенного на ней президента Джексона и провозгласил перед всей Мэдисон-авеню, почему он покинул свой чудесный остров в Тихом океане и оказался здесь, в Америке:

– I LOVE MONEY!

Насладившись эффектом, кэбби вскочил в свой чекер и, лихо отогнав его задним ходом в конец квартала, пристроился в хвосте очереди. То ли с грустью, то ли с завистью водитель в кепке подвел итог:

– «Кеннеди»!..

– Чем вы все здесь, под гостиницей, занимаетесь? – спросил я, обращаясь к Кепке и Ежику, но они промолчали.

– А вот это уже свинство! Что за манера: не отвечать, когда к вам обращаются! – возмутился я и вздрогнул, услышав русскую речь:

– Если ты хател са мной пагаварит, зачем ты гавариш по-английский? – укоризненно сказал таксист в кепке.

– Откуда же я мог знать, что ты русский?

– Я не русский…

Теперь, по акценту его речи, я догадался, что он – из Грузии и что на нем типичная грузинская кепка:

– Ты грузин?

– Я еврей.

– Он думает, что он очень покож на американца, – иронически заметил в мой адрес развалившийся на капоте таксист, и по его акценту было ясно, что он одессит.

– Чего вы пристали к человеку? – заступился за меня Ежик – стопроцентный москвич.

– Поц! – рявкнул кто-то у меня за спиной. Позади стоял негр в голубых брюках. Наверное, у меня был очень уж глупый вид, потому что все засмеялись.

Негр хлопнул меня по плечу и, как бы представляя меня моим соотечественникам, перевел ругательство с идиш:

– Русски-уй!

Его успех нарастал.

– Дитынах! – закричал негр, а русские уже прямо-таки корчились от хохота.

Не успел стихнуть смех, как вспыхнула ссора: одессит и грузин не могли поделить славы; каждый с пеной у рта доказывал, что это именно он обучил негра с Гаити русским ругательствам.

– Ниумны чаловэк, – доверительно пожаловался мне грузин. – Когда я начал учить эту обезьяну, он еще сидел в своей Одессе.

– Ясное дело, – сказал я, – товарищ приехал на все готовенькое.

Грузин степенно кивнул.

Вращающаяся дверь вытолкнула наружу девушку с портпледом. Швейцар ловко отнял портплед, о чем-то спросил девушку и объявил:

– Первый кэб!

Водитель поднялся с капота (он оказался высоченного роста), сделал «потягусеньки» и попытался сунуть швейцару доллар. Но швейцар – отстранил руку дающего, и печать обиды проступила на его надменном лице. Однако долговязый кэбби не смутился, а наоборот, явно чему-то обрадовался и достал еще один доллар… Увозивший девушку с портпледом желтый «форд» исчез за углом; Ежик проводил его печальным взглядом:

– «Кеннеди»!..

– Зачем он дал деньги швейцару? – спросил я, но грузин в кепке ответил так, будто не расслышал вопроса:

– Теперь я первый. Поставь свою машину впереди моей… Пелена загадочности окутывала все происходившее перед входом в отель «Мэдисон».

– А разве ты не возьмешь следующую работу? – не унимался я.

– Пасмотрим, – многозначительно сказал грузин…

 

6

Мне было досадно, что мои земляки хитрят со мной, превращая какую-то ерунду в «профессиональную тайну». Но их поведение было, скорей, смешным, чем обидным. Ведь не собирался же я становиться одним из них: «жуком», «шефом», который каждого встречного обведет вокруг пальца. Мне и не нужно знать их «секретов»; пусть я заработаю меньше, помучаюсь со своими временными, то и дело срывающимися с опор «мостами» лишний месяц – что за беда?

Между тем, гаитянин ни секунды не стоял на месте. Сейчас он играл в баскетбол. Все прохожие были его противниками! Он вел невидимый мяч низко и стремительно по краю тротуара, обыграл полисмена, обошел двух обнимавшихся на ходу лесбиянок, резко сместился на край, обвел меня, чуть не наскочив на мамашу с детской коляской, и тройным прыжком вышел к щиту…

– Этот дурак цели день может так бэгат, – сказал грузин и окликнул негра: – Эй!

Негр подошел.

– Павтари! – грузин по слогам – разжевал и в рот положил – произнес еще не изученный перл.

– Боб! – старательно выговаривал черный.

– Скажи хорошо! – добивался грузин безупречности произношения.

– Боб-тую-мьят!

Получалось, по-моему, совсем неплохо, но педагог был чересчур требователен и нетерпелив. «Ступид!» – срамил он ученика.

– Что ты от него хочешь? – сказал Ежик: – Он же только вчера слез с дерева.

Из дверей отеля выкатилась на тротуар тележка с чемоданами, и следом за нею показались пассажиры.

– Японцы! – ахнул Ежик. – Сколько их?

– Шестеро! – заговорщицки, углом рта обронил швейцар.

Грузин крякнул от удовольствия и открыл багажник.

– Как ты втиснешь в свой «пежо», – зашептал Ежик, – багаж и шесть человек?

– Хот дэсят! – сказал грузин, и Ежик заметался, разрываясь между японцами, которым он улыбался, чемоданами, которым он не мог не улыбаться, и швейцаром, которого умолял: – Две машины! Скажи им, что нужно две машины!..

Незаметно выруливший из глубины квартала чекер подлетел к подъезду, и в следующий миг между грузином и чемоданами выросла могучая фигура гаитянина; он что-то задумал и был полон решимости.

– Покажите деньги! – приказал кэбби японцам, и один из них простодушно раскрыл бумажник. Черный «шеф» деликатно дотронулся до купюр и вытащил за уголок пятерку:

– Это чаевые, – объяснил он пассажиру. – Хорошие японцы платят швейцару чаевые, а хороший швейцар за это вызывает большой кэб!

– Сенька! – кивнул японец, а негр, одарив чужими деньгами швейцара, приобрел в его лице союзника.

– Им нужен чекер, – сказал таксистам швейцар.

– Что эти сволочи делают?! – отчаянно завопил Ежик, пытаясь протиснуться в центр группы, но гаитянин лишь откинул свой атлетический корпус назад, и Ежик уже хрипел: каменная спина вдавила его в корпус машины.

Японцы стояли испуганные, побледневшие, они наверняка сбежали бы, но подкупленный гаитянином швейцар уже во всю грузил чемоданы – в его кэб!.. Грузин безнадежно махнул рукой и, чуть не плача от обиды и злости, сказал негру все русские слова, которым так старательно его обучал…

Негр же освободил присмиревшего, изрядно помятого Ежика и вытащил из японского бумажника все остальные, сколько там было, доллары. Однако, завладев деньгами, он попытался придать видимость законности своим действиям и пересчитал купюры: семь десятидолларовых бумажек.

– Твел-Долла-Линч! – непринужденно, как само собой разумеющееся, пояснил кэбби японцам. Пусть джентльмены ничего такого не думают, он лишнего с них не берет. С шестерых пассажиров таксисту полагается не семьдесят, а семьдесят два доллара; но эту мелочь он уступает потому, что японцы – хорошие люди.

Гаитянин спрятал конфискованные доллары и вернул владельцу бумажник.

– Многовато ты с них слупил, – заметил таксисту швейцар.

– ТВЕЛ-ДОЛЛА-ЛИНЧ! – зарычал гаитянин, и переговаривавшиеся на своем языке японцы умолкли, поняв, что у этого страшного черного человека есть свои, святые убеждения, за которые он готов – на все! Но тут вперед выступил самый маленький и самый смелый японец. Он тоже боялся негра, но чувство логики было в нем сильнее, чем чувство страха:

«Вай»?! – пискнул потомок самураев, бесстрашно наступая на черного верзилу и, обличая его, даже вытянул вперед указательный пальчик: из «Кеннеди» в город – двадцать долларов, из города в «Кеннеди» – семьдесят? «Вай?!» Он должен был знать – почему?

– Потому, что мы поедем по Экспресс-шоссе! – не моргнув глазом, отвечал кэбби.

– Сенькаберимяч! – пропищал японец, вполне удовлетворенный таким объяснением, а пятеро его спутников дружно принялись кланяться: и швейцару в цилиндре, и большому кэбу, и всему гостеприимному отелю «Мэдисон». Упал невидимый занавес, картина кончилась, и на сцене появились новые чемоданы…

 

7

Грузин и Ежик так увлеченно обсуждали план мести грязному ниггеру, внаглую захватившему безответных японцев, что, как мне показалось, вообще не заметили эти, вновь возникшие перед входом в отель чемоданы, а швейцар распахнул дверцу моего чекера… Где-то глубоко-глубоко, в потемках сознания зашевелился незнакомый мне прежде азарт: а вдруг, под шумок, – чем черт не шутит? – и я получу «Кеннеди».

Две старухи в голубых париках чинно уселись; я ждал, затаив дыхание…

– Морской вокзал!

Но ни разочарования, ни ощущения проигрыша не было: чем поездка к морскому вокзалу хуже поездки в аэропорт? Мне все интересно. Может там, у причала, стоит сейчас знаменитая «Королева Елизавета»?

Любопытство мое было вознаграждено с лихвой: мне впервые открылось мрачное чудо Нью-Йорка.

Даже если бы прежде, до этой поездки я прошел бы пешком те же самые семь кварталов от Мэдисон-авеню до западного берега острова Манхеттен, впечатление не было бы до такой степени поразительным. Потому что прогулка занимает минут тридцать, а поездка – пять…

Бриллиантовый квартал Сорок седьмой улицы, оккупированный ювелирами, выставившими на витринах груды золота и самоцветов, сменили сверкающие на солнце небоскребы Рокфеллеровского центра, за ними последовали театры Бродвея; появились патрули проституток, киношки с крестами на вывесках и притоны, где за семь долларов, как обещали зазывалы, можно испытать «неземное блаженство», мы уже двигались среди домов с заколоченными фанерой окнами, кое-где виднелись руины, словно после бомбежки; исчезли белые лица…

Но вот – белая, эффектная девушка. Стоя посреди тротуара, она расстегивает блузку, обнажает грудь, затем поднимает нарядную юбку и, присев на корточки, справляет нужду. Вокруг нее суетятся двое: один – с камерой, другой – с отражателем. В неустанном творческом поиске рождается обложка или вкладка для иллюстрированного журнала…

Исчезли притоны, впереди – лишь разбитая эстакада шоссе и «Королева Елизавета», которую зовет поднявшаяся из моря рука с факелом… Не успел я рассмотреть морской вокзал, как в машину прыгнул негр в кожаной куртке, надетой на голое, разрисованное татуировками тело. Меня он называл «эй-мен», спросил разрешения закурить, и кэб наполнился чадом марихуаны.

В этом чаду я увидел обратную панораму – возрождения Нью-Йорка: из района трущоб мы возвращались к великолепию центра. Уже возле Таймс-сквер прямо перед капотом чекера из людского водоворота вынырнула стриженная под мальчишку девица: льняные волосы и потертые джинсы. Накурилась, наверно, до одури: машет мне, не видит, что в кэбе пассажир. А может, именно потому и лезет в чекер, что там – клиент! Нахальная такая малолетка-проститутка. Я уже неплохо различаю нью-йоркцев, поднаторел… Показываю, что, мол, занят, но «эй-мен» опустил стекло и зовет:

– Садись, садись! – и она уже на заднем сиденье.

– К сожалению, мисс, я не имею права брать второго пассажира, пока не отвезу первого.

– Но я опаздываю!

– Куда? – в короткое это слово я уж постарался влить по меньшей мере галлон сарказма. История не нравится мне чрезвычайно. Не хочу я, чтоб они оставались вдвоем на заднем сиденье! За спиной гудят машины, я не трогаю с места:

– Выходите, мисс.

– Эй, кэбби, кончай комедию! – негр выходит, громко хлопнув дверцей.

– А деньги?! – выскакиваю я вслед за ним. Ну, что мне делать? Догонять этого хамлюгу, а машину – бросить? Водители, чертыхаясь, объезжают мой чекер…

– Он оставил деньги! – кричит через окно проститутка. Когда я возвращаюсь, она указывает пальцем на скомканные доллары в «кормушке» и, как ни в чем не бывало, спрашивает:

– К десяти часам в Вилледж, в Университет мы успеем?

– Сейчас уже пять минут одиннадцатого… Злюсь я еще и потому, что не знаю толком, где в ГриничВилледж находится университет. Опять придется кого-то спрашивать, переспрашивать… Но, оказывается, нам нужно сделать всего один поворот – на Пятую авеню и доехать до самого ее конца, до Арки.

– От Арки я пройду пешком, это рядом, – объясняет мне, таксисту, пассажирка, которая и сама-то в Нью-Йорке со вчерашнего дня…

Из Мичигана. Собирается здесь учиться. На десять ей назначил декан. Но она не очень огорчена тем, что опаздывает. Она все равно опоздала – на несколько месяцев. Заявление о стипендии нужно было подавать еще весной. Впрочем, и это не так уж важно. Главное, что в свои семнадцать лет она твердо знает, чего хочет – стать актрисой.

– Послушай, будущая знаменитость, – говорю я, слегка смущенный тем, что с первого взгляда пронзаю покамест не каждого пассажира. – Ты хоть понимаешь, кто это был?

– А кто?

– Нехороший парень, опасный парень. И особенно – для тебя.

– Вы говорите это только потому, что он черный!

– Неправда. Ты видела, как он одет…

– Он не сделал мне ничего плохого!

– А может, просто не успел? Он позвал тебя в машину, и ты – села. Он только что курил, – привираю я, – гашиш…

– В самом деле? – откликается она с неподдельным интересом.

– Если бы он пригласил тебя в бар…

– Не надо, пожалуйста, – просит девчушка. Пересела на откидное сиденье, высунулась в кабину через окошко перегородки и показывает язык. Я, конечно, растаял.

– Ox, – говорю, – артистическая ты натура…

Заметила синюю карточку, поинтересовалась, из России ли я.

– Почему вы оттуда уехали? Ведь это страна, где все принадлежит всем.

– А кто рассказал тебе о России?

– Преподаватель истории.

Воображение, мое тотчас рисует: просветленное лицо, эрудит, марксист, кумир старшеклассников…

– А что ты будешь делать, если тебя не примут в университет?

– Не знаю. Поживу пока здесь, мне тут нравится…

– А где ты – «поживешь»?

– У подруги. У нее студия на Саттон-плэйс.

– И мама разрешит тебе остаться в Нью-Йорке?

– Маме теперь не до меня: она ждет ребенка, выходит замуж…

Я заглянул в бездонную голубизну ее глаз, и мне стало не по себе. Если ее угостить выпивкой, она – выпьет, если кокаином – понюхает. Она пойдет с каждым, кто будет держаться с ней, как товарищ, на равных; и единственное, чего не позволяют ей сегодня ее убеждения – это мучить животных. Сквозь какие испытания предстоит пройти этой нежной доверчивой девочке?..

Но работа в такси не способствует углубленным размышлениям, это – калейдоскоп. Глянешь в него – открывается яркая, ни на что не похожая картина. Миг спустя видишь уже другой волшебный орнамент, повертите эту игрушку в руках и скажите, какое изображение оставило след в вашей памяти? Никакое. Запомнилась только феерия… Вот так и в такси. Смена впечатлений происходит при каждом включении счетчика. Не прошло и получаса, как я уже успел подружиться с дюжим альбиносом.

Сзади раздался какой-то звон, и новый пассажир, на которого я еще не успел взглянуть, вскрикнул:

– Сэр, у вас тут что-то забыли!..

Я просунул голову за перегородку и увидел промокший, расползающийся на глазах бумажный пакет, из которого сочилась – кровь!.. Выскакивая из кэба, я стукнулся головой о раму, ойкнул и, придерживая ушибленное место, открыл заднюю дверцу: мой пассажир вытирал окровавленные руки краем оберточной бумаги. На полу лежали бутылка виски и бутылка вина. Из разодранного пакета вываливались ломти мяса…

– Пакет оставила парочка гомосексуалистов: молодой и моложавый. По дороге в Колумбийский университет они целовались, – пожаловался я альбиносу.

– У нас в Оклахоме, – сказал альбинос, – они не посмели бы так себя вести!

– Придется возвращаться к университету, – с досадой сказал я.

– И думать не смейте! – прикрикнул на меня пассажир. – У нас в Оклахоме этих паршивцев вытащили бы из кэба посреди улицы и такого духу им дали бы!..

– С мясом-то что делать? Выбросить?

– Как можно?! Это же великолепные бифштексы.

– Все равно пропадут. Жарища. А мне еще долго работать. Если хотите – забирайте.

– Погодите минутку! – и мой пассажир скрылся за дверями продуктового магазина. Что взбрело ему в голову? Какого лешего я должен его ждать? Но альбинос быстро вернулся. Вид у него был озабоченный. Он принес пустые пакеты, прозрачный кулек с кубиками льда, споро все перепаковал и не без торжественности вручил мне аккуратный сверток:

– Теперь можете ездить по жаре хоть целый день!

Нужно ли тратить слова и расписывать, какими задушевными друзьями прощались мы четверть часа спустя?..

Но едва альбинос растворился в толпе, как счетчик в моем кэбе снова щелкнул, картинка в калейдоскопе сменилась, и я опять – подружился. С раввином из Тель-Авива. Он хохотал до слез, когда я рассказал, как джентльмен-южанин подбил меня присвоить бифштексы и выпивку, чтобы проучить гомосексуалистов.

Отсмеявшись, ребе клацнул замочком старомодного саквояжика, извлек из него кипу протянул ее мне. В этом сумасшедшем городе, в этом Вавилоне, еврей, который забывает, что он еврей – плохо кончит… Поняв, что угроза на меня не действует, раввин сделал жалостливое лицо и попросил:

– Ну что вам стоит? Наденьте хоть на минутку, пока довезете меня до «Хилтона». Ну, доставьте мне такое удовольствие…

Я надел кипу и запел субботний гимн:

– Элия, гуга неви!..

– Элия, гуга тешби! – подтягивал ребе.

Мне опять было так хороню! А раввин не мог мною налюбоваться:

– Если бы вы только знали, как вам к лицу эта кипочка, вы бы ее никогда не снимали!

По дороге в «Хилтон» мы должны были заехать на Сорок седьмую улицу: «забрать кое-что» – сказал раввин.

Как только он ушел, возле моего чекера появился какой-то красавчик. Брюнетик, набриолиненный, все на меня посматривает. Я смутился и снял кипу. Но красавчик по-прежнему не сводит с меня глаз. Я тоже стал смотреть на него. Тогда, наконец, он сказал:

– Мой друг с тобой в «Хилтон» едет..

– Ну и что?

– Ничего. Просто он попросил меня присмотреть за вещами…

Обидчивый человек по натуре, я почему-то не почувствовал ни малейшей обиды. Может быть, потому, что уже успел отличиться: чужие бутылки так ласково позванивали у моих ног. Шутки шутками, а пакет тянул долларов на сорок… Что со мной происходит? Я утрачиваю чувство достоинства? Становлюсь таксистом? «Шефом»?..

– Хи-хи!

За спиной раздался короткий смешок. И не просто себе смешок, а – с переливами, с колокольчиками. Хихикала тетка лет пятидесяти:

– Хи-хи, я так спешу: сегодня день рождения моей собачки…

Каким образом она оказалась в машине? Я не слышал, как открывалась дверца.

– Поедете в Вест-Вилледж. Я так замоталась, что и денег с собой не взяла, хи-хи, даже на метро нету…

Я сразу отрезвел:

– Без денег я вас не повезу.

– Ах, какой вы, хи-хи, невозможный. Не волнуйтесь, вам заплатит швейцар. Только, пожалуйста, наконец, поезжайте, а то я явлюсь домой после гостей. Это будет конфуз, хи-хи, поверните налево…

– Вы слишком поздно сказали…

– Неважно. Поверните на следующем углу… Пьер так любит общество, друзей, но еще больше – поверните направо – он любит ходить в банк… Когда я спрашиваю: «Пьер, мы сегодня пойдем в банк?», он так радуется, а когда приходим, сразу бежит к менеджеру и царапает стол…

– Какой стол?

– В котором менеджер держит для Пьера печенье. А я говорю: «Пьер, сегодня мы возьмем твои деньги…»

– Хи-хи! – это уже не у нее, а у меня вырвался смешок: – Что-то, леди, не могу я понять, о ком, собственно, вы рассказываете? Пьер это ваш сын или муж у вас такой – со странностями?

– Пьер – это моя собака, – строго проговорила леди.

– Вы хотите сказать, что ваша собака имеет свои сбережения?

– У Пьера – текущий счет…

– И много на нем денег?

– Хи-хи, значительно больше, чем на моем, – ответила пассажирка и в подтверждение своих слов протянула мне стандартное, выданное Сити-банком удостоверение личности вкладчика – с фотографией белого пуделя… Весь чудной разговор наш, как понял я в следующую минуту, возник не сам по себе. Это была обкатанная, с отшлифованными репликами юмореска-реприза, специально рассчитанная на то, чтобы удивлять незнакомых собеседников хозяйки пуделя по кличке Пьер – героя детской телевизионной серии. Пьер снимался в кино много и с неизменным успехом. Он участвовал в четырех художественных фильмах и в одиннадцати рекламных роликах…

– Как же ваш Пьер сделал такую карьеру?

– Его однажды увидел мой босс…

– А кто он такой – ваш босс?

– Владелец телевизионного канала.

– Так вы работаете на телевидении?

– Нет, я убираю квартиру моего босса и ухаживаю за тремя его собаками.

Отработанная реприза иссякла, и диалог заковылял по камушкам моих расспросов. До того как хозяйка Пьера получила свою нынешнюю должность, квартиру босса убирала другая женщина.

– Почему же она ушла?

– Так получилось…

– Проворовалась?

– О, нет! Зачем вы так?..

С предшественницей, ухаживавшей за собаками хозяина, приключилась история совсем иного рода: она влюбилась в обаятельного миллионера. В один прекрасный вечер, босс, ложась спать, обнаружил у себя под подушкой письмо; прочел, расстроился, и влюбленную служанку – уволили…

Пассажирка исчезает в подъезде и вскоре возвращается – с деньгами и со старым, больным пуделем на руках. Больше Пьер в кино не снимается; сегодня ему исполнился шестнадцатай год. Обычно пудели не живут так долго. Если приравнять возраст Пьера к человеческому, ему уже более ста лет. Старческие глаза слезятся, изо рта свисает гипертрофированный, почерневший на конце язык… Был уже полдень, а выручка моя все еще не достигла и двадцати пяти долларов. Черт возьми, да я опять ничего не заработал!

 

8

Выбраться из лабиринта, именуемого Вест-Вилледж, легко только тому, кто знает этот район. Сворачивая из переулка в переулок, я блуждал в поисках знакомой магистрали и никак не мог отыскать ни Шестой, ни Седьмой авеню, проходивших где-то совсем рядом, как вдруг увидел – чемоданы!.. Два черных и два коричневых…

Еще совсем недавно я, как и вы, не обратил бы никакого внимания на эти, вполне заурядные чемоданы, стоявшие у обочины тротуара. Но сейчас сердце мое дрогнуло и заныло: с ручек чемоданов свисали бирки с яркими буквами JFK… Неужели и мой час пробил?..

Хозяин чемоданов, пригнувшись, спросил через окно:

– Поедете в «Кеннеди»?

Открывая багажник, я заметил еще двух пассажирок. Принаряженные тихие девочки стояли чуть в стороне, обнимая своих кукол.

Отец девочек подавал мне чемодан за чемоданом, а я осторожненько, деланно-равнодушным тоном, чтобы не спугнуть клиента, спросил:

– Подскажете мне дорогу?

Он внимательно посмотрел на меня:

– Я живу в Лос-Анджелесе. А вы разве не знаете, где находится аэропорт?

– Приблизительно, – промямлил я.

Между тем багажник с тремя чемоданами, которые из-за квадратной их формы мы еле втиснули, был уже захлопнут; девочки уже уселись, и призадумавшийся было пассажир – а не поехать ли ему в аэропорт в каком-нибудь другом кэбе? – все же не отнял у таксиста выгодный рейс, а великодушно предоставил мне возможность решать самому:

– У нас есть полтора часа – успеете?

Кто не рискует, тот не пьет шампанского!

– Успеем! – сказал я. – Найдем!

Кровь стучала в висках. Я услышал, как хлопнула дверца и рванул к перекрестку… О, как проклинал я теперь свое легкомыслие! Ведь сегодня у отеля «Мэдисон» можно было подробно расспросить водителей, как проехать из центра в «Кеннеди». Но почему именно в «Кеннеди», а не, скажем, на стадион «Янки»?.. Да и пассажиры успели меня избаловать: до сих пор почти каждый из них знал свой маршрут.

Каким-то чудом уже через полминуты мой чекер оказался на Шестой авеню, и, как только красный свет преградил мне дорогу, я выскочил из машины и метнулся к остановившемуся рядом такси.

– Как попасть в «Кеннеди»?

И шофер, и пассажиры рассмеялись – вот так кэбби!..

Ждать, пока они кончат смеяться, времени не было, и я хотел было кинуться к другой желтой машине, но таксист уже совладал с собой и сказал:

– Не нервничай, это очень-просто. Езжай до Сорок шестой улицы, поверни направо, доедешь до шоссе и – прямо, через мост Трайборо. Следи за указателями, и приедешь в «Кеннеди». Ты не можешь туда не попасть!

Вспыхнул зеленый свет, сзади надрывались гудки, но таксист схватил меня за руку:

– Повтори!

«До Сорок шестой и направо, до Сорок шестой и направо!» – я гнал машину, слышал за спиной детские голоса, но не оглядывался. Было стыдно встретиться глазами с человеком, который доверился мне и теперь наблюдал, как я суматошусь… Голоса девочек звучали тихо-тихо, однако, я уловил, что они повторяют одно и то же: «Папынетупапынету…»

Я прислушался:

– Нашего папы нету…

Я оглянулся, и – голова пошла кругом! На заднем сиденье прижались друг к дружке две перепуганные малышки. На полу болтался четвертый чемодан; «папы» в машине небыло…

Увидев этот проклятый чемодан, я мгновенно понял, что произошло. Отец девочек поставил его в кэб и захлопнул дверцу с тем, чтобы обойти чекер сзади и сесть с другой стороны, а я в это время нажал на газ… Но как только эта картина прояснилась, другая леденящая мысль залила мозг: ГДЕ?.. На какой улице все это случилось?.. Где я его оставил? Ведь я ничего не помню!..

Девочки были очень напуганы, но, все же они не растерялись до такой степени, как я.

– Папа остался у бабушкиного дома, – сказала младшая.

У меня, однако, уже не было сил, чтобы попытаться разыскать «бабушкин дом». Я был счастлив, что эти козявки хоть не ревут.

– Дети, – сказал я добрым, как у Волка из «Красной шапочки», голосом: – Сейчас мы поедем в полицию, и нам скажут, где находится бабушкин дом.

– Мистер водитель! – сказала старшая, ей было от силы лет пять: – Нам нужно ехать прямо до «Королевской котлеты» и свернуть налево. Бабушкин дом – там.

Я доехал до «Королевской котлеты», повернул, и мы увидели папу.

– Папа! Папа! – запищали девчушки…

Что пережил этот человек, когда какой-то подозрительный тип, выдававший себя за таксиста и не знавший дороги в аэропорт, говоривший к тому же на ломаном языке, угнал машину с его крошечными детьми? Как он воспитывал своих малявок? Кто и как воспитывал его самого, если, увидев меня, он не выругался и опять-таки не отнял у меня работу… По-видимому, он все же не ведал, какие еще страсти ему предстоит принять за свою доброту – на пути из Гринич-Вилледж к вокзалу авиалинии «TWA».

 

9

Аэропорт «Кеннеди»! – половина души, половина жизни нью-йоркского кэбби, неисчерпаемый колодец фартовых таксистских долларов! Недаром любит матерый «водила» прихвастнуть доскональнейшим знанием «Кеннеди»: мол, с завязанными глазами проедет он хоть к багажному, хоть к таможенному отделению любой из авиакомпаний, вспомогательные службы которых разбросаны на огромной территории; мол, назубок знает он подъездные пути к каждому из отелей, к каждой стоянке или базе проката автомобилей в аэропорту. Но никакому кэбби не придет в голову даже вскользь упомянуть, что ему хорошо известны все семь главных авиавокзалов: «International», «Pan-Am», «North West», «Eastern», «United», «American», «TWA». Это уж, наверно, последним дураком надо быть, чтоб не знать – вокзалов! Однако же, я – не знал…

Мне было сказано «TWA», а чтобы попасть туда, ничего вообще знать не надо. Езжай себе по главной дороге да посматривай на разноцветные щиты. Видишь коричневый щит? Какой на нем номер? «4»? А что еще на этом щите написано? «TWA»? Да ты просто умница!..

А вот прямо перед твоим носом, над все той же главной дорогой – цифры на цветных табличках: 1, 2, 3 и коричневая четверка. По какому маршруту ты поедешь, чтобы попасть на «TWA»? По коричневому? По четвертому? Э, брат, да ты гений; тебе бы при таком интеллекте не такси водить…

Вам легко смеяться. Вы не забывали папу у бабушкиного дома. Ваш затылок не сверлил его ненавидящий взгляд… Когда же я увидел все эти переплетения путепроводов и магистралей аэропорта, все эти щиты да номера, то настолько обалдел, что немедленно потерял главную дорогу и оказался на какой-то узкой, глухой, где не было ни машин, ни указателей. Я понимал, что еду куда-то совсем не туда, но не мог признаться в этом перед опаздывающим на самолет пассажиром с детьми. На что я надеялся? Да ни на что! С таким, наверно, чувством приговоренные идут на расстрел…

В стороне от дороги над высоченным безоконным корпусом я увидел надпись «TWA», высоченные распахнутые ворота и самолет, на котором были начертаны эти же три буквы.

– Вот, – сказал я, не оборачиваясь и почему-то не съезжая с дороги, – Вот «TWA»…

– Это ангар, – с полным уже отчаянием в голосе сказал папа. – А мне, как ни странно, нужен пассажирский вокзал.

По дороге нам навстречу неслось такси. В полном маразме, ничего уже не соображая, я попытался сделать разворот. Раздался резкий скрежет тормозных колодок, громыхнул отборнейший мат, я увидел у своих глаз искаженную злобой маску и услышал свой голос:

– Ради Бога: как попасть на «TWA»?

Буря стихла, таксист отдышался и проворчал:

– Поезжай за мной…

Вот так: благодаря еще одному «доброму самаритянину» мои пассажиры все-таки не опоздали к самолету и, промямлив в который уж раз жалкие свои извинения, я последовал за одним из разгрузившихся возле аэровокзала кэбов и вскоре оказался на таксистской стоянке: в большом загоне, где за проволочным ограждением скопилось не менее сотни желтых машин и где сто водителей курили, болтали друг с другом, ковырялись в перегретых моторах, а над всем этим стоял неизбывный смрад.

Поставив свой чекер в ряд, который указали шоферы, я мгновенно почувствовал, как меня, всего целиком, захватило то самое желание, которое испытывает каждый кэбби, въезжающий на стоянку в аэропорту после того, как целый день мотаются по городу.

– Где здесь уборная? – спросил я таксиста, с которым случайно встретился взглядом.

Таксист пожал плечами и отвернулся.

– Где тут уборная? – обратился я к другому, и он иронически-гостеприимным жестом указал под ноги.

Весь асфальт загона для желтого стада, – разглядел теперь я – был испещрен потеками; в выбоинах стояли зеленоватые видимо, с примесью антифриза, «озерца», но никто, кроме меня не обращал на эту мерзость внимания: таксисты жевали сандвичи, пили колу и кофе. «Скоты!» – с отвращением думал я о своих товарищах.

Я взглянул на свои руки, они были черного цвета:

– Эй! – крикнул я водителю, который только что пригласил меня не стесняться. – Тут у вас хоть можно где-нибудь руки помыть? – однако на этот раз ответа не удостоился.

«Что за морды!» – бесился я, пробираясь по узкому проходу, сам не зная куда и зачем, лишь стараясь ступать осторожно. Ни единого человеческого лица… Я прислушался, о чем говорят таксисты, столпившиеся возле киоска-фургончика, бойко торговавшего булочками, сигаретами, водой:

– Рахат-ахарам, Лагадия, – издавал гортанные звуки араб, а собравшиеся вокруг арабы – развесили уши.

– Фьюить-фьюить джей-эф-кэй, – щебетал китаеза, окруженный китайцами.

– Ора-тора-аэропорто, – галдели пуэрториканцы.

Внезапно я понял, что ищу. Находясь в смрадной этой клоаке, я был не в состоянии ни есть, ни пить. Чтобы не опуститься до уровня окружавшего меня сброда, подавил в себе потребность сходить по нужде; но тем сильнее жгло меня третье неутолимое желание каждого, дорвавшегося до стоянки кэбби. Я не мог больше носить в душе все то, что случилось со мною за день. Я должен был немедленно и подробно кому-нибудь все-все-все рассказать: и про то, что сейчас впервые приехал в «Кеннеди», и про то, как привез своего пассажира в ангар, и про то, как обидел меня раввин, и про свои необыкновенные трофеи – бифштексы и виски… Но, попадись мне сейчас столь желанный слушатель, мои приключения наверняка послужили бы лишь поводом для самого бесстыдного хвастовства – бесшабашной моей таксистской удалью, смекалкой и прочими доблестями. Небо, что ОБ ЭТОМ я мог рассказать?! Но ведь так нестерпимо хотелось…

И тут я сделал то, из чего потом родилась эта книжка. То, что придавало мне силы, когда подступало отчаяние. То, что подарило мне со временем десятки друзей среди таксистов, на которых я не выплескивал все, что бурлило и кипело в груди, не отпугивал их, а слушал…

Я вернулся к своей машине, взял шариковую ручку, которой вел записи в путевом листе, нашел клочок бумаги, уселся поудобнее и задумался: «Записки таксиста» – ну, с чего бы начать?.. Но сосредоточиться мне так и не удалось: дверца чекера открылась, и в кабину заглянул Ежик. Не дожидаясь приглашения, он плюхнулся рядом со мной на сиденье и сказал:

– Господи, как я ненавижу эту страну!