1

А телефон все звонил и звонил… Едва я только заслышал его, дисциплинированное мое сознание тотчас же отдало телу команду: «Встать!», но тело – не подчинилось. То тяжелое, чем полнились мышцы плеч и спины, было свинцовым изнеможением вчерашнего, двадцатидвухчасового, рабочего дня… Вчера мне казалось, что эти часы пролетели совсем незаметно, а усталости я пока крутил баранку, и в самом деле не ощущал. Сейчас, однако я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой…

Телефон, между тем, умолк… Человек свободный, никем не понукаемый, я мог валяться на диване, сколько мне заблагорассудится. Мог вообще не поехать на работу, устроить себе внеочередное воскресенье. Я так и решил: сегодня – день отдыха. Заслуженного и необходимого. Единственное, что я должен сделать, это переставить чекер на другую сторону улицы. Иначе в восемь часов его ветровое стекло украсит штрафной талон. Допустить этого никак нельзя и, стало быть, нужно подниматься.

Первым делом я выглянул в окно. Чекер не угнали: желтый его капот высовывался из-за здоровенного мусорного бака, возле которого я на рассвете поставил свой кэб, поближе к входу в дом.

На кухонном столе, придавленная сахарницей, – пачечка влажных зеленых бумажек. Деньга на видном месте положены с умыслом: чтоб жена и сын, прежде чем уйти утром из дому, пересчитали бы их и узнали о моем – 177 долларов! – рекорде… Однако же пачечка моя выглядит, вроде бы, похудевшей. Со вздохом извлек я из-под сахарницы деньги, пересчитал их и вздохнул еще раз: 154… Значит, двадцатку взяла жена, а три доллара – сын.

Я знал, что жена бережет мои таксистские деньги, что она до сих пор носит привезенное из Союза пальто. Что мотовство сына пока ограничивается лишним куском пиццы, билетом в кино. Мне не в чем было упрекнуть своих иждивенцев, но денег все-таки было жалко…

Вспомнил я и о повестке в уголовный суд. Нет, я ее не порвал и не выбросил, трезво рассудив, что утро вечера мудренее. И теперь, разыскав изжеванную, сырую бумажку, снял с полки англо-русский словарь и принялся за поиски неразборчиво вписанного термина, определявшего состав моего «преступления»… «S» – с трудом разбирал я каракули полицейского; «О», потом, вроде бы, «L». Вскоре я убедился, что слова, начинающегося на «SOL» с окончанием «ING» в словаре нет, но в конце концов отыскал глагол, основа которого совпадала по орфографии со словом в повестке. Однако же смысловые значения этого глагола никак не вязались со вчерашним происшествием: «выпрашивать подаяние; приставать к мужчинам. „Ее обвиняли в том, что она приставала к мужчинам на улице“; подстрекать население к бунту…»

Да ведь это просто потрясающе! – обрадовался я. – И как здорово, что не выбросил я сгоряча повестку. Нет, я непременно приду в суд в назначенное время! (Мне даже досадно стало, что разбирательство состоится аж через месяц). В отглаженном костюме, в начищенной до блеска обуви, я войду в зал заседаний и, обуздав благородное свое негодование, бесстрастным тоном расскажу все подробно о том, что в действительности произошло, а, закончив, в упор спрошу полисмена: «Так в чем же все-таки вы меня обвиняете? В том, что я „выпрашивал подаяние“? Или в том, что я „подстрекал население к бунту“?» О, это будет та еще сцена! И если кому-то и вправду следует не на шутку опасаться предстоящего суда, так уж, наверное, этому болвану в полицейской форме. Вот кому даст судья прикурить!..

 

2

Шаркая по полу чужими ватными ногами, я добрался до ванной. Если бы жена не постелила мне вчера на диване, я, может, заставил бы себя встать под душ. Сейчас, однако, в моем распоряжении оставались считанные минуты.

Чужая, вспухшая будто от пьянства, физиономия с красными глазами глянула из зеркала. Нужно было хоть как-то умыться, но донести пригоршню воды до лица я не мог: левая рука дрожала.

Опять грянул телефон:

– Извини, что разбудила, – сказала жена.

– Ты меня не разбудила, я уже встал…

– Ты не забыл, что нужно переставить машину? Я звоню уже второй раз.

– Я был в ванной, – сказал я.

– Ты отдаешь себе отчет в том, когда ты вернулся домой? – жена старалась, чтоб в ее упреке не прозвучала нотка раздражения. – Я же чуть с ума не сошла…

– Так получилось, – сказал я, натягивая непросохшие джинсы.

– Пожалуйста, не вздумай сегодня работать, – попросила жена.

Меньше всего горел я сейчас желанием вкалывать. Однако в том, что жена взяла из привезенных накануне денег двадцать долларов, а теперь уговаривала меня отдохнуть, побыть дома, было какое-то противоречие… Я сунул ключи в карман и захлопнул входную дверь…

 

3

Из оставшихся 154 долларов около двадцати уйдет на заправку, думал я под жужжание лифта. 62.50 принадлежит хозяйке. Но, если устроить сегодня выходной, этот долг удвоится. За то, что чекер целый день простоит под окном, мне придется уплатить деньгами, которые я привез домой накануне. Если пойти на это, получится, что за двадцать два часа я заработал – девять долларов…

Я был совершенно свободным человеком, хозяином самому себе. Но какой хозяин мог бы заставить меня, не спавшего ни минуты, снова сеть за руль?!.. Впрочем, я и не собирался выкинуть сейчас такой номер. Я решил поступить разумн о: переставлю машину, вернусь, выкупаюсь, подремлю, а гдето после полудня…

Прокуренные легкие с наслаждением втягивали живительный после дождя воздух. Я обошел мусорный бак, и по сердцу словно полоснули ножом: треугольное, меньшее из стекол водительской дверцы было разбито; сама дверца, конечно же, открыта; а распахнутая крышка багажника раскачивалась на ветру, чуть позванивая вырванным «с мясом» и повисшим на изогнутой заклепке замком… Деловому автомобильному вору недосуг было возиться с отмычками под дождем. Он открыл машину по-быстрому – молотком и зубилом – и украл (это вам не шалун-подросток) – новенькое запасное колесо, домкрат, новенькие кабели, фонарик… Багажник был пуст, на дне его стояла вода…

Как ни горька была моя печаль, но главное еще предстояло выяснить: украден ли счетчик?.. Стоивший, по словам хозяйки, четыреста с лишним монет, электронный счетчик я почему-то не оставлял в багажнике, как это делают многие таксисты, а уносил домой, или же, как вчера, – завернул в тряпку и спрятал под сиденье…

«Никогда! Больше никогда не оставлю я кэбе счетчик!» – поклялся я и, царапая ладонь об осколки, ринулся искать его под сиденьем – и тотчас убедился, что вор заглянул и сюда… Исчезли из-под сиденья и монетница с мелочью, и блок сигарет, и даже бумажный пакетик с двумя бутылочками кока-колы; однако же – наперекор худшим моим предчувствиям, – завернутый в тряпку счетчик обнаружился в том самом месте, где я его и оставил. Провидение все-таки сжалилось надо мной в это утро; но как ни крути, как ни верти, а вчерашних денег не хватало на то, чтобы и стекло вставить, и оснастить багажник новым замком, и новой «запаской», и новым домкратом…

Поскольку рассчитывать на сочувствие хозяйки не приходилось, я тут же решил, что не стану докладывать ей о случившемся, а сэкономлю, сколько уж удастся, и куплю вместо новой «запаски» – подержанную, и подержанный домкрат. В багажник хозяйка не заглядывает…

Всецело, казалось бы, поглощенный этими размышлениями, не забыл я, однако, о том, что за спиной у меня – двадцатидвухчасовая смена да бессонное утро. Начинать рабочий день, не отдохнув, было нельзя. И, подвязывая крышку багажника обрывком шпагата, положил я себе не отступать от намеченного плана: переставить кэб, возвратиться домой, позавтракать, подремать.

Именно с таким намерением я и объехал вокруг своего квартала, вокруг соседнего, а поставить машину было негде. Еще один квартал, еще… Даже если я и найду теперь место для чекера, у меня все равно нет сил тащиться пешком домой почти целую милю. Я закурил, выдохнул вместе с дымом ядреное словцо – и двинул на ведущее в Манхеттен шоссе!

 

4

Вы прилетели в Нью-Йорк и наутро по приезде, выйдя из отеля, направились к выстроившимся у подъезда такси. Обнаружив, что дверца головной машины почему-то заперта и уже согнув указательный палец, чтобы постучать водителю, вы заметили, что кэб – пуст… И в следующей машине тоже никого за рулем не было… Решив избежать скандала, вы направились к третьей машине. В ней сидели какие-то люди. Вы пригляделись: четверо шоферюг с опухшими от пива, небритыми мордами резались в карты…

– Швейцар! – окликнули вы прятавшегося за колонной прохвоста в цилиндре. – Что тут у вас творится? Могу я сесть в такси?

– О, простите, сэр! – с фальшивым раскаянием в голосе отвечал прохвост и сунул в рот свисток.

Проезжавший мимо кэб тотчас же притормозил, но едва вы в сопровождении швейцара направились к нему, как остановившийся было кэбби сделал выразительный жест, словно намеревался левой рукой отрубить свою же правую по самый локоть и – умчался.

– Видали, с какой дрянью приходится иметь дело? – искренне на этот раз огорчился швейцар, поскольку понимал, что оскорбление адресовано ему, персонально. – Управы на них нет…

Не дослушав, вы отправились на угол и постарались как можно скорее забыть о случившемся… Но если бы вам не нужно было торопиться, если бы вы полюбопытствовали и постояли бы тихонько в стороне, то не прошло бы и получасу, как вы бы поняли, почему притормозивший кэбби не взял вас и оскорбил швейцара…

Вскоре после того как вы ушли или укатили в машине какого-то подобравшего вас в конце-концов таксиста, боковая дверь отеля распахнулась, и рассыльный выкатил на тротуар тележку с чемоданами. Теперь швейцар не стал ни отворачиваться, ни прятаться за колонной. Он подскочил к рассыльному, ловко перехватил у него чемоданы и крикнул:

– Первый кэб!

Адресуя швейцару «накося, выкуси», тормознувший кэбби подразумевал: не свисти в свою дудку, жулик, а усади клиента в такси, которое стоит у подъезда!

Швейцар бы и сам рад так поступить; ему, как и всем, тоже хочется жить по совести. Но рассудите: когда швейцар усаживает вас в такси, сколько вы за эту услугу ему платите? Двадцать пять центов, не так ли? Ну, а если швейцар рассыпался мелким бесом и не только подозвал кэб, но в каком-то экстазе услужливости отнял у рассыльного ваш чемодан с тем, чтобы самолично, бережно уложить его в багажник, и, придерживая дверцу, пожелал вам доброго пути, тут ведь, согласитесь, и последний скряга заплатит доллар. Да и кэбби, которого отправляют прямехонько в аэропорт, тоже, хоть и от сердца оторвет, а доллар швейцару даст, если не последний день работает, если ему и завтра предстоит под этим самым отелем шакалить… И вот итог: вместо двадцати пяти центов швейцар заработал два доллара.

Все ясно? Вопросы еще есть?

Впрочем, я и сам знаю, что есть. По крайней мере один. Даже если вы из деликатности и не решаетесь его задать. Вам, конечно же, интересно, какой именно из ленивых жлобов был – я?.. Тот ли, что подпирая стенку, дерзил? Или, может, какой-нибудь из картежников? Или – тормознувший и сделавший жест?

Хоть и мало радости в том признаваться, но случалось мне оказываться на месте каждого из описанных хамов. Только в карты я не играл, а все остальное – было.

Если утром я стоял под отелем и меня спрашивали: «Вы свободны?», я отвечал, что еще не начинал работать. Если это происходило днем, я говорил, что у меня – перерыв: вечером – что уже кончил работать. Если же возле моего кэба появлялся, скажем, инвалид на костылях, и мне становилось стыдно, то я уж, конечно, старался его не обидеть: открывал капот и врал, что кэб поломался…

И люди – верили?

Да ведь я заботился не о том, чтобы они мне поверили, а лишь о том, чтобы отвязались! И потому, когда ко мне подходил обычный человек, т. е. такой, который, возмущаясь в душе моим поведением, этого не показывал, голоса не повышал, а по-людски просил: «Пожалуйста, отвезите меня на вокзал. Я на поезд опаздываю», я отвечал: «Это ваша забота».

 

5

Но неужто руки бы у тебя отвалились бы, если бы ты отвез инвалида или пассажира, опаздывающего к поезду?!

Да как вам сказать? Руки, разумеется, не отвалились бы, но ведь я потерял бы свое место в очереди «аэропортщиков», в которой простоял час или больше.

А зачем хамил?

Да затем, что в ответ на грубость вежливый человек, как правило, – повернется и уйдет…

Стояние под отелем – тяжелая нервотрепка. В любую минуту может вынырнуть из-за угла синий «додж» с инспекторами комиссии такси и лимузинов. Увидят они знакомую картину: желтую очередь, в голове которой люди размахивают руками, подзывая такси, и – пожалуйте бриться… Водители первых двух кэбов получают по сто долларов…

Но позволь, позволь, кэбби! Главное-то все равно непонятно: за каким лешим торчал ты под отелями, а не работал по городу, подбирая всех подряд, как положено честному таксисту? Сколько водитель, который честно трубил по улицам, зарабатывал в час?

Десять долларов.

А сколько ты получал за ходку в «Ла-Гвардию»?

Десять долларов.

Так какой же смысл – мухлевать? Ты ведь обычно битый час только дожидался пассажира в «Ла-Гвардию». Неужели же ты не понимал, что понапрасну растрачиваешь время?

Еще бы – не понимал! Терзался, с ума сходил. Но вы поставьте себя на мое место. Даже после не двадцати двух и не восемнадцати, а всего-то, смешно сказать, после каких-нибудь шестнадцати часов накануне, если я кое-как еще добирался до Манхеттена, то откуда мне было взять силы, чтобы ползти в заторах? Пробираться на перекрестках сквозь обтекающую кэб толпу?..

Если вы, живя в Нью-Йорке, регулярно пользуетесь своей машиной, то, наверно, ведь и недели не проходит без того, чтоб, когда вы останавливаетесь на красный свет, подкативший сзади желтый кэб не толкнул бы задний бампер вашего автомобиля – своим.

Глаза повылазили, что ли, у остолопа?

Представьте себе: это именно так. Точнее не скажешь. Смотрит кэбби вперед своим мутным взглядом и красный свет еще видит, а вашу машину – нет…

Сколько раз, безуспешно прождав под отелем – часа два! – пассажира в аэропорт, я рвался работать по городу, но останавливал сам себя: нельзя! Будет несчастье. Разобью чекер. Задавлю пешехода…

На протяжении всего рабочего дня каждый кэбби только и думает, что о деньгах, однако поведение его определяет не только желание заработать побольше, но еще и степень усталости: соотношение часов отдыха и часов, проведенных за рулем.

Зарабатывая в среднем по девять-десять долларов в час, мы, чтобы свести концы с концами, должны были делать за день сотнягу «чистыми». Деньги эти любой кэбби мог заработать за 11 часов, а 13 часов – отдыхать. Поужинать вместе с семьей, посмотреть телевизор, выспаться…

Работа в такси ведь не только простая, но и легкая. Даже при соотношении часов отдыха и труда 12:12 кэбби на следующий день вполне работоспособен. Он не станет шакалить под отелем. Что он – враг самому себе? Зачем же ему снижать свой среднечасовый заработок?

Да много ли нужно, чтоб выбиться из графика 12:12? Заскочил таксист в мастерскую – масло сменить; спросил механиков, сколько придется ждать? Говорят: минут сорок. Быстрее где обернешься? А ждать приходиться часа полтора… Казалось бы, что за беда? Ну, придется разок поработать позднее, подумаешь!..

С трудом поднимется на следующее утро кэбби, но прохлаждаться под отелем себе не позволит. Он привык мотаться по улицам. Он не враг самому себе. Он не хочет снижать свой среднечасовой заработок. Он будет вертеться по городу, как бес, и, несмотря на то, что устал и не отдохнул, 115 долларов «грязными» (т. е. до заправки), сделает за 12 часов, не останавливаясь ни на минуту, сжевав на ходу, всухомятку, свой бутерброд – не велик пан! – тридцать раз включив счетчик, тридцать раз отсчитав сдачу, тридцать раз сказав «спасибо» за каждый квотер чаевых…

Но теперь и при соотношении 12:12, которое трудяге удалосьтаки выровнять, не будет у кэбби сил на следующее утро. Потому что степень усталости определяет не только количество проведенных за баранкой часов, но еще и второй, не менее важный фактор – число посадок…

 

6

Вот что такое одна посадка:

– Универмаг «Мэйси»!

Находимся мы, допустим, на углу Второй авеню и Шестьдесят третьей улицы: и ничего нет проще, чем из этой точки проехать к пересечению Тридцать четвертой улицы с Америка-авеню, где расположен знаменитый магазин. Кати себе, кэбби, прямехонько, потом повернешь направо и – дело в шляпе…

Но в том-то и загвоздка, что ехать прямо по Второй авеню – нельзя! То есть, если хочется, то – пожалуйста: запретительных знаков на этой магистрали нет. Однако проскакав резво метров триста, кэб наткнется на поперечный поток машин, вливающийся с моста Квинсборо – в Манхеттен. Так будет утром… А поближе к вечеру застрянет кэб перед въездом в туннель, соединяющий центр города с Квинсом.

Оптимальность любого маршрута в Манхеттене меняется на протяжении дня несколько раз: утренние заторы, послеобеденные и предвечерние возникают в разных зонах; да учтите еще, что скопление машин нарастает от понедельника к пятнице.

Ну и что в том особенного? В любом бизнесе – свои сложности…

Согласен. Но обо всех «подводных камнях» направляющийся в универмаг «Мэйси» водитель должен вспомнить в течение считанных секунд. И в те же секунды не имеет он права упустить: что с широченных 57-ой и 42-ой улиц поворот на Пятую и Седьмую авеню – запрещен; и 55-ая улица тоже исключается: там лопнула канализационная труба, взорван асфальт мостовой; и на 53-ей улице тоже пробка – из-за машин, направляющихся к отелям «Хилтон» и «Шератон»…

Мало того: в те самые секунды, когда таксист мысленно прокладывает маршрут, наперерез его машине сломя голову перебегает дорогу подросток…

Нужно притормозить!

А слева угрожающе – сейчас зацепит! – приблизилась махина мусоросборщика…

Нужно вильнуть рулем!

А пассажир просит:

– Пожалуйста, прикройте окно – дует…

Или:

– Пожалуйста, приглушите чуть-чуть радио…

С ясной улыбкой откликнется на просьбу клиента кэбби: все рассчитавший, тормознувший, вильнувший, и в конце поездки, получив сверх 2.55 по счетчику еще и 45 центов на чай, будет, что называется, «премного доволен», ибо останется ему всего лишь еще тридцать девять раз проделать подобную, то есть совсем не хитрую операцию – и таксистский день будет сделан. Но вот если кэбби ошибется… Нет, не хватайтесь за сердце: я не имею в виду тот момент, когда дорогу перебегал подросток. И не намекаю, что кэб могла искалечить мусоросборная машина. Однако же, если ошибка таксиста, всего-то угодившего в пробку, будет стоить ему минут девяти или, скажем, тринадцати, то, конечно, небо на землю не упадет, но на исходе такого неудачного часа кэбби с грустью вздохнет: что-то маловато я за этот час заработал…

И если на протяжении двенадцатичасовой смены еще дватри раза таксист попадет в затор по своей вине, да раз-другой из-за строптивого клиента («А я вам говорю – поезжайте прямо!»), да случится кого-то из пассажиров подождать, да совсем недолго пошарить по улицам в поисках очередной работы, да потерять четверть часика в очереди у автовокзала, то на исходе такого неудачного дня кэбби уже не вздохнет кротко, а – выскажется! В том духе, что мать вашу так-перетак, я сегодня «бабки» не сделал! И черт разберет – почему?! Я же вкалывал, как проклятый!..

Если посадок за день было у таксиста всего, скажем, пятнадцать или шестнадцать: все больше дальнобойные рейсы считайте, баловство, а не работа! Если же счетчик пришлось включить раз 25, крепко умается кэбби. Если – 40, на карачках будет ползти от машины до лифта. Если 50 – нужно обладать недюжинной силой воли, чтоб, вернувшись домой, заставить себя – ополоснуть лицо…

А если в течение дня тебе не везло? Если ты застрял в мастерской? Если всем не везло – выдался «мертвый» день? Если сломался счетчик? Если пришлось заменить рулевую тягу или запаять радиатор, и ты «влетел», ну, пусть даже не на сто, а всего на 50 долларов? (Механики, они ведь такие: чихнет и – гони полтинник!). Ну, что тогда делать?..

А надо – взять себя в руки, и не только сегодня, но и завтра – немножко, пару часиков переработать, пару часиков не доспать…

Теперь соотношение часов отдыха и труда, за которым таксист не следит (потому что счет приучился вести только долларам), обернется против него, и назавтра менее проворно будет вертеться по городу кэбби, будет чаще ошибаться при выборе маршрута, и чуть медленней будут капать квотеры чаевых, потому что не каждому пассажиру он улыбнется, не каждую мелкую просьбу исполнит с готовностью, и свой минимум, без которого нельзя возвращаться домой, сделает он уже не за 12, а за 13 часов, а на сумму, покрывающую ремонт, уйдет у него не два, а три часа… И соотношение станет 16:8…

Покрутив 16 часов баранку, вызверится кэбби на издерганную, высматривавшую его в окошко жену: «Не по бабам я таскался! Не нужен мне твой ужин!» – выпьет баночку пива, если найдет в холодильнике, и, пропитанный потом, завалится спать… И если наутро какая-нибудь старушонка справедлнно укажет ему, что не там, где следовало, он повернул, что она хорошо понимает, зачем он так сделал, вдруг почувствует кэбби, что трясутся у него от бешенства руки, наливается кровью лицо и, останавливаясь посреди дороги, не узнавая своего голоса, заорет – на кого? на беспомощную-то женщину – «Убирайся вон из моей машины! Никуда я тебя не повезу!..»

 

8

Каких только грубостей не слышат бедные пассажиры от таксистов! Иной сгоряча и номер запишет, и пригрозит жалобой, но потом остынет и жаловаться не станет. Даже не понимая причин хамского поведения кэбби, пожалеет его, простит…

А сколько терпят таксисты от пассажиров! И жалуются только друг дружке…

Мы все много лучше, чем нам самим кажется.

Сентенция с двойным сиропом? Что ж, скептиков мы – статистикой! Хоть и домашней, но – увесистой!

За семь лет, что я проработал в такси, в кэбе моем побывало примерно сто тысяч человек. Минимум такое же число людей я отказался взять. И когда намертво стоял под отелем, и когда шастал по улицам со включенным сигналом «НЕ РАБОТАЮ».

Я не брал клиентов без чемоданов. Не брал черных. Не брал подростков. Не брал ортодоксальных евреев (гарантированный Бруклин!).

Многие из этих людей видели, что я их обманываю: сказал черному, что не работаю, и тут же взял белого. Сказал, что машина сломалась и – схватил чемодан…

Хоть один из ста обиженных записывал мой номер; я много раз видел это. И много раз сам, бравируя, давал карандаш – пиши!

А сколько человек пожаловались на меня по этому поводу? Ни один.

Из ста тысяч клиентов, воспользовавшихся моими услугами, хоть с одним на тысячу я поскандалил. По разным поводам. Будучи и правым, и неправым. И отказывался везти. И выбрасывал из багажника чемоданы. До драки не доходило, но оскорбления с обеих сторон сыпались самые-самые. И опять-таки люди записывали мой номер…

Сколько же из этих официально заявили свою жалобу?

Лишь один…

Если спросить меня, какое самое яркое впечатление вынес я из тех лет, что проработал в такси, обменявшись двумя-тремя словами почти с каждым из ста тысяч моих пассажиров, я скажу не задумываясь. Самое яркое мое впечатление это – бесконечность человеческой доброты…

 

1

Впрочем, нынешняя эта глава – совсем не о человеческой доброте. И никак не о лучших представителях публики. Это глава о друзьях и врагах выбившегося из сил кэбби – о швейцарах нью-йоркских отелей.

В то ли именно утро, что последовало за моим «рекордом» и взломом багажника, или в какое другое, когда в моих мускулах, как и в мускулах каждого кэбби, стала все гуще накапливаться непроходящая усталость (как накапливается пыль под диваном, куда не добирается нерадивая щетка); когда не только засыпая, но и просыпаясь, я чувствовал себя разбитым, произошел один жутковатый случай, после которого я стал мечтать: какое несказанное это было бы счастье, если бы мне удалось подружиться хоть с каким-нибудь швейцаром!..

А случилось следующее: смурной от хронического переутомления, пропитанный запахом бензина, вез я по Парк-авеню некую женщину с мальчиком лет пяти, непоседливая попка которого все никак не находила себе места ни рядом с мамой, ни у мамы на руках, ни на приставном стульчике. Это был «тот» мальчик! В конце концов он решил, что в кэбе лучше всего стоять, уцепившись ручонками за нижний рельс, по которому ходит отделяющая водителя от пассажиров перегородка, толстое стекло которой было сейчас открыто. Прилипший к изъеденным никотиновой кислотой деснам, язык мой не поворачивался выговаривать мамаше, что сынишку надо усадить, что, не дай Бог, мне придется неожиданно тормознуть, что пацанчик может удариться… Вместо того, чтобы поучать пассажирку, я вел кэб осторожно, поглядывая на мальчика в зеркало заднего обзора. Ну для чего мне было учить эту мамашу, если я видел ее в первый и последний раз в своей жизни, по которой нам вместе выпало проехать от здания «Пан-Ам» до Семьдесят второй улицы?

Но пассажирка моя придерживалась иных правил. Если ей что-то не нравилось, она не считала нужным это скрывать. По крайней мере – от шофера такси:

– Почему вы остановились на желтый свет? – с раздражением спросила она.

Я мог бы объяснить ей, что Парк-авеню – одна из самых опасных магистралей в городе, что здесь нельзя проскакивать на желтый. Что я своими глазами видел именно тут… Но я промолчал: нам оставалось еще десять кварталов.

Светофоры на Парк-авеню переключаются с интервалом, который при допустимой в городе скорости позволяет водителю пересечь примерно пять улиц. Если будешь спешить, проскочишь и шестую. Я же ехал помедленней, следя за мальчишкой, миновал всего четыре перекрестка и снова остановился на желтый. На этот раз мамашу прямо-таки передернуло от моего мелкого «жульничества»:

– Думаешь, я не понимаю, зачем ты это делаешь? – сказала она.

– Ну, зачем? – недобро спросил я.

– Затем, что пока ты стоишь, счетчик работает!

Она подразумевала, что я нарочно затягиваю время поездки, чтобы вырвать у нее лишние десять центов…

– Угрр! – зарычал я: прилив злобы так сдавил мне горло, что в нем застряла самая пакостная брань, которую я только знал на обоих языках – на английском и русском. И было бы куда как мудро, если бы я выплеснул в лицо этой дамочке весь свой активный запас, потому что я сделал – хуже… Ослепленный обидой, не видя, где в этот момент находились руки ребенка, я изо всей силы захлопнул тяжелую прозрачную гильотину перегородки и услышал – душераздирающий крик!..

Сжавшись от ужаса, закрыв ладонями лицо, я явственно видел кровь и отрубленные детские пальцы…

Крик за спиной не утихал, и, вжимаясь в руль, я не смел оторвать от лица ладони. Только когда до меня дошло, что кричит не ребенок, а женщина, и что это не вопль, а нечто членораздельное вырывается у нее: «Запомни, сегодня ты водил такси последний раз в своей жизни!» – я оглянулся.

Зашедшегося в истерике мальчика держал кто-то из прохожих. Обеими ручонками ребенок тянулся к матери – они были целы!..

– Не вздумай смываться! – с угрозой шепнул мне «тихарь» в штатском, показывая свой жетон.

Я выбрался из машины. Где-то неподалеку завыла сирена: переодетый вызвал патруль по радио. Мальчик всхлипывал у матери на руках, а я стоял, привалившись к чекеру, и повторял про себя: «Не могу. Я больше не могу. Я больше не выдержу!».

– Что ты натворил? – ринулся ко мне подоспевший полисмен.

– Я не знаю, почему она вызвала полицию, – сказал я.

– Гадина! – кричала женщина. – Он же чуть-чуть не изувечил ребенка!

Но жалоб в сослагательном наклонении нью-йоркская полиция не принимает. Жуть – осела… Однако я понимал, что продолжать так работать, как я раньше работал, нельзя. Крутить сейчас баранку я не в состоянии. Мне необходим отдых. Но в то же время мне необходимы и деньги. Арендную плату за кэб – вынь да положь.

Где же выход? Как совместить несовместимое? Невозможно ведь!

Оказывается, возможно…

 

2

Для того, чтобы кэбби мог одновременно и передохнуть, и не потерять драгоценный час даром, ему необходима всего лишь за доллар купленная дружба со швейцаром, под крылышком у которого вы спокойненько позавтракаете вспотевшей в целлофановом кулечке булочкой, а, позавтракав, сладко подремлете, скрючившись на сиденье. Швейцар-то дремать не будет! Каждого человека, выброшенного на тротуар вращающейся дверью и на секунду замешкавшегося у входа, он непременно допросит: «Куда вам ехать?». Если такси требуется для короткой поездки по городу, подкупленный вами швейцар не станет вас беспокоить. Он остановит пробегающий мимо кэб. Но если гость едет в аэропорт, в Лонг-Айленд, в Нью-Джерси (хоть и редко, но и такой фарт может выпасть таксисту), ваш великолепный друг в мундире с золотым аксельбантом хлопнет в ладоши и крикнет: «Первый кэб!». И тогда очередь таксистов, которые платят швейцару добровольную дань, подвинется, и вы окажетесь на одну машину ближе… Как по-вашему, стоит доллара такая дружба? По-моему, стоит…

Если отель многолюдный, если очередь движется, то минут через тридцать-сорок, отдохнув малость, вы окажетесь первым, и теперь надо покончить с булочкой, вылезти из машины, подойти к швейцару, заглянуть ему в глаза, погладить его по плечику, только без фамильярности: не похлопать, а именно погладить; скромно улыбнуться и сказать: «Будь другом, дай мне, пожалуйста, „Кеннеди“…»

Если в знак своего царственного согласия швейцар опустит веки или же, пусть и поморщившись, но все-таки кивнет, если только рот его не искривится, не выплюнет, что ему осточертели эти вечные приставания, эти несуразные таксистские претензии, если только он не гаркнет: «Стой возле своей машины!», считайте, что дело слажено. Допросив следующего клиента с чемоданом и выяснив, что тот направляется в ближний аэропорт, ваш высокий покровитель, хоть и хлопнет в ладоши, но ни за что не крикнет: «Первый кэб!». Будьте уверены, он крикнет: «Ла-Гвардия»! а уж как там таксисты, которые стоят в платной очереди позади вас, договорятся, кто из них возьмет, а кто не возьмет эту «Ла-Гвардию» – вас не касается. Кто-нибудь непременно возьмет и швейцару доллар заплатит. Вам же нужно теперь набраться терпения…

Пройдет еще минут сорок, может – час, постарайтесь не нервничать. Повторяйте про себя, повторяйте, что вы – отдыхаете, набираетесь сил, и пусть еще не раз раздастся клич: «Ла-Гвардия»! и дожидающиеся аэропортов таксисты будут злобно шептаться за вашей спиной: «Что он там химичит, этот жук?», «Да он же не хочет брать „Ла-Гвардию“», «Ух, сукин сын: только „Кеннеди“ ему подавай!..» – но вы не обращайте внимания… Зато, когда прозвучит долгожданное: «Первый кэб!», не сомневайтесь: вы получили именно то, что заказывали – не рубленую котлетку, а натуральный бифштекс! Поскорей открывайте багажник и суйте в подставленную руку два доллара. Да, это двухдолларовый сервис. Дороговато, конечно, но – стоит. Ох, стоит!..

 

3

Пусть часа полтора пришлось дожидаться выгодного пассажира, пусть минут сорок заняла дорога, пусть вы вернетесь в город с обратным клиентом лишь часа через три или даже четыре, но – с деньгами!..

Начинайте все сначала. Становитесь под отель, заказывайте швейцару «Кеннеди» и ждите. Разве, мотаясь по улицам, продираясь сквозь заторы, сделаешь больше?

Сказать правду – больше. Немножко, долларов на пятнадцать больше… Однако после восьми часов непрерывной работы в дневном манхеттенском столпотворении, кэбби – как выжатый лимон. Язык – набок. Случится «мертвый» час – он не может выиграть гонку.

А кэбби, которому покровительствует швейцар, полон сил! После легких аэропортовских долларов поработать еще часика три-четыре, чтоб дотянуть до нормы, ему нипочем! В десять вечера он уже в постели, следит, затаив дыхание, за непобедимым Рокки… «Е-мое!» – восхищается кэбби любимым своим героем, бросая лукавый взгляд на жену (да, он такой: дома – вежливый, «не выражается»), и чистенький, обласканный, уже проваливаясь в сон, шепчет: «Завтра утром моя красавица не поедет на работу в метро. Ее повезут на такси, как большую начальницу!».

И жена, улыбаясь в темноту, тихо скажет:

– Спи, мой кэбби, спи…

Всем на свете, даже семейным счастьем, может одарить таксиста швейцар!

А как же насчет того, чтоб заглядывать в глаза? Заискивать? Унижаться?..

Вот, согнувшись под дождем, перебегает через авеню старый мой знакомый – доцент политэкономии из Ленинграда, прикрывает ладонью, словно огонек на ветру, сосиску с капустой и преподносит угощение бугаю в униформе «Шератона». Бугай принимает сосиску и делает вид, будто лезет в карман. Но бывший доцент, который у пассажира из горла вырвет недостающий пятак, испуганно отгораживается от швейцара ладонями, словно тот собирается достать из кармана не доллар, а – револьвер! Нет, нет, ни за что на свете не возьмет он деньги за сосиску! Не доллара ждет от швейцара кэбби, а «Кеннеди»…

Ну, и много таких добровольцев среди таксистов?

Вроде бы совсем немного. Но все же их куда больше, чем швейцаров…

Расположение швейцара иные кэбби ценят так высоко, что изо дня в день бесплатно возят своих покровителей с работы домой. А чтоб капиталы швейцаров не залеживались в кубышках, вездесущие кэбби подыскивают подходящие для инвестиций дома, бензоколонки да надежных честных парней, обычно из своих же, таксистов, попавших в беду – украли «тачку», разбил «тачку», – которым деньги нужны позарез и которым, стало быть, можно ссудить десять тысяч на новую машину под 33 процента годовых!..

 

4

Но как подступиться к швейцару? Начинать-то дружбу надо не с тридцати трех процентов и не с бензоколонки, а с доллара в обмен на «Ла-Гвардию»… Поставив кэб у гостиницы, я подхожу к швейцару.

– Друг! – говорю я с нежностью и пихаю ему в карман доллар. – Дай мне, пожалуйста, аэропорт.

Я плачу – авансом! Я не привередничаю. Я согласен поехать в «Ла-Гвардию». Но швейцар отшатывается от меня, словно благовоспитанная девица от уличного приставалы. Прикрыл прорезь кармана одной рукой, а другой отпихивает – мою, дающую!

– Пош-шел ты! – цедит он сквозь зубы: – Работать надо! Нечего под гостиницами ошиваться…

И ведь знаю же я, что берет, подлец, у других кэбби. Еще Узбек, который в последнее время как сквозь землю провалился (помните таксиста, который вечно прижимал к груди, словно раненую, свою левую руку?), так вот, еще этот самый Узбек обещал познакомить меня со швейцарами «Шератона», которые – аж гай гудит! – продают аэропорты всем русским… Почему же мою мзду не принимает швейцар? Чем мой доллар хуже? И, разве, если сейчас вынесут «Кеннеди», я не дам – второй? А поди ж ты-не хочет…

Потому что меня не знает. Может, я, заплатив доллар, обнаглею: полезу вертеться у подъезда и вместо швейцара допрашивать: «Такси? Куда ехать?» – появляющихся из дверей постояльцев, что есть непорядок. Увидит кто-нибудь из служащих отеля (а они все лютые завистники швейцара, ибо никто, включая главного управляющего, не зарабатывает столько, сколько швейцар) – накапают, подведут под монастырь… Кому это нужно? Но даже и не в том заковыка, что не знает меня швейцар, а в том, что не хочет со мною знаться.

– Слышь, ты, кажется, водитель такси? А?

– Совершенно верно, мой друг!

– А где же твой кэб?

– Да вот: это мой чекер…

– А ты не можешь сделать мне одолжение?

– С удовольствием! Какое?

– Стой возле своего кэба…

 

5

Дружбу с первым моим швейцаром судьба подарила мне нежданно, словно первую женщину – шестнадцатилетнему мальчику. Она, первая женщина, всегда ведь сама находит своего обсыпанного прыщами Купидона…

Как-то поздним вечером на злополучном углу Парк-авеню и Сорок второй улицы, где получил я повестку в уголовный суд (автобусы не только увозят оттуда пассажиров в аэропорты, но и привозят их туда же – из аэропортов), сел в мой кэб седой человек с потертым чемоданчиком, с которого свисала бирка «Британские авиалинии», и назвал адрес – где-то рядом с Карнеги-Холл. Сообщил, что прилетел сейчас из Лондона, покалякал о погоде. Очень мне интересно, какая в Лондоне погода. Целый день я только и думал, у кого бы разузнать: дождь там сегодня или туман?.. Вдруг старик погрустнел и говорит с обидой:

– Так, значит, ты меня не узнаешь?..

Безбровое невыразительное лицо…

– Нет, не узнаю. А кто вы?

Тут он меня и огорошил:

– Я швейцар отеля «Веллингтон»!

Шутка ли: случайная эта встреча могла превратить непосильный мой труд в приятнейшее времяпрепровождение! Само небо, видать, сжалилось над моей долей, и мне оставалось только не испортить Высший Замысел.

– Не обижайтесь, СЭР, что я вас не узнал. Дело в том, что я новый водитель.

Объяснение было принято благосклонно.

– Между прочим, сэр, вы так и не сказали, как долго вы пробыли в Лондоне…

– Два дня.

– Что же вы там делали? – ласкался я.

– Да ничего особенного. Я ведь вдовец, во время отпуска себя девать некуда. – (Какой удивительный, какой доступный швейцар!) – А в Лондоне я сходил к отелю «Веллингтон»…

– Вот здорово!.. Гм, а зачем вы туда ходили?

– Познакомился со швейцаром…

– Ну, и о чем же вы с ним говорили?

– О чаевых…

– Ха! Куда ж ему с вами тягаться?!.. Нью-Йорк и Лондон – смешно сравнивать…

– Как раз нет. У него дела не в пример лучше… Понимаешь, какая у меня проблема: рассыльные, молодые парни, когда выносят багаж, не хотят говорить мне, куда гость едет. А не зная этого, как я могу брать с таксистов деньги за аэропорты?

Тоже мне называется – швейцар! Недотепа. Потому и чемоданчик потрепанный.

– Зачем же вам, сэр, – изумляюсь я; – у рассыльных спрашивать? Вы у гостей спрашивайте. Кому же, как не швейцару, – спрашивать?

– Так-то оно так… А под каким отелем ты работаешь?

– Под «Статлером» – заливаю я.

– И хорошо зарабатываешь?

– Не особенно, – скривился я, но земля подо мной не разверзлась. – Очереди кэбов у нас, под «Статлером», длинные. А у вас, под «Веллингтоном» – тоже длинные?

– Не сказал бы. А сколько ты платишь за аэропорты?

– Как все. «Ла-Гвардия» – доллар, «Кеннеди» – два.

– Послезавтра я выхожу на работу, – сказал старик. – Приезжай ко мне послезавтра…

Я не приехал – прилетел! Швейцар встретил меня, как сына. Побежал к администратору, справился: сколько выездов назначено на утро. Выписывались из отеля человек тридцать. И горы чемоданов вскоре выросли и в вестибюле, и снаружи, у подъезда. И шайка жадных кэбов с невыключенными моторами собралась за моим чекером. И жестоко била меня лихорадка азарта.

Но чемоданы веллингтоновских постояльцев разбирали водители маршрутных микроавтобусов, которые возили бережливых путешественников группами в «Кеннеди» – за пять долларов, в «Ла-Гвардию» – за четыре. Для гостя обедневшего нью-йоркского «Веллингтона», где люди останавливаются, чтобы сэкономить, расход на такси до аэропорта слишком чувствителен. Это вам не «Плаза» и даже не «Рузвельт».

Потеряв два часа, я уехал пустым. Старик беспомощно развел руками. Он тоже был огорчен: мы ведь с ним так ладно, так по-деловому обо всем сговорились!..

 

6

Да, отели бывают разные. И швейцары тоже. Черные, пуэрториканцы, англосаксы… Под «Плазой» стоит украинец, а под «Холоран Инн» – очаровательная блондинка. Лишь одна закономерность бросалась в глаза: все сговорчивые, «свои в доску» швейцары, которые охотно принимали мой однодолларовый аванс, стояли у захудалых гостиниц. А у процветающих, когда я, поставив свой чекер в очередь, подходил прощупать почву: «Доброе утро, дружище!», мне отвечали:

– Не крутись под ногами, парень! Стой там, где стоит твой кэб!

Самый престижный, самый блистательный отель в Нью-Йорке – это, конечно, «Вальдорф-Астория». Здесь останавливаются главы государств, нефтяные магнаты, владельцы контрольных пакетов, звезды… Это отель для хозяев жизни, здесь в чести лимузины. С телефонами и телевизорами, с холодильниками и барами… Если вы попросите, чтобы такой лимузин закрепили за вами на недельку – на время вашего пребывания в Нью-Йорке, – это вам обойдется тысчонки, эдак, в три-четыре…

Швейцар, сосватавший промышляющему самостоятельно водителю лимузина такую работенку, получает двадцать процентов комиссионных. Зная это, не так уж трудно представить себе, с какой миной выслушивает швейцар «Астории» обычную таксистскую просьбу: «Будь другом, дай мне „Кеннеди“. Я тебе заплачу…»

Как ни странно, но чаще, чем богачи, лимузины заказывают вовсе не богачи. Тысячами эти «вовсе не» не разбрасываются, ни на неделю, ни на целый день им «роллс-ройс» не требуется, но и от таких швейцару перепадает куда больше, чем от таксистов.

Вот у подъезда «Вальдорфа» под свисающими полотнищами звезднополосатых знамен появляется очень симпатичный и очень молодой человек.

– Чем могу служить? – склоняется швейцар.

– Найдется тут у вас приличный лимузин?

– О, разумеется…

– Сколько будет стоить?

– Пятьдесят долларов в час…

– Но мне нужен еще и-ээ-и толковый парень…

– Понимаю. Том!

Подлетает Том, на ходу снимает фуражку.

– Тебя зовут Том?

– Yes, Sir!

– Нужно съездить к Морскому вокзалу.

– Yes, Sir!

– Встретить одну леди.

– Yes, Sir!

– На обратном пути я выйду у «Тиффани», а ты отвезешь леди и по дороге, вроде бы к слову, скажешь, что возишь меня уже года три. Ясно?

– Yes, Sir! Если позволите, я на вас пожалуюсь.

– Это еще зачем?

– Скажу, что вы – кошмарный человек: работаете день и ночь. Замучали и себя, и меня. Что я решил от вас уходить…

– Э, да ты неглуп.

– Yes, Sir!

А на эстакаде, в порту, когда по сходням уже текут пассажиры, когда до ответственной встречи остаются – минуты, когда молодой человек порывается выскочить из лимузина, Том – не выпускает его… Том просит денег. Но сдачу с небрежно брошенной ему сотни – не отдает. И требует еще…

– Ты чокнулся?! Мы же условились: пятьдесят долларов в час…

– Сэр, лимузин подается минимум на два часа.

– Так ты же получил за два часа!

– Сэр, вы, кажется, заказывали – ээ – особый сервис… К подъезду, украшенному флагами, подкатывает серебряный «роллс-ройс». Из салона выпархивает баловница лет шестидесяти с распущенными волосами, в простецкой ситцевой юбке и шлепает босиком по асфальту, по мраморным плитам вестибюля…

Следом за баловницей шагает супермен. А за суперменом – шофер в черном костюме, в форменной фуражке, несет на скрюченном пальце маленькие босоножки…

Сегодня этот шофер получит на чай – пятьдесят долларов… За что?

Он идет, опустив глаза. У него седые виски и взрослые дети. Ему стыдно. И видавшему виды швейцару тоже стыдно. И мне…

И только две девчонки-продавщицы застывают посреди тротуара с широко раскрытыми от восторга глазами. Много-много раз представляли они себя выпархивающими из «роллс-ройсов», в немыслимых туалетах, в невообразимых мехах. Но такая подробность едва ли рисовались им даже в самых отчаянных взлетах их марихуанной фантазии…

 

7

Впрочем, у всякого свой вкус: кому арбуз, а кому – свиной хрящик. Может, главам иных государств и нравится помпезная «Вальдорф-Астория», а нам, таксистам, прямо скажем, не очень… Поджидая клиента у «Вальдорфа» или у отеля «Пьер» кэбби чувствует себя, как запасной игрок: его пустят в ход, если что-то не заладится с лимузинами… Нет, всем этим отелям-дворцам я, как и каждый нью-йоркский кэбби, предпочитаю «Хилтон», подпирающий небо над Пятьдесят четвертым кварталом Шестой авеню!

Во всей некоронованной столице Америки не сыщется, наверное, таксиста, который хоть раз в недельку не тормознет у «Хилтона» сыгрануть в нашу «лотерею», возможный выигрыш в которой – рейс в аэропорт, а ставка – десять минут ожидания в непрерывно ползущей очереди…

Здесь, у «Хилтона», таксисту не позволено заявлять: «Я не возьму Пенсильванский вокзал», «Я не поеду в универмаг „Мэйси“» Никто не хочет «Мэйси»! А потому катись, «хитрый Митрий», подальше от нашего «Хилтона»! Шансы же на выигрыш в лотерее под «Хилтоном» – самые высокие.

Тысячу номеров этого небоскреба населяют не хозяева жизни, не ее генералы, а публика, стоящая на социальной лестнице ступенькой ниже – «полковники»… Это самые занятые в Америке люди; никто не ценит свое время так высоко, как обитатели «Хилтона». Они не позволяют себе застрять в НьюЙорке на целую неделю. Они всегда спешат. Спешат стать завсегдатаями «Вальдорфа». От «Хилтона» до «Вальдорфа» всего шесть кварталов, но ведь большинству и целой жизни не хватает, чтоб эту дистанцию преодолеть…

Обычно постояльцу «Хилтона» за время пребывания в городе такси требуется трижды. Утром он едет в офис. Вечером – на развлечение. Завтра, в крайнем случае послезавпра – прощай, Нью-Йорк!

Ежедневно сотни гостей, покидая «Хилтон», по традиции благодарят швейцара денежкой. И «полковники» щедрее «генералов». Они самоутверждаются, когда суют швейцару пятерку или десятку, а, бывает, и больше…

«И я по-царски его вознаградил». «Я чувствовал себя уверенней, когда дал непомерные чаевые». Это заметки не оптовикабакалейщика и не биржевого спекулянта. Так написал о себе один из высокочтимых в нашем веке художников слова Джон Стейнбек («Путешествие с Чарли»).

 

8

Двести долларов – это нормальный для швейцаров «Хилтона» день…По пятницам получают они и по триста, в кануны праздников уносят и пятьсот! Скажите: какой же душой надо обладатъ, чтобы при таких доходах еще и воровать у стоящих в честной очереди таксистов дорогие работы и продавать их – исподтишка?..

В кои веки достался и мне счастливый билетик: едва мой кэб стал первым, выходит пассажир в сопровождении тележки с багажом. Но швейцар не отдает мне законный выигрыш. Он с поклоном о чем-то спросил гостя, а в мой кэб сажает другого – «Колизей» или небоскреб «Крайслер» – 1.45! Спрашиваю, в чем дело? И в лучшем случае удостаиваюсь ответа, что гость с багажом – ждет. Знакомого… Жену…

Казалось бы, все прекрасно: он ждет, и я подожду. Погружу его чемоданы, отъеду от центрального входа несколько метров и буду ждать, как мы всегда ждем клиентов, за которыми заезжаем по договоренности. Но швейцар специально засадил в мою машину «Колизей», чтоб я поскорей уматывал, не мешал коммерции. Позади меня из второго или третьего в очереди кэба посылает швейцару воздушные поцелуи, таксист, который ему платит… А гостю с багажом швейцар уже шепнул, что сейчас усадит его в хороший кэб, к хорошему таксисту…

Сколько раз, карауля свою удачу у «Хилтона» и услышав команду «чекер!», я выруливал было из очереди, но швейцар меня останавливал:

– Стой, где стоишь!

Что тебе не так? Ты же сам позвал чекер!

– Нужен гаражный чекер!

Это еще почему?

– Багажник без запасного колеса нужен – вместительный. Понял?

Вранье – на голову не налезет. Пока я водил гаражный чекер, мой багажник без запасного колеса не понадобился ни одному швейцару…

– Доллар таксистский тебе нужен, а не багажник, свинья ты в цилиндре! – ору я.

Гогочут кэбби. Омерзительны им бугаи в раззолоченных мундирах. Но кому охота наживать под отелем, у которого работаешь, недруга? Никто не вступится. Крики, скандал, и в результате я уезжаю пустым… Горите вы огнем без пламени!..

 

9

Потом: лет шесть спустя, когда я уже больше не мог водить кэб, и свободного времени стало вдруг у меня так много, что потянуло меня все это вспоминать и записывать – понял я, что имелась, кроме прочих, у меня еще и личная причина, из-за которой никак не удавалось мне снюхаться со швейцарами: я их ненавидел! Попробуйте понравиться человеку, который вам ненавистен. Не думаю, что у вас это выйдет…

Я старался не стоять под отелями. Мотался по улицам. Но часам к четырем пополудни, когда нервы окончательно выматывало – бампер к бамперу! – скопление машин, а перед подъездом «Хилтона», в «гроте» выстраивалась вереница спешащих усесться в такси клиентов, когда желтая змея поползла безостановочно, словно удирала от опасности, я пристраивался в хвост – попытать удачу: может, мне удастся вырваться из городского ада – в аэропорт!

Однако, в часы «пик» рядом с общей очередью таксистов непременно возникала вторая – для избранных. Это подъезжали дошлые кэбби, которых швейцары «Хилтона» избрали себе в подручные, чтобы обжуливать «дураков», то есть всех остальных водителей.

Встав на раму кэба, как всадник в стременах, взмахом руки или гудком «конногвардеец» подает знак, чтоб его з а – метили. «Вижу!» – кивнул швейцар и, не отрываясь от основной работы, усаживая подряд всех пассажиров на короткие расстояния, следит, величественный и расторопный, за приближением очередного чемодана…

Чемодан!

– Куда вам ехать? Не знаете? Позвольте взглянуть на ваш билет. О, аэропорт Тетерборо. Я посажу вас, сэр, к надежному парню, который знает дорогу… О, сэр, большое-большое спасибо…

Дирижерский знак приглашает солиста вступить, и в хилтоновский «грот», огибая голову желтой змеи, врывается «гвардеец».

– Эй, куда прешь, ублюдок!

– Не видишь – очередь!

– Не давайте ему работы!

Но работу дает швейцар. Гневным взглядом, короткой фразой укрощается бунт таксистов:

– Он подбирает своего пассажира – по договоренности…

И поди – проверь. И когда – проверять? И – как? Уже захлопнут багажник. Уже умчался в овеянный легендами Тетерборо долларов за сорок, фыркнув гарью нам всем в морды, швейцаров данник, избранник – поздно скандалить… Получай, горластый правдоискатель, свои 1.55…

Поперхнулся бранным словом кэбби, поклялся, что в жизни колеса его не будет под этим гнусным «Хилтоном», и попадали в обморок от его угрозы и гости-«полковники», и швейцары, и рассыльные… Шваркнулось брюхо обделенного кэба о скошенную бровку при выезде из «грота» на Шестую авеню, а там – очередной «орел» машет крыльями, чтоб его заметили…

 

10

– Как же ты прорвался к этой кормушке? – спросил я как-то одного из самых хищных хилтоновских коршунов – Феликса, московского в недавнем прошлом фарцовщика и изрядного, надо сказать, негодяя. Он не брезговал воровать работу даже у своих, у русских, под «Мэдисоном», и когда его совестили Ежик или все тот же Скульптор – простодушно объяснял:

– Вы тут годами стоите и один у другого работу не воруете потому, что вы все друзья. А мне никакие друзья на фиг не нужны. Мне нужны деньги в кармане!

Но был все же Феля таксистом. Русским. Начинал в одно время со мной. И носил тот же тяжкий камень на шее – 62.50, арендную плату. А, может, просто захотелось ему поразить меня своей пронырливостью – не знаю. Только поделился он со мной своей тайной, как куском хлеба – с другим голодным…

Подступиться к трехсотдолларовому швейцару для кэбби – немыслимо! Тем паче – иммигранту, который и объясниться толком по-английски не может… «Мертвым» субботним утром, выбрившись, приодевшись, запарковал Феликс свой чекер неподалеку от «Хилтона» и вошел в винный магазин:

– Дайте мне коньячок французский, виски шотландское, «Столичную» – все в один пакет. В подарочной упаковке.

Сделали.

– Еще один такой же пакет.

Швейцары-то дежурят у «Хилтона» парами…

С тяжелым пластиковым кульком в каждой руке отправился Феликс на штурм господствующей над таксистским Нью-Йорком твердыни. И сердце его не дрожало. Он знал, что победа будет за ним, что швейцары – возьмут! Он имел к людям подход…

Отель еще дремал. И караульные дремали. И желтая змея спала, растянувшись квартала на три… Людей у подъезда, в «гроте», почти не было.

Феля – к швейцарам. Показывает карточку – таксистские права. Так и так, вчера гость из «Хилтона» забыл в моем кэбе эти два пакета…

– Какой еще гость? Фамилия? Номер комнаты?

– Откуда мне знать…

Переглянулись швейцары, подозрительным чем-то пахнет. Но пакеты – нарядные, с бантами. И смотрит этот русский таксист такими честными глазами. Может, просто дурак?..

– Босс говорит: нельзя брать чужое. Но гут…

– О'кей, парень! В Америке самое главное – слушаться босса. И брать чужое, конечно, нельзя. Давай-ка сюда эти пакеты. Ты хороший кэбби…

Феля осмелел, подмигнул:

– Я внутрь не заглядывал, но, по-моему, там коньячок, виски, «Столичная»… Увидимся, ребята, в следующую субботу…

Минут через тридцать Феликсов чекер в порядке общей очереди вполз в просыпающийся «грот». Швейцары заметили, переглянулись. Тут – выносят багаж. Да Феля-то в очереди – третий…

Теперь, как птичка в кулаке, затрепыхалось Феликсово сердце. Неужто у людей совсем совести нет? Неужели – обидят? Не обидели:

– Чекер! – гаркнул швейцар.

Ну, не орел? На моих ведь глазах доходил парень. Грязный, заросший, жена его бросила. Ушла к хозяину медальона, израильтянину. На стоянке в «Ла-Гвардии» отошел как-то Феликс купить булочку, возвращается – чекер на брюхе лежит. Все четыре ската взрезаны. Не воруй у своих работу под «Мэдисоном»!.. И никто ничего не видел. Кому голову монтировкой раскалывать?!..

А теперь Феликс заново на свет народился! Бодр и весел. Работает по десять часов. Посадок у него за день – пятнадцать, выходной – святыня. Жена? А что – мало в Бруклине баб? Ты в русском бардаке на Брайтоне еще не был? Надо, надо сходить. Есть – конфетки!..

Раз в недельку паркуется Феликс на Шестой авеню, заносит работодателям их долю. Тихо, скромно. В конвертике…

Послушал я Фелю, посмотрел, как пересчитывает он свою выручку: шесть двадцаточек, – четыре десяточки (мне ведь не надо, чтобы таксист рассказывал, как он «сделал бабки». Мне, как и любому кэбби, достаточно одним глазом на эти «бабки» взглянуть: где твои пригоршни мелочи? Где пачка скомканных, взмокших в кармане однодолларовых бумажек? Знаем, кто ты такой!..). Поблагодарил я за науку, за откровенность, пообещал не болтать (теперь-то уж сколько лет прошло, Феликс открыл магазин кошерных деликатесов; говорят, хорошо торгует) – и подумал: а в самом-то деле, почему бы и мне не пойти столь заманчивой, а главное, уже протоптанной стежкой? В след ведь легче. И что я – сотнягой для такого дела рискнуть не могу? И ведь Феля меня приглашал. Видать, нужен ему еще один русский в шобле. Иначе – зачем бы рассказывал?..

Субботним утречком надел я свежую рубашку, выбрился, запарковал свой чекер на Шестой авеню возле винного магазина и – вошел.

– Вам помочь? – налетает на меня продавец, а я – отмахиваюсь:

– Погоди, дай поглядеть, подумать…

И чувствуя, что меня мутит, как с перепою, подумал: разве мало и без того пропитался я всякой грязью в такси? Зачем же мне непременно еще и в этой луже вываляться? Не смогу я «честно» глядеть в лица этим мерзавцам, называя «пароль»: «Нельзя брать чужое. Но гут…» Будут мои глазки юлить, бегать… Ну, а как не возьмут подношение, прогонят – ведь какой будет позор!.. Нет, я уж как-нибудь иначе. Не сошелся свет клином на «Хилтоне».

– Дай мне бутылку «Смирновской», – сказал я совсем уже было заскучавшему от моих раздумий продавцу. И купил еще для жены вишневки, этой, знаете, «Peter Hearing»…

 

1

Был в Манхеттене только один отель – «Мэдисон»! – швейцары которого позволяли любому таксисту, в том числе и мне, дожидаться пассажира в аэропорт. Но, само собой, уникальное это место собирало немыслимые очереди желтых кэбов.

В первой половине дня у центрального подъезда «Мэдисона» дежурил молодой ирландец, не бравший с нас взяток; звали его Шон.

Вот мое первое впечатление о Шоне.

Погожий денек. Возле «Мэдисона» – ни одного такси. Радуясь возможности получить аэропорт без всякой очереди, я выхожу из чекера и становлюсь в «засаду», укрывшись за кипарисом в бетонной тумбе при входе в отель. Отсюда я вижу всех, а меня не видит никто. Подойдет к моему чекеру клиент, подергает ручку, увидит, что водителя нет, и отправится себе на угол ловить такси. Я же спокойненько дожидаюсь заветной минуты. Как только рассыльные выкатят на тележке багаж, я эдаким Соловьем-Разбойником выскочу из засады и схвачу чемодан!

Но пока чемоданов нет. И отель, и улица малолюдны. У подъезда прохаживается швейцар. Взад-вперед. Заложил руки на спину. Взгляд голубых глаз устремлен в пространство. Чуть шевелятся губы.

Розовощекий, двадцатипятилетний, в светло-синем цилиндре, который ему к лицу, он проходит мимо меня, и теперь я вижу в одной из заложенных за спину рук – книжку. Перегнута обложкой внутрь. Ба, да это стихи!..

Нравится вам такой швейцар?

Вдруг глаза под фетровыми полями вспыхнули: из отеля выплыла пожилая леди. Это ее появление зажгло Шона такой радостью. «Доброе утро. Такси?». Косой взгляд в мою сторону. Поднята рука, свисток. Скользнула в карман принятая с легким смущением монетка.

Но, усадив даму в кэб, швейцар не захлопнул дверцу. Он почему-то снял с головы цилиндр, и верхняя половина его туловища скрылась в салоне машины…

И снова мерные шаги взад-вперед. И губы, шепчущие стихи. И яркое, как фотоблиц, сияние глаз при появлении каждой женщины…

За моим чекером пристроился еще один кэб. Толстый американец с трудом выбрался на тротуар и, указывая в сторону отеля, о чем-то спросил парня в цилиндре.

Брови Шона взметнулись удивленными дугами. Таксиста, который был по возрасту вдвое старше, швейцар не удостоил объяснения, как пройти в туалет.

И все-таки мне этот Шон понравился. И стихи. И галантность по отношению к пожилой даме. Даже влюбленность его во всех женщин показалась мне милым мальчишеством. Хамское же обращение с таксистом было, с моей точки зрения, простительно: мечтатель, а жизнь груба… Кэбби, наверное, досадили парню: известные ведь скандалисты.

Но я наблюдал Шона не раз и не два… Его лицо, словно неправильный английский глагол, имело три навсегда застывшие формы: каждый гость отеля вызывал в Шоке прилив подобострастия; каждая женщина – вспышку восторга; третья же форма (неприятного удивления: «Неужели я должен с этим ничтожеством общаться?») – была обычно обращена уже к спине подходившего за чем-нибудь к Шону рассыльного или официанта из соседнего кафе, но не таксиста.

С таксистами Шон никогда и ни по какому поводу не разговаривал. Он презирал наше племя. Потому и денег наших не брал…

Ежедневно в 12:00 – часы можно было проверять – к центральному подъезду подкатывал белый «роллс-ройс», и Шон исчезал в вестибюле.

Он появлялся через несколько минут, выводя в паре с рассыльным полупарализованную, еле державшуюся на спичечных ногах старуху, с дряблых щек которой при каждом шажке осыпалась розовая «штукатурка».

Подмигивая нам и хвастая пятидолларовой бумажкой, в отель вприпрыжку возвращался рассыльный, а Шон, сняв цилиндр, исправно заглядывал в салон «роллс-ройса»…

Впрочем, какое мне было дело до задницы Шона, торчавшей наружу? Разве я шпионил за ним? Но однажды в полдень, оказавшись на противоположном тротуаре у «Мэдисона» и наблюдая за процедурой усаживания румяной «смерти» в «роллсройс» с другой точки, я увидел, как, выставив на обозрение свой зад, швейцар выцеловывает пергаментные складки шеи. Скрюченная лапка ласкала его затылок…

 

2

Однажды, получив нагоняй от менеджера из-за фокусов таксистов-«аэропортщиков», взялся Шон наводить у отеля порядок: первый кэб берет первую работу! Тот, кто откажется взять пассажира на короткое расстояние, не получит и пассажира в аэропорт.

Водителем головной машины, которому досталось выслушать впервые пренеприятное это предупреждение, оказался безответный Ежик. Но даже и он возмутился столь грубым нарушением традиций «Мэдисона». Бывший архитектор не стал, разумеется, ни огрызаться, ни «спориться». В знак протеста он уехал от отеля – пустым.

Следующим в очереди стоял кэб тщедушного, с впалыми щеками пуэрториканца Риччи.

– Ты работаешь? – спросил его Шон.

– Я жду «Кеннеди», – ответил Риччи.

– В таком случае, ты напрасно теряешь время, – предупредил таксиста швейцар и больше к нему не обращался. Когда гостям требовалось такси, Шон подзывал кэб с улицы. И то же самое Шон проделал, когда появился рассыльный с двумя чемоданами: поднял руку и дунул в свисток.

Риччи открыл багажник, но успел погрузить лишь один чемодан, а другим уже завладел кэбби, подскочивший к отелю по свистку.

Два таксиста стояли друг перед другом, сжав кулаки. Однако Риччи понял, что если они сейчас подерутся, от этого выиграет только тот, кто их стравил.

– С тобой я не буду драться, – сказал Риччи таксисту и шагнул к швейцару.

Шон был сильней и моложе. Риччи явно не мог с ним справиться. На что он рассчитывал?

Ухватившись за поля цилиндра обеими руками, Риччи с обезьяньей ловкостью натянул его на голову Шона по самые плечи. Голова исчезла, будто ее оторвали; и тогда внезапный удар в живот согнул ослепшего Шона пополам. Второй удар швырнул его на асфальт. После третьего – ногой по ребрам! – швейцар уже не смог подняться…

Подобные зрелища – не в моем вкусе, и я потихоньку «слинял».

 

3

Несколько дней держался я подальше от идиотской этой гостиницы, объезжал ее, что называется, десятой дорогой, но как-то раз пришлось мне высадить клиента возле дома напротив «Мэдисона», и я увидел у центрального подъезда израильтянинакэбби по имени Шмуэль, с которым мне очень даже хотелось бы кое-что обсудить.

Стоя посреди тротуара, на том самом месте, где положено находиться швейцару, Шмуэль допрашивал: «Куда вам ехать?» – каждого появляющегося из двери гостя, останавливал кэб, принимал чаевые.

– Учитесь, как делать деньги! – веселился Шмуэль, показывая нам горсть собранной за несколько минут мелочи.

«И не совестно?» – подумал я, не решаясь, впрочем, сделать замечание вслух. Сметливый Шмуэль был непререкаемым авгоритетом для работавших под «Мздисоном» таксистов: и для израильтян, и для русских, и для арабов. Со Шмуэлем кэбби советовались по самым серьезным вопросам: у кого, например, у греков или у поляков, или же у пуэрториканцев можно подешевле взять в аренду медальон? И даже хозяева медальонов интересовались мнением Шмуэля: у какой, скажем, из страховых компаний – лучшая (не самая дешевая, а самая надежная и самая выгодная) страховка: у «Игала», у «Эмпайр» или у «Нассо»?.. С того самого дня, как я получил неизвестно за что повестку в уголовный суд, у меня гвоздем сидело в голове – показать ее именно Шмуэлю. Но за прошедшие с тех пор недели мне так и не представился случай сделать это. Застать Шмуэля под «Мэдисоном» было трудно: он не торчал здесь с утра до вечера, как большинство таксистов, которых я знал. Шмуэль принадлежал к той немногочисленной когорте водителей экстракласса, которые дружили со всеми швейцарами и работали под всеми отелями…

Сейчас, однако, Шмуэль вес себя недостойно, с точки зрения таксиста, усаживая гостей отеля в кэбы и получая ЗА ЭТО квотеры, и мне вообще расхотелось просить у него совета. Стыдясь поведения всеобщего любимца, я сам остановил такси для какой-то девушки, а протянутый квотер – не принял.

Шмуэль немедленно оттер меня плечом и, не закрывая дверцу, подождал, пока девушка выложит монету на его ладонь.

– Это не твои деньги! – сказал мне Шмуэль и направился к подпиравшему стенку у входа в отель кряжистому, коротко остриженному парню, на котором не было цилиндра и на которого я не обратил внимания: мало ли кто ошивается возле гостиницы.

Шмуэль ссыпал мелочь в карман кургузого, не по росту, сюртука и похлопал парня по плечу:

– Это наш новый босс, ребята! Как тебя зовут?

– Меня зовут Фрэнк, – отвечал, набычившись, парень. Он, безусловно, знал, при каких обстоятельствах таксист избил Шона, его предшественника на этом посту, и потому сейчас, впервые, по-видимому, вступив в разговор с шоферюгами, счел своим долгом предупредить их.

– Передайте своему другу, – сказал Фрэнк, ни к кому из таксистов конкретно не обращаясь, – пусть он лучше здесь не показывается. Полицию я вызывать не буду: сам сверну ему шею.

– Напрасно ты так говоришь, – миролюбиво возразил Шмуэль. – Ты стоишь здесь не потому, что тебе это нравится, а потому, что зарабатываешь деньги. И мы тоже зарабатываем здесь деньги.

– Мне платит менеджер, – сказал Фрэнк. – И я буду делать то, что он требует, а не то, что хочется вам.

Когда появился рассыльный с чемоданами, Шмуэль открыл багажник и протянул Фрэнку доллар. Но Фрэнк отрицательно покачал головой: он хотел быть честным швейцаром.

 

4

Когда к очередям под «Мэдисоном» добавился еще и честный швейцар, там и вовсе житья для таксистов не стало. Не только на меня, на многих матерых кэбби произвел гнетущее впечатление отказ Фрэнка взять у Шмуэля доллар. «Мэдисоновские» аэропортщики расползались по городу в поисках новых пристанищ…

«Число посадок» – жестокий показатель количества пассажиров, воспользовавшихся моим кэбом, – росло ото дня ко дню: 28, 36, 42, 53…

Деньги, конечно, я зарабатывал, но давались они – кровью. По утрам все чаще не было у меня сил подняться, и все чаще я не мог донести пригоршню воды до лица.

А знойное лето между тем превращало Манхеттен в раскаленную духовку; приходилось поднимать стекла и включать кондиционер.

«Как у тебя тут чудесно!» – говорили мне пассажиры, усаживаясь в чекер. Но за эту поблажку, за пользование кондиционером, таксист расплачивается не только перерасходом горючего. Понежится кэбби минут эдак сорок в зефирно-ласковых струях, – бац! – на приборной панели загорается красный сигнал, и одновременно беспомощный чекер останавливается посередине авеню. Отключился, не выдержав нагрузки, двигатель. Стой теперь и жди, пока он – остынет.

Пришлось вернуться под «Мэдисон», в русскую стаю. Опять Начальник, Длинный Марик, Скульптор; одни и те же, осточертевшие рожи – глаза мои бы их не видели! Постоишь часа два – получишь клиента на десятку – в «Ла-Гвардию»… Как носильщики, которые будучи не в состоянии взвалить на плечи чересчур тяжелую ношу, вынуждены уменьшать ее вес (хотя из-за этого им придется вместо одной ходки делать две), мы расплачивались за потерянные у отеля часы – ночной работой, а утром, не отдохнувшие, не имея сил крутить баранку, снова становились под отель… На скользкую я ступил дорожку…

Стояли мы как-то возле «Мэдисона», вдруг глядь: к нашей очереди пристраивается «форд» – 2W12. Медальон Узбека, а за рулем – пуэрториканец. Подходит к нам.

– Давно стоите?

– Пять минут. Три машины ушли в Коннектикут.

Засмеялся, оценил юмор.

– Рентуешь? – настороженно интересуется Помидор.

– Нет, моя, – погладил пуэрториканец крыло машины.

– У русского, что ли, купил? – допытывается Помидор.

– Откуда мне знать: у русского или у китайца. Я купил у брокера…

Узбек жил на отшибе от русской колонии, где-то в Бронксе; никто не знал ни имени его, ни фамилии. Только номер медальона – 2W12 – мы, таксисты, помнили. Куда девался Узбек, ни один из нас не имел понятия.

– Отняли у него медальон – продали за долги!

– Не имеют права: он болеет!

– Его на коляске возят…

– Пятки давно сгнили! – высказался Доктор. Но было непонятно, прослышал ли он что-нибудь или просто хвастает своей прозорливостью: – Помните, поцы, что я ему говорил?

Мы помнили… Вот уж кто не стоял под отелями, так это Узбек. Что сталось с нашим товарищем? Что будет с каждым из нас?..

Единственной отрадой служила нам болтовня о нашем таксистском герое. Нашим знаменем стал доблестный Риччи. Слава его поднялась на гребень новой волны, когда из больницы вернулся Шон.

Риччи не струсил, не смылся. Стоял, как ни в чем не бывало, дожидался аэропорта. Шон больше не пытался наводить у отеля порядок, мы злобно посмеивались…

Звезда Риччи закатилась внезапно, как и взошла: он украл у Фрэнка портативный телевизор. «Мэдисон», как и многие отели, имеет два подъезда: центральный и боковой. Когда Шон вернулся, новичка Фрэнка перевели на второстепенный пост, и там, в швейцарской каморке при боковом входе, наш герой совершил постыдную, во вред всем таксистам кражу и с тех пор у «Мэдисона» больше не появлялся…

 

5

Я стоял теперь у бокового входа. Не поэтому, что новый швейцар нравился мне больше, чем Шон. Напротив: честный Фрэнк был для таксистов хуже спесивого своего коллеги, который не вмешивался в наши делишки. Да и багаж к боковому подъезду рассыльные выносили реже, чем к центральному. Но зато очереди не собирались здесь длинные: два-три кэба, не больше… Таксистская лотерея у бокового входа разыгрывалась азартней, но игру портил Фрэнк. Все зависело от его настроения.

Когда город затихал после утренней спешки, я подкатывал к боковому подъезду. Занял я очередь, допустим, третьим. За полчаса две машины, что были передо мной, ушли. Ну как выпадет мне сейчас «Кеннеди»!.. Вдруг у Фрэнка припадок служебного рвения:

– Кэбби, кончайте базар! Первая машина берет первую работу. Знать ничего не знаю!

Отслужив пять лет в военном флоте, сменив лихое матросское прошлое на должность швейцара, парень погибал от тоски. И погиб бы, задохнулся, если бы сама жизнь не поставила его перед жгучей тайной одной рыженькой парикмахерши, которая – цок! – цок! – цок! – каждое утро пробегала мимо отеля.

Знаете, как это бывает: абстрактная, совершенно отвлеченная проблема: «Есть ли жизнь на Марсе?», «Существовала ли Атлантида?» – внезапно становится вашей проблемой: вы должны во что бы то ни стало ее решить!.. Так случилось и с любознательным по натуре Фрэнком, когда он почему-то почувствовал себя обязанным доподлинно установить: носит ли эта рыженькая лифчик или же не носит?..

Не такая уж, казалось бы, каверза, да рыженькая путала карты!

То появится в дымчатой, как смог над июльским Манхеттеном, блузке, и, замечаю я, что Фрэнк уже склоняется к положительному решению: по-видимому, мол, да, носит. Однако на следующий день слишком плотной вязки джемперок повергает матроса во власть сомнений; в голове у парня – сумбур, на лице – растерянность… А назавтра такой финт: в неурочное время, когда ее никто не ждет, когда изогнувшись эдаким вопросительным знаком, – чтобы не запачкать томатным соусом свой приталенный, с иголочки сюртук, – Фрэнк глотает сосиску, является рыженькая: в шортах, накинув на плечи плащ. Голые ножки сверкают, тут и сосиской подавиться недолго!..

Мы же, по совести говоря, ни капли не сочувствовали Фрэнку. Наоборот, мы радовались, когда он, не зная, как подступиться к своей проблеме, терзался… Мы – это кэбби-кореец, которого я называл Ким Ир Сеном; заплывший жиром сириец Акбар (не знаю, почему, но – Акбар), а я был для них просто «Эй, чекер!».

Пока погруженный в свои раздумья Фрэнк, стоя на посту, как бы отсутствовал, мы старались рассеивать накапливающихся перед входом отеля постояльцев, дабы швейцар, очнувшись, не засадил в кэб к кому-нибудь из нас кого-нибудь из них. Особенно в этих операциях свирепствовал Акбар; он только коленом под зад не давал, прогоняя людей на угол. Обычно в руках Акбара были раскрытый термос с пловом и ложка.

– Ланч! – рычал Акбар на каждого, кто осмеливался, не имея при себе чемодана, приблизиться к его «доджу». – Ты покушал? Я тоже хочу кушать!

Славно мы зажили, когда рыженькая завела моду останавливаться и болтать с Фрэнком. Дожидаясь в спокойной обстановке аэропортов, мы от нечего делать прислушивались к этим разговорчикам. Говорил в основном Фрэнк. Очень тихо, взволнованным шепотом, а рыженькая только диву давалась: «Ой, надо же!..»

Но понять, что именно в монологах швейцара ошеломляло парикмахершу, было непросто… Между разрозненными словами Фрэнка, которые время от времени удавалось уловить, логической связи не было:

80 ЛЕТ… СНИЗУ – ДОВЕРХУ… ПОЛНЫЙ МАРАЗМ… ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ…

– Надо же! – приговаривает рыженькая и, вытянув пальчик по направлению к громадине «Мэдисона», увлеченно, совсем не замечая, что Фрэнк вот-вот нырнет под ненароком распахнувшийся плащ, пересчитывает зачем-то этажи отеля: семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

Наверное, ей, ничего не видавшей в своей жизни, кроме Нью-Йорка, моряк рассказывает о грозных, высотой с небоскреб, гренладских айсбергах или тихоокеанских цунами… Под романтическую эту музыку Ким Ир Сен получает «Ла-Гвардию», Акбар – «Кеннеди», но едва я оказываюсь первым, ко мне тотчас привязываются какие-нибудь бизнесмены: отвези их в «Колизей», им срочно нужно!

– Джентльмены, неужто вы таких простых вещей не знаете? – журю я их, настырных, радуясь, что Фрэнка поблизости нет, что он куда-то запропастился. – Здесь, у «Мэдисона», стоят только те кэбы, которые обслуживают иностранных туристов. Запомните: такси всегда нужно ловить на углу!

Глядь, прямо на меня идет Фрэнк. Почему-то я не сразу его узнал. Ну, думаю, все! Засадит он мне сейчас этот «Колизей», плакала моя первая очередь. Но Фрэнк спешит мимо. Он куда-то летит! И цилиндра на нем нет – рабочий день швейцара закончен. Потому-то я и не узнал его. А на углу – рыженькая. Машет ручкой. Она нашего Фрэнка и без цилиндра узнала!..

 

6

Наверное, Фрэнку удалось-таки решить проблему, поскольку не такой он был человек, чтоб не справившись с одной, приняться за другую: прелесть как хорошенькую, но главное двуликую испаночку, которая туда же – цок! – цок! – повадилась шнырять мимо импозантного, одетого по моде прошлого столетия красавца-швейцара…

Любовь с рыженькой в те дни еще пламенела, и Фрэнк, постоянно высматривая ее в толпе, пристального внимания на других женщин не обращал, когда однажды (это произошло у меня на глазах), машинально встретив и машинально проводив взглядом промелькнувшую мимо фигурку испаночки, он буквально остолбенел, сопоставив два не укладывавшихся в голове изображения: строгое, в очках, личико и то, что он увидел, обернувшись девушке вслед: самую легкомысленную в Манхеттене, резвую, как ртуть, попку. Фрэнк нахмурился, и губы его прошептали: «Так – не бывает!».

Пробегая как-то мимо «Мэдисона», – черная макси-юбка и черный жакет – испаночка вдруг вспомнила, что ей надо бы позвонить и попросила швейцара разменять доллар… Деликатные, избегавшие прикосновения пальцы, уронили одну из монет, она покатилась; последовало грациозное наклонное движение, и длинная, до щиколоток юбка приоткрылась – леденящим душу разрезом!

В своем первом злоупотреблении служебным положением Фрэнк, однако, не пошел дальше того, что предложил девушке воспользоваться телефоном, установленном в его каморке. «А это удобно?». «О чем вы говорите?!». Но швейцар не поперся следом в каморку. Как и подобает джентльмену, он остановился у порога. Зато говорил – без умолку! В уши беспечной жертвы полился испытанный яд:

– ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ ГОД! – услышал я. – В ПОЛНОМ МАРАЗМЕ… ДЕВЯТЬ МИЛЛИОНОВ…

Видимо, от волнения Фрэнк что-то перепутал. Кто это с прошлой пятницы постарел на шесть лет? Чьи это пять миллионов успели превратиться в девять?!

– Надо же! – изумлялась испаночка…

– СНИЗУ ДОВЕРХУ! – заговаривал ее колдовскими словами Фрэнк, а испаночка, будто под гипнозом, вытянув хрупкий пальчик, уже пересчитывает этажи «Мэдисона»:

– Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре…

Чем выше запрокидывается ее голова, тем прнстальней всматривается Фрэнк в туманности кофточки, хотя тут-то тайны нет: испаночка лифчик не носит, каждому ясно!..

А вот смешливая медсестричка на коротеньких толстых ножках без этой части туалета не обойдется! Никоим образом. Но Фрэнк уделяет внимания толстушке ничуть не меньше, чем худышкам. Его цилиндр теперь вертится целыми днями, как на шарнирах; всем девчонкам, у которых находится минутка послушать его, швейцар рассказывает и про старческое слабоумие, и про миллионы, и всех зазывает в каморку взглянуть на чей-то портрет… Девчонкам это ужас как нравится, а нам еще больше!

Нам – раздолье, таксистская вольница! Который кэбби хочет ждать аэропорта, тот и ждет. Не до нас Фрэнку. Я уже столько раз слышал его монолог, что постепенно уловил смысловые связи между разрозненными словами, и когда Фрэнк затягивал было увертюру о погоде, меня так и подмывало просуфлировать ему тезисы: 

1. «НЕЛЬЗЯ БЫТЬ ДОБРЫМ». 

– Пожалеешь кого-то – погубишь себя. К примеру, он. Фрэнк (да, его зовут Фрэнком) – опомниться не может, как этот 90-летний маразматик, спекулируя на отзывчивости молодого штурмана, поставил его возле этой «конюшни» – собирать квотеры…

2. «ПЯТНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ».

– Представляете: ходить без посторонней помощи не может, одинок, как перст, а продать – ни в какую! Из упрямства: ему дают 15 миллионов!.. Честное слово, я бы продал за семь. Так нет же, тянет на своих плечах эту громадину – «Мэдисон». Мне бы – плюнуть, пусть делает, что хочет, но мой покойный отец безумно его любил. Нет, отец любил не отель, а своего старшего брата, моего дядю… Хотите взглянуть?

(В следующей мизансцене Фрэнк продолжает монолог, опершись рукой о притолоку каморки; это комментарий к не видимому нам Портрету).

3. «СНИЗУ ДОВЕРХУ».

– Да, он хозяин этой конюшни. И надо отдать ему должное: светлая была голова. Начинал в свое время мальчиком на побегушках. Но теперь совсем спятил. Он, с одной стороны, не хочет, чтоб единственный племянник – ждал его смерти; он хочет передать наследнику отель, но ставит нелепые условия. СНИЗУ – ДОВЕРХУ, по всей лестнице – от швейцара до главного управляющего – должен пройти Фрэнк, чтобы научится руководить этой махиной… И если бы только это!

Очередная девушка появляется из каморки, делает шаг и – проваливается в ловушку. Выживший из ума миллионер, оказывается, требует от Фрэнка нечто совсем уж немыслимое:

– Сперва женись, а потом уж вступай во владение. Ну, не бред? Легко ли в наше время найти девушку, готовую посвятить себя семье? Он, Фрэнк, пробовал – сплошные разочарования. Вот сейчас стоял и думал: а не послать ли все к чертям и снова – в море?!.. Сарай все-таки здоровенный… Сколько в нем этажей? Тридцать один, тридцать два, тридцать три…

А девчонки все подряд были дуры?

Не думаю. Но взволнованный шепот, горящие глаза, ладная, в сюртуке, фигура – нравились им. И разве Фрэнк был хуже других парней, которые врали о чем-то другом? И заливал-то он с такой простительной целью: привлечь внимание, заинтересовать…

Мы же тем временем творили, что хотели! Акбар объявлял перерыв на ланч, Ким Ир Сей обслуживал иностранных туристов, а я скрывался за кипарисом, в засаде…

 

7

Вполне овладев жанром стремительной любовной новеллы, Фрэнк, однако, не рассчитал своих сил, замахнувшись на многоплановый, с параллельными линиями – роман. По дурости, неизвестно зачем, затащил он как-то в свою каморку «хипповатую» неказистую бабенку с лиловыми губами, причем, в нарушение собственных же правил, не остановился на пороге, а поперся следом и даже прикрыл дверь.

Когда же минут через десять отдувающийся Фрэнк вывалился из каморки с перепачканным помадой ртом, то лицом к лицу – надо же! – столкнулся с поджидавшей его на ступеньках отеля рыженькой парикмахершей, которая на этот раз не нашла никакого повода, чтобы завлекательно расхохотаться при встрече, а вместо «здравствуй» сказала Фрэнку:

– Подонок!

В бешенстве Фрэнк отер рот рукавом, но когда понял, что натворил, вызверился – на кого бы вы думали? – на меня с Ким Ир Сеном:

– Кэбби, здесь не базар! Мне менеджер что приказал?!..

Напомнить бы дрянцюге, что менеджер не велел, наверное, и девчонок в каморку затаскивать.

Мы расплачивались за беспутство Фрэнка. Напрасны были все наши усилия прикормить рассыльных долларами, которые Фрэнк отвергал. Мы платили рассыльным, чтобы они почаще выносили багаж на нашу сторону, к боковому подъезду. Но один приступ черной меланхолии уничтожал результаты многодневных наших усилий. Мы строили замки на песке.

– Первый кэб берет первую работу! – орал Фрэнк. Орать ему быстро надоело, парень он был незлой, однако же, распуганные крикливым швейцаром рассыльные выносили все аэропорты к центральному подъезду.

 

8

Не берусь судить: то ли Фрэнка подкосила ссора с рыженькой, то ли сглазила его лиловогубая дурнушка, но на углу, куда мы привыкли сгонять надоедливых клиентов, переодевшегося после смены швейцара не встречали больше ни испаночка, ни толстушка-медсестричка.

Фрэнк резко снизил требования к контингенту девиц; стал активнее и развязнее «клеить их», но это не помогало: заигрывания бывшего матроса утратили шарм… Озорной прежде взгляд стал просящим, интонации – бодряческими, и женщины, с которыми он заговаривал, немедленно «поумнели»: они не желали ни слушать байки про сумасшедшего дядю, ни смотреть на его портрет; и никто, за исключением таксиста Акбара, не заглядывал теперь в каморку. Однажды шутник Акбар, спрятавшись в каморке, изрядно напугал Фрэнка; они чуть не подрались.

– Так даже лучше, – жаловался Фрэнк сменявшему его в три часа пополудни швейцару-пуэрториканцу. – Из-за всех этих шлюх я за прошлый месяц не отложил ни цента. Бар, диско, мотель – никаких чаевых тут не хватит…

За смену Фрэнк не собирал больше сорока долларов.

– Почему ты такой глюпи? – сладко жмурясь, шептал ему Ким Ир Сен. – Лагади – «бак»…

– «Кеннеди» – два! – поглаживал плечо сюртука Акбар.

– Стойте возле своих машин! – огрызался Фрэнк. Он был непутевым, но все-таки честным швейцаром! И оставался таким еще долго, пока на горизонте не появилась Дылда-С-ИзумленнымЛицом…

 

1

Как гром с ясного неба, грянул суд по поводу штрафа «Остановка запрещена».

– Вы признаете себя виновным? – спросил арбитр.

В отглаженном пиджаке, строгий и сосредоточенный, я отлично понимал, что если сейчас мне удастся отмазаться от штрафа, то я не только сохраню кровные свои доллары, но еще и получу (и это главное!) серьезные гарантии на выигрыш дела – в уголовном суде. Ибо, оправдавшись здесь, я смогу предъявить там – документ о моей невиновности. «Странный этот полисмен, – скажу я, положив на судейский стол сегодняшнее решение арбитра, если только оно будет оправдательным, – хотел поначалу оштрафовать меня за остановку в якобы запрещенном месте. А когда я указал ему на абсурдность его действий, он со зла не придумал ничего лучше, чем обвинить меня в „подстрекательстве к бунту“; уж не знаю: плакать мне или смеяться?..»

«Не виновен!» – звонко отвечал я на вопрос добряка-арбитра, симпатии которого явно были на стороне живых людей, которым иной раз приходится ненароком отступить от скучных бюрократических «Правил паркования».

Эту выгодную для меня характеристику арбитра, я вовсе не выдумал. Она сложилась в ходе предыдущего, происходившего перед моим, слушания:

Разложив перед арбитром какие-то схемы и фотографии, юный самоуверенный адвокат, нанятый таксистом, разделывал под орех взопревшего полисмена.

– Не укажете ли вы на схеме перекрестка, где именно в момент нарушения находился кэб? – попросил адвокат полисмена, и тот – указал.

– А вот фотография! И какая хорошая, какая четкая! – непонятно почему светился радостью адвокат. – Будьте уж так любезны: покажите нам это самое злополучное место и на фотографии. Затрудняетесь? Ничего, ничего, – подбадривал хитрый балагур полисмена. – А вы, случайно, не помните, с какой скоростью ехал кэб?.. А с какой скоростью ехали вы?.. Но вы же только что заявили, что ваша машина – стояла!..

Адвокат беспомощно уронил руки:

– У меня нет больше вопросов! Полисмен не ориентируется на фотографии, он не помнит, где, собственно, произошло так называемое «нарушение». Обстоятельств он тоже не помнит: может быть, он стоял, когда водитель такси проехал мимо, а, может, – наоборот: ехал сам полисмен, а кэб – стоял?.. Этот полисмен выписывает так много штрафов, что не помнит, кому и за что… Но если мы все же хотим узнать, что в действительности произошло на данном перекрестке, то пусть нам об этом – правдиво и подробно – расскажет мой подзащитный!

– Отличная работа! – похвалил молодого адвоката арбитр, и едва кэбби пробубнил: «Я вообще никогда не нарушаю», объявил решение:

– The case's dismissed. Следующий…

– Ваша Честь! – торжественно начал я, предвкушая легкую победу.

– Я не «Ваша Честь», – тотчас осадил меня арбитр.

– Сэр! – поправился я. – О безобразиях, которые вытворяют на улицах Нью-Йорка некоторые полисмены, вам известно лучше, чем кому-либо другому.

– Говорите по существу, – вторично перебил меня арбитр.

Многие люди, если их перебивают, и тем более в официальной обстановке, теряются, начинают бэкать, мэкать. Многие, да не я! Заблаговременно разработал я убедительнейшую, хотя, может, и не очень правдивую версию происшествия. Но опровергать эту версию сейчас было некому: полисмен, с которым мне предстояло встретиться лицом к лицу в уголовном суде, на сегодняшнее слушание вызван не был. Я мог говорить все, что вздумается. И тем не менее мои показания отличал изысканный лаконизм:

– Такси, за рулем которого я находился, остановила женщина с ребенком в коляске. Я вышел из кэба, чтобы погрузить в него детскую коляску…

У кого поднимется рука наказать такого обходительного кэбби? Не поверить же моему искреннему тону было невозможно, и я видел: арбитр верит моим словам!

– Все? – спросил арбитр.

– Остановка заняла меньше минуты, – не удержался я добавить заключительный штрих и поправил безукоризненно повязанный галстук.

– Я признаю вас виновным, – сказал арбитр.

– Ка-ак?! – взвился я.

– Мое решение основано на том, что вы сейчас рассказали, – охотно пояснил арбитр. – Вы ведь не только остановились возле знака «Остановка запрещена», но еще и вышли из кэба. Штраф – двадцать пять долларов. Следующий!..

 

2

У центрального подъезда «Мэдисона» собралось не меньше десяти кэбов; здесь мне нечего было делать. Но среди томившихся в очереди таксистов я заметил Шмуэля.

Легендарный этот таксист-«аэропортщик» никогда не прогонял постояльцев «Мэдисона» от своей «тачки». Побеседовав со Шмуэлем, клиенты сами удирали на угол.

– Разве вы не знаете порядка? – корит Шмуэль торопыгу, нацелившегося на его кэб. – Обратитесь к швейцару, дайте ему доллар, он посадит вас в такси…

И торопыга семенит на угол: он не хочет платить доллар! Он лучше сам поймает такси… А иной гость, поворчав: «Грабеж среди бела дня!» – и впрямь сунет швейцару зеленую бумажку. Швейцары души не чаяли в Шмуэле.

Поговорить с авторитетным кэбби мне было необходимо: день слушания в уголовном суде приближался, а после того, как я самым дурацким образом прошляпил «Запрещенную остановку», уверенности в своих юридических талантах у меня поубавилось.

– Ты можешь посоветовать, что мне делать? – спросил я Шмуэля, приглашая его в сторонку, чтобы нашему разговору не помешали трепачи-кэбби. Но куда от них денешься; каждый норовил вставить слово.

– Поздно ты надумал советоваться, – сказал Скульптор.

– Врать в суде нужно было умно, а ты соврал глупо, – поднял назидательный палец Начальник.

– Вас не спрашивают! – злился я, показывая Шмуэлю повестку. – Ты понимаешь, за что, собственно, меня тащат в суд?

Через плечо заглянул Длинный Марик.

– Бублик, ты еще не расквитался с тем чемоданом? Шмуэль, у него, между прочим, нет гражданства. Этот чемодан может ему дорого стоить…

– При чем тут «гражданство»?! – бесился я. – Какой «чемодан»? Ну что ты мелешь?

Шмуэль возвратил мне повестку и сказал:

– Я не знаю, что там у тебя на самом деле произошло. Ты спрашиваешь совета? Пожалуйста: прежде чем идти в уголовный суд, ты должен встретиться с адвокатом..

 

3

У бокового подъезда мне тоже нечего было делать: там разорялся Фрэнк. Не имело смысла – занимать очередь за Ким Ир Сеном и новичком-греком, пытавшимся «зацепиться» у этой гостиницы. И все-таки, проезжая мимо «Мэдисона», я тормознул, поскольку заметил необычное расположение фигур перед вращающейся дверью: швейцар стоял не возле входа в отель, а возле первого кэба, где стоять ему не полагалось… На капоте желтого «доджа» сидели рядышком грек и кореец; Фрэнк допрашивал их:

– Кто этот нищий?

Таксисты молчали.

– КТО ЭТОТ НИЩИЙ?

Опять, наверное, что-то украли, подумал я и – подальше от греха – уехал…

Асфальт оплывал под ногами прохожих. Попытка включить кондиционер на самую минимальную мощность закончилась тем, что мотор – сдох. Я еле дополз до «Мэдисона»: нужно было постоять, пока двигатель хоть немного остынет…

– Как и час назад, фигуры у бокового подъезда были расположены не по правилам. Согнав шоферюг в нестройную шеренгу, Фрэнк расхаживал перед ними взад и вперед и, обливаясь потом в своем плотного сукна сюртуке, твердил:

– У НИЩЕГО ЕСТЬ БРАТ…

Тут Фрэнку пришлось сделать паузу, поскольку Акбар, стоявший в строю с термосом и ложкой в руках, самовольно отлучился, чтобы прогнать на угол замешкавшуюся у вращающейся двери старушку. Наконец разгильдяй-сириец вернулся на место, и тогда, чеканя каждое слово, швейцар произнес нечто несусветное.

– НО У БРАТА НЕТ БРАТЬЕВ!..

Лихо сдвинул цилиндр набекрень и хитро прищурился.

– КТО ЭТОТ НИЩИЙ?

Так, стало быть, никто ничего не украл, и Фрэнк занят вовсе не расследованием. Бедный парень, видать, разделил участь им самим же выдуманного дяди. То ли от тоски по своим подружкам, то ли от сорокаградусной жары он слегка чеканулся.

– КТО ЭТОТ НИЩИЙ!

– Дорогой мой друг! – подобострастно отвечал Акбар, разводя в воздухе ложкой и термосом. – Мы люди неученые. Разве мы можем отвечать на твои такие сложные вопросы?

– Могу я, в конце концов, сесть в такси?! – выскочив из-за спины сирийца, напустилась бабка на швейцара.

Фрэнк стиснул виски пальцами. Он не мог разорваться на сто частей, чтобы и безмозглых таксистов учить уму-разуму, и одновременно усаживать в кэбы сварливых старушек. Швейцар облил презреньем шеренгу и, как бы желая сказать: «Так будет со всяким болваном, который не способен…» – распахнул дверцу первой машины. Вредная бабка прыгнула в кэб:

– Универмаг «Александрс»!

Акбар заскрежетал зубами, спрятал термос под сиденье и включил мотор…

 

4

Я шнырял по городу, высматривая чемоданы. Поднаторев в этой охоте, я чуял их, как гончая – зайца; но раз за разом более проворные кэбби выхватывали багаж у меня из-под носа: я устал и проигрывал гонку…

Стал под «Хилтон».

– Чекер! – вызвал швейцар.

У вращающейся двери громоздились тележки с багажом, но команды «Открывай багажник!», которой я ждал, не последовало. Загрохотали приставные сиденья: мой кэб захватили пятеро гогочущих парней с какими-то бирками на лацканах модных пиджаков, а шестой – эдакий нервный губошлеп, дергал ручку правой передней дверцы, чтобы усесться рядом со мной.

Я имел полное право не впустить его и вообще вытурить всю гоп-компанию из машины: в чекере не разрешается возить свыше пяти пассажиров. Но ехали парни на Уолл-стрит, а это не такая уж плохая работа, по тем временам – пятерочка. Я открыл замок, и, пока губошлеп усаживался, сказал его приятелям, что, в принципе, брать шестерых таксист не имеет права, что им нужно было бы нанять две машины, что, конечно, они сэкономят, а я – «подставляю голову»… Прозрачный мой намек был схвачен на лету:

– Мы все понимаем! – весело загалдела ватага. – Мы будем страшно признательны!

Доллар-другой сверх счетчика был мне обеспечен…

Чем больше кэбби знает о том, что происходит в городе, тем больше он зарабатывает денег. Бирки на лацканах пиджаков означали: в «Хилтоне» собрался какой-то конгресс. Что за конгресс – мне «до лампочки», а вот когда он заканчивается – для меня исключительно важно! В этот день тысяча освобождающихся номеров отеля выдаст тысячу аэропортов. В этот день нельзя терять ни минуты: ни на улице, ни под «Мэдисоном» Чемоданов в хилтоновском гроте будет так много, что хватит их всем: и прикормленным «коршунам», и общей таксистской очереди. И потому, не успев еще выехать из «грота», я спросил:

– Ну, когда по домам, джентльмены?

– Завтра! Завтра! – закричали джентльмены, а уж после этого я полюбопытствовал, кто они такие.

– Юристы! Юристы! – кричат пиджаки с бирками. На ловца и зверь бежит: мне было бы очень кстати получить «за спасибо» да еще прямо в кэбе юридическую консультацию!..

– Весь «Хилтон» битком набит болванами-адвокатами! – шумят парни.

– А как насчет умных? – подыгрываю им я. – Неужто ни одного нет?

– Есть! Есть! – надрываются адвокаты. – Ларри Фишман умный!

– Самый умный!

– Гениальный! – и уже скандируют: – Лар-ри-фиш-ман! Лар-ри-фиш-ман!

Сидевший рядом со мной губошлеп зарделся; было ясно, что Ларри – это он.

– Кроме шуток, мистер Фишман, – сказал я, ложась к нему на колени, чтобы дотянуться до «бардачка» и извлечь оттуда повестку. – Мне нужно бы проконсультироваться…

И до чего же славные были они, не отвыкшие еще от студенческих замашек. Так им хотелось дурачиться, горланить: Уоллстрит! «Хилтон»! Жизнь распахнулась! – но какой-то занудливый кэбби (ну, какое им до меня дело?) попросил совета и – притихли… Даже Ларри своего дразнить перестали. А он вроде бы обнюхивал мою повестку, изучая ее близорукими глазами. Чем-то смущенный, почему-то виноватый…

– Понимаете, Viadimir, – без запинки прочел он мое имя (его язык был обучен произносить заковыристые иностранные слова) – Ваши неприятности не по нашей части… Мы специалисты по финансовым делам. Мы же работаем в корпорациях…

Беспокойство мое всколыхнулось: профессиональный юрист – затрудняется:

– Ларри, кончай трепаться! Давай сюда! – несколько рук разом протянулось в окошко перегородки. Ларри вопросительно взглянул на меня, и лишь когда я кивнул, отдал друзьям повестку.

– Что же вы там все-таки вычитали? – нетерпеливо спросил я.

– Это повестка в уголовный суд, – сказал Ларри.

– Я знаю. Но в чем меня обвиняют?

– Вы только не обижайтесь, – выглянуло из окошка пере – городки мальчишеское лицо.

– На кого обижаться? За что?..

– По этой статье обычно судят, – мальчишка-юрист произнес опять-таки незнакомое мне слово: hoovers? hoobers?

– Что это значит?

– Prostitutes…

Ax, как остроумно! Мне сразу разонравились эти хохмачи. Чудесный объект они выбрали для своего фиглярства.

– Я же специально вас предупреждал, чтоб вы не обижались, – оправдывался мальчишеский голос.

– Мы не специалисты, – сказал Ларри.

Но я не хотел их слушать, забрал свою повестку и с непроницаемым лицом крутил баранку до самой Уолл-стрит: – горбатой и кривой улочки, которая, как известно, правит всем финансовым миром и проезжая часть которой тем не менее настолько узка, что на ней не смогли бы разъехаться не только два «пузатых» чекера, но даже два крошечных «фольксвагена».

 

5

Осадив развязных юнцов, оборвав столь важный для меня разговор, я поступил правильно и ничуть о том не жалел. Весь Манхеттен буквально кишел в этот день бирками участников юридического конгресса, и мне не пришлось выискивать в толпе – юриста. Он сам нашел меня:

– Поедете в «Хилтон»?

Важный, усталый господин. Руку оттягивает портфель с бумагами. Покорно ждет решения кэбби: возьму я его или не возьму?..

– Вы – адвокат? – разглядывал я – она это или не она? – бирку на лацкане.

И тут вдруг важный господин взорвался:

– Совсем распоясались! – он имел в виду клан нью-йоркских таксистов. – Вы что: адвокатов не возите, а прокуроров возите? Или наоборот? – самовластно уселся в кэб и захлопнул дверцу. – «Хилтон»!

– Зря вы это, мистер, – примирительно сказал я, – Мне просто хотелось попросить вас, если вы юрист, сесть рядом со мной: у меня неприятности и мне надо бы вас кой о чем спросить…

И опять: уже не вчерашний студент, а американец в летах, перед которым я, к тому же, провинился, учинив ему нелепый допрос до того, как пригласил в машину, едва лишь понял, что бестактность таксиста была непреднамеренной, тотчас же выразил готовность выслушивать мои россказни:

– Vladimir? Ну, что же у вас стряслось?

– Взгляните, сэр, что это такое?

– Гм… Вообще-то я не специалист по уголовным делам…

Но эту отговорку я уже слышал и спросил напрямик:

– Такую повестку могла получить проститутка?

– Гм, если вы так ставите вопрос, то, в принципе, да…

– Но ведь это же ни в какие ворота не лезет! – взъярился я: какая-то непостижимая для здравого смысла юридическая заковыка всерьез оборачивалась против меня. – Как можно: таксиста, труженика, и проститутку судить по одной и той же статье?!

– Закон не учитывает род занятий правонарушителя…

Тут уж настал мой черед сказать «гм…»

Стараясь скрыть овладевающую мною робость, я с натугой выдавил из себя:

– А решение судьи по такому делу может повлиять на получение гражданства?

Однако участник юридического конгресса уже умаялся отвечать на мои вопросы.

– Vladimir, я не хочу вас запугивать… Как юрист я могу сказать вам только одно: в уголовный суд ни по какому поводу нельзя идти без адвоката.

– Да где же я возьму адвоката?! Откуда у меня деньги на адвокатов?

Мой пассажир достал визитную карточку, черкнул что-то на ее обороте и сказал:

– Это телефон очень хорошего адвоката, моего друга. Позвоните ему; он много с вас не возьмет…

 

6

Постепенно из моей речи исчезало обращение «сэр», вместо него я все чаще пользовался – нагловато-ухарским «мистер»… Когда, например, не захлопнувшаяся задняя дверца начинала тревожно дребезжать на ухабах, я говорил:

– Мистер, если вы сейчас, на повороте, вылетите из машины, кто тогда будет платить по счетчику?

Когда, полыхая сигнальными огнями и оглушая улицу сиреной, мой чекер обгоняли полицейские, я говорил:

– Знаете, мистер, куда они так спешат?

– Куда?

– Выпить кофе…

Туристов я угощал достопримечательностями Нью-Йорка, а поскольку для роли гида знал город недостаточно, то бессовестно пускал в ход фальшивки.

– В этом доме жили Рокфеллер и Никсон, – вполне добросовестно сообщал я клиентам, проезжая мимо здания 810 по Пятой авеню, но остановиться потом было трудно…

– А в этой церкви венчались Элизабет Тейлор и Ричард Бартон.

Дамы ахали, впросак я не попал ни разу, а самым большим успехом пользовался мой знаменитый соотечественник Барышников; за него – платили!

– Хороший был у вас день? – спрашивает меня измотанная сверхурочной работой машинистка. Разъезжать на такси ей, конечно же, не по карману. В мой кэб она села потому, что боится ночного метро. Но, приобщившись на несколько минут к комфорту, чувствуя, что ее усталое лицо помолодело в полумраке кэба, женщина расслабляется и, услышав от меня, что день был хороший, совсем уж легкомысленно толкует ответ таксиста.

– Вы, наверное, возили сегодня каких-нибудь знаменитостей?..

Нельзя же теперь ее разочаровывать.

– Только что – хотя вы все равно не поверите – в этом кэбе ехали Барышников и Лайза Миннелли.

Чуть слышный, приглушенный стон:

– О-ох!..

Таксисту, который вез Барышникова, американка не может дать на чай меньше, чем доллар. Даже машинистка. Я уж не рад, что наврал ей. Но пассажирке моей так отрадно предвкушать завтрашние свои рассказы: и сослуживцам, и боссу, и соседке – в каком кэбе ехала она вчера, что сейчас ей непременно хочется быть щедрее всех «звезд» «осчастлививших» мой чекер.

В дорожавших автоматических мойках я регулярно мыл свой кэб – за счет славы Барышникова, да еще за то, что показывал легковерным пассажирам «Женскую тюрьму» ..

Когда въезжаешь на мост Трайборо (а я въезжал на него ежедневно, вровень с высоко проложенной автострадой поднимается триада серых, с решетками на окнах, корпусов. Уж не помню, кто из таксистов сболтнул мне, будто это женская тюрьма. Было ли это правдой, я понятия не имел, но показывал корпуса всем подряд:

– А вот это, между прочим, женская тюрьма Нью-Йорка..

И самые шумные, развеселые из моих пассажиров – умолкали, становились тихими, задумчивыми… Женская тюрьма!..

 

7

Как-то в очереди на Морском вокзале досталась мне многодетная мамаша-наседка, вся в веснушках и в хлопотах, чрезвычайно озабоченная четырьмя своими дочками. Уменьшенные копии своей родительницы, тоже конопатые, сестренки были до того похожи друг на дружку, что, словно русские «матрешки», отличались только размерами… Чтобы маме было удобнее, я усадил ее на переднее сиденье, но всем своим существом она была там, сзади, – со своими твореньями, в которых даже сейчас, по дороге в «Ла-Гвардию», старалась запихнуть все хорошее, красивое, а главное – поучительное! – что только можно было почерпнуть за время поездки в такси…

– Поедем через Центральный парк? – закинул я, нацеливаясь лишний разок прокатиться по Трайборо.

– Слыхали?! – откликнулась мамаша. – Сейчас вы увидите Центральный парк!

– Здесь похоронен Христофор Колумб, – кивнул я, будто старому приятелю, на памятник великому мореплавателю, стоящий посреди площади, названной в его честь.

– Слыхали?! – теребит захлопотанная мамаша своих «матрешек».

Мы мчались по мосту Трайборо мимо серых корпусов:

– А это, между прочим, женская тюрьма Нью-Йорка…

– Слыхали?!

Мамаша была не только смешная, но и очень сердечная. Она сумела, превозмогая себя, оторваться на минутку от конопатых девочек с тем, чтобы частицу своего внимания уделить таксисту. И расспросы ее не сводились к вульгарному «как бизнес?». Она поинтересовалась, в котором часу я сегодня выехал. Долго ли мне еще предстоит работать?

Я отвечал, что, как и многие нью-йоркские кэбби, работаю примерно восемьдесят часов в неделю…

– Слыхали?!

– Но ни один кэбби во всей Америке, – совсем уж разошелся я, – не работает столько, сколько мама, у которой четверо детей!

– Слыха…

Бедняга не могла ни выдохнуть, ни вдохнуть. Будто муж поздравил ее с днем рождения по радио. Голубые глаза увлажнились, и она уставилась на меня, прижав руки к груди…

Потом я целый месяц рассказывал таксистам, какими был вознагражден за свой экспромт чаевыми, но поскольку я говорил правду, никто не хотел мне верить…

Когда это было? Весной? Летом? Осенью?.. Вертясь по Манхеттену, как белка в колесе, таксист теряет ощущение времени… Но если я подобрал «матрешек» на Морском вокзале (и стало быть, еще промышлял там), то случилось это, безусловно, до того, как я разгадал загадки швейцара Фрэнка, и стало быть, именно в тот тревожный период, когда надо мной уже вплотную нависло разбирательство в уголовном суде…

Разумеется, я позвонил по номеру, который записал для меня отзывчивый юрист, и его коллега, «недорогой адвокат», объяснил мне по телефону, что никакой необходимости срочно разбирать полицейские каракули – нет; мы встретимся прямо в суде и успеем наговориться. Дело мое, несомненно, будет улажено; однако, если я хочу, чтобы в назначенный день он действительно появился в суде, ТРИСТА долларов должны быть уплачены заранее. Не потому, что он мне не доверяет, а таково общее правило всех адвокатов по уголовным делам.

Я не знал, как поступить: и суда я боялся, и денег было жалко…

 

8

В час «пик», когда такси нарасхват, высаживая очередного клиента у входа в Центральный парк, услышал я свист швейцара, доносившийся с противоположной стороны улицы. Возле отеля «Святой Мориц» маячил фибровый чемоданишко…

Уверенности, что несолидный этот чемодан поедет в аэропорт, у меня не было, а разделяла нас двойная желтая полоса. Если полицейский заметит, что я ее пересек…

Поняв мои колебания, швейцар опять дунул в свисток и при этом помахал руками, изображая порхающую птичку – стопроцентный аэропорт! Представляя эту пантомиму, швейцар ни в коем случае не обманет таксиста: подобными вещами не шутят… Я развернулся против движения вливающейся в парковую аллею Шестой авеню и – не зря! фибровый чемоданчик направлялся в «Ла-Гвардию».

– Въезжайте в Парк! – скомандовал клиент. Мне это было на руку: через Парк, значит, через мост Трайборо, но, закончив запрещенный разворот, я не мог отказать себе в невинном таксистском удовольствии – отчитать пассажира:

– Как у вас язык поворачивается говорить водителю подобные вещи! Швейцар показал мне, что вы опаздывает е на самолет, и я ради вас пошел на грубейшее нарушение. Зачем же вы заставляете меня сделать второе?

Мы уже углубились в Парк, а я все свербел:

– Штраф за меня, небось, платить не стали бы!

В ответ на мои наскоки нахал зевнул:

– Таксиста не могут оштрафовать, если я сижу в кэбе…

– А вот это совсем уже постыдное хвастовство! – полез я в бутылку.

Пассажир тоже повысил голос:

– Прикуси язык, кэбби! Ты знаешь, кто я?

– Да зачем мне это знать! Какое мне до этого дело?!

– Я комиссар полиции Чикаго! – цыкнул на меня пассажир, но его слова ничуть не охладили меня.

– Ага! – закричал я, еще пуще входя в раж: – Наконец-то, один из вас мне все-таки попался!

– Что за выражение – «попался»? Думай, что говоришь, кэбби!

Этот пятидесятилетний остряк, которому вздумалось подразнить меня, не догадывался, по-видимому, что на самом деле я вовсе не злюсь, ибо что может быть отраднее для издерганного кэбби, чем повод излить из своей души на чью-то голову наболевшее?

– Только и знаете, что издеваться над таксистами! – шумел я, прикидываясь будто бы и впрямь поверил, что он комиссар полиции. – У вас же времени не остается ловить настоящих преступников!

– Не болтай о том, чего не знаешь! – гудел самозванец. – Я всегда говорю моим ребятами: не трогайте кэбби, если он накрутит пару лишних долларов, как ты сейчас – намылился, небось, тащить меня через Трайборо?! Я тебя сразу раскусил!

– Так вы же сами сказали: «Езжай через Парк», – по-настоящему обиделся я.

– Представляю, какой «концерт» закатил бы ты мне, если бы я велел тебе ехать по мосту Квинсборо, – хмыкнул мой пассажир; тертый, видать, калач. – Да это уж ладно. Но если ты, сукин сын, вздумаешь развозить наркотики, вот тогда мы с Мак-Гвайром живо возьмем тебя за одно место! Ты меня понял?!

– И буду! – кривлялся я. – И буду развозить наркотики. Потому что честно работать вы все равно не даете. Житья от вас нет! Повестки в уголовный суд ни за что раздаете!

– Полицейские не выписывают повестки в уголовный суд «НИ ЗА ЧТО». Это ты можешь рассказывать кому угодно, только не мне!

– Значит, «не выписывают»? – кричал я, дотягиваясь, не снижая скорости, до «бардачка». – А это что такое?! – И, не оборачиваясь, протянул на заднее сиденье замусоленную повестку. – Что это, спрашиваю я вас, такое?!..

– Ага: SOLICITING! – злорадно загоготал на удивление осведомленный клиент, сходу расшифровав и неразборчивую пропись ing-овой формы, и суть моего «преступления». – Сорок вторая улица и Парк-авеню! Все понятно…

– Что вам «понятно»? – по инерции огрызнулся я.

– Автобусная остановка возле билетных авиакасс! Ты воровал пассажиров у городского автобуса. Сколько человек ты успел затащить в свой кэб, прежде чем тебя сцапали?

– Троих, – немедленно сознался я, а странный этот тип аж хлопнул себя по колену от избытка непонятных мне чувств.

– Так я и знал, что он хороший хлопец!

– Кто?

– Полисмен!

– О, просто замечательный! – съехидничал я.

– Доброе сердце! – убежденно покачал головой пассажир: – Ты учти, он ведь имел полное право припаять тебе еще и «подсадку». Но он пожалел тебя…

– Он дал мне «Остановка запрещена».

– А мог бы инкриминировать «вымогательство»! Вот тогда ты попрыгал бы!

– Какое там «вымогательство»! – возмутился я. – Я брал по шесть долларов с человека до «Кеннеди»… Я понятия не имел, что таксистам запрещено подбирать клиентов на автобусной остановке. Я вообще это слово SOLICITING впервые услышал от полицейского.

Пассажир сразу же поверил мне и смягчился:

– Так вот почему ты вляпался, – сказал он. – Ты шкодничал по незнанию, а полицейский подумал, что ты совсем уж отпетый жулик. Ты войди в его положение: он стоит на посту, а тут прямо перед его носом какой-то кэбби откалывает «левые номера». Ты меня понял? Что, по-твоему, он должен был делать?

– Мне-то теперь что делать? – с горечью сказал я. – На днях суд, адвокат хочет триста долларов…

– А зачем тебе адвокат на первом слушании?

Ни один из профессиональных юристов ничего мне об этом не говорил.

– А разве будет еще и второе?

– А как же! Сейчас тебя вызывают на предварительное. Судья только спросит, признаешь ли ты себя виновным. Тридцать секунд – больше времени он тебе не уделит. Там таких фруктов как ты, будет, знаешь сколько… Ты меня понял?

Шлагбаум поднялся, впуская нас на мост Трайборо:

– Женская тюрьма, – кивнул я в сторону триады серых корпусов, угощая гостя из Чикаго достопримечательностью НьюЙорка.

– Только не врать! – отмахнулся гость. – Это диспансер для особо опасных психов…

Я смутился, а пассажир, почесав затылок, сказал:

– Учти, шанс выкрутиться у тебя есть только на первом слушании. Если ты виновным себя не признаешь, судья распорядится вызвать полисмена, который выписал повестку. Полисмен даст показания, и – пиши пропало.

– А если я признаю себя виновным, что мне будет? – спросил я, но тут добровольный мой консультант рассердился.

– Если ты, рохля, брал всего по шесть долларов, а теперь собираешься признать себя виновным, то нечего морочить мне голову! Когда тебя обвиняют, надо защищаться! – Доброхот этот настолько завелся, что ему претило мое малодушие. – Выиграть, в принципе, было бы можно, но судья ведь не даст тебе рта открыть… Ты понял?

Досадуя, что я ни черта не понял, что всерьез обсуждать со мной мое дело нельзя, наморщив лоб и покусывая губу, пассажир размышлял вслух:

– Судья позволит тебе произнести только одну из двух стандартных формулировок: «Виновен» или «Не виновен». Можно воспользоваться третьей – «Виновен – при смягчающих обстоятельствах», но у тебя же никаких «смягчающих обстоятельств» нету. Что ты можешь сказать? Что ты не знал? Этого судьи терпеть не могут. Разозлится и влепит тебе так, что будешь знать!.. Ты, между прочим, не вздумай разговаривать с судьей так, как ты это себе со мной позволяешь. Хуже нет, как разозлить судью; ты понял?

Мы приближались к «Ла-Гвардии», а он, как назло, замолчал…

Отвернулся и смотрит в окно… Наверно, ему просто надоело ломать мозги из-за моих неприятностей… Я въезжал уже на рампу Главного вокзала, когда чекер вздрогнул от громоподобного «хха! – ха!», и какое-то сатанинское вдохновение озарило лицо пассажира.

– НЕ ВИНОВЕН – ПРИ СМЯГЧАЮЩИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ, – хрипловатым от волнения голосом произнес он.

«Бессмыслица какая-то», – с тоской подумал я.

Но мой клиент еще раз повторил эту бессмыслицу, смакуя каждое слово: «НЕ ВИНОВЕН – ПРИ СМЯГЧАЮЩИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ!» – Он прямо-таки корчился, восторгаясь своей уловкой, сути которой я никак не мог раскумекать.

– Допустим, я так скажу…

– Да ты понимаешь, что ни один судья такого никогда в жизни не слышал?!

– Ну и что?

– Судья удивится!

– Чем же это мне поможет?

Мы стояли лицом к лицу под вывеской «American Airlines».

– Ну, ты даешь! – с обидой сказал пассажир. Он вложил в мое дело столько изобретательности, столько души, что готов был полюбить меня, но я отталкивал его своей тупостью:

– Если судья удивится, он скажет: «ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?» и, стало быть, позволит тебе говорить… Желаю удачи, Lobas!

Пассажир подхватил разделявший нас чемоданчик.

– Сэр, куда же вы?! – воскликнул я в отчаянии. – Как же вы после всего бросаете меня на произвол судьбы?!..

– Что еще такое?

– Как «что»? Судья-то, наверное, скажет: «Что случилось?», а вот что я ему скажу?

Мой добрый гений взглянул на часы, он опаздывал к самолету.

– Слушай меня внимательно! Когда судья произнесет: «Что случилось?», ты скажешь ему так: «Ваша честь: обратите внимание только на одно обстоятельство…»

Но я – не слушал! С криком: «Стойте! Погодите!» я метнулся к чекеру, схватил авторучку и путевой лист и на нем, на своей сегодняшней путевке, вкривь и вкось понесся строчить обрывки слов той потрясающей речи, которую научил меня произнести в уголовном суде незнакомец, выдававший себя за комиссара полиции Чикаго.

Ты еще услышишь эту речь, читатель; но всему свое время…

 

1

Подъезжая к «Мэдисону», я вспомнил, что с утра ничего не ел. Повернул за угол, к боковому входу, отдал ключи аргентинцу Альберто: подвинешь, мол, мой чекер, если очередь тронется, и – бегом за два квартала, к тележке под полосатым зонтом. Пожадничал: купил не тоненькую сосиску, а толстенную сардельку. С луком, с горчицей! И – назад. Уселся на капоте и, попеременно дуя на сардельку и пробуя ее губами: остывает ли? можно ли уже куснуть? – стал наблюдать за «чокнувшимся» швейцаром.

Фрэнк то ли снова собрал таксистов, то ли вообще не отпускал их от себя. Он расхаживал перед шеренгой, приговаривая в такт шагам:

– ОТЕЦ И СЫН ЕХАЛИ В АВТОМОБИЛЕ.

Ать-два!

– ПОПАЛИ В АВАРИЮ, И ОТЕЦ ПОГИБ…

– Бедняга! – фальшиво посочувствовал Ким Ир Сен чужому несчастью; Фрэнк поморщился и продолжал:

– КОГДА ПОСТРАДАВШИХ ДОСТАВЛЯЮТ В ГОСПИТАЛЬ, ДОКТОР ЗАЯВЛЯЕТ…

Ать-два!

– Я НЕ МОГУ ОПЕРИРОВАТЬ ЭТОГО МАЛЬЧИКА, ОН МОЙ СЫН…

– У меня никогда не было аварии, – хвастливо заявил Акбар, выуживая из термоса кусок мяса. – Я хороший водитель!

Властным жестом приказав болтуну заткнуться, Фрэнк замер на месте и вдруг озадачил таксистов довольно-таки неожиданным вопросом:

– КТО ЭТОТ ДОКТОР?

Ким Ир Сен, Акбар и Альберто угрюмо молчали.

– КТО ЭТОТ ДОКТОР? – повторил швейцар, но несчастные, съежившиеся под его гневливым взглядом кэбби безмолвствовали.

Из вращающейся двери показался гость, и Фрэнк издевательски хмыкнул:

– Такси, сэр?

– Пожалуйста! – откликнулся гость, не догадываясь, что симпатичный, открывающий перед ним дверцу кэба швейцар действует как настоящий садист.

– Мистер Фрэнк! – взмолился Альберто: – Лучше я заплачу вам доллар…

– Два – если вынесут «Кеннеди», – лебезил кореец.

Но – напрасно. Фрэнк усадил клиента в первый кэб и отправил Альберто на площадь Колумбa. Ким и Акбар переглянулись, как приговоренные…

– КТО ЭТОТ ДОКТОР? – терзал таксистов неумолимый Фрэнк.

Я проглотил остаток сардельки, и в этот момент откуда-то с неба ко мне слетел невидимый ангел, сел рядышком на капот чекера и шепнул мне: «МАТЬ»…

– МАТЬ! – сказал я вслух.

Ложка с горкой риса застыла у рта сирийца. Фрэнк скосил глаза в мою сторону… Я почувствовал, что в моей жизни опять настала минута исключительной важности.

Тишину нарушил писклявый голос корейца:

– Конечно, доктор – это мать мальчика, – произнес он безразличным тоном. – Потому-то она и не решилась его оперировать…

Видали прохвоста! Никогда бы не подумал я, что мой друг Ким способен на такую подлость. Но справедливый Фрэнк не обратил внимания на болтовню корейца и шагнул ко мне:

– Как ты догадался?

Я скромно потупился.

– Здорово! – сказал Фрэнк. – В нашем кубрике только я один сумел разгадать эту загадку.

Швейцар последовательно осмотрел мою лысину, чахлую, с седыми волосками грудь, плохо заправленную в джинсы рубаху, давненько не чищенную обувь. Наверное, на всем крейсере, где он служил, не было такого неопрятного матроса…

– А ну-ка, послушай! – испытующе произнес Фрэнк. – ПОЕЗД ДЛИНОЙ В ОДНУ МИЛЮ ПРОХОДИТ ЧЕРЕЗ ТУННЕЛЬ, ПРОТЯЖЕННОСТЬ КОТОРОГО ТАКЖЕ СОСТАВЛЯЕТ ОДНУ МИЛЮ.

Навострил уши интриган Ким Ир Сен; словно саблю в ножны, сунул ложку в термос обжора-Акбар.

– ПРИ СКОРОСТИ 60 МИЛЬ В ЧАС – СКОЛЬКО ВРЕМЕНИ ПОНАДОБИТСЯ ПОЕЗДУ, ЧТОБЫ ПРОЙТИ СКВОЗЬ ТУННЕЛЬ?

– Одна минута! – выпалил кореец. Фрэнк даже не посмотрел в его сторону, а я тем временем мучительно напрягал свой мозг: не завалялись ли случайно в складках моего серого вещества остатки премудростей, которые в незапамятные времена вдалбливал в мою вихрастую тогда голову наш вернувшийся с фронта учитель физики в старой шинели, с деревянной колодкой вместо правой ноги?.. Нет, не даром, видать, он ругал меня: «Лобас, у тебя в голове ветер! Не будет из тебя толку, пойдешь в дворники!». Он оказался пророком: ибо даже здесь, на другом конце света, в Америке, я стал если не дворником, так шоферюгой-таксистом, которого, к тому же, на днях будут судить, как проститутку, поскольку закон не учитывает рода занятий преступника…

– Так сколько времени понадобиться поезду? – уже нетерпеливо переспросил Фрэнк, но тут мое ухо опять ощутило чье-то нежное дыхание: «TWO». На этот раз я смекнул, что мне помогает местный, американский ангел, поскольку подсказки свои нашептывает он – на английском языке…

– Две минуты! – сказал я, и Фрэнк хлопнул меня по спине:

– Молодец!

– Одна минута! – заспорил кореец.

– Одна! – ерепенился Акбар.

– Стойте возле своих машин! – приструнил их Фрэнк, обнимая меня за талию. Он смотрел на мою физиономию с такой радостью, словно это было личико испаночки.

– Ты русский? – спросил Фрэнк.

– Русский, – ответил я. Однако на том наш разговор – иссяк.

Фрэнк искренне хотел подружиться с близким ему по уровню интеллекта человеком, но он не знал, о чем со мной говорить… Мне же еще сильней, чем Фрэнку, хотелось закрепить нашу только что родившуюся дружбу; однако как это сделать, я тоже не знал… О чем я мог беседовать с молодым швейцаром? О девушках?.. О бейсболе?..

Отлично понимая, что если я когда-нибудь расскажу эту историю, то мне никто не поверит: ну, скажут, это ты уж точно выдумал! – я попросил Фрэнка переписать для меня загадки про Доктора и про Поезд – своей рукой. Просьбу мою Фрэнк охотно согласился исполнить, тут же примостился переписывать и даже добавил еще одну загадку, очень сложную, про десять яблок, которую потом ни я и никто из моих знакомых, включая профессора Стенли, не смог разгадать. Зато Стенли сказал, что, переписывая загадки, Фрэнк не сделал ни единой грамматической ошибки и что все запятые в его автографе, который я бережно храню и по сей день, стоят на местах…

 

2

Пока Фрэнк писал, Ким с Акбаром прогоняли клиентов от входа в отель, но вот швейцар вернулся на свой пост, и «аэропортщики» приуныли. Из вращающейся двери показалась грузная женщина с модным портфелем.

– Такси? – спросил Фрэнк.

– Да, пожалуйста…

– Куда едете? – поинтересовался Фрэнк, и мы, все трое, насторожились. Это было что-то новенькое. До сих пор честный швейцар никому такого вопроса не задавал…

Женщина ответила, что едет в «Кингс-госпиталь», в Бруклин и добавила еще какое-то слово, которого ни один из нас не расслышал. Но даже не расслышав, мы, таксисты, догадались, что слово это чрезвычайно важное…

– Ты хочешь, – спросил Фрэнк корейца, – поехать в «Кингс-госпиталь»?

– Всю жизнь мечтал! – отрезал Ким, подчеркивая, что он замечает перемену в поведении швейцара.

– А ты, – спросил Фрэнк Акбара, – этот госпиталь знаешь?

– Я в Бруклин не поеду! – с вызовом отвечал сириец.

Швейцар, однако, не стал ругаться с обнаглевшими таксистами, а просто открыл дверцу моего чекера и пригласил женщину садиться…

Теперь, убежденные, что швейцар схитрил и обвел их вокруг пальца, оба кэбби ощерились:

– Первый кэб получает первую работу!

– Здесь очередь!

– Ты и ты! – гаркнул на них Фрэнк. – Чтоб вашего духу тут больше не было! Ясно? Вот первый кэб! – и швейцар указал на «додж» стоявшего позади меня черного таксиста…

 

3

Выезжая через несколько минут на шоссе, я уже знал, какое мы не дослышали слово: «И ОБРАТНО…»

«В „Кингс-госпиталь“ и ОБРАТНО!» – вот что сказала Фрэнку женщина с модным портфелем. Улавливаете нюанс? Разве Ким и Акбар отказались бы отвезти эту пассажирку в Бруклин, если бы знали, что счетчик будет превесело стрекотать и всю обратную дорогу – в Манхеттен?! Кому охота возвращаться из Бруклина пустым? Но чем, скажите на милость, дальний рейс в Бруклин и назад – хуже аэропорта?..

«Позволь, позволь, – слышится мне вопрос, – а как же ты повез эту женщину? Неужто ты знал, где находится „Кингс-госпиталь“?»

Господи, да конечно же, не знал! Но ведь я понимал, что Фрэнк подсовывает мне эту работу! Как же я мог ляпнуть, что не знаю дороги?.. Таксист не знает дороги только в том случае, если ехать невыгодно. Спросите любого кэбби, где находится город Брехунец и он, не задумываясь, ответит, что не раз там бывал!.. Если только нужный вам адрес находится за городской чертой и, стало быть, оплата двойная, мы все знаем!.. Чем трудней будет найти адрес, чем больше я наделаю ошибок, тем больше – заплатит клиент!

Ну, а если бы пассажирка твоя, когда ты начал у всех встречных переспрашивать дорогу к госпиталю, возмутилась бы, как же, мол, так: взялся везти, а куда – представления не имеешь?!..

Пусть бы только попробовала! Да посмей она пикнуть, я бы знаете как ее отчитал! В краску вогнал бы! Застыдил… За что? За черную неблагодарность. Ведь все остальные кэбби вообще отказались ее взять! О, я уж выдал бы!..

Но женщина ничем не возмущалась. Направляясь по шоссе имени Рузвельта на юг, крайне смутно представляя себе, в какую точку огромного Бруклина моей клиентке нужно попасть я знал куда более важные вещи, чем место расположения какого-то дурацкого госпиталя. Я знал, что моя пассажирка – психиатр из Хьюстона. Что в Нью-Йорк она прилетела всего на один день (т. е. времени жаловаться на таксиста у нее нет) и, наконец, что ей нужна квитанция! Эта врачиха не только не знала Нью-Йорка, но еще и собиралась платить мне чужими деньгами, и я с чистой совестью несся по самому длинному маршруту – по Кольцевой дороге!

 

4

Когда я разыскал госпиталь, на счетчике уже было больше, чем я заработал бы, получив пассажира в Кеннеди… Деньги, естественно, в этот день сделались легко и быстро, и часам к восьми вечера я уже вернулся домой.

Увидев меня в дверях в такое необычное время, жена побледнела, как полотно, но тут же по выражению моего лица поняла, что ничего плохого не случилось… Я быстренько принял душ, и мы дружно, славно, всей семьей уселись за стол. Наутро я отвез жену на курсы в Манхеттен, а часам к девяти опять-таки был уже дома. На этот раз, увидев меня в дверях, жена ничуть не испугалась и спросила:

– Ну, ты видел своего Фрэнка!

– Как же я мог видеть Фрэнка, – еле сдерживаясь, ответил я, – если сегодня в «Американе» закончился съезд виноторговцев? Фрэнк, по-твоему, стоит под «Американой»?!

Только теперь до жены дошло, насколько нелепый она задала вопрос.

– Я не подумала, – сказала жена.

– Надо все же хоть иногда думать, – пошутил я, нейтрализуя промах жены, но ни она, ни сын не оценили моего остроумия.

Они сидели, уткнувшись в свои тарелки, и без всякого энтузиазма слушали, как я очень увлекательно рассказывал им, что взял под «Американой» на протяжении дня две «Ла-Гвардии» и два «Кеннеди». Что виноторговцы платили превосходно, еще лучше, чем юристы: один оставил мне на чай четыре доллара, а другой – 3.65!.. Но ни жена, ни сын даже ради приличия не восхитились, не сказали: «Ого!» или «Ух, ты!» – как сказал бы на их месте любой таксист.

Обиженный безразличием своих близких, я и вовсе не стал рассказывать, как я вез сегодня компанию развеселых богачей, которых один из них по имени Чарли усадил в мой кэб – для хохмы (вместо того, чтобы вызвать лимузин); как они гоготали по этому поводу и допытывались у остряка Чарли, какой же следующий фортель он выкинет? Если, мол, для начала они очутились в желтом кэбе, то чего же им ждать – дальше? А, Чарли?!..

– Папа, мне нужно купить кеды, – прервал мои мысли сын.

– По-моему, мы совсем недавно купили тебе кеды, – вовсе не имея в виду попрекать сына, просто так сказал я; однако жена сочла необходимым за него заступиться:

– Ты же знаешь, что он играет в футбол…

Я знал. И мне нравилось, как здорово у сына получается. Но кеды, которые он повадился покупать, были эквивалентны примерно двум «Кеннеди». Заработанных в чекере денег было, слова не подберу, как жалко!..

– Идея! – бодро сказал я. – Давайте попробуем починить старые, а если не выйдет…

– В Америке не чинят кеды, – уставясь в пол, буркнул сын.

– Но ведь мы же не американцы, – легко, по-спортивному, парировал я, ничуть не задевая юношеского самолюбия. – На Брайтоне есть русская мастерская. Почему бы тебе не зайти, не спросить?..

Ради Бога, объясните мне, что я сказал обидного? А сын – вспыхнул! Он вышел из-за стола, не сказав матери «спасибо», не придвинув за собой стул. Это было отвратительно. Я поднял палец, но жена схватила меня за руку. Я хотел сказать сыну, чтобы он вернулся и поставил стул на место, но жена прикрыла мне рот…

Хлопнула дверь. Я попытался высвободить руку:

– Интересно, зачем вы оба, стоит мне позвонить, говорите, чтоб я поскорей возвращался домой?

Жена отпустила руку:

– Потому что мы тебя совсем не видим.

– Ну, вот – увиделись…

– Я всегда гордилась тем, – сказала жена, – что в нашей семье не бывает ссор – из-за денег!

Я тоже гордился этим; и, наверное, поэтому сказал:

– Скандал произошел не из-за денег.

– А из-за чего?

– Из-за твоего ненужного заступничества!

Жена рассердилась: она говорила искренне, а я говорил неправду. Зеленые глаза загорелись, щеки вспыхнули, и она стала такой чужой и такой красивой, что мне немедленно захотелось покаяться и объяснить ей, почему я становлюсь таким: злым и мелочным – и рассказать ей хотя бы о сегодняшних весельчаках… О том, как, расплачиваясь со мной, шутник Чарли дал мне пятерку (при счетчике 3.95) и сказал, чтобы сдачу я оставил себе, и как все его веселые приятели вдруг рассердились! Ничего смешного в этой выходке они не усмотрели, протянутый мною доллар брать постеснялись и еще пуще стали отчитывать Чарли, окончательно, дескать, потерявшего чувство меры… Чарли оправдывался: он оставил мне 1.05 на чай потому, что я «хороший парень». Но один из приятелей, выражая мнение остальных, отвечал так: «Верно: парень он хороший, никто не спорит. Однако зачем же хорошего парня – портить?!».

Но я не мог рассказать об этом жене. Потому, что если бы я объяснил ей, какая у меня теперь работа, ее лицо стало бы жалким и маленьким, как дулька, и она сказала бы то, что я уже не раз слышал от нее за этот таксистский год:

– Ну, зачем, скажи мне, зачем мы сюда приехали?!..

 

5

Вестибюль уголовного суда Манхеттена – это полумрак под высоченным сводом, каменные плиты пола, несмолкающий гул многотысячной черной толпы и безотчетное, гнетущее смятение…

«НЕ ВИНОВЕН – ПРИ СМЯГЧАЮЩИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ!» – повторял я, как заклинание, а в душу гадкой холодной жабой закралось сомнение: а не посмеялся ли надо мной пассажир из отеля «Святой Мориц»? Почем знать, а вдруг это был розыгрыш, который сейчас вылезет мне боком? Ну, как разозлится судья за это самое «НЕ ВИНОВЕН – ПРИ СМЯГЧАЮЩИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ» да упечет меня за решетку суток эдак на двадцать – в одну камеру с этими черными бандюгами, наводнившими вестибюль, среди которых я и в самом-то деле выглядел «белой вороной».

Черная чиновница в справочном окошечке долго разыскивала, но разыскала-таки номер моего дела (не потеряли, собаки!) и направила меня в Шестой зал, длинный, как станция сабвея, и до отказа забитый двумя-тремя сотнями негров-уголовников, половину которых составляли подростки.

С трудом отыскав свободный стул, я пристроился в предпоследнем ряду.

Все встали: величавый еврей в черной мантии взошел на кафедру. Судейский стражник с револьвером на боку начал вызывать преступников к ее подножию. Он неразборчиво выкрикивал обвинения, и преступники – все подряд, поголовно! – признавали себя виновными…

По-видимому, они понимали, что их участь решает какой-то ужасный судья, сообразил я, заметив, что ни один из обвиняемых не смеет и заикнуться перед этим судьей ни о «смягчающих обстоятельствах», ни, тем паче, заявить о своей невиновности.

– Виновен!

– Виновен!

– Виновен!

Однако же, прошло совсем немного времени, четверть часа, наверное, или еще меньше, и мой обострившийся слух, приспособившись к акустике гулкого зала, уловил вдруг слова приговора, который вынес судья очередному бандюге, признавшему себя виновным:

– Штраф пять долларов!

Я содрогнулся: такого не может быть! Вероятнее всего, я просто ослышался… Но следующий диалог между судьей и преступником прозвучал, повторив предыдущий слово в слово:

– Виновен.

– Штраф пять долларов.

Чересчур поспешное мнение мое о жестоком судье немедленно изменилось – на противоположное! «Какая отвратительная карикатура на правосудие!» – думал я, наблюдая, как все эти убийцы! грабители! насильники! – с наглыми усмешечками покидают зал суда, чтобы, наверняка, тут же приняться за свое…

 

6

Эта картинка представляется мне весьма поучительной в том смысле, что слишком часто и слишком неосторожно принимаем мы на веру самый несуразный вздор, стоит только рассказчику начать свою побрехушку с магических слов: «Я видел своими глазами»…

Я ведь тоже был очевидцем фарса, происходившего в уголовном суде Манхеттена. Я слышал все своими ушами! И если бы стражник с револьвером выкликнул бы мою фамилию одной из первых в то утро (то есть если бы мне не довелось проторчать в зале уголовного суда несколько часов), то я несомненно рассказывал бы после – и таксистам, и пассажирам – о том, как в моем присутствии судья приговорил добрую сотню головорезов-рецидивистов к штрафу в пять долларов! И слушатели мои кипели бы благородным негодованием…

Но стражник, казалось, забыл обо мне, и по мере того как на скамьях, что были поближе к кафедре, освобождались места, я стал короткими перебежками пробираться вперед: там по краиней мере хоть, не прирежут… Добравшись до третьего или четвертого ряда, я уже мог расслышать не только приговоры, но и обвинения, которые выкрикивал стражник, и вскоре понял, что все уголовники в моем зале четко делятся на две категории. Преступления подростков заключались в том, что они перебегали через пути сабвея или через шоссе. Этим судья присуждал по пять долларов, а преступники постарше были гарлемскими «джипси», то есть самыми несчастными кэбби, которые зарабатывают свой кусок хлеба в черных гетто. Они развозят черных пассажиров, которых обычно не берут «желтые короли», в кэбах без медальонов, без страховки, на искалеченных колымагах; а кэб одного из подсудимых, как выяснилось, не имел даже номерных знаков.

Тяжесть этих грехов судья определял – «на вес»…

– Незарегистрированный таксомотор!.. Без паспорта!.. Без страховки!.. Без лицензии на извоз!.. Техинспекцию не проходил!.. Водитель без водительских прав!.. – басил стражник с револьвером, бросая один за другим на столик, стоявший между ним и преступным кэбби, – штрафные талоны. Затем стражник собирал талоны в пачку, приподнимал ее на руке, чтоб судье было получше видно, а тот, прищурившись, оценивал: «50 долларов!»; а если пачка была потолще – «70 долларов!».

Через час-другой я уже настолько освоился в уголовном суде, что мне стало скучно…

– НАРОД ГОРОДА НЬЮ-ЙОРКА ПРОТИВ ВЛАДИМИРА ЛОБАСА! – вспомнив вдруг обо мне, выкрикнул стражник, и я, с трудом передвигая непослушные ноги, поволок себя к подножию кафедры.

Черная аудитория притихла, и в этой тишине я прочел ее мысли как свои собственные, только вывернутые наизнанку, дескать, этот БЕЛЫЙ, наверное, натворил дел, если уж попал в уголовный суд вместе с нами…

– Soliciting! – с мрачным видом сообщил судье стражник.

– НЕ ВИНОВЕН – ПРИ СМЯГЧАЮЩИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ! – выпалил я и умолк, задохнувшись от ужаса…

Стражник скептически шмыгнул носом и на всякий случай поправил на боку револьвер.

Фигура в черной мантии зашевелилась, судья перегнулся через кафедру и смотрел на меня сверху вниз, моргая округлившимися от удивления глазами.

– ЧТО СЛУЧИЛОСЬ, КЭББИ? – сказал судья.

Отступать теперь было поздно, и речь, которой научил меня пассажир из отеля «Святой Мориц» и которую я вызубрил наизусть, хлынула из меня, как шампанское из неохлажденной бутылки:

– Ваша честь! Прошу вас: обратите внимание только на одно обстоятельство – на место преступления, в котором меня обвиняют. Это же проклятая Богом Сорок вторая улица. Мой кэб окружали сто проституток, пристававших к мужчинам. Сто сутенеров приставали к прохожим, зазывая их в публичные дома! Сто торговцев наркотиками предлагали публике на выбор: марихуану, таблетки, кокаин… Но из всей этой замечательной компании полицейский выбрал меня: самого опасного уголовника – таксиста, который трудится в поте лица по 72 часа в неделю… Ваша Честь, я спрашиваю вас: где справедливость?!

Черный зал завыл от хохота. Судья махал обеими руками и кричал, обливая меня густым, как мед, еврейским акцентом:

– Ша! Ша! Хватит! Кэбби, ты закроешь, наконец, свой рот?! Ты, может быть, дашь и мне сказать слово?

Я покорно умолк.

Затих в ожидании приговора зал…

– УГОЛОВНОЕ ДЕЛО ЗА НОМЕРОМ…

Судья зачитал вслух нескончаемо длинный номер, поплямкал губами и, совсем уж вогнав меня в страх, кончил так:

– ОБЪЯВИТЬ ЗАКРЫТЫМ ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ!..

Я бежал по Бродвею! Несказанное счастье переполняло меня и изливалось – в беге! В эту минуту я, не задумываясь, дал бы на отсеченье руку, настолько я был уверен, что мой пассажир – мой спаситель! – был самым настоящим Комиссаром! Но сегодня, оглядываясь назад, я вынужден сознаться, что, к сожалению, наверняка я этого не знаю… И только сам мистер Ф.Ю.Гуинн, который возглавлял чикагскую полицию на пороге восьмидесятых годов, может теперь сказать: учил ли он когда-то попавшего в передрягу нью-йоркского кэбби, как выиграть дело в уголовном суде Манхеттена или же то был вовсе не он… Но вспомнит ли Комиссар такую чепуху?.. И еще ведь вопрос: попадет ли ему в руки моя книжка?..

 

1

Всего двое суток не виделись мы с Фрэнком. Еще месяц назад мы даже не здоровались, а сейчас обрадовались встрече, как закадычнейшие, водой не разольешь, кореша! Прежде всего Фрэнк сообщил мне новость: ночью в комнате 2214 проститутка зарезала гостя.

Представитель немецкого бюро путешествий, сопровождавший группу туристов из Мюнхена, держал в бумажнике солидную пачку наличными – на непредвиденные дорожные расходы.

Проститутка, которую он подцепил в первый же по приезде вечер, каким-то образом пронюхала о деньгах. Вероятно, увидела, когда немец платил ей. Она исхитрилась подсыпать клиенту в стакан со спиртным снотворное, а когда тот уснул, полоснула по горлу опасной бритвой…

Мы заспорили. Я был уверен, что проститутку не поймают, а Фрэнк убеждал меня в обратном. Похохатывая, похлопывая один другого то по спине, то по плечу, мы заговорили о врачихе из Хьюстона. Ловко, ловко провел мой новый друг этих двух дураков – Акбара и Ким Ир Сена.

– И ОБРАТНО! – веселился я.

– И ОБРАТНО, VLADIMIR! – подмигивал Фрэнк.

Я достал из кармана два заранее приготовленных доллара…

Позволь, кэбби, позволь! А почему это ты приготовил для Фрэнка всего-навсего два доллара?.. Ты же сам проболтался (за язык тебя никто не тянул), что только в один конец, д о госпиталя твой счетчик выбил больше, чем если бы ты поехал в «Кеннеди». А сколько полагается швейцару за «Кеннеди», мы уже, слава Богу, знаем. Выходит, ты едва подружился с парнем, как тут же его и обжулил? Так?

Совершенно, совершенно не так! Подобной мысли у меня и быть не могло, чтобы Фрэнка – обжулить! Я просто не хотел его портить. Сегодня я дам ему пятерку за Бруклин, а завтра за Лонг-Айленд он сам потребует десятку. Так ведь тоже нельзя… Но когда я достал эти два доллара, Фрэнк знаете что сказал? Он сказал: «О, нет, Vladimir, нет!». Он ведь был честным швейцаром. А я стоял, как болван, со своими двумя долларами в руке, не зная, что делать…

А почему непременно ты должен был что-то «делать»? Неужто тебе необходимо было потянуть за собой в грязь и Фрэнка, всучить молодому парню свою пакостно-мелкую взятку?

Ох, с вами ни стань, ни ляг. Не дал – плохо, дал – тоже плохо. Разве я потому совал Фрэнку доллары, что старался сделать его таким же, каким становился я сам? Я думал совсем о другом. Ведь хотелось же мне и завтра, и послезавтра вернуться домой в девять вечера, а не в три часа ночи… Но какой же честный швейцар станет из дружеских побуждений ежедневно, постоянно допрашивать гостей отеля у вращающейся двери: куда им ехать? – и, обжуливая очередь горластых таксистов, подсовывать мне лакомые куски? И разве Фрэнк не жаловался, что зарабатывает меньше всех остальных швейцаров? А кроме того мне еще показалось, что свое «нет!» он произнес с какой-то несвойственной ему прежде интонацией, с которой обычно говорила Дылда-С-Изумленным-Лицом. Это самое «о, нет!» прозвучало у Фрэнка вроде бы категорически, но – не окончательно: в том смысле, что я, мол, хоть и отказываюсь, однако не могу запретить тебе попросить меня о том же еще раз…

Пока мы с Фрэнком пререкались, кореец Ким и аргентинец Альберто допрашивали гостей у вращающейся двери, но на угол их по-хулигански не прогоняли, а останавливали проезжавшие мимо такси, открывали дверцы и собирали чаевые. Набрав жменю квотеров, Ким Ир Сен подошел к Фрэнку и высыпал их в карман его сюртука. Поскольку это была не взятка – деньги эти, действительно, принадлежали Фрэнку, ибо были собраны на его «территории», честный швейцар возражать не стал, а чтобы не чувствовать себя должником подхалима-кэбби, вообще ничего не заметил.

Услыхав звон монет, которого не услышал Фрэнк, я неожиданно понял, что в моей таксистской карьере опять наступил важный момент.

– У тебя полным-полно мелочи, Фрэнк, – сказал я, – а мне сдачу давать нечем. Разменяй, пожалуйста, пять долларов.

Ни о какой взятке не было теперь и помину, и Фрэнк доверчиво принял мою пятерку. Он собрал четыре двадцатипятицентовика в столбик, отдал его мне и сказал «раз». Собрал еще столбик – «два». Следующий он укладывал, как мне показалось, чуть помедленней, может, думая о чем-то постороннем…

– Хватит, Фрэнк, сказал я, принимая третий столбик, и наши глаза встретились.

– Кончай! – неуверенно запротестовал было Фрэнк. – Я ведь дал тебе только три… – Но тут рассыльный вынес чемоданы, и я побежал открывать багажник. На прощанье Фрэнк погрозил мне пальцем: дескать, Vladimir, теперь-то уж я твои шутки знаю, больше ты меня не проведешь!..

– Не бери себе в голову! – крикнул я. – Мы еще увидимся!

 

2

Мы увиделись через несколько часов, когда рабочий день Фрэнка закончился, но он еще не ушел, а болтал о чем-то со сменившим его швейцаром. На углу нетерпеливо помахивала сумочкой Дылда-С-Изумленным-Лицом. За «Ла-Гвардию», откуда я только что вернулся, швейцару причитался доллар…

– Фрэнк, разменяй мне еще пятерку, – сказал я. – Серьезно. Без дураков.

– Ты опять! – погрозил мне пальцем Фрэнк, когда я, приняв четвертый столбик, отстранил его руку…

– А он неплохо разменивает тебе деньги! – заметил второй швейцар, подтолкнув Фрэнка плечом.

– Когда мой чекер стоит в хвосте очереди, – сказал я. – а его вызывают в «Кеннеди», я размениваю еще лучше. Чем дальше мой чекер стоит, тем лучше я размениваю…

Швейцары засмеялись.

– Познакомьтесь, – сказал Фрэнк. И представил меня: – Это мой друг!

– Марио.

Мы скрепили знакомство рукопожатием, а в это время из вращающейся двери показался третий цилиндр, принадлежавший хромому семидесятилетнему швейцару Монти.

Монти задыхался и не мог говорить: он слишком быстро бежал… Там, у центрального подъезда, где сейчас дежурит Монти, уже минут десять психует главный администратор отеля, мистер Крафт. Он опаздывает на поезд, но ни один из таксистов-аэропортщиков не хочет отвезти босса Монти на Пенсильванский вокзал. Свободного же такси на улице все никак нс попадалось, и Монти всерьез опасался, что его уволят. Кому нужен швейцар, который не может держать таксистов в узде…

Фрэнк выразительно посмотрел на меня.

– Садитесь, Монти! – сказал я. Мы лихо – на красный свет, еще раз на красный! – обогнули квартал и подлетели к центральному подъезду.

– Спасибо, Монти! – сказал мистер Крафт, протягивая швейцару доллар; это был достойный человек.

– Большое спасибо ВАМ, мистер Крафт, – отвечал Монти. Он благодарил босса не столько за доллар, сколько за то, что босс простил его.

Со мной же мистер Крафт расплатился еще лучше. По дороге он записал в блокнот мое имя, мой номер и сказал:

– Вернитесь в отель, найдите моего помощника, мистера Барнета и передайте ему, что я поручил вам доставить в «Ньюаркс» багаж финских спортсменов.

Я вернулся в отель, передал помощнику приказ начальства и добавил, не уточняя, от кого именно это исходит – от мистера Крафта или не от мистера Крафта, что ему, мистеру Барнету, следует записать мое имя и мой номер, как сделал это сам мистер Крафт – на случай, если возникнет необходимость в подобного рода работе.

– Вы всегда можете вызвать меня через любого швейцара, – сказал я: – Фрэнк, Монти, Марио – они все меня знают!..

 

3

Фрэнк мужал день ото дня. Остепенился, перестал вертеться под цокот каблучков. Все его помыслы теперь поглощала Дылда-С-Изумленным-Лицом. Я был удостоен:

– Мэри.

– Рад познакомиться…

Тоскливая пауза.

– Фрэнк, тебе не передавал Монти? Твой дядя опять тобой недоволен. Он тут разорялся, приказал тебе зайти к нему…

Я ожидал, что Фрэнк подмигнет мне и скажет что нибудь вроде: «Опять этот выживший из ума старикан!..», но «наследник» не принял пас. Изумленная, как оказалось, была совсем из другой оперы: замужняя сорокалетняя дама, мать троих детей. С Фрэнком ее познакомил муж.

Проходя мимо «Мэдисона», он присматривался к аккуратному, чистоплотному, хотя и из «простых», парню. А присмотревшись, подошел, завел пустяшный разговор и – пригласил в гости…

Фрэнк отвечал без обиняков, по-солдатски: я, мол, не гомосексуалист. Но муж это прекрасно понимал. Он-то был многоопытным, убежденным гомосексуалистом. Привязанный, однако, к детям, он ничего не хотел менять в своей жизни и – повторил приглашение.

Фрэнк пришел, и был радушно принят. Бокал виски, легкий треп, и вот уже он с Изумленной – в спальне, вдвоем, и робкий голос за дверью:

– Солнышко, ты о'кей? Все – хорошо?

– Да, да! Сделай так, чтоб тебя искали…

Расстегнув сюртук, Фрэнк продемонстрировал на рубашке вензель «CD». Это она подарила. Вынул из «пистончика» часы с крышкой. Серебряные. Подарил – муж.

Удачу свою Фрэнк объяснял трезво:

– Я человек не их круга. Семью не разобью. И зачем мне в мои годы эта женщина с детьми? А они обо мне заботятся. Хотят, чтоб я учился на бухгалтера, Мэри говорит, что устроит всю мою жизнь.

 

4

У бокового входа теперь царил новый порядок. Первая машина стояла с открытым багажником. За право открыть багажник и дожидаться аэропорта и Ким Ир Сен, и Акбар, и Альберто, и случайные «залетные» водители платили швейцару доллар. Вынесут «Ла-Гвардию» – ты в расчете; за «Кеннеди» – доплата…

Мистер Барнет ставил Фрэнка в пример всем остальным швейцарам: гостей, которым понадобился кэб для поездки по городу, от бокового входа на угол не прогоняли. Получая мзду с таксистов-аэропортщиков, Фрэнк не сокращал приток и законных чаевых. Пассажиров на короткие расстояния развозила машина, находившаяся в хвосте. Возвратясь же, кэбби не терял своего места в очереди за аэропортами. Нам нравился такой рациональный порядок…

Заработок швейцара у «Мэдисона» относительно скромен. Монти собирал за день долларов сорок, Марио – шестьдесят. Фрэнк, самый молодой, со стажем без году неделя, не уходил без сотни!

Источником сверхприбылей Фрэнка стала окрашенная в желтый цвет полоса бровки тротуара перед входом в «Мэдисон».

– Эй, мистер! – багровея, орал Фрэнк: – Не вздумайте оставлять здесь свой драндулет. Это вход в отель, а не стоянка!

Хрустнула зеленая бумажка.

– Сэр, не забирайте ключи! Вдруг придется подвинуть машину…

Ну, а если бумажка не хрустнула, если легкомысленный автомобилист, убегая по своим делишкам, бросал швейцару через плечо: «За мной – не заржавеет! Мы потом с тобой „увидимся“!» – Фрэнк нырял в свою каморку, вызывал по телефону тягач и, наблюдая, как «беспризорную» машину уволакивают на штрафплощадку, сардонически приговаривал: «Он потом со мной „увидится“! Ты „увидься“ со мной сейчас!».

– Vladimir, ты интересуешься баскетболом?

И – доверительно, понимая чужую слабость:

– Иногда…

Деньги в такси доставались мне нелегко, и даже ради Фрэнка я не хотел выбрасывать на игру н есколько долларов. Но Фрэнк не отставал:

– Если ты знаешь таксиста, который поигрывает – присылай его ко мне!..

Фрэнк стал самонужнейшим человеком в отеле. Я никогда не слыхал, чтобы гости интересовались, когда будут дежурить Марио или Монти, мистер Барнет или другой помощник мистера Крафта… А вот о Фрэнке каждый день кто-нибудь да спрашивал:

– Куда запропастился этот парень?! Будет утром? О, черт!

– Он завтра выходной? Oh, shit!

 

5

Поскольку на «баскет» я не ставил и других кэбби не подбивал, Фрэнк быстро ко мне охладел. Но я все равно не возвращался теперь домой после десяти вечера. Дело было уже не в Фрэнке… И не в Марио. И не в мистере Барнете. И вообще не в отеле «Мэдисон». Разменяв однажды по наитию пятидолларовую бумажку на четыре доллара мелочью, я понял, что в руках у меня отмычка к сердцу самого спесивого, битком набитого деньгами швейцара. Богатеи из «Вальдорф-Астории» не могли противостоять соблазну, когда я спрашивал:

– Разменяешь пятерку – мелочью?

Каждый швейцар хочет избавиться от пригоршней монет, постоянно оттягивающих его карманы.

– Два… Три… Четыре…

– Хватит.

– Ты неплохо размениваешь!

– Если вынесут «Кеннеди», а ты вызовешь чекер, я разменяю еще лучше…

– О'кей, МОЙ ДРУГ! – это мне говорит незнакомый швейцар…

– Привет, Ирвинг! – здороваюсь я, подъезжая к отелю «Шератон». – Разменяй-ка…

– С удовольствием!..

– Возьми, пожалуйста, ключи: я смотаюсь в пиццерию.

И – через дорогу! Если очередь тронется, Ирвинг подвигать мой чекер не станет, но скажет кому-нибудь из таксистов, чтоб подвинули. Если вынесут «Кеннеди»…

Моя пицца уже в духовке. Уже прихлебываю я кофеек. Вдруг – пронзительный свист. Огладываюсь, Ирвинг машет рукой: давай, живо! А рассыльный уже захлопывает багажник моего чекера… Эй, сестренка, сунь-ка мою пиццу в кулечек! Дай-ка крышечку для стаканчика. Кофе будет хорош и остывший. Мы потом срубаем и холодную пищу. Некогда мне сейчас гужеваться – «Кеннеди»!

Проезжая по улице: с пассажиром ли, без пассажира ли – я здороваюсь с каждым швейцаром. С Мануэлем у «Эдисона», с Базилио у «Астории», с Фернандо у «Эмпайр», с Робертом у «Холидей Инн». Почему это Бруно не улыбнулся мне, а как-то странно развел руками? «Извините, мисс, минуточку! – говорю я пассажирке. – Я обслуживаю этот отель. Мне швейцар должен передать что-то важное…»

– Бруно, ты хотел мне что-то сказать?

– Но ты занят…

– Да я мигом: одна нога здесь, другая – там!

– Возвращайся немедленно!

– Через две минуты буду, как штык, МОЙ ДРУГ!

А что? Он теперь и в самом деле МОЙ ДРУГ. Возвратясь, размениваю традиционную пятерку.

– Раз, два…

О, это хороший признак, если швейцар за пять долларов дает мне всего два – мелочью. Так и есть.

– Скажи дежурному за конторкой, что я послал тебя отвезти портфель «дипломат» на «Люфтганзу». Гости забыли. Быстро!

О'кей! Мне не жалко трех долларов. Доставка портфеля – это особый сервис. Возить портфели без пассажиров Комиссия такси и лимузинов нам категорически запрещает. Я уж не премину сообщить об этом рассеянному немцу. Я не останусь в накладе!

– Привет, дружище!

– Привет! А ну, разменяй-ка…

Ассигнация исчезла, но никакой мелочи я не получаю. Прекрасно! Мне не жаль пяти долларов…

– В три ноль-ноль будь здесь, как часы! Вымой кэб. Поедешь на кладбище…

 

6

Едва ли когда-нибудь прежде задумывался я над тем, что все города на Земле для живых построены мертвыми, а мы, живые, где ни живем, – все строим и строим вокруг – города мертвых!..

Такие вот мысли вызвал у меня листок, вырванный из блокнота, который в обмен на пять долларов вручил мне один из приятелей-швейцаров, усадивший в свежевымытый, как и велено было мне, чекер некоего молчаливого господина. Причем, усаживая этого клиента, швейцар с нарочитой строгостью наказывал мне, чтобы я не за страх, а за совесть позаботился о нем, поскольку это настоящий джентльмен, хороший человек и притом – из Мельбурна…

Географическое уточнение это прозвучало, по-моему, совсем уж неуместно; однако же смысл его мне открылся, как только я взглянул на листок, на котором было написано: С.КОГАН

Еврейское кладбище.

Электрический разряд скользнул по спине где-то между лопатками, я оглянулся и переспросил:

– Еврейское кладбище?

«Мистер Мельбурн» безразлично кивнул, и я поплыл, подхваченный ласковой волной.

Вам понятно мое состояние? Если нет, то представьте себе, что вы задались целью разыскать в Нью-Йорке человека по имени С.Коган и подумайте: много ли времени у вас это займет? Даже если вы попытаетесь искать его по телефонной книге, можете ли вы вообразить, сколько там будет Коганов с инициалом «S»: Сэмов и Самюэлей, Сеймуров и Соломонов, Сильвий и Сильванн, Сюзанн и Софий… А если вашему С.Когану позвонить по телефону – нельзя? А если учесть, что мертвых С.Коганов – во много раз больше, чем живых? А если вспомнить, что вы прибыли в Нью-Йорк из далекого Мельбурна и, по всей видимости, даже не отдаете себе отчета, сколько здесь еврейских кладбищ? Вообразите, что с вами сделает пройда, в кэбе которого вы оказались после того, как вас купил и продал лицемерный швейцар?!.. Но я был – не такой! Для начала я скромно, прилично двинул к мосту Квинсборо…

«А почему ты, собственно, поехал – в Квинс?»

Как это «почему»? Да просто потому, что я не бандит с большой дороги, а в Квинсе расположены самые ближние еврейские кладбища. Я ведь не ставил себе целью ободрать, как липку, безответного джентльмена из Мельбурна. Я только одного хотел: чтобы это была моя последняя работа на дню…

«Но разве так поступил бы на твоем месте порядочный человек? Разве не должен ты был подсказать приезжему из Австралии, что еврейских кладбищ в НьюЙорке много, и для розыска могилы нужна еще хоть какаянибудь информация?…»

«Порядочный человек»?! Ишь, какими словами попривыкли разбрасываться! Да к вашему сведению, если бы у меня совсем уже совести не было, я бы такого Мельбурна – заплатил я за него пять долларов или не заплатил? – поволок бы прямо на мост Вашингтона и начал бы розыски – с Нью-Джерси!..

«Ох, кэбби, кэбби, тебя не переспоришь… Но позволь задать тебе еще один вопрос: с кем это ты все время беседуешь?.. Ну, допустим, кое-где, помнится, обращался ты к читателю; это еще куда ни шло. Таксисту можно простить столь „свежий“ литературный прием. Но кого это ты постоянно подталкиваешь игривым локотком? С кем – сшибаешься? Кого избрал ты себе в качестве такого удобного оппонента, все доводы которого тебе известны заранее и которого ты непременно и так легко побеждаешь? А?..»

Не ваше дело! «Оппонента»! Вы что, никогда не видели, как кэбби, крутя баранку, доказывает что-то, доказывает! Гримасничает. Злится. Иронизирует… Вы – оглядываетесь, а на заднем сиденье – никого. Кэбби один в своей желтой клетке… Ему, стало быть, приятно поговорить с «умным человеком». Я лично, еще когда только обживался в гаражном чекере, так вошел во вкус – ого-го!.. Бывало, еду, болтаем… Занятный получается разговорчик: остроты с обеих сторон так и брызжут; а сзади слышу: «бу-бу-бу, бу-бу-бу!..» Суется идиотский пассажир в чужую беседу. А, чтоб ты скис! Ну, чего вам, мистер, от моей души надо? А пассажир как разозлится: «Отцепись от меня! О чем мне с тобой говорить? Я сам с собой разговариваю!..»

Нью-Йорк, Нью-Йорк…

 

7

Гоняя желтый кэб по Нью-Йорку, в каких только местах не сподобился я побывать. Возил я клиентов и на скачки в Бельмонт, и на бега – на вечерние ипподромы: «Йонкерс» и «Рузвельт»; на рок-концерты и на бейсбольные матчи, и в зоопарк, и в тюрьму, и в парки, где играют в гольф, и на аэродромы для маленьких частных самолетов, а вот на кладбище еще не был ни разу…

Пока мистер Мельбурн беседовал с прислужниками смерти, я бродил среди могил и только дивился, как много уже похоронено здесь эмигрантов из России – моей, «третьей волны»: тех, кто рвался в Новый Свет вместе со мной в погоне за лучшей долей… под каменными плитами успокоились и активист-отказннк, пробивавший дорогу в свободный мир не только себе, но и всем нам; и худосочный Юлик Смульсон со своей скрипочкой-четвертинкой, которому там, в Советском Союзе, была закрыта дорога в консерваторию; и просто СОФОЧКА ЦАМ, игриво приподнявшая ПУХЛЫМ плечиком шлейку чуть-чуть более чем следовало бы откровенного – для кладбища – сарафана…

С белых фаянсовых овалов, укрепленных на памятниках, мне улыбались такие привычные, такие понятные мне лица.

Еврейская бабушка в русском платочке…

Еврейский дед – комсомолец двадцатых годов, в рубахе с украинской вышивкой…

Евреи с печальными грузинскими глазами и грузинскими фамилиями…

Уже в Бруклине, на том кладбище, что выходит одной своей стороной на северный отрезок Ошен Парквей, молчаливый господин из Мельбурна нашел-таки то, что искал, словно иголку в сене – свежий, еще не оплывший под дождями холмик, обозначенный воткнутой в грунт табличкой:

SHIRLEY COHEN

1961–1979

Но тут от неожиданности я охнул и отступил на шаг. С соседней, вертикальной, в мой рост, плиты на меня глядел – исчезнувший Узбек. Я не мог обознаться, это был он – 2W12…

Для надгробного памятника вдова Узбека выбрала фотографию не того несчастного моего сверстника, который нянчил больную руку и с вымученной железнозубой улыбочкой просил у меня таблетку, а жилистого, уверенного в своих силах работяги, который был отцом ее детей и которого она так упорно тянула из родного Самарканда – в Америку!..

Почему он умер так рано, бугай-экскаваторщик, настоящий еврейский муж, который не пропивал зарплату, а приносил жене – всю до копеечки. Он крепко пил, но – по праздникам. Рассказывал, что запросто «переходил за литр»… Что сделал с этим атлетом желтый кэб в считанные два-три года!..

Но так ли уж назидательна была для меня участь Узбека, который не слушался ни Доктора, ни мудрого Шмуэля, ни Длинного Марика, хотя они все желали ему добра. Узбек думал, что он умнее всех: не стоял под отелями, не желал знаться со швейцарами, «пахал» от зари до зари, и вот результат… Моя же таксистская карьера складывалась по-иному. Я проработал всего лишь немногим более года, а уже возвращался домой все чаще и чаще – засветло. И дело тут было не в «отмычке» – «Разменяй-ка пять долларов!» – и не в случайных поездках в Лонг-Айленд или Вестчестер, которые выпадали ведь не чаще, чем раз в неделю.

Дело же было, как я теперь понимаю, в том, что проехав тысяч пятьдесят миль, пообщавшись с двадцатью примерно тысячами пассажиров, проиграв свой первый штраф «Остановка запрещена» и «отгавкав» второй – «Soliciting»; да еще научившись, не моргнув глазом, обманывать своих товарищей – ибо за чей же счет доставались мне «дальнобойные» рейсы без очереди? – я стал настоящим кэбби!

 

1

Чем лучше шли мои дела в такси, тем хуже и хуже обстояли они на радио. Всего лишь девять с половиной минут в неделю «наговаривал» я в студии записи, но установленный в ней микрофон обладал крайне неприятным свойством. Каждого, за кем захлопывается звуконепроницаемая дверь, микрофон просвечивает насквозь, и – куда там детекторам лжи! – читает, словно по книге, самые затаенные твои помысли. И если сознание сотрудника вещающей на соцлагерь радиостанции наводнено соображениями, связанными с куплей-продажей ценных бумаг, датами и адресами всевозможных аукционов, сведениями о круизах, шубах и прочих западных соблазнах, микрофон превращает его – в приживалу, в ничтожество, боящееся потерять легкий эмигрантский заработок и потому заискивающее перед американским боссом…

Полноценным сотрудником микрофон «Радио Свобода» позволяет чувствовать себя только тому иммигранту, который, оказавшись в свободном мире, год за годом продолжает жить духовной жизнью, бедами и болью той страны, которую покинул!.. Я же, хотя и не помышлял ни о предметах роскоши, ни о спекуляции, но все-таки цены на бензин, которым я заправлял кэб, беспокоили меня больше, чем международные цены на зерно, о закупках которого я рассказывал советскому слушателю… И чтобы как-то извинить самого себя и за это, и за то, что ни руки, ни душу невозможно было отмыть от дружбы со швейцарами, я снова и снова хватался перечитывать исповедь Гелия Снегирева: «Я никого не предал, не продал..»

«И зачем он об этом пишет? – думал я. – Ведь если бы он кого-то выдал, ну хотя бы людей, через которых передавал свои рукописи на Запад, это стало бы известно всем. И еще до того, как он умер, последовали бы новые аресты, новые процессы, репрессии…»

 

2

И все-таки я не мог избавиться от ощущения, будто эти страницы, написанные самым честным человеком из всех, кого я когда-либо знал, хранят в себе какую-то нечистую тайну…

Вот сентябрьским солнечным днем по Тарасовской улице по направлению к Ботаническому саду шагает бодрый сорокадевятилетний Гелий… Он давно готовился к аресту, и, оказавшись наконец в тюрьме, радуется каждой прогулке в тесном дворике, обнесенном высокой бетонной стеной: радуется тюльке на завтрак, радуется трубке и табаку, переданными с воли женой, и с ребяческим удивлением записывает: «Да, здесь радуешься всему!..»

А вот упоминание о голодовке, которую Гелий снял, так ничего и не добившись… Почему внимание мое сосредоточивается именно на тех подробностях, которые, вроде бы, ничего значительного не проясняют: после провалившейся месячной голодовки Гелий восстанавливает силы, что называется, не по дням, а по часам; и опять, и опять записывает, что сердце у него, как у спринтера; что он живет с постоянным ощущением пронзающей душу радости…

Как же это понять: почему вокруг заключенного, который практически здоров, вдруг замельтешили, заплясали белые халаты?

С чего бы? Заключенный ничем не болел и не болен. Так, иногда – хандра, иногда – жалобы на застарелый радикулит, но, поди ж ты – врачам виднее. Переполошились, выяснив, что Гелий Иванович плохо спит… Не помогло снотворное?.. Назначили коктейль из трех препаратов посильнее, инъекционно… Едва произнесено слово «стенокардийка», как в тюремной камере, словно это палата кремлевской больницы, появляется внимательнейший кардиолог, который ежедневно снимает кардиограмму, пичкает Гелия дефицитнейшим панангином, созывает консилиум из трех врачей.

Проходит месяц, другой, а настороженность медиков не ослабевает.

Отлично зная, что такая предупредительность по отношению не то, что к заключенному, но даже и по отношению к заболевшему капитану КГБ – явление по советским нормам из ряда вон выходящее, неуемный Гелий и тут не упускает случая поддеть следователя: уж не боится ли, дескать, наша госбезопасность получить в ходе следствия свежий трупик пятидесятилетнего мужчины?

Однако же мягкотелый следователь в ответ, как топором отрубил:

– Нет, Гелий Иванович, ЭТОГО мы не боимся. Чего нам бояться? Везде можно заболеть, все может случиться.

И острослов Гелий не нашелся, что возразить. Логика на этот раз была не на его стороне…

 

3

Наш дом, «рай бедняков» покидала первая эмигрантская семья. Все русские высыпали во двор. Женщины наблюдали суету переезда издали, а мужчины – подходили, предлагали помощь. Эмигранты – народ бережливый и считают предосудительным тратить деньги на то, что можно сделать своими силами.

Отъезжающие благодарили доброхотов, но от их бескорыстных услуг отказывались: мебель таскали нанятые, умелые грузчики; мы провожали своих соседей – в лучшую жизнь. Рыбный магазин освободил Розу от обязанностей официантки в доме престарелых.

Из чрева фургона-грузовика выглянул Миша:

– О, Володя! Ты как раз мне нужен…

Но сначала мы поговорили о новом жилье. Три спальни, веранда, сад, гараж – дворэц!

– Володя, мой адрес легко запомнить: три девятки, Ротшильд авеню…

Ротшильд авеню – это «джунгли», район, куда белый человек поедет только в случае необходимости. Миша не приглашал меня на новоселье; он хотел, чтобы я наведался к нему в магазин.

– Подскочи, когда у тебя будет время.

Впрочем, для обид оснований не было: живя в одном доме, мы не ходили друг к другу в гости…

– Хватит уже мучаться в чекере, – многозначительно сказала Роза.

– У меня ты будешь иметь не меньше, – сказал Миша.

– А делать что нужно? – поинтересовался я.

– Ничего, – простодушно отвечал Миша. – Ровным счетом ничего… Так ты заскочишь?

– Он заскочит, – пообещала Роза.

 

4

Я тосковал о прошлом, которое некогда с такой легкостью перечеркнул… Мне было только двадцать два года, когда я, начинающий провинциальный журналист, замахнувшись написать свой первый сценарий – о знаменитом враче – устроился санитаром в киевский Институт нейрохирургии.

Я таскал баллоны с кислородом из кладовой в операционный корпус мимо стоявшего в стороне одноэтажного домика, где помещался морг, и, улучив минуту, в укромном углу записывал в блокнот свои наблюдения:

«Прежде чем войти в морг, на вскрытие, врачи снимают белые халаты…»

Вооруженный шваброй и ведром, я мыл пол в подвале главного корпуса и очутился как-то в маленькой, безоконной комнатушке, где на грубосколоченных палках стояли тысячи серых канцелярских папок – истории болезней. Я открыл одну: «окончательный диагноз – саркома». Открыл другую – «медуллобластома»; третью – «астроцитома»…

Завороженный звучными и страшными словами, совершенно не представляя себе, как это будет выглядеть на экране, я строчил:

«Это парад опухолей… За каждым из препаратов стоит человек, который хотел жить… Люди, снимите шапки: здесь мертвые учат живых…»

Добросовестность и безответность санитара вознаграждались тем, что уже через неделю или две мной помыкал каждый кому ни лень, вплоть до алкаша-лаборанта, в обязанности которого входило чистить клетки подопытных животных и таскать им корм. Как-то с одним из таких поручений я попал в институтский виварий…

Едва переступив порог удушливого этого помещения, пропитанного еще более мерзкими запахами, чем морг; впервые услышав стоны истерзанных экспериментаторами, обреченных на муки и смерть тварей, я понял: сюжетом моего сценария будет судьба – собаки…

 

5

Бездомная, худющая дворняга бродит по зимнему городу. Сияют витрины, спешат куда-то прохожие и машины; сапогом пинает собаку торговка, продающая пирожки…

Ни вальяжным догам, ни овчаркам с медалями, ни холеным моськам, которых прогуливают на поводках, нет дела до замерзшего бродяги.

Мальчишки дразнят шелудивую собаку; прохожий, за которым она было увязалась, останавливается, грозно подняв палку. Лишь один человек обратил внимание на несчастного пса, пожалел его, бросил ему кусок колбасы или хлеба, подозвал, погладил и – захлестнул шею арканом.

Собаку швырнули в машину и привезли в «тюрьму»…

Клетки вивария, собачья тюрьма… Но зато здесь – кормят… К тому же у собаки появился новый хозяин. Пес быстро привык к нему, к его необычным играм: просвечиваниям на рентгене, взвешиваниям, измерениям кровяного давления, прослушиваниям легких и сердца.

Но однажды, когда исследователи убедились, что животное совершенно здорово, собаке дали наркотик, она уснула.

И снился ей наивный и пьяный собачий сон…

А новый хозяин наполнил шприц суспензией, добытой из раковой опухоли другого пса, и впрыснул – подопытному животному…

Экспериментаторы непрерывно следят за развитием опухоли под черепной коробкой собаки. В артерию вводится контрастное вещество, и на рентгеновских снимках возникает и растет из наплыва в наплыв «тень саркомы» – сеть новообразующихся сосудов, питающих опухоль кровью…

Исследователи ждут столь важных для ранней диагностики первых симптомов. И они появляются: пес стал неспокойным, утратил аппетит, сон…

Опухоль растет, вызывая у животного первый приступ эпилепсии. Тело сводят и передергивают судороги…

За первым приступом следует второй, затем наступает паралич, сужается поле зрения, останавливается перистальтика…

Собачья жизнь висит на волоске, но пса усыпляют, везут в операционную вивария и – удаляют опухоль!

По мере того как хирургическая рана заживает, к собаке возвращаются силы. Она ест, ползает, встает, ходит, бегает, встречает своих мучителей радостным лаем!.. Но убедившись, что животное выздоровело, исследователи убивают собаку: они обязаны выяснить на вскрытии, поражены ли другие органы – метастазами?

 

6

Почему так старательно восстанавливал я в памяти именно те наметки сценария, в которых моя фантазия вступала в противоречие с жизненной правдой?

Злокачественные опухоли прививали животным при исследовании новых противораковых препаратов, но для этих целей использовались не собаки, а менее ценный «биологический материал»: морские свинки, крысы, кролики. Собаки применялись для опытов более сложных.

В операционной вивария собакам вживляли в мозг особые имитирующие опухоль модели с тем, чтобы у экспериментатора была возможность контролировать и размеры «опухоли», и темпы ее «роста», и произвольно выбирать, какой именно из жизненно важных центров в мозге подопытного животного сдавит модель. Иногда для этой цели избирался центр координации движений, иногда – центр дыхания, иногда – центр безусловных рефлексов… Если размеры вживленной в собачий мозг модели экспериментаторы медленно уменьшали, сдавленный ею мозговой центр перестраивался, и приступы эпилепсии у собаки – прекращались…

К тому времени, когда я стал в виварии своим человеком, когда мне уже поручали иной раз закрепить животное на операционном штативе или подержать расширитель раны во время операции, – выяснялось, что цель многих опытов непонятна не только мне, но и лаборантам: за протоколами этих опытов ежедневно приходили сотрудники нового корпуса, выстроенного в глубине институтского двора – позади и морга, и вивария.

Я знал, что в новом корпусе тоже есть операционная и что оперирует в ней один из лучших хирургов института – профессор Михайловский, нелюдимый, никогда не улыбающийся. Больных, которых он оперировал в этом корпусе, никогда не навещали родственники…

Почему обо всем этом я вспоминал каждый раз, когда наталкивался в рукописи на то самое место, где так неожиданно и необъяснимо менялся стиль записок физически и духовно крепкого, налитого злой веселостью заключенного? О, не сомневайтесь: причина была, была!

 

7

«Мне надо записать все шесть месяцев моих под следствием… но я не знаю, сколько мне дано времени, и спешу хоть как-то второпях, лежа, изогнутый в три погибели и почти не видя строки, записать главное – март. Весь ужас, все омерзенье, и как я сломался…»

Полгода, проведенные Гелием под следствием, четко разделялись на два неравных по времени периода: пять месяцев во внутренней тюрьме КГБ и – март, «проклятый месяц март», – как пишет Гелий, – когда он оказался в тюремной больнице…

Врачи из ведомства госбезопасности порекомендовали перевести заключенного из следственного изолятора в тюремную больницу исключительно своевременно. Гелий был госпитализирован 2 марта, а всего лишь три дня спустя у него отнялась правая нога…

Прошла неделя – и отнялась левая… Загадочная болезнь вторгшаяся в процесс вялотекущего следствия, прогрессировала стремительно: низ неподвижного, утратившего чувствительность тела передергивали судороги. Паралич поразил перистальтику, и теперь без помощи тюремных врачей заключенный не мог справить нужду…

Сквозь распирающую боль, сквозь жар и бред плыл он куда-то, отравленный продуктами жизнедеятельности собственного тела, которые организм перестал выбрасывать…

«Поставили клизму, перетащили меня санитар Шурик (интересная фигура) с одним сердобольным вертухаем на расшатанный стульчак над ведром; вода вышла, дуться не мог. И тогда, изгибаясь и балансируя, сам себе залез пальцем в зад и полчаса выдирал оттуда куски окаменевшего дерьма. Шурик смотрел с ужасом, вертухай убежал от грязи и вони. Потом Шурик поливал на руки, на бедра. Как я там отмылся – все воняло дерьмом… Когда меня перетаскивали со стульчака на койку, Шурик вдруг крикнул: „Э, ты сцишь!“. Пошла вдруг моча, которая сутки сидела там… Вертухай отскочил ругаясь. Упал я уже на койку, облил ее всю, как-то подвернули, в мокром спал…»

Когда он проснулся, у постели сидел следователь. Он гладил пальцы парализованного и говорил, что лечение в тюремных условиях – это не лечение. Что необходимо лечь в хорошую клинику. А еще нужней – забота ласковых, любящих рук… Что надо же, наконец, пожалеть и себя.

«– Все, все, Гелий Иванович, в ваших руках. Есть единственный вариант…

– Опять же – чистосердечное раскаяние?

– Да.

– Так сказать: под медицинской пыткой?

– Ну-ну-ну, что вы себе позволяете?!

– Называю вещи своими именами, следователь Слобоженюк.»

Помолчали. И капитан опять заговорил о том, что, может быть, еще не поздно и начальство согласится, а помилование сейчас, в ходе следствия, до суда, это совсем не то, что после суда, да и когда еще он будет – ведь нельзя же на суд в таком состоянии, и с жены, которая помогала (ведь помогала распространять клеветнические материалы!) – спадут обвинения; и детям никто никогда не вспомнит…

– Подумайте, Гелий Иванович, хорошо подумайте. Еще есть время, но его уже мало…

Какая-то вспышка озарила сознание Гелия, и он сказал:

– Вы все это знали с самого начала. Моя болезнь – ваш союзник.

 

8

Мои новые зубы отливали благородной голубизной дорогого унитаза, а я никому на свете не был должен ни цента! Это было, конечно, здорово; но с тех пор как я расплатился с дантистом, моя работа в такси утратила всякий смысл.

На радио же мою программу «Хлеб наш насущный» удлинили с 9,5 до 13,5 минут. Теперь передача моя состояла из двух разделов, первый из которых «Продовольствие и Планета» был посвящен мировому сельскому хозяйству, а второй, как и прежде, – советскому.

Многоопытный мой редактор, устав читать мне нотации, поступил в высшей степени мудро: отныне тексты моих программ, направленных его умелой рукой в постоянное тихое русло, не вызывали нареканий политического отдела. На фоне сообщений о голоде в Индии или Африке комментарии о нехватке продовольствия в СССР воспринимались не как доказательство врожденного порока социалистической системы, которая не в состоянии прокормить себя, а – как критика ее отдельных недостатков.

Спорить с редактором было бессмысленно, отказаться от еженедельного чека у меня не хватало решимости; а вскоре в ящичке с надписью Lobas я обнаружил журнал, о существовании которого прежде и слыхом не слыхал – «Фармерс дайджест». Отныне, объяснил мне редактор, моя программа будет состоять из трех разделов. Кроме «Продовольствия и Планеты», я должен вести еще одну новую рубрику: «Аграрная мощь Америки»…

Что и как мог я писать о сельском хозяйстве США, если никогда не видел ни одной американской фермы, не разговаривал ни с одним американским фермером?

Но мой редактор был человек-кремень.

– Вы должны научиться работать так, как работает большинство наших сотрудников: по материалам печати…

Он не был советским агентом, которому поручили развалить изнутри «Радио Свобода». Он был обыкновенным чиновником, которому дотянуть до пенсии оставалось всего два года… Автор же, который постоянно пишет «по материалам печати», то есть журналист «на подхвате» – без своей темы, без своего лица – это самый удобный для редакции сотрудник: что ему подсунут, то он и сварганит.

Семь бед – один ответ! Зачем корпеть над переводами с английского? В советских журналах полным-полно того самого материала, который хотелось бы слышать редактору в моей программе. В «Молодом коммунисте» мне попался роскошный опус «Тень голода над современным миром», в ленинградской «Смене» отыскал я завирально-«футорологическое» эссе о будущем «голубого континента», о том, как дрессированные дельфины будут пасти для человека рыбьи стада. В «Технике – молодежи» приглянулась мне толковая заметка о новой американской машине для уборки ягод…

– Видите, как у вас получается, когда вы захотите, – нахваливал меня редактор.

Красная лампочка, к которой я когда-то так рвался, сыграла со мной скверную шутку: моя программа на «Радио Свобода» стала моим позором. Микрофон превратил меня в приживалу, выклянчивающего легкий эмигрантский заработок; и теперь, здороваясь в коридоре с «одним влиятельным американцем», я преданно заглядывал за стекла его очков, стараясь угадать: знает ли он, из каких источников черпаю я материал для своих передач или еще не знает?

«Поймают – выгонят!» – думал я. Нужно было готовить плацдарм к отступлению…

 

9

Автобус шел по широкой, постепенно сужавшейся магистрали уже минут тридцать; он давно миновал застроенные особняками тенистые улочки-аллеи, и теперь в битком набитом салоне почти не оставалось белых пассажиров: в районы трущоб и нищеты ехали – черные…

Дом номер 999 по Ротшильд авеню торчал посреди сгоревшего, поросшего бурьяном квартала. Вход в магазин дохнул запахами помойки, и я оказался в просторном помещении, гудевшем, как растревоженный улей. Здесь продавалось все!..

Слева от меня высились пирамиды апельсинов и яблок, справа – с металлических крюков свисали мясные туши, у задней стены мерцала стойка деликатесов, а посередине магазина замкнутым кругом выстроились рыбные прилавки. В центре этого круга на деревянном помосте, за кассой стоял Миша в брезентовом фартуке…

Четверо продавцов швыряли на звонкие тарелки весов смерзшиеся серые комья, из которых торчали рыбьи головы, а Миша получал с покупателей деньга. Торговый конвейер работалбезостановочно, и прошло, наверное, несколько минут, прежде чем на меня (единственного в толпе белого) обратил внимание юркоглазый черный подросток-продавец и что-то шепнул хозяину.

Миша послал мне мимолетную улыбку и громко позвал: «Хаим!».

Старичок с трясущимися руками поднялся на помост, и Миша уступил ему место за кассой.

– Это брат бывшего хозяина. Я его жалею, но пока мы с тобой поговорим, двадцать-тридцать долларов он украдет, – рассказывал Миша. – Он так привык: всю жизнь в торговле.

– Может, мы поговорим в другой раз? – предложил я.

– Перестань! – отмахнулся Миша. – Я, Володя, уже не такой голодный на деньги…

Громким, на весь магазин шепотом продавец-подросток веселил покупателей:

– Эй, леди, валите скорей сюда, я вам все, что захотите, продам за полцены, пока этот еврей на нас не смотрит!

– Эй, братишка, дай мне быстренько тебя обслужить, пока наш еврей болтает с другим евреем!

Прищурившись от восхищения, Миша комментировал:

– Этого ханыгу он обвесил на 26 центов, а обсчитал на 18. Эту толстуху обвесил на 14, а обсчитал на 12 – никого не пропустит. Четырех покупателей обслужил и не дал ни одного пластикового мешочка!..

Настоящий продавец, просвещал меня Миша, отпуская товар, одновременно снижает его себестоимость. На те деньги, которые только что с шутками-прибаутками черный подросток украл у своих соплеменников, можно снова купить на оптовом рынке несколько фунтов смерзшихся серых комьев, снова их продать и при этом опять – обсчитать и обвесить…

Мы вышли на улицу и, пока огибали сгоревший квартал, я узнал, что, хотя в Мишином магазине, поддерживается полный ассортимент: и живая рыба, и красная, и дорогие креветки, деньги он делает на самых дешевых мороженых сортах, которые закупает по 500 долларов за тонну, а продает по полтора доллара – за фунт. В неделю – 8 тонн. Каждая тонна – это две тысячи долларов чистой прибыли!

Шальные тысячи эти, однако, хлынули к Мише не вдруг и не сразу. С противоположной стороны сгоревшего квартала торчала еще одна хибара, к которой мы сейчас направлялись…

Цементный пол и знакомая уже вонь, но в лавке пусто, покупателей нет. За прилавком томится Роза. У входа, на какихто ящиках оборванец-негр разложил горку картошки, горку лука, горку бананов… Это была жалкая пародия на Царство Процветающей Торговли, откуда мы пришли.

– Сделай закусить! – скомандовал Миша, и Роза ожила, засуетилась. На подоконнике, у беспросветно грязного окна, появилась бутылка армянского коньяка, огурчики-помидорчики, копченый угорь м четыре стопки: к нам присоединился негр Том. Миша пустил его торговать – просто так, чтоб Роза не оставалась одна в лавке. Одной все-таки страшно. Арендной платы за прилавок Миша с Тома не берет; Том убирает в лавке, а платит только за электричество.

Выпили…

Приблизительно год назад Миша отдал хозяину рыбного отдела в людном магазине восемнадцать тысяч наличными, которые собрал, продавая сосиски, надел брезентовый фартук и стал за прилавок.

Что до сих пор знал он о рыбе? Он умел приготовить форшмак, умел засолить селедку. Короче говоря, Миша знал, как рыбу кушают, но он ничего не знал о том, как ее продают…

Торговали втроем: Миша, Роза и старенький брат бывшего хозяина. Держать продавцов не имело смысла: хозяйки лишь приценивались к рыбе, но свои продуктовые талоны они относили в отдел, где продавали цыплят. В конце недели Миша подвел итог: двести долларов убытку…

И следующая неделя тоже оказалась убыточной. Ночами Роза рыдала в подушку:

– Что я тебе говорила?! Мы же отдали все, что имели…

 

10

Беседу нашу, журчавшую под коньячок, никто не прерывал. Дверь, впустившая с полчаса назад меня и Мишу, больше не открывалась. Покупатели черного гетто совершенно не интересовались, какие сегодня у Тома овощи, почем сегодня у Розы рыба…

Примерно так же обстояли дела год назад и в рыбном отделе, расположенном посередине многолюдного продуктового магазина: Мишину торговлю душил конкурент…

Рыба, которую Миша закупал на оптовом рынке не тоннами и даже не центнерами – самая свежая, самая вкусная – стоила дорого. Хозяйка приценивались к Мишиной рыбе, но покупали – у конкурента…

Объединившись с двумя-тремя такими же неудачниками, как он сам, Миша стал закупать более крупные партии и платить – дешевле. Он вставал в три часа ночи, являлся на оптовый рынок к открытию, и каждый вырванный у оптовиков цент отдавал – покупателям! Он снижал цены.

Громадных свежих карпов Миша продавал по себестоимости – дешевле, чем в соседней лавке отпускалась мороженая мелюзга. Каждая убыточная неделя оставляла в Мишином бюджете кровоточащую рану, но Миша понимал: каждая тысяча уплывавшей между пальцами прибыли – это гвоздь в гроб конкурента!

Почуяв недоброе, конкурент стал держать лавку открытой семь дней в неделю, закрывать позже Миши, но спохватился поздно; хозяйки уже уверовали: у русского рыба дешевле и лучше!

Роза сделала вылазку:

– Это правда, что вы хотите продать лавку?

И конкурент не рискнул упустить свой шанс – сбыть с рук умирающий бизнес. А дальновидный Миша, покупая прогоревшую лавку, вовсе не планировал извлекать из нее какой-то доход…

Когда бутылка коньяку уже опустела, в лавку вошли две женщины. Купили у Тома картошки, иронически осмотрели Розин прилавок:

– Почему у вас эта рыба стоит 2.30? Мы всегда покупаем ее по полтора доллара…

– Покупайте там, где вам нравится, – сказала Роза.

Женщины вышли.

– Ты здорово торгуешь! – хмыкнул Миша. – Сколько ты с утра наторговала?

– Двадцать восемь долларов, – кокетливо сказала Роза.

– Ого! – обрадовался Миша. – Сегодня она по крайней мере не будет просить у меня на такси!..

Счастливые супруги повернулись ко мне.

– Володя, на ней дом и двое детей – она не может работать. Закрыть эту лавку нельзя: если мы закроем, кто-то другой – откроет. Здесь должен стоять свой человек…

– Я же тут ничего не делаю, – сказала Роза.

– Если мне хорошо, так и тебе тоже будет хорошо, – сказал мне Миша.

Я понимал, что это не пустые слова, и мне надоело быть нищим. Гонорар за мою программу, удлинившуюся по времени и состоявшую теперь из трех разделов, – увеличен не был, мне платили все те же 190 долларов… Но неужели же я приехал в Америку для того, чтобы торговать рыбой?..

 

11

Наша память устроена так, что все тягостное изглаживается из нее несравненно быстрей, чем светлые зарубки. Разругавшись с очередным хозяином желтого кэба и – в который раз! – оставшись без машины, я чувствовал себя, как матрос, которого списали на берег…

Когда мы с женой приезжали в Манхеттен посмотреть новый фильм, я не мог равнодушно пройти мимо «Хилтона» или «Мэдисона».

– Смотри, «Кеннеди»! – подталкивал я локтем жену, указывая на рассыльного, выкатившего на тротуар тележку с чемоданами, и с гордостью думал: «Неужели это я – ночью, под дождем, перерезал путь зловещей машине и бесстрашно подхватил побежавшую по шоссе истеричку?!». Ссоры с пассажирами, детская ручонка у гильотины перегородки; окурки, которые мне приходилось выгребать из предназначенной для денег «кормушки»; взломанный багажник и разбитые хулиганами окна кэба, – все это выветривалось из головы, как только мышцы покидало ощущение усталости…

Я познакомил жену с Длинным Мариком, со Скульптором, Шмуэлем.

Единственной категорией лиц, связанных с желтым бизнесом и вызывавших у меня неприязнь, были хозяева кэбов. Менял я их с той же легкостью, с какой в свое время Фрэнк менял женщин…

Они не снижали мою арендную плату за те, потерянные для меня часы, когда кэб простаивал в мастерской, и я расплачивался с ними той же монетой. Если кэб, который я арендовал, нуждался в ремонте, то лучшим автомехаником для меня был тот, у кого в данный момент оказывался свободным подъемник.

– Что с машиной?

– Перегревается…

– Оставь ключи и приходи дерез пару часов; все будет в порядке.

И я – оставляю ключи. Меня «не колышет», что сделает с машиной механик: вымоет радиатор за тридцать пять долларов или поставит новый за сто шестьдесят: платить по счету будет хозяин.

А сколько раз в ответ на мой упрек: «Ну, почему вы не поставите в кэбе перегородку?» – хозяева кэбов стыдили меня:

– Что ты такой трусливый? Не бери черномазых – и все будет о'кей!..

 

12

Как-то в воскресенье примерно за час до рассвета остановили мой кэб в безлюдном Сохо два белых парня.

– Двадцать первая улица и Восьмая авеню!

По тротуарам Двадцать первой улицы шли в церковь принаряженные прихожане; нужного моим пассажирам дома здесь не оказалось.

– Водитель, сверните в Двадцать вторую…

Людей на авеню, куда я уже выехал, – нет; и перегородки в кэбе, которую сейчас самое время захлопнуть, тоже нет; а я уж был наслышан: когда пассажиры меняют адрес («поверните сюда, сверните туда») – кэбби должен быть начеку!

Въезжать в тихую Двадцать вторую улицу было страшновато, но сразу же за углом я увидел мотоциклиста-полисмена, который выписывал штрафную квитанцию брошенной у гидранта машине… Когда же и в этом квартале не оказалось дома, который разыскивали сидевшие у меня за спиной парни, я подумал: «Ну, а если бы я остановился возле полисмена, что я мог бы ему сказать? Что мои клиенты изменили адрес и поэтому я их боюсь?..»

– Сэр, это на Девятнадцатой улице. Между Шестой и Седьмой авеню…

– Пожалуйста, мы хорошо заплатим…

Почему вдруг я стал для них «сэром»? С чего это они мне «хорошо заплатят»? В шесть утра – ни в будни, ни в воскресенье! – таксистам никто хорошо не платит… И шепчутся, шепчутся… И как мне знать: дом они ищут или – глухой заулок?

Сворачивая на Девятнадцатую улицу, я глянул еще раз в зеркало заднего обзора, и сердце не защемило, не екнуло, а внятно сказало: УБИЙЦЫ!

Как бешеный, рванулся вперед кэб!..

– Эй, что ты делаешь?!

Но я знал, что делаю: где-то здесь, совсем-совсем рядом должно быть пожарное депо! Набравшая скорость машина споткнулась от внезапно впившихся в скаты тормозных колодок и поплыла по мокрой от росы мостовой…

– С ума сошел!!!

Но я уже выскочил из машины и бросился к окрашенной в красную краску подворотне, где, не видимые с проезжей части, стояли двое пожарных: они пили кофе из бумажных стаканчиков…

– Что случилось?! – оба пожарника вздрогнули, на заскорузлых пальцах, на стенках стаканчиков возникли кофейные потеки:

– Ты ранен?

Я задыхался и не мог говорить…

– Тебя ограбили?

– Ннет…

– Так что же случилось?

– Нничего… Просто я испугался…

Пожарники злились – за переполох, за пролитый кофе и, наверное, поэтому стали смеяться. Тем временем оба моих пассажира вылезли из кэба и, услыхав смех пожарников, один из них крикнул:

– Могу поспорить: он – еврей!..

Парни не спеша направились в ту сторону, откуда мы въехали в улицу – не к пожарному депо, а к Шестой авеню… Они уходили – легкие, стройные, в летних рубашках, заправленных в тугие облегающие джинсы…

– У них ничего с собой нет, – сказал мне пожарник. – Ты же видел, когда они садились, что у них ничего нет.

Было жалко отстуканных на счетчике трех без малого долларов, было невыносимо стыдно…

– У них был сверток, – сказал я.

Пожарники переглянулись и, неся перед собой стаканчики, двинулись к кэбу. Достигшие уже середины квартала парни, ускорили шаг и скрылись за углом.

Поставив стаканчик на крышу кэба, один из моих спасителей заглянул внутрь:

– Э, да он, кажись, и в самом деле из пархатых! – сказал пожарник: – С кого же еще станет экономить сотню на том, чтобы не поставить в кэбе перегородку?..

Возле заднего сиденья, на полу машины лежал увесистый булыжник, вывалившийся из смятого бумажного пакета…

Предостережение было яснее ясного: «Хватит с тебя приключений! Не лезь больше в желтый кэб!», но я истолковал происшедшее в том смысле, что это сбылось предсказание цыганки, нагадавшей мне когда-то найти в кэбе мешок с деньгами, а вышло, дескать, что я нашел нечто несравнимо более ценное…

 

13

Любимое мое детище – история подопытной собаки – так никогда и не стала фильмом, ее похоронили в киностанциях. Но гибель одной идеи вызвала к жизни другую, и киевская студия подписала со мной договор на сценарий о знаменитом хирурге, возглавлявшем тот самый Институт нейрохирургии, где я работал санитаром…

Последний вариант сценария еще не был закончен, а в операционной, где наш документальный герой удалял аневризмы и опухоли, и в морге – «Здесь мертвые учат живых!» – где он анализировал свои ошибки – на вскрытиях, стояли наши «юпитера», суетились осветители, оператор делал пробы; и постепенно врачи настолько привыкли к присутствию кинематографистов, что перестали нас замечать…

В виварии снимались эпизоды о том, как добывают исследователи-врачи «квант нового знания»: о том, как в черепную коробку животного вживляется модель опухоли, сдавливающая мозг… Лишь в один из институтских корпусов, где оперировал профессор Михайловский, – «экспериментальный», в котором ни до, ни после операции не навещали больных ни жены, ни матери, ни мужья – дорога членам съемочной группы была заказана. Но разве мы стремились туда проникнуть? Нам было сказано: «Там – особая стерильность», и наше любопытство было удовлетворено.

И только теперь, много лет спустя, привели меня в «экспериментальный» корпус те последние пять страниц рукописи Гелия Снегирева, которые были дописаны уже после его смерти…

Правительственный документ о помиловании Гелия был подписан в последний день марта, а 12 апреля в Украинском Институте нейрохирургии, в его закрытом, засекреченном корпусе профессор Михайловский прооперировал диссидента и удалил из области второго позвонка какую-то охватывающую, обжимающую – опухоль…

«Доброкачественная!» – объявил профессор Михайловский жене Снегирева, проделав все биопсии, все исследования. Но после успешной операции больного не отпустили домой.

Заключенному, который официально был освобожден из-под стражи, оставалось еще прожить 272 дня; но ни одного из них Гелий Снегирев так и не провел на свободе…

«Нам, друзьям Гелия Снегирева, удалось получить разрешение на посещения, когда позади остался и внезапный перевод больного в соерхзасекреченное отделение Института нейрохирургии, и операция (на позвонке? у шеи ?), и внезапное появление его в „Октябрьской“ больнице.

Когда нас начали пропускать к Гелию, его истощенные, высохшие руки были еще способны держать карандаш. Так – парализованный, двигая лишь одной кистью, царапая каракули, рвя бумагу – он писал нам все то, что хотел бы сказать, но не мог: эта, больничная камера отличалась от тюремной лишь большим количеством микрофонов… Так и общались с ним те, кто хотел передать или услышать что-то важное – разбирая его зигзаги, выписывая крупными буквами свои слова… И именно так в конце лета, когда пальцы уже сжимали карандаш из последних усилий, передал он нам свою последнюю просьбу: составить хронику этого его последнего – больничного – ада, и подсоединить ко всему предыдущему в качестве эпилога. Волю эту его мы здесь и выполняем…»

Из записки Снегирева другу:

«Поговаривают о повторной операции – полагаю, что спрятали еще не все концы».

«В разговоре с близкими врач Гелия часто повторяет: „Положение не улучшается только из-за того, что после удаления опухоли на месте операции остались рубцы, сжимающие спинной мозг. Отсюда – паралич“. В ответ на предложение использовать иностранные противораковые препараты: „Что вы, совершенно не нужно, так как опухоль доброкачественная“.»

Из записи беседы Гелия с другом:

«Думаю, будут меня скоро кончать…»

Снегирев сообщает друзьям о последнем своем решении: вызвать представителя КГБ и потребовать разрешения уехать за рубеж для лечения.

«Я иду на этот шаг, понимая, что это конец – ведь раскрыться они никак не могут. Но больше я так не могу».

В течение следующих дней Гелий отдает последние распоряжение – все устно, писать он уже не может. Среди них: после смерти пригласить на вскрытие одного из друзей, врача-патологоанатома.

28 декабря 1978 года Гелий Снегирев скончался. Работники КГБ сообщили жене Гелия о его смерти после того, как вскрытие было закончено.

Официальный диагноз: рак предстательной железы с метастазами во всех частях тела.

По требованию КГБ похороны состоялись на следующий же день. В обход всех правил, принятых в киевской погребальной службе, тело было в тот же день кремировано и захоронено. Во время процедуры похорон крематорий охранялся работниками КГБ.

«Фактов, которыми мы располагаем, безусловно, недостаточно… Но теплится в нас все же надежда, что рано или поздно и эта тайна станет известна миру, извлекутся из сейфов КГБ доказательства, свидетельствующие о еще одном подлом преступлении зловещей державы, а имя Гелия Снегирева займет свое место в нескончаемом ряду других мучеников правды, раздавленных тоталитарной машиной.

Друзья Гелия.»

Перечитывая предсмертную рукопись Г. И. Снегирева направленно – как историю его болезни, я неотвратимо пришел к подозрению: врачи специальной медицинской бригады, приданной группе офицеров госбезопасности, умных, инициативных контрразведчиков, которым было поручено сломать диссидента – впрыснули «кубик» суспензии, добытой из раковой опухоли – в межпозвонковый зазор («Шприц!.. Январь… Японский укол!») и потом, в процессе застопорившегося следствия, наблюдали, как проявит себя их «союзник», прораставший в соединительные ткани позвоночника и одновременно – активно метастазировавший…

Но после долгих раздумий над рукописью, главный ее смысл (по крайней мере – для меня) открылся не в уликах и не в доказательствах «медицинских методов» работы ГБ, а в том, что даже страшная судьба Гелия Снегирева не остановила людей, которые решились выполнить последнюю его просьбу: дописать эпилог к оборвавшейся исповеди… Ведь эти, не известные нам люди, как никто другой, понимали, что совершают шаг в пропасть, что их будут искать и найдут…

 

14

Однажды, когда я начитывал в студии записи очередной выпуск своей – списанной из советских журналов – программы, за стеклянной перегородкой возник «один влиятельный американец». Дождавшись паузы, он сказал в микрофон:

– Когда закончите, зайдите, пожалуйста, ко мне.

«Интересно, как у них обставляются подобные сцены? – подумал я. – По-американски: лимиты, дескать, исчерпаны, денег на вашу программу больше нет, или по-русски: „Как вы могли дойти до того, чтоб списывать из московских изданий, сукин вы сын?!..“»

В просторном кабинете, в котором до сих пор мне ни разу не довелось побывать, находились «профессор новостей» Кукин и мой редактор. Когда я вошел, разговор оборвался…

– Вашу передачу прослушивали и обсуждали мюнхенские рецензенты, – сказал американский босс.

– Это наша высшая, так сказать, инстанция, – поспешил пояснить Кукин.

– Вот, почитайте сами, – сказал редактор, протягивая мне полосу телетайпной, с перфорацией по краю, бумаги.

Буквы прыгали перед глазами, я с трудом разобрал:

«Глубокое понимание темы… Лояльный по отношению к советскому слушателю тон. Рекомендуется к повторной трансляции. Рассмотрите возможность удлинения программы до 18,5 минут…»

Трое добропорядочных господ в ладно сшитых пиджаках благосклонно кивали головами, как бы приглашая меня в свое приятное общество, а я чувствовал, что мое лицо идет пятнами, будто они отхлестали меня по щекам… Противным, срывающимся голосом я сказал:

– Я на Западе сравнительно недавно и не знаю, как у вас принято… Посоветуйте мне: если я не согласен с тем, что вы принуждаете меня делать, куда мне на вас жаловаться?..

Я не видел реакции на их лицах, потому что глядел в пол…

– Если сотрудник не согласен с политикой учреждения, в котором служит, – натужно, с фальшивинкой! – произнес невозмутимый джентльмен-редактор, – то он подает в отставку…

Выражение это «подать в отставку» как-то не вязалось ни с потрепанной моей фигурой, ни с мизерным моим заработком, ни с моим социальным статусом. Ведь я и сам уже не мог разобраться, кем же я, в конце концов, стал: комментатором «Свободы», автором еженедельного радиообозрения, который вынужден подрабатывать в желтом кэбе, – или же я таксист, который подрабатывает на эмигрантском радио?

– Спасибо! – сказал я своим старшим коллегам: – Мне надо подумать над тем, что вы мне сейчас объяснили.

Я совсем не представлял себе, как жить дальше; но твердо знал, что теперь, на исходе пятого года пребывания в Америке, – мне придется еще раз сломать свою жизнь и еще раз начать ее заново…

 

1

– Поднимите правую руку! – сказал судья Вант.

Сакраментальная торжественность наполнила паузу.

– Поклянитесь, что будете говорить правду. Только правду. Ничего, кроме правды…

Но об этом: как мы получали американское гражданство, я расскажу позднее, а сейчас – пора выполнять обещание. Книжка начинающего автора – не предвыборная речь; в том-то и особенность первой книжки, что на каждой ее странице, буквально на каждой, ты, читатель, выбираешь меня в писатели: обману, и – захлопнешь…

Обещал же я, помнится, еще в самом начале, что каждый, кто ни возьмет в руки этот томик в желтой обложке, тому и откроется, как в паутине жизненных путей-перекрестков отыскать ту заветную стежку, что ведет к кисельным берегам при молочных реках: к беспечному достатку для любого и каждого и даже для тех, кому осточертело ходить на службу, но тем не менее хочется – вкусно пожить!..

Что ж, слово – не воробей, придется рассказать про стежку…

Но ведь это не все! Сгоряча сболтнул я, кажется, что маршрут мой каким-то образом может обминуть годы бессонных трудов и годы иссушающего душу скопидомства: подвижнические хлеб и воду, пятый, без лифта, этаж…

Ну, раз уж сболтнул, ничего теперь не поделаешь. Значит, именно так и придется аккуратненьким пунктиром и вычертить; в конце концов не Бог весть, какой секрет. А поскольку кое-кто из читающей публики, вероятно, поинтересуется, могут ли вступить на этот путь, ведущий к сказочной жизни те, у кого с изначальным капиталом туговато, ну, совсем ничего нету, отвечаю сразу же: могут – все!..

Эй, кэбби, ты вообще-то как: хорошо себя чувствуешь? Голова не болит? Может, хватит уже все писать и писать?.. Может, лучше покатаемся, проветримся, поедем в то самое заведение у моста Трайборо, которое ты повадился выдавать пассажирам за «женскую тюрьму»? Там тебя внимательно выслушают, там умеют слушать! И никто не станет ни перечить, ни сомневаться. А ты все-все расскажешь и про «маршрут», и про свое беспримерное, по-видимому, открытие. Ну, махнем?..

Чтоб утихомирить всплески сарказма, уточняю: человек я вполне заурядный и никак не светоч ума. Но разве мало среди обеспеченной публики самых заурядных людей? Кто сказал вам, что публика эта – сплошь интеллектуалы и таланты? Да ничем они не лучше, чем мы с тобой, читатель!.. А теперь, если ты со мною хоть в этом согласен, – дай мне свою честную руку, и сквозь рассеивающийся мрак твоего неверия и мы бодрым спортивным шагом двинем прямо на станцию, с которой отправляется твой поезд – в будущее!..

 

2

Сесть в этот поезд так же просто, как и в любой другой, что отправляются ежеминутно с Центрального или Пенсильванского вокзалов: кто захочет, тот и садится… Чтобы ехать поездом, ничего, разумеется, не нужно ни знать, ни уметь; но, с другой стороны, ни природный ум, ни ямочки на щеках, ни дипломы престижных университетов ни капельки не помогут и ничего не ускорят. Поезд будет идти строго по расписанию: в первый год – со скоростью один доллар в час…

Да, не экспресс. А потому, приятель, если есть у тебя свои планы: если ты примериваешься открыть химчистку или магазин деликатесов, ждешь наследства или иного счастливого поворота в своей судьбе – в добрый час! Но вот если тебе надеяться не на что, если ты ни к чему не пригоден и работать не хочешь, тогда – идем! Впрочем, стой: может ты – фантазер?.. Может, ты мечтаешь о яхтах, о несчетных миллионах и собственном «боинге»? Если это так, я помочь тебе не могу. Дороги к несметным богатствам я не знаю. Ты учти: я тебе обещаю всего-навсего квартирку в Кью-Гарденс и скромненький «катлас»… Правда, тысчонки две-три в месяц ты сможешь откладывать на черный день или на старость, а работать вы оба не будете: ни ты, ни жена… Ты согласен? Тогда – пошли!..

 

3

Чу, доносится перезвон инструментов – то обходчики проверяют пути…

Слышишь лязг буферов? Это катит состав…

Во, какая – тю-тю – плывет мимо нас махина!

Промелькнули огни, замер стук колес; что с тобою, приятель? Почему ты такой печальный?.. Ах, ты думал, что – сразу? Не горюй, всему свое время, поедешь и ты! И не зайцем: не на крыше вагона, а с полным комфортом, как путешествуют люди бизнеса.

Какой сегодня день? Четверг? В понедельник, самое позднее – во вторник, ручаюсь: ты станешь самым настоящим бизнесменом!

Никакого дела ты не знаешь? Не бери себе в голову, не боги горшки обжигают… Вообще ни к чему не пригоден?.. Ерунда!.. Денег нету? Это, конечно, хуже… Неужели совсем ничего? Но сабвейный жетон – есть?.. Ну, вот видишь, а ты – прибеднялся. Мы с тобой заскочим в парочку офисов, познакомимся с другими бизнесменами, подмахнем пару бумажек и – чихнуть не успеешь, как завертится-закрутится самый простой и самый надежный – бизнес для всех и каждого, бизнес для дураков!..

 

4

Деловых встреч, которые превратят мечтателя – в предпринимателя, будет всего две, и первая из них произойдет в конторе спекулянта, который перепродает медальоны. Да, мне известно, что еще минуту назад у тебя, читатель, И мысли не было покупать такси, но ведь я тебе этого и не предлагаю. И ни один спекулянт не предложит. И причина, надеюсь, понятна…

Конторы таксистских брокеров размещаются и на площади Колумба, и в здании «Пан-Ам», и на сомнительной Десятой авеню, но мы покинем Манхеттен… Мы отправимся в закоулки самого грязного Квинса или в Южный Бронкс, туда, где на углах ошиваются стаи шпаны; лучше не надевать на шею хвастливую золотую цепочку…

В скверные районы посылаю я тебя, читатель, не для пущей экзотики, а потому, что едва ты начнешь разговор о бизнесе, едва ты откроешь рот, как твой коллега бизнесмен немедленно тебя раскусит. Как бы тщательно ни подготовил я тебя, любому брокеру сразу же станет ясно не только, что ты голоштанник, но и то, что ты лодырь, который водить такси вовсе и не собирается (ведь ты же-не собираешься?), и в чем состоит твой дешевый фокус… Потому-то и нужен нам особый спекулянт: злобный, тонущий в долгах, запутавшийся в мелких аферах, которому обязательно, хоть раз в неделю, кто-нибудь бьет морду и у которого весь офис – это обшарпанный письменный стол, приютившийся в заброшенном складе между грудами разобранных на детали, ворованных кэбов…

Соберись, подходя к столу. Но приятное впечатление произвести не старайся: не сияй, не заискивай, не здоровайся. Взгляни прямо в тухлые злые глазки и скажи:

– Джерри, мне надо взять в аренду медальон.

Цыц, никаких вопросов! Ты за этим пришел…

«А кэб у тебя есть?» – спросит Джерри, и ты смотри же, не ляпни: «Какой еще кэб? Нету у меня никакого кэба и на кой он мне сдался?» Джерри задал исключительно важный вопрос и отвечать на него нужно сугубо по-деловому:

– Я хочу, Джерри, арендовать медальон с покупкой кэба.

– Нового? – на всякий случай спросит Джерри, и лицо его чуть-чуть посветлеет, когда ты ответишь, что новый кэб тебе ни к чему; вполне сгодится подержанный.

– Какой же марки машину ты хочешь? – спросит Джерри, интересуясь на самом деле вовсе не маркой, а – тобой, кто ты есть и чем ты дышишь, и уж тут-то не нужно играть с ним в прятки. Скажи откровенно:

– Мне все равно: хоть «форд», хоть «додж», лишь бы машина была хорошая.

И Джерри поймет, что в этот кэб ты не сядешь… Но ты не стесняйся, ты дай понять, что «левые номера» с тобой не проходят и за всякую рухлядь ты переплачивать не намерен; все должно быть честно; зато за медальон и машину – пожалуйста! – приготовлен у тебя полновесный аванс – пятнадцать сотен…

Ох, какой ты!.. Да, помню я, помню, что у тебя никаких сотен нет. Но ты должен сказать, будто есть. Так среди бизнесменов принято. Если ты этого не скажешь, Джерри может подумать, что ты фрукт похлеще его… А как только ты упомянешь эти пятнадцать сотен, он смекнет, что у тебя за душой – ни гроша, но оценит твою тактичность… Джерри привык вырывать свой кусок у таких, как ты: клиенты с деньгами к нему не заглядывают; а потому церемониться с ним нечего; требуй, а не проси:

– Джерри, ты можешь сделать, чтоб я в понедельник – выехал?

От привкуса разлившейся желчи, от неприязни к тебе Джерри скривится, но скажет: «Что за вопрос!» – и выложит на стол – КОНТРАКТ…

 

5

А вдруг – не выложит? Разве не может случиться, что спекулянт расфыркается, психанет и под какие-то выдуманные полторы тысячи бизнес делать не станет?

К твоему сведению, недоверчивый мой читатель, полторы эти тысячи вовсе не выдумка, и Джерри, в отличие от тебя, прекрасно знает, откуда они возьмутся. Но вполне допускаю, что какие-то деньги: пятьсот или триста, на худой конец, долларов он потребует сразу, и если у тебя нет ничего…

Вот именно! Что – тогда?

Тогда ты – обидишься; скажешь, что твоя честность известна всем, а если кое-кто думает о тебе иначе, что, стало быть, сам такой и есть…

Ну, и – ?

И мы пойдем делать бизнес с Мухаммедом.

А если и – Мухаммед…

Попытаем счастья у Анастаса или у Сахира…

А если и эти – тоже?

Но так не бывает. Спекулянтам всегда нужны клиенты без денег.

Нужны?

Еще как!

Зачем?

Люди, у которых нет денег, соглашаются на любые условия. Если сегодня цена за аренду медальона четыреста пятьдесят долларов в неделю, Джерри вырвет у тебя пятьсот; потому-то он и поспешил подсунуть тебе Контракт – годовой или двухгодичный…

На кой же черт мне – подписывать?

Но у тебя нет денег… Неужели ты думаешь, что тот драндулет с двумя сотнями тысяч миль на спидометре, который Джерри всучил тебе, лопоухому, согласился бы купить хоть кто-нибудь, кроме тебя?..

Ну, так и я не хочу! Что я – хуже всех?

Ты не хуже, но у тебя ведь – нет денег. Самое главное сейчас для тебя – провернуть сделку, а старенький кэб ты же все равно не будешь водить…

Но изношенную машину придется чинить!

И чинить ее будешь – не ты…

А платить, интересно, кто будет?

Платить придется тебе. И сдерет с тебя Джерри три шкуры: те, у кого в кармане пусто, всегда платят вдвоине. Но ты переживай в меру… Хотя разбитую колымагу ты купишь не «понарошку» и обещанные пятнадцать сотен отдашь сполна и, как миленький, будешь выплачивать и рассрочку, и проценты, и аренду; но ты постарайся все же утешиться мыслью, что зарабатывать все эти сумасшедшие деньги будешь – не ты…

 

6

С тяжелым сердцем, облапошенный, расстанешься ты с брокером, читатель, но это – обманчивое чувство. Подписанный контракт, сторгованный кэб, уж какой он ни есть, – это шаг на подножку поезда…

Теперь желающих вступить с тобой в деловые отношения найдутся десятки в любом районе Нью-Йорка, но мы вернемся в Манхеттен.

Ты, наверное, помнишь, читатель, встреченного мельком в первых главах мальчишку-кэбби из русских эмигрантов, Иоську, который стеснялся мочиться на асфальт и возил с собой баночку с крышечкой? Он не засиделся за баранкой, а придумал для себя иное, связанное с такси занятие. Именно в из-за этого его занятия нам и придется разыскать Иоську, который за эти годы обзавелся семьей, стал отцом двух дочурок и хозяином девяти медальонов…

Найдем мы Иоську на Вест-сайде, в районе Двадцатых улиц, около ремонтной мастерской, где чинятся Иоськины «тачки». Он клиент важный: заваливает механиков работой, и потому владелец мастерской разрешает ему пользоваться телефоном.

Дряхлый Иоськин «рафик», доверху набитый запчастями: пружинами, радиаторами, рессорами, шлангами, обычно запаркован у входа в мастерскую, а сам Иоська околачивается внутри. Когда раздается звонок, он выхватывает трубку, и довольно часто оказывается, что звонят – ему.

– На день или на ночь? – сходу уточняет Иоська и тотчас же объявляет радостным голосом: – Уже договорились! Именно то, что вам нужно, у меня сейчас есть! – и переходит на вдумчивую интонацию честняги: – Ну зачем такие вещи?.. Абсолютно… Как новенькая!..

И заканчивает твердым, как гранит:

– Уговор для меня дороже всяких денег: вы начнете работать – с сегодняшнего дня…

Называть хозяина девяти медальонов Иоськой не полагается, и обратиться к нему следует так:

– Джозеф, мне нужны водители…

– Двое? – спросит Иоська, и тут его нужно подправить:

– Трое…

Из-под сиденья «рафика» на свет появится замусоленная тетрадка:

– Машина в приличном состоянии? – поинтересуется Иоська-Джозеф, и нужно ли в данном случае подсказывать ответ? Язык человека, уже пообещавшего пятнадцать сотен аванса (пусть даже каких-то ирреальных, но все же – пятнадцать сотен долларов!) сам найдет и подходящие слова, и ту единственно правильную интонацию – легкой обиды, с которой они будут произнесены.

– Джозеф, о чем ты говоришь?! Что значит: «в приличном состоянии»? Кэб – как новенький!

«Кэб в хор. сост.» – несколько снижая оценку, пометит Иоська в тетрадке и сам распишет схему рабочего расписания, при которой драндулет, за который еще нужно платить и платить, – не будет простаивать ни минуты, поскольку гонять его будут трое водителей: Вод. N 1 5 ут. – 5 веч., понед. – пят. – 350 долл. Вод. N 2 5 веч. – 5 ут., понед. – пят. – 375 долл. Вод. N 3 48 час. – суб. + воскр. – 220 долл.

Даже человек без воображения увидит за этой простенькой выкладкой уютненькое купе с занавесочками в подрагивающем на стыках рельсов вагоне… Кучу долларов принесут в конце следующей недели водилы NN 1,2 и 3! Но львиную долю из этой кучи придется отдать – за аренду медальона и в виде первой выплаты за драндулет. Излишек же, который остается, к сожалению, очень скромен – всего пара сотен, не больше; и стоило ли вообще городить огород? Но будь справедлив: ведь и вкалывал за эти деньги – не ты…

Между тем, Иоська Джозеф уже захлопнет тетрадку, поблагодарит тебя (непременно поблагодарит!), пожмет, уж не зная, как бы от тебя избавиться, твою честную руку, и ты почувствуешь, что и в самом деле пора уходить, но ты не в состоянии сделать ни шагу… Ноги станут чугунными: «О, проклятие!.. Все погибло!..»

Деловые контакты, в которые ты так простодушно поверил, замечательная схема: «Вод. N1 + Вод. N2 + Вод. NЗ», а самое главное – живые деньги, которые предстояло получить всего через несколько дней – о, как больно! – все это миф, мираж…

Разве затравленный Джерри, которому раз в неделю бьют морду, отдаст ключи от драндулета без оговоренных полутора тысяч! Да скорей Гудзон потечет вспять, в Кастильские горы!.. Что-о? Какой еще к свиньям контракт? Под ним покамест стоит только ваша подпись. Джерри запросто дает подписать эту бумажку – клиенту; он сам, пока дважды не пересчитает «бабки» – ни в жизнь не подпишет!.. Где же взять ничтожные эти сотни, без которых все расползается, словно веревочная лестница в кошмарном сне? О, лучше бы, наверное, не дожить до этого часа!..

 

7

Друг мой, друг мой, как-нибудь лунной ночью, проснувшись в глядящем на океан небоскребе где-то на Барбадосе или в Акапулько, или ином, средней руки курорте, огладишь ты разметавшуюся рядом двухсотдолларовую богиню, подумаешь, что имеешь полное право разбудить ее, но тебе это вредно; нашаришь на тумбочке сигареты и, пустив в потолок струйку дыма, задумаешься о необычайной своей судьбе, о том, кем ты был и кем ты стал!..

Ты будешь вспоминать, скорее всего, о приятном, согревающем душу, – например, о том, как скупал по дешевке отслужившие свой срок полицейские машины, которые потом перекрашивал в желтый цвет; словно живой, встанет у тебя перед глазами первый твой брокер Джерри, и ты непременно добредешь до той жестокой минуты, когда чуть было не поскользнувшись в лужице машинного масла у въезда в ремонтную мастерскую, ты судорожно схватился за рукав Иоськиной курточки… Только никогда не вспоминай об этой вспышке отчаяния со стыдом…

Ну и что, – если зыркнул на тебя, словно на сумасшедшего, Иоська? И совсем уж ерунда, что ты выставил себя перед ним «лопухом», не знающим азов бизнеса. Зато ведь, оказавшись во мнимой финансовой ловушке, ты не стал малодушно с о – ветоваться, как бы тебе извернуться, а проявил характер: побагровел и вызверился на ни в чем перед тобой не повинного хлопца – с той дикой, бессмысленной лютостью, которая и была порукой конечного твоего успеха!

– Слушай, Джозеф! – заорал ты не своим голосом: – Слушай и запомни: я считаю, что у меня есть водитель, когда он положит на стол залог, «пети-мети». Без денег мой кэб я не дам никому!

– Да мы что тут – в игрушки играем?! – попятился Иоська, дивясь такому напору. – Каждый водитель кладет на бочку залог за машину – пятьсот монет…

И ты – спасен. Пятнадцать сотен, которые вымогал Джерри, принесет шоферня!.. Но и переведя облегченно дух, ты не сразу отпустил Иоську. Ты уже вошел в раж, распалился и стал многословно оговаривать то, что оговаривать было совершенно излишне: что если украдут счетчик или взломают багажник, снимут скаты или разобьют стекло…

Однако Иоська терпеливо, как мама, успокоил тебя: прежде чем сесть за руль, каждый водитель обязан подписать документ о своей стопроцентной ответственности за машину…

А если он попадет в аварию и свернет себе шею? А если, – не приведи Бог, – его пристрелит грабитель? Ведь вдова затаскает по судам, обдерет, как липку!

Не обдерет. Иоська свое дело знает. Ни один водитель не сядет в твой кэб, пока не подпишет и другой документ о том, что ты его не нанимал и ответственности за него не несешь. Он – самостоятельный подрядчик. Перед лицом Закона вы два абсолютно равноправных партнера: он – поскольку работает, ты – поскольку отнимаешь у него деньги!..

 

8

Дни рождения бизнеса наполнены, впрочем, не только страхами и суетой. Они приносят и маленькие, неповторимые радости… Все эти дни жена будет поминутно обмирать со страху, а ты – рассеивать ее тревоги:

– А бензин? Ты подумал, во что обойдется только бензин? – выпалит вдруг жена, и ты разъяснишь, что бензин покупают водители…

– А страховку кто будет оплачивать?

– Неужели непонятно, – откликнешься ты утомленным голосом. – Страховку оплачивает хозяин медальона.

– А если водитель заболеет?

– Тогда, наверное, он пойдет к доктору..

– При чем здесь твои дурацкие шуточки?! – взовьется жена.

– Кто заплатит за потерянные дни?

И до чего же это приятно, когда жена предоставляет нам повод блеснуть юридическими познаниями! Водитель арендует кэб на тех же условиях, что жилец арендует квартиру. Уважительных причин, по которым можно пропустить очередной платеж – не бывает; задолженность водителя автоматически погашается за счет пяти сотен внесенного им залога…

– А если водитель уволится?

– Джозеф пришлет другого.

– Да кто он такой, твой Джозеф? С какой стати он будет искать для нас водителей и откуда он их берет?

Лучший способ успокоить и себя, и жену по данному поводу – это купить номер «Пост» или «Ньюз», раскрыть газету на разделе «Спрос труда» и отыскать в нем колонку, где мелькает призывное: «ТАКСИСТ – САМ СЕБЕ ХОЗЯИН!». Под одним из таких объявлений, где сулятся баснословные заработки и новые кэбы, непременно обнаружится уже знакомый номер телефона – Иоськин!..

Семьдесят долларов за каждое объявление платит Иоська. Но каждый водитель, который получает работу при посредничестве Иоськи, платит ему пятьдесят долларов, и каждый хозяин тоже дает пятьдесят – за каждого водителя… Вкусно? Тоже хочется? Не уйдет от нас и этот кусок!..

 

9

Наш поезд в будущее – уже тронулся! Так плавно, так естественно, что вроде бы и незаметно, когда же именно это произошло. Метафорическое движение его поначалу едва ощутимо; но где-то в глубине души наивного, только-только начавшего деловую жизнь бизнесмена, уже поселилось ласковое, как котенок, чувство тайной гордости за себя, сумевшего засадить троих шоферюг в старый кэб, купленный на их же, по сути, «бабки»; и теперь по улицам Нью-Йорка среди тысяч желтых машин колесит – и твоя!.. И пусть твоя новая жизнь по-прежнему скудна и убога, но теперь ты знаешь, что это – не навсегда! Там, впереди, за синими далями уже горит огонек надежды: в дождь и в метель, от зари до зари, двадцать четыре часа в сутки трое сосватанных Джозефом «боссов» крутят и крутят баранку твоего драндулета, и каждый час ты становишься на ОДИН ДОЛЛАР богаче… Всего лишь на один доллар, но зато – и когда трясешься в сабвее, и когда смотришь телевизор, и когда спишь – синхронно с ударами твоего сердца тикает безостановочный счетчик… Только во имя самого для тебя, молодой бизнесмен, святого, не прикасайся к отсчитанным им долларам! Нарушивших эту заповедь неминуемо ждет беда…

Чем чаще будет ломаться кэб, тем чаще придется бегать к Иоське за новыми водителями, и настанет день, когда станет ясно, что машину под арендуемым медальоном – пора менять. Это испытание придет с неотвратимостью захода солнца, и с расточителями первых долларов не станет связываться даже Джерри.

Но если быть благоразумным, то через полгода удачно инвестированный сабвейный жетон превратится тысчонок эдак в пять или даже шесть; так что, в случае чего, уже можно уплатить за новый старый кэб, который, хоть и под проклятия водил, но послужит, послужит, а когда загашничек опять нарастет, настанет время расширять бизнес…

Еще один медальон с покупкой драндулета будет взят в аренду, и уже шестеро «боссов» будут толкать поезд; и ты оглянуться не успеешь, как их – «боссов» – станет девять!..

Чем больше, однако, денег будет протекать между пальцами, тем болезненней будет ощущаться очевидная несправедливость того, что тебе достаются крохи по сравнению с доходами хозяев медальонов, которые ведь загребают жар – твоими руками…

Ты начнешь принюхиваться к непомерным ценам, наведаешься к брокеру, справишься об условиях банковского займа… Но, заглядывая в брокерские офисы на Лексингтон и на Десятой авеню, ты раз за разом будешь наталкиваться на стену – чудовищных размеров первый взнос.

Даже при условии, что по Нью-Йорку колесят уже три укомплектованных тобой такси, собрать требуемую сумму практически невозможно.

Так значит, нужно запустить еще три «тачки», засадить еще девять «водил», пусть работают!..

Э, легко болтать языком… С желтыми машинами постоянно что-то случается: то поломка, то авария; да и «боссы» вынимают душу. Чего только стоят ночные, часика в три, звоночки:

– В машине не крутится руль, на ней нельзя работать!

Этот идиот не знает, что, если не крутится руль, нужно нажать на газ – тогда руль повернется…

– Я застрял на Фар Рокавей…

«Застрял»? Он захлопнул в машине ключи и теперь среди ночи поднимает хозяина. Возьми, остолоп, каменюку, трахни по стеклу, открой замок, а утром – вставь новое стекло! Раз заплатишь, – впредь не застрянешь… Но так говорить нельзя. Нужно встать, одеться и – отвезти запасные ключи.

И все-таки, если не опускать руки: искать пути перестройки бизнеса, тыкаться, спрашивать-переспрашивать, то в конце концов прояснится некая своеобычная закономерность: когда на площади Колумба для первого взноса требуют 50 тысяч, на Лексингтои берут 40, а в черном Бруклине – 23.

Ты предусмотрительно снял с шеи цепочку, спустился в метро и вынырнул из-под земли в районе заброшенных складов… Знакомые груды шасси и трансмиссий, снятых с краденых кэбов… Разверни колченогий стул и усядься на него верхом.

– Джерри, сколько нужно, чтобы «выехать» на своем медальоне?

– Смотря какую машину ты хочешь – новую или старую?

– Машина у меня есть…

– Двенадцать «штук».

Когда Мухаммед требует 23, Джерри удовлетворяется двенадцатью…

– А какие займы, проценты?..

Пока Джерри будет выписывать в столбик 18 % – по первому займу, 26 % – по второму, возьмись обеими руками, да покрепче, за спинку оседланного стула, чтобы не свалиться ненароком, когда ты увидишь, что по третьей ссуде, которую Джерри предоставит тебе как доброму старому клиенту – из своих личных средств, платить придется всего лишь 4,5 процента!..

– В месяц, – объяснит Джерри. – Четыре с половиной процента – в месяц…

Могильной жутью повеет на тебя от маленькой да удаленькой этой цифры, но одновременно в твоем сознании возникнет и здравая мысль, что горбатить за эти проценты будешь – не ты…

 

10

Отдав все, что удалось накопить, ты опять заключаешь сделку на кабальных условиях, но зато в твоем бизнесе произошла революция: теперь ты выращиваешь два колоса там, где вчера выращивал один… За кэб, который сдается водителям, ты попрежнему получаешь доллар в час, но сверх того, став хозяином медальона, одновременно наживаешь и второй, мистический доллар-призрак. Доллар, который тебе дают, но который тотчас же исчезает: в кармане ростовщика или в окошечке банка… На этот доллар не купишь сосиску. Этот доллар нельзя разменять на четыре квотера. Его вроде бы нету, но в то же время – он есть!..

Полновесная ценность этого доллара ощутится лишь года через три, когда недоступный для тебя прежде брокер с площади Колумба встретит тебя на пороге своего кабинета, пригласит в кресло и, мельком просмотрев твои бумаги, объявит, что, мол, стоит тебе подписать вот этот документик и еще вот этот, да поставить свою подпись на обороте, как ты станешь хозяином корпорации, то есть еще ДВУХ медальонов!..

С трудом шевельнется приросший к гортани язык:

– Елки-палки, за корпорацию ведь нужно кучу денег положить в виде первого взноса…

И тут сын великого Энди Гринбаума – Ноэль Гринбаум доверительно коснется твоей руки:

– От вас, сэр, мне не нужно ни единого цента!

Доллары, которые ты не разменивал на квотеры, доллары-призраки, которые исчезали в окошечках банков, выпали кристаллами на дно оплаченной части займов… Не дрейфь – подписывай!.. Здесь и здесь… Не забудь – на обороте…

Отныне у тебя – забот невпроворот! С утра пораньше ты в ремонтной мастерской; потом надо выкроить время, чтобы подскочить на распродажу скатов, потом – на свалку, где распродают по частям ворованные кэбы, прицениться, сколько стоит дверца, почем крышка капота. Нужно еще приискивать и недорогой «рафик» и в «Пост» позвонить:

«ВОЗМОЖНОСТЬ ЗАРАБОТАТЬ 600 ДОЛЛАРОВ В НЕДЕЛЮ! САДИТЕСЬ ЗА БАРАНКУ ХОТЬ СЕЙЧАС!»

Теперь твой телефон станет твоим проклятием: он будет разрываться. «На день или на ночь?». Не успеешь положить трубку – опять звонят. «Да, абсолютно. Ну, зачем даже спрашивать такие вещи?.. Кэб – как птичка, как новенький…» Но каждый звонок – это деньги! Пятьдесят долларов платит тебе таксист, который получает работу и еще пятьдесят дает недотепа-хозяин, который сам не в состоянии подыскивать водителей для своих драндулетов…

Вокруг перегруженной займами корпорации будут порхать арендованные медальоны – подспорье, и твой поезд будет все набирать и набирать скорость: 12, 16, 22, 36 долларов в час! И когда ты ешь, и когда ты спишь – все крутится и крутится колесико волшебного счетчика… Но, с другой стороны, и ночных звонков, треволнений, хлопот, неприятностей, которые будут доставлять тебе водилы, станет так много, что ты призадумаешься: а правильно ли ты их выбираешь? Ведь они звонят и звонят… Ты старался отбирать для себя – самых честных, но они на поверку все подряд оказывались прохвостами. Каких только сказок они ни рассказывали, чтобы урвать из твоих денег хоть несколько долларов или, на худой конец, отсрочить платеж?!.. То выдался «мертвый» день, то полицейский придрался «ни за что», то взломали ночью багажник и украли запаску, то заболел ребенок…

Ты отдавал предпочтение пожилым, осмотрительным, семейным – они калечили кэбы. Они врезались на полном ходу в фонарные столбы, в автобусы; они превращали в груды металлолома дорогие «вольво» и «кадиллаки»… И всегда, непременно, что бы ни произошло, клялись и божились, что виноват во всем какой-то другой – «мазерфакер».

Лишь со временем откроется тебе, что они – все одинаковы. Ты даешь им возможность трудиться и содержать свои семьи, но разве они это ценят?! Шоферня – это отбросы общества, выродки, мразь! Пожалеешь, уступишь – оставят тебя нищим; поезд пойдет под откос… А потому, если ты белый, сажай в свои колымаги – черномазых; если ты пархатый Хаим – нет для тебя лучшей кандидатуры, чем араб; если ты настоящий янки – бери греков и китаез: тогда тебе легче будет их презирать…

Был «мертвый» день? Но разве в хорошие дни я повышаю арендную плату?

Полицейский нарушил закон? Подай на него в суд…

Ребенок? У меня тоже есть дети!..

Хочешь работать – плати и работай. Не заплатишь – долг будет удержан из депозита, и катись на все четыре стороны!.. Дневная или вечерняя?.. Уже договорились!.. Да, мне нужен водитель с сегодняшнего дня!..