Таня в руках солдат. Вмешательство Веры Холодной. Любовь Анри Фрейденберга. Уличные дети Молдаванки

— Что это значит? — Актриса побледнела так резко, что на лице ее выступили яркие пятна грима. — Что вы себе позволяете? Зачем вы схватили этого ребенка?

И действительно — растрепанный, беззащитный, взъерошенный Стриж выглядел по-детски испуганно. Глаза его бегали из стороны в сторону и наконец остановились на Тане с непередаваемой мольбой. Она почувствовала ужас. В последние дни из-за того, что творилось в городе, когда расстреливали на каждом шагу, попасться в руки солдат — хуже этого ничего нельзя было придумать. Тане было понятно, что неожиданно, внезапно разразилась просто ужасающая беда. Воздуха стало не хватать.

— Поймали вора, мадам.

— С чего вы взяли, что он вор?

— Улепетывал по коридору со всех ног, как завидел солдат.

Таня готова была застонать. Теперь ей было отчетливо ясно, что произошло. Пока она разговаривала с артисткой, забыв о времени, Стриж как на иголках стоял в коридоре. Когда же появился патруль солдат, он перепугался и по-детски потерял над собой контроль. Он бросился бежать и тут же попался в руки солдатам. И это все произошло из-за того, что она позабыла про время, растворившись в этом удивительном самовлюбленном удовольствии, когда знаменитость общалась с ней как с равной себе! И вот теперь за этот короткий момент ее слабости Стриж должен был заплатить своей жизнью.

Не соображая, что делает, Таня решительно выступила вперед:

— Он не вор! Это мой брат! Он меня ждал… — Голос ее сорвался от ужаса.

Таню перебил офицер:

— Посмотрите только, что мы нашли.

Патрульные бесцеремонно отодвинули в дверях знаменитую артистку и вошли внутрь, громко хлопнув дверью. Один из них бросил на круглый столик возле стены ворованные драгоценности, вывернутые из карманов Стрижа.

— Не вор, говоришь? Взять и ее тоже!

В тот же самый момент один из солдат грубо схватил Таню под локоть, заламывая ей руку. От боли и страха она пронзительно закричала.

— Отпустите ее немедленно! — Вера Холодная, как разъяренная фурия, напустилась на солдата и буквально вырвала Таню из его рук. — Это моя подруга! Артистка театра! Как вы смеете!

— Я ничего не крал, — по-детски лепетал Стриж, и грязные слезы текли по его немытому лицу, — я на полу это нашел… на полу в коридору лежало… я еще подумал, блестит… я не крал ничего, правда…

Это было страшное и жалкое зрелище, и от острой жалости к этому мальчишке Таня даже забыла о своей собственной судьбе.

— Он же еще ребенок! — Вера Холодная всплеснула руками. — Совсем ребенок! Как он мог все это украсть!

— Да такие воруют, как ползать научатся, — браво отрапортовал бывалый офицер. И, бросив косой взгляд на Таню, со злостью добавил: — Да еще эта, шкура… подбила, наверное…

— Не сметь так разговаривать с женщиной! — Вера Холодная задрожала от ярости, сжав кулаки.

— Да что же это такое… Какая-то фифа разукрашенная меня учить будет! — фыркнул офицер, но потом взял себя в руки и строго произнес: — Мадам, успокойтесь! Не мешайте поступать с пойманным уголовным элементом по законам военного времени!

— Что значит по законам военного времени? — вздрогнула актриса.

— Так известно что: расстреляем сейчас обоих во дворе. Приказ у нас такой есть.

— Вы шутите? — Белые губы артистки задрожали от ужаса.

— Куда там шутить, мадам! Я говорю очень серьезно. Приказ у нас есть: расстреливать криминальный элемент без суда и следствия, прямо на месте поимки.

— Нет! Вы не посмеете!

— К сожалению, посмею, мадам! — и офицер скомандовал солдатам: — Выводи!

Стриж взвыл. По его дрожащему лицу сопли потекли вперемешку со слезами. Больше, чем когда-либо, он был похож на жалкого, умственно отсталого ребенка, попавшего в жестокие и злые руки бессердечных взрослых.

— Я сказала: нет! — Неожиданно для всех Холодная вдруг встала в дверях гримерки. — Вы не посмеете их расстрелять! Вы знаете, кто я такая? Я актриса! Меня знает весь город!

— Может, вы, мадам, и актриса, а у меня приказ. Так что лучше вам нас пропустить, во избежание последствий.

— Вы мне угрожаете?

— Ни в коем случае! Просто мы вас как пушинку с дороги подвинем, — и офицер действительно направился к Вере.

В этот момент в коридоре послышались громкие голоса. Двери гримерки распахнулись. На пороге появились директор Оперного театра, Дмитрий Харитонов, губернатор Гришин-Алмазов и Анри Фрейдеберг. Восторженные глаза Анри остановились на артистке, и он, как истинный француз, галатно воскликнул:

— Это она? Великая Вера Холодная? Я потрясен! В жизни она еще прекраснее, чем на экране!

— Дмитрий, я вас умоляю! Сделайте хоть что-нибудь! — Артистка в волнении схватила за руку Харитонова. В глазах ее дрожали слезы. Он сразу понял, что это не обычное волнение.

— Вера, успокойтесь! Что происходит?

— Он собирается расстрелять этих людей! Вы должны ему помешать!

— Что значит — расстрелять? — Фрейденберг выступил вперед. — Что здесь случилось?

— Воров поймали, ваше превосходительство, — смущенно откашлялся офицер, — собрались поступить согласно приказу генерал-губернатора о ликвидации бандитского элемента.

— Господин Гришин-Алмазов, вы с ума сошли? — Фрейденберг повернулся к губернатору, в глазах его блеснул холод. — Вы расстреливаете всех без суда и следствия?

— Действительно, я издал такой приказ, — Гришин-Алмазов с неприязнью смотрел на француза. — Только так мы сможем очистить Одессу от бандитов…

— Они не бандиты! — Холодная бесцеремонно вмешалась в их разговор. — Эта дама служит в хоре театра, она артистка. А мальчик ее брат. Он ждал ее в коридоре, пока мы с ней беседовали.

— А как вы объясните похищенные драгоценности? — спросил офицер. — Господа, все это нашли у него в карманах.

При виде ценностей на столике Харитонов нахмурился. Он подумал о том, что доброта актрисы слишком далеко может ее завести.

— Эти вещи мальчик нашел в коридоре, — сказала Вера, — посмотрите, он же умственно отсталый! Как он может что-то украсть?

Услышав ее слова, Стриж принялся немилосердно подыгрывать — выдавливать сопли и пытаться надуть из них пузыри.

Фрейденберг не отрывал глаз от Веры Холодной. Если бы в гримерной было темно, его лицо, как раскаленная лампа, ярко светилось бы в темноте. Никто не видел его таким. Харитонов, уже привыкший ко всем выходкам и развлечениям француза, вдруг ощутил легкий укол тревоги.

— Месье, прошу вас, помогите мне! — Вера возвела на Фрейденберга умоляющие глаза. — Спасите этих людей!

Анри, склонившись в поклоне, галантно поцеловал руку актрисы. В тот момент все бывшие в комнате заметили, что его руки дрожат. Фрейденберг повернулся к офицеру:

— Немедленно отпустите этих людей! И пошел вон!

Офицер растерялся. Уставился на Гришина-Алмазова. Тот сделал шаг вперед.

— Господин Фрейденберг…

— Заткнись, Гришин-Алмазов. Мы сделали тебя губернатором, мы можем и передумать, — последовал резкий ответ.

— Отпустить, — скомандовал офицер и вместе с солдатами покинул гримерную. Таня обняла плачущего Стрижа за плечи. К ним подошел Харитонов.

— Немедленно уходите из театра, — сквозь зубы сказал он, — и побыстрее.

По его глазам Таня прочитала, что Харитонов ни секунды не сомневается в том, что офицер сказал правду и что понял, что они воры.

Прежде чем уйти, Таня подошла к Вере Холодной.

— Спасибо вам! Я никогда не забуду то, что вы сделали для нас! Никогда! Никогда… Когда-нибудь я отплачу вам добром! Я буду вас хранить.

Актриса слегка обняла ее, ласково коснувшись волос. Последнее, что Таня увидела, выходя из гримерной, были безумные глаза француза Фрейденберга: как он смотрел на Веру Холодную.

После концерта Петр Инсаров помог перенести тяжелые букеты в гримерную артистки.

— Говорят, Вера, вы сегодня отличились, — игриво начал он, — спасли от расстрела двух воришек и навсегда украли сердце французского начальства Анри Фрейденберга?

— Спасти от расстрела было сложней, — ответила в тон ему актриса.

— Что же это было? Приступ благотворительности или глупости? — усмехнулся Инсаров.

— Ни то, ни другое. Конечно, они воры. Я не сомневалась в этом ни секунды, — сказала Вера. — Но дать их убить за какие-то золотые побрякушки я не могла. Запомните, Инсаров, золото не стоит человеческой жизни. А эта девушка… У нее такие печальные глаза… В ней есть что-то очень необычное. И у нее благородное сердце, это видно невооруженным взглядом. Что же касается француза… Гришин-Алмазов меня беспокоит больше.

— Почему же? — удивился актер.

— Он пытается за мною ухаживать, но глаза его смотрят на меня не с добром. Он очень коварный и злой человек. С ним следует быть осторожной.

— И от него следует спасать, — в тон ей добавил Инсаров.

— Кого спасать? — с удивлением спросила артистка.

— Одессу, в первую очередь. И от него, и от французов. От того, что происходит здесь.

— Вы же знаете, я далека от политики.

— А это не политика, Вера. Это окружающая вас жизнь. Вот сегодня вы спасли двух людей. Разве это политика? А сколько таких сегодня отправилось на тот свет? Спасать надо Одессу и нас всех. Нас зальют кровью. А потом в этом же и обвинят. И кто знает, может, вы и сможете спасти.

— Я вас не понимаю, — актриса нахмурилась, — вы говорите какими-то загадками. Это странно.

— Позже я обязательно все вам объясню, если вы захотите меня слушать. Но только не сейчас. Вы идете на прием?

— У меня есть выбор? — засмеялась Вера. — Харитонов против силы потащит меня туда.

— Там будет и этот влюбившийся в вас француз, Фрейденберг. Пококетничайте с ним!

— Что с вами? На старости лет вы стали сводником?

— Я пошутил. Не принимайте всерьез. Просто он кажется мне неплохим человеком, и он, похоже, серьезно в вас влюблен.

— А вы будете на приеме?

— Нет. Из Москвы только сегодня приехал мой близкий друг. Он тоже связан с кино, я собираюсь представить его Харитонову. И вам конечно же. Он очень интересный человек. Вам стоит с ним познакомиться. Он больше меня может рассказать о спасении. Его зовут Жорж де Лафар.

Рытвины и ухабы, заполненные жидкой грязью, начинались с самого угла Запорожской улицы и уже к середине дороги превращались в настоящие грязевые канавы. Особо худо было после дождя. Молдаванка превращалась в бурлящий грязевой канал, и ходить приходилось осторожно, как по минному полю. Ступишь в маленькую лужицу, едва больше людской подошвы, — и окажешься по колено в воде.

Но так было только для чужих. Местные жители, выросшие среди этих дождевых луж, знали назубок каждую рытвинку, каждую впадинку, и все, что будет происходить на улицах после любой непогоды, могли предсказывать наугад.

Как красиво блестела в лужах дождевая вода! Еще не замутненная жидкой грязью, она сверкала, как расплавленное стекло, и уличные дети Молдаванки, никогда не видевшие драгоценных камней, думали, что так сверкают бриллианты. Босоногие и чумазые, они радовались дождю, подставляя маленькие ладошки под холодные пенные струи, и жизнь казалась прекрасной даже для них — для тех, кто в своей жизни не видел ничего радостнее дождя.

Но самое веселье наступало потом. Из обрывков старых газет, найденных на ближайшей помойке, они сооружали бумажные кораблики и, украсив мачты цветными картинками из иллюстрированных журналов, выпускали в бурные воды сточных канав. С шумом вода сбегала вниз, подбирая с берегов груды мусора, и маленькие храбрые кораблики кружились между этих досадных препятствий, как среди настоящих скал. И не было ничего храбрее и отчаяннее, чем это упрямое противоборство маленького кораблика с водной стихией — выживет или упадет.

Чумазые уличные дети Молдаванки были и грозой района, и, одновременно, его гордостью. Сбитые в стаи под патронатом более старших товарищей из уличных банд, с самого детства они осваивали азы криминального мира, не предполагая, что жизнь бывает другой. Они клянчили монеты в порту, кривляясь перед обитателями роскошных яхт, которые часто швыряли мелочь оборванным уличным мальчишкам, воровали кошельки на Привозе, стояли на шухере во время налетов и отчаянно залезали в открытые форточки богатых квартир. Они следили за обитателями богатых домов, будучи самыми лучшими в мире наводчиками, потому что, как правило, никто не обращает внимание на уличных мальчишек, торговали газетами на Дерибасовской, вразнос предлагая свой сенсационный товар и выкрикивая самые громкие заголовки уже охрипшими голосами, торговали контрабандными сигаретами возле роскошных ресторанов и кафе, приторговывая всем, чем угодно — от оружия и до наркотиков…

Но в первую очередь — они были детьми. И когда в городе шел дождь, они запускали в пенных лужах маленькие бумажные кораблики, радуясь этим мгновениям.

Именно после стихийного, внезапно разразившегося над городом дождя на Молдаванку вернулся Стриж, чудом избежавший гибели. И толпа уличных мальчишек, пускавших кораблики в канавах на Запорожской, с воплями тут же окружила его. Еще несколько лет назад Стриж сам был таким. Он жил в уличной банде, спал в каком-то сарае на Сербской с десятком других мальчишек, кормился воровством кошельков и слушал как Бога старшего товарища, охранявшего их банду от приюта. Товарищ этот, храбрый и отчаянный головорез из банды Яшки Чалого, учил их выжить в этой тяжелой жизни. Как и прочим детям, Стрижу доставалось гораздо больше побоев, чем конфет.

И поэтому каждый раз, когда он появлялся на Молдаванке, карманы его были набиты карамелью, которую он без счета раздавал всем детям — в память о собственном детстве без конфет.

Стриж был добрым, и уличные мальчишки, несмотря на свою отчаянность, обожали его именно за эту доброту. Он был единственным, кто приносил детям конфеты. Он никогда никого не бил. Все знали о том, что Стриж попал в серьезную банду, и гордились так, как могут гордиться только своим. Весть о его чудесном освобождении уже долетела до Молдаванки, и мальчишки обступили его гурьбой.

— Стриж, а Стриж… а правда, шо тебя чуть не расстреляли за Оперном театре? А шо губернатор лично навел на тебя наган? А правду говорят, что Алмазная грудью на твою защиту бросилась? А она красивая? А правда, шо она навела пушку на солдат, и те швыдше ног сбежали за здесь не за как? А правда, шо Алмазная выстрелила в люстру, и люстра вышибла башку губернатору? А шо за как, а шо за чего? А где как, за твой фасон теперь за зубы вычистишь? Ты теперь вразнос пойдешь — за банду наверх? Стриж, расскажи за шухер, расскажи, расскажи…

Голоса раздавались сразу со всех сторон. Стриж надулся гордостью и, наверное, в сотый раз принялся рассказывать уже ему самому полюбившуюся историю, особенно живописные подробности додумывая на ходу. Дети ахали и охали, и всплескивали руками, как правило, на том волнующем моменте, когда Стриж, как супергерой, отодвинул за спину красавицу Алмазную, выстрелил в люстру из губернаторского нагана и с десятком солдат сцепился голыми руками. Особенно великолепно Стриж выглядел в тот момент, когда, осыпанный осколками хрустальной люстры, страшный губернатор вдруг запросил пощады…

И вдруг тяжелая рука опустилась ему на плечо, и вкрадчивый, ехидный голос сказал над самым ухом:

— Ну, со спасеньицем!

Обернувшись, Стриж разглядел своего знакомого бандита Ваньку Беззубого, который давно уже не жил на Молдаванке. Ходили слухи, что он пошел в гору и стал серьезным человеком в банде Золотого Зуба — второго после Японца короля. И сейчас, глядя на щегольский костюмчик Ваньки и вставленные золотые зубы, Стриж вдруг вспомнил все эти слухи и подумал, что это правда.

— Ну здорово, Ванька. Давно не видались, — осторожно сказал он.

— Тут есть разговор. Один человек с тобой хочет погутарить. Большой человек.

— Да за шо разговор! — Стриж пожал плечами и прикинулся дурачком. — Ты же знаешь за мой фасон… Я пташка мелкая… Так, порхаю.

— Да пойдем, за все услышишь. Ты не боись.

— А я и не боюсь, — Стриж решил все-таки поговорить с человеком Ваньки, а потому, раздав детям остатки конфет, смело пошел в знакомые лабиринты дворов Молдаванки, в которых он мог ориентироваться, закрыв глаза.

В кабачке, куда привел его Ванька, было сравнительно чисто и малолюдно. С удивлением Стриж уставился на двух мужчин, сидевших за столиком далеко от окна. Один был крупный авторитет, сам Золотой Зуб — Стриж видел его раньше, а потому узнал без труда. Второй мужчина был ему незнаком. Но, несмотря на его невзрачную внешность, было понятно, что он важный барин. И костюм, и манеры, и надменная посадка головы — все выдавало в нем человека из общества, привыкшего командовать другими. И, не понимая сам, что с ним происходит, Стриж вдруг оробел.

— Присаживайся, Стриж, — Золотой Зуб пододвинул ногой стул, когда Ванька подвел мальчишку к их столику, а сам растворился в темноте.

Стриж сел. Он заметно нервничал, чувствуя себя не в своей тарелке. Было непонятно, зачем его позвали сюда.

— Знаешь меня? — Золотой Зуб смотрел с подковыркой, и Стриж быстро ответил:

— Да кто ж тебя, Золотой Зуб, не знает! В этом городе ты каждому знаком.

— Правильно мыслишь, — было ясно, что Золотой Зуб доволен ответом. — А это товарищ мой. Призраком его зови. Так вот: расскажи нам, как от расстрела ты спасся. Очень хочется знать.

Робея, Стриж быстро пересказал все в точности так, как было. Перед этими двумя он побоялся выдумывать фантастические подробности. Потому говорил коротко, и быстрый рассказ уместился всего в двух фразах. Мужчины переглянулись.

— Расскажи мне про Алмазную и того француза, Фрейденберга, — сказал Золотой Зуб.

— Да нечего рассказывать… — Стриж растерялся. — Француз на Алмазную даже не смотрел. Он глаз не отрывал от артистки! Только на нее и пялился — это вообще все заметили.

— Так уж и все? — усмехнулся Золотой Зуб.

— Да точно все! Шо я, швицер какой-то? Это ж артистка нас и спасла! Она как отчаянная кинулась — в жизни бы про нее такого не подумал! Француз из-за нее губернатора и послал.

— А Японец что?

— Да Японца там и близко не было!

— А что Алмазная? Что потом вы сделали?

— Да ничего, домой пошли. Алмазная тоже пыталась меня спасти, сказала, что я ее брат. Нас расстрелять вместе хотели.

— А зачем Алмазная это сделала?

— Не знаю. Пожалела, наверное.

— Думаешь, артистка знала, что вы воры?

— Знала, конечно. Что она, дурноватая? Пожалела потому, что очень уличных детей жалеет. Она детей любит.

Мужчины переглянулись. Стриж, отпущенный на волю, вылетел так быстро, что не услышал, как невзрачный спутник Золотого Зуба нахмурился и повторил: «Любит детей…»