Облава на Запорожской. Расстрел. Похороны Стрижа. Рассказ Тучи

Конные солдаты появились внезапно и быстро. Копыта лошадей раздавили бумажные кораблики в сточной воде. Отряд возник как будто ниоткуда: размокшая земля и жидкая грязь смягчили стук лошадиных копыт.

Они остановились на минуту посреди Запорожской, едва не передавив толпу уличных детей возле сточной канавы. Дети успели разбежаться с громкими криками, а солдаты двинулись дальше и притормозили возле кабачка в конце улицы — незатейливого одноэтажного домика с покосившейся, размытой дождями вывеской, на которой нельзя было разглядеть название. Спешившись, они разделились на две части: одна вошла внутрь, другая оцепила забегаловку.

В кабачке было шумно, накурено, воняло дешевой сивухой. Многолюдное общество праздновало освобождение Стрижа. Собрались все друзья детства, ведь став постарше, они разбежались по разным бандам и друг друга практически не видели. Кто-то выжил, кому-то было суждено никогда не вернуться из налета, а кто-то заканчивал свои дни в тюрьме. После разговора с Золотым Зубом и его странным приятелем, от воспоминания о котором Стрижа до сих пор пробирал непонятный ледяной озноб, он пошел в этот кабачок, где его уже ждали, так как слухи о происшедшем накануне в Оперном театре распространились быстро.

Все хотели услышать рассказ о чудесном спасении. К тому же на Молдаванке Стрижа просто любили. А здешняя публика всему на свете предпочитала пьяное веселье. Так почему бы не покутить так, чтоб дым коромыслом? Узнав о предполагаемой гулянке, сюда набилась толпа народу. Стриж был завсегдатаем этого места, ходил сюда с детских лет. Эта забегаловка была его единственным домом, где тепло и уютно, где всегда накормят — даже в долг, спросят о делах, пожалеют, посочувствуют и никогда не предадут.

Именно сюда и пошел Стриж после разговора с Золотым Зубом. Но впечатление от него в прах развеяло все предвкушение от будущего веселья. Стриж этого разговора не понял. Он так и не сообразил, что хотели от него услышать. Будучи по природе смекалистым, он догадался, что все это неспроста. Мальчишку не покидало неприятное чувство, что кто-то копает под Алмазную, словно старается причинить ей вред. Но что за вред, что за неприятности — Стриж не знал и не мог понять. Почему-то ему было страшно. Грудь сдавливало острое чувство тревоги. И ему была невыносима мысль о том, что, сам не понимая, он мог сболтнуть что-то очень важное, и это важное может привести к беде. К какой именно беде, с кем — Стриж не знал, но он не сомневался ни секунды, что беда будет.

И это тяжелое чувство его причастности к каким-то неведомым, но очень плохим событиям неподъемным камнем давило на грудь.

А потому, войдя в забегаловку, он отказался в бесконечный раз повторять свою историю и выдумывать подробности. Вместо этого, выйдя на улицу, он подозвал одного из самых смышленых уличных мальчишек и, рассказав все о Золотом Зубе, велел ему пулей лететь к Алмазной на Садовую и все ей передать слово в слово. После этого Стрижу стало немного легче. Теперь пусть Алмазная думает. Уже с легким сердцем он вернулся в забегаловку.

— За Стрижа! За спасение от фараонов! Молодец, Стриж, утер всем нос! — Стаканы с водкой взмыли вверх. В воздухе шумели смех, приветственные крики. Улыбающаяся хозяйка внесла два блюда с жареным мясом и домашней колбасой. Водка лилась рекой. Стриж, несмотря на возраст, пил стакан за стаканом, и у него немного полегчало на душе. Здесь был его дом, единственная семья. Смеясь и крича, он гулял вместе со всеми, и шум стоял такой, что поднималась крыша.

Внезапно грохнула дверь, словно разорвалась на части, и на пороге, среди ощетинившегося леса нацеленных ружей, появились солдаты. Один за другим они заполнили забегаловку.

Щелкнули затворы. Внутри застыла тишина.

— Стоять! Лицом к стене! Не сопротивляться! — пронесся гулкий, глухой голос.

Кто-то из бандитов вытащил наган и попытался открыть стрельбу. Солдаты выстрелили в ответ. Крики живых заглушили стоны умирающих. По дощатому полу растеклась кровь.

Солдат было больше. Всех, собравшихся в кабачке, заставили выйти во двор. Ночь была удивительно звездной, напоенной свежим осенним ветром, принесшим запах моря. В воздухе отчетливо чувствовалась прогорклая соль.

Стоя между двумя своими товарищами, Стриж поднял глаза вверх и поневоле залюбовался удивительно красивым звездным лабиринтом, похожим на расплетенное кружево. Кто-то тяжело дышал, всхлипывал рядом с ним.

Арестованных выстроили в шеренгу возле дверей забегаловки. Солдаты обыскали каждого, отобрали оружие.

— Речь толкнут, прежде чем в тюрягу вести, — старый контрабандист, заканчивающий свои дни в уличной банде с Молдаванки, с понимающим, опытным видом говорил это своим соседям, и до Стрижа долетели его слова.

— Какая там тюряга! На баржи погрузят — и на каторгу! — фыркнул кто-то.

— Придурок! Где ты видел баржи в Черном море? Понаехало вас тут. Деревенских… Своим дышать негде! — отозвались еще.

Слово за слово — бандиты тихо переговаривались приглушенными голосами, думая о том, что с ними будут делать дальше.

Но никто не обратился к ним с речью. Перед ними вдруг выстроился ряд солдат. Сняв с плеча ружья, они всматривались в лица тех, кто стоял перед ними. Широко распахнув глаза от удивления, бандиты замолчали. Стриж все понял в тот самый момент, когда, оторвавшись от звездного неба, вдруг ненароком, почти случайно, увидел лицо командира солдат. Тот повернулся к людям спиной и не смотрел ни на бандитов, ни на солдат. Вообще не смотрел… И Стриж сразу догадался… Его охватило острое чувство обреченности, горькое чувство бессмысленного разочарования во всей жизни. Это было так несправедливо, так больно… Он ведь ничего не успел. Он не успел даже узнать, как это — не быть бандитом…

Он мечтал об этом много долгих лет, пряча ото всех свои мысли. И вот теперь… Одинокая слезинка, появившаяся в уголке глаза мальчишки, скатилась по щеке вниз как символ всей его быстрой, короткой жизни. Серебристая змейка ползла с подбородка, стремясь вниз, вниз…

Залп раздался внезапно и страшно. Он был таким оглушительным, что даже из самых далеких домов повыскакивали люди. Стриж вдруг почувствовал, как что-то тяжелое больно, с силой ударило его в грудь, в самое сердце, и вдруг так липко, так мокро стало… Все закружилось как в танце — быстро, еще быстрее… И, раскинув руки и пытаясь ухватить танцующее небо, мальчишка, сам кружась, отправился танцевать вместе с ним…

Сорок человек, арестованных на Запорожской улице, были расстреляны без суда и следствия прямо возле дверей забегаловки. Трупы лежали на земле, и никто не спешил их убирать. Двигаясь между распростертых тел, солдаты достреливали тех, кто был еще жив. По приказу командира отряда забегаловку забросали тюками с соломой, а затем, не обращая никакого внимания на безумные вопли хозяйки, подожгли сразу со всех сторон. Черный столб гари, взметнувшийся в небо, был похож на соляной столб, превративший в статуи ужаса всех, оказавшихся на страшном месте, там, где покосившаяся хибара пылала ослепительным пламенем прямо возле распростертых на земле тел жестоко расстрелянных людей…

Снег таял быстро, оставляя сероватые разводы на коже, и Таня даже не пыталась смахивать их рукой. Мраморные памятники роскошных могил были покрыты ощетинившимися, словно вздутыми каплями — как будто шел дождь. Но скоро они остались позади, а под ногами зачавкала привычная жидкая грязь, больше подходящая для обитателей Молдаванки.

Эта зима была необычайно теплой, и снег шел очень редко. А когда появлялся, то почти сразу таял, похожий на грязную дождевую воду. И дни становились от этого безрадостные, серые, словно покрытые спустившейся с небес плесенью, отмечая серой убогостью лица, тела, а главное — души людей.

Стрижа хоронили в такой же безрадостный день вместе с десятью убитыми на Запорожской. Все они были друзьями детства, именно поэтому, после наведения справок, их объединили в общие похороны.

Справки наводил специальный человек по поручению Мишки Япончика. Похороны всех расстрелянных он оплатил лично. Каждый получил отдельную могилу и приличное место на городских кладбищах. Это было единственное, что мог сделать Японец для тех, кого не успел спасти.

В эти дни над городом стоял стон — почти в каждую семью на Молдаванке пришло жестокое горе.

Медленно идя за гробом Стрижа, Таня вспоминала самые страшные похороны, которые она пережила в своей жизни, — похороны бабушки, и от горя ей хотелось выть.

Он действительно был похож на мальчишку — не старше 12-ти. И, приблизившись к гробу, чтобы положить цветы, Таня почувствовала мучительную боль в сердце. Вся тоска, разочарования, обиды, ненависть, весь этот непосильный груз, отравлявший дни и немало бессонных ночей — все это навалилось на нее разом бушующим вихрем, и от этой боли она даже зажмурила глаза.

Ни один священник не захотел отпевать расстрелянных бандитов, несмотря на деньги, которые предлагал Японец. Поэтому похороны обошлись без заупокойной церковной службы. Но Таня решила, что это и к лучшему. Она давно разуверилась в Боге, считая, что лучше думать, что его попросту нет, чем понимать, что Бог есть — и он может все это переносить…

Все закончилось быстро. Гроб одинокого мальчика с такой беспросветной, безрадостной жизнью опустили в могилу, комья размякшей, полужидкой земли упали на крышку с чавкающим звуком. И Таня мало верила в то, что там, за гробом, его ждет более счастливая жизнь.

Похороны закончились. И, все еще держась за плечи руками и кутаясь в теплый платок, Таня медленно побрела прочь, даже не пытаясь прикрыть намокшие от снега пряди волос, сбитых холодным ветром. Серые потеки талого снега подсыхали на белых от холода руках.

За спиной раздалось чье-то тяжелое дыхание, и Таня обернулась. Следом за ней спешил Туча, пытаясь ее догнать. Все это очень напоминало похороны бабушки, и у Тани опять сжалось сердце, но, стараясь уговорить себя, что это совпадение ничего не значит, она остановилась, зная, что жизнь ее стала совершенно другой.

— Ты перестала заходить. — В голосе Тучи послышался упрек. — Сколько времени ты уже не была в кабаре? С чего вдруг ты исчезла, как этот самый мокрый снег?

— Есть кое-кто, кого мне не хочется там видеть, — честно отрезала Таня — эта правда случайно вырвалась из нее.

— Не понял? — Туча смысла ее слов не уразумел, и теперь хмурил лоб. — А, ты прячешься! Боишься полиции после смерти Соньки?

— Можно и так сказать.

На самом деле никакого расследования по факту смерти Соньки Блюхер не было. Во всем обвинили готовивший трюк Театр теней. Посчитали, что по сценарию Сонька и должна была лежать так, в цветах. Это якобы входило в часть номера. А потом она, дескать, задохнулась от долгого ожидания, и у нее остановилось сердце.

Надо ли говорить, что подобное заключение стоило очень немалую сумму бывшему губернатору. Но, так или иначе, смерть Соньки списали на несчастный случай, и дело не стали открывать. Тем более, что в городе как раз начинались бои между бандами Григорьева и деникинцами Гришина-Алмазова, и никому не было дела до смерти какой-то там неизвестной бывшей певички.

— Зря пряталась, — резюмировал Туча, — все равно за тобой никто не приходил. Никто о тебе не спрашивал. Кому какое дело до Соньки Блюхер? А вот если бы ты зашла, я бы тебе кое-что мог рассказать… — В его голосе послышались таинственные, заговорщические нотки, и Таня с удивлением вскинула на него глаза.

— Что рассказать? — удивилась она.

— Ага, любопытно! — рассмеялся Туча. — Конечно, бабское любопытство… Почти чутье… Но тут такое дело… Не знаю даже, как начать… Тема щекотливая… Видишь ли, за день до своей смерти Сонька Блюхер приходила ко мне в кабаре и спрашивала тебя.

— Что ты сказал? — Таня даже остановилась.

— Тебя тогда не было. И я подумал, шо ты не захочешь с ней встретиться. Ты ж вроде как ее не жаловала в последнее время… И я сказал ей, что ничего про тебя не знаю, если хочет, может ждать. Она и осталась ждать. Села за столик, заказала белого вина и принялась смотреть на дверь. И шо-то было в ней странного…

— Странного?

— Фиолетовый синяк на морде лица. Ее кто-то приложил. Сиял синяк этот, ну что радуга, и было видно, шо свежий.

— И ты ничего мне про это не сказал?!

— Так я тебя за все это время не видел! А потом подумалось, что ты за Соньку не захочешь слушать…

— Много ты понимаешь! Надо было рассказать!

— Ладно, не собачься. Сейчас ведь рассказываю. Так вот: морда у нее была разбитая. И синяк ей точно поставил не шкаф. Сидела она долго, я видел. В конце концов я подошел к ней и спросил: что, мол, она передать тебе хочет. Пусть скажет мне, а я все тебе передам. Но она, зараза, не сказала. А сказала только, что это очень личное, и ей надо посоветоваться с тобой. И еще шо-то того, шо один человек оказался совсем не таким, шо о нем все думают. Сказала шо-то такое, шо трудно было даже разобрать.

— Какой человек? Она назвала имя?

— Какое имя? Да ты погоди! Это ведь еще не все.

— Что же еще? — Таню страшно раздражала манера Тучи тянуть кота за хвост.

— Потом Сонька вышла — вроде как направилась в уборную. Но сама свернула в служебный ход и зашла в одну из гримерок…

— Чью именно?

— Запасную, ну, крайнюю по коридору слева, ты ж ее знаешь. Это ж та гримерка, шо все время стоит пустой. У ней замок поломанный, дверь не запирается. И почти все слышно в щель. Мне стало интересно, зачем Сонька завернула в эту гримерку… Я и подошел поближе. И услышал голоса. Их было там двое: Сонька и какой-то фраер. Его голоса было не разобрать. Говорил он тихо, словно все время бубнил: бу-бу и бу-бу-бу, от уж речь отвратительная. А Сонька с порога стала кричать.

— Что она кричала?

— Как бы вспомнить поточнее… Кричала, что не сможет сделать это, не сделает ни за что. Что не будет делать, и пусть этот тип оставит ее в покое. Что она сильно разочаровалась в нем. И что если он не оставит ее в покое, она всем вокруг расскажет, какой на самом деле он… А он все бубнил в ответ, долго бубнил… А Сонька опять заорала. Ну шо все о нем думают не так, а он на самом деле преступник, такое. И пусть он оставит ее в покое, не то хуже будет! Ну, ты знаешь Соньку, девка она простая, говорить могла прямо в лоб, не таясь. Сильно она на него орала. А потом вдруг выскочила из гримерки, хлопнула дверью — я едва успел спрятаться. И пулей вылетела из кабаре. Ну и все.

— А мужчина? Когда вышел он?

— А я знаю? Я пошел за Сонькой. А когда вернулся, гримерка уже была пустая.

— Ты думаешь, что Соньку убил этот человек?

— Ну а кто еще, по-твоему? Она ж всем собиралась про него что-то рассказать.

— Интересно, об этом она собиралась говорить со мной?.. — Таня покачала головой. — А это мог быть ее любовник, владелец кабаре?

— Ну, мог быть и он. Он говорил, шо жевал, голоса было не разобрать. Сонька ж жила с ним какое-то время. Много чего могла о нем узнать.

— А он был в кабаре в тот вечер?

— Нет, не приходил. Я его специально потом искал, самому интересно было. Не, не приходил.

— Ты еще кому-то об этом рассказывал?

— Никому. Только тебе. А кому ж еще?

— Это хорошо. Никому не говори. Мне не нужны лишние сплетни, что Сонька хотела со мной встретиться накануне смерти. Мне ни к чему, если пойдет волна. А за рассказ спасибо. Хоть и поздно.

Большая деревянная кадка с замоченным бельем стояла посередине двора. Вода в ней была черной. От кадки шел резкий запах дешевого известкового порошка, который использовали для стирки. Таня почувствовала ностальгию. Все это напомнило ей давние времена, когда она стирала у купчихи белье. В таких вот пузатых кадках они замачивали жесткие мешки из лавки купчихиного мужа. Мешковина была такой жесткой, что царапала руки, как острая проволока, и к концу первого же часа стирки они покрывались кровавыми ранами. В раны попадала известка из порошка, разъедая кожу и вызывая мучительный зуд. Все это было еще живо в памяти, и Таня даже вздрогнула, настолько сильным и тяжелым было это воспоминание из прошлого.

А во всем прочем этот двор на Молдаванке ничем не отличался от всех остальных дворов. Двое чумазых детей жуткого вида в лохмотьях играли деревянными щепками возле кучи гниющих пищевых отбросов. Через лабиринты двора на веревках было развешано серое жесткое белье. Уже выстиранное, оно издавало острый, тошнотворный запах нищеты — Таня знала этот запах не понаслышке. В нем было слишком много составных частей, и его нельзя было охарактеризовать одним словом, даже двумя, — но этим до самого основания пропахло все вокруг. Таня знала об этом — она и сама так пахла.

Этот двор на Разумовской улице, в самом сердце Молдаванки, напомнил двор, в котором она жила когда-то. И острое чувство боли от прошлого всколыхнуло в душе ее воспоминания, которые она хотела бы забыть. Но отвращения у Тани это не вызвало. С таким прошлым была связана огромная часть ее жизни. А потому, пересилив себя, она решительно постучала в покосившуюся, разбухшую дверь лачуги слева, часть стены которой составляли полусгнившие фанерные листы. В этой лачуге обитала семья Соньки Блюхер, и Таня хотела поговорить с кем-то, кто был близок с ней, и кому она доверяла свои секреты. Например, тот, о котором за день до смерти хотела рассказать Тане.

Рассказ Тучи всколыхнул в ее душе сложные чувства. Она не спала всю ночь, а потом решила: будь что будет, но она обязательно должна узнать, что хотела ей сказать Сонька. Таня помнила смутно, как та рассказывала о какой-то сестре, с которой она дружила больше всех остальных. Но имени сестры Таня не помнила. Тогда она пропустила этот рассказ мимо ушей как неважный и незначительный. И вот теперь он всплыл в памяти. А потому, узнав у Тучи адрес, Таня поехала на Разумовскую, туда, где жила Сонька.

Она постучала в дверь кулаком. Ответа не было. Подождала, постучала еще раз. За дверью послышались шаркающие шаги. На пороге возникла толстая неопрятная тетка в рваной нижней рубашке. От нее шел страшный запах алкоголя. Нечесаные седые волосы, как пакля, лезли во все стороны, а под глазом красовался лиловый фингал. Старуха была пьяна — даже держась за дверь, она умудрялась шататься. Запах дешевой сивухи пропитал ее настолько, что рядом с ней просто невозможно было дышать.

— Шо надо? — Старуха с трудом разжала губы.

— Вы мадам Блюхер?

— Шо надо, спрашиваю? Не финти ушами!

— Я подруга вашей дочери, Сони. С кем я могу о ней поговорить? Где ее сестра?

— Сонька… — Старуха грязно выругалась, — по рукам пошла, шалава, вот и докувыркалась, глупая… пустили ее в расход. И поделом! Не лезь в благородные, когда рожа грязью облеплена! Говорили ей… Все говорили ей… А Блюхеры отсюдова съехали. И мамаша ейная. Давненько как будет. Как Соньку порешили, так и съехали. Теперь я тут живу, Манька Фасон! Тебе шляпочка не нужна? А то есть у меня одна…

— Отчего съехали? — Таня начала кое-что понимать. — У них деньги появились? Кто-то им денег дал?

— Выходит, дал, — старуха пьяно икнула, — а у тебя деньги есть? Дай четвертной!

— А где искать Блюхеров? Куда она съехали, адрес?

— Мне-то знать откуда? Никто у них и не спрашивал. Халамидники они были, шлеперы задрипанные. Окромя вошей, никаких других вещей нет. Это только Сонька строила из себя благородную. А сама-то…

— Как сестру ее звали?

— А их до хрена там было, этих сестер! Все имена знать — так это голову разломить надо, чтобы в башку поместились.

Поняв, что денег от Тани не получит, старуха захлопнула дверь. Сразу же послышалась пьяная брань — похоже, она ругалась с котом.

Таня в растерянности прошла по двору — куда теперь? Кто знал, куда делись родственники Сони… Появление у них денег наталкивало на определенные мысли. Неужели убийца заплатил им за смерть? Думать так было отвратительно, но Таня знала много случаев, когда от бедности откупались любой ценой. Неужели здесь было именно так?

Но тогда выходило, что семья Сони должна знать убийцу. Как же надо с ними поговорить! К тому же Таню страшно беспокоил один вопрос: как именно Сонька оказалась в театральной труппе, ведь она вроде как завязала с миром артистов? Тане удалось поговорить со старым театральным актером, и тот подтвердил, что в составе труппы вечером в доме губернатора должна была быть Сонька. Она сама напросилась. Не смутило ее даже то, что представление было откровенно эротического содержания. И теперь Таню мучил вопрос: зачем?