– И в платье этом, пышном, как колокол, казалось, что летит она, королева, по воздуху… Такая пышная вся… И волосы у нее светятся, словно в них вставлены лампочки. Такая вся она и ходила в последние дни.
В эту ночь никто больше не спал, и Таня не отпустила Иду домой, усадив в кресло и почти насильно заставив дожидаться утра, окончания этой жуткой, мучительной ночи.
– Никуда тебя не отпущу, – резко сказала она, – мало ли какая шваль по подворотням сейчас заместо людей шастает. Делать гембель себе на голову – не те времена. Дошла – и хорошо. Но с чертом в прятки играть больше не будем. Сидишь здесь, ждешь утра. Да и расскажешь за всё.
В эту ночь никто больше не думал о сне, и тусклые лампы, горящие в полнакала, казались ослепительным, разрывающим душу адским огнем. Рыдавшая, Ида не могла остановиться. Ее помертвевшее лицо от слез распухло, как взбитая подушка, но это выглядело совсем не смешно, а жалко. Лиза откупорила бутылку коньяка, налила щедрую порцию в стакан и заставила Иду сделать несколько глотков. Зубы Иды выбивали болезненную дрожь по стеклу. Но коньяк помог. Резко захлебнувшись последним рыданием, она вдруг прекратила плакать. А потом смогла говорить. Вернее, не только говорить, но и отвечать на прямые вопросы Тани.
Та заставила ее рассказать все с самого начала. Начало было не очень длинным.
– Расфуфырилась, как шмаровозка без прицепа, – говорила, икая, Ида, – и вся ходила за такая нафордыбаченная – чуть ли не сопли веером. Но не кичилась за нас за свое счастье. Нет, добрая она была. Улыбалась миру. И хотела, чтобы мир улыбался за ей, – она снова начала рыдать.
Таня узнала для себя новое – о том, что родственники Кати переехали обратно в деревню, оставив ее одну в городе. Неожиданно отыскался Катькин брат – один из тех, что ушел с контрабандистами. Второй исчез без вести. Оказалось, что брат не сгинул в темном суровом море контрабандных страстей. Более того – разбогател. Был начальником контрабандной артели, а потом, после нескольких перестрелок с таможенниками, решил завязать с бизнесом. Тем более, что в последних рейсах его подставили так, что он чуть не попал в тюрьму.
Взяв из дела все деньги, он купил в деревне два дома, один – для себя, другой – для родителей, женился на деревенской девушке и заделался чуть ли не помещиком. На него даже стали работать батраки. Родители Кати с радостью вернулись обратно в деревню – так и не прижились они в городе. Хотели забрать с собой и Катьку, да только та ни в какую. По словам Иды, Катька давным-давно обосновалась в городе и уже не была деревенской. Готова была на что угодно, чтобы не возвращаться обратно в навоз.
– Разругалась она с ними страшно, – говорила Ида, – по всему двору перья летали, когда перины делили. Да Катька та еще фраерша, ей палец до рта как положишь, так за две руку откусит. Она их устроила за вырванные годы через тухлое горло. Родители уехали, а Катька осталась в городе. Комната была за ней.
Через время, по словам Иды, Катька и встретила своего фраера.
– Ну, чистой воды фраер – ну тебе ни конь в пальте, трусы на галстук не носит, – продолжала Ида, – как за Катькин рот, так фасон у него за всю Дерибасовскую – ни охнуть тебе, ни сдохнуть. За еще тот фасон…
– Ты его видела? – нахмурилась Таня. – В лицо узнаешь?
– Да ни в жисть не видела, – сказала Ида, – ни лицо, ни манеру, и нихто за него не видел. То ж за Катькин рот слова на уши наматывались через его фасон.
По ее словам, фраер никогда не приезжал на Молдаванку к Катьке, но это не мешало всей округе знать о Катькином романе во всех подробностях. Саму же Катю словно подменили – фраер покупал ей дорогие платья, наряжал как даму, и она стала совершенно другой.
– Люди опытные, за жизнь знающие, – вздыхала Ида, – за этот гембель ей говорили: шоб ты так жила, как мы ему верим! Да ни за какие дела не может быть за такое, шоб фраер как за здесь… За концы выкишится, как фанера над Парижем, и сделает ручкой за вырванные годы. Но Катька только зубы скалила – не тошни на нервы да замолчи свой рот…
Никто не верил в честные намерения заезжего фраера по отношению к девушке с Молдаванки. Но Катька и слушать ничего не хотела. А потом вдруг объявила, что он женится на ней.
– И это за после театры да рестораны, – говорила Ида, вздыхая, – да никогда за такой бикицер нихто и не слышал, шоб после такого марочного гембеля да под венец.
Но Катька ходила счастливая и хотела, чтобы весь мир улыбался ей.
– За тот последний день… – Ида снова заплакала, и Лиза почти насильно влила в нее коньяк. – За тот последний день я не пошла на Дерибасовскую… – всхлипывала Ида, – красный флаг вывесила… Дома надо было посидеть за день… Ну, как за то бывает, ты знаешь… На голову вдруг сваливается такой шухер… И говорит: тут тебе не за здесь.
Ида сидела у окна и видела, как днем, часов около четырех Катя вдруг куда-то ушла необычно нарядная. Шла она одна да еще и надела свое лучшее красное платье из чистого шелка. Ида даже решила, что фраер снова ведет ее в театр или в ресторан.
Когда стемнело, Катька еще не вернулась, и Ида отошла от окна, занимаясь своими делами. Когда же Ида выглянула в окно из другой комнаты, окошко которой как раз в упор выглядывало на окно клетушки Кати, было уже около восьми часов вечера.
Именно тогда в окне Ида вдруг заметила метущееся пламя свечи, что показалось ей очень странным. На Молдаванке редко жгли свечи, ведь стоили они дорого. В основном пользовались керосиновыми лампами.
Но в окне Кати горела не лампа, а тонкая свеча, в этом Ида была абсолютно уверена. Пламя свечи так и плясало – туда-сюда, туда-сюда…
– Словно дышал на него кто-то, – старалась припомнить подробности Ида, – словно пламя не из свечи выходило, а за рот… за рот на свечу говорил кто…
Это показалось Иде странным, и она прилипла к окну. Каким же было ее удивление, когда она увидела, что через двор по направлению к своей комнате идет… Катя.
– Я аж обнемела вся! – всплеснула руками Ида. – Если Катька здесь, тогда там за кто? Кто за комнату, если здесь идет Катька? И с лица была она вся помертвелая… Лицо словно стерли, как тряпкой. За жизнь не видела ее такой.
Как говорила Ида, никогда она не видела у Кати такого лица. Была она вся помертвевшая, двигалась неуверенно, шаталась и словно не понимала, где находится, что с ней.
– Как из могилы выкопали да мешком по голове притрухнули, – живописала Ида, – вот такой был за нее вид… Упокоительный хипиш, да без рота!
Перепуганная этим страшным видом подруги, Ида хотела было ее окликнуть, но не успела. Катя вошла в комнату и захлопнула за собой дверь. Ида слышала, как изнутри щелкнул замок. А пламя свечи все продолжало метаться туда-сюда, туда-сюда.
Где-то через час из комнаты Кати раздался страшный грохот и крик, который переполошил всех соседей. Ида вместе со своей матерью Софой, а также другие обитатели двора выбежали из своих комнат. По словам Иды, пламя свечи в окнах Кати исчезло и там стояла сплошная темнота.
Стали стучать в дверь Кати. Никакого ответа. Дверь оказалась запертой и внутри не было никакого движения. Иде вроде показалось, что изнутри она слышала какой-то тихий стон. Но поклясться в этом она не смогла бы.
Мужики выбили дверь в комнату. Вошли внутрь. Керосиновые лампы, которые люди принесли с собой, осветили страшную картину.
В комнате был страшный разгром. Все вещи перевернуты, мебель разломана, из шкафов все повыбрасывали наружу. В комнате творилось что-то невероятное – казалось, скромное жилище Кати разнес какой-то смертельный вихрь.
А посередине комнаты, на крюке, вбитом в потолок для лампы, на пеньковой веревке висела сама Катя – в своем красном нарядном платье. Она была мертва. Разбитая лампа, сброшенная с крюка, валялась на полу рядом. Тут же валялся перевернутый стул, на который влезла Катя, чтобы добраться до потолка.
Девушка выглядела ужасно. Глаза ее были широко раскрыты, рот распахнут, словно она кричала, лицо страшно искажено ужасом. И никогда за всю свою жизнь Ида не видела ничего страшнее этого белого мертвого лица.
По ее словам, лицо Кати было таким бледным, словно его обмазали белым мелом или макнули в муку. Эта неестественная бледность, прямо белизна сильно бросалась в глаза и выглядела ужасно. Среди людей, которые вошли внутрь, даже началось что-то вроде паники.
Труп сняли с крюка, положили на пол и накрыли какой-то тряпкой. Побежали за полицией. Через час приехал судебный пристав с медиком. Составили протокол. Тело Кати увезли в анатомический театр, а ключи от комнаты отдали Софе и сказали ничего не выносить оттуда до специального распоряжения или появления ее родственников. Известить родителей Кати взялся один жилец двора, который был родом из того же села. Односельчанин обещал поехать туда утром и привезти Катину родню для похорон. Ида же, после совещания со всеми подругами, прямо ночью побежала к Тане. На общем собрании всех девушек было решено поставить обо всем ее в известность, потому что только она может помочь.
– Да в чем помочь-то? – удивилась Таня.
– Боимся мы страх как, – сказала Ида, – и больше всего того швицера, хто ее до смерти довел.
– Почему он довел?
– А кто еще, как не он? С какой радости она в петлю полезла, если как не за его сердце? Такие дела не делают с большого перепугу! Он, а не хто!
– Кто-то знает его имя? – нахмурилась Таня. – Хоть что-то о нем – где живет, на квартире или в гостинице, по каким делам ходит?
Выяснилось, что из девушек не знал никто ничего. Как Катя ни радовалась своему счастью, но информацию о своем любовнике она держала в большом секрете. Возможно, боялась людской зависти. А может, и он приказал.
– Что она написала в записке? – спросила Таня, надеясь, что записка прольет хоть какую-нибудь ясность. Но Ида только широко распахнула глаза.
– Так не было за записку! – удивилась она. – Да и за что ей писать? Она ж была безграмотная, писать вообще не умела! Да и пристав сказал: за что ей писать, если писать она не могла?
Таня нахмурилась. Кто-то сильно сыграл на безграмотности девушки. И действительно, бывшая крестьянка Катя не могла написать предсмертной записки по одной простой причине: ее никогда не учили ни писать, ни читать. Но в таком случае…
В таком случае вся эта история выглядела просто отвратительно! Так мерзко, что Таня даже сморщилась.
– Поигрался и выбросил, – печально сказала Ида, – не думал жениться. Наигрался и выбросил, как дырявый, рваный башмак. А может, и жена у него была, дети… Страшное дело выяснилось. Вот и полезла Катька в петлю прямо за так.
– Ладно, разберемся, – Таня хмурилась все больше и больше, – найду я этого швицера. За Катьку и за других найду. Чует мое сердце – он еще где-то нагадить может. Нужно этого гада за шкирку схватить, посмотреть, что за фраер такой. Утром, как рассветет, с тобой пойду. Посмотрю комнату, ее вещи. Может, и найду след.
– Спасибо тебе, родненькая! – заплакала Ида. – Все девочки за то сказали, что не дашь нас в беду…
– Ни в какой вы ни беде! Пока. А свечка в комнате была? Ты видела ту свечку, чье пламя плясало?
– Нет, – глаза Иды вдруг широко расширились, – не было свечки… Я помню, за это заметила… Лампа была разбитая… На полу валялась. А свечку… нет.
Резкий заводской гудок прорезал предрассветную тьму. До рассвета оставалось часа полтора, и настоящую ночную тьму только подчеркивали тусклые лампы, в полнакала горящие возле главного входа завода. Было около шести утра. Время, когда к главным заводским воротам стекалась толпа рабочих.
Они шли из разных районов города – за исключением центра, где обитали богачи. Рабочие фабрик и заводов жили в трех бедняцких районах – на Молдаванке, Слободке и Пересыпи. Это был длинный, безрадостный путь, особенно зимой. Большинство рабочих шли пешком и выходили еще ночью, часа в четыре, чтобы поспеть к шести – к началу работы.
Плечи опущены вниз, усталые спины, потухшие глаза, поношенная одежда, свойственная не разговорчивым людям угрюмость – рабочие не здоровались друг с другом, не обращали внимание на идущих рядом с ними. Она были похожи на бурлящую черную реку подземного царства Аида, которая способна растечься в любой момент и без пощады затопить все живое.
Среди толпы рабочих выделялась женщина средних лет в темном пуховом платке. Она шла в стороне от остальных, как бы особняком, держа перед собой огромную деревянную коробку (скорей всего там был нехитрый, бедняцкий обед для себя и для мужа). Теплый платок почти полностью скрывал ее лицо, из-под него не пробивались даже волосы. Женщина была одета так же, как все, – в поношенную черную кофту из грубой саржи и длинную темную юбку. Она ничем не отличалась от всех остальных женщин, стекающихся к воротам завода РОПИТ – одного из самых крупных заводов Одессы.
Немолодые, некрасивые, с больной спиной и израненными руками, словно придавленные к земле мучительным рабочим днем и подстерегающей на каждом углу нищетой, они были похожи на мужчин, и от мужских фигур их отличали только длинные потертые юбки да платки, лица под которыми все равно были похожи на мужские – решительные, обветренные, изборожденные морщинами, с суровыми складками в углах губ, с глазами, уставшими от напряженных мыслей о будущем, не дающие покоя ни днем ни ночью, – они давно растеряли всю свою мягкость, уступчивость и красоту, за гранью жизни проявившие мужские качества характера.
Но и с этими мужскими чертами они все равно были… красивы – эти воинственные, сильные женщины, настоящие борцы и воительницы, готовые брать судьбу в свои руки. Именно такой была женщина в темном платке. И хоть и держалась особняком, она была похожа на всех остальных заводских женщин и выглядела точно так, как они. А потому без труда влилась в толпу рабочих у главных ворот крупного завода.
Никаких поводов для веселья у этих людей не было, они привыкли зарабатывать на жизнь своим трудом. То, что происходило вокруг, заставляло их думать о будущем все печальней и горше.
А вокруг происходило то, что превращало богатый, процветающий южный город у моря в разрушенную территорию войны и экономического упадка. При этом в эту бездну без разбора падали все его жители, которые стали осознавать свое ужасающее положение именно весной 1917 года.
11 марта 1917 года на заседании Гражданского комитета временным городским головой был избран инженер и кадет Михаил Брайкевич. Революционным губернатором стал начальник Одесского военного округа генерал Эбелов, градоначальником – генерал В. Есаулов. На место комиссара милиции вместо профессора Завьялова, который совсем недолго проработал на новой должности, был избран профессор Дмитрий Михайлов. Военным комендантом города стал прапорщик и эсер Рязанов. А для борьбы с бандитизмом была создана Комиссия общественной безопасности, которая исполняла чисто декоративные функции. Для борьбы с бандитизмом, разыгравшимся на безвластии (с одной стороны) и с серьезным народным недовольством (со стороны другой) у новой власти не было ни возможности, ни сил. Да и власти как таковой в городе не было.
С марта 1917 года власть в городе перешла к куче всевозможных советов. Так были созданы: Совет рабочих депутатов, Совет матросских и офицерских депутатов, Солдатский совет, Совет трудовой интеллигенции, Крестьянский совет, Совет профсоюзов рабочих фабрик, Совет профсоюзов заводских рабочих и портовых грузчиков, Совет фабрично-заводских комитетов… Все эти советы заняли помещение Воронцовского дворца. Там проходили их заседания и там они бесконечно спорили один с другим.
А город отражал то, что происходило в стране, так что здесь была не власть, а троевластие. Одновременно Одессой управляли: Центральная Рада в Киеве, советы в Петербурге и Временное правительство – тоже в Петербурге, которое безуспешно пыталось уживаться с советами. Получились лебедь, рак и щука из знаменитой басни Ивана Крылова – с той только разницей, что у Крылова воз стоял на месте, а у данного троевластия этот самый воз летел под откос, разваливаясь на ходу. Под неумным и неумелым управлением Одесса превращалась в бурлящий котел, захлебывавшийся кровью.
В неуправляемом городе появилось невероятное количество свободного оружия: беглые солдаты продавали его или обменивали на спиртное. Винтовку или револьвер за бутылку водки мог купить кто угодно. Этим оружием вооружались банды с Молдаванки, Слободки и Пересыпи, чье влияние и авторитет постоянно возрастали.
Население, между тем, имело все поводы для недовольства. При Временном правительстве хлеб вырос в цене в 300 раз практически сразу, а сливочное масло – в 900 раз! Начался голод. Деньги обесценивались с катастрофической скоростью. На рынке предпочитали товарный обмен. В Одессу перестали привозить продукты и медикаменты. Начались эпидемии болезней. В дома одесситов пришел холод, голод и нищета.
Особенно страдали рабочие: промышленное производство сокращалось с ужасающей скоростью, а от этого зависела и зарплата на предприятиях. Если в 1914–1916 годы в Одессе начался настоящий промышленный подъем и выросло количество производственных предприятий, то в 1917-м из-за безвластия, политической нестабильности и войны начался промышленный спад.
И при этом рабочие Одессы представляли собой серьезный, значительный класс – недовольный безвластием и экономической разрухой, неумелым управлением руководства заводов, длинным рабочим днем, уменьшающейся зарплатой, которой не хватало даже на покупку продуктов. И эту грозную силу очень многие пытались прибрать к рукам.
Перед входом в заводские ворота рабочие замедляли шаг. Из главного здания к ним направлялись двое – главный мастер завода и руководитель одного из цехов, где вчера возникли проблемы с плавкой металла. Главный мастер разговаривал с начальником цеха о делах. Они остановились в воротах, глядя на толпу рабочих, покорно втекающих в раскрытые недра завода.
Какая-то женщина в платке отделилась от остальной толпы и замедлила шаг. Ее ящик был не тяжел – она с легкость несла его в одной, правой, руке, вторую неподвижно опустив вдоль тела. Люди текли мимо нее сплошным потоком. Наконец количество их стало уменьшаться. Снова раздался резкий, пронзительный гудок.
Главный мастер по-прежнему стоял в воротах. Внезапно размахнувшись, женщина швырнула ящик вперед. Он ударил прямо в грудь главного мастера и упал на землю к его ногам. В тот же самый момент женщина бросилась бежать. Она исчезла так быстро, что никто ее не заметил. Ей удалось скрыться в одном из многочисленных переулков-лабиринтов до того момента, как раздался взрыв.
В небо взвился фонтан камней из заводской стены. Воздух наполнился страшными людскими криками. Главный мастер завода погиб на месте вместе с начальником одного из цехов. От взрыва погибли и несколько находящихся поблизости рабочих. На заводе началась паника.
Последствия страшного взрыва осознали в полной мере через несколько часов, когда вдруг выяснилось, что кроме главного мастера никто больше не способен отвечать за процесс производства. Директор завода ничего в этом не смыслил. Руководители цехов отвечали только за какую-то часть своей работы и ничего не знали обо всем в целом. Владельцы завода вообще находились в Петербурге. Их интересовала только прибыль, они никогда не вникали в производственный процесс. Да и связаться с ними в данных обстоятельствах вообще не было никакой возможности.
Словом, после гибели главного мастера начался настоящий кошмар. И крупнейший завод всего южного региона был вынужден остановить свою работу ровно на две недели. Полная остановка завода означала невосполнимые в данных условиях финансовые потери и крах всего отлаженного производства. Пока срочно искали замену главному мастеру, завод продолжал стоять.
Среди рабочих начались волнения, которые постепенно переросли в забастовку. Разъяренные рабочие разгромили один заводской цех. Их успокоил только военный отряд, который специально прибыл на завод с угрозой открыть стрельбу. У рабочих оружия не было, поэтому они не вступили в открытую схватку с военными, а предпочли бунт свернуть. Но происшедшее на заводе РОПИТ вызвало серьезную дестабилизацию во всем регионе среди рабочих, а также начало промышленного спада всего производства юга.
Ответственность за взрыв сразу взяли на себя анархисты. Они вообще стали заметной силой в городе: остро критиковали Временное правительство как оплот буржуазии, выступали за скорейшую революцию и создание советов как единственного органа власти, требовали социализации промышленности и земли, передачи власти советам, прекращения войны, боролись против частной собственности – проводили самочинные реквизиции буржуазии, налеты… Но после взрыва на заводе РОПИТ кровавый террор обещали прекратить.
Взрыв принес свои результаты – и финансовые, и социальные, вызвав при этом страшные волнения в городе. Рабочие массово стали переходить на сторону красных. Начались столкновения с военными отрядами.
А между тем ответственность за взрыв на заводе лично взяла на себя самая известная анархистка Мария Никифорова.