Старая редакционная машина сломалась на полдороге к Староконному рынку. И последний отрезок пути Володя добирался пешком, кляня эту рухлядь на чем свет стоит.
Вообще-то ему повезло. У Сосновского от массы впечатлений, обрушившихся внезапно, как проливной дождь, выдалась бессонная ночь, а потому в редакцию он явился слишком рано, раньше всех сотрудников.
И глаза Тани, и разговор с Таргисовым, и страшный черный автомобиль, преследующий на улицах детей, и какие-то обрывки мыслей, хаотично кружившихся в его голове, как бессвязный хоровод, который нельзя было ни понять, ни объяснить, — всё вместе так и не позволило ему заснуть.
Именно поэтому Володя пришел в редакцию без десяти семь, к явному неудовольствию ночного вахтера, который был разбужен его появлением. А в семь ноль пять раздался телефонный звонок от Сашка Алексеенко, который только и смог сказать, что это он. Сосновский вдруг понял, что он сейчас услышит, хотя больше не было произнесено ни единого звука, только беззвучное пространство в телефонной трубке словно мелко дрожало, повторяя вибрацию напряженных электрических проводов.
— Нет, — произнес громко Володя, буквально закричал: — Нет! Нет...
И Сашко наконец начал говорить о ночном стороже, который делал обход территории артельного склада на Разумовской и случайно забрел в окрестности Дюковского сада...
— Зачем его понесло в Дюковский сад? — перебил с горечью в голосе Володя.
— Не объясняет, — вздохнул Сашко, — полудурок. Он реально дефективный, с трудом может что-то объяснить. Мычит, слова коверкает. Один плюс — сразу милиционеров позвал. Тут у него хватило мозгов, у полудурка...
— Где он был? — спросил Сосновский. — Четвертый труп...
— В хижине. В разрушенной хижине бывшей лодочной станции Дюковского сада, — ответил Сашко.
— А башмачок? — Вопрос был задан для проформы, Володя знал, что он услышит.
— Оранжевый, парный. К той паре...
— Я еду, — положив тяжелую телефонную трубку на рычаг, Сосновский помчался искать редакционную машину. Савки, который бы справился с этой задачей лучше него, на работе еще не было.
Володе удалось обнаружить спящего шофера в гараже и разбудить — к огромному раздражению того. Он с давних пор невзлюбил главного редактора — за то, что тот постоянно гонял казенную машину и не давал ему спать.
Еще минут 30 ушло на пререкания с шофером, проверку масла и прочих технических деталей, которые водителю понадобилось проверять именно сейчас.
В результате машина сломалась, не доезжая до Староконного рынка. Двигатель заглох. Чертыхаясь, шофер полез его разбирать, а Володя помчался пешком.
Возле бывшей хижины толпилось достаточно много людей. Сосновскому с трудом удалось пробиться сквозь заграждение. Труп был уже упакован в черный прорезиненный мешок. Только лицо еще не было закрыто.
С мукой в сердце Володя вглядывался в знакомые черты — в рыжие вихры непокорных волос, в шрам на щеке. Это был тот самый мальчишка, который говорил с ними прошлой ночью. Тот самый рыжий мальчишка, который рассказал про Зверя. Сосновский и рад был заплакать, но он не мог. Только с яростью сжал кулаки и принялся всматриваться в окружающую обстановку, пытаясь запомнить малейшие детали. Страшно, очень страшно было осознавать, что смелый мальчишка, полный жизни еще прошлой ночью, больше никогда не вернется в мир, который был к нему так жесток.
Вскоре труп запаковали полностью, закрыв уставшее, даже несколько удивленное лицо спящего ангела, ведь все умершие дети похожи на ангелов. И унесли, погрузив в подъехавший автомобиль «скорой помощи».
Володя рассматривал напряженное лицо Лошака, который сновал на месте преступления, переругиваясь с милиционерами, стоящими в оцеплении, ведь возле разрушенной хижины столпилось слишком много зевак.
Труп лежал за пределами хижины, все внимание было приковано к нему — до того момента, как его увезли. Воспользовавшись суматохой, Сосновский тихонько перелез через веревку заграждения и оказался внутри хижины.
Ничего не изменилось с прошлой ночи. Только в воздухе появился приторный, тягучий запах — с металлическим привкусом свежей крови. Да и внутри стало еще более мрачно. А может, эту мрачность придавала Володина фантазия, ведь какими-то особо страшными признаками принято наделять места, где пролилась кровь. Хотя на самом деле их совсем не разглядеть.
Сосновский же разглядел остатки покосившейся балки в стене, с которой свисал обрывок веревки. Было ясно, что убийца подвесил труп именно здесь. В этом месте было достаточно темно, и Володя зажег спичку. В тусклом свете проявился мусор на полу — старые газеты, веревки, какие-то щепки, маленькие черные камни, несколько поломанных пуговиц...
Спичка догорела, обожгла пальцы. Володя вдруг вспомнил рассказы Конан Дойла, которыми зачитывался в свое время. А затем, чиркнув второй спичкой, опустился на землю и принялся ползать по земле хижины, покрытой мусором, в поисках улик. По мере того, как брюки и руки его становились грязней, а спички сгорали одна за другой, припекая пальцы, лицо Сосновского становилось все мрачней и мрачней. Реальная жизнь, настоящее место преступления ничем не напоминало увлекательные детективные рассказы прославленного писателя. Между реальной жизнью и творческой фантазией не было абсолютно ничего общего.
Володя встретился с Таней на углу Кузнечной и Спиридоновской, неподалеку от ее дома. Похоже, Таня совсем не опасалась, что их увидят вместе. Это было приятно Сосновскому, как он ни старался не обращать на это внимания.
— Я уже знаю, — с печалью в голосе сказала она, — по городу ходят страшные слухи. Оксана спозаранку услышала в лавке о четвертом трупе.
— Ты не знаешь главного, — Володя покачал головой, — четвертый труп — это тот самый рыжий мальчик, который рассказал нам про Зверя.
— Ох... — Таня ухватилась за щеки, в этом жесте было столько отчаяния и страха, что у Володи защемило сердце. — А обувь, башмачок?
— Был, — коротко сказал Володя.
— Я тут подумала... А ведь это самая важная улика! — сказала Таня. — Беда в том, что нэпманские лавки привыкли все скрывать. Они не станут говорить.
— Откуда ты знаешь? — нахмурился Соснов-ский.
— Я была в той артели сегодня утром, — ответила Таня, — артель «Единение» на Екатерининской, 1. Пыталась поговорить с хозяйкой, но мне не удалось. Видела какую-то толстую бабу, довольно мерзкую, которая прогнала меня оттуда. Я сказала, что хочу купить партию такой обуви для продажи. Она буквально выставила меня на улицу, сказала, что хозяйки нет, чтобы я пришла через два дня. Я же видела, что она лжет. Перепугалась, похоже.
— Что же делать? — посмотрел на нее Володя.
— Есть у меня одна идея... — усмехнулась Таня. — Я, конечно, вернусь через два дня. Но если у меня опять ничего не получится, хочется взглянуть на эту паршивую лавчонку изнутри. Пошарить там.
— Нет! — Сосновский изменился в лице. — Тебе не нужно это делать! Добром это не закончится.
— Когда ты так говоришь, то похож на старую кликушу под церковью, — жестко усмехнулась Таня. — Ну давай будем панькаться с зажравшейся лавчонкой, а маньяк продолжит убивать людей. Разве ты еще не понял, что такое нэп?
— Да понял я давно, — пожал плечами Володя. — Я же о тебе беспокоюсь.
— А это сделаю не я. Кагул, — усмехнулась Таня, Сосновскому вдруг показалось, что с каким-то невероятным цинизмом. — Ты ведь слышал Тарги-сова. Кагула связывают с этой артелью. И, соответственно, с убийствами. Если он ограбит артель, никто больше не будет его обвинять.
— То есть ты пытаешься спасти Кагула, — догадался Володя. — Что тебя связывает с этим бандитом? Он же отморозок! Под его покровительством и под протекцией таких, как он, процветает школа малолетних бандитов на Молдаванке, где детей превращают в воров! Не забывай, я ведь его видел.
Это дешевый и тупой, полуграмотный молдавский бандит. Вчерашний селюк, выползший из навоза и дорвавшийся до власти!
— Может быть, — Таня жестко смотрела ему в глаза, — может быть, Кагул дешевый молдавский бандит и не бывший князь. Но он мое прошлое. И он не предает. В отличие от бывших князей.
Сосновскому вдруг стало так больно, словно Таня ударила его под дых. Чтобы скрыть это, он резко сказал:
— Ты доиграешься. Фингер идет по следу Ка-гула. Он и тебя посадит в тюрьму вместе с этим Кагулом. Так ты и закончишь.
— А это не самый плохой вариант, — горько усмехнулась Таня, выдерживая его взгляд. — Я, конечно, не была в тюрьме. Но почему-то мне кажется, что там намного честней. Там не носят масок. Незачем.
Володя хотел было возразить, но ничего не сказал. Ему вдруг подумалось, что каждый раз с Таней они говорят о том, что невозможно выразить никакими словами. А потому любой спор между ними вечно обречен на поражение.
— Мне пора, — голос ее стал сухим и холодным, — я все-таки найду способ наведаться в эту артель. И не обещаю, что он будет законным! Я не люблю...
— Что ты не любишь? — сердце Сосновского вдруг рухнуло вниз, он страшно перепугался того, что может Таня произнести.
— Я не люблю нэпманов, — ответила она.
Затем, сделав приветственный жест рукой, Таня развернулась и быстро пошла прочь, оставив за собой тонкий шлейф дорогих духов — запах, которого не хватало Володе все это время.
Шагая в редакцию, Сосновский думал о последних словах Тани. Он прекрасно понимал, что она хотела сказать.
Социальные противоречия породили у людей самые низменные качества. Такое расслоение общества приводило не только к вспышкам классовой ненависти, но и к тихому, злому, тщательно скрытому наушничеству и завистничеству, позволяющим всадить нож в спину тому, кто перешел дорогу. Володя отчетливо это понимал. Он не мог не видеть вещей, которые отчетливо бросались в глаза, — и как человек, и как редактор крупной газеты.
Совсем недавно с ним произошел ужасающий случай, о котором он никому не рассказал. И даже спустя прошедшие дни все равно вспоминал об этом со стыдом и муками совести.
Несколько дней назад в редакции «Одесских новостей» появился Юрий Олеша, бывший в Одессе проездом. Он был абсолютно трезв, и ему очень нужны были деньги. Об этом свидетельствовала его ношеная потертая одежда, и щеки, впавшие от голода. Сосновский отлично знал эти признаки. Ему тоже приходилось испытывать нужду. А потому он встретил Олешу тепло и приветливо.
Писатель принес в редакцию свою повесть и очень надеялся, что ее напечатают. Она называлась «Зависть» и рассказывала о современной жизни при нэпе.
Появление Олеши воскресило в памяти Володи его творческую юность в одесских литературных кругах, литературные вечера, кафе и жизнь среди богемы. Это были теплые воспоминания. Сосновский с ностальгией хранил их в своем сердце, и пока Олеша что-то рассказывал ему, картины из прошлого, одна за другой, проносились в его памяти.
И заканчивались все эти картины осознанием того, кем он стал. Володя смотрел на Олешу не без некоторого превосходства: все-таки он сумел добиться должности главного редактора серьезной газеты, а Олеша не добился ничего. Ну разве что пить стал меньше, хотя Володя совсем не был в этом уверен. Уж слишком запущенный был у писателя вид.
Время от времени Сосновский публиковал в газете повести и рассказы. Литературная страничка появлялась не в каждом номере. Иногда начальство высказывало даже недовольство тем, что под литературные опусы занимается ценная газетная площадь. Но Володя все равно отстаивал литературную страничку с заметным упорством. Это было для него важно — понимание того, что он не только газетный репортер, но и писатель. Хотя, честно сказать, в последнее время он писал все меньше и меньше.
Крах семейной жизни выбил его из колеи, и Со-сновский все не находил в себе силы воли собраться заново. Он не обладал упорством, достаточным для того, чтобы положить на литературный алтарь всю свою жизнь, не был готов рисковать всем, не зная, что он выиграет от этого, и выиграет ли вообще. А потому не спешил приносить жертвы, без уверенности, что они окупятся. К тому же собственные страдания было так приятно потянуть. Они оправдывали его бездеятельность. Как и все творческие натуры, Володя очень любил бездельничать, а сохраняя страдания, можно было бездельничать вволю. Поэтому он и не спешил садиться за письменный стол.
С некоторым надменным снисхождением Со-сновский посматривал на Олешу, который явно положил на алтарь литературы все. А в результате пришел к нему.
Дав писателю самые радужные надежды, в тот же вечер Володя взял повесть домой, решив долга ради прочитать пару страничек перед сном. И дать разрешение на публикацию, не особо взяв все это в свою и без того загруженную голову.
В окна забрезжил рассвет, а Сосновский все еще читал. Он читал всю ночь, не сомкнув глаз. И когда солнечного света стало так много, что пришлось потушить лампу, он все еще читал повесть Олеши, опаздывая в редакцию.
Когда было дочитано до точки, из квартиры Володи вышел совершенно другой человек. Сердце его терзали тысячи демонов, и он никак не мог с ними справиться.
Повесть была не то что бы хороша, она поражала в самое сердце! Где-то в середине чтения Со-сновский вдруг понял, что никогда бы не смог так написать. И чужие слова открыли в его сердце кровоточащую рану.
Володя вдруг понял, что этому алкоголику в поношенном костюме, умирающему с голода, готовому обрадоваться самым ничтожным копейкам, доступно то, что никогда не будет доступно ему! Он, Владимир Сосновский, никогда не будет писать так, даже если забросит все к чертовой матери и на сутки засядет за письменный стол. В каждой строке этой повести, в каждом слове был приговор его собственному, Володиному, несовершенству, его бездарности и фальшивым амбициям, его неосуществимой мечте.
И Сосновский стал умирать от зависти, душу его словно резали тысячи ножей, причиняя невыносимые муки, он испытывал страшные страдания, но никому не мог о них рассказать.
Володя завидовал таланту Олеши и ненавидел судьбу, которая щедро одарила этого жалкого алкоголика и ничего не дала ему, князю Сосновскому. Пусть он давно уже не князь, но все-таки в нем есть порода, есть стиль. Почему же судьба дала талант не ему, а другому?
Напечатать эту повесть Володя просто не мог. Сделать так, чтобы все увидели талант другого человека? Это было уже слишком!
И когда через пару дней Олеша явился к Володе в редакцию, выглядя еще хуже, чем обычно, Со-сновский совершил подлый поступок. Потупив глаза, он сказал, что опубликовать повесть не сможет, потому что материал для литературной странички расписан на полгода вперед, а расширять газетную площадь не позволяет начальство. Что в повести явно видны недоработки, натянутые места, и что он рекомендует еще поработать над повестью, над характерами героев. А там, возможно, что-то и изменится. Володя вернул Олеше рукопись, аккуратно напечатанную на газетной бумаге самого низкого сорта. Было понятно, что на хорошую белую бумагу у автора денег нет.
Олеша забрал свою повесть и ушел. В тот же вечер Сосновский купил в нэпманской лавке бутылку коньяка и страшно напился. Он мучился. К полуночи он плакал крокодильими слезами от мук совести и все еще — от зависти к Олеше. После полуночи он уже был в таком состоянии, что решил пойти в Каретный переулок и постучаться к Тане, к единственному человеку, который был бы способен понять его в это мгновение.
Но что-то удержало его от этого шага в самый последний момент. Сосновский никуда не пошел, а лег спать. И снилось ему, что повесть не Олеши, а его, Володи, перепечатали все газеты страны, и за это ему вручают лавровый венок, увенчивая его голову как римскому императору. Чего только не привидится на пьяную голову!
Позже, когда он протрезвел, ему стало мучительно стыдно за то, как он поступил с Олешей. Он никому не рассказал об этом, ни единому человеку в мире. И вот, когда Таня в достаточно резкой форме сказала, что не любит нэпманов, он почему-то сразу же вспомнил эту повесть, повесть Юрия Олеши.
В годы нэпа действительно сложилась атмосфера зависти, была создана уникальная и всеохватывающая машина доносительства и взаимной слежки, в которой были задействованы миллионы добровольных и бесплатных осведомителей. Люди поняли, что таким удобным, а самое главное — бесплатным образом можно отстаивать свои шкурные интересы. Так, можно было захватить квартиру соседа, отбить жену у знакомого, подсидеть своего начальника и занять его место. Но особая ненависть возникала к нэпманам — к тем людям, которые сумели быстро подняться и разбогатеть за короткий период времени.
Прошедшие революцию и гражданскую войну сразу возненавидели нэпманов как класс. Они требовали расправы над классово чуждыми элементами и появившимися как раз в годы нэпа взяточниками. Но новый класс, возникший за очень короткий период времени, еще не понимал, что находится под страшной угрозой.
Пока политические эмигранты за рубежом воспринимали нэп как возвращение к старым порядкам и надеялись на какие-то значительные перемены, жители страны уже начинали догадываться, что это явление временное. Нэп может закончиться с той же быстротой, с которой он начался. А потому они стремились получить максимум выгоды любым способом. Главным девизом нэпманов стал «хапай, пока дают».
Советское законодательство не давало предпринимателям ни политических прав, ни экономических гарантий неприкосновенности частной собственности. В стране, где разрешили частную торговлю, понятия частной собственности не существовало вообще! Этот страшный парадокс сразу бросался в глаза тем, кто пытался заработать деньги, продавая или производя какие-то товары. Открытие частного бизнеса происходило с риском угрозы вмешательства государства, которое не только все разрушит, но и отберет жизнь.